Интервью

Если бы у тебя была возможность получить одну писательскую суперспособность, что бы ты выбрал?

Рентгеновское зрение. Я мог бы залезать в головы к другим авторам и красть их идеи.

У тебя есть какие-нибудь особые ритуалы, которые тебе помогают, пока ты работаешь над новым романом в жанре эпического фэнтези?

Я выяснил, что ничто так не мобилизует меня, как необходимость проводить изнурительных восемнадцать месяцев подряд в вечной пытке промедлений и самосомнений.

Ты мог бы вернуть к жизни одно мифологическое создание. Даже сохранить его в качестве домашнего питомца. Кого бы и почему ты выбрал?

Я всегда считал, что к кобольдам отнеслись нечестно. Я бы поселил нескольких у себя в подвале. Они могли бы носить мне закуски, пока я работаю.

Как ты думаешь, сколько настоящих исследований нужно провести автору для работы над книгой? Стоит ли брать в руки меч прежде, чем садишься за описание батальной сцены.

Житейский опыт, подробное исследование и кропотливый анализ безусловно необходимы и могут внести свой вклад в правдоподобие опубликованной работы. Но это же фэнтези. Нельзя подобрать замену замешиванию грязи.

Твой любимый сериал, фэнтези и не только.

Думаю, я никого не удивлю, если скажу, что первый сезон "Игры престолов" оказался во всех смыслах даже круче, чем я вообще считал возможным.

Если у вас есть советы для начинающих авторов фэнтези, что вы можете им посоветовать?

Следите за своей задницей, потому что я собираюсь всех вас уделать.

Ты попал в шортлист премии Дэвида Геммела, что очень круто. Пока ты у микрофона, на кого из авторов ты бы посоветовал обратить внимание нашим читателям?

Я ядовитый амбициозный социопат без каких-либо намеков на чувства стыда, сожаления или симпатии. Так что не дождетесь.

Джо Аберкромби — телевизионный редактор-фрилансер, ставший профессиональным писателем. Живет вместе со своей семьей в Бате. Вы можете узнать больше об авторе и его книгах на официальном сайте Джо, его страничке на Фейсбуке или из твиттера его жены.

Проголосовать за "Героев" или любую другую приглянувшуюся вам работу можно вот здесь. А тут можно отдать свой голос за лучшую иллюстрацию. Голосование заканчивается 31 мая, так что спешите принять в нем участие!

(Решил выложить на Фантлаб интервью с Ильёй Тё, вышедшее в мартовском номере петербургского бизнес-журнала "The Chief". С учётом специфики журнала — не все вопросы интервью касаются литературы, но, думаю, в целом этот материал может быть интересен любителям фантастики.)

Имена супругов Александра Силецкого и Натальи Новаш давно известны любителям фантастики со стажем. Несколько их книг не так давно вышло в серии «Белорусская современная фантастика». У Новаш это романы из фэнтези-цикла «Обретение прошлого», у Силецкого — ранее не издававшиеся романы «Дети, играющие в прятки на траве» и «Легендарь», а также роман «День Зверя» (ранее издавался под название «Питомник для мух»). Подробная информация об их творчестве представлена на авторских страничках на сайте.

Повстречавшись с этими обаятельными людьми на «Днях фантастики» в Минске, проводимых в рамках Минской Международной книжной выставки-ярмарки, я попросил их ответить на ряд вопросов, и теперь предлагаю ответы писателей вашему вниманию.

Почему именно фантастика? Что повлияло на ваш выбор и удерживает до сих пор (если удерживает) на орбите этого жанра?

Александр Силецкий: Почему именно фантастика? Мне кажется (да и всегда казалось), что как раз фантастика в отличие от пресловутого соцреализма и реализма вообще наиболее четко и адекватно реагировала на происходящее в окружающем мире, позволяя делать внятный анализ текущих событий и на этой основе выдвигать разумные предположения о тенденциях общечеловеческого развития, чем реализм как раз не занимается. А повлияло на мой литературный выбор еще детское чтение фантастических произведений, ну, и, кроме того (уже в более взрослые годы), общение с интереснейшими людьми, которые фантастику как жанр ценили очень высоко. Я по природе консерватор и однолюб, и потому не вижу никакого смысла изменять своим литературным пристрастиям и поныне — они меня вполне удовлетворяют.

Наталия Новаш: Я выбрала фантастику потому, что начинала писать в советское время, когда писать в других жанрах не имело никакого смысла. Вся прочая литература представляла собой только один «жанр» социалистического реализма и обязана была «воспитывать строителя коммунизма», короче говоря, так «оболванивать» читателя, чтобы он «искренне» сделался приверженцем коммунистической системы и другого в жизни не пожелал. Поэтому и писателю не позволено было сказать ничего другого. Разве что в жанре фантастики, да и то дозволялось далеко не всем — пожалуй, только Ефремову и Стругацким. Но это уже был прецедент, и я надеялась, что в фантастике у меня может появиться шанс писать так, как я хочу, и о том, что мне интересно.

Сейчас, казалось бы, всё изменилось, а на самом деле не изменилось ничего, только перевернулось с ног на голову. Чтобы поддержать себя с помощью «оболваненного» читателя, существующая система по-прежнему использует издательскую политику, только взяла на вооружение «лёгкий жанр», который советская система считала второсортным. На головы читателей обрушивают вал низкопробных детективов, претенциозной пустоты или тупой однообразной «фэнтези», объясняя подобное тем, что, мол, читателю этого-то и надо. И «воспитанный» таким образом читатель — к примеру, тот, кто согласится назвать книги Пелевина хорошими, обязательно скажет, что и Путин – хороший президент.

