Зойкина кожа

Зуб шатался. Колька Мячин потрогал его языком и притих. Опять дергать!.. Тридцать лет, а всё то же, что мучило в шесть. Он зажмурился и застонал. Пришёл кот, потёрся о подбородок, а потом вдруг укусил за нос и, спрыгнув, помчался на кухню. Скотина! Щас прям, пойдет он кормить его —    дармоеда, который ещё кусается. Мячин матюгнулся, полежал пару минут и поплёлся к холодильнику.

Бросил кусок мяса прям на его злобные жёлтые глаза, напоминающие жидкость, оставшуюся от рижских шпрот. Глаза мяукнули, сверкнули, но мясо подобрали и сгинули под шкаф.

— Жри, морда наглая, — сказал Мячин. Потянулся себе за куском, но, вспомнив про зуб, лишь поморщился.

Зойку бы сюда, пусть бы читала себе в уголке – вся такая домашняя, — да кота наглаживала…

Колька опять застонал. У Зойки коса до жопы и ноги, как у статуи в «Третьяковке». Или в «Эрмитаже». Мячин был в одном из этих музеев в школе, и безрукая, бескрылая богиня поразила его своей красотой на всю жизнь.

На прошлой неделе – не богиня – Зойка стояла на остановке. Колька ехал домой. Увидел её ноги, пригляделся и решил подвезти. Мало ли какие отморозки пристанут. Зойка долго отказывалась, но потом согласилась. Он подвез её к общежитию – жёлтому, будто перенесшему гепатит, зданию. Уже отъехал, но вернулся, заметив, что та осталась на улице.

Так поздно вахтерша отказалась пускать. Привёз домой. Двери открыла Таи –пышногрудая Тамара любила, чтобы её называли именно так. В лифчике и трусиках, с бокалом в руках. Отчего-то Колька смутился, прикрыл Зойке глаза, а Тамаре сказал проваливать. Мало ли, вдруг девчонка на учительницу учится.

Зойка, надо сказать, быстро освоилась. Нацепила его футболку и засела с книгой в углу. Оказалось, в её сумочке лежал Чехов. Сидела, фыркала и смеялась. Мячин пил кефир и удивлялся. Он-то всегда думал, что Чехов скучный и писал о грустном, а тут поди-ка – всё наоборот.

Колька нечаянно задел зуб и поморщился. Зойка пропала вчера. Нет, он не виноват! Сидела дура, уткнувшись в своего Чехова. А он что? Пришёл после работы, душа просила чего-то человеческого и вот наткнулась на эту мраморную оглоблю с книжкой. Сидит в его футболке, читает и реденько так глаза на него приподнимает. Ну Колька и зашвырнул книгу в окно. Только потянулся Зойку к себе притиснуть, а рядом и нет никого. Только «Адидас» на полу валяется. Ещё тёплый.

С тех пор заболел зуб, зашатался. Была Зойка или нет? Может, привиделась?..

— Барс, я псих? – позвал Колька кота. Тот ехидно не откликнулся. – Сволочь ты. Куплю собаку, а тебя выброшу.

Мячин, хлопнув дверью, вышел на улицу. Вернулся поздно со свертком в руках.

— Начну с юмористического сборника, — мрачно заявил он и, открыв первый рассказ, погрузился в чтение. Улыбался, хмурился, ругался. Про зуб же совсем забыл. Тот и болеть перестал.

Долго горел свет в окне, и с улицы был виден силуэт сидящего за столом человека. Через какое-то время к нему добавился ещё один. А потом свет погас и любопытным прохожим уже ничего не было видно.

Они сидели на лавочке и так весело, так озорно уплетали мороженое. Ну прямо девчонки!

К черту, что опоздаю на репортаж, подумала я и начала разговор.

Антонине Михайловне Хорошевской ( справа) девяносто, а Марии Петровне Гришаниной — 86. Одна всю жизнь проработала на шелкокомбинате, делала крепдешин, а вторая на швейной фабрике.

— Как надо жить, чтобы в девяносто смеяться и радоваться мороженому? Работать! И ничего не бояться, — со смехом говорит Антонина Михайловна.

— Сядешь и поймешь, что всё болит. А начнешь двигаться и трудиться, так и ничего, — подметит она, а подруга кивнет в знак согласия.

