Трезвый взгляд на БШ ДФУ

«Бесконечная шутка» – это терапевтическая книга. На первом смысловом уровне она посвящена болезненным пристрастиям к потреблению различных вещей, в основном наркотиков, но также телевидения, секса, политической борьбы и прочих Развлечений. Есть еще тема психических заболеваний, показанная преимущественно в связи с центральной: больному человеку легко впасть в Зависимость, ну а здорового Зависимость быстро превращает в больного. Уоллес подходит к теме Болезни энциклопедически, создавая на каждый вид наркотиков и/или вызываемых ими проблем с головой несколько персонажей и подробно изображая все стадии – как человек попадает в Болезнь, как живет в ней и как пытается с ней справиться (если пытается). Ассоциации с энциклопедией возникают постоянно, поскольку автор рассказывает буквально обо всем, что только можно сказать об ОКР, клинической депрессии, курении крэка или героиновых ломках.

При этом главное в романе – нацеленность на терапевтический эффект чтения. Уоллес не просто проводит читателя экскурсией по наркоманскому/психиатрическому дну США, чего и до него было написано немало, а обращается к страдающим от той или иной Болезни, во-первых, с признанием, что их проблемы имеют значение, во-вторых, с успокоением, что они не одиноки и излечимы, в-третьих, со вполне конкретной инструкцией, что им делать. Автор страдал от целого букета расстройств и Зависимостей, постоянно лечился и решил свой жизненный опыт, дополненный наблюдениями за Анонимными Алкоголиками, направить на пользу людям. Идея лечить книгой, конечно, утопическая, самого Уоллеса озвученные в ней правила все-таки не спасли от самоубийства после отмены антидепрессантов, но намерения у «Бесконечной шутки» я вижу именно такими.

Возможно, поэтому многих книга отталкивает не сложностью (которая лишь в толщине), а самим содержанием. Относительно здоровым на голову и без особых Зависимостей людям роман должен казаться попросту скучным и затянутым, поскольку проблемы персонажей их не трогают, поведение героев выглядит странным, а изложение подробностей Болезней – излишним. Впечатлительных могут травмировать макабрические сцены из жизни наркоманов и алкоголиков, в особенности если впечатлительность сочетается с горьким опытом Болезней, своим или в ближайшем окружении. При этом во многих и многих людях с проблемами «Бесконечная шутка» найдет благодарную публику, так как они узнают в персонажах себя, зачастую в гротескном отражении, и речь не только об алкоголиках/наркоманах, но и о читателях с повышенной тревожностью, перфекционизмом, легкой биполярочкой или, скажем, заниженной самооценкой.

Знаю человека с синдромом Корсакова, который, в очередной раз лежа в больнице, с большим удовольствием прочитал «Бесконечную шутку» и веселился на каждой главе. Брюсли, дорогой, здоровья тебе! Казалось бы, огромная книга с кучей персонажей, мозаичным сюжетом, не связанными явно историями и регулярно длиннющими прогонами на отвлеченные темы совсем не подходит для чтения человеком, который в принципе не запоминает новую информацию. Но секрет «Бесконечной шутки» в том, что для ее чтения вовсе не требуется запоминание всей-всей-всей информации, что в ней содержится, достаточно понимания того, что рассказывается на странице, которую вы держите перед глазами (ну или хотя бы на каждой третьей странице), а уж по отдельности сцены в БШ понятны почти все. Воспринимая роман как громадный паззл, требующий сборки, вы читаете его неправильно. Читать его надо по-другому, а как конкретно – объясняется в самом тексте, причем несколько раз.

БШ как АА

«Бесконечная шутка» – это собрание Клуба Анонимных Алкоголиков. Персонажи появляются в романе для того, чтобы Делиться грустными историями Болезни и героическими историями борьбы с Болезнью, а читателю предлагается Идентифицироваться с ними. Идентификация – одна из важнейших задач участника АА, поскольку она поддерживает выступающего в его борьбе, помогает слушающим осознать, что они не одиноки в своих страданиях, и увидеть, что их личные беды решаемы. Идентификация – лучший метод снятия Отрицания, одной из опаснейших уловок Болезни, когда человек полагает, что у него нет проблем с головой/Развлечениями, что уж он-то держит все под контролем, что его образование / интеллект / здоровье / везение / мистическая аура защитят от превращения в полнейшего психа или опустившегося Зависимого. Никакие внутренние силы не могут ни удержать вас от падения в Болезнь, ни вытащить в одиночку из этой бездны, подчеркивает Уоллес, спасает только выход из собственной Клетки к другим таким же больным, но ищущим выздоровления людям.

Человек ступает на путь излечения только тогда, когда ему удается Осознать проблему, Смириться с тем, что один он не справится, и Прийти в Клуб Анонимных Алкоголиков. Автор абсолютно откровенен с читателем, он признает, что членство в АА – банальность, и предупреждает, что борьба с Болезнью бесконечна без всяких шуток, но такова жизнь. Мир переполнен соблазнами, некоторые настолько мощны, что противиться им невозможно – отсюда идея фильма «Бесконечная шутка VI», создающего мгновенную Зависимость у любого – и единственным способом выживания в таком мире является ежедневное, ежесекундное сопротивление Развлечениям самыми банальными, то есть надежными, проверенными тысячами ваших предшественников методами. О да, «Бесконечная шутка» – это чуть ли не религиозная книга об искушении, покаянии и пути праведника, только речь не о душе и метафизике, а о мозге и физиологии.

Религиозность лежит в основе стандартной Программы 12 шагов АА, поэтому в таких ассоциациях нет ничего удивительного. Уоллес, однако, старательно уходит от вопросов веры, подчеркивая, что 12 шагов рассчитаны на любого человека, и для этого в центре истории об Эннет-Хаусе ставит уголовника Дона Гейтли, который не способен даже представить себе, как может выглядеть та Высшая Силой, кому член АА должен препоручить свою судьбу. Среди прочих жильцов «дома на полпути» вера тоже в большом дефиците, независимо от того, откуда они – из обеспеченных образованных верхов или диких нищих низов американского общества, и тем не менее, 12 шагов помогают всем благодаря практикам АА. Так Уоллес подчеркивает, что теория не важна, важно неукоснительное исполнение правил Клуба. Не Отрицай, Служи, Доверься Высшей Силе, Идентифицируйся, Живи Один День За Раз и так далее – и Болезнь начнет уходить.

«Бесконечная шутка» настолько бесконечная именно потому, что она передает трудный опыт добросовестного членства в АА. Как бы ни было тяжело, после учебы/работы надо обязательно притащиться на собрание, в каком угодно убитом состоянии сидеть и слушать чужие истории, стараться Идентифицироваться с каждым выступающим, ничего не Отрицать, при наличии сил выступить самому, участвовать во всех активностях, обниматься на прощание и убирать мусор после. Почти каждый день и на протяжении неопределенно долгого времени, поскольку Болезнь проигрывает только одному – терпению. С книгой то же самое: как бы ни было тяжело, после учебы/работы вы открываете «Бесконечную шутку» и читаете очередную порцию историй разной степени безумия о психически нездоровых и зависимых людях, стараетесь Идентифицироваться с каждым и ничего не Отрицать. День за днем, пока не доберетесь до последней страницы.

Но точно так же, как собрания АА, роман не требует от вас ничего, кроме терпеливого присутствия в тексте. Не нужно запоминать персонажей. Не нужно держать в голове хитросплетения внешнего сюжета. Не нужно врубаться в редкие теоретические рассуждения. Просто Читайте Одну Страницу За Раз. Совершенно неважно, почему Хэл сошел с ума, а Джеймс покончил с собой, у кого была мастер-копия «Бесконечной шутки VI», чем закончилось противостояние спецслужб и террористов и как связаны Хэл и Гейтли. Они связаны членством в книге-группе АА «Бесконечная шутка» и время от времени рассказывают, как один попал в Зависимость от марихуаны и вынужденно завязал на месяц, а другой прошелся по почти всему репертуару опиатов и завязал навсегда. В диапазоне между Хэлом и Гейтли о своих Болезнях повествует еще около пятидесяти персонажей, и не важно, кто среди них второстепенный, третьестепенный или эпизодический – все истории равны по значимости, заслуживают Идентификации и благодарности.

Разумеется, мои слова не означают запрета или осуждения чтения «Бесконечной шутки» как книги-загадки. Там есть в чем порыться, Уоллес ловко рассовывает по случайным местам в тексте сюжетные закладки, и какое-то подобие опыта расшифровки тайных посланий, как в «Бледном огне» Владимира Набокова, из БШ можно извлечь. Я только говорю, что это факультативная активность для тех любителей книжных паззлов, кто совсем заскучал на очередном собрании Анонимных Алкоголиков.

Неироничная шутка

Как известно, Дэвид Фостер Уоллес в «Бесконечной шутке» объявил постмодернизм устаревшим и бесполезным, а вместо него предложил нечто модное-молодежное, что в дальнейшем станут называть то «новой искренностью», то вообще «метамодернизмом». Что интересно, вместе со стариками он предложил осудить и некоторую часть молодых писателей – тех, что слишком хорошо унаследовали идеи Отцов и развили их в ошибочную сторону.

Список претензий Уоллеса к постмодернизму подробно изложен в эссе «E Unibus Pluram: Телевидение и американская литература» 1993 года, а проистекает еще из студенческих исследований позднего Людвига Витгенштейна. В основе лежит неудовлетворенность писателя постмодернистской «ловушкой» для разума, что человек живет исключительно в тексте и за рамки текста в дотекстовую реальность выйти не может, поскольку нечем и некуда. С особенной силой его раздражает, что в американской культуре 80-90-х эта «ловушка» вышла за пределы академических концептуализаций и стала базисом для масскульта, и прежде всего для телевидения. ТВ находится в фокусе внимания и тревог Уоллеса из-за его суггестивной силы, автор обвиняет передачи, сериалы и рекламные паузы в том, что они в буквальном смысле воплощают постмодернистскую «ловушку», заменяя людям реальную жизнь – в том числе писателям, которые теперь повально сочиняют книги об увиденном по ящику, а не о потроганной траве.

Для себя Уоллес выбрал два основных фронта борьбы с гидрой постмодернизма в масскульте – против иронии и против цинизма. Ирония, поясняет писатель, является одним из ключевых средств заточения разума в клетке текста: восприятие и понимание иронического высказывания сосредотачиваются не на его содержании, а на форме. Понять ироническое высказывание значит понять, что оно ироническое и только, и именно в этом, в обращенности на себя, состоит его ценность, а есть ли смысл или смысла и не было изначально, совершенно неважно. Ирония – это инструмент саботажа коммуникации (слова лишаются своих значений), из-за чего у текста остается одна только эстетическая функция. «Посмотрите, как ловко я расставил знаки, как неуловимо мерцают смыслами их сочетания!» В умеренных дозах это хорошо и красиво, но, подчеркивает Уоллес, когда вся культура строится на иронии, мир начинает сползать к катастрофе.

На мой взгляд, фундаментом антииронизма автора является страх непонимания, заставлявший Уоллеса в интервью по несколько раз переспрашивать у журналистов, врубаются ли они в то, что он сказал, достаточно ли ясны его слова. В самом деле, повсеместность иронии делает невозможной эффективную коммуникацию, поскольку требует сначала определить, сказал ли собеседник очередную фразу серьезно или сыронизировал. И собеседнику тоже приходится предварительно тестировать ваши слова на иронию. В итоге у диалога из четырех сообщений с каждой стороны получается 2^8=256 трактовок, что очень неудобно для тех, кому правда надо что-то сообщить, а не просто убить немного времени вслух. Трагедией масскульта, по мнению Уоллеса, является то, что он в принципе перестал быть способным на серьезный разговор о проблемах американского общества и дегенерировал до генерации «ловушечных» постмодернистских Развлечений, спасибо иронии.

К цинизму у писателя сходная претензия – он несерьзен. По Уоллесу, цинизм – это только маска серьезного отношения к жизни, надетая на абсолютную пустоту, то есть он так же саботирует коммуникацию, как и ирония. Инфантильная имитация зрелых взглядов, а не по-настоящему зрелые взгляды. Просто констатировать проблемы недостаточно, а замена их анализа нагнетанием натурализма никакой прибавочной стоимости не имеет, поскольку это все та же констатация, но только с попыткой отвлечь внимание наблюдателя уродливыми красотами насилия от дыры на месте смысла. В этом плане цинизм ничем не отличается от наивности, кроме позерства. Собственно, для Уоллеса цинизм и есть напуганная реальностью наивность, которая не имеет ни малейшего понятия, что делать, и хочет лишь защититься от страшного мира якобы все понимающей ухмылкой.

Дэвид Фостер Уоллес провозглашает борьбу за возвращение в культуру смысла и делает «Бесконечную шутку» площадкой для обкатывания методов этого возвращения. Во-первых, он делает ставку на максимальный документализм, включая воспроизведение в книге реальных практик Клуба Анонимных Алкоголиков, вставки в текст справочных материалов о Веществах и инкорпорацию в истории персонажей собственного опыта Зависимости и психических проблем. С повышением доли непридуманной, минимальной обработанной информации в романе сужается пространство для трактовки «это только буквы на бумаге». Во-вторых, он выбирает в качестве смыслового фундамента житейские банальности, надежные и проверенные временем истины, обесценить которые невозможно. В-третьих, он не только живописует горе Зависимых, но и показывает путь к спасению от Болезни через программу 12 шагов АА, предлагая восстановить в правах принцип «критикуя, предлагай». А в-четвертых, и это наиболее интересно, он с оттягом расправляется с иронией и цинизмом брутальными финалами ироничных и циничных эпизодов.

Анонимные Постмодернисты

С цинизмом Уоллес разбирается по-простому, лишая циничных персонажей безнаказанности. Больше всего досталось проститутке-героинщику Бедному Тони и мошеннику-кокаинщику Рэнди Ленцу. Рэнди Ленц, по моим ощущениям, является вариацией Патрика Бейтмана, главного героя романа «Американский психопат» Брета Истона Эллиса. Уоллес воспринимал Эллиса как литературного антагониста именно из-за циничности прозы, и самый популярный эллисовский персонаж-садист, насиловавший, пытавший и расчленявший женщин, превращается в «Бесконечной шутке» в вертлявого хитрюгу, мучающего и убивающего домашних животных. У Эллиса Рэнди Ленц ушел бы в закат в галстуке из кошачьих кишок, а Уоллес скармливает его и Бедного Тони террористам-колясочникам, будто бы воплощающим жертв постмодернистской деконструкции субъекта, и те ставят на них эксперименты с «Бесконечной шуткой VI». Зло, указывает писатель, наказуемо – например, другим злом.

В критике иронии центральное место занимает эпизод «Эсхатона». «Эсхатон» как теннисная игра в мировую ядерную войну является пределом иронизирования над глобальными угрозами безопасности: моделирование сценариев обмена ядерными ударами низведено до детского Развлечения, где даже есть победители, определяемые сложным подсчетом очков за причинение смерти, разрушения и выведение из строя, а цели, попадание в которые приводят к миллионным жертвам, обозначаются носками, футболками, ведрами и прочей ерундой. «Эсхатон» – это ироническая насмешка над настоящими проблемами без какого-либо смысла, детишки просто развлекаются после занятий. И что же делает Уоллес? Он сокрушает иронию реальностью.

Сначала реальность вносит помехи в игру: на игровом поле начинает идти снег, и погруженные в «Эсхатон» теннисисты не могут определить, считать ли это снегопадом только на карте, или и на территории ядерно-апокалиптического мира тоже. Щелью в постмодернистской «ловушке» разума «все вокруг лишь текст» тут же пользуется один из отстающих игроков, запуская в совещание потенциальных победителей мячик-ракету и настаивая, что теперь лидеры всех мировых держав мертвы. Так реальность и игра перемешиваются до равновесного состояния: из того, что игроки собрались в центре карты, чтобы обсудить снег, не следует, что изображаемые ими главы государств слетелись на некий саммит, куда упала ядерная боеголовка, и в то же время в «Эсхатоне» они не ученики ЭТА, а именно политики, значит, все-таки слетелись и все-таки погибли. И всего одной маленькой капли личной неприязни между спортсменами хватает для того, чтобы ироническая атмосфера игры оказалась окончательно разрушенной, а веселый отыгрыш ядерной войны перерос в драку с тяжкими телесными повреждениями.

Данным сюжетно значимым эпизодом, запускающим двигатель всех дальнейших злоключений Хэла и его приятелей, Уоллес показывает, насколько хрупки иронические прутья клетки постмодернизма – они не выдерживают слабейшего соприкосновения с действительностью. Поэтому ирония так опасна: неспособность увидеть мир всерьез заводит человека в пропасть, но не смягчает падения и не помогает выбраться. Линия «Хэл и теннис» делится «Эсхатоном» пополам: до – существование в уютной постмодернистской иллюзии, и после – травмирующее столкновение с реальностью. Далеко не все теннисисты это выпадение из клетки переживают. В общем, выходя из текста, гасите иронию.

С другой стороны, в слоях иронии можно заблудиться настолько, что выход к реальности будет уже не найти. Этому посвящен еще один значимый эпизод романа – о сумасшествии отца агента Стипли, потерявшего разум в ловушке комедийного сериала MASH. Иронические высказывания лишены конкретного смысла, но суггестивность телевидения побуждает зрителя эти смыслы находить, и есть риск увлечься этим чрезмерно, до патологии. Отец Стипли сначала просто смотрит сериал, затем что-то его цепляет, и он начинает искать тайные послания в диалогах персонажей, пересматривает повторы сезонов, собирает все маргиналии и в конце концов полностью замыкается в MASH, утрачивая связь с действительностью. Тут Уоллес предлагает задуматься о том, насколько постмодернизм в неумеренных дозах вреден для здоровья, ведь от него тоже возникает Зависимость, и он тоже приводит к Болезни и проблемам с головой.

«Бесконечная шутка» – это еще и Клуб Анонимных Постмодернистов, ее имеет смысл воспринимать как призыв к отрезвлению экспериментальной литературы. Автор призывает писателей, Зависимых от иронии и цинизма, прочесть его терапевтическую книгу и хоть немного протрезвиться. Именно об этом – отрезвлении как конечной цели романа – повествует финал, где дилаудидщик Факельман, еще один циник, получает наркан перед казнью, а Дон Гейтли просыпается на пляже после лошадиной дозы опиатов. Или вы начнете бороться с постмодернистскими иллюзиями по своей воле, или жизнь вас догонит и заставит смотреть на мир, как он есть, пришив ваши веки к бровям, резюмирует Дэвид Фостер Уоллес свое 1000+страничное сочинение. Выбирать вам.

«Смерть Вергилия» – одна из главных книг европейского модернизма.

В заглавии романа нет никакой метафоры, так как он повествует о последних неполных сутках жизни великого римского поэта, творца «Энеиды», начиная с морского прибытия в порт Брундизий и заканчивая то ли предсмертными, то ли уже посмертными видениями 21 сентября -19 года. Зато метафорами, а также философскими и поэтическими рассуждениями под завязку заполнен сам текст. Император Октавиан Август привозит Вергилия на италийский берег в нетранспортабельном состоянии, тот уже не может ходить и с трудом дышит, его разум пребывает в лихорадке – и Брох показывает эту лихорадку изнутри, проводя читателя по своей версии умирания поэта. От вероятной реальности версия Броха отличается колоссальной продуктивностью мышления Вергилия в финальные часы: поэт успевает переосмыслить всю свою жизнь, подвести ее итоги, выдвинуть себе обвинение в поверхностном эстетизме и приговорить «Энеиду» к сожжению, а затем еще и держать оборону этого отдающего Геростратом решения перед друзьями Плотием Туккой и Луцием Варием и перед самим императором.

«Смерть Вергилия» относится к ряду модернистских романов идей, наподобие «Человека без свойств» Роберта Музиля, «Волшебной горы» Томаса Манна и книг Германа Гессе, где почти нет событий и очень много рассуждений за жизнь, историю и человечество, а нам это все приходится читать. Специфика книги Германа Броха – в фокусе на философию литературного творчества: что должно и не должно делать поэту, какие отношения в треугольнике реальность-автор-текст правильные и неправильные, к чему онтологически стремится человек вообще и человек записывающий в особенности и какие препятствия встречаются ему на предначертанном пути. Жизнь и смерть, свобода и долг, любовь и страх, свет и тьма, природа и история, государство и личность, символ и предмет – что эти и не только эти понятия и явления означают для поэта? Ответы на этот вопрос складываются в своеобразное завещание Вергилия, только не наследникам его имущества, а последователям его искусства.

