Интервью

— В этом же и прелесть классической литературы — что историю, не меняя сюжета, всегда можно рассказать по-новому.

— Абсолютно. «Макбет» отдельно хорош тем, что это совсем короткая пьеса, но с безграничным простором для интерпретации и множеством опций для разработки персонажей. Все, что мне нужно было для написания романа, я пытался найти в пьесе, и находил.

Например, когда я придумывал линию Леди Макбет, я опирался всего на одно предложение из произведения Шекспира. Когда Леди Макбет пытается склонить Макбета к убийству Дункана, она говорит, что могла бы убить собственного ребенка, чтобы не нарушить клятву. Обычно на эту фразу смотрят как на метафору, но я решил воспринять ее буквально — как будто она это уже в самом деле совершила, уже убила своего младенца ради амбиций.

— Как вам кажется, в чем особенность подобных литературных ремейков и зачем они вообще нужны?

— Мне кажется, каждая история имеет право рассматриваться как самостоятельная. Я, например, не вижу свою книгу как одну из версий «Макбета». Я вижу ее как отдельную историю. Но надо иметь в виду, что любая история имеет под собой литературную традицию и стоит на плечах того, что было написано до нас.

Любое культурное или художественное высказывание существует в определенном контексте, в некой традиции. Взять хотя бы любой мой детектив про Харри Холе — он тоже будет находиться в контексте жанра «криминальный детектив», но при этом будет самостоятельным произведением. То же и с «Макбетом». Роман называется так же, как пьеса Шекспира, и сюжет его очень похож на сюжет пьесы — но на этом их сходство заканчивается. Дальше уже работало мое воображение. В конце концов, пьеса-то довольно короткая, а роман получился больше 500 страниц — так много там добавилось нового.

Кстати, пока я работал над синопсисом, у меня возникло чувство, что я и сам пишу пьесу. Я как будто присвоил себе эту историю. И так происходит с любым автором. Когда мы впервые встретились с режиссером, который экранизировал мой роман «Снеговик», он сказал, что хочет сделать свою собственную историю. И я прекрасно его понимаю, вне зависимости от того, хороший он фильм сделал или плохой. Просто режиссеры, писатели и любые другие рассказчики по профессии имеют право рассказывать чужую историю своими словами, так, как считают нужным. Это именно то, что я сделал с «Макбетом».

— Раз уж вы сами упомянули фильм «Снеговик», что вы о нем думаете? Все-таки он, в отличие от вашего романа, не заслужил особого признания ни у зрителей, ни у критиков.

— На самом деле я так до сих пор его и не посмотрел. Я не смог пойти на премьеру фильма, потому что был на каникулах, а когда вернулся, решил, что, может, пока и не буду его смотреть. Отчасти потому, что все хотели узнать мое мнение о фильме. Его, как известно, не очень-то хорошо приняли в Норвегии и в других странах. Но я обсуждал сценарий с [режиссером] Томасом Альфредсоном. Это, конечно, был не мой взгляд на эту историю, а его, но я и не должен был соглашаться с его точкой зрения. Если бы я снимал фильм, я бы хотел показать в нем другую историю. Но я уважаю его право как художника интерпретировать книгу так, как ему угодно.

— Так что вы планируете делать с этим фильмом? Никогда его не смотреть?

— Однажды все-таки посмотрю.

— Когда все наконец устанут задавать вам этот вопрос.

— Да, точно, когда все об этом фильме попросту забудут.

— Помимо «Макбета», есть ли у вас еще какие-то классические «литературные авторитеты»?

— Знаете, чем еще хорош «Макбет»? Это неидеальная история. Это в литературе привлекает меня больше всего. В ней есть какая-то небрежность, незавершенность, что-то, что заставляет тебя думать о ней, домысливать ее и возвращаться к ней снова и снова. И, разумеется, есть множество писателей, на которых я равняюсь: Владимир Набоков, Федор Достоевский, Кнут Гамсун, Эрнест Хемингуэй, Сигрид Унсет, это норвежская писательница и нобелевский лауреат. Это люди, которыми я восхищаюсь. И я работаю над продолжением того наследия, что они создали до меня. Но я бы не сказал, что считаю их «авторитетами», скорее — вдохновителями. Потому что важно уважать традицию, но еще важнее создавать что-то новое за ее пределами.