Скажут и о войне пару слов. Самое отчетливое, что помнят — это похоронки. Когда приходила кому-то, плакал весь двор.

— Что помню, помню...помню, что и мы — дети- Гитлера проклинали. Что в первый день войны тоже все плакали, хотя и не понимали, что это такое — война. Но мы пережили её и не дай Бог, чтобы она повторилась.

Лето, жара за тридцать...улыбки и смех. Когда что-то такое напишется и опубликуется в газете, понесу её и сброшу в ящик дома, что на Каширина. Обещали ждать. =) И радостно, что одной улыбкой на одно такое приятное ожидание будет больше. И у меня тоже.

P/S: Отнесла. Оказалось, что Антонина Михайловна живет на пятом этаже, разумеется в доме без лифта. И сравнительно далеко от той лавочки. Восхитилась ими еще сильнее. Статью в газете они одобрили. А особенно первую полосу, которую украсили этой фотографией. "Какие мы тут красивые", — сказала Антонина Михайловна и разулыбалась.

То майское свежее утро, когда воздух ещё не разогрет, птичьи голоса залетают даже в кабинеты офисных высоток, а людям, доживающим век, кажется, что всё ещё впереди. В эти минуты Они стоят на кассе в полутёмной прохладе магазина. Мужчина и женщина лет сорока пяти. Он говорит грубое слово и её перекашивает. Рот готов разорваться от негодования и безмолвного крика. Раздражение многолетней силы, давних обид, но стиснуты губы и наружу вылетает вместе с шипением нечто нейтральное, не дающее повода для скандала. Они выходят на улицу, и уже оттуда доносятся её примирительные слова, в которых чудится ещё много злых звуков. Где та обоюдная нежность, которая была когда-то основой будущих отношений?

Недели назад устилали городские лужайки желторотые одуванчики, а сегодня они седы. И дует ветер, срывает вязовые чешуйки. Змейками те скользят по дороге под жарким безжалостным солнцем. Но время, притушившее молочно-зелёное, майское, — родитель долгого степного лета, в котором зной чувств со всеми оттенками и переливами любви. Здесь нет смерти и ненависти, лишь одно переходит в другое, и меняясь, дарит новое, терпкое.

Почему же люди часто не дорастают до этого? Сушь дней, отягощающая их годами, будто выжимает из них соки и все то, что могло бы дать сладостные плоды урожая. И вот тонкие ниточки губ, которые режут, как нож. Обидные тычки и словесные оплеухи.

Но уже другая сцена. Около 12.00. Городская остановка. Матерятся оба, и молодая женщина ничуть не меньше своего спутника. Пьяны вдрызг, в бессовестность, когда собственное падение не пугает, а скорее подзадоривает, будто вгоняет в соблазн: «А ещё ниже можешь?». У неё очень короткая юбка и хриплый голос. Пеняет ему, он отругивается. Ему звонят, и женщина замолкает, только зло зыркает на него. Что-то похожее на стыд ещё теплится в ней, и пока спутник говорит с женой, не издает ни звука.

«Ну а чё? Я на работе! Где возьму деньги?», — полумыча кричит на супругу. А потом: «Дай ей трубку». Тут он делает голос мягким настолько, насколько это возможно. «Да, доченька. Да, милая». И хотя не слышно ни слова девочки, можно представить, стоя на остановке и поджидая своего автобуса, что ей от силы лет семь и, судя по всему, нужна новая обувь. «А ты мне купишь? Давай пойдём в магазин и ты мне купишь! Почему ты думаешь только о себе?», — спрашивает это животное ласково, и сквозь гул улицы чудится далёкий детский плач раненого ребёнка. Оправиться, встать на ноги этот человек не в силах, но отчего-то ему хватает хитрости столь изощрённо издеваться над собственным дитём.

А ведь тоже была, наверное, любовь. Хотя бы в зачатке. Был же этот пьяный юношей, мальчиком, грудничком, вызывающим умиление даже у прохожих?.. В чём же растворилось, в какую сухую почву ушла способность души любить?