Однако всегда существовали честные писатели, служившие только литературе и своему таланту. Солженицын и Айтматов сумели сказать своё собственное слово в жанре реализма (правда, Айтматов использовал и приёмы фантастики). А вот в наше время, я считаю, существует писатель, который сознательно избрал жанр «массовой литературы», но, тем не менее, именно он останется в нашей литературе как Достоевский нашего времени (если будет, для кого оставаться). Акунин скромно сказал, что он не пытается воспитывать читателя, а просто хочет поделиться с читателем своими мыслями. И надо сказать, что это ему прекрасно удаётся! Он добивается своей цели, используя авантюрный увлекательный сюжет! А вообще, цикл про Фандорина можно отнести и к фантастике благодаря только одному лишь используемому автором фантастическому приёму. Главный герой нарушает законы природы, он не подчиняется вероятностным законам. Фандорин нарушает теорию вероятности: никогда не проигрывает в азартных играх, всегда выигрывает пари и любую дуэль, остаётся победителем в любой ситуации. Да и в «Алмазной колеснице» фантастики предостаточно! Именно такая фантастика удерживает меня на орбите этого жанра.

Ваш внезапно ставший взрослым сын (или дочь) объявляет вам, что намерен заняться литературным трудом. Что вы ему ответите?

Александр Силецкий: Если я увижу, что в нем и вправду есть искра таланта, то скажу: трудись, старайся, чтобы выходило максимально хорошо. Писание книг — работа, а литература — призвание. Постарайся соединить одно с другим.

Наталия Новаш: Ничего. Увы, мой пример и так у него перед глазами…

Сколько людей – столько и мнений. Но и наше собственное мнение не есть что-то застывшее и меняется со временем. Какие фантастические (или не только) произведения, поразившие вас в пору вхождения в литературу, и сегодня остаются для вас эталонными вершинами этого жанра, а что вызывает разве что ностальгию?

Александр Силецкий: На мой взгляд, ностальгию может вызывать только скверное, подернутое флером наших воспоминаний. Все хорошее плавно перетекает из прошлого в настоящее и постоянно остается с тобой. Какая уж тут ностальгия?! Да, были книжки, которые в детстве увлекали, будоражили воображение, но потом, когда повзрослел, вдруг обнаружил, что с литературной точки зрения книжки-то были слабенькие. Ну, и что? Я попросту их не вспоминаю и дома у себя не держу. Они — не то чтобы отрезанный ломоть, но перешли в категорию «ненужно-необходимого» (это когда что-то, на определенном этапе, за неимением ничего другого, является необходимым, а затем, будто ходунки для младенца, становится излишним, уступая место более полезным вещам). Что же касается эталонных произведений… В пору учения многое кажется вершинным и даже эталонным, пока сам не достиг должного уровня мастерства. Тем не менее подобные произведения, конечно, существуют, и не потому, что прежде увлекался ими, — даже сейчас, достигнув определенного житейского и культурного умудрения, вижу, что качество и глубина этих книг во многом замечательны. Вероятно, это именно то, что в принципе отделяет классику от вещей, пусть и актуальных для своего времени, однако преходящих. Хотя, на мой взгляд, общей классики «для всех» не существует, как бы ни изгилялись на уроках литературы. У каждого — собственная классика, и с нею он живет. Из эталонных (для меня лично) авторов фантастической прозы могу назвать Свифта, Рабле, Гофмана, Франса, Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Булгакова, Уэллса, Жюля Верна (а как же без него?!), Акутагаву, Кобо Абэ, Оруэлла, Гессе, Ефремова, Стругацких, Брэдбери, Саймака, Маркеса, Толкина… Вероятно, следовало бы помянуть и каких-то авторов, писавших на историческую тему (в конце концов, любой исторический роман, при всей его кажущейся правдоподобности, изначально фантастичен). Так или иначе, ряд таких писателей достаточно длинный, и все они вызывают у меня чувство восхищения, которое не меняется с годами.

Наталия Новаш: Да, наше восприятие литературы меняется. Боюсь перечитывать, чтобы не разочароваться, «Бедных людей» Достоевского, Азимова, Шекли и даже Рэя Бредбери. Эталонами в фантастике, к примеру, остаются «За миллиард лет до конца света» Стругацких, «Мастер и Маргарита» Булгакова, «1984» Оруэлла.

Следите ли вы за новинками фантастической литературы – зарубежных и отечественных авторов?

Что из опубликованного в последние годы вам особенно понравилось?

На каких «молодых» писателей-фантастов вы бы посоветовали обратить внимание?

Александр Силецкий: Вопросы во многом «на засыпку». Регулярно за новинками не слежу — нет ни времени, чтоб их читать, ни средств (особенно когда книги безумно подорожали), чтобы их приобретать. И если уж что-то покупать и читать, то — книги авторов проверенных. Можно, разумеется, наткнуться и на нечто новое, тоже замечательное, но это будет скорее гадание на кофейной гуще: повезет — не повезет. Нынче это обременительно. А что понравилось? «Американские боги», «Гарри Поттер», «Эфиоп»… По правде, мало что зацепило. Много очень грамотного и при этом очень вторичного, нет личностных авторских прорывов. По крайней мере, я так полагаю. Все поразительно друг на друга похожи, лезут в единый «формат», и это удручает. Пусть лучше будет вещь малочитабельна, наподобие Джойсовского «Улисса», но зато ее не спутаешь ни с какой другой. Насчет молодых не могу сказать ничего вразумительного. Какие-то намеки на оригинальность возникают то у одного, то у другого, но моментально гаснут, и читать уже не интересно. Повторяю: нынешние наши авторы с редкостным упорством норовят попасть в «формат», где, по определению, авторская мысль и авторская неповторимость вовсе не нужны, мешают даже, чтоб успешно продавать «товар». У множества произведений легко поменять на обложках имена их создателей — и читатель этого не заметит. Впрочем, это мое личное мнение.

Наталия Новаш: Мало слежу за новинками. И кого понимать под «молодыми»? Вот прочитала я с немалым удовольствием приятно поразившую меня книгу издательства «Шико» (Кусчуй Непома «Иоахим Воль, передвигатель шахматных фигур»). А кто он — автор? Может, такой же, как я, доживший до седых волос и не сумевший раньше опубликовать свою книгу? Как всё наше поколение, участвовавшее в Малеевских семинарах и понемногу начинавшее публиковаться в «перестройку», а когда та закончилась неудачей, оказавшееся «неформатом»? (Исключение, пожалуй, из нас, беларусов, только Брайдер и Чадович.) А себя я не то что пока к писателям, даже к «молодым» ещё не отношу, потому что и сейчас мне не удаётся издавать свои книги. А то, что напечатано (в основном для детей), увидело свет только благодаря случаю, каким-то чудом.