— Вы сказали, что Макбет вдохновил вас на создание Харри Холе. Но можно ли сказать, что Харри Холе, в свою очередь, стал прообразом вашего нового «Макбета»? Он тоже офицер полиции с пристрастием к наркотикам, тоже мечется между добром и злом. Что вас вообще привлекает в героях такого типа?

— Конечно, и Макбет, и Харри стоят перед похожими нравственными дилеммами. И Макбет выбирает сторону зла, а Харри, даже когда он пересекает черту между добром и злом, все равно всегда возвращается на сторону добра. Самое привлекательное в создании таких персонажей — то, что можно убедить читателя симпатизировать этому герою, сопереживать ему, — а потом взять и заставить героя сделать что-то по-настоящему ужасное, сделать его антагонистом. И тогда уже твоя задача как писателя — уговорить читателя взглянуть на ситуацию другими глазами, понять, что можно сопереживать и антагонисту.

В каком-то смысле так делают все современные рассказчики. Взять хотя бы сериал «Во все тяжкие», в котором, кстати, тоже немало есть от «Макбета»: сначала нас заставляют полюбить главного героя, а потом он становится драг-дилером, и очень увлеченным драг-дилером, но мы все еще его любим.

Впрочем, этот прием уходит корнями вообще в Библию. Например, Давид, который сначала побеждает Голиафа, потом становится царем и посылает своего подданного Урию на войну, чтобы самому тайком завладеть его женой Вирсавией. И мы как читатели отчаянно пытаемся найти ему оправдание, потому что он уже наш герой. А вот если бы мы прочитали эти истории в обратном порядке: сначала про Урию и его жену, а потом про битву с Голиафом, — мы бы наверняка болели за Голиафа. Так что писать про таких героев — это прежде всего интересная техническая задача для писателя.

— Какие у вас планы на вашего главного героя — Харри Холе? В романе «Жажда» он наконец спокойно, даже счастливо, живет и победил всех своих внутренних демонов. Но кажется, что эти самые демоны и сподвигали его на борьбу со злом. Что он будет делать без них?

— Ну, видимо, следующая книга будет про его мирную тихую жизнь. Это будет ужасно скучная книга, но что уж тут поделаешь… На самом деле, я уже работаю над новым романом про Харри Холе, и я уже знаю, что с ним случится.

— Вы, как обычно, уже написали синопсис заранее и знаете, что произойдет в конце?

— Да, разумеется. Но я все-таки не скажу вам. Скорее всего, роман выйдет в конце следующего года.

— Вам уже известно, какая ваша книга будет экранизирована следующей? Вы ведь продали права на экранизацию всей серии о Харри Холе?

— Да, но вы же знаете, как обычно это бывает. У студий всегда большие планы на новую экранизацию, которые чаще всего не претворяются в жизнь. Еще несколько книг о Харри Холе в перспективе собираются превратить в фильмы, но я стараюсь не обращать на это особого внимания. Если выйдет новый фильм, пусть выходит. Нет — значит нет. А я стараюсь сосредоточиться на написании романов — в конце концов, это моя работа.

— Считаете ли вы себя представителем течения «скандинавский нуар», к которому вас обычно относят?

— Я же из Скандинавии, так что меня можно формально отнести к скандинавскому нуару. Что касается литературной стороны, то гораздо большее влияние на меня оказали американские детективы 1950-х-1960-х годов и фильмы 1970-х. Я никогда не любил скандинавские криминальные романы, я их вообще читал немного. А вот книгами [американского писателя] Джима Томпсона я просто зачитывался. Его роман «Убийца внутри меня» был моей любимой книгой. Но, разумеется, я продукт той культуры, в которой я вырос, и Скандинавия сама по себе не могла на меня не повлиять.

