Сначала о хорошем. Читается легко, ну, не трактат же научный, вестимо.

Потом о великолепном. Испытал чувство глубокого удовлетворения мастерством, эрудицией, креативностью таланта мастера пера — по заветам Эмиля Кроткого автор не выпекал хлеб из одного изюма, но и не жалел оного. В некоторых местах творец достигал уровня Лауреата нобелевской премии Алексиевич (квартирный вопрос, о котором с такой непосредственностью автор вещал в своем интервью CityDog, правда, пока подкачал — квартирка Светланы все еще остается мечтой, но это все еще совсем другое – главное, ориентация).

А теперь о всяком разном. Восхищен изображением белорусской действительности: так привлекательно изобразить все в черных и серых (точнее, темносерых) красках — ну это вершина. Точнее даже Смердяков не изъяснился бы. Сплав искрометного юмора на уровне нижней чакры и сатиры в лучших традициях Чонкина — просто шедевр. Куда там Ильфам с Петровыми и Булгаковым с Тэффи!

Могучий интеллект и эрудиция с кругозором поражают — автор запросто демонстрирует свое знание еще советской «Библиотеки приключений» с куперовским последним из могикан, который с горы смотрит на леса (правда, я лесов на обложке книги не помню, а вот горы и два строения в виде башен точно вижу и сейчас), свободно оперирует отсылками, аллюзиями и прочими коллизиями с афоризмами. Восхищаясь эрудицией автора, понимаешь, что без пол-литры не оценить все прелести этой боллитры.

Отдельная песня — это живой язык с его многообразием, красочностью, сочностью и, не побоюсь этого слова, цветистостью, пикантности которому придают россыпи обсценной лексики (куда там лимоновскому Эдичке!). Ну, как говорится, автор использует на полную массу «слов из разнообразных лексических слоев, от высокопарного до арготического». И белорусская аутентичность достигается использованием не белорусского языка в виде широкораспространенных вариантов a-la наркомовка или тарашкевица, а собственно авторского варианта, основанного на личной (или не совсем личной?) трансформации русского и белорусского языков. Не, ну а чё — автор так видит, слышит, базлает — имеет право, не одним поэтам-футуристам дозволено. (Тем паче, писал-то на русском, изначально),

А герои?! Ну целая плеяда, не побоюсь этих слов – и пусть астрономы всех веков и миров простят мою дерзость, — от ярчайших звезд до черных дыр. Сами судите, от гопников-долбодятлов через алко-коррупционеро-менто-завров (в единственном числе, правда) к мифологическим сущностям – ну это не всем под силу. Особенно, ежели сущности эти в виде русалок-нимфоманок, сутенируемых собственными мужьями (я фигею, ежли честно).

Живой и обалденный пример одного из героев:

Вайчык, ученый человек, закончил истфак БГУ, магистратуру «Сравнительная история стран Центральной и Восточной Европы», стажировался в Штатах. И, главное, имеет единственно правильные знания об оккупации:

«Единственная оккупация, которая была у нас в двадцатом веке, — голос Вайчика набрал громовую силу и эхом метнулся по зданию училища, — это советская оккупация.»

Ну прям бальзам на сердце всем эхолирующим эхам либеральных гигантов. Блин, только сестра моей мамы, отправленная в Третий Рейх и не вернувшаяся из этого Истока цивилизации, мои дядья, один, пропавший без вести под Сталинградом, другой, комиссованный по ранению, как-то ,мягко говоря, протестовали бы, а в реале, думаю, и рукоприкладством бы не побрезговали.

Финальная же сцена достойна быть охарактеризована словами бессмертного Эдгара По:

Что «Человек» — названье драмы,

Что «Червь» — ее герой!

Прочитал и подумал, что совсем плохо с головой у Лунатика стало — то ли старческий маразм, то ли дементий с альцгеймером. Не хватило интеллекта оценить креативность и единственно-верную альтернативность творца шедевра.

Ну, говорят, не продается вдохновенье,

Но можно унитаз продать...