Если бы вы составляли антологию «Белорусская фантастика: Лучшее»:

Какие пять произведений вы бы в неё включили?

Какие свои произведения вы бы считали достойными включения в такую антологию?

Александр Силецкий: Тут надо сразу уточнить: антология однотомная или многотомная? Пять больших произведений вполне могли бы потянуть и на трехтомник. А ежели ограничиться однотомником, то только пятью произведениями никак не обойтись. Скорее, целесообразно было бы перечислить авторов, и этим ограничиться. Какие будут отобраны произведения — уже дело вкуса и желания потенциального составителя. Во всяком случае, такая антология никоим образом не должна напоминать тот издательский бред, каковой продемонстрировала «Мастацкая лiтаратура», преподнесшая читателям полтора дегенеративных сборника. Подобные публикации наносят только вред фантастике, зачастую непоправимый. Поэтому и о своих произведениях в контексте заданных вопросов я предпочел бы не говорить.

Наталия Новаш: Пожалуй, пять книг для антологии легко можно выбрать из изданной «Харвестом» серии «Современная белорусская фантастика». Но всё это — авторы нераскрученные и никому пока не известные, за исключением Брайдера и Чадовича и, пожалуй, Силецкого да ещё Булыги, который публикуется в России. Так о чём тут говорить?

Свои книги, которые хотелось бы включить в антологию, думаю, не удастся издать в обозримое время ни в России, ни в Беларуси.

Если вести речь не только о фантастике:

Каких белорусских писателей вы относите к «маст рид» без скидок на «землячество»?

На кого из современных белорусских авторов непременно стоит обратить внимание?

Александр Силецкий: Ответ на первый вопрос: никого.

Ответ на второй вопрос: если отнести к «маст рид» я кого-либо и затрудняюсь, то это вовсе не означает, будто у нас нет авторов, чьи произведения не в состоянии вызвать читательский интерес. Конечно, есть такие авторы! Перечислю исходя из собственных вкусовых предпочтений: Брайдер и Чадович, Куличенко, Дрозд, Новаш, Цеханский, Булыга, Громыко. Хотелось бы, хотя и нескромно, добавить к этому ряду и самого себя… Впрочем, сейчас на подходе целый ряд новых молодых авторов, чьим книгам еще предстоит пройти апробацию. Возможно, они и заставят о себе говорить. Надежда остается.

Наталия Новаш: Ну, про «маст рид», пожалуй, слишком сильно сказано! Тем не менее, говоря о ныне пишущих беларуских писателях, из прозы я бы выделила рассказы Марчука (сборник «Хаос»), поэзию Бородулина, Скоринкина-младшего и Аврутина, а из беларуских фантастов — Булыгу, Силецкого, Дрозда, Цеханского и Куличенко.

Белорусская литература на русском языке – нонсенс. Делить русскую литературу на порции (в частности, выделять в русскоязычной литературе белорусскую) исходя из места проживания либо национальности автора — такая же бессмыслица, как деление литературы по гендерному признаку.

Русскоязычная литература такая же равноправная часть белорусской литературы, как и белорусскоязычная. В конце концов, в Беларуси два государственных языка, и для многих белорусов именно русский язык является родным.

Какое из этих двух утверждений вам ближе и почему?

Александр Силецкий: Разумеется, второе. Почему? На мой взгляд, фантастика — тот вид литературы, который в силу своей специфичности не имеет национального признака. Бытописательство, реализм — да, не могут не иметь, ибо опираются на сложившуюся традицию воспроизведения неких национальных примет жизни, требующую сопричастного и пристального взгляда на то, что есть сейчас. Правдоподобное отображение, но отнюдь не анализ. Настоящая же фантастика, по моему глубокому убеждению, — это прежде всего анализ, препарирование действительности, и тут без отстраненного, хотя и заинтересованного, взгляда никак не обойтись. И в данном случае не важно, для кого какой язык является родным. Пусть вещь будет написана даже на китайском, но если автор — житель Беларуси, гражданин Беларуси, творит в Беларуси и издается в Беларуси, тогда он, по любому, является беларуским и только беларуским писателем, что бы там ни говорили. По крайней мере, я так полагаю.

Наталия Новаш: Конечно, второе! Что тут говорить! Беларуский писатель — это, прежде всего, гражданин Беларуси, пишущий хоть на иврите! Как во всём мире — Туве Янссон, писавшая на шведском, но являющаяся гордостью финской литературы. Или Салман Рушди — пакистанец, гражданин Великобритании, — гордость современной английской литературы. И думаю, любой писатель, сочиняющий на одном из сотен существующих в Индии языков, считается всё-таки индийским писателем, а его труд — индийской литературой. Когда-то, в двадцатые годы, когда мы вдруг понадеялись, что и у нас будет независимость, законом было утверждено четыре государственных языка (беларуский, польский, русский и идиш) соответственно основным нациям страны. Но великий вождь всех времён и народов быстро это дело пресёк. И теперь его верные «воспитанники» — наши беларускамовные коллеги-письменники не считают беларускими писателями нас — фантастов, пишущих на русском языке. Наверное, боятся конкуренции? Хотят, чтобы только их творения считали беларуской литературой? Ай, как смешно! Если бы не было воистину так печально… И страшней всего то, что такие беларуские письменники, засевшие в качестве редакторов и издателей в государственных издательствах, думают вовсе не о судьбе нашей беларуской культуры и литературы, а о своей благополучной судьбе при государственной «беларусскоязычной кормушке». Они презирают не только литературу на русском языке, но и фантастику как таковую.