Вечер. Детская площадка. Девочка лет четырёх надула губки и отбежала от мамы в сторонку. Безобидное, казалось бы, одергивание вдруг отняло у терпеливого ребёнка привычное послушание и она вскрикнула на мамино предостережение: «Играть хочу!». Через минуту будто всё забылось, она отвлеклась на другое, мать облегченно вздохнула, не переставая следить за ней и за вторым своим малышом. Тут бы поставить на паузу, а потом отмотать назад. Потому что здесь видится важное. Маме кажется, что ничего такого она не сделала, а ребёнка пострадал. Тяжелее стал взгляд от невысказанной обиды, а куда там высказать, она говорить не так давно научилась. И как же невыносимо тяжела материнская ноша! Кто может быть чутким каждую секунду? Кто знает, что верно, а что нет? Когда надо окрикнуть, а когда лучше дать легонько удариться? Да и не угадаешь, насколько тяжелым будет каждый удар, и тут пойди, прими выбор… Только всё равно вину за всё примет на себя мать… Того пьяного, который терзает сердце малолетней дочери. Того уставшего от своей жены мужчины в магазине, который нарочно грубит ей. Мать его же спутницы, которая выросла и не научилась выпускать пар, а потому съедает саму себя. Все бедные, бедные дети своих матерей, которым так же в своё время не хватило солнца, игры и сил. На этом пути никто не знает, что будет там — впереди. Строжить или баловать?.. Приучать терпеть или учить давать сдачи? Однозначного ответа нет и не будет, и остается только одно — любить, изо всех сил, безоглядно, до донышка. Так беззаветно, как может лишь мать, женщина. Это единственное в чём мы можем противостоять неизвестности. Может быть, её сила уменьшит грубость наших ошибок. Будет меньше во взглядах немого крика, неотпущенного страдания и застарелой обиды.

Это был репортаж со дня награждения победительниц областной премии "Женщина года".

Среди награжденных два врача из красной зоны.

Людмила Остроумова, невролог, заведующая ковид-отделением Бугурусланской районной больницы.

— Врач — это образ жизни, а не профессия. Если ты выбрал этот путь, то не думай, что он должен как-то особо оцениваться или что ты герой. Нет...

То, что меня награждают, нахожу немножко несправедливым. Тысячи врачей работают так же, как и я.

Что я могу сказать, тем, кто легкомысленно себя ведет, пренебрегая ношением маски? То, что жизнь наша очень хрупкая, и в один момент её может прервать враг в виде вируса...

2020 год навсегда разделил жизнь на "до" и "после". Помимо многого другого, вдруг стало понятно, что важно, а что совсем нет...

Этот рассказ не вышел во второй тур Фантлабораторной работы, но мне он дорог. Если не трудно, то, пожалуйста, скажите о нем пару слов. Как он прочитался? Какие впечатления оставил? Если совсем не понравился и даже не дочитался до конца, то тоже скажите об этом! Пожалуйста =)

Марта и Маргарет

Сквозь застывшее от холода окно – всё в морозных узорах – я видел Марту красно-бурым пятном. Это пятно билось об углы кухни, как желающая улететь из комнаты бабочка или птица.

Иногда к ней притягивалось серое, и я отворачивался. То был Марк, и я не хотел его видеть.

Они ждали меня. Надо подойти к дверям, протянуть руку к звонку и нажать на кнопку. Марта встретит меня воспаленным взглядом. Поцелует в щеку или сразу поведет в детскую?

От мысли, что поцелует, становится жарко и мерзко. Не надо, нельзя думать об этом. Где-то там, под одеялами, умирает Нэ, и Марта верит, что я могу спасти её дочь. Как спас Веру и Лео.

Правда, я не спасал. Так получилось. Но разве это объяснишь? Последние дни прятался в детском бункере. Зачем? А вы бы хотели объяснять матери, у которой умирает ребёнок, что вы не Господь? Или ребенку, чьих родителей завтра не будет?..

Я не виноват, что город сошел с ума, когда близнецы выздоровели и блаженная Маргарет разнесла по всем улицам весть, что я их вылечил.

Вчера в бункере меня нашел Марк. Он ни о чем не просил. Только смотрел, и в его глазах была Марта.