А вот покупать этот унитаз как-то не хочется.

Не нужно сравнивать этот роман с «Метро». И с «Вонгозером» тоже не нужно. Постап — на месте, но здесь это просто прием, подчеркнуто условный трюк. Ну как если бы Dude из «Большого Лебовски» занял бы место Безумного Макса в «Дороге ярости». Ап — и где он ваш постап? Отличный текст (читал в переводе) от современного белорусского классика, хотя русскокультурный читатель, не знающий белорусского контекста, многое, наверное, пропускает.

Складывается впечатление, что российские фантасты дублируют англо-саксонский путь, а белорусские — российский. По сути, «Ночь» — это то же «Метро 2033» Глуховского. В минских локациях. Беларускую мову прыемна чытаць, але якіхта новых думак не з'яўляецца. Реплика реплик. Хотя, повторюсь, на белорусском языке читать приятно. Ибо, не так уж много на нем современной литературы.

Главный герой, Книжник, на любителя. Как там пел Губин, а куда идёт он и сам не знает, видно, уж судьба выпала такая. Ну, или по Иванову — Ночь, грешной души печаль. Рекомендуется только тем, кто задыхается от недостатка белорусского языка. На русском читать абсолютно бессмысленно — таких пестрообложечных антиутопий за рубль пучок на книжном лотке.

Чудесная, нежная, ироничная, печальная и осмысленная история. Она притворяется Страшным Постапокалиптическим Ужастиком, но не верьте.

Герой выйдет из мертвого города, пройдет несколько десятков километров по бывшим пригородам Минска и выйдет из границ книги. Но с самой первой страницы мы будем знать, что он дошел до бесконечно далекой цели.

Роман вроде бы и очень простенький, однако оставляет интересное впечатление. Приключения шайки молодых, очень хулиганистых, но не очень образованных парней (один из героев, например, полагает, что

). Сельский милиционер, соединивший в себе все наихудшие черты стражей порядка, которые только может представить себе либерально настроенная публика. Интеллигентный журналист, подававший большие надежды, но безнадёжно застрявший на должности никому особо не нужной местной газеты. Другими словами, штамп на штампе и штампом погоняет — и в то же время, насколько всё кажется знакомым, своим, родным! Как это получается у автора — загадка, но факт в том, что получается отлично.

А ведь и правда — сильная вещь. Пусть и не каждый оценит.

Любовная линия. Она великолепна. Великолепна двумя вещами. Во-первых тем, что будучи демонстративно центральной в романе, она не превращает роман в любовный. Во-вторых, описанием, подачей. У автора отменная начитка, словарный запас, и его метафоры, сравнительные обороты и прочие литературные приёмы воспринимаются как лингвистическое наслаждение. Ну вот, просто как рядовой пример:

«Она взяла его под руку, и они оглохли от этого прикосновения...».

Политическая, скажем так, часть, то, что антиутопия, то, что атмосфера и причинность происходящих с влюблёнными событий, нисколько не хуже. И тоже по нескольким параметрам. По части «маскировки» сатиры (критики?) происходящего в Беларуси, мне это напомнило «Сказку о тройке» Стругацких. Так же всё прозрачно до предела, почти прямым текстом, но, однако, официально поди прикопайся. Фантастика же. По подаче всё та же шикарная игра слов и разнообразные литприёмы к месту. Что особенно поразило — одновременное создание давящей атмосферы и при этом постоянное присутствие шуток, иронии, сарказма. Далеко не самый лёгкий текст, который при этом регулярно заставляет улыбаться.

Одно интересно. Неужто, в наше время такая любовь ещё бывает. Или это просто мой возрастной цинизм говорит...

Ну а результирующе, так скажу. Перед нами произведение вне жанров. Ибо — Литература. Насколько Большая — покажет время. Единственное, что вредит этому роману — периодичность моды на жанры. То вампиров читателям подавай. То попаданцев. То ещё кого. А «паранойя» вышла в свет в период, когда антиутопии ну совершенно не в моде. И своей порции пиара не получила. Вот и рискует пройти незамеченной. Абсолютно незаслуженно, на мой взгляд.

