аша Гаррос переехал из Риги в Москву – ко мне и нашей маленькой дочке – в конце 2005 года. До этого он работал в соавторстве со своим другом Лехой Евдокимовым (за дебютный роман «Головоломка» они получили премию «Нацбест», на вручении которой мы с Сашей, собственно, и познакомились). После переезда Саша написал, наверное, сотни статей, репортажей и эссе для разных журналов. Мы с ним вместе написали несколько киносценариев. Он сочинил два рассказа и пять-шесть потрясающих стихотворений. Но он так и не написал ни одной полноценной книги. Он не написал свой роман. Хотя идея романа была – и не одна.

Он писал блестяще. Он мыслил математически четко. Он легко мог придумать историю гармоничную, логичную и соразмерную, как кристалл. Он легко мог записать эту историю своей фирменной языковой вязью, сказочно-красивой и кружевной, как ледяной узор на зимнем окне. Но он этого так и не сделал за 12 прожитых в Москве лет. Что-то очень ему мешало писать роман.

Может быть, я мешала. Ну как я – я и дочь, я и кот, я и пудель, я и сын, я и книги, которые я-то как раз писала, я и грязная посуда, я и быт, который он взвалил на себя.

Может быть, мешала основная работа. Нужно было все время что-то писать – статьи, колонки, сценарии, — а Саша не был (в отличие от меня) настолько многозадачен, чтобы утром работать над одной историей за деньги, а вечером – над другой для души, в перерывах выгуливая собаку и запекая индейку.

Может быть, мешала многолетняя привычка писать с соавтором. Одиночный литературный поход пугал, как одиночное восхождение на высоту восемь тыщ метров. Кто на тросе вытянет обратно наверх, если случайно сорвешься в пошлость и лажу? С кем присядешь, перекуришь и выпьешь, обсудишь пройденный сегодня и запланированный на завтра маршрут?

Может быть, мешало неумение писать без дедлайна. Так бывает у журналистов и сценаристов – пишешь только когда припрет, не спишь сутки, сдаешь текст в последний момент.

Саша сдать свой текст не успел.

Он начал писать роман «Воля» — задуманный давно, еще в 2012, — только осенью 2015-го, когда у него появился диагноз, а вместе с ним и дедлайн. В буквальном смысле. Когда линия смерти замаячила впереди.

Как-то сразу нашлось на это свободное время. Появились – между облучениями и химиями — его любимые схемки разноцветными ручками на больших листах формата А3: переплетающиеся сюжетные линии, системы персонажей, кружочки, черточки, куриные почеркушки.

«Волю» он изначально задумал как киноповесть. Как неслучившийся сценарий, по которому — Сашины слова – «не может и не будет снят фильм в современной России». Саша очень угадал с формой. Сценарная запись — без внутренних монологов и эмоций, без рассуждений, все только через позы, реплики, действия — оказалась идеальным выбором для того, чтобы говорить про «здесь» и «сейчас», чтобы сделать срез жизни, потрогать живую, настоящую ее ткань, поймать за хвост тот самый цайтгайст, который, как жалуются коллеги-писатели, сегодня неуловим.

В центре сюжета – харизматичный учитель истории, которого с волчьим билетом выгнали из хорошей московской школы (темная история с соблазнением старшеклассницы, которая то ли была, то ли нет, но, как бы то ни было, школьница в итоге погибла; заметим, это все было придумано задолго до скандала в 57 школе). И который в результате уехал в провинциальный русский городок, устроился учителем в местной школе, организовал там что-то вроде факультативного исторического кружка реконструкторов под названием «Воля» (да не то чтобы даже организовал – дети сами к нему пришли, харизматик же, сильный и интересный учитель). Дальше дети стали играть в революцию и в эсеров – и заигрались. Доигрались до серьезного дела, до обвинения в подготовке теракта, спасибо провокатору из ФСБ.

Ничего не напоминает? Дела «Нового величия» еще не было, когда он это придумывал. Саша умер за полтора года до этого дела.

Просто логика. Математическая выверенность идеи. Кристаллическая гармония исторических, литературных и жизненных параллелей. Ну еще, конечно, журналистский подход и хорошая интуиция. Расшифровывая Сашины корявые записи на листах формата А3, я нашла табличку «синхронизация». Саша там запараллеливал события в тексте и те, что происходили в то же время в реальности. «Октябрь — гибель Моторолы, декабрь — гибель ТУ-154 с ансамблем и доктором Лизой, январь – Трамп, начало февраля – Ждун» .

Синхронизация Сашиной задумки с реальностью — взять хотя бы дело «Нового Величия» — продолжилась уже без него: гармонично устроенная история рассказывает себя сама, снежный узор выкристаллизовывается на окне, даже если хозяин покинул дом. Он писал свой первый «сольный» роман «Воля» до конца февраля 2017-го. Он успел примерно треть – и дал мне прочесть написанное. В начале марта появились отеки, и он сказал:

— Я превратился в Ждуна. Не только внешне. Я сижу и жду смерти.

Писать он больше не мог.

Я много раз просила его рассказать мне, чем заканчивается роман. Я, как могла, пыталась облечь эти вопросы в корректную форму (ты перестал писать, а мне интересно, что дальше), но оба мы понимали: я спрашиваю, потому что хочу закончить то, что он начал. Уже потом. Без него.

Он не хотел. Его сольный недописанный текст запараллелился, синхронизировался для него с его недопрожитой жизнью:

— Если мне станет лучше, я допишу его сам. Если я умру – пусть мой текст умрет тоже. Пусть никто никогда его не прочтет.