Роман поразительный по исполнению, и в виду имеется даже не то, что столь плотный поток сосредоточенных и вместе с тем мечущихся абстрактных размышлений об абстрактных вещах, по большей частью собранный из метафор, по силам сочинить только человеку очень талантливому одновременно и в философии, и в поэзии. Хотя нет, имеется в виду и это тоже, поскольку «Смерть Вергилия» – один из сложнейших художественных текстов на моей памяти, а уж я-то читывал всякое; при том, что вихри мыслей Вергилия захватывают красотой и живой эмоцией (невероятная вещь для романа идей!), охватывать вниманием их густословную целокупность крайне трудно даже в пределах одной страницы; впрочем, общие смыслы выделяются даже из самых темных мест благодаря закольцованности поэтических медитаций.

Однако еще более впечатляющей, на мой взгляд, является внеположенность текста. Да, по приемам это явный модернизм, и как раз такой, какой я люблю, без клоунады, с эстетским пафосом, однако совсем нет ощущения, что роман был написан в 30-40-е, как и в какую-либо иную эпоху. Свободен он и от узконациональных примет – никак не скажешь, что это немецкая книга, скорее общеевропейская. Ближе всего «Смерть Вергилия» к времени и месту, которые в ней реконструированы, и это понятно, ведь роман почти полностью посвящен борьбе идей в сознании Вергилия и в диалогах с друзьями и Октавианом Августом, а идеи возведены к вещным абстракциям античной философии, очищены от более поздних наслоений. Может показаться, что есть исключение – Брох вводит в видения умирающего поэта предчувствие Рождества Христова – но пришествие Спасителя Вергилий действительно предсказывал еще в «Буколиках». В общем, вневременной и внепространственный текст, что полностью соответствует его теме и за что мое автору посмертное уважение.

Третье достоинство книги – в ней есть сюжет! Вергилий не просто блуждает в меркнущих дебрях своего разума, а реагирует на внешние события. В первой, вечерней части поэта несут с корабля во дворец, и он наблюдает, как вокруг него кипит жизнь, бурлят и радости, и страдания; проход по трущобам под брань из окон запускают в нем самокритику – и как только Вергилий в последний раз напитывается ощущениями мира, автор тут же оставляет его одного и дает во второй, ночной части какое-то время повариться в собственном бреду. Затем Брох подкидывает поэту небольшое полночное происшествие на улице, направляющее мысленный поток в новое русло; затем добавляет мнимого собеседника – галлюцинацию, оспаривающую выводы Вергилия о ничтожности его литературных трудов. Когда риторический танец двух Вергилиев достигает пика, автор отправляет поэта в сон, где его метания приобретают иную форму. А в третьей, утренней части приходят друзья и император и начинаются споры умирающего то с реальными людьми, то с разрастающимся сонмом видений. То есть Брох, хоть и пишет сложнонавороченные предложения в абзацах по несколько страниц, постоянно сохраняет событийную динамику, в истории все время что-то меняется, даже когда мысли героя ходят по кругу. Здорово.

Отдельного упоминания достойна последняя часть, где Вергилий окончательно теряет связь с реальностью и проникает взглядом за порог смерти, останавливаясь на пороге языка. Там происходит такое, и это так написано, что даже не хочется спойлерить, тут надо читать вам самим. Возможно, финал романа можно читать отдельно, в том числе как «пробник» перед решением, браться ли за книгу целиком. В данном случае это допустимо, поскольку во-первых, уже в заглавии «Смерть Вергилия» сообщается, чем все закончится, во-вторых, мистическое откровение из-за пределов разума почти ничем не связано с предшествующей борьбой идей в Вергилии, разве что исполнением желания познания смерти, которого так жаждет поэт ночью и утром.

«Смерть Вергилия» – одна из тех немногих книг, после которых надо брать паузу в чтении, потому что они одновременно и забирают очень много сил, и очень многое дают. С одной стороны после нее надо восстановиться, с другой – переварить воспринятое и понятое. Это трудный, но энергичный текст: работа с ним не истощает, а заряжает трудолюбивого читателя. Возможно, это только мои личные впечатления, и для других роман покажется непролазной и тягостной кучей скучных слов, но мне он передал столько всего, сколько я даже не мог ожидать от какой угодно художественной книги. Замечательно, что недавно «Азбука» переиздала этот шедевр модернистской мысли (у меня советское издание) и теперь его могут прочитать все-все-все, кого вдруг заинтересовал мой краткий отзыв.

«Кольца Сатурна» – та редкая книга, которая становится значительно лучше после первых ста страниц.

Сюжет здесь, конечно, не бей лежачего: в 1992 году рассказчик, более или менее эквивалентный В. Г. Зебальду (филологическая корректность требует воздерживаться от отождествления автора и персонажа), всю книгу бродит по восточному побережью Англии, надеясь развеять сплин, при этом на восточном побережье Англии царит такая разруха, что от ее созерцания становится только сплинее; каждая увиденная деталь порождает у рассказчика воспоминания и ассоциации, которыми он в потоковом режиме делится с бумагой и, как следствие, читателем. То есть буквально «я добрался до такого-то местечка, там все умерло, и это напомнило мне [воспоминание], кстати, тут я подумал, что [ассоциация]; затем я добрался до следующего местечка, там тоже все умерло, и т. д.».

Грустные кольца

Первая треть текста выглядит так, будто вы в изрядном подпитии сидите с Зебальдом в кабаке, и он который час подряд рассказывает вам, как страшно жить, подкрепляя эту непростую мысль первыми пришедшими на ум примерами из истории, экологии и литературы. Вам в целом приятно расслабляться за бутылочкой по-шмидтовски крепкого в компании умного и начитанного человека, но, если бы не взаимное опьянение, вы бы уже давно процитировали Максу Георгиевичу сакраментальную фразу Мясника Билла «Да что ты, черт побери, такое несешь?». То про истребление селедки начнет рассказывать, то про косяк в картине Рембрандта «Урок анатомии доктора Тульпа», выставленной в Маурицхёйсе, то про трактаты Томаса Брауна, то вдруг перескажет сюжет «Тлён, Укбар, Орбис Терциус» Борхеса, то подробно изложит до середины биографию Джозефа Конрада, хотя говорил вроде о совсем другом человеке. Поток образованного сознания как он есть.

Но вскоре (если начало второй трети 300-страничного текста можно назвать «вскоре», многие же и первые 30 страниц считают слишком большим авансом читательского доверия автору) бессвязные ассоциации, все разрастаясь вширь, начинают собираться во вполне конкретную и явно заранее продуманную систему. И Маурицхёйс, и Томас Браун, и многое другое, что набрасывал автор в начале, вплоть до селедки, раз за разом возвращается в текст и показывается с неожиданных сторон – мысли рассказчика как бы ходят по кругу, а в данном случае вращаются по орбите Сатурна в окружении осколков небесного тела, в далеком прошлом разрушенного приливными силами. Сатурном в «Кольцах Сатурна» выступает либо Время, либо Природа (римский бог, как и его древнегреческий первообраз поначалу, является богом земледелия), а кольцами – руины человеческих попыток Время и Природу перебороть и подчинить себе.

К таким кольцам Сатурна относятся и исторические документы – мутные и малодостоверные отпечатки реальных событий, – и столь же нечеткие, не заслуживающие доверия из-за избирательности памяти воспоминания, и предметы искусства, созданные на основе документов и воспоминаний, и вся совокупность депрессивной разрухи в полувымершем графстве Суффолк, куда рассказчик поехал справляться с чувством внутренней пустоты не иначе как по принципу «клин клином». В душе у персонажа беспорядочные обломки мыслей и чувств посреди ничего, в Суффолке беспорядочные обломки былой оживленной человеческой деятельности посреди ничего, и на орбите Сатурна тоже обломки неизвестно когда разорванного законами физики спутника посреди ничего. Отчего в рассказчике так все печально, мы не узнаем, зато узнаем, в чем причина обломков и ничего на восточном побережье Англии, а также много где еще на планете Земля. Все дело в насилии, объясняет текстовый аналог автора, и его тщете.

Грехи расцвета

Бродя от одних развалин к другим, рассказчик обязательно излагает их историю: что и почему на этом месте было построено, а главное, как оно выглядело в пору расцвета. Расцвет промысла, предприятия, города или государства важен, потому что он является целью и, значит, оправданием совершенных в том или ином месте преступлений против Природы и Человечности. Характерно, что все рассмотренные в «Кольцах Сатурна» исторические случаи развиваются по одному и тому же сценарию головокружительного успеха, когда человек, организация или сообщество на ровном месте в считанные годы создает огромное богатство. Переизбыток ресурсов порождает элитное потребление, и вот по воле скороспелых богачей возводятся сказочные замки и создаются произведения искусства, чтобы было чем эти замки заполнять и показывать всем, какой ты не только богатый, но и высококультурный. Обильные деньги – плодородная почва для значительной доли культурного наследия человечества, это и так все знают, но рассказчик предлагает пройтись немного дальше от поры расцвета в обе стороны и посмотреть, во-первых, откуда эти деньги взялись, а во-вторых, что с их производными стало впоследствии.

Во-первых, оказывается, что большие легкие деньги добываются всегда одним и тем же способом – насилием, и чем головокружительнее успех, тем большее насилие ему предшествовало. Благосостояние европейских государств выжато из крови и слез колоний в Африке, Азии и Америке. Дурные правители с начала времен накапливают богатства в своих дворцах вместо заботы о подданных, а население воспринимают только как топливо для безумных прожектов. Ловкие дельцы выбиваются в миллиардеры, если относятся к людям так же, как дурные правители. О природе вообще никто никогда не думает как о чем-то отличном от склада со стройматериалами, жратвой и одеждой. Процветание одного зиждется на разрушении другого, указывает рассказчик, вернее, на разрушении множества других, и ему даже нельзя установить какую-то конкретную цену, потому что ни боль, ни смерть не исчислимы. И вот начинают новыми красками играть вспоминания о, например, Маурицхёйсе, потому что королевская галерея в Гааге построена на кровавые деньги, а значит, призвана обелить ее спонсоров.

Во-вторых, оказывается, что расцвет мимолетен. Сатурн совершает еще один виток вокруг Солнца, и промысел оскудевает, предприятие разоряется, город нищает, государство рушится. Время и/или Природа очень быстро разрушает разрушителей, и скорость их гибели зависит от того же фактора: чем больше было совершено насилия ради успеха, тем раньше наступит крах. Мой любимый эпизод в книге – о судьбе средневекового порта Данвич, вынужденного постоянно сдвигаться на запад: его строители выжгли прибрежные леса, державшие берег, никак не озаботились укрепление береговой линии, и в результате низинные районы во время очередного шторма съехали в море; порт перестроили на новом берегу, опять уничтожив большой кусок леса, и лишенная корней почва снова ушла под воду – и так далее, пока жители не бросили Данвич; в итоге море постепенно поглотило его целиком. Все истории, приведенные рассказчиком, завершаются обязательным увяданием, распадом и забвением начинаний, вознесшихся мощно на страданиях и гибели ни в чем не повинных людей, животных, растений.

Все тлен, и это хорошо!

И тут рассказчик предлагает читателю закономерный вопрос: а зачем грабить и убивать, если преступные богатства живут немногим дольше, чем бабочки тутового шелкопряда? Смысл-то в чем, если смотреть в долгосрочной перспективе? В краткосрочной все понятно: очередная сильная обезьяна захотела что-то отнять у менее сильных обезьян, просто потому что так у нее в мозгу перемкнуло, но человек же способен думать не только о текущем моменте, так? В будущем, наглядно разбирает персонаж по имени Винфрид, погибнет не только каждый ныне живущий человек, но и дело его рук тоже. Даже такие устойчивые объекты, как каменные замки, взорвут или разломают, либо их поглотит вода/песок. Умрет все без исключения – вся красота, все величие, все социальное превосходство – и к чему тогда ускорять чужую смерть сегодня, если ничего вечного из такого злодеяния не выйдет?

Это, на мой взгляд, наиболее ударная мысль Зебальда: он не просто говорит о том, что грабить и убивать плохо, а ярко, на множестве примеров живописует тщету насилия. Онтологический ужас насилия в том, что оно всегда напрасно. По этой причине не может быть ни оправдания, ни утешения, что очередные тысячи жизней были отняты ради какой-то высшей цели – нет, при любых обстоятельствах они были отняты зря. В убийствах нет смысла. Загубленные жизни так и так прекратятся по законам Времени/Природы и более не возобновятся, а «высшая цель» погибнет вслед за ними, и тут не важно, через год, десять лет или век; важно, что чужими смертями бессмертия не достичь. Внешне рассказчик путешествует по Суффолку, а на самом деле – по цивилизационному кладбищу Англии, в каждом новом местечке перечисляя ассоциированные с ним преступления. Благодаря широте ассоциаций достается не только британцам, но и немцам, и бельгийцам, и французам, и даже китайцам. Итог один – в общем, все умерли.

Рассказчик с самого начала не скрывает, что, пусть руины и наводят на него еще большую тоску, он не хотел бы увидеть те же места в пору их расцвета. В первой трети это выглядит позой меланхолика, но затем любовь к тлену обретает железную логику, ведь мертвые дворцы богачей служат доказательством неотвратимости возмездия за грабежи и убийства. Когда эти здания были полны жизни и денег, они служили вместилищем Зла, а в 1992 году их населяют лишь тени и ветры, а значит, хотя бы они от Зла очищены. Хотя бы они убеждают тревожное сердце рассказчика, что каждое Зло будет наказано Сатурном, разорвано его приливными силами на обломки и ничего. В этом и состоит терапевтический эффект английского паломничества в «Кольцах Сатурна»: оно, как кольцо Соломона, убеждает, что и Зло тоже проходит.

Так вот

Получается, В. Г. Зебальд – во многих смыслах батя современной литературной мысли. В «Кольцах Сатурна» есть сильная экологическая повестка с хорошими примерами, почему бездумное уничтожение биоресурсов опасно для человечества, а не просто с призывами «берегите природу, мать вашу!». Есть мощнейшая критика колониализма. Есть очень популярная в наши дни проблема памяти и забвения. И все это написано в 1995 году не по каким-то внешним лекалам, а напрямую из души автора, потому что его беспокоила всеобщая смертность бытия, тем более напрасно преждевременная смертность. Такое я, тем более как танатофоб, уважаю, поэтому «Аустерлиц» ставлю в читательский вери-лонг-лист. Хорошие книги о смерти и умирании – редкость, спасибо Гелианову за наводочку.

В постскриптуме отмечу КАРТИНКИ. В книгу вставлено штук сорок изображений, иллюстрирующих тот или иной факт из наблюдений, воспоминаний и ассоциаций рассказчика. В совокупности с потоковостью повествования создается ощущение, будто перед нами распечатка блога из разрешенных либо запрещенных соцсетей. Картинки потрясают концептуальностью: на большинстве из них крайне трудно что-то разобрать. То есть они вроде как служат фотодокументами, но на практике почти ничего не изображают, настолько низкое у них качество. Они тоже – обломки и ничего в составе одного из колец нашего экзистенциального Сатурна.

«Метла системы» – это импозантная проба пера начинающего интеллектуального писателя, совсем недавно узнавшего о постмодернизме и Витгенштейне и поспешившего излить на бумагу свой энтузиазм по этому поводу. Большинство сцен, декораций и персонажей решены в юмористическом ключе, от слэпстика до самиронии, и сочинены с преобладанием энергии над глубиной. В книге отражены основные темы Уоллеса – взаимовлияние восприятия и мира, образовательный процесс, психические болезни и их лечение, фрагментация реальности, критика больших денег и власти – при этом интересна она будет в первую очередь фанатам автора. Сама по себе она создает весьма отдаленное представление о Дэвиде Фостере Уоллесе, поскольку тут он на очень ранней стадии писательского развития. Но и особых страданий при чтении роман не причинит.

Двигатели «Метлы»

«Метла системы» в основном посвящена событиям, произошедшим в 1990 году в жизни 24-летней Линор Бидсман, дочери магната детского питания Камношифра Бидсмана III. В книге два сюжетных двигателя: загадочное исчезновение из дома престарелых 92-летней прабабки Линор, которую тоже зовут Линор Бидсман, и нарастающая ревность влюбленного в Линор Рика Кипуча, ее начальника в псевдоиздательстве «Част и Кипуч». Прабабка – фанатка «Философских исследований» Людвига Витгенштейна – оставила мутные витгенштейновские подсказки, где ее искать, и глава семейства заставляет Линор заняться поисками, в том числе у других родственников. Рик Кипуч – невзрачный коротышка, ужасно фрустрирующий из-за внешности, особенно из-за микропениса – изводит себя и Линор страхом расставания.

Два двигателя необходимы для создания центрального конфликта романа – конфликта между стремлением Линор остаться собой и желанием окружающих превратить девушку в свою марионетку. С детства Линор приучена копировать прабабку в стиле и считать себя не более чем рассказом в чужих устах, она единственный послушный ребенок в семье, а в отношениях с Кипучем героиня занимает пассивную позицию принятия ухаживаний. Исчезнувшая прабабка и закомплексованный ухажер тянут ее каждый в свою сторону, и чтобы усилить конфликт, Уоллес добавляет других персонажей, старающихся сделать героиню частью себя – фальшивого психоаналитика Джея Кертиса, свихнувшегося на теме избыточного веса бизнесмена Нормана Бомбардини, телепроповедника Харта Ли Псикка, сексапильного альфача Энди «Встанга-Шланга» Ланга. Мир рвет девушку на части, совершенно не интересуясь, что она сама об этом думает.

В фигуре Линор Бидсман можно разглядеть самого Дэвида Фостера Уоллеса, круглого отличника из семьи интеллектуалов, которому надо держать марку в отцовской альма-матер, везде успевать, выполнять все задания и всем нравиться, но у которого никто не спрашивает, как он себя чувствует и что он вообще хочет от себя и жизни за рамками учебной программы. Вполне естественные размышления для молодого человека на пороге взрослой жизни, до того занятого лишь зарабатыванием высоких оценок, развлечениями и депрессией – у него наконец-то появилась потребность быть собой, а не кем-то, кем он должен быть по мнению других.

И это действительно так, Линор = Дэвид, что автор подтверждал, например, в интервью 1991 года с профессором Ларри Маккэфри. Идея романа возникла благодаря замечанию одной из подружек автора, что она предпочла бы быть книжным персонажем, а не реальным человеком; замечание наложилось на увлечение поздним Витгенштейном, приведшее, как Уоллес признавался Маккэфри, к замене страха, что он не более чем вычислительная машина, страхом, что он не более чем языковой конструкт. В той беседе писатель сообщил, что «Метла системы» – закодированная автобиография, одновременно являющаяся «забавным небольшим постструктуралистским приколом» о персонаже, который боится, что он не более чем персонаж, и замаскированным романом воспитания.

Чертеж «Метлы»

По заветам Джойса, центральный конфликт между стремлением героини быть целостной собой и разрывающим воздействием множества внешних сил, притягивающих ее к себе, отражен в устройстве романа. Текст мозаичен, наполнен флэшбэками о деталях окружения Линор, третьестепенными сюжетными линиями, пересказами рукописей, присланных в «Част и Кипуч» студентами-МТА, и кусками романа Рика Кипуча (как самоиронично для критика иронии). Многие главы состоят из неатрибутированных диалогов, другие оформлены как стенограммы сессий Линор и Рика с психоаналитиком Джеем, есть даже запись телепередачи Харта Ли Псикка. С одной стороны, сюжетные двигатели поисков прабабки и любовных неурядиц с Кипучем раскручивают историю последовательно и по восходящей: Линор перемещается от родственника к родственнику, попутно все больше отстраняясь от ревнивца, пока давление окружения героини не достигает предела – с другой стороны, две основных линии постоянно прерываются дополнительными и посторонними.

По заветам Набокова, устройство романа переотражено в виде пронизывающего всю историю побочного сюжета о неполадках коммуникаций в бизнес-центре, где расположен офис «Част и Кипуч»: телефонные линии каким-то образом перепутались так сильно, что в псевдоиздательство почти невозможно дозвониться по его номеру, зато постоянно попадают по чужим номерам люди, звонящие в автомагазин или секс-шоп. Телефонной проблеме, мешающей Линор нормально работать, в книге уделено довольно много внимания, при этом выглядит она странно, поскольку не влияет на ключевые события и завершается крайне надуманным объяснением, что и где сломалось. Однако, если рассмотреть ее как метафору романа, у нее появится смысл: перегрев любой системы приводит к сбоям. Как перегрев телефонии мешает дозвону, так перегрев художественного письма Уоллеса мешает чтению, а перегрев головы Линор – ее борьбе с окружением за себя.