Он стоял, согнувшись втрое. Потолки в бункере низкие, мы ведь строили его детьми, с тех пор выросли все, а больше всех Марк. И сейчас он стоит, и спина его будто держит крышу. И будет держать, сколько я захочу. Я лежал, смотрел на него в ответ и вставать не хотел. Наше детское укрытие, спрятанное между камнями и вековыми зарослями куманики, слабо пропускало свет. И я, погрузившись в полудрему, не хотел окончательно просыпаться. Но Марта в его глазах плакала, ей снова было пятнадцать, и она, жалея разбившуюся ласточку, прижималась ко мне, и я слышал, как билось сердце. Этот звук – быстрый, пугливый – вошёл в меня и с тех пор не переставал стучать. Туго, тупо, наполняя неосознанной болью всё части моего тела. И в эти моменты бункер наполнился до краев одним только сердцем. Разбухшим, черным от внутренней копоти и работы. И я потерял сознание, а когда очнулся, Марка уже не было. Темнота наползла на меня, и я долго отдирал её от себя. И когда получилось встать, пошёл. Медленно. Очень медленно. Перебираясь от дерева к дереву, а потом от дома к дому, боясь встретить кого-то.

А потом мерз под окнами. Я не лекарь, я не спасу Нэ – эту чужую девочку, не похожую на моих друзей в детстве, но меня ждёт Марта.

Жарко, как жарко, я короткими шажочками подбираюсь к двери. Прерывистые звонки, и долгое ожидание, кажущееся бесконечным. У Марты, наверное, стало больше седых волос, и взгляд теперь не такой мягкий. У некоторых горе забирает весь цвет, и даже глаза делаются безликими. Но у неё, я уверен, они такие же, как нагретые солнцем виноградины. Хоть бы двери открыла Марта.

Секунды – каждая из них как топор, и последняя забирает из меня всё тепло. Передо мной Марк. Смотреть на бывшего друга невыносимо. А еще невыносимее, что за порогом, где-то в комнате, — не открывшая двери Марта.

И я разворачиваюсь и убегаю. Бег мой такой же, как и у таракана, у которого половину туловища оторвало тапкой, и потому спина долго коченеет под взглядом Марка.

Солнце пляшет по городской площади. Здесь все, как до болезни. Деревья высокие, в ледяных узорах, танцуют под небом.

— Сынок, это ты – тот, кто смог вернуть жизнь детям блудницы?..

Я отпускаю небо и упираюсь глазами в батюшку. Как же его зовут? Не могу вспомнить. Отец Андрей или …?

Он старательно улыбается, будто знает, о чем я думаю, и говорит:

— Отец Стефан, сынок. Бывший отец.

Мне хочется сказать, что бывших не бывает, но я, кивнув ему, возвращаю взгляд вышине. Белые облака, как слова любви, сказанные черт знает когда, полустерты, неразличимы.

Батюшка, низенький и неловкий, громко дышит под боком. Он мне мешает смотреть, и я закрываю глаза.

— Говорят, ночью мороз будет.

Голос у попа звонкий, как у мальчишки. И сейчас, когда я его не вижу, кажется, что рядом стоит ребёнок.

— А после мороза болезнь пойдет на убыль. И те, кто не заразились, уже вне опасности.

Отец Стефан шмыгает носом, и оттого, что снег скрипит под его валенками, я и с закрытыми глазами вижу, как он переминается с ноги на ногу.

Что он от меня хочет? Чтобы я вылечил город? Но он-то должен понимать, что я ничего не мог сам, и это случайность. Зачем Маргарет сказала, что я спас Лео и Веру? Маргарет, с которой приличные люди не разговаривают.

Она продает пирожки у базара. Масляные, с ливером, вкусно пахнущие, только когда в животе пусто.

А под ночь, когда почти половина не распродана, а стоять больше смысла нет, Маргарет отпускает себя. Глаза у нее – голубой, разведенный с водой – полупрозрачные, будто всегда заледеневшие. А руки хоть и морщинистые, но мягкие, как тёплый воск.

— Пойдем, сынок, я покажу тебе своих птиц.

Голос отца Стефана возвращает меня на площадь. Снова холодно и горит в том месте, в которое Марта не поцеловала меня, щека. Маленькая Нэ, некрасивая девочка. Я видел её много раз – низенький лоб, нос картошкой, и эти пухлые щеки. Я нужен её матери, та верит, что я спасу её дочь, так почему я не иду к ним, а шагаю следом за батюшкой?

Тот, как старый ворон на белом снегу, кривовато подпрыгивает на ходу.