Кстати, меня коробит, когда я вижу такие слова, как «белорусская» литература, «белорусские» писатели. А где-то ещё до сих пор люди, не ценящие историю нашей страны, продолжают её упорно по-советски называть «Белоруссией». Хотя, кажется, в сентябре девяносто первого года мы приняли закон, обращенный ко всему миру, где просим нас называть Беларусью! И, соответственно, мы — беларусы, а не «белорусы», и так установлено не согласно каким-либо правилам словообразования в русском, английском или другом каком-либо языке, а потому, что это нами юридически узаконено.

И напоследок:

Я до сих пор с превеликим удовольствием перечитываю иногда авторские сказки – Янссон, Линдгрен, Барри, Милн… Перечитываете ли вы хотя бы изредка сказки, или сказки навсегда остались в вашем детстве?

Александр Силецкий: На это я могу ответить так. То, что навсегда осталось в детстве, — навсегда остается и до самой смерти. Приходящее во взрослой жизни может незаметно и уйти, а книги, принесенные из детства, не имеют возрастных параметров. У меня нет привычки перечитывать давние книги. Если что-то поразило воображение, врезалось в память — это сохраняется навсегда. А то, что не запомнилось, — какой смысл к нему возвращаться? Хотя, не знаю, может быть, когда-нибудь и впрямь захочется перечитать старое, но что для этого должно случиться, я не представляю…

Наталия Новаш: Те сказки, о которых вы говорите, остались в детстве. Однако я надеюсь, что ещё раз когда-нибудь с удовольствием перечитаю сказку Роулинг. Это когда яркое впечатление от «Гарри Поттера» успеет потускнеть в моей голове… Я считаю его лучшей в мире сказкой для детей и взрослых, но перечитывать вовсе необязательно, как, впрочем, и Достоевского, который остаётся в вас навсегда. А сказки для перечитывания у меня сейчас другие. Я снова и снова читаю Рекса Стаута, Гарднера, Ван Гулика и Акунина, чтобы погрузиться в их сказочный мир, где герои борются за справедливость и побеждают; где соблюдаются законы; где судья может быть умным и благородным, искренне и всерьёз заботясь о своём народе; где Ниро Вульф считает бесчестьем обманывать своих сограждан, не уплачивая налоги… Вот такие у меня теперь любимые сказки.

Сегодня в гостях у нашей рубрики Уильям Гибсон, автор культовых романов "Нейромант" и "Машина различий". Интервью приурочено к выходу сборника статей и эссе "Distrust That Particular Flavor", куда вошли лучшие публицистические произведения автора за последние двадцать лет.

***

Это цитата из моего эссе “Time Machine Cuba", входящего в состав сборника. "Определенным ароматом" я называю особое течение футуристов, входящих в особый, апокалиптический режим. Я использовал это словосочетание сразу после того, процитировал Герберта Уэллса, употреблявшего именно эту фразу в этом определенном пугающем ключе. Это своего рода перефраз выражения "после нас хоть потоп", которое я наблюдаю у других авторов научной фантастики, потому что обычно это плохой знак.

Футуристы достигают определенного возраста, когда внезапно осознают, что смертны. И они часто решают, что все, что сейчас происходит в мире вокруг них совершенно неправильно и тускло, тогда как во времена их юности деревья были выше, а трава зеленее.

Это очень древнее, в чем-то даже универсальное отношение к жизни, которое очень часто выражается в полный голос. Но так происходит уж на протяжении тысяч лет. Вы можете встретить это выражение в речах древних греков. Ну знаете, "Все хорошее прошло. Современная молодежь не способна создавать искусство, голубые джинсы, да что угодно". Это всего лишь древнее убеждение, и настолько верное, что я сомневаюсь, что оно когда-нибудь было верным. И я всегда очень-очень-очень скептически отношусь к любому "золотому периоду", который уже давно и безвозвратно закончился.

В начале вашей новой книги размещена фотография молодого Уильяма Гибсона. Когда было сделано это фото и почему вы решили включить его в книгу?

Я точно не помню, когда оно было сделано. Это были или поздние восьмидесятые, или ранние девяностые, и мне нравилось это фото, потому что символизировало, что прекрасные женщины действительно могут выходить замуж за парней, которые выглядят как персонажи доктора Сьюза.

Множество эпизодов книги были написаны для журнала Wired. Когда вы начали писать для журнала, и как так получилось, что вы написали так много статей?

Познакомился с Кевином Келли с помощью Global Business Network, и когда Кевин и кто там еще основали Wired, это была сумасшедшая инди-затея из Сан-Франциско. Я точно не помню, но уверен, что Кевин позвонил мне и предложил кучу клевых вещей, и мне было проще и веселее делать их с Wired, чем с кем-либо еще, потому что журнал не принадлежал какому-нибудь крупному издательству. У них не было большой, развитой культуры выпуска журнала, которая затрудняла бы многие вещи, поэтому они просто предлагали гениально сумасшедшие и интересные вещи крайне малообещающим людям. Думаю, Брюс Стерлинг договорился с ними раньше меня, и это тоже могло сказаться на моем решении.

Очевидно, что медиамир очень сильно изменился с тех пор, как вы взялись за перо. Если бы вы начинали сегодня, как вы думаете, подались ли бы вы в подкасты, вебкомиксы, на YouTube или что-нибудь в этом роде?

Я задумываюсь об этом, когда молодежь спрашивает меня, с чего им следует начинать. Потому что когда они меня об этом спрашивают, я понимаю, что не знаю, так как я не очень слежу за новинками. Когда я начинал, я более или менее знал свои возможности и доступные мне методы. Сегодня я этого уже не знаю. Это одна из причин, по котором состоявшиеся уже авторы не могут дать уж очень полезных советов подрастающему поколению, особенно сегодня, потому что... знаете, все эти вещи не менялись довольно долгое время. Я получил один очень полезный для молодых писателей совет еще в начале шестидесятых, когда был подростком, и когда я начал писать в конце семидесятых, я нашел я нашел его очень ценным и полезным, потому что вещи тогда долгое время не менялись, но сейчас все действительно очень сильно изменилось.

Раз уж зашел разговор о ваших ранних произведениях, скажите, успех к вам пришел сразу после того, как вы начали рассылать свои первые рассказы, или сначала вы, подобно большинству авторов, прежде чем добиться первых продаж собрали большую коллекцию отказов?