По заветам Пинчона, помехи коммуникации являются основным (дез)организующим текст фактором. Телефонный хаос – только самое очевидное его проявление, а так некоммуникабельность и постоянные потери при передаче информации в романе повсюду. Персонажи не могут ни о чем договориться, не отвечают на вопросы, не слушают других, но требуют, чтобы другие слушали их, в итоге не слушают и не понимают даже самих себя. Текст регулярно лишается нормальных повествовательных опор – кто и с кем говорит? где они находятся? что произошло между предыдущей сценой и этим разговором? – и зарастает на много страниц отвлекающими внимание вставными рассказами. Как писал Уоллес своему редактору Джеральду Говарду, поскольку реальность фрагментирована, его книга должна быть такой же. Ведь это книга писателя «молодого, запутавшегося и одержимого некоторыми проблемами, составляющими опыт человеческого бытия».

Потери при передаче информации проявляются в романе уже на уровне названия. Казалось бы, «Метла системы» намекает, что автор собрал своим текстом в одну кучу весь мусор американской жизни и вымел его из головы читателя куда подальше, и очень похоже, что так и есть, при этом у выражения имеется вполне конкретный биографический смысл. Мать автора Салли Джин Уоллес называла «метлой системы» клетчатку, когда убеждала маленького Дэйва съесть побольше овощей и фруктов. Альцгеймерная бабушка (не путать с умной прабабкой) Линор при прослушивании детских книжек повторяет «Клетчатка! Клетчатка!», однако установить связь этого слова с чем бы то ни было в истории не могут ни персонажи, ни читатель, не посвященный в детали биографии писателя. Получается, что в названии книги заветы Джойса, заветы Набокова и заветы Пинчона стыкуются воедино.

Прутья «Метлы»

Поскольку роман позиционировался автором как нечто среднее между серьезностью реализма и шутеечками постмодернистской метапрозы, в нем вполне ожидаемо завалена система персонажей, и от глубокого анализа она, увы, лучше не становится. Действующие лица в «Метле системы» написаны по законам юмористических телесериалов: у каждого есть какая-то одна яркая черта и больше ни черта, а также ровно одна сюжетная функция, поскольку созданы они не для того, чтобы жить в тексте, а для того, чтобы отыгрывать придуманные автором мизансцены. Выбор ярких черт весьма красноречиво характеризует молодого Дэвида Фостера Уоллеса как обладателя в прямом смысле болезненного воображения.

- Главная героиня Линор Бидсман, исполняя роль скорее пассивного наблюдателя за манипулирующими ею людьми, в ярких чертах не нуждается, однако у нее есть гигиеническая фобия, внушенная фальшивым психоаналитиком Джеем Кертисом: она принимает душ по 5-8 раз в день и постоянно беспокоится о своих и чужих запахах.

- Главный герой Рик Кипуч — невысокий, лысоватый, со слабым двойным подбородком, одержим не столько любовью к Линор, сколько страхом, что Линор уйдет от него к какому-нибудь красавчику. Своему половому недостатку Кипуч уделяет так много внимания, что за вычетом линориной борьбы с окружением «Метла системы» выглядит как экзистенциальная трагедия микропениса. Кипуч в разводе с безупречно холодной женщиной и избегает сына-гея.

- Кстати о холоде, главный макгаффин прабабка Линор Бидсман не просто ученица Витгенштейна, но и хладнокровное, как ящерица, существо. В доме престарелых она содержалась в комнате с постоянной температурой воздуха +37, и на свежем воздухе ей грозит смерть от переохлаждения.

- Если пройтись по родственникам, то

Вероятно, понимая, что персонажи и их истории получаются очень уж контрастными, больными и плоскими, Уоллес намеренно поднимает градус безумия в пересказах рукописей молодых писателей, которые читает Кипуч. Как бы смеется над собой.

Кстати о красоте, женские персонажи в романе решены в стилистике еще не существовавшей в 1985 году манги One Piece – они либо сногсшибательные красотки одна сногсшибательнее другой, либо карикатурные уродины. Мужские персонажи либо непримечательны, либо тоже уродливы, за исключением Энди Ланга, выполняющего функцию соблазнителя Линор. Если суммировать, то 23-летний Дэвид Фостер Уоллес еще не научился создавать живых героев и пока что мыслил их или как маски автора для подачи друг другу реплик, либо как гротескные фигуры для юмористических и сатирических эпизодов (на что указывает заимствованная у Томаса Пинчона манера давать героям странные будто-бы-говорящие имена). Ради персонажей читать «Метлу системы» точно не стоит.

Траектории «Метлы»

«Метла системы» подметает американскую жизнь сразу во многих направлениях, но два основных – это критика высшего образования и критика психоаналитиков. Уоллес не так жесток к американским вузам, как Делилло в «Белом шуме», зато дает взгляд человека, который учится в престижном колледже прямо сейчас, в 1985-м.

Открывающая сцена в романе – флэшбэк 1981 года, когда Линор приехала к Кларисе в колледж Маунт Холиок и оказалась в засаде из-за пьяной вечеринки – живописует проблему вузовского харассмента до того, как это стало мейнстримом. Линор, Клариса и еще две девушки заперлись в комнате, чтобы к ним не ворвались возбужденные гости из Амхерстского колледжа: изнасилования в Маунт Холиок не что-то из ряда вон выходящее, руководство предпочитает их замалчивать, так что, если не хочешь заняться сексом с бабуином из Амхерста, сиди тихо. Но два бабуина (один из них – юный Энди Ланг) все равно вламываются, по счастью, «всего лишь» требуя, чтобы девушки расписались на бабуинских задницах – такое задание им дали в клубе Пси-Хи.

Молодость Уоллеса проявляется в том, что, желая рассказать обо всем и сразу, он уделяет каждой теме минимально достаточное, по его мнению, внимание, так что вузовский харассмент в тексте больше не всплывет. Линор травмирована этой сценой и избегает брутальных мужчин, откуда ее пассивная привязанность к коротышке Рику Кипучу, а большего автору, видимо, и не требовалось. На примере самого Рика Кипуча он разбирает проблему клубов, которые вроде бы и создают некое сообщество, объединяющее выпускников разных лет (Кипуч тоже состоял в клубе Пси-Хи), но на деле занимаются бесцельным унижением своих членов и окружающих и мешают учиться.

В середине романа Линор и Рик наведываются в Амхерстский колледж в гости к младшему брату Ля-Вашу, и здесь Уоллес от души критикует образовательный процесс в альма-матер (возможно, именно это понравилось его преподавателям больше всего). Автор показывает, что, каким бы ультра-престижным и ультра-тяжелым по обучению ни был Амхерст, балбесы-студенты все равно найдут как схалявить и имитировать ЗУН, экономя время для безделья, наркомании и прочей ерунды. Причем профессура им помогает! У каждого препода есть какая-то излюбленная тема, и если на семинарах, зачетах и экзамена на эту тему вовремя свернуть, позитивные оценки гарантированы.

Психоаналитиков Дэвид Фостер Уоллес уже в 23 года ненавидел лютой ненавистью, находя их виновными в ухудшении психического здоровья американцев. Джей Кертис, проводящий сессии с Линор и Риком, нарисован максимально черными красками: у него самого проблемы с психикой, диплом специалиста он получил нелегально, пациентов принимает привязанными к креслам, внушает им фобии по заданию третьей стороны, бессовестно разглашает врачебные тайны и вообще дилетант и вредитель, при этом берет за консультации очень большие деньги. Одного Кертиса автору оказывается недостаточно, и во вставных рассказах они дважды оказываются главными злодеями – в упомянутых выше историях о плачущих эпилептиках и парализованном дантисте-теоретике.

Уоллес подробно показывает, как психоаналитики ради наживы стремятся навязать услуги совершенно здоровым людям, у которых вовсе нет психических проблем. Для этого в романе появляется семья старшей сестры Кларисы, вместе с обычным мужем и обычными детьми приученная проговаривать в домашних спектаклях перед видеозаписью зрительного зала то, как социально правильно они живут вместе и взаимодействуют друг с другом – хотя им это вовсе не требуется, чтобы просто быть рядовой нормальной семьей. Не думаю, что Уоллес негативно относился ко всем психоаналитикам, психологам и психиатрам без исключения, но по крайней мере проблему дилетантизма в этой сфере он озвучивает ярко.

В меньшей степени в «Метле системы» достается американским телепроповедникам в лице Харта Ли Псикка – будучи таким же жаждущим наживы лицемером, как Джей Кертис, Псикк использует разговорчивого попугая Линор для выманивания денег у верующих телезрителей. Крупный бизнес автор тоже не уважает и уличает в готовности рисковать жизнями потребителей ради прибылей – об этом третьестепенная линия о новом детском питании «Камношифеко», усиливающем развитие речевого аппарата, наскоро разработанном для конкуренции с новым детским питанием другой компании, помогающим детям жевать. Никаких тестов, никаких проверок, выбросили продукт на рынок, фиксируем рост продаж, молимся, чтобы у продукта не обнаружились побочки.

Богачи в целом выступают объектом критики в дебюте Уоллеса: переизбыток денег приводит их к безумию, ведь они могут делать, что хотят, и никто не в состоянии их контролировать. Об этом говорит и гаргантюанский образ Нормана Бомбардини, способного купить всю округу в Восточном Коринфе, где происходят основные события, но предпочитающего сожрать ее; и строительство в штате Кливленд огромной пустыни из черного песка, потому что так захотелось губернатору; и строительство Восточного Коринфа в виде профиля Джейн Мэнсфилд, потому что так захотелось дедушке Линор Камношифру Бидсману II; и разлучение Камношифром Бидсманом III своей жены Патрисы с детьми из-за желания держать дома любовницу. Деньги в «Метле системы» сводят людей с ума не хуже психоаналитиков, а уж в совокупности с психоаналитиками и высшим образованием они превращают США в большой дурдом.

«Метла» Витгенштейна

Обычно о «Метле системы» в первую очередь пишут, что в ней отражены идеи Витгенштейна, которыми Дэвид Фостер Уоллес увлекался в то время, однако мало кто уточняет, какие и как именно. Прежде всего надо сказать, что для чтения романа не нужно быть знатоком «Логико-философского трактата» и «Философских исследований», так как события и идеи книги понятны сами по себе, без учета внешнего контекста. Прабабка пропала, Кипуч ревнует, телефонные линии перепутались, Влад Колосажатель заговорил, почти все психи, деньги, психоаналитики и колледжи до добра не доводят.

Идеи Витгенштейна в романе действительно есть, но они по большей части объясняются и иллюстрируются прямым текстом, а хитрых отсылок, зашитых в образы, в книге почти нет (максимум – это образ Нормана Бомбардини, буквализирующий идею расширения языка до границ мира). Главная – навязанная прабабкой убежденность Линор, что она состоит из одного только языка, является рассказом Других и персонажем в этом рассказе. В том же интервью Ларри Маккэфри Уоллес отмечал, что для него обнаруженная Витгенштейном невозможность человека выйти за пределы языка, превращающая все вокруг в языковые конструкты, была одним из крупнейших жизненных открытий. По его мнению, именно «Философские исследования» Витгенштейна построили концептуальную ловушку постмодернизма: все – язык, и мы в нем заточены.

Также есть парочка упражнений на парадоксы – брадобрей, который бреет в деревне всех, кто не бреет себя (бреется ли в таком случае он сам?), и рисунок человека на склоне, не интерпретируемый без контекста (поднимается ли он вверх или спускается вниз спиной вперед?) – помогающих Линор разгадать, где же может скрываться нуждающаяся в постоянно высокой температуре воздуха старушка. Этим витгенштейновская конкретика в «Метле системы» почти полностью исчерпывается. Роман был написан за несколько месяцев, поэтому, как и в случае с темами социальной критики, у Уоллеса попросту не было достаточно времени, чтобы насытить текст аллюзиями на любимого философа. Это легкая, сочиненная на полете вдохновения книга, и все, что в ней запрятано, располагается совсем недалеко от сюжетной поверхности. [ну или пусть витгенштейноведы меня опровергнут и найдут в «Метле» ГЛУБИНЫ]

Конец «Метлы»

Больше всего упреков читатели адресуют финалу «Метлы системы». Один сюжетный двигатель довозит Линор до логического конца, а другой в какой-то момент просто выключается, и самое большое ружье истории остается висеть на стене без выстрела. Вместо того, чтобы раскрыть центральную загадку книги, Уоллес устраивает переполох в офисе «Част и Кипуч», куда за Линор приходят сразу все манипуляторы разом (кроме прабабки), и долго рассказывает о причинах телефонного хаоса, как если бы это была главная сюжетная линия в романе. Выглядит это так, будто где-то на сцене пустынной ссоры Линор и Рика у Уоллеса иссякло вдохновение, и дальше он коротко набросал схематичную концовку, насколько хватило сил.

В действительности финал устроен не так, как автор смог, а так, как он хотел. Редактор Джеральд Говард во время подготовки романа к печати пытался уговорить Уоллеса дописать конвенциональное завершение истории, и Уоллес даже попытался это сделать, но обнаружил, что раскрытие тайн и прояснение событий портят книгу: из-за этого ослабевала тема фрагментации реальности и помех коммуникации. В итоге «Метла системы» вышла в свет с изначальной концовкой, обрывавшейся на середине фразы Рика Кипуча «Я хозяин своего»

Напомню, главный конфликт – это борьба Линор с окружением за себя. Поэтому книга заканчивается там, где главной героине удается преодолеть внешнее давление и избавиться от манипуляторов. Все 600 страниц задачей Линор было слезть с обоих сюжетных двигателей и покинуть пределы романа «Метла системы», перестать быть рассказом в устах своих родственников, друзей, знакомых и коллег.

Исходя из этого, последний эпизод с Линор, где в офис «Част и Кипуч» сбегаются все-все-все, совершенно логичен: другие персонажи почувствовали, что героиня выходит из-под их контроля, и попытались вернуть ее в прежнее управляемое состояние.

Краткость без причины

Текст «В Советском Союзе не было аддерола» является развернутым синопсисом серии романов о приключениях непоседливой постсоветской девушки в разных странах мира. Первый том – благостное детство в Казахстане. Второй том – печальная жизнь эмигрантов в Германии. Третий том – блеск и пустота Оксфорда. Четвертый том – любовь и ненависть в Чечне. Пятый том – биохакинг и абьюз в США. Изложенные в книге события на глаз должны занимать где-то 2000 страниц, но в издании Редакции Елены Шубиной в серии «Роман поколения» они занимают меньше 200 – 34 тысячи слов, 5,5 авторских листов. Обилие мест и тем в одном романе – это характерное свойство V.-дебюта молодого талантливого автора, когда он старается показать читателю сразу все, на что способен, но работа Брейнингер является примером того, почему V.-дебют подходит только очень сильным сочинителям.

Основная беда «В Советском Союзе не было аддерола» состоит в том, что автор вообще не старается писать. Краткость книги объясняется пропуском довольно большой части значимых деталей истории и стремлением Брейнингер не к изображению событий, а к их сжатому, ускоренному пересказу. Из-за этого текст и выглядит не столько художественной литературой, сколько ее технической сокращенной версией (то есть синопсисом) для редакторов. Обилие пропусков наводит на мысль, что Брейнингер придумала канву, но поленилась ее проработать либо попросту не осознала недостаточность детализации действия и декораций. А редактора, которые с ней работали, решили, что и так сойдет – тема правильная, угол правильный, печатаем.

Итак, в романе безымянная рассказчица на пороге медицинского эксперимента, который преобразит ее в не знающее эмоций сверхинтеллектуальное существо, вспоминает, как она дошла до жизни такой. Сюжет об эксперименте в США – рамка, внутрь которой помещены последовательные сюжеты о казахстанском детстве, германской юности, оксфордской молодости и чеченском любовном порыве. С точки зрения автора (высказанной в разных интервью), история показывает формирование «гражданина мира», не имеющего привязанностей ни к Родине, ни к семье, ни к любви, ни к чему иному, то есть абсолютно свободного, а потому опасного для властей предержащих из-за отсутствия внутренних ограничений. О том, что из этого вышло, будет в разделе «Что из этого вышло», пока разберем, как книга написана.

Дыры фикшна

О медицинском эксперименте читатель узнает довольно странные вещи. Рассказчице каким-то образом прокачивают нейросети интеллекта, параллельно подавляя выработку эмоций, кормят биохакерской фармой, заставляют решать задачи в томографе и показывают страшные картинки, но главное – держат в постоянном стрессе, например, на какое-то время лишают сна. Руководит экспериментом пожилой гламурный профессор, сделавший рассказчицу своей Галатеей: по его замыслу, у человека с лишенной психических опор личностью нужно создать максимальный конфликт между телом и разумом, чтобы добиться победы духа над материей и породить таким образом уберменшей, которые станут новой мировой политической элитой. Вся планета с восторгом следит за ходом эксперимента, благодаря профессору теперь smart is the new sexy.

Моделирование здесь завалено примерно на 100%. Что это еще за эзотерика про доведение мозга до предела нагрузками и страданиями? Так только в аниме работает, что если героя долго били по голове, у него awakens какая-нибудь god form. Долговременный стресс понижает интеллект, а не повышает! Для стабильной высокой производительности мозгу нужны глюкоза, вода, воздух, здоровый сон, физические нагрузки и чтобы от него отстали. Героиня же предстает едва живой – истощенной, страдающей от провалов памяти и постоянного тумана в голове, не способной ни спать, ни есть, ни соображать без таблеток. Ее держат под постоянным медицинским наблюдением, тщательно обследуют каждый день, и профессор почему-то всем доволен, хотя в тексте много раз ясно говорится, что могучим безэмоциональным интеллектом у рассказчицы и не пахнет. А все вокруг смотрят на явно умирающую девушку и радуются.

Далее, что это за эксперимент века, в котором участвует ровно один подопытный? А если он немножко умрет в процессе или не оправдает ожиданий (что в итоге и произошло), значит, деньги на ветер? Должна быть исследуемая группа и контрольная группа. Из того, что что-то получилось или не получилось на одном объекте, не следует в принципе никаких выводов, достоверность у таких «экспериментов» слишком низкая. То, как в книге за мучениями одной-единственной девушки следит весь мир в ожидании нового этапа человеческой эволюции, мне напомнило не менее ошибочное изображение научной работы в «Задаче трех тел» Лю Цысиня, где после пары несошедшихся результатов на высокоэнергетических установках ученые стали совершать самоубийства с криками «Физики не существует!». Нет толковой статистики – нет оснований для утверждений.

Можно предположить, что в рамочном американском сюжете речь идет о типичной псевдонаучной афере, вроде обещаний компании Theranos создать прорывную технологию анализа крови, но нет, в тексте нет указаний на такую трактовку, там все по-серьезному. Поскольку автор не старается писать, у нее представлен просто миф о Пигмалионе-абьюзере без всяких попыток согласовать его с реальностью. Заявлен строгий режим, но героиня своевольничает с таблетками, и всем пофиг. Вместо того, чтобы поведать, что же должно было случиться в решающий день эксперимента, она дважды рассказывает, как снималась в клипе Ланы дель Рей. Подопытную в целом держат в неведении, чтобы автору не пришлось прорабатывать детали, но и с такой уловкой дыр в рамке хватает. Перед решающим днем Галатея, так и не преобразившись в Доктора Манхэттэна, сбегает от своего нейроскульптора, чтобы спустя год ворваться на саммит G20 – но почему она на свободе? Героиня нарушила контракт на очень много денег, и как же она без связей смогла выйти сухой из воды?

Дыры автофикшна

Воспоминания рассказчицы основаны на биографии самой Ольги Брейнингер, хотя и различаются в деталях, то есть внутри условно-фантастической рамки представлен жанр автофикшна (aka «вранье о себе»). Автофикшн, к сожалению, стал сейчас прибежищем для людей, которые не в состоянии сочинять истории, то есть создавать живых персонажей и сюжетные двигатели, организовывать их в конфликты и тщательно моделировать взаимодействие и декорации. Не можешь придумать, о чем писать? Ну напиши воспоминания о своем прошлом – там уже есть и персонажи готовые, и конфликты стандартные, и вся сюжетка прописана, не надо сочинять, что же случилось дальше. Этот план прекрасно работает, если у автора очень интересная жизнь и/или писать он умеет (тогда получается, например, шедевральный роман «Ложится мгла на старые ступени» Александра Чудакова и серия книг «Моя борьба» Карла Уве Кнаусгора), и не работает в случае, когда жизнь у автора обычная и язык невыразительный.