— Большинство событий в ваших романах разворачивается в Норвегии, где вы и живете. Русскому читателю, конечно, тяжело понять, почему именно спокойная и благополучная страна становится местом действия таких чудовищных событий. Вы действительно видите реальную Норвегию такой или это все-таки художественный конструкт?

— Это понятное желание — использовать в качестве фона для моих историй место, которое я хорошо знаю. Если бы я вырос в Москве, скорее всего, я бы писал о Москве. Истории с участием Харри могли бы разворачиваться в любом другом городе мира. Эти истории ни в коем случае нельзя считать стопроцентным точным описанием происходящего в реальном Осло, хотя большая часть описаний города совпадает с реальностью. Но тот Осло, что вы видите в моих книгах, — это, скорее, такая «вывернутая» версия Осло, своеобразный норвежский Готэм.

И все-таки Норвегия — это не только фон, я ведь говорю и об особенностях норвежского общества, скандинавского менталитета, для меня это всегда важная часть истории. Само собой, это нечто местечковое, но, по моему опыту, лучше писать о том, что ближе к тебе, о чем ты лучше знаешь, — именно это в итоге и помогает выстраивать глобальные связи.

— А когда действие все-таки разворачивается не в Норвегии, как вы выбираете места, где окажутся ваши герои? Ведь они побывали и в Конго, и в Австралии, и в Таиланде.

— В случае с моим первым романом «Нетопырь» я просто собирался поехать в Австралию и поработать там. Так что я просто оказался в Австралии и начал описывать, что вижу. То же вышло и со вторым романом «Тараканы». Я давно собирался поехать в Бангкок, и тогда я просто обожал Рэя Брэдбери, особенно его «Марсианские хроники», так что Бангкок мне казался местом вроде Марса — такой далекий, экзотический город, про который я ничего не знал. Позже я, точно так же вдохновленный романом «Сердце тьмы» Джозефа Конрада, отправился в Конго и снова описал впечатления от этой поездки, на этот раз в романе «Леопард». Я взял в привычку запоминать в путешествиях что-то необычное, чтобы по возвращении домой описывать что-то, что я там пережил или хотел бы пережить.

— Вы автор идеи сериала «Оккупированные», где Норвегия захвачена Россией. Верите ли вы в такой же реальный политический сценарий или это просто антиутопия?

— Главная причина, по которой я придумал сериал «Оккупированные», — это то, что Норвегия была в оккупации во время Второй мировой войны. До сих пор выходят фильмы о Второй мировой в Норвегии, о так называемых норвежских героях войны — то есть, конечно, были и реальные герои войны, но сейчас это пытаются представить так, как будто все население Норвегии во время войны сплошь состояло из героев. Когда на самом деле большинство людей просто старались не высовываться и тихо жить своей жизнью.

Поэтому я хотел написать историю о том, как наше поколение отреагировало бы, окажись оно в ситуации, схожей с той, что была в Норвегии во время Второй мировой. Я представил, что нас снова оккупировали. Но оккупировали так, что мы смогли сохранить все свои привилегии, наш уровень жизни и привычки, мы можем смотреть привычные телешоу, путешествовать, жить своей обычной жизнью. Но что в таком случае будут значить слова «свобода», «демократия», «суверенитет», «независимость»? Чем каждый из нас был бы готов пожертвовать ради таких слов? Это была моя идея.

Ну и так вышло, что ближайшая к Норвегии большая страна — это Россия. Странно, если бы это были США или Китай, которые даже не граничат с Норвегией. Но когда сериал запустился, происходящее в нем наложилось на реальные события, происходившие между Россией и Украиной. Так что сценарий сериала стали рассматривать уже не как умозрительный, а как вполне реалистичный. Но политический сценарий развивался уже внутри самого шоу — в синопсисе шоу, который я написал, фокус был смещен с политики на отдельных людей.

— Идея «российской угрозы» популярна в Норвегии в последнее время?

— Да и всегда была, разве нет? Кажется, это все продолжается со времен холодной войны.