Свой первый рассказ я написал на семинаре критического разбора научной фантастики, а затем люди стали выкручивать мне руки и требовать, чтобы я ее куда-нибудь пристроить. И я послал ее в самое последнее место, о котором мог бы подумать, и ее тут же купили. Рассказ назывался “Fragments of a Hologram Rose”, а журнал — Unearth, это было маленькое издание, специализировавшееся на дебютных рассказах авторов. Так что когда я в следующий раз написал рассказ и попытался пристроить его на рынке, меня сразу же послали. А я написал тогда раннюю версию того, что со временем превратилось в "Джонни-Мнемоника". Я потерял уверенность в себе. Я вообще очень легко ее теряю. Отказ лишил меня уверенности в себе, и я какое-то время не возвращался к научно-фантастическим рассказам.

Затем мой друг, более агрессивный и целеустремленный человек, чем я, отправился в Нью-Йорк и пристроил свое произведение в Omni. Он сказал мне, что они неплохо платят и я буду дураком, если не попробую там опубликоваться. Каким-то образом он уговорил меня рискнуть. Думаю, попытка выбраться на крупный рынок оказала на меня какое-то воздействие, потому что я работал над переписыванием материала гораздо тщательнее, чем когда пытался пристроить его в менее амбициозный журнал. Они купили мой рассказ, но знаете, я переехал с рынка, где платили 27 долларов за рассказ на рынок, где платили 2700 долларов за рассказ такого же размера.

Поэтому я стал делать все от меня зависящее, чтобы удержаться на этом рынке. Это же был Omni. Знаете, если вы пишете для любого журнала размером с дайджест, они в лучшем случае дадут тебе пару сотен баксов. Они действительно не платят. Но в Omni тебе давали 2700. И это была достаточная сумма для того, чтобы почувствовать разницу. Я купил своей жене телевизор, а себе — билет на самолет до Нью-Йорка, чтобы я лично мог встретиться с людьми, выписавшими мне этот чек. Знаете, моя поездка окупилась многократно. С тех пор я не припомню, чтобы мои научно-фантастические работы хотя бы раз отклонялись. Omni платил мне настолько больше, чем мог себе позволить любой другой научно-фантастический журнал, что я никогда и не подумывал послать рассказ куда-нибудь еще. А после того, как я начал писать романы, я очень скоро прекратил писать рассказы.

Я слушал ваше интервью с Кори Доктороу на Intelligence Squared. Из того, что он сказал, у меня сложилось впечатление, что у многих людей в Сингапуре сформировались комплексы из-за того, что вы называете их страну "Диснейлендом, только со смертной казнью". Это самое убедительное доказательство того, что люди обращают внимание на то, что вы пишете, или есть и другие примеры?

Нет, это была единственная вещь, которую я когда-либо написал, из-за которой правительство страны даже написало официальную жалобу издателю (смеется)... а затем запретило журнал на некоторое время.

В документалке No Maps for These Territories вы сидите сзади в движущейся машине, а в окнах мелькают странные психоделические эффекты. Мне вот интересно, а кто придумал эту идею и что вы скажете о ее результатах?

Это была идея Марка Нила. Нил тогда был режиссером-постановщиком. Мы с ним друзья. Иначе бы я ни за что не согласился на это, поскольку мне приходилось сидеть привязанным техническим скотчем к заднему сиденью машины. А поскольку вся это психоделическая фигня в окнах была добавлена уже позже, я даже не смог ею насладиться. Вообще, я видел фильм только один раз. Я смотрел его в кинотеатре. Я чувствовал, что должен посмотреть и одобрить его. Но поскольку я не выношу звука своего записанного на видео голоса, вряд ли я когда-то повторю это удовольствие.

Почему вас привязали техническим скотчем?

Ну, после того, как я забрался на заднее сиденье, им нужно было соединить множество приспособлений. В машину запихали восемь или десять камер, везде свисали провода. Вылезти из машины или забраться обратно после того, как мы начали снимать, было чертовски сложно. Так что мне было немножко неудобно. Я себя чувствовал, как будто меня привязали к заднему сиденью.

В одном из эпизодов книги вы рассказываете о том, что коллекционируете часы, купленные на eBay. Не могли бы вы рассказать нам об этом хобби?

Ну, коллекционирование часов было... Я в конце концов выяснил, что оно было посвящено достижению совершенно ненужного и бесплатного, и очень-очень эзотерического знания. Я совершенно точно не ставил себе целью собирать предметы. Это было подобно погружению во что-то совершенно, определенно неясное, но на уровне, знаете, экстремального спорта. Я встречался с ужасно странными людьми. Людьми, которым я могу сказать "Привет, я достал вот эти по-настоящему редкие часы, но у них отсутствует вот эта вот мелкая деталька, где я могу ее найти?", а они уставятся в никуда, подумают какое-то время, а потом продиктуют мне адрес в Каире и скажут: "Она в задней комнате. Парня зовут Алиф, он ни за что ее не продаст, но может обменять на это и вот это". И это будет правдой! Это была своего рода магическая вселенная. Все было очень интересно. Но как только я забрался достаточно глубоко... я достиг определенного уровня, и дальше двигаться было уже нельзя. Путешествие закончилось. Может быть, однажды я использую этот опыт в книге или еще где.

Вы написали сценарий к "Чужому 3", по которому так никогда и не сняли фильм. Что вы думаете о получившемся в итоге результате и планируете ли вы пойти на "Прометей", когда он наконец-таки выйдет?

О, омг, почему бы и нет. Знаете, я так ни разу и не посмотрел "Чужого 3" (смеется). Я видел первые два. Я всегда слежу за творчеством Ридли. Его работы интересуют меня больше, чем сама франшиза Чужих.

Когда я только начал посещать научно-фантастические конвенты, я услышал одну забавную историю о вас, и я так и не понял, правда или нет, и действительно ли все случилось именно так, как мне рассказали. Интересно, знаете ли вы, о чем я говорю. Это та история, когда вы приезжаете в отель, где бронировали номер, и говорите "Привет, я мистер Гибсон", и весь персонал отеля оказывается просто в полнейшем шоке.