У Ольги Брейнигер язык яростный, а биография в полном поряде. Энергичная поволжская немка, выросшая в Казахстане, эмигрировавшая в Германию, получившая образование в Оксфорде и поселившаяся в Бостоне – целое море жизненных приключений, садись и пиши. Однако и тут автор писать не старается, не показывает жизнь в том или ином месте, а кратко информирует о ней. Скажем, сюжет о детстве поволжской немки в Казахстане мог бы стать прекрасным этнографическим материалом, но не стал, поскольку Брейнингер перескакивает от сцены к сцене, не заботясь об их проработке. Первый момент, когда я обнаружил, насколько автор небрежен – в эпизоде свадьбы, где во второй день ряженые одеваются для обряда (в моей деревне тоже такое было – искали ярку после первой брачной ночи) и… за одеванием не следует ничего. Рассказчица умалчивает, как этот обряд выглядел, и переключается на то, что было после.

Тут, конечно, можно сказать, что автор изображает зыбкость памяти и таким образом высвечивает одну из главных проблем автофикшна: средние сочинители «вранья о себе» не только прожили однообразно неинтересные жизни, но и мало что помнят; казалось бы, единственное, о чем всякий может рассказать – это о себе, но нет, для хоть сколько-нибудь содержательного рассказа о себе надо обладать отличной памятью, иначе текст будет мало чем отличаться от многократного повторения “Я! Я! Я!”. Однако на такую трактовку в книге нет ни малейших указаний, рассказчица просто вперемешку вспоминает, что уж и как вспомнилось, не задумываясь, почему у нее в памяти отложилось именно это, а не что-то другое. Поэтому, например, детство в Казахстане – это ультратонкая лапша, диджейство по выходным и рыцарские ухаживания лидера местных группировщиков.

Интерлюдия: Плюсы

Основное, на чем фокусируется рассказчица в мемуарных сюжетах – на своих эмоциональных состояниях. Я очень не люблю художественное нытье, и большим достоинством книги является его отсутствие в мыслях и чувствах героини: вместо непроходимой жалости к себе в голове у нее комплекс отличницы, то есть режим «сдохну, но сделаю», в сочетании с характером бунтаря, то есть потребностью поступить по-своему и всем показать, почем фунт сусала. Такое я как раз уважаю. Еще один плюс – когда что-то Брейнингер интересно по-настоящему и она не ленится это толком прописать, получаются вполне содержательные для чтения эпизоды. Если казахстанское детство довольно безликое (но очень хорошее – беспроблемные родители, беспроблемная учеба, беспроблемные тусовки), то страдания рассказчицы в переселенческом лагере в Германии дают непривычный и потому ценный взгляд на тему миграции в страны золотого миллиарда.

Миграция показана с точки зрения активного, успешного и знающего себе цену подростка, который на новом месте вдруг оказался никому не нужным никем. Обычно пишут об уже взрослых людях, с профессией и без особых иллюзий о своем месте в обществе, а тут цветущий пубертат с готовностью завоевать мир и вроде как переехавший из «жить – хорошо!» в «а хорошо жить – еще лучше!», но вместо моря возможностей оказавшийся на дне социального болота. Героиня не может даже устроиться в школу, потому что бюрократия и бардак, и принуждена копаться в земле, отбывая мигрантскую повинность перед Германией. То, как необдуманная репатриация ломает вчерашнюю девочку-припевочку, раскрывается подробно и тщательно, и очень интересно противоречит негласной традиции эмигрантов говорить о жизни в Европах или хорошо, или ничего. На мой взгляд, это наиболее значимая часть романа.

Дыры автофикшна-2

У «вранья о себе» есть еще одна проблема: если просто перечислять события своей жизни, то действие легко может оказаться лишенным логики, а персонаж – непредсказуемо мечущимся из стороны в сторону. И дело не в том, что сочинитель – импульсивный раб страстей, а в том, что мотивы поведения прячутся в психике довольно глубоко, зачастую не выгружаясь в сознание. Логика всегда есть, но ее требуется добывать из мозга, как нефть из недр. И если в реальности можно нерефлексивно жить, как живется, то в художественном тексте обнажение скрытых механизмов поступков остро необходимо, в противном случае получается попросту плоский, неубедительный персонаж. Вроде бы человек рассказывает о себе, о документально живом человеке, но без раскрытия мотивации получается картон.

По этому пункту проваливается решение рассказчицы не оставаться в Германии, где она никогда не перестанет быть понаехавшей. Ее родителям историческая родина тоже не пришлась по душе, и они закономерно решают вернуться на настоящую Родину – в Казахстан. Брейнингер, вновь помчавшись вперед по синопсису после обстоятельного эпизода ломки характера в немецком лагере, почти не уделяет внимания вопросу, почему героиня в этот момент предпочитает иной путь, а именно путь дальнейшей миграции на Запад. Рассказчице было очень хорошо в Казахстане, у нее там есть и друзья, и увлечения, и вообще все – так отчего не возвратиться вместе с родителями туда, где твой дом? Ну прост такой у меня характер, говорит она, хотя речь идет о переломном моменте в истории, который определяет всю дальнейшую жизнь персонажа, всю его идеологию «инди-кочевничества» с лозунгами «У меня нет корней» и «Где присела, там и дом». Опять недописано.

В британском сюжете хороша критика культа успешности в Оксфорде, автор не жалеет черных красок и режет правду-матку о том, насколько непродуктивна и травматична установка на борьбу за преуспеяние в высшем образовании, в основном приучающая студентов имитировать достижения и врать о них. Однако здесь история окончательно погружается в туман. Брейнингер настолько ускоряет письмо и сокращает повествование, что чтение этой части состоит почти полностью из вопросов без ответа. Рассказчица сообщает, что ей тяжело учиться, но что именно она изучает? По тексту разбросаны единичные упоминания об истории феминизма, антропологии, этике толерантности, то есть это что-то из liberal arts, но тогда почему ей тяжело учиться? Читаешь-конспектируешь источники, собираешь в текст по теме, готово; я сам филолог, мне ли не знать. Известно, что она пишет эссе, но на какие конкретно темы? Какие книги она читает? Какие мысли по поводу изучаемого материала формируются в ее голове?

Автор показывает только то, что героиня очень-очень хочет быть отличницей и готова ради этого на все. Но почему? Ответа нет. А зачем? Тоже нет ответа. Ну прост такой у меня характер, повторяет рассказчица, максимально не вдаваясь в детали, какой именно характер. В Германии она была неуживчивой нонконформисткой, никак не хотела смиряться со статусом чужака в стране чужой и вообще прогибаться под изменчивый мир – в Оксфорде она вдруг стала ультра-конформисткой, делает через не могу все, что зададут, не спит ночами над книгами и сочинениями, садится ради достижений на запрещенные нейростимуляторы и ходит на каждую светскую вечеринку. Познав всю глубину местной фальши, она продолжает жевать этот кактус в слезах, заливая боль алкоголем и таблетками. Читатель все время находится в потоке сознания героини, но почти ничего не узнает о причинах ее противоречащих друг другу поступков. Она просто делает то, что в конкретном эпизоде от нее требовалось автору, это и есть картон.

Апофеоз картона

Максимально уплощается рассказчица в чеченском сюжете. Чтобы перевезти ее в Чечню, по которой Брейнингер заготовила хороший этнографический материал, автор заставляет бедную девушку бездонно влюбиться в студента-чеченца. Любовь – штука регулярно внезапная, но героиня до этого никогда ни к кому не испытывала даже значительной симпатии, она скорее сильный интроверт с причудами, почти полностью обращенный внутрь себя, ей не до других. И вдруг следует очередное преображение характера: забыты liberal arts, эссе, задротство по ночам и жажда ачивок, теперь для героини – бездумно, даже в воспоминаниях нерефлексивно, как постоянный ток счастья – существует только контакт с возлюбленным. Быть может, автор таким образом показала поверхностность личности персонажа? Нет, она всего лишь по-прежнему не старается писать; Брейнингер надо, чтобы героиня по-быстрому разочаровалась в любви и дала читателю посмотреть на женскую сторону Чечни, поэтому вот тебе, безымянная девица, идеальный мальчик и идеальное чувство к нему, пора пострадать и в романтическом ключе. Кстати о краткости: история любви занимает четыре страницы, история страданий от разлуки – тоже четыре страницы, затем рассказчица покидает Британию.

Серия переездов героини по Восточной Европе из Оксфорда в Чечню становится завершающим эпизодом признаний автора в том, что ему не интересно писать художественную литературу, ему просто нужно получить «корочки» писателя для дальнейшего бизнеса. Идеальный мальчик исчез, героиня страдает, но вместо того, чтобы разочароваться и разгневаться, как гневалась из-за миграции, учебы и бомонда, она соглашается на очень странное письменное приглашение возлюбленного приехать к нему в случайный европейский город – в Сараево. Там она находит предложение переехать в Скопье, затем в Белград, затем в Приштину. Человеку, который сидит на улучшающих работу интеллекта стимуляторах, мозги почему-то ничего не сообщают о том, что это какая-то ловушка. Человеку, который занимается антропологией, явная манипулятивность поведения мальчика не напоминает вообще ничего. Но почему? Потому что автору нужно доставить ростовую картонную куклу в Чечню.

Именно здесь, как только героиня ссохлась до имитирующего движение и мышление контура, возникает характерный для многих слабых текстов маркер: рассказчица признается, что не понимает, что и зачем она делает. Этот маркер с удручающим постоянством вставляется авторами в текст в те моменты, когда они осознают, что действия персонажа никак не вписываются в заявленный характер и надо бы как-то спрятать от читателей его мертвую марионеточность. На самом деле персонаж совершает ничем не мотивированные поступки потому, что автор ничего лучше не смог придумать для поворота сюжета, но в тексте на эту дыру в обоях накладывается якобы искреннее признание персонажа «Ой, что это я творю, сам не знаю». В книге «В Советском Союзе не было аддерола», посвященной зависимости от ясности и силы интеллекта, рассказчице даже во время эксперимента в США не удается обнаружить убедительные мотивы ее переезда в Грозный.

Насколько я могу судить, женская сторона богатой чеченской жизни (автор, как снежиночку, бережет героиню от любой грязи и всюду, кроме Фридланда, помещает в самые-самые элитные и безопасные декорации) показана вполне достоверно и даже, что редкость, позитивно. Рассказчица, которой настала пора демонстрировать космополитические компетенции, без осуждения наблюдает быт традиционного общества и спокойно принимает неприятие ее инаковости потенциальными чеченскими родственницами. Когда же беллетризованное эссе о социокультурных различиях подходит к концу, у героини резко пробуждается самосознание, и она – опять без всяких помех – сбегает из Грозного обратно в Оксфорд, а влюбленный в нее чеченец даже не пытается ее вернуть, хотя ради женитьбы на постиндустриальной немке он предпринял колоссальные усилия.

Отсюда читатель возвращается в рамку, о которой – включая вторжение на саммите G20 – уже было сказано ранее, поэтому можно перейти к разбору, что же за история получилась у Ольги Брейнингер в романе «В Советском Союзе не было аддерола».

Что из этого вышло

Прежде всего надо сказать, что на классический школьный вопрос «Что хотел сказать автор?» есть ответы в интервью, которые Ольга Брейнингер давала после выхода книги. Она всерьез считает, что «В Советском Союзе не было аддерола» – это гневное обращение молодого на тот момент поколения миллениалов к бумерам с обещанием перевернуть прогнившую планету, взяв за точки опоры свободу от привязанностей и сияющий от числа терафлопов интеллект. Мол, вы хотите от нас многого, а мы дадим вам еще больше, так что вы подавитесь и сдохнете, абьюзеры чортовы.

Однако на деле текст рассказывает совсем о другом, и авторскую трактовку можно списать лишь на то, что Брейнингер не смогла взглянуть на свою историю со стороны. Да и зачем это делать, если дебютный роман написан и издан, так что можно теперь представляться людям еще и как писатель. Никто же не просит никогда уточнения – а вы хороший писатель или так себе? Это неэтично. На этом направлении задача выполнена, галочка поставлена, а уж что там получилось с точки зрения смыслов, какая разница: читать будут или друзья-поклонники, или люди, чье мнение ни на что влияет (например, я).

Stultitiae Laus, или Реквием по мечте

«В Советском Союзе не было аддерола» – это еще одна история о наркотической зависимости, только вместо традиционной дури рассказчица сидит на аддероле, амфетаминовом нейростимуляторе, используемом для лечения СДВГ и нейролепсии. В умеренных дозах аддерол значительно улучшает работу интеллекта и его связку с сознанием, мышление проясняется и ускоряется, уходит чувство усталости, приходит чувство эйфории. Иными словами, человек обнаруживает, что держит свой мозг под полным контролем и мозг очень неплохо соображает. Однако, если увлечься волшебной таблеткой как допингом вычислительных мощностей, ждите побочек; в книге показаны бессонница, потеря аппетита и – лолкек – снижение интеллекта. В сильно преувеличенной форме действие аддерола показано в фильме «Области тьмы».

Важно подчеркнуть, что такие таблетки не усиливают интеллект сами по себе, а только позволяют ему действовать без помех на текущем максимуме. Аддерол не делает вас умнее, он делает ваш мозг более работоспособным, но интеллект все равно необходимо прокачивать обучением и практикой. Как допинг он эффективен в стрессовых ситуациях, когда вам требуется долго и напряженно соображать по известным схемам, не теряя концентрации, и не очень полезен, если у вас не получается открыть нечто принципиально новое. Брейнингер рассказывает о целом сообществе людей, потребляющих аддерол для соответствия запросам времени, однако эта история вовсе не о спросе на башковитость – она о спросе на выносливость при переработках. Озвученный в книге лозунг «Smart is the new sexy» является ложным, на самом деле речь идет о лозунге «Overtiming is the new sexy» или «Overclocking is the new sexy».

Героиня – вполне обычная девушка, только с комплексом отличницы и способностью энергично злиться на мир – подсаживается на аддерол, когда понимает, что не успевает по предметам в Оксфорде. Не успевает настолько, что занимается по ночам, и все равно не справляется с учебной нагрузкой и давлением оксфордской идеологии «будь лучше всех». Из-за нежелания автора писать книгу читатель почти ничего не узнает об этой нагрузке, известно лишь, что рассказчица пишет некие эссе по гуманитарным наукам у троих преподавателей. Вероятно, для этих эссе нужно читать горы специальной литературы и въезжать в нее, что и занимает много времени и сил, однако ни о чем подобном в тексте не сказано, зато подробно изображена сцена, как героиня сидит перед пустым экраном ноутбука глубоко за полночь и не может написать первую строчку.

Из этой сцены становится ясно, что перелопачивание тонн гуманитарных монографий и статей в обучении рассказчицы стоит не на первом месте. Если б вопрос был в начетничестве, четыре пятых эссе у нее было бы уже готово за счет выписок, цитат и пересказов чужих мыслей, которые надлежит лишь минимально скомпоновать и оформить переходами от одной авторитетной идеи к другой. Думать над первой строчкой в такой ситуации вообще не приходится, просто берешь центральную умную мысль эссе, высказанную каким-нибудь академиком, и пишешь ее своими словами. Видимо, в Оксфорде от студентов требуют прежде всего самостоятельной работы головой. К сожалению, мы не знаем, что именно требовалось придумать героине, можем лишь предполагать, что это что-то по антропологии, феминизму или толерантности.

И тут возникает вопрос – если нужно сочинять самостоятельный хорошо аргументированный текст, зачем бедная студентка торчит ночью в библиотеке? Мелатонин не первый час глушит мозг, уводя его в сон, ни речевой аппарат, ни интеллект уже не фурычат, так смысл страдать над чистым листом? Спать надо, а утром хорошо завтракать и с прочистившимися нейросетями садиться нормально работать. Вместо этого рассказчица пытается простимулировать генерацию письменного кода крепким алкоголем, потому что ей кто-то сказал, что это сработает (из чего читатель может сделать вывод, что работать с источниками в Оксфорде не учат вовсе – если не знаешь сам, что делает бухло с мозгами, так хоть погугли, события в 2010-х происходят, в Интернете уже все есть). Героиня демонстрирует силу молодости, выглушивая бутылку жуткого пойла без особых последствий для организма – но и без пользы для сочинения эссе. Поиски, чем бы таким закинуться, чтобы в два часа ночи строчить текста, и приводят ее к аддеролу.

В итоге получается, что аддерол позволяет рассказчице выполнять учебные задачи на интеллект и одновременно – наконец-то я использую это слово! – глупо жить. Нет ничего умного, вот ни малейшей песчиночки ума в том, чтобы долбиться таблетками для получения того же эффекта, какой здоровому человеку дают здоровый сон, здоровое питание и здоровые физнагрузки. С помощью нейростимуляторов делать все-все задания на пятерочку и одновременно ходить на все-все вечеринки, при том что ты явно не тянешь ни то, ни другое (и ни то, ни другое тебе даже не нравится!) – это глупость как она есть. Развиваться – умно, но сжигать себя – глупо. Постгерманские сюжеты книги оказываются современной похвалой глупости и рекламой амфетаминов, которыми глупость якобы легко сбалансировать.

Чеченский любовный сюжет, когда рассказчица ныряет с гранита liberal arts в пучину страсти, доказывает, что она – нормальная молодая женщина, попавшая по неопытности в дурную компанию амфетаминщиков, увлекающаяся то одним, то другим, но еще не нашедшая себя в жизни. Человек ищет себя: то в Оксфорд поступит, то в Грозный замуж соберется, это совершенно естественно при непоседливом характере. Момент отказа от семейной жизни в традиционном обществе как будто бы должен являться точкой перехода персонажа от молодецких метаний к взрослому выбору себя, но… героиня выбирает продолжать метаться. Тоже, кстати, абсолютно жизненный исход: человек много где побывал, порядком набрался опыта – и вообще ничему не научился, живет так же бестолково, как раньше.

Рамочный американский сюжет служит прекрасной иллюстрацией того, что умение решать IQ-тесты на 200 не помогает человеку жить с умом. За годы фармакологической стимуляции нейросетей больше ума у рассказчицы не стало – она не способна уже ни спать, ни есть, ни соображать без таблеток, но находит это правильным и ничего не собирается менять. Также она до последнего момента не может сообразить, что гламурный профессор использует ее для чего-то очень плохого, хотя вроде бы сообразительность ей как раз и усиливают. Человек, который загоняет себя в могилу зависимостью от веществ и утрачивает связь с реальностью, но вместе с тем наслаждается ясностью и силой интеллекта – что это как не горькая констатация автором тупиковости погони за производительностью интеллектуального труда? Увы, это не она. Автор поддерживает героиню, вкладывает ей в уста свои мысли (опять же, подтверждается в интервью) и верит в то, что амфетаминщики завоюют мир.

«В Советском Союзе не было аддерола» – это книга, написанная молодым автором о молодежи. В 26 лет ты на пике формы, спокойно выдерживаешь физические и психические перегрузки, можешь не спать сутками, пить литрами и все равно отлично выглядеть. Роман именно это состояние упругой молодости и фиксирует. Пройдет еще лет пять, и амфетаминовая наркоманка превратится в труп, анорексия с побочками аддерола добьют ее. Тем печальнее выглядит на полном серьезе написанный финал книги, где героиня произносит пламенную речь перед мировыми лидерами о том, что аддерольщики являются «вашим новым оружием массового поражения» и «вашим новым врагом». Какое оружие, Ольга, какой враг? Если забрать у рассказчицы таблетки, она сломается пополам, как подпиленная картонная декорация; ее финальная фраза «Вам есть что сказать в свое оправдание?» – это очередное мимолетное грета-тунберговское «How dare you?!», всего лишь пустые слова на ветру.

В сухом остатке читатель получает лениво и наскоро написанную грустную историю о том, как хорошая девочка зря уехала из Казахстана на Запад, чтобы стать истощенной полусумасшедшей бомжихой, живущей от дозы до дозы в мире сладких грез о своей крутизне. Прямо «Реквием по мечте», но с другими веществами в главной роли и горячей поддержкой писателем переработок под стимуляторами.

Post scriptum

Я уже написал много, но напоследок скажу о еще одной проблеме автофикшна: биография исчерпаема, особенно если для автора характерны другие проблемы «вранья о себе» (автор мало что помнит и мало что понимает о себе и окружении). В отсутствие умения того же Кнаусгора расписывать свою жизнь на тысячи страниц рассказ о прожитом легко уместится в одну короткую книгу, примерно как «В Советском Союзе не было аддерола». Но о чем писать дальше, если вспомнить о себе больше нечего, а сочинять художку вы не можете? И чем ответить на запрос о продолжении от издателей и любителей автофикшна, которым пришелся по сердцу ваш дебют? Это настоящая ловушка жанра – вы всегда можете написать одну неплохую книгу, но дальше без богатой на приключения биографии вас ждет тупик.