На колокольню подниматься долго, и в глазах мельтешат чёрные точки, я будто проваливаюсь в небытие и выбираюсь оттуда. Вверх-вниз, вверх-вниз, снизу-вверх. Я здесь. Я жив.

Уже на самом верху, когда последняя черная точка превращается в спину отца Стефана, я хоть и качаюсь, как пугало на ветру, но на ногах стою крепко, словно каждая преодоленная ступень, изматывая, возвращала мне часть себя самого.

Город – аккуратный, кукольный. Я таким красивым его раньше не видел. Маленькие домики – зелёные, жёлтые. Где-то вдалеке затерялся и мой. Вон там слева, прикрытый высокими тополями, дом Марка, в котором ждёт меня не открывшая двери Марта.

Так что же я делаю здесь?.. Надо спешить. Я разворачиваюсь и начинаю спускаться.

— Подожди, — голос отца Стефана резок и зол. А его рука, ухватившая меня за подол куртки, неожиданно крепка.

— Не убегай, сынок, — говорит он. – Скажи…

Он хватает меня за руку и зажимает её своими двумя – маленькими, ухоженными, с подпиленными ногтями.

— Неужели ты и правда спас детей?.. Как сумел? И почему этой твари, позорящей своим существованием имя Господа?

Я долго смотрю в его глаза – округлые и красные, как у голубя, и начинаю смеяться. Ради этого вопроса надо ли было так долго тащить меня в небеса?

Батюшка подхватывает, и мы смеемся вместе, только обоим нам не смешно.

— Я знаю, как не заболеть, — неожиданно говорит отец Стефан. – И болезнь не грозила мне ни секунды, но я не могу помочь. Даже больше, сынок, это я сгубил всех. Всех своих птиц – этих грешных, подлых уродов. Птицы созданы для полётов, а они не могли летать даже во сне, и на исповедях я был вынужден слушать их похотливые шепотки и, отпуская грехи, знать, что всё повторится снова, и опять они будут бить жен, изменять мужьям и воровать время Господне.

Он облизывает красные пересохшие губы и жадно на меня смотрит. А я думаю об одном, что батюшка сошёл с ума, а я нужен ещё там, внизу, и надо как-то выбираться отсюда.

— Эти люди — они заслужили смерть. Я хотел их смерти. А особенно этой шлюхи, которая ни разу не была в церкви. Такие не должны, не должны жить.

Батюшка дергает за веревку, и маленькие колокольчики начинают бить — один ударяет другой: перезвон набирает силу, и мне кажется, что эта морозная безумная музыка имеет плоть. Я узнаю эти переливы, всегда одинаковые, каждодневные. Мы слышали их каждый день — тихие, будто за гранью слуха — они вошли в нас настолько, что мы перестали задумываться об их природе.

Звон уже грохотал, как адская машина, как грозная конница, как грядущая катастрофа.

Батюшка, как гриф в силках, бился в веревках. Я распутал его, и он покорно поник у меня на руках.

— Я играл смерть. Я и есть эта смерть, — зашептал он и уткнулся в мои колени.

Мне хотелось его стряхнуть с себя, как жалкое больное животное, но не нашлось сил. Эти качели, когда казалось, что я снова здоров, и тут же накрывающая сознание тошнота, когда мир трепетал вокруг, без устали носили меня. Вверх, вниз, вверх, вниз.

Вечер потихоньку синел, секунды будто твердели, и я краем сознания думал о рафинаде. В детстве мы с Марком грызли его, и моя бабушка ругалась, что мы испортим зубы. Бабушки давно нет, и Марк живет с Мартой.

А у Маргарет — лохматые жёлтые волосы, с колечками на концах. Всегда нечесаные, слипшиеся пряди. Если их причесать, будет, наверное, красиво. А Марта не открыла мне двери.

Я опять вспоминаю про Нэ и думаю, что уже поздно идти к ней. Однако мысль оживляет меня, и я, наконец, как отжившую ветошь, стряхиваю с колен батюшку. Он падает на каменный пол и разбивает лицо в кровь.

Глаза у него совсем сумасшедшие. Поднявшись, он подходит к самому краю. Тяжелый зимний ветер треплет зубами его одеяние.

— Виноват...я...мое безверие. И морозы не спасут. Погибнут все… А я сброшусь сейчас, и всё пройдёт, мор уйдёт. Нет, я не могу!