Это был "Beverly Hills Hotel" и кто-то, не знаю, кто, забронировал мне номер. Это было как-то связано с фильмами, я тогда как раз писал какие-то сценарии после той работы над третьим "Чужим". Так что я приехал туда и все так отреагировали на мой визит, что я никак не мог понять, в чем там дело. Люди на ресепшн были потрясены и очень расстроились. И а потом посыльный проводил меня до того самого изысканного номера, в номере был накрыт стол. Там были очень дорогие вина, ликеры и цветочные корзины и еще большая штука, на которой было написано: "Beverly Hills Hotel рад приветствовать Мэла Гибсона".

И вот я смотрю на посыльного и говорю: "Знаете, я не Мэл Гибсон, так что можете все это унести". Он отвечает: "Нет, нет, оставьте все это себе". И я спрашиваю: "И что вы мне предлагаете с этим делать?", на что он и отвечает "Ну позовите друзей, устройте вечеринку".

Вы писали в последнее время какие-нибудь статьи или записи в блоге, которые вы можете порекомендовать к прочтению?

Нет, я сижу только в твиттере, где меня можно найти под именем @GreatDismal.

Недавно вышла антология Darwin’s Bastards с вашим рассказом . . .

Да, это правда, это правда. И знаете, я хочу, чтобы кто-нибудь опубликовал его там, где этот рассказ заметят, потому что он мне очень нравится. И я не писал рассказов очень давно, лет двадцать или что-то вроде того. Это был первый за долгое время, и он сильно отличается от моих предыдущих работ. Это канадская антология, и, честно говоря, очень хорошая антология, со множеством интересных рассказов, но вот вот продажи ее оставляют желать лучшего.

О чем ваш рассказ?

Он называется “Dougal Discarnate.” Он посвящен парню, принимающему кислоту в среде ванкуверских хиппи в конце шестидесятых — начале семидесятых годов. Его нереально уносит, он покидает свое тело и не может больше в него вернуться. А тело забирают в больницу, оно со временем восстанавливается и становится биржевым маклером, риэлтором или что-то вроде того.

И таким образом этот лишенный тела дух остается в окрестностях определенного места в Ванкувере, которого по загадочным причинам не может покинуть, так как там присутствует своего рода невидимый барьер. Я сам появляюсь в этой истории в качестве действующего лица, нахожу этого потерянного духа и завожу с ним дружбу, приглашаю в кино и так далее. Он становится моим приятелем-киноманом. Но остаток истории посвящен тому, как его спасают от этого безнадежного состояния, он женится — что-то вроде того — и очень, очень, очень счастливо живет в Оклахоме. Это все спойлер, но вы все равно можете этим воспользоваться. Может быть, это вдохновит кого-нибудь на покупку Darwin’s Bastards.

Оригинал

Следующий гость: Вернор Виндж

Нашим сегодняшним гостем становится Паоло Бачигалупи, у которого недавно вышел роман The Drowned Cities.

Вы зацепили меня, когда начали The Drowned Cities с Тула, моего любимого персонажа из Ship Breaker. Затем вы снова меня зацепили, когда ввели в повествование однорукую девочку Малию, наполовину местную, наполовину китаянку. Она миротворец и "отверженная". И именно она — настоящая выжившая, настоящая героиня истории. Жизнь дается ей непросто, взять хотя бы ее генетический облик. Ее внешность делает ее постоянной мишенью. Как вы придумали этого персонажа? Думаете ли вы, что она как-то связана с текущей демографической ситуацией в мире? Что по вашим надеждам почерпнут читатели из времени, проведенного с ней?

Я хотел сделать героиней романа девочку и знал, что она будет крутой. Но не в том исполняющем все желания ключе, что она будет супервоином, нет, а в том плане, что она будет очень умна и легко сможет приспособляться к меняющимся обстоятельствам. Малия уже потеряла руку из-за действий Армии Бога, но она все равно ничего не боится и продолжает выживать в окружении, которое ее боится. И она всегда учится, причем не важно чему, будь то стратегические уроки ее военного отца или медицинские навыки доктора Махфуза. Но самое главное заключается в том, что Малия — реалистка. Она знает, что ее безопасность заключается в осторожности. Она может мечтать о лучшем мире, но она никогда не будет настолько наивна, что поверит, будто бы кто-нибудь просто остановится и спасет ее. Она знает, что должна быть самостоятельной, и она никогда не перестает об этом помнить. Не уверен, что конкретно почерпнут читатели из времени, проведенного с ней, но лично я люблю ее за ее силу духа, адаптируемость и человечность.

Думаю, есть ряд черт характера, которыми мы восхищаемся в общем, но редко ценим их глубинное значение, поскольку они никогда не подвергаются серьезной проверке — верность, дружба, честность, лидерство, сочувствие и так далее. Малия знает, что такое преданность, потому что она испытала ее на прочность. Ее отец бросил ее, мать подвела ее. Но Мышонок рискнул своей жизнью ради спасения незнакомой девочки в ситуации, когда он вовсе не должен был так поступать. Поэтому ее чувство долга и ответственности перед ним очень велико. Думаю, нам всем нравится представлять себя людьми честными, которые никогда не предадут свою семью и друзей в тяжелый момент. Но это легко представлять, когда верность ничего не стоит.

Затонувшие города — это место, где последствия идеализма наступают немедленно и по-настоящему. Малия знает, что она может выжить, но для этого ей придется отбросить в сторону все ценности, которые мы так хвалим, вместе с людьми, которые рисковали собою ради нее. Снова и снова она должна выбирать между практичностью и этикой. И я думаю, ошибкой будет считать, что все мы знаем, что выберем в схожей ситуации.

Множество сюжетных ходов кажутся связанными с настоящим пост-нефтяным миром, с возможностями Века Ускорения, в котором возможны такие вещи, как "военные причуды", Армия Бога и китайские миротворцы, заявившиеся к нам на порог. Думаете ли вы, что будущее, описанное в ваших книгах, может стать реальным? Есть ли сегодня эквиваленты всех этих группировок?