Я не против автофикшна как такового, я против слабых сочинений и слабого письма. Автофикшн дает мнимую поддержку, вот как аддерол, если вам хочется что-нибудь написать, но придумать, смоделировать и прописать историю у вас не получается. Да, теперь у вас есть дебют, но придумывать, моделировать и прописывать истории вы так и не научились. И не научитесь, пока не начнете писать художественную литературу о людях, которых никогда не существовало. Не надо сидеть на волшебных таблетках, ведь волшебства не существует – надо тренировать нейросети постоянной практикой.

Не знаю, зачем я все это написал, но мне можно, я же не персонаж в книге.

Раз в год я читаю роман Дона Делилло. В этом году – «Весы».

Когда начинал чтение, недоумевал, зачем мне эта книга, кроме интереса к автору, роман ведь повествует об американском внутряке – об убийстве президента Джона Кеннеди, а меня американский внутряк перестал привлекать в последнее время (теперь увлечен внутряком российским). Но затем история меня захватила, поскольку на примере американских частностей Дон Делилло рассказывает об общих проблемах места человека и государства в истории. Хорошая книга, ни капли не постмодернистская, скорее добротный мейнстрим с небольшими дозами модернистских техник.

Дисклеймер: далее следует анализ текста, поэтому в нем есть спойлеры.

Культ секретности

Если в «Белом шуме» Делилло бичевал рядового американца за культ потребления, то в «Весах» бичует государство за культ секретности. У государства, конечно, есть объективная потребность в засекречивании довольно большого спектра своих действий, но эта практика воспитывает целую субкультуру фанатиков секретных операций, для которых гостайна самоценна. Эти фанатики стремятся наделать побольше гостайн на ровном месте и спрятать побольше информации от соседних структур и собственного руководства.

В результате госуправление превращается в хаос, когда никто не имеет не то что полной информации о секретных операциях ФСБ, ЦРУ, АНБ и кто там еще, но даже непротиворечивого кусочка общей картины. В книге есть отставной аналитик Николас Брэнч, который по заданию куратора с самого верха ЦРУ составляет факты об убийстве Кеннеди в единое целое, и к концу романа он приходит к выводу, что даже при наличии всего-всего, что присылают по его запросам, закончить расследование он не в состоянии – все равно чего-то явно не хватает.

Кеннеди убили спецслужбы

Именно культ секретности Делилло обвиняет в убийстве американского президента. Инициатором преступления становится отставной ЦРУшник Уин Эверетт, патологический лжец, которого отправили из спецслужб из-за того, что он при всем желании не смог удержаться от вранья на полиграфе. Эверетт – образцовый помешанный на секретных операциях силовик. После года в отставке в его мозгу рождается идея заговора с целью имитации – только имитации! – убийства Кеннеди.

По замыслу сумасшедшего покушение при расследовании выведет спецслужбы на Фиделя Кастро и побудит Вашингтон еще раз попытаться свергнуть кубинский революционный режим (одна попытка в заливе Свиней в 1961 году обернулась пшиком). Для этой цели он собирает других силовиков, по разным причинам заинтересованных в обратном перевороте на Кубе, и ищет человека, на которого можно будет безопасно свалить покушение, оставшись в тени.

Роль случайной личности в истории

Таким человеком, как вы можете догадаться, становится Ли Харви Освальд. Около половины книги посвящено биографии Освальда: тяжелое детство, увлечение марксизмом, служба в армии в Японии, бегство в СССР, скучная жизнь в Минске, возвращение в США, попадание в сети заговорщиков, путь к убийству Кеннеди, убийство, смерть от руки Джека Руби. На примере Освальда Делилло показывает (и в одном эпизоде проговаривает прямыми словами) роль совпадений и случайностей в мировой истории.

Освальд, довольно глупый и дикий молодой человек, буквально был рожден и воспитан для того, чтобы убить президента, Вся его жизнь – хотя паренек просто мечется в случайные стороны, не зная, куда лучше пристроить свою беспокойную и бестолковую голову – будто по некой высшей воле построилась так, что он не мог не оказаться в Далласе 22 ноября с винтовкой, нацеленной на голову президента. Он даже устроился – случайно! – на работу в здание, откуда на президентский кортеж открывался отличный вид.

Теория управляемого хаоса

С другой стороны, Делилло подчеркивает, что у случайностей есть дирижеры. Безупречный для заговора Эверетта Освальд существовал в США просто по закону больших чисел: не так уж мало в Штатах туповатых бедняков, есть порядочная группа сочувствующих Фиделю Кастро и коммунистам, некоторые ездили в СССР, некоторые покушались на жизни американских политиков, так что хотя бы в ком-то одном все нужные фанатикам секретности характеристики должны были сойтись.

Но сам по себе Освальд никогда бы не убил президента – ему бы не хватило ни мозгов, ни дисциплины организовать такое преступление. Ему помогли те самые любители заговоров и типа-хитрых политических многоходовок. В «Весах» Ли Харви Освальд – всего лишь инструмент в руках потерявших берега спецслужб, причем кривой и малополезный инструмент: в романе он только ранил Кеннеди и сенатора Конналли, потому что почти не умел стрелять, несмотря на службу в армии.

Практика неуправляемого хаоса

Рассказывая, кто же на самом деле убил Кеннеди, Делилло выносит приговор американской государственной системе: культ секретности, необходимой для лучшего управления госслужащими, делает госслужащих неуправляемыми. Один из привлеченных к заговору Эверетта силовиков Ти-Джей Макки, до крайности разочарованный провалом атаки в заливе Свиней, решает использовать эвереттовскую схему для собственного заговора в заговоре: убить Кеннеди на самом деле.

Здесь еще изображен конфликт между офисными крысами и полевыми агентами: хитрят-придумывают-подделывают документы люди вроде Уина Эверетта, а всю грязную работу приходится делать людям вроде Ти-Джея Макки и его ребят. Офисные крысы разок уже подставили Макки и его ребят, и теперь полевой агент решает взять историю в свои руки. Он уходит на дно, создавая видимость, что заговор провален, затем дожимает Освальда на покушение, в то время как голову Кеннеди разносит один из рекрутированных Макки кубинцев.

Бесплодие заговоров

В отличие от Николаса Брэнча, у читателя «Весов» есть полная картина события (в послесловии Делилло подчеркивает, что это и есть задача исторического романа), и по ее восприятии возникает вопрос – а на что, собственно, изначально рассчитывали заговорщики, если сами они лжецы-хитрецы? Как Уин Эверетт мог искать «доверенных людей» в своей среде, если и он сам, и все его окружение гораздо обманывать и утаивать данные без всякого повода?

Ответ – рассчитывали многослойно обхитрить и подставить «доверенных людей» и не дать им обхитрить и подставить себя. Но в такой игре ради игры, в которую в 50-60-х превратилась работа спецслужб в США, невозможно стать победителем, если действуешь не в одиночку, как Макки, – а в одиночку покушение на президента не организуешь. То есть идея устроить политическую провокацию ради свержения Фиделя Кастро была изначально обречена на провал. Заговор просто не мог сработать так, как задумывалось.

Итого

Резюмируя, скажу, что книга сильная, поднимает серьезные темы о работе государства, прочитал не зря. Что заметно выделяет Делилло из группы как-бы-постмодернистов – это человечное отношение к персонажам. Он дает много места в книге матери Освальда, находит время, чтобы обрисовать семейные отношения заговорщиков (с ударной деталью, что маленькая дочь Эверетта считает своих родителей ненастоящими), подробно рассказывает не только об Освальде, но и о его убийце Джеке Руби, отмечает проблемы юдофобии в США.

Сюжет многофигурный, поначалу может быть немного сложно разбираться в персонажах, но тут никак иначе нельзя рассказать историю, ведь она посвящена всем-всем-всем, кто так или иначе приложил руку к смерти Кеннеди, вплоть до итальянской мафии. Если вам интересна американская история, рекомендую к чтению.

«Оболочка зеро» — это короткий приключенческий роман о преследовании макгаффина, легкий развлекательный текст.

В мире, где каждый воспринимает окружение сквозь тематические фильтры-«оболочки» (захотел — видишь вокруг себя каменный век, захотел — видишь вокруг себя Средиземье), возлюбленный главной героини объявляет, что хочет избавиться от всех своих оболочек и жить лицом к лицу с физической реальностью, а потому покидает их родной городок. Героиня — стандартная для приключенческих романов энергичная упрямая и целомудренная девица 17 лет — на следующий день отправляется на поиски возлюбленного, прихватив местного раздолбая, который очень примерно знает, куда надо ехать. На первой же остановке, в логове доморощенного хакера, героиня получает «оболочку зеро» — программу, фрагментарно стирающую оболочки, и начинает видеть всё в непривычном свете. А дальше — несколько локаций с приключениями, расширение команды с двух человек до четырех, ожидаемое обретение возлюбленного за краем всех симуляций и не менее ожидаемый твист на последних страницах, открывающий дорогу в продолжение романа.

Научной фантастики в книге нет. Нет даже киберпанка, хотя вроде бы история о нейро-аугментациях, программирующих мозги дорисовывать тематические скины предметам и переводить любую речь в заданную стилистику (Миджорни и чатГПТ внутри вашего черепа). Это просто приключения в необязательных декорациях. Оболочка героини — Дикий Запад, и поначалу идет как бы завязка вестерна, но это обман читательского зрения. Декорации на историю никак не влияют, поскольку оболочки дают лишь разные текстурки на одних и тех же предметах. Героиня могла бы видеть вокруг российский поселок городского типа 2023-го, и все равно приключалась бы точно так же: квартира хакера — дом богача — лагерь разбойников — развлекательный центр — река — явь. Фантастика тут только как повод написать рядовой приключенческий текст с обязательными формулами героя, его спутника, второстепенных персонажей и сюжетных ходов.

Распад оболочек у героини показан очень скупо, а реальность, спрятанная за фильтрами, не открывает ничего интригующего, хотя по логике дизайна именно это должно быть фокусом истории: что видит героиня новым зрением и какие секреты о мире это раскрывает. К сожалению, автор не держит моделирование, забывает о деталях с предыдущих страниц, которые должны влиять на события последующих. К примеру, в развлекательном центре два спутника героини закачивают в мозги двухсуточную фирменную оболочку для получения большего удовольствия от местных аттракционов — но когда они в тот же день плывут по реке, эта оболочка уже не влияет на их восприятие, они видят все как раньше.

У самого по себе дизайна есть ряд проблем. Во-первых, он бессмысленный, поскольку речь идет только о аудио- и видео-фильтрах. Если вы живете в мегаполисе, «каменный век» с пещерами или «Дикий Запад» с двухэтажными деревянными домами вы не можете использовать — фильтр, пытаясь изобразить классический захолустный городок из вестернов или дикую местность, сотрет большую часть фигур и предметов, и вас собьет машина на ближайшей дороге. Хотите «Дикий Запад» — отправляйтесь в специальное село, на которое текстуры RDR2 хорошо лягут. Кроме того, между большей частью фильтров нет никакой функциональной разницы: все, что до изобретения электричества, парового и бензинового двигателей, является абсолютно одинаковым.

Во-вторых, действие, судя по многим признакам, происходит после некой глобальной катастрофы, в которой погибло процентов этак 95 человечества. Мир «Оболочки зеро» пустынный, как опен-ворлды современных игр, в нем даже на мгновение не мелькает хоть сколько-нибудь крупное поселение людей. Не появляются в течение всей истории и представители организации, которая продает оболочки, хотя пару раз упоминается о тотальном контроле над людьми с помощью фильтров. Централизованная власть отсутствует в принципе, у героев даже представления нет о полиции, которая должна, например, навести порядок в развлекательном центре. Богачи в лагере разбойников не ждут, что их найдут, а разбойники отпускают их за плату в стандартной цифровой валюте, будто не опасаясь, что подозрительные переводы можно будет отследить.

Финал дает вариант ответа на вопросы, почему мир такой непрорисованный —

В центре романа – Виктор. В первом томе молодой, во втором средних лет мужчина без каких-то особенностей, кроме способности к неограниченному словоблудию. Еще в 90-х он написал неплохо принятый роман «Пчелиный хлеб», но дальше художка у него не пошла, и чтобы не пропадать зачатку писательского бренда, Виктор занялся так называемыми «локфиками» – выдуманный Веркиным термин для вполне реальных заказных книг о городах и селах (когда местные власти заказывают красивое издание с фотографиями, историей, легендами и современными достоинствами своего города, не особо заботясь, что там внутри будет конкретно написано, лишь бы презентабельно). То есть после «Пчелиного хлеба» Виктор пишет то, за что платят хорошие деньги, но что никто не будет читать.

В первом томе «Чагинск» (не путать с романом Водолазкина «Чагин») Виктор в 2001 году вместе с логорейным фотографом Хазиным приезжает по одному из заказов в город Чагинск, где в детстве он проводил каждое лето в доме у бабушки. Чагинск выдуман, но, судя по ориентирам, рассыпанным по тексту, он расположен в Костромской области, между Кинешмой и Чухломой. Рекламную книгу о городке писать откровенно не из чего: это просто место, где живет 12 тысяч человек, в том числе несколько знакомых Виктора, без знаменательных событий и фигур в истории и без малейших крупинок уникальности в 2001-м. Но заказ сделан, деньги выделены, а потому Виктор и Хазин с первых же страниц начинают выдумывать для «локфика» и великое прошлое, и привлекательное настоящее Чагинска.

Уже здесь, до сюжетообразующего события – исчезновения двух мальчиков, которое не хотят расследовать власти – Веркин задает центральный конфликт романа-эпопеи: слово против мира. Все 1450 страниц, по сути, посвящены тому, как человек с переменным успехом противостоит реальности с помощью языка. Сначала поведение Виктор и Хазина выглядит высокомерным: приехали, понимаете ли, из столиц умники, чтобы за бабки наврать с три короба – но это только до первого странного происшествия, после которого выясняется, что герои обстреливают цитатами, мемами и веселой чушью чагинцев и самих себя не столько по снобизму и даже не от автоматизма профессиональных сочинителей, сколько с защитной целью.

Автор показывает, что против пугающей реальности у человека ничего нет, кроме слов, из которых можно соорудить себе как своеобразный скафандр в агрессивной среде чуждого пространства, так и целый виртуальный мир, заслоняющий то, на что говорящему почему-то очень не хочется смотреть. При физическом столкновении с реальностью пользы от слов никакой, но как только равнодушный космос в очередной раз оставляет героев наедине с собой, они вновь обретают иллюзию контроля над своей жизнью и окружением с помощью силовых потоков прибауток, умствований и вранья. Не можешь ни познать, ни освоить мир? Сочини его!

Хотя язык не может бороться с реальностью, когда та прыгает бешеной мышью из-под пня или похищает двоих мальчишек, оставив только окровавленную кепку, у него все же есть громадная власть – над человеческим разумом. Мир не меняется от сказанных слов, магическая функция языка действует иначе: она перестраивает мировоззрения людей, поверивших услышанному или написанному. В первой книге романа Виктор буквально творит новую легенду Чагинска из ничего и в процессе засеивает умы чагинцев фейками, которые затем срастутся со старыми поверьями и превратятся в общепринятое мнение о городе. Шуточка о строительстве АЭС переродится в предубеждение, что в низовьях из земли сочится радон (что?).

Внешний сюжет в роман простецкий. В первом томе будет репетиция дня города, творческий вечер в доме культуры, шашлыки с местными чиновниками и столичным миллиардером, очень много алкоголя, регулярные увязания героев в костромских пейзажах, флэшбеки в детство Виктора, вялые попытки расследовать пропажу мальчиков вместо милиции – в общем, фиксация провинциальной российской жизни 2001 года, этакие «Особенности национального вранья». Но за бесконечной болтовней об адмирале Чичагине, способах применения чаги и перспективах развития региональной промышленности вперемешку с воспоминаниями, кто на кого как посмотрел 15 лет назад, начнет разворачиваться внутренний сюжет: что на самом деле происходит в городе? о чем врут и о чем умалчивают чагинцы? почему об исчезнувших мальчиках предпочитают не вспоминать? чего не видит Виктор из своего словесного скафандра?

Второй том «Снег Энцелада» повествует о лете 2018 года, когда порядком окрякшему Виктору приходится вернуться в Чагинск и дорасследовать дело 17-летней давности о пропавших мальчиках. Здесь Эдуард Веркин показывает, насколько в России все изменилось за время, прошедшее с начала первого срока Путина до начала четвертого срока Путина, и одновременно насколько все осталось тем же самым.

С одной стороны, стало больше здравомыслия и меньше угара, поэзия как-то ушла из жизни, зато проза вышла вполне комфортной. Одни за полтора десятилетия канули в забвение, другие неожиданное поднялись (директриса ДК стала мэром, жутковатый таксидермист – успешным бизнесменом). С другой стороны, взлета России к тем самым снегам Энцелада не случилось: полуразрушенная провинция осталась полуразрушенной провинцией, Чагинск теперь борется за переход из городов в поселки городского типа, и жизни в нем еще меньше, чем в пьяном 2001-м.

Попытка заново расследовать старый «глухарь» оборачивается для главных героев осмыслением пройденного за 17 лет пути и сведением счетов с российской действительностью. Желания с кем-то и чем-то всерьез контактировать у Виктора к 45 годам стало только меньше, а по части информационного огораживания от мира он прокачался до настоящего гуру самоизоляции. Реальность к 2018 году как-то раскисла, затихла, будто бы подчинилась человеку и его выдумкам – и в то же время осталась такой же тревожащей и непознаваемой.

В вымирающем Чагинске Виктора вместе с постаревшими знакомыми ждет целый квест по сбору улик, однако они что-то значат только в рамках тех фантазий, которые персонажи выдумали сами, и выходит, что расследование ведется не о том, куда пропали мальчики, а о самопознании: зачем герою узнавать правду? что изменит эта правда в нем и в мире? зачем вообще вмешиваться в реальность?

И вновь, все это подается автором не в каких-то долгих умных, но скучных беседах, а в режиме параноидального трагикомического триллера, где персонажи постоянно подозревают что-то очень плохое – и плохое в самом деле постоянно происходит, только не то, которое ожидалось. Подкисшая и притихшая реальность не раз даст отпор попыткам приручить ее, продолжая быть тем самым бесконечным «снарк снарк снарк снарк«ом, известным неуловимостью и смертельной опасностью. Мир есть снарк, намекает Эдуард Веркин своей провинциальной эпопеей, и пытаться заклинать его словами бесполезно. Но ничего другого человеку попросту не остается.

«Алкиной» – это краткое, но всеобъемлющее воспроизведение античной прозы, можно сказать, роман-хрестоматия, чтение которого дает общее представление о прозаическом наследии древних греков и латинян. Словно бы у автора стояла задача сделать демо-версию литературной античности для ленивых студентов.

Здесь и упражнения в риторике, и путешествия, и суды, и нападения разбойников, и войны, и чудеса, вплоть до спуска в загробный мир, и любовная горячка, и цитаты из Гомера – все в характерном для Шмаракова юмористическом ключе, так что читать книгу не только познавательно, но и весело.

В соответствии с традицией, роман назван по главному герою Алкиною, который устраивается в школу риторики, преуспевает в диспутах и отправляется вместе с учителем и соучениками в далекий город с секретным заданием, по пути демонстрируя силушку риторическую всем подряд, а дальше начинаются стандартные ходы – разлука, плен, избавление, странствие, счастливое воссоединение, только не возлюбленных, как в разных «Хереях и Каллироях», а друзей-риторов.

С точки зрения корпуса современной русской литературы это очень странный, ни в какие категории не укладывающийся текст: эксперт по очень древней литературе взял и написал книгу, которая выглядит как оригинал доселе неизвестного экземпляра античной прозы в переводе на русский язык. Здесь нет ни заигрываний с сегодняшним днем, ни в целом отсылок к более поздним временам, «Алкиной» аутентично античен настолько, насколько это возможно для сочинения XXI века.

Таких внекатегориальных текстов хотелось бы побольше, и жаль, да, жаль, Роман Львович, что на этом вы распрощались с сочинительством (например, ябпочитал вашу версию рыцарского романа).