«Мова» — это в первую очередь антиутопия. Причем не подростковая и наивная, а мрачная, серьезная и реалистичная. В недалеком будущем Западная Европа умирает, как и предсказывают наши политики. Под напором мигрантов белые европейцы выродились и пребывают в полной нищете и деградации, пытаясь походить на своих новых господ. Вместо старых религий люди молятся на бренды в современных храмах-маркетах.

Совсем по-другому обстоят дела в Союзном государстве России и Китая, которое отделено от остального мира новой великой стеной. Здесь жизнь сытая и размеренная, по телевидению бесконечно транслируют отупляющие передачи, легализованы проституция и наркотики, даже тяжелые. Но по улицам городов все равно рыскают агенты Госнаркоконтроля. Только на сей раз ищут они не кокаин и героин, которые можно без проблем купить в аптеке, а новый психотропный наркотик, бумажки с текстом, которые действуют только на белорусов или «тутэйшых», как они сами называют себя.

Центром новой цивилизации стал Китай. Москва, Минск и прочие города превратились в провинциальные райцентры. Бывшая Беларусь стала Северо-Западными территориями, огромной приграничной зоной. В центре Минска, на Немиге, возвышается миллионный, многоуровневый чайна-таун, которым управляют триады из Гонконга и Шанхая. Именно Китайская мафия и руководит оборотом мовы, которая является то ли опасным наркотиком, то ли путем к спасению нации.

Отличный роман, интересный, захватывающий, разноплановый. В нем переплелись судьбы нескольких героев — диллера, торчка, бандитов и бойцов сопротивления. Автор умело играет с подачей, языком и литературными приемами. По общей стилистике больше всего напомнил мне работы Гибсона и Дика, хотя киберпанка, как такового здесь нет. Разве что чуть-чуть и в самом конце. Еще, конечно же, напрашиваются аналогии с великим романом Рэя Бредберри «451 градус по Фаренгейту».

Как мило взглянуть на рассуждения о белорусских деревне и провинции глазами нынешней интеллигенции)) Ничего общего... Но! Как пародия, как театр абсурда, как комедия — очень даже годно. Смишно, да и только.

Читая первые страницы этой книги, я было решил: то, что надо, «мой» роман! Ещё бы, ведь герой «Мовы» находится в сильнейшей эмоционально-наркотической зависимости от языка, от слова, от текста, а я и сам давно такой. Но, проглотив несколько десятков страниц, я понял, что всё не так просто. Во-первых, «торчит» персонаж не от замечательной стилистики и гармонии вообще языка, а исключительно и конкретно от чистой беларуской мовы. И не надо считать моё написание прилагательного «беларуской» ошибкой, я его произвожу здесь не от старой «Белоруссии», а от нынешней «Беларуси». Во-вторых, основных героев, рассказывающих о происходящем, в книге на самом деле – двое: Барыга и Джанки. Правда, излагают они свои мысли настолько сходным образом, в такой одинаковой манере, что я с разгону не сразу сообразил, что чередующиеся главки («Барыга» – «Джанки» – «Барыга» – «Джанки» и т.д.) написаны от лица разных персонажей. В-третьих, фрагменты посторонних произведений, вставленные в книгу и являющиеся неким аналогом наркотической субстанции, приведены в русскоязычном варианте романа именно на беларуской мове. С одной стороны, это хорошо: такие абзацы чётко выделяются на фоне всего остального контента, с другой – плохо: мне, не знающему языка Якуба Коласа и Язэпа Лесика, трудно по достоинству оценить всю кайфовую прелесть строчек колдовского «кода, по которому структурировано бессознательное». Хотя… Наверное, уступая своему бессознательному, я иногда, на давних фантастических фестивалях, просил покойного Николая Чадовича «поговорить на мове». И Коля что-то говорил, а я с упоением слушал певучую и грубоватую (в моём примитивном понимании) белорусскую речь. Кстати, в первые минуты употребления «Мовы» Виктора Мартиновича мне на ум почему-то пришёл украинский поэт и прозаик Сергей Жадан. Что-то есть похожее в нарочитой евроинтернациональной стилистике и напористой западной технике письма этих авторов... И Жадан не заставил себя ждать – его «Березень у циганських районах», переведённый на мову, имплантирован Мартиновичем в роман и превращён там в мощнейший «несубстанциальный психотроп».