Думаю, что то будущее, о котором я пишу, является всего лишь следствием настоящего. Время от времени я придумываю что-то новое, наподобие кораблей на подводных крыльях, но в основном моя проза основана на том, что я вижу вокруг себя и задаюсь вопросом, что мое окружение может нам рассказать. Уильям Гибсон как-то сказал, что "будущее уже здесь, просто оно еще неравномерно распределено". Вся фишка заключается в том, чтобы решить какие аспекты нашего настоящего станут по-настоящему важны в будущем, выяснить, что наше настоящее говорит нам о нашем будущем.

Когда я писал The Drowned Cities я наблюдал за событиями, наподобие действий висконсинского профсоюза, выступающего против попыток губернатора штата лишить их прав на заключение сделок, и слушал радио-дебаты, участники которых горели желанием раскритиковать любого, кто не похож на них. Также я думал над фактом, что Китай растет и производит возобновляемую энергию огромными темпами, пока все мы стоим на месте, чешем в затылке, жалуемся на цены на газ и размышляем, как будут гореть нефтеносные пески. И я начинаю подозревать, что все это является началом настоящего политического провала — момента, когда мы прекратим общаться друг с другом, прекратим осознавать фундаментальные реалии нашего будущего и вместо этого начнем бить друг друга за малейшее различие. Во всем мире есть множество примеров того, что происходит, когда политический диалог терпит крах. Я всего лишь выбрал самые ужасные куски и смешал их с нашей собственными американскими проблемами.

Идея миротворчества занимает значимое место в книге, и, я думаю, представляет реалистичный взгляд на проблему войны и мира. Малия часто думает о своем отце-миротворце, которого она любит и которым восхищается. Но в то же время над миротворцами насмехаются те, кто остается позади. И противоборствующие стороны не прекращают сражаться. Думаете ли вы, что война в нашем мире является непобедимой константой? Почему некоторые насмехаются над миром? Настанет ли когда-нибудь мир в Затонувших городах?

Меня всегда интересовало равновесие между войной и миром, и методы каждого состояния. Войну всегда можно избежать, просто кто-то решает пойти и убить кого-то еще. Это осознанный выбор. И нем не менее войны всегда кажутся неизбежными, потому что одна из сторон решила, что другого выхода нет. И тогда вторая сторона вынуждена выбирать между самозащитой или полным уничтожением. И вот уже у вас есть растущие темпы насилия, которое так сложно остановить.

Я всегда очень осторожно отношусь к удовлетворяющим все вопросы ответам на тему войны и мира. Целые книги написаны на тему того, почему мы применяем насилие для решения наших проблем и как его прекратить. Иногда война действительно остается единственным законным решением. Но есть одна вещь, к которой я возвращаюсь каждый раз. Нужно опасаться людей, которые легко скатываются в воинственную риторику, обсуждая своих политических врагов. Думаю, это очень скользкое место, и когда я вижу людей, готовых раздуть пламя ненависти и различий, тогда я обращаю на это внимание, потому что это именно эти люди, у которых есть такие простые и заманчивые ответы, пугают больше всего.

В Затонувших городах никому нет дела до того, что война продолжается, пока идут поставки отходов и древностей. Гражданская война в Затонувших городах приносит прибыль. Так что пока какая-нибудь значительная и мощная фракция не обретет контроль над местностью и не принудит обе стороны к миру, или же пока прибыль не снизится до нуля, война будет длиться.

Тул. Мне он тоже нравится. О будущем этого персонажа я больше всего размышлял, когда закончил читать Ship Breaker. И вот я открываю The Drowned Cities и тут же встречаю сцену, описывающую его как никого другого. Как вам удалось заставить меня полюбить машину для убийства? Откуда он взялся? Почему я так его люблю даже несмотря на факт, что он может убить мня и сожрать мое сердце в считанные секунды?

Тул всегда был моим любимым персонажем. Как только я задумал его этой странной смесью человека, гиены, тигра и собаки, он обрел жизнь. В подростковом возрасте мне всегда нравилось читать о воинах-убийцах — Конане-Варваре, короле Кулле, Росомахе и других. Тул — это мой Конан, неостанавливаемый, неустанный воин, внушающий страх всем встречным. Абсолютный изгой. Обычное человеческое общество презирает и не доверяет ему, потому что он другой. И это одна из тех деталей, которые больше всего мне в нем нравится — то, как он наблюдает и судит обо всех со своего собственного угла на обочине, и он способен оценивать нас не так, как мы рассматриваем себя. Когда я писал Ship Breaker, я знал, что я еще вернусь к этому персонажу в других книгах, поскольку он такой многослойный, интригующий и о нем так весело писать.

Что мне особенно нравится в Туле, так это то, что он отличается от других полукровок. У него нет хозяина. Во время чтения The Drowned Cities я задавался вопросом, не являются ли он и его свободное желание частью чего-то большего. Лично мне он кажется блестящим примером самостоятельности в тяжелые времена.

Независимость Тула вызывает такой интерес, потому что она нелегко ему далась. Его растили и обучали подчиняться. Его предназначением были убийства. Ему дали наставника, религию и моральный кодекс для работы, а потом его послали на войну во имя интересов своих хозяев. Но в какой-то момент он остановился и задумался, почему он сражается в стольких битвах, почему он пролил столько крови, он начинает размышляет о своем предназначении.

Когда я смотрю на сегодняшнюю Америку, я поражаюсь той легкости, с какой мы начинаем бить в барабаны войны. Мне кажется, отчасти это происходит потому, что у нас теперь профессиональная армия. У нас есть превосходные инструменты для войны и убийств, и мы используем их без разбора, потому что большинство из нас ничем не рискует. Мы можем сказать "поддержи наши войска" или помахать флагами, но я не могу представить, чтобы наше общество поддержало хотя бы одну войну, в которой сражалась американская армия за последние десятилетия, если бы армия состояла не из контрактников, а из призывников. Если бы каждому, от богатейших исполнительных директоров до беднейших ребятишек в Балтиморе, было что терять, я думаю мы бы гораздо осмотрительнее решали вопросы использования военной силы.