«До и во время» – третий и последний роман великого автора, написанный в СССР, и это самая-самая сумасшедшая его книга. Неудивительно, ведь она посвящена безумию русской философии XIX века, а ее формальное действие разворачивается в дурдоме в 1960-е. Рассказчик, коротко сообщив о прогрессирующих провалах в памяти, повествует о том, как устроился в психбольницу на лечение и начал там записывать истории жизни пациентов, чтобы спасти от забвения и их самих, и их родственников и близких. В какой-то момент к нему пристал очень разговорчивый мужик с историей не о себе, а о, внезапно, Жермене де Сталь, и понарассказывал ТАКОГО, что в процессе чтения у меня не раз возникали вопросы к вменяемости не только автора, но и моей собственной.

Даже не знаю, какую долю спойлеров здесь стоит отмерить. За эту книгу стоит браться, только если вы готовы погрузиться в идеально сумасшедший текст, причем по-шаровски безупречно логичный, убедительный, энциклопедически проработанный – и в то же время насквозь больной. В «До и во время» Шаров впервые пишет «мягкую» альтернативную историю России, когда все события сохранены примерно в том же виде, но их причины принципиально не совпадают с общеизвестными. В данном случае в тайном центре русской истории XIX-XX веков оказывается мадам де Сталь, научившаяся клонировать себя в своих дочерях, и ее влияние на умы российских интеллектуалов.

Первой жертвой чар одного из клонов де Сталь оказался знаменитый религиозный мыслитель Николай Федоров, чья философия общего дела получила в романе весьма оригинальный генезис через сказку о спящей красавице. Сразу скажу, что весьма оригинальный генезис в «До и во время» получило вообще все реально существовавшее культурное наследие, которое только попало в книгу в авторском преломлении. Уже следующий клон де Сталь открыла популярный литературный салон и пропустила через него и свою постель едва ли не каждого видного российского мыслителя конца XIX века и начала XX-го. И если уж объяснять все максимально странно, то вы сами можете догадаться, чьей мамашей (а также страстной любовницей и идеологом репрессий) оказалась очередной клон де Сталь…

В романе Шаров показывает, что эволюция философской мысли последних 70 лет Российской Империи происходила в русле абсолютно шизофренической борьбы с православным Богом, не оставлявшей человечеству никакой другой роли, кроме роли строительного материала для рукотворного рая. Каждый начинал с недовольства тем или иным возвышенно-метафизическим аспектом православия и заканчивал необходимостью под произвольным логико-философским соусом уничтожить мир и построить на его руинах новый, более справедливый. Так автор открывает для читателя неожиданную правду, что деструктивные программы коммунизма вообще-то не на ровном месте выросли, а на плодородной почве оторванного от жизни умствования всяких там Соловьевых и Бердяевых (трахнутых мадам де Сталь, конечно). Каждый любитель пораскинуть мозгами требовал апокалипсиса – и в 1917 году он наконец случился как воплощение коллективной галлюцинации.

Центральная творческая задача Владимира Шарова, на мой взгляд, – обнаружение причинно-следственных связей между событиями российской истории. «До и во время» как один из примеров такого обнаружения очень интересно трактовать, отделяя избыточное безумие от уместного. К примеру, все, что касается истории Иосифа Джугашвили, однозначно является чушью, да такой забористой, что кружевные трусы Сталина в «Голубом сале» Сорокина выглядят как безуспешная попытка талантливого копировальщика перещеголять дикий оригинал. При этом философские системы переданы настолько достоверно, что возникает вопрос, а что же в реальности могло их породить, если не болезненное влияние клонов Жермены де Сталь? В том и суть книги – в предложении версии, откуда могли взяться все эти странные идеи, двигавшие русскую мысль в XIX веке. Эта версия даже лучше исторических фактов, поскольку вносит гармонию в философский хаос. Гармонию полнейшего безумия, которое все объясняет.

«Лавр» – это история средневекового русского человека, работавшего врачом и ставшего святым. Автор показывает его в четырех периодах жизни: мифопоэтическое детство, юродивая молодость, паломничество к святым местам и отшельничество.

Пока я читал первую часть, у меня было подозрение, что Евгений Германович воспроизводит лубок, поскольку там и простецкий стиль, и сказочные мотивы, и скабрезности, и внезапные вкрапления как на древнерусском, так и на современном просторечии (путаница штилей). Однако во второй части, где герой из-за пережитой трагедии стал юродивым и много лет творил чудеса, выяснилось, что у каждой части свой жанр: за лубком следует житие юродивого, затем жанр путешествия, затем житие отшельника.

В университете я очень любил и историческую грамматику, и древнерусскую литературу, поэтому получил очень много удовольствия от того, как точно и естественно Водолазкин пишет историю средневековыми жанрами и средневековым русским языком. При этом текст идеально доступный для любого читателя за счет простоты и ясности стиля. Вставки на древнерусском редкие и понятные, а в остальном текст написан короткими предложениями с яркими фразами.

Еще в нем есть совершенно хулиганские вставки канцелярита и выражений XXI века, которые точно являются не багом, а фичей: по мастерству работы с текстом видно, что автор при желании мог бы весь роман написать языком XV века, но ему требовалось не щегольнуть, а рассказать вечную историю. Для ее передачи и необходима стилевая окрошка: слова из разных времен, соединяясь, говорят о вневременном.

История же в романе, не побоюсь этого слова, восхитительная (мне больше всего по душе пришлась часть о юродстве и чудесах). По сути, она о том, как тяжело быть супергероем, если же говорить по-средневековому – спасителем. Спасителей мало, попавших в беду много, и сил одного сколько угодно талантливого врача или чудотворящего святого на них не хватит. Подчас сил не хватает даже на самых близких.

Однако ответственности спасителя это не уменьшает, как и его боли из-за того, что всех спасти не получится, а отказаться от призвания супергерой не может. Обретение силы, осознание ее границ, смирение, прозрение, любовь и ненависть спасенных – Водолазкин показывает весь путь спасителя до самой смерти.

Я весьма удивлен, что эта от начала до конца православная книга снискала всеобщую любовь, поскольку в литературном бомонде у нас все-таки принято быть атеистами и критиковать чужую религиозность. В «Лавре» показан прекрасный мир, где христианство реально, где есть и чудеса, и святые, где истинная вера с горчичное зерно действительно позволяет рушить горы в моря. Я бы такие книги читал и читал, они напоминают мне о том, как прекрасно верить в Бога. Обязательно буду перечитывать, и всем советую.

Сорокина, как и Шарова, и некоторых иных авторов, я читаю в хронологическом порядке. Весь советский период – «Норма», «Очередь», «Тридцатая любовь Марины», «Роман» и «Сердца четырех» – прочитан, а в 90-е Владимир Сорокин из крупной прозы смог только «Голубое сало», так что я сразу ждал, что текст будет авторским opus magnum. И не ошибся.

Меня, конечно, покорила первая часть «Голубого сала», написанная мутным мунспиком мрачного российского будущего, составленным из китайских слов, англицизмов и неведомых, никак не объясняемых терминов и жаргонизмов. Я даже расстроился, когда история во второй части перешла в режим «Сердец четырех» и темный язык оборвался вместе с жизнью его носителя – такой лингвистической мути, требующей от читателя учиться ее понимать, я бы и целую книгу прочитал, да и несколько книг тоже. Увы, «Голубое сало» построено как «Норма»: несколько сменяющих друг друга стилистических упражнений, каждое само по себе монотонно, но вместе они создают объемную палитру авторской НЕНАВИСТИ к литературе и истории России.

Итак, первая часть в «Голубом сале» – упражнение в «языке будущего» плюс упражнение в стилизации под классических русских писателей – Достоевский, Толстой, Чехов, Набоков, Пастернак, Ахматова, Платонов с вкраплениями в их стили фирменных сорокинских деталей вроде «люди в функциях животных и ресурсов». Вторая часть – знакомство с многоуровневой сектой любителей Земли Русской, сходное с погружением в ад плюс пара рассказов из раннего, вставленных в текст просто по приколу. Третья часть – упражнение в альтернативной истории, где в советских 50-х преспокойно живет аристократия, Сталин и Хрущев являются тайными любовниками, а Гитлер по-прежнему жив и правит Третьим Рейхом. Попутно Сорокин разделывается с поэтами-шестидесятниками, а заканчивает книгу, так сказать, «сном собаки».

Я очень-очень далек от «советской травмы», поэтому третья часть, где автор усиленно уродует исторические фигуры, делая их гомосексуалистами, наркоманами и шизофрениками, вызывала у меня только скуку. Как я писал выше, благородный, но очень ревнивый любовник своей матери в «До и во время» Шарова выглядит куда более ярким шаржем на Сталина, чем благородный любовник Хрущева в кружевных трусах: Сорокин просто пририсовывает Иосифу Виссарионовичу все самое мерзкое, что только пришло ему в голову, а Шаров подводит под свой образ историческую и психологическую основу. Единственное, что тут показалось интересным – это альтернативные портреты литераторов, с бомжихой-Ахматовой, бандитом-Мандельштамом, задохлой компанией Евтушенко и единственным достойным отвратительного звания настоящего поэта Бродским.

Если вы очень сильно ненавидите СССР, третья часть «Голубого сала» зайдет вам на ура. Мне зашли первая часть из-за замечательного мунспика и очень достоверных стилизаций под классиков (любимое – адский порноабсурд Набокова) и вторая часть из-за того, как Сорокин умеет дизайнить декорации. Мне не приходилось об этом писать раньше (потому что статью о пяти советских романах автора я так и не осилил), но я считаю Сорокина не писателем, а художником слова: он не рассказывает истории, а рисует картины письменным кодом. Предел метода «не рассказывай, а показывай», когда «показывание» уже не содержит в себе никакой истории, а только указывает на само себя. В «Голубом сале» это проявляется в полной мере – автор ничего не хотел сказать, но буквы на бумаге сложил красиво.

После прочтения романа у меня сформировалась смешная теория о тайне текстов Сорокина. Как мы узнаем из книги, голубое сало – это волшебное, игнорирующее теплообмен вещество, вырабатываемое клонами писателей после творческих актов. Клоны никогда не бывают совершенными, их нейросети вставляют в близкие к аутентичным сочинения различные артефакты: испражнения, насилие, секс, мат, путаницу людей и животных, случайные наборы букв. Так вот, если мы посмотрим теперь на все творчество Сорокина, то окажется, что оно состоит из того же самого: стилизация плюс фекальные, мясные, порнографические, матерные и абракадабровые артефакты. Какой из этого следует вывод? Тексты Сорокина написаны не им самим, а его клоном. В советские годы Владимир Георгиевич нашел где-то клоногенератор и с тех пор копирует себя, выдавая труды копий за собственные.

И это объясняет, откуда у Сорокина позиция «это просто буквы на бумаге». Сгенерированные нейросетями бессознательных клонов тексты – это и в самом деле не более, чем буквы, за которые «автор» не несет никакой ответственности. Очень ловкая защита от критики. Наверное, как-нибудь перечитаю, в особенности первые две части.

Хотя книга по сути антивоенная, в ней, как и в «Радуге тяготения», на удивление мало собственно войны.

Главный герой Йоссариан и его сослуживцы вроде бы бомбят позиции нацистов в Италии, но на самом деле большую часть книги прохлаждаются на острове Пьяноса, загорают на пляже, напиваются в клубе, симулируют в госпитале, ездят в Рим любить проституток, в общем, кайфуют. Только время от времени командование заставляет их отвлекаться от отдыха на итальянском курорте и навещать зону боевых действий. На Пьяносе им никто не угрожает, истребителей у нацистов давно нет, так что из риска для жизни остается только попадание в бомбардировщик снарядов ПВО. Боевые потери очень низкие, а большая часть смертей персонажей приходится на небоевые потери и ошибки пилотов, то есть почти всех убивают сами же американцы. Ни одного немца за всю книгу так и не появляется.

Все потому, что «Поправка-22», как и «Радуга тяготения», использует тему войны для рассказа о более общих проблемах. Война – это лишь одно из зеркал, в котором отражается безумие общества и государства, так что антивоенный роман оборачивается критикой США рубежа 50-60-х годов. Тут не приходится удивляться, что роман был издан в СССР еще в 60-х, ведь там прямыми словами идет разгром американской модели капитализма и ужасов эксплуатации человека человеком ради всякой ерунды вроде денег, карьеры и славы. Война же создает для проявления пороков якобы цивилизованного общества идеальные условия: власть контактирует с простым человеком ежедневно, подвергает его жизнь прямому риску и не имеет ограничений по ресурсам (командование получает снабжение бесплатно и свободно им распоряжается). Подобные тепличные условия неизбежно способствуют росту всех человеческих мерзостей, а их переизбыток попросту лишает человека ума.

Хеллер обращает внимание, что жизнью в США правит ложь, прикрывающая неприглядные мотивы агрессивных сумасшедших. Ложь уничтожает логику, а вместе с ней и разумное поведение (впоследствии еще и растворяет язык, лишает его основной коммуникативной функции), заменяя их той самой «поправкой-22» – приемом безвыходного закольцовывания двух взаимоисключающих аргументов. Йоссариан может получить освобождение от полетов, если будет признан безумным, но вот «поправка-22»: он должен обратиться к врачу о признании его безумия, а обращение к врачу свидетельствует о его вменяемости. В ту же степь: безумцам запрещено летать, но вменяемые летать отказываются, значит, нужно отправлять в полеты безумцев. Таких колец в жизни человека Хеллер находит множество, и из юмористических зарисовок логических парадоксов на армейском материале постепенно складывается пугающая картина трагического абсурда американской жизни.

Имеющим власть не нужно утруждать себя убедительностью, ведь подчиненные уже находятся в их руках, и можно делать все, что захочется. Например, лгать не останавливаясь, потому что даже если офицера подловит кто-то из нижестоящих, ответом станет очередная «поправка-22». На Пьяносе это виднее: в мирной жизни за человека борются несколько разных уровней властей, и на этом можно как-то играть, а тут строгая субординация военной службы. В итоге крыша неизбежно съезжает у всех – и у командования, занятого вместо боевых действий междусобойными интригами, и у летчиков, которых отправляют в боевые вылеты не ради США (им вовсе ничего не угрожает) и не ради победы над Третьим Рейхом (он уже сломлен), а ради тех же интриг подполковников, полковников и генералов.

В общем и целом, это действительно грандиозная (и гомерически смешная) книга, которую можно всем рекомендовать прочитать. Она радикально проще «Радуги тяготения», из усложнения там только нелинейный сюжет, больше похожий на витки падающего самолета, а о войне и порождающих эту войну причинах рассказывает не хуже. Вполне возможно, что книга Хеллера оказала на книгу Пинчона влияние, она тогда была настоящим хитом. Обязательно буду перечитывать.

«Дни Савелия» – это современная русская внежанровая литература из палаты мер и весов. Минимальная значимость сюжета, фокус на портреты, пейзажи и житейские размышления, Москва, щепотка повесточки, горсть метафор из записной книжки, много грусти с перетоком в нытье, немного насилия, необязательная, но неизбежная любовная линия и обязательная смерть. Все это в романе есть в настолько исчерпывающей полноте, что похожие на него книги можно не читать вовсе, если вы не фанат художественной бытовухи.

«Дни Савелия» – это история кота. Вернее, это цепочка московских портретов, пейзажей и житейских размышлений, формальной связью для которых выступает бездомный кот Савелий. Автор описывает любимые улицы и лица Москвы, заставляя персонажа-кота на них смотреть и о них думать. Когда Служителю нужно описать интерьеры, очередной портрет забирает Савелия домой, а когда настает пора переменить обстановку, кот без особой мотивации просто сбегает от хозяев на свободу. Получается экскурсия по Москве с заглядыванием в разные укромные уголки как бы кошачьими глазами.

Кошачьего в Савелии не так много, поскольку плана достоверно воспроизвести психический мир кота у писателя явно не было. План был дать легкое отстранение от городской обыденности, взглянуть на нее со стороны немного другими глазами, но все-таки с человечьими оценками. Читателю явно предложены личные авторские раздумья о любви, жизни, смерти, призвании и прочем стандартном наборе мыслителя на пороге кризиса среднего возраста (да любого кризиса любого возраста), а кот тут как красивая декорация. Как будто Григорий Служитель вышел на сцену играть моноспектакль в ростовой кукле кота.

В книге есть минимальная познавательность – автор все же неплохо проследил естественный жизненный путь бездомной кошки в городской среде, возможно, кого-то из читателей это сподвигнет взять какого-нибудь усатого бродягу домой. А так – ну книжка как книжка, ничего такого, что побуждало бы бегать с горящими глазами и всем о ней рассказывать. Всего лишь еще один скромный служитель современной русской литературы, каких у нас много, в то время как хотелось бы все-таки побольше невероятных гигантов мысли и слова, поражающих воображение.

«Жизнь А. Г.» – один из самых странных русских романов конца десятых. Это книга о политическом post mortem гитлероподобного европейского диктатора-националиста. Место действия – альтернативная Испания, где с начала XX века события развивались чуточку иначе и, обгоняя Франко, еще в конце 20-х к власти пришел каудильо Аугусто Авельянеда. Ставецкий сначала рассказывает вроде бы вполне предсказуемую историю о том, куда государство и народ заводит поклонение «вождю», поставившему себя над законами (у автора Вторая Мировая закончилась, едва начавшись, французы с англичанами внезапно дали прикурить и нацистской Германии, и фашистской Италии, а испанцы де-факто запутались в одеялке), однако победой демократии над диктатурой роман не заканчивается, а только начинается.

Ставецкий изобретает такой оригинальный сюжетный ход, как замена главному военному преступнику смертной казни на пожизненное публичное заключение. Аугусто Авельянеду сажают в клетку и возят по Испании кругами, из города в город. Охрана бдительно следит за тем, чтобы ни он не мог покончить с собой, ни его не могли убить вчерашние подданные. Цель – сохранить память о преступлениях каудильо и ужасах его периода правления. Авельянеда становится как бы живым памятником самому себе, причем памятником гастролирующим: не сидит где-то в камере, а постоянно на виду, сегодня Толедо – завтра Мансанарес. В него можно плюнуть или бросить тухлый помидор – потрясающая идея, почему ее никогда не воплощали в реальности?

Так вот, в районе сотой страницы Авельянеду сажают в клетку и еще двести страниц он в ней сидит. Меня на этом моменте автор чрезвычайно заинтриговал: о чем можно написать 200 страниц в таких сюжетных условиях? Ничего же не будет происходить: ну ездит политический труп из Кастельон-де-ла-Плана в Таррагону, ну встречают его толпы зевак, сначала разгневанные, затем скучающие, а текст-то что будет заполнять? Как оказалось, пожизненно заключенный на свежем воздухе способен прожить весьма и весьма насыщенную жизнь, в особенности если это бывший диктатор. Ставецкий предлагает читателю наглухо запрещенную в нашей литературе картину – кровавый тиран не только как живой человек, но и как сильная личность.

Сначала Авельянеда пытается умереть, избавиться от мук разочарования: еще вчера его восхваляли, а уже сегодня закидывают объедками. Затем находит способ сопротивления – игнорировать зевак и вести себя подчеркнуто омерзительно, демонстрируя тем самым превосходство над толпой, пусть они свободные республиканские граждане а он публично унижаемый военный преступник. Это он свободен, а они за прутьями клетки! Затем народу приедаются однообразные гастроли экс-каудильо, да и ему тоже наскучивает просто испражняться прилюдно, и Авельянеда для саморазвлечения (сохраняя программу игнора зрителей) решает вспомнить детскую забаву – жонглирование. Спустя десять лет после победы Республики по Испании ездит уже не поверженный тиран, а уличный артист.

Здесь Ставецкий показывает, как легко актуальный опыт разрушает историческую память. Пока воспоминания свежи, пойманного в клетку диктатора ненавидят и презирают, однако повторяющийся из года в год образ обезвреженного Авельянеды начинает замещать образ ублюдка, погубившего сотни тысяч испанцев ради власти и идиотских националистических проектов. С какого-то момента людям становится трудно верить, что вот этому опустившемуся старику они подчинялись и строем пели славословия, «Да не может быть, это просто актер, а настоящего Авельянеду давно расстреляли наверняка». Когда же экс-каудильо в самом деле преображается в актера, развлекающего детишек немного странными представлениями – что это еще за политические метафоры, жонглер в клетке? – от памяти о тиране не остается и следа.

Автор здорово выдерживает отстранение, по тексту совершенно неясно, каково его отношение к диктаторским традициям. События показаны глазами Авельянеды – сначала самодовольного богочеловека, затем растерянного и погружающегося в безумие заключенного, затем пересобирающего себя и обретающего призвание в уличной клоунаде стоика. Никаких авторских комментариев, как сам Ставецкий смотрит на своего персонажа, нет. Благодаря этому книга держала в напряжении до самого конца – умрет ли Авельянеда своей смертью, или все-таки прошлое проснется в людях, они смоют с тирана грим мима и казнят его, как он заслуживал изначально? В итоге финал оказался таким (в разных смыслах) разрывным, что мои аплодисменты молодому автору.