Пунктирно о сюжете и коллизиях. Время действия я вычислил путём несложных арифметических подсчётов. В романе упоминаются разные календари, но по григорианскому – 2043 год. Близкое будущее. Союзное государство России и Китая отделено от Евросоюза Великой Китайской стеной. Место действия – Минск, обычный город Северо-Западных земель Союзного государства. От Минска недалеко и до Варшавы. А из Варшавы наркодилер Барыга, его зовут Сергей, возит стафф – свёрнутые бумажки с текстами на мове (свёртки). В Союзном государстве мова строжайше запрещена, ни одного печатного издания на мове в стране не осталось, за соблюдением запрета следит огромный, суровый и влиятельный Госнаркоконтроль, карающий трафикеров смертной казнью. Антиутопия. Почти «451 градус по Фаренгейту». Бездуховность. Культ потребления. Поклонение шмоткам. Полнейшая бездуховность. Заурядные философские откровения героев. Китайские жилые муравейники прямо на минских исторических постройках (что-то похожее на облепленный лачугами «Гольден-Гейт» Гибсона в его «Виртуальном свете»). Всеобщая бездуховность. Любви нет. Семьи нет. Офисная тина. Рекламный цинизм. Тотальная бездуховность. Китайские триады. Провинционализм. «Тутэйшность». Беларуский национализм. Сопротивление. Мова – это единственный нематериальный наркотик, который воздействует на тутэйших. Мова для них – это этика. Мова – это возрождение. Мова – это исконное понимание того, что есть добро, а что есть зло, зашифрованное в словах. Сергей пытается в чудом провезённых через таможню сонетах Шекспира (в переводе на мову Владимира Дубовки) найти нужные слова, в частности ещё одно, кроме «любоу» и «каханне», забытое слово, обозначающее чувство, связывающее мужчину и женщину, «которое вмещает всю нежность связи между тобой и твоим любимым». Это слово позарез, жизненно необходимо загадочной Элоизе, возглавляющей Сопротивление...

Динамично, порой непредсказуемо, порой трагично. Местами, конечно, вторично. Читайте. Во всяком случае, в процессе освоения «Мовы» я немедленно заказал доступную сейчас в «Лабиринте» первую книгу Мартиновича «Паранойя» (2010), в Беларуси запрещённую. А заодно открыл для себя неожиданного белорусского художника Язэпа Дроздовича (1888-1954), картина «Космополис» которого использована в оформлении обложки «Мовы» (2014), изданной в переводе на русский язык Лидии Михеевой в Вильнюсе без указания тиража и прочих привычных выходных данных.

Сюжет романа вполне традиционен для нынешних стукнутых кинематографом времён: бабки, которые надо вернуть, бандиты, которые за эти бабки в землю уроют, менты, которые и сами кого угодно уроют, когда им на хвост наступят, мелкие гопники, дети 90-х, чьи пустые мозги залиты пивом и джекичаном. Когда надо, все бегут, когда требуется, все стреляют, т.е. с драйвом всё окей. Но главный кайф не в этом. Рискну утверждать, что столь точного, до десятого знака после запятой, описания белорусского мира в современной прозе не встречал. Потому что не гопники и менты главные герои книги, а белорусский космос и белорусский характер.