Тул верит в войну и сражения. Это основополагающая составляющая его строения и образа мыслей. Но он не дурак. Он освободился от своих хозяев, потому что они не заслуживали его верности. Они слишком жаждали крови и бездумно тратили жизни своих солдат, а такое поведение Тул презирает даже больше, чем пацифизм.

В детстве когда я частенько жаловался на что-то, что я не хочу или не могу сделать, мама всегда напоминала мне, что у меня есть руки и ноги и что я должен быть благодарен за их существование и те возможности, которые они для мня открывают. В The Drowned Cities воюющие фракции завели привычку отрубать руки и ноги, во многом для того, чтобы оставлять человека беспомощным. Малия является одной из таких жертв, но у нее такие запасы внутренней силы, что они легко помогают ей пережить потерю руки. Тул также считается чем-то меньшим, чем обычный мужчина, тем не менее по сравнению со встреченными им ужасными "настоящими" людьми он обладает огромной силой. Как по мне, так в романе скрыто множество сообщений о силе, как внутренней, так и настоящей внешней. Как бы вы определили их?

Одна из самых интересных вещей, касающихся детей-солдат заключается в том, что они наделены слишком большой силой. У них есть оружие, правда? У них окончательная власть над жизнью и смертью. Но если вы посмотрите, где используются дети-солдаты, то увидите, что у них есть сила, но нет поддержки. Они — жертвы взрослых, которые решили использовать их и низвели их до такого состояния.

В Затонувших городах дети отвечают за всю стрельбу, но именно взрослые решают, в кого и когда стрелять. И вот что еще действительно важно для меня — мы оцениваем не только физическую власть над людьми, но и роль влияния, которое одни люди имеют над другими и тем самым заставляют выполнять свои поручения. Я уже давно решил, что одна из самых ироничных вещей, связанных с нашим миром, заключается в том, что мы, взрослые, постоянно говорим детям, что знаем, что для них лучше, и при этом постоянно творим ужасные вещи, которые аукнутся в их будущем. Мы отказываемся инвестировать в образование наших детей, отказываемся ограничивать выбросы углерода в атмосферу, ведем банальные войны ради банальных целей. У нас есть власть, но используем мы ее очень плохо.

Но еще одна интересная вещь, связанная со властью, заключается в том, что она не является неотъемлемой частью нашей жизни. Наши лидеры обладают властью только потому, что мы решили их подчиняться. Дети признают власть родителей. Но всегда есть и другой путь — вызов. Как по мне, Малия очень ясно символизирует это. Люди хотят забрать ее силу. Они говорят, что она хуже других людей, потому что ее отец является миротворцем. Они отрубают ей руку и пытаются унизить ее, но она никогда этого не примет. Она продолжает бороться, несмотря на то, что остальные постоянно пытаются утвердить свою власть над ней. Не то, чтобы у нее самой была какая-то власть, но она сама отказывается кому-нибудь подчиниться, неважно, насколько сильно на нее давят.

Мне нравится то, как вы изобрели целый мир с собственными языком, историей и географией. Мне также нравится, как книга и персонажи стоят сами по себе и в то же время идеально связаны с Ship Breaker. Не могли бы вы рассказать нам немножко о своем писательском процессе, особенно о том, как вы справляетесь с запутанным аспектом создания миров? Знали ли вы о том, что напишите книгу-спутницу в то время, когда работали над Ship Breaker? Ждут ли нас еще книги, действие которых протекает в этом ярком мире?

Я вообще не собирался писать The Drowned Cities таким образом. Я написал ужасное прямое продолжение Ship Breaker, а потом задумался, как бы исправить эту плохую книгу. Потом я с ужасом осознал, что только одна часть истории заслуживает спасения, и это была часть, посвященная постоянной войне между Затонувшими городами. Война, ее причины и влияние на людей сильно заинтересовали меня, вот я и решил сосредоточиться на этом.

Строительство миров представляется мне многослойным процессом. Я смотрю на вещи как на физический, культурный, исторический, технологический и экологический слои моего выдуманного мира и ищу, как бы заставить эти слои взаимодействовать друг с другом. Я начинаю с общей концепции, скажем, что я собираюсь написать о сломанной Америке с детьми-солдатами, а затем я начинаю строить предположения на этой основе. Как мир докатился до этого? Кто его возглавляет? Как эти дети выживают день за днем? Как они сражаются? Кто их набирает? Где они достают оружие? И каждый из этих вопросов дает не только понимание политики, но еще и культуры. Дети будут украшать оружие счастливыми символами Соединенного Фронта Патриотов Армии Бога. Они будут использовать патронташи и шрамы для обозначения своей принадлежности, потому что они слишком бедны, чтобы позволить себе опрятную форму. Оружие является редкостью, так что обладание стволом становится символом статуса. Каждый аспект мира что-то добавляет в другие.

А еще остаются вопросы о том, как изменился мир: как на него повлияло глобальное потепление? Как изменились флора и фауна? Как изменилась природа? Насколько большими могут стать аллигаторы, если люди не будут так сильно вторгаться в их жизнь? Как далеко на севере могут жить питоны в дикой природе? В Drowned Cities появился новый вид, гибрид волка и койота, который занял освободившуюся нишу в окружающей среде. Койволки рыщут в ночи. И по мере того, как происходят все эти вещи, они в ответ влияют на человеческую культуру. Люди загоняют животных в загоны по ночам чтобы уберечь от блуждающих койволков. Язык принимает во внимание новые обстоятельства. Опыт рождает новые метафоры и сравнения. Холодный как койволк. Это всего лишь несколько примеров того, как каждая деталь, которую ты добавляешь в повествование, влияет на развитие мира, и чем больше ты позволяешь последствиям влиять на другие слои мира, тем более реальным он кажется.

Конечно, другие последствия построения мира таких масштабов открывают для меня новые вопросы как для писателя. Мне интересно посмотреть, что происходит в других частях этого мира. Так что да, я определенно вернусь сюда еще.

Оригинал

Следующий гость: Уильям Гибсон