Вот такие книги внежанровой русской литературы я бы хотел читать побольше – с необычной историей, хорошо продуманными персонажами и до конца интригующим сюжетом. Не размышления автора «что мне надумалось за последние годы» в условной сюжетной рамке, не отработку социально-политических программ в столь же условной сюжетной рамке, не стилистические упражнения в неизбежно условной сюжетной рамке, а настоящие книги. Что Ставецкий тонко прорабатывает альтернативную Европу и много работает с языком – это приятные бонусы, а главное в «Жизни А. Г.» – уникальный читательский опыт внеположенного российскому литературному процессу текста. Хорошо сочиненного и хорошо написанного.

«Циклонопедия» как образец теори-фикшна посвящена теоретизации жизни на Ближнем Востоке сквозь призму нефтедобычи. Ее текст в значительной степени составлен из сочиненных Негарестани терминов разной степени абстракции, так или иначе связанных с ближневосточной спецификой нефтяной промышленности. Автор придумывает свои слова буквально для всего, что можно помыслить как объект этой сферы, в результате многие предложения книги состоят только из нанизанных на нити синтаксиса ярких загадочных неологизмов.

«Циклонопедия» подходит к вопросу взаимодействия между нефтью и Ближним Востоком последовательно, двигаясь от более абстрактных уровней к более конкретным. Первая глава после формального художественного вступления посвящена нумерологии ближневосточной цивилизации, вторая – топологии нефтяных залежей, третья – нефтяным войнам и так далее вплоть до разбора магнитосферы земли и места пыли в жизни Ближнего Востока. Не будет обойдена вниманием и террористическая активность, причем тоже в онтологической привязке к нефти.

Все это автор старается анализировать с использованием оккультной лексики, мрачной образности и ссылок на Лавкрафта и другие тексты и фильмы хоррорной тематики в смеси с обильным цитированием как классики постмодернистской философии, так и других авторов теори-фикшна, из которых я что-то слышал только о Нике Ланде. В итоге получается очень темный и очень странный текст, якобы объясняющий простые вещи через сложные терминологические построения и связывающий воедино на самом деле не очень связанные объекты и события. Так сказать, натягивание совы на глобус как искусство и культ.

«Циклонопедия» финнеганоподобна в том смысле, что для приближения к ее пониманию сначала нужно выучить ее язык, но как только все эти навороты пол( )ых комплексов дырчатого тиаматериализма внутри теллурианского инсайдера под ксеродромом и его поли-тиками радикальной открытости и восстания против Солнца удается освоить, то текст сразу идет проще и оказывается не столько сложным по содержанию, сколько намеренно запутанным по форме выражения мыслей. Не раз и не два я встречал в книге повторение одной и той же мысли разными словами, что связано с переизбытком авторских терминов, которые можно складывать как угодно.

«Циклонопедия» явно рассчитана на западного читателя, не очень разбирающегося в нефтянке. Дело не в том, как Негарестани рассказывает о нефтяных промыслах на Ближнем Востоке и их метафизике и петрополитике – там складывается такое буйное фэнтези с многослойным противостоянием Земли и Солнца, жизни и болезни, становления и разложения, что искать в этом фактурные косяки по меньшей мере странно. Дело в том, что Негарестани буквально сосредотачивает всю нефть на Ближнем Востоке и выводит глубинные смыслы нефтедобычи только на родном ему материале. Но нефть же не только у арабов и персов есть, она есть всюду, включая Россию и Южную Америку, где ни климат, ни образ жизни с Ираном и Саудовской Аравией ничего общего не имеют. Тот же ксеродром – домашняя фишка автора, у нас нефть добывают в совсем другой местности.

И получается, что на самом деле теории Резы Негарестани о нефти не работают даже как фикшн. О роли нефти на современном Ближнем Востоке написано и красиво, и убедительно, но дальше этого региона автор заходить не стал, видимо, его целью было рассказать о своем, а не о всеобщем – хотя текст претендует на всеобщность сквозь частное. Перечитывать точно буду, теори-фэнтези об эпидемической борьбе теллурианского инсайдера против Солнца получилось отличное, да и язык я выучил, но преувеличивать осмысленность этого текста все же не стоит.

Поначалу текст меня сильно заинтриговал: синтаксис японский и языка C++, лексика английская со вставками японских слов и латыни; состоит из коротких предложений, не разделенных точками и повествующих о чем-то фантастической, электронной, сексуальной и насильственной тематики.

Первые сто страниц я исправно восстанавливал из мешанины историю, полагая, что передо мной куски программного «потока сознания» разумной машины, с которой происходит что-то нехорошее. У меня сложилось, что «рассказчик» – это кибернетическая секс-кукла («бойроид») с живым мозгом собаки, его использует для визуального ублажения клиентов вебкамщица на станции, вращающейся вокруг Сатурна, и в течение всей истории бойроида пытается взломать некий ушлый хакер.

Сто страниц уверенности, что тут есть история, а не просто набор букв, конечно, в большей степени говорят о моем упорстве понимальщика, чем о реальном наличии сюжета в «Крови электрической». В районе 101-й страницы мозг начал сообщать мне о невозможности согласовать новые пакеты данных с предыдущими, стали накапливаться сочетания слов, невозможные при условии осмысленности их употребления во всем текстовом массиве, и где-то до 200-й страницы я все больше и больше убеждался, что читаю не художественный текст, а перемешанное облако тэгов.

Где-то там книгу можно было бы и закончить, но Сиратори написал еще и третью сотню страниц словесной бетономешалки, и их я читал уже просто так, без цели.

В общем, «Кровь электрическая» – это текстовый нойз. Автор взял довольно большое число ключевых слов и выражений и составил их в случайном порядке. Слова разных тематик – программирование, насилие, секс, смерть, космос – можно рассматривать как звуки различных источников, и тогда текст будет выглядеть как пульсации то булькания, то звона, то гула, то еще чего-то, смешивающихся друг с другом в постоянно изменяющихся пропорциях.

В сумме это дает совершенно монотонный поток квази-информации, в котором всякий элемент не имеет ни малейшего значения и заменим на любой другой. А значит, чтение «Крови электрической» лишено какой бы то ни было ценности, если только вам не охота угарнуть над заведомой бессмыслицей.

На входе это амбициозная работа – история о самоубийстве студента, изложенная рядом неповторяющихся рассказчиков и стилизованная под античную трагедию. Каждый новый рассказчик приближает читателя все ближе к разгадке, зачем парень сиганул из окна, а попутно повествует об образе жизни и человеческих проблемах современного высшего образования.

Первые три главы сильные. Это портреты преподавательницы немецкого языка, поставившей суициднику не тут оценку, какую он хотел, выскочки-отличницы-старосты группы и сестры суицидника, забирающей труп вместе с батей. Первая просто хорошая – Володина здорово рисует затюканную дурацкими правилами вуза преподшу за 30, на которую внезапно посреди занятия сваливается обвинение в том, что она довела студента до самоубийства, хотя она просто нормально преподавала и нормально оценивала знания учащихся. А вторая и третья главы – на разрыв.

Особенно в меня попала история отличницы, хотя сам я в университетские годы относился к совсем другой категории (Очень-Умный-Чувак-Кому-Все-Легко-Дается). Автор демонстрирует тяжелый путь девушки, стремящейся быть лучше всех не потому, что она какая-то там отбитая выпендрежница и задавака, а потому, что это позволит семье сэкономить деньги на образовании. Еще лучше, чем в первой главе, тут видно, насколько Володина владеет университетской темой и знает все подводные камни и узкие места обучения в современном вузе. Фактуру она облекает в потрясающие по накалу эмоции несчастной зубрилы, живущей с ощущением, что если она не влезет на все возможные первые места, ей конец. А влезать приходится в хардмоде, без финансовых и интеллектуальных преимуществ, просто на гринде оценок и ачивок. Огненная глава ужаса, ярости и ненависти к привилегированным, как тот самый суицидник, соперникам.

В главе о сестре суицидника Володина раскрывается как авангардный писатель, бодро работающий с потоком сознания (в самом потоке сознания 100 лет как нет ничего авангардного, но в современной русской литературе такое письмо в стиле Молли Блум все еще редкая, не мейнстримовая штука) и снова дает горячую эмоцию, теперь молодой обеспеченной женщины, которая вроде как «недосмотрела» за братом и теперь должна опознавать его останки и как-то контактировать со злобной матерью, всегда больше любившей сына, чем дочь. После столь мощного трехчастного въезда с постепенным нарастанием напряжения в тексте я ожидал, что дальше будет полнейший восторг, однако ожидания оказались завышенными. Начались «мужские» главы, и действие резко пошло на спад.

Четвертая глава посвящена декану факультета, на котором учился суицидник, и здесь вполне добротно показан легендарного опасного декана с человеческой стороны (такова главная повествовательная стратегия «Протагониста» – снять с каждого рассказчика театральную маску и показать его как живого человека, преобразив галерею лиц в сообщество личностей), но автор, решив сфокусировать внимание читателя на философских рассуждениях старика, не вытягивает задачу до конца. Рассуждения декана не вяжутся с его возрастом и квалификацией, ведь к 70+ не остается места базовым вопросам, ответы на них давно найдены либо установлено отсутствие ответов, а у Володиной старый все еще бьется над простейшими проблемами. В итоге образ выходит сниженным – вроде декан философского, но размышляет как юноша.

Дальше идут четыре главы без огня. Глава о секретарше декана нужна, чтобы объяснить, что и секретарши деканов тоже люди. Глава об университетском психологе настолько бесполезная, что кажется, будто это сделано намеренно, чтобы и через форму показать, насколько бесполезна должность университетского психолога в принципе. Глава о любовной линии суицидника совсем тухлая – место обжигающей боли и гнева второй-третьей главы занимает классическое для нашей современной литературы нытье, а глава о друге суицидника стоит особняком: если предыдущие об обычных университетских типажах (и обычной девице под 30), то эта – о борьбе молодого человека с не таким уж обычным психическим заболеванием. Во всех при безусловном богатстве фактуры – в сборе данных Володина великолепна! – недожаты эмоции, недооживлены персонажи. Ну или я просто придираюсь после огненного старта.

Последняя глава никак уже не связана с университетом – она о бурной молодости матери суицидника в 90-е – и настолько отличается от предыдущего текста, словно это отдельное произведение. Молодая неприступная красотка, похожая на Жасмин из диснеевского «Аладдина», влипает в конфликт с братками и дважды едва не становится жертвой изнасилования, но дважды ее спасает менее звероподобный (и более симпатичный!) браток. Они романтически, но все-таки с изнасилованием, это же 90-е, встречают новый год на даче, он делает ей предложение, затем начинает ради нее масштабную бандитскую войну в городе и так далее, пока она не придумывает, как ему отомстить за неправильное начало их любовной связи…

…Это, ну, в общем, какой-то современный русский мелодраматический сериал про лихие 90-е, снятый для женской аудитории. Какая еще война бандитских группировок из-за бабы, сколь угодно красивой? Не та социальная группа, чтобы в ней нашлось местечко чистой светлой любви (хоть и с изнасилованием). Не буду спойлерить больше, чем наспойлерил уже, но в последней главе очень много характерных для мелодрам ходов, противоречащих заявленным образам. Все эти «он знал, но молчал, потому что гладиолус, а вот теперь признался, что знал, чтобы сделать ей еще немножко больно». Это точно тот же автор писал, что и первые главы?

Итог такой, что книга в целом заметно выше среднего. Начало великолепное, видимо, потому что автор не понаслышке знаком с чувствами первых трех рассказчиц. Ася Володина в целом безупречно повествует о том, что ей хорошо известно, о тех сферах, где знания поддерживаются (я, конечно, могу это только предполагать, а не утверждать) личным опытом. Но там, где приходится прописывать совсем чужую точку зрения, получается хуже, а последняя глава слишком искусственная, прямо-таки материал для исследования «Как современные дети представляют 90-е по фильмам и книгам о 90-х». Тем не менее, для старта на книжном рынке практически идеал – яркая жизненная история с хитроумной и красивой композицией, разноголосицей точек зрения, проработанной фактурой и настоящими эмоциями, а главное, на такую чувствительную тему, как современный российский вуз. Будет интересно и абитуриентам, и студентам, и вчерашним студентам, и преподавателям. Абсолютное бинго.

Если использовать университетскую метафору в моем отзыве, то «Протагонист» – это и зачет, и твердая пятерка по маллитре, и успешная защита. Просто я избалован шестерками и семерками, отсюда претензии.

После семейно-бытовых ужасов «Вслед в след», захватывающей логики «Репетиций» и неуправляемого безумия «До и во время» роман «Мне ли не пожалеть» оказался тихой, лирической историей о том, как легендарный музыкант много лет строил из хорового молитвенного пения звуковые храмы над Волгой.

В книге есть все стандартные шаровские темы, но со значительными вариациями: религиозный аспект на этот раз посвящен двум христианским сектам – хлыстам и скопцам, а революционный – движению эсеров. Мягкая альтернативность истории найдет выход в победе союза сектантов и эсеров над коммунистами, которая мало что изменит в дальнейшей судьбе России. Шиза тоже присутствует в меру.

«Мне ли не пожалеть» полностью посвящен связи между музыкой и религией. Сначала это история композитора Лепагова, повредившегося умом после гибели «Титаника», уверившегося, что люди погибли из-за его музыки, а затем история его хора, не позволившего Лепагову похоронить свой талант, и их утонченно-сложного сотрудничества-противоборства в последние годы Российской Империи и первые десятилетия Советского Союза.

Как и в предыдущих книгах, движущей силой в сюжете являются вирусоподобные идеи – идеалы эсеров и представления о религиозной истине хлыстов и скопцов. Сектантство соединяется с музыкой в радениях, которые затем, после обретения союзом хлыстов и скопцов с эсерами верховной власти, станут стандартным форматом правительственных заседаний.

Но главным в книге, на мой взгляд, является не очередной альт-исторический дизайн, а рассказ о силе и власти музыки над человеком. Она может быть сама по себе и религией, и источником очищения от душевной грязи, и попросту смыслом жизни. Хор Лепагова, размещенный, как артисты в «Репетициях», на отдалении от мирской жизни, постепенно становится центром притяжения тысяч жаждущих избавления от страданий, советской святыней и самым престижным предприятием СССР, а сам Лепагов строит из уже совсем невероятного количества хористов грандиозные музыкальные конструкции, обращенные к Богу.

Значительная часть книги состоит из описаний этого музыкального зодчества, кому-то они наверняка покажутся скучными, а я получал от них наибольшее удовольствие: композитор создает из живых людей, их тревог и страстей космическую коллективную молитву, и это лучшая модель разговора народа с Создателем, какую мне приходилось встречать в книгах.

«Мне ли не пожалеть» – не такой ударный текст, как предыдущие работы, Шаров здесь как бы отдыхал и писал летнюю пастораль, только время от времени вспоминая об обязательстве нагонять в историю побольше безумия, вот и я с этим романом тоже прекрасно отдохнул, хоть и пролетел он очень быстро. Буду перечитывать обязательно и, наверное, чаще других книг автора. Тут баланс все-таки смещен в пользу более интересующих меня тем. Добрых книг о вере и молитве мне в целом хотелось бы побольше читать (только где их взять в нашей художке).

«Собственная смерть», — это автофикшн, где Надаш подробно излагает историю своего инфаркта. Вот такие вещи читать полезно просто для того, чтобы в сходной ситуации не делать так много для собственной преждевременной смерти, сколько постарался сделать автор.

Надаш рассказывает, как внезапно почувствовал себя плохо (началась закупорка коронарных вен) посреди бела дня, как ему резко перестало хватать воздуха (легкие работают, но кислород не поступает в сердце, сердце теряет работоспособность, падает кровоток, все тело недополучает кислорода), но как он не хотел думать, что с ним что-то серьезное и долго-мучительно шлялся по жаре вместо того, чтобы сразу звонить в скорую. Как он, не желая ложиться в больницу, дополз наконец до дома и прилег (это считайте что попытка самоубийства), как умудрился проснуться, а не умереть во сне, принять нитроглицеринчику и только после этого убедиться, что да, блин, это инфаркт, надо ползти в больницу, как оказался в больнице и пережил клиническую смерть довольно долгую, но не вечную.

Других читателей, возможно, заинтересует «посмертный» опыт Петера Надаша в этом тексте, но я как человек, верующий исключительно в антропный принцип, запись галлюцинаций кислородно-голодающего мозга ставлю не так высоко, как предшествующую скрупулезную реконструкцию ощущений и мыслей человека, попавшего в смертельно опасную ситуацию.

Внимательно прочтите рассказ, и как только почувствуете себя Петером Надашем из «Собственной смерти», не ведите себя, как Петер Надаш в «Собственной смерти», а сразу звоните в скорую, вам может не повезти так, как повезло автору, ходившему с умирающим сердцем часов этак десять.

«Каузальный ангел» – прекрасное легкой чтение с сюжетными фейерверками и блестящими «елочными» игрушками внутри.

Даже не знаю, что сказать о третьей книге тем, кто не читал первые две, особенно учитывая хитрозакрученность истории, поэтому сначала о цикле в целом. Трилогия повествует о мире неопределенно далекого будущего, где освоены все фантастические технологии, кроме сверхсветовой скорости, и приручены все известные либо теоретизируемые природные явления, вплоть до бран из М-теории и «странной материи». Солнечная система здесь поделена между двумя идеологическими группами – Соборностью и Зоку – различающимися подходами к технике и человеку, и одна из лидеров одной из групп похищает главного героя Жана ле Фламбера, версию Арсена Люпена, чтобы кое-что украсть.

В первых книгах ле Фламбер занимался восстановлением своего прошлого и воровством всего подряд, а противостоящие группы заваривали все более густую кашу. В третьей же книге каша закономерно выкипает в войну, в которой обнаруживается третья сила, тайно порабощающая обоих соперников.

Ле Фламбер на сей раз занят поисками своей боевой подруги Миели и развязыванием завязанных в первых книгах узлов. В первой книге в фокусе истории был Марс, во второй – постапокалиптическая Земля, а в третьей – Сатурн, столица Зоку, так что читатели наконец-то узнают, как все у Зоку устроено и зачем они играют в игрушки, даже когда занимаются максимально серьезными и опасными делами.

Тут сложно что-то рассказывать, чтобы не спойлерить и всю трилогию, и ее концовку, а анализировать особо нечего, поскольку «Каузальный ангел» – простая приключенческая книжка в вычурном, граничащем со сказочностью технологическим дизайном. Отличный расслабон, очень красивый мир.

Идиатуллин радикально подошел к проблеме социального будущего человечества в соответствии с близкими его сердцу утопическими идеалами трудовой демократии («смысл жизни человека в труде во благо общества», «власть должна принадлежать трудящимся», «трудовое сообщество внутренне стабильно»): в «Это наша работа» руководство отдано в руки подростков, причем управляют они исключительно производственными процессами, а с 15-16 лет люди уходят в отставку и до конца жизни живут беззаботными бездельниками в условиях постдефицитной экономики.

То есть автор берет очевидную проблему не такого далекого будущего – рост роботизации на производствах, ведущий к снижению числа рабочих мест, и дает рецепт, что делать, когда человечеству вдруг окажется нечего делать, так как «вкалывают роботы, а не человек». Рецепт прост: лишить дееспособности взрослых, передав всю власть в руки подростков, а подростков по максимуму загрузить администрированием обслуживания «пенсионеров». Идиатуллин – мастер утопии, и в «Это наша работа» у него выстраивается примерно тот же вариант утопического трудового сообщества, как в «СССР(тм)», только идеально стабильный, распространенный на всю Землю.

В дивном новом мире отсутствует политика, осталась только экономика. «Пенсионеры» проводят жизнь в развлечениях и не допускаются ни до каких инструментов власти. Властвующим подросткам некогда заниматься политическими вопросами, им бы с администрированием экономики справиться, а как только организм управленца дозревает до вопросов кроме «как выполнить очередное задание?», его тут же отправляют в отставку. Таким образом, власть обновляется каждый год и один человек не может находиться у руля дольше 7 лет по физиологическим причинам. Рай на Земле.

Идиатуллин немного переворачивает сюжет в самом конце, добавляет в смоделированное мироустройство дополнительный стабилизирующий элемент, но общей картины будущего, в котором правда хотелось бы жить (самая редкая категория историй о будущем), это не меняет.