Белорусский космос. Людзі на балоце, Тутэйшыя, якія тут жывуць, а ў гарад хіба толькі паміраць. Белорусский национальный характер. Обыкновенный негероический стоицизм, внешняя податливость, рахманасць и крепкая сердцевина. На дворе 21-й век, а в речах, действиях, понимании мира — в лучшем случае 19-й. На дворе 21-й век, а Ян Барщевский вот он, за забором, на болоте, со своими ужиными царями, лесовиками и болотниками; какая, на фиг, мифология, если это их (наша) жизнь. Ну да, её постепенно выдавливает надвигающийся со всех сторон стозёвным чудищем Город, и бои приобретают аръергардный характер, но теплится надежда, что затягивающее, обволакивающее, очаровывающее ужиное царство переживёт и лето горячее, и говно собачее, и всё переварит и останется прежним, как при Барщевском или Жигимонте Старом.

Достаточно очевидна перекличка книги Мартиновича с самым известным романом Рея Брэдбери: Государство запрещает чтение определённого рода литературы. Поиском и уничтожением запрещённых текстов занимается организация, которая, казалось бы, не должна иметь к тому отношения (пожарная служба / наркоконтроль). Главный герой книги, находящийся в гуще событий (пожарный / барыга-контрабандист), постепенно осознаёт происходящее. Толчком к этому становится его встреча с необычной, непохожей на других, женщиной. В итоге он сближается с людьми, которые, действуя в подполье, противостоят карающим органам государства.

Действие в романе развивается достаточно быстро и своеобразными зигзагами – словно на петляющей реке. Вроде бы только вгляделся в открывающийся ландшафт на берегу, и тут же поворот, и открывается совсем другой вид. Вначале перед нами постепенно но неуклонно сходящиеся истории барыги Сергея, торгующего сильнодействующим наркотиком – мовой, и так и не названного по имени джанки, подсевшего на этот наркотик. Затем повествование захлёстывает совсем другая тема – противостояние тех обитателей Западного края, которые борются за сохранение исторической памяти и культурного кода своего народа, и властных структур, ставящих перед собой прямо противоположные цели.

Самые важные, самые пронзительные строки в этой книге написаны не Виктором Мартиновичем. Полагаю — это не просчёт и не недоработка автора. Так им это и задумывалось. Они написаны Цёткай — под этим именем действует и одна из героинь романа. Собственно для того, чтобы эти написанные в 1914 году строки из статьи-призыва «Шануйце роднае слова!» прозвучали по-новому, и был написан этот роман. Без особых, впрочем, надежд и ожиданий на то, что от этого будет какой-то эффект – концовка романа достаточно внятно на это указывает. Увы, бороться с апатией и безразличием общества – на поверку ещё более сложная задача, чем противостоять силовым структурам могущественного государства, в чём убеждаются и герои книги Виктора Мартиновича.

(Чуть подробнее — в АК: https://fantlab.ru/blogarticle34600)

«1984»? Ну при чем оно здесь? Всё равно, что сравнивать каждое фэнтези с Толкиеном, каждый ужастик с Кингом, каждый... В общем, вы поняли. Да, пожалуй, перед нами всё же антиутопия, но сходство двух произведений, на этом, кажется, и заканчивается. У Мартиновича антиутопия – как декорация для разворачивающихся событий, у Оруэлла скорее события книги – как декорация к антиутопической идее. В «Паранойе» нет того основополагающего и неоспоримого одиночества, отстраненности, враждебности каждого к каждому, нет той гадости, от которой хотелось отмываться после прочтения «1984», здесь на первом месте что-то глубоко человечное, задетое, пошатнувшееся – но цепляющееся, верящее. ..Ну вот, я таки начала сравнивать то, что назвала несравнимым.

Итак, перед нами история любви. Двух обычных людей, один из которых «воспитывался медведями», а вторая является любовницей _самого. В общем-то, вот и весь сюжет: их прогулки, разговоры, мысли вслух. И надо сказать, очень так аккуратно всё выписано, интеллигентно что ли, при том не «рафинированной» интеллигентностью, от которой разит снобизмом, пусть и – куда же от них денешься? – со всей бытовухой, нецензурщиной (пожалуй, лишь иногда матерные словечки резали слух) и иже с ними. Есть в романе и юмор: порой резкий, порой грустный, порой очень личный.