Я с ним спорила. Да, я знала, что он терминальный больной, что любимый, сильный, умный человек гибнет. Но принять еще и смерть его текста – тоже сильного, любимого, умного, — я не могла. Я говорила, что раз история уже придумана – она должна быть написана. Я говорила, что он не может так поступить с персонажами – просто бросить их на дороге. Я говорила, что он не может поступить так со мной. Он отвечал: как хочу, так и поступаю.

В середине марта он позвал меня и сказал, что решил рассказать, чем все кончится. Я открыла лэптоп и все записала, и мне даже удалось не заплакать. Он рассказывал под гул кислородного концентратора, тихим голосом, но с мальчишеским каким-то задором. Он использовал слово «будет», которое меня потрясло: Ань, вот этот персонаж будет делать то-то и то-то, а вот эта линия будет такой-то, а вот тут я еще не решил, как будет, так или так.

Я спросила, разрешает ли он мне – потом – дописать роман за него. Он усмехнулся:

— Ты не можешь написать за меня мою книгу. Этого не может никто.

Я действительно не смогла бы. Я не умела и никогда не сумею писать, как он. Я пишу (по-хорошему) просто. Он писал (по-хорошему) сложно, нанизывая снежинки метафор на тонкую логическую иглу:

«Широкий нож вспарывает белесое рыбье брюхо. Рука в резиновой перчатке лезет в багровую щель, выдирает спутанный моток требухи, весь в потеках, швыряет в картонную коробку. Нож взлетает, опускается, и еще раз, – отчекрыженная рыбья башка с пластмассовыми кнопками глаз тоже летит в ящик. Бегемотистая тетка в замызганном целлофановом переднике поверх халата пасует выпотрошенную рыбину к товаркам, берет новую из ящика, брякает на разделочный стол – весь в разводах крови и слизи.

Напортив, через проход, обвислый, сильно пьющий мясник рубит стойкую отмороженную баранину.

Желтоватые бройлеры в гинекологических позах. Яйца в бильярдной треугольной кладке. Бакалея, курево, санкционка. А в овощных, во фруктовых рядах – гранаты оттенков запекшейся крови, пирамиды свекольных ядер, баклажанных снарядов, кабачковых мин, тыквенных торпед. Соленые огурцы в ведре – как патроны «эрликона», специи в лотках – как порох и селитра россыпью. Тлеет в банках и баночках греческий огонь меда и масла, напалм аджики, ткемали, сацебели. Щербата плитка пола, катят тележки подсобные рабочие, орут, подманивая и клеясь, торгаши (тут много обоего пола южан и азиатов), шаркает сотнями конечностей классово и визуально разнородная – от провинциальных хипстеров до обветшалых пенсионерок, от телок модельного класса до крупных жлобов мелких криминальных пород, — толпа…».

…Нет, я не могу так писать. Я попросила его объяснить, как он это делает. Засмеялся:

— Тебе не надо. Ты и так круто пишешь.

— Нет, ну все же.

— Я просто так вижу. Я просто так мыслю.

— Саш, а если твою книгу допишет Леха? По твоему сюжету? Он ведь тоже похоже видит и мыслит? Вы же вместе писали.

— Нет. Во-первых, это моя сольная книга. Во-вторых… нафиг это Лехе сдалось? У него своих дел хватает.

Через несколько дней он сказал, что я, возможно, права. Что нельзя бросать историю на дороге.

— Я хотел бы, чтобы то, что я успел написать, когда-нибудь вышло. Только то, что я написал. И ничего больше.

— Сань, но где может выйти недописанный текст?

— Ну, не знаю. В журнале. В толстом журнале.

Я сказала, что в это не верю. Толстым журналам не нужна недописанная сценарная запись с большим количеством мата. Саша кивнул.

За три дня до смерти – когда я уже от него отстала с романом — он сказал, что изменил свою волю.

— Я даю тебе разрешение делать с моим романом все, что ты хочешь. Если ты считаешь нужным его завершить – завершай. Если ты его сможешь издать – издавай. Я больше не против. Я не смогу его дописать.

Я сказала «спасибо» и поняла, что он умирает. Всех кошмаров, происходивших с его телом, мне было, видимо, недостаточно, чтобы понять. Но его разрешение означало проигранный бой — за текст и за жизнь.

За час до смерти я сказала, что обещаю: все, что он написал, прочтут. Он помотал головой отрицательно: не то говоришь.

— Не то говорю? А что сказать? Я люблю тебя.

Он кивнул: теперь правильно.

Саша был человек упорядоченный, основательный. В компьютере нашлись подробные описания всех линий, синопсисы большинства оставшихся глав, наброски будущих диалогов. В рюкзаке нашлись свернутые вчетверо листы формата А3 с арками персонажей. Я расшифровала все записи, собрала всю разрозненную информацию в единый поэпизодный план и отправила Лехе Евдокимову. Он согласился дописать роман, не раздумывая (сейчас он уже на финишной прямой). И согласился поставить на обложке только Сашино имя. Я ему очень благодарна за это.

Я также благодарна издателю Елене Шубиной и ее редактору Алексею Портнову за готовность издать роман, когда он будет закончен.

Я благодарна Александру Снегиреву и журналу «Дружба народов» за эту публикацию. Здесь печатается все, что Саша успел написать. Ровно так, как он сам хотел: «в каком-нибудь толстом журнале».

Я люблю эту книгу. И она будет.