Отец Стефан бросается ко мне.

— Скинь меня вниз. Помоги! Спаси город! -

Я молча отталкиваю его к стене и начинаю спускаться. Гул в голове всё тише, а шаги тверже.

На улице — снег. И хрустит под ногами, как в детстве. Поднимаю взгляд — туда, к звоннице. Фигурка батюшки замерла на самом краю. Я машу ей рукой, приглашая прыгнуть, и со стороны слышу, как мой смех разрезает воздух.

Колокольный звон вторит мне.

— Бедный, бедный отец Стефан, — говорю я и больше не вспоминаю о нём.

Марк проводит меня в маленькую светлую комнату. Нэ восемь лет, у неё карие горячие глаза, и она вся полыхает.

— Здравствуй, Нэ.

Она кивает мне, говорить у неё нет сил. Если не справится сейчас, то завтра может уже не настать.

Мне нужно помочь ей, но как?..

— Нэ...ты любишь речку?

Девочка снова кивает, и я улыбаюсь ей. А потом сажусь у кровати.

— Тогда представь, что ты сейчас в ней. И вода холодная-холодная. И птицы тонко кричат. И скоро домой — мама печет пирожки — и ты должна успеть попробовать их горячими.

Я вижу, что Нэ старается, и радуюсь этому.

— Нэ, ты не успеваешь. Беги! Беги к маме! — командую я и зажмуриваюсь от своей смелости.

— Беги!

У Нэ закрыты глаза, вся мокрая, она подрагивает. Пора.

— Марта, — зову я, и прежде чем последний звук слетает с губ, она уже здесь. Марк, — говорю и ему, — переодень Нэ. Она вспотела, это хорошо, и ей нужно сейчас тепло.

А ты, Марта…сядь. Слушай меня. Представь, что Нэ бежит к тебе, а ты ждешь её на пороге. Подхвати её на руки. Прижми к себе и качай, как новорожденную.

Нет, не смей спрашивать! —

Я кричу на Марту с удовольствием. Моя нецелованная щека всё ещё горит.

— Ничего нет, кроме того, что Нэ бежит к тебе, а ты мысленно подхватываешь её на руки и носишь.

Другого совета у меня нет. Носи, качай, и чтобы к пробуждению Нэ испекла пирожки. Какие? Ты меня спрашиваешь? — снова кричу я и почему-то думаю, что толстой Нэ вредно есть пирожки. Если бы Марта выбрала меня, у нас родилась бы тонкая, как тростиночка, дочь, и все бы любовались ею и говорили, что идёт принцесса.

Марк закрывает от меня Марту и целует её в волосы, лоб, в мокрые щеки.

— Я понял, понял. Я скажу какие, а пока носи нашу дочь, как он сказал.

Кивнув Марку, я ухожу. Знаю, они справятся, и Нэ тоже выживет. И морозы убьют болезнь, и больше никто не умрет.

Снег скрипит под ногами. Я никому не скажу, что почти умер от той же болезни. Наверное, смертельный вирус нашёл меня у близнецов. Но накануне смерти пришла благодарная Маргарет и обвила меня волосами, и что-то шептала в ухо. И говорила про утро и Марту. Откуда она знала, что я люблю её? Про Марту и поцелуй. И я победил: жар оставил меня, после чего я укрылся в том бункере, позабыв, что меня ещё ждут на свете. Вера и Лео. Я обещал им воздушных змеев и мороженое. В тот день, когда я случайно проходил мимо дома Маргарет, она вылетела наружу. Как истерзанная птица — полуголая, в старом халате, и потащила в дом. К детям. Чем мог я помочь им? Не врач, не целитель. И я — испуганный — сел у кровати и начал рассказывать.

И Маргарет, сидевшая рядом, вдруг тонко запела им колыбельную. А потом сказала: это ваш папа пришел.

И я кивнул этой лжи, и вопреки себе самому поцеловал чужих детей, и сказал, что летом возьму их в лес.

Снег скрипит под ногами, я вспоминаю это и улыбаюсь. Ноги сами приводят меня к дому, в прошлом открытому каждому из мужчин.

Я прохожу внутрь и закрываю двери. Завтра я встану бодрым и сильным и вставлю новый замок.