Название показалось самым что ни на есть верным: во всех сюжетных нитях романа, везде, куда ни обернись... _Они всё знают, и пугают нарочно, еще заблаговременно, прежде чем начать какие-то действия на твой счет. Так и название романа: кажется, назови автор по-другому, и не оглядывался бы читатель через плечо на изложенные факты, не закрадывались бы сомнения. А в результате возникает множество развязок: и что гражданка Супранович была засланным агентом, и что не убили ее вовсе, или всё-таки убили, а если убили, то кто? Была ли это травля неугодного писателя, или травля двух влюбленных, или был другой мотив, непонятный непосвященным? Приложил ли Муравьев к этому руку, и правдивым ли был их разговор в машине, и какого себя он считает настоящим? А главное, множество вопросов: зачем? зачем? зачем? – они-то и составляют паранойю. Найди читатель единственно верный ответ – и он сорвется с авторского крючка, забудет о прочитанном, сбежит. Но нет, читателя держат в клетке из собственных вопросов, на которые едва ли возможно отыскать окончательно устраивающие ответы, — и остается только параноить.

Если говорить о языке, то никакой перегруженности не заметила. Да, тяжеловесные предложения, порой растянутые на полстраницы – но вполне удобочитаемые и атмосферные. Понравилась игра слов. Приятно было находить отсылки к другим авторам и историческим событиям. С удовольствием читала диалоги-протоколы: очень любопытные мысли встречались.

Кстати о протоколах. Не думала, что автор будет прорабатывать язык даже второстепенных персонажей: в зависимости от «конспектирующего» заметно меняется и манера подачи материала. Вроде бы так ведь и должно быть в любой нормальной книге – но всё же приятно удивляет. И, что примечательно, даже описанная словами гэбэшников, любовь остается любовью. А может, гэбэшники остаются людьми? Или они так не умеют? Или нет? Или да? Впрочем, это вновь паранойя.

Концовка. При всей трагичности, это ведь скорее хэппи-энд. Анатолия бы арестовали в любом случае, вот и приходится отталкиваться от задержания как от свершившегося факта. И выходит, что герой нашел для себя «храм», в который можно сбежать от всего навалившегося; своеобразным способом, но смог защитить остатки своего прежнего «я». Да, порой Невинский выглядит жалко, но, чёрт возьми, человеку любящему можно простить очень многое. И не смотря ни на что, вся книга остается гимном любви, всеобъемлющей, порой болезненной своею чистотою, не столько даже любви мужчины и женщины, сколько любви человека к человеку, человека к человекам – в этом страшном мире черных фигур на лестничных клетках.

На меня книга произвела очень сильное впечатление. Если вкратце — это «1984» с усиленной любовной линией, перенесённый в современный (ну, ладно, немного всё же утрированный) Минск. Властвует там, кстати, «последний людоед Европы». При этом бОльшая часть книги написана в виде «протоколов перлюстрации», протоколов слежения за главными героями и прочих служебных бумаг (которые, что интересно отметить, разнятся между собой по стилям: молодой, видно ещё не испорченный младший лейтенант пишет о слежке с некоторым смущением; более «продвинутый» наблюдатель с явным удовольствием описывает подглядывание за интимными встречами главных героев). Поражает до тошноты реалистическое описание некоторых сцен (летняя всереспубликанская пьянка-гулянка; отличная фраза в кафе «Теперь вылей чай, возьми себе пива и не выё....йся»; а ещё понравился эпизод с надписью «перед вылаживанием вещей сообщить дежурному офицеру...»). Мягкая сатира и юмор присутствуют.

Из недостатков — «последний людоед» очень уж интеллигентным получился, во-первых, завидую, а во-вторых, непонятно, как он при такой мягкости «людоедом»-то стал. Ещё, пожалуй, под конец становится слишком заметной аллюзия на 1984. Также при некотором желании можно сказать, что любовная линия развита черезмерно (впрочем, это на любителя). Ну и самое главное: книга про любовь на фоне злободневной сатиры, вполне вероятно, понравится только тем, кто хорошо знаком с политическими и социальными реалиями современной Беларуси.