Пастернак

Я миниатюры, вообще говоря, не пишу. Но вот осталась одна, дань времени, когда я, сугубо городской житель, проотирался малость в глуши. Пускай будет.

***

Пастернак

***

Федя Мазин Ленку свою — застал. В райцентр Федя поехал, а с полдороги вернулся, живот прихватило, и — застал. И что особенно обидно, с учителишкой очкастым, задохликом из Москвы.

Иван Карнаухов, сосед Федин и дружок его закадычный, аккурат в это время ружьишко к охоте готовил, двустволочку. На дворовом столе собрал, смазал, протёр любовно, зарядил. Поднял голову и глядит — топает Федя от крыльца к плетню, прямо по грядкам с георгинами, что Ленка высадила. Дотопал и мордой об штакетник с ходу как навернул. Враз кровью умылся и вроде не почувствовал даже. Вдоль плетня до калитки добрёл, ножищей её выставил, щеколда в сторону отлетела. Набычился и, как был, весь в кровище — к Ивану.

— Давай, — просипел, — ружжё, руками не могу.

— Чего? — опешил Карнаухов. — Чего руками-то?

Он посмотрел на Федины руки. Поверить, что тот не может что-то ими сделать, было трудновато. Выжимал Федя на спор морковный сок без всякой соковыжималки — руками. И картофелины в пюре сдавливал.

— Ружжё давай, сука! — заорал внезапно Федя. — Порешу! Ну!

Карнаухов отшатнулся. Федю такого он раньше не видел. Да его никто таким не видел — самый здоровый на селе мужик был и самым спокойным. Не то, что мухи не обидит — комара не тронет.

— Ты чего, Федя, — замямлил Иван. — Кого порешишь? За что?

Мазин застыл, Ивану показалось, что он видит, как ходят под черепной коробкой мозги.

— Ленку, — выдохнул наконец Федя.

— Сдурел? — Иван грудью перекрыл доступ к двустволке. — Не дам!

Федя рванулся, схватил Карнаухова за грудки, отшвырнул в сторону, цепнул ружьё со стола. Миг помедлил и с размаху вогнал стволы в рот. Закусил оба, зажмурился, хватанул клешнястой пятернёй спусковую скобу.

Карнаухов даже не закричал — взвыл. Метнулся головой вперёд, сложенными в замок кулаками подбил стволы, вышиб у Мазина изо рта вместе с зубами. Треснул выстрел, заряд ушёл в небо.

Федя осел на землю. Закрыл лицо руками, уткнул в колени. Метровые плечищи затряслись мелко.

— Нюрка! — заорал Иван истошно. — Нюрка, твою мать!

На крыльцо выскочила жена, в переднике, простоволосая.

— Самогона давай! Живо, ну!

Пили тут же, из эмалированных кружек, не закусывая. За полчаса опростали бутыль.

— Уеду, — сказал Федя. — Дом ей оставлю. Пускай живут.

— Ты ч-чего? К-куда ты поедешь? — Иван захмелел, с трудом удерживал взгляд.

— Не знаю, — Мазина хмель не брал. — К брательнику, может, в Сибирь. Не про меня она. Люди говорили, не слушал. Думал стерпится — слюбится.

— Да ты чего, Феденька? — Нюрка подошла неслышно. — Ты о чём говоришь-то? Гони её, курву. За тебя ж любая пойдёт. Вон Марьянка Лескова до сих пор сохнет. А Ленка твоя... Федь... Ты извиняй, но фифа ведь городская, от горшка два вершка, а туда же. Нашла себе хахаля — и ладно бы, мужика, а то так — задохлика. У него небось хрен-то с гулькин клюв, — Нюрка хохотнула. — Тоже мне — учитель. Чему он детишек учит, а? Как на чужих баб лазать? Хорош...

Федя не дослушал, поднялся.

— Пойду, — сказал.

Повернулся спиной и закосолапил к калитке. Большой, плечистый. Мужик.

Поспел на последнюю электричку, к утру был в райцентре. Взял билет до Красноярска на завтра. Денег осталось аккурат на сигареты. Купил пачку, за два часа скурил. Улёгся в зале ожидания на скамью, натянул на глаза кепку.

Там, на вокзале, его и разыскал Иван. Растолкал, сунул в руки завёрнутую в тряпицу снедь.

— Ты это, — сказал. — Возвращайся. Нюрка с бабой твоей говорила. Ревёт она. Грит, если вернёшься, то... Ну, это...

— Чего «это»? — не понял Федя.

— С тобой останется. Не нужен ей, дескать, никто. Хахаль-то, учителишка, ночью свинтил.

— Как свинтил?

— Да так, — Иван пожал плечами. — Манатки собрал, и поминай как звали. Пойдём, Федя, а? Хочешь, у нас заночуешь, а с утреца в лес. Уток постреляем, а? Ты это, баба-то она хорошая у тебя. Ну, вильнула разок, бывает. Если в башке не дом с хозяйством, а этот, как его... Овощ этот. Панцырнак, Парцынак, тьфу, не выговорить.

— Пастернак, — подсказал Федя. — Поэт такой. Она любит.

— В нём вся закавыка и есть. В Пастырнаке, чтоб ему угореть.

Иван сплюнул. Про то, как ночью прислонил учителя к амбарной стене, навёл стволы и сказал глухо «не свинтишь — порешу», рассказывать он не стал.