«Изнанка крысы» – это кусок дневника Романа Михайлова, куда он записывает все подряд о себе и своей жизни. Записи делятся на несколько тем: что Роман сегодня делал, что Роман сегодня думал, в том числе чего боялся и о чем галлюцинировал, с кем и о чем общался, а также воспоминания о поездках, в основном в Индию, и этюды лингвистических и транслингвистических теорий. Дневник предварен несколькими страницами карты, написанной на RN-языке и названной «роман «Красивая ночь всех людей»». RN-язык выглядит как завитушки Московского метрополитена в очень большом количестве, состоит из двух элементов – «сгустков» (большие круглые завитушки) и «интенсивностей» (черточки между завитушками) и концептуализируется как траектория крысы, на изнанке которой расположена наша реальность (или нет).

Автофикшновая часть дневника скучная, в том числе индийская этнография. Михайлов тусует исключительно с бомжами духа и сам таким бомжом духа, по сути, и является. Возможно, я обчитался про странных придурковатых мыслителей в иностранной литературе, возможно, странные придурковатые мыслители мне не интересны в принципе, но вот эти все его друзья, которые живут по помойкам и верят в что-нибудь случайное вроде какого-то конкретного демона, не нашли отклика в моем мещанском логико-философском сердечке. Любовь писателей к Индии я просто не люблю, а тут Михайлов еще и шарится по самым мутным и опасным местам в поисках непоймичего, а вернее сказать бесцельно бродит туда-сюда.

Глюки автора получше, хотя тоже ничего особенного. Они бессистемны, естественны, а потому невыразительны. За хорошей галлюцинацией должно что-то открываться, тут же только автору кажется, что открывается, а на деле он базово бредит и пытается найти в патологической активности своего мозга какие-то смыслы, послания, основания для теоретизации. Подростком такие вещи должно быть суперкайфово читать, потому что только въезжаешь в трансгрессивную литературку и еще не научился конструктивное глюкостроение отличать от бессодержательного бреда, торкает все подряд, мозги сами досочиняют видения автора до полной красоты.

Зато мне понравились записи в жанре теори фикшен. Хорошее разделение объектов коммуникации на язык, текст и карту. Хорошо проработаны отличия между картой и текстом, я до этого в целом не встречал карту как третий коммуникативный элемент, а она действительно есть, действительно не сводима к тексту и тем более к языку, и служит связующим звеном между реальностью и виртуальностью в большей степени, чем язык и текст. По этим причинам завитушки «сгустков» и дорожки «интенсивностей» в некоторых смыслах лучше рассказывают историю «Изнанки крысы», чем плутания Романа Михайлова в словах. Выкинуть бы из книги лишние куски о том, как автор бродит с психами по пустырям и заброшкам в России и Индии, дописать отрывки о RN-языке и других языках – и вышла бы замечательная теорификшновая работа.

Но такого плана, видимо, не было, просто издали еще кусок записок культового творца и мыслителя под одной обложкой с небольшим композиционным дооформлением отрывков до более или менее целостной формы. Теоретической частью я заинтригован при том, что байки про бомжей – не мое, так что прочту другие книги Михайлова и как-нибудь перечитаю «Изнанку крысы».

Мне как-то запомнился комментарий случайно женщины не помню в каком обсуждении, мол, сейчас читать нечего, а вот раньше какие интеллектуальные романы были – например, «Игра в бисер», нынешним не чета. Как же она заблуждалась.

Так вот, «Игра в бисер» не является интеллектуальным романом. Она является романом измышлений. Старик Гессе одиннадцать лет сидел в своей келье и записывал все, что приходит на ум. А вот как хорошо бы было, если бы у людей умственного труда была целая провинция на самоуправлении, причем чтобы их полностью содержало государство. Дураки пусть пашут, а элитка пусть в бисер играет, только не потомственная или там финансовая элитка, а вот интеллигентская. И они обязательно должны применять восточные духовные практики, потому что путь к чистому интеллекту лежит через дзен. А главный герой пусть будет лучшим среди всех, а как это сделать? Ну пусть остальные будут не то чтобы прямо элитка, а так себе ребята, вот как Фриц Тегуляриус, ну а чтобы Тегуляриус не выглядел совсем чучелом, вот неудовлетворенный балбес из финансовой элиты Плинио Дезиньори. Готово, можно 500 страниц фантазировать, как Йозеф Кнехт восходит к просветлению.

Вероятно, интеллектуальным романом «Игру в бисер» называют те, кому тяжело читать много абстрактных слов подряд. При этом на деле интеллектуальный роман подразумевает, что в тексте содержится довольно много информации, на обработку которой среднему читателю необходимо направлять довольно большие ресурсы его нейросетей интеллекта для понимания. Например, там нелинейная композиция, и нужно разбираться, где и когда происходит очередное событие. Или персонажи на самом деле не то, чем кажутся, и нужно по их признакам разгадать авторскую загадку. Или там изложена какая-то очень хитрая философская/научная мысль, и нужно много думать, чтобы в нее врубиться. Или там усложненный язык. и нужно постоянно переводить его мысленно в обыденный. Или происходит вообще непонятно что, привет «Плюсу» Джозефа Макэлроя.

В «Игре в бисер» линейная композиция, минимум персонажей, роли которых проговариваются прямым текстом много-много раз, ясный, хотя и довольно нудный язык, нет сложных мыслей вообще, все разжевано: высокая культура – это очень хорошо, все остальное – досадные препятствия. Причем автор этой высокой культурой не обладает! Вот в чем главное разочарование книги. Гессе утверждает, что превозносит математику, музыку и игру в бисер, но: он не разбирается ни в математике, ни в музыке, а игру в бисер автор ни разу не утрудил себя смоделировать. Это просто какой-то дед от интеллигенции, который ничего не умеет и ничего не знает, но мечтает, чтобы у интеллектуалов было свое бюджетное гетто.

Авансы во вступлении Гессе раздает вполне приличные, обещая показать, как математики и музыканты создали лучшую культурную систему человечества – игру в бисер, в которой из объектов и предметов разных наук, сведенных к набору семантических элементов, составляются эстетически и интеллектуально восхитительные композиции на разные темы. Но дальше оказывается, что ничего конкретного об игре в бисер автор придумать не может, ну или ему просто пофиг. Мол, началось с одного математика, который тасованием математических элементов составлял задачи для студентов – каких элементов? Типа, знак интеграла, знак суммы степенного ряда, lim, ln, e, i, d/dx, sin, cos, arctan и всякое такое плюс числа, арифметические знаки и переменные? А зачем? Генератор случайных примеров очень часто будет создавать или неинтересные, или нерешаемые выражения.

Дальше добавились элементы музыки, а потом и других сфер науки и искусства, и вот сложилось нечто, где в виде кругов можно делать нечто. Ни одного примера конкретной игры Гессе так и не создает. Есть упоминания тем, упоминание самых общих составляющих игр, но ни одна целиком не прописана текстом. Вместо этого есть долгие и нудные размышления о природе интеллектуальности, законах элитарности и правилах менеджмента в высококультурных средах, причем ни по одной из этих тем автор не высказывает ни новаторских, ни хотя бы просто интересных суждений, зато любит пошире изложить какую-нибудь банальность.

Причем регулярно Герман Гессе показывает, что осознает, насколько пустая и бесцельная вещь у него получается, озвучивая логичные упреки к Касталии и местным элитам, но тут же находя для них отговорки. У меня сложилось впечатление, что автор – типичный восторженный псевдоинтеллектуал, который не может погрузиться ни в одну науку и ни в одно искусство, но хочет находиться рядом. То, что способен сочинить, он по нескольку раз повторяет и объясняет, а то, что не способен, предпочитает обходить стороной. В итоге так и получается, что «Игра в бисер», как и игра в бисер в книге, – это неизвестно что о чем-то якобы высоком. Впрочем, когда-нибудь наверняка перечитаю.

К «Елтышевым» я обратился, поскольку переиздание книги немного пиарили как очень важное. Мол, в свое время в 2009 году роман произвел то ли фураж, то ли фужер в литературных кругах, показав критикам из мира розовых пони Настоящую Русскую Деревню. Мне в целом было интересно попробовать Сенчина, поскольку читал об авторе только плохое, при этом его сочинения пачками издаются в РЕШ.

История «Елтышевых» явно создавалась с расчетом на кинопостановку, поскольку на 100% укладывается в стандарты российской фестивальной «чернухи» нулевых вроде «Юрьев день» Серебренникова, «Кремень» Мизгирева, «Счастье мое» Лозницы и так далее вплоть до вершины ада – «Волчка» Сигарева (лучший киноафоризм этого направления роскино – начальные кадры «Счастье мое», где мужика нахрен заливают бетоном). Регулярно в такой «чернухе» герой приезжает из некоего более комфортного и потому, по мнению авторов, менее российское место в Настоящую Россию, которая перемалывает его в фарш. «Юрьев день» тут идеальный пример: была оперная певица – стала безголосая уборщица, ибо нефиг, Русь – территория горя, дикости и смерти.

В «Елтышевых» то же самое: нормально устроенный по жизни милиционер, немного переборщив с игрой в Дахау с настырной продвинутой молодежью, вынужден уволиться, расстаться со служебной квартирой и перевезти семью в страшную глушь, в Настоящую Русскую Деревню, где у родственницы есть ветхая избушка. Год 2001-й, место действия – Сибирь, семья – это жена-библиотекарша и 25-летний старший сын-бездельник (младший немножко сидит в тюрьме). Бывший милиционер берется за строительство нормального дома, но вскоре вся семья попадает на ножи Настоящей России и за несколько лет превращается в, как и положено по лекалам, фарш.

Ужасы Настоящей Русской Деревни, сделавшие плохо в год выхода книги гламурным книголюбам, не тронули в моей душе ни единой струны, и мне непонятно, как они могли кого-то трогать тогда. Российское село рубежа тысячелетий там показано вполне правдиво: примерно к 2001-му в деревнях действительно развалилось все, что осталось от СССР, работы не было вообще никакой, самые активные уехали, а остальные от безделья в основном бухали. Ну да, так и есть. Я в такой Настоящей Русской Деревне проводил все свободное от уроков детство, и там правда ни хрена не было в плане работы, а из занятий были только собственные хозяйства, и в каких-то семьях перевешивала хозяйственность, а в каких-то – бухло.

На что тут раскрывать глаза, мне решительно неясно. Автор усиленно нагоняет мрака, при этом изображает совершенно нормальных, да, упавших в глубокую социально-экономическую яму, да, покалеченных этим падением, да, приспособившихся жить враскоряку по заветам коровы из «Особенностей национальной охоты», но совершенно нормальных людей. Они не работают? Так работы нет в смысле «нет вообще». Они нищие? Так и денег нет вообще. Они бухают? А чем еще заниматься без работы и денег? Из-за всего этого они как-то не очень хорошо выглядят? Ну так поживите в жопе – и удивитесь, как плохо вы станете выглядеть сами.

В этом плане книжка просто порядочная, правдивая, но не суперхит, переворачивающий мир. Из хорошего в ней есть очень ироничное использование автором пейзажей, которые регулярно резко контрастируют с упадком жизни деревенских и рушащейся по воле Сенчина семьи Елтышевых: у людей все не просто плохо, а все хуже и хуже, а природа процветает, стрекочет, щебечет, солнышко, воздух свежий, грибки да ягодки, приезжайте к нам в Сибирь (но не насовсем). Увы, на этом позитив текста и заканчивается, дальше начинаются его недостатки.

«Елтышевы» – это еще одна очень плохо написанная книга. Под «плохо написано» обычно понимают несоответствие текста тем правилам русского литературного языка, которые запомнились оценивающему читателю, но такие вещи на стадии подготовки рукописи к печати вычищаются редакторами и корректорами, и действительно «плохо написанных» в смысле РЛЯ книг почти не бывает, бывают книги с бедным языком либо книги с непонравившимся читателю языком. Я же под «плохо написано» понимаю именно конструирование истории, так что плохо написанная книга – та, где автор плохо думал над тем, что у него в тексте происходит, из-за чего в поведении персонажей и событиях образуются такие большие логические дыры, как будто вы смотрите шестой сезон «Лоста».

Так вот, логики в «Елтышевых» нет, есть попытка сыграть в нечто беккетоподобное или нечто «Господа Головлевы»-подобное, но выходит просто ерунда. Во-первых, с чего бы в 2001 году, когда еще не началась охота на «оборотней в погонах», милиции ополчаться на своего, давно служащего и абсолютно конформного офицера? Там же даже не умер никто! Однако Елтышева не просто лишили должности, а вручили волчий билет, что в городе ни одна силовая структура его больше не возьмет. Так просто не бывает не то что в российской милиции, а вообще в любых правоохранительных органах. При чем дальше мы узнаем, что милиция, бросив Елтышева без копейки, прикрывала его выкрутасы в деревне – зачем тогда выдавливали из города?

Жена-библиотекарша поразила меня прежде всего тем, что она, названная любящей свою тихую работу, вообще не читала книги в деревне. Она просто сидела, тупила, страдала, потом бухала, но найти спасение в родных для нее, по идее, книгах не пыталась. Еще больше я удивился, когда ее местные научили продавать дары природы на рынке, а она принялась мучиться, что ее, интеллигентную женщину, заставляют с торгашами в одном ряду стоять. Вообще-то на дворе 2001 год. Такие муки впору испытывать в 1991-м, но не десятью годами позже, когда уже все успели на рынках постоять в том или ином виде (даже вспоминать не хочу). А тут персонаж как только что из СССР в послеельцинскую РФ хронопортировался.

Чем дальше в текст, тем больше в нем появляется ерунды. Прожженный правоохранитель, перебравшись в село, тут же доверяет деньги подозрительным типам и долго-долго ждет, когда же они наконец отдадут обещанное. Также у него, никогда не имевшего даже дачи, откуда-то появляются знания, как правильно строить дома. Еще в Елтышеве просыпается мистическая сила российского ванпанчмена, он начинает убивать людей одним движением. Иными словами, на печальном, но естественном ландшафте сибирской глубинки Елтышев выступает агентом авторской страсти к фальсификации истории. Вроде, и обычная бытовуха показана, а вроде и чушь какая-то творится: милиционер ведет себя не как милиционер, библиотекарша ведет себя не как библиотекарша, сын там существует, чтобы умножать страдания семьи.

В общем, Роман Сенчин, владея фактурой, не умеет сочинять истории. Читать «Елтышевых» незачем, их высокие оценки – ошибки прошлого. «Чернуха» – не обязательно что-то плохое, но эта книга бесполезна. Часть деревень не пережила те времена, в другой части люди живут до сих пор, кто получше, кто похуже. У меня родственники до сих пор на селе остаются, и ничего. Перечитывать бесполезное, конечно, не буду.

«Дракон не дремлет» много кто рекламировал как одно из определяющих фэнтези 80-х, взорвавших законы жанра и реформировавших его в нечто близкое к современному состоянию. Ну или я плохо запомнил, почему издание книги на русском преподносили как большое событие для фантофилов. Я прочел книгу и обнаружил, что она просто плохая.

Конечно, можно сказать, как здорово, что молодой американец в таких деталях описал средневековую Британию (дело происходит в разные времена XV века, постепенно фокусируясь на жизни Ричарда III), и как много он знал в 25 лет об исторических событиях тех времен. Можно сказать, какая интересная попытка смоделировать альтернативную историю, в которой христианство не стало доминирующей религией Европы, а Византия не рухнула, а наоборот, живет и здравствует как главная угроза европейским государствам. Можно, но – какая разница, если текст настолько слабый?

«Дракон не дремлет» – это продукт развлечения некоего Джона М. Форда с ручкой и бумагой в свободное время. Молодой человек очень любит средневековую европейскую историю и регулярно представляет, а что было бы, если в тот или иной момент поменять тот или иной элемент событий. Например, убрать фактор христианства. Или подбавить немного магии. Или показать Ричарда III хорошим политиком в противовес взгляду Шекспира. По главам книги отлично видно, что они сочинялись от случая к случаю, в порядке литературного развлечения и без всякого плана. И человеком, который литературу-то, может, и любит, но писать ее не умеет.

Форд никак не контролирует то, что происходит у него в тексте. В насыщенных историческими отсылками главах он полагается на то, что квалифицированный в средневековой европейской истории читатель сам поймет, кто на ком стоит просто по ключевым именам и топонимам – и эти главы, кстати, наиболее связные и осмысленные, хотя и там проблем много. А вот в главах с голой сюжеткой, например, в герметичной детективной сцене в гостинице, где главным героям нужно разгадать серию убийств, неспособность автора увидеть, что он насочинял, проявляется особенно ярко. Действие рваное, персонажи меняют настроение и поведение в мгновение ока, интрига обращается в путаницу. И вроде бы понятно, что происходит, кто кого в каком порядке убивал и зачем, но описано все из рук вон плохо.

В итоге на выходе получилась игра маленького ребенка, обожающего Средневековье, в сочинение художественной литературы. Ни мидеивистские отсылки, ни предложенные модели развития европейской цивилизации при таком провале в литературной части (и эти люди еще ругали за недостаточную литературность связного и последовательного Лазарчука, проработавшего не меньше источников!) не имеют значения, да и сделаны они без особой глубины. И тут не приходится удивляться, что книга заканчивается в произвольном месте – автору просто надоело в это играть. Кто рекомендовал «Дракон не дремлет», порицаю вас. Перечитывать ни в коем случае не буду.

«Тайная история» – это применение приемов классической реалистической литературы к ситуации в американском высшем образовании рубежа 80-90-х. Тартт как бы сказала перед началом сочинения своего дебюта «окей, модернизм и постмодернизм, я все поняла, а теперь отойдите в сторону, покурите и посмотрите, как надо» – то же самое скоро скажет Джонатан Франзен, пострадав на «Распознаваниях» Уильяма Гэддиса и решив завязать с подражанием Великими Отцам XX века, чтобы сесть за «Поправки». Поэтому «Тайную историю» можно рассматривать как контрмодернизм, возвращающий в литературу старую высокую норму.

Роман рассказывает о простом парне, волею судеб оказавшемся в элитном университете, да еще и на самом элитном с точки зрения бесполезности знаний месте – шестым студентом в суперзакрытой группе изучения античной филологии. У главного героя нет ни денег, ни связей, и весь роман ему приходится крутиться на кампусе, чтобы как-то сойти за своего, и пытаться дружить с пятеркой умников, снисходительно его принимающей. Постепенно он узнает, что представители «золотой молодежи», что учат древнегреческий язык вместе с ним, не такие уж особенные, как кажутся с первого взгляда.

Книга написана очень сильно, с огромным вниманием к деталям, четким чувством баланса между действием, диалогами и описаниями, глубокой проработкой всех центральных персонажей, не прекращающими до последних страниц раскручиваться внешней и внутренней интригами, умением автора писать и живописную лирику, и очень смешную сатиру. Начинающий писатель, если тебе под тридцать, перед тем как нести в издательство свой первый роман, сравни его с «Тайной историей«! Это в самом деле безупречная проза, в которой попросту не к чему придраться, настолько в ней все хорошо и даже лучше.

Тартт здорово играет на контрасте между озвучиваемыми высокими идеалами и тем, во что они выливаются в реальности, показывая, что одну жизнь от другой отличает лишь то, как одинаковые в сущности люди смотрят сами на себя. С одной стороны есть нормальный кампус с нормальными студентами, которые нормально ничего не учат, нормально бухают и штырятся наркотиками и нормально трахаются с кем попало. С другой стороны есть якобы задроты, озабоченные сближением с античными вершинами духа, которые на деле тоже ничего не учат, бухают-штырятся и трахаются, только у них это называется «вакханалии». Ну как гренки и крутоны. Причем студенты-крутоны куда беззащитнее нормисов: стоит древним грекам отойти на задний план из-за совершенных героями убийств, как у них не находится ни единой подпорки, чтобы не падать духом и держаться на плаву.

Вместе с тем автор показывает и непреодолимый барьер между элиткой и простыми американцами. Он тоже кроется во внутреннем ощущении, в желании того или иного человека при наличии самых минимальных преимуществ отгородиться забором повыше и сидеть за ним в компании таких же чуть-чуть богатых и чуть-чуть знатных, даже когда ни денег, ни чести у него уже не осталось и с первого взгляда этого элитария можно спутать с подзаборным алкашом. Тартт, конечно, идеально подбирает главного героя-бедняка, который становится проводником читателя в якобы тайный мир обеспеченной молодежи, и использует его бедность и чуждость пятерке умников вплоть до самого финала, где различий между ним и его «друзьями» уже не осталось, но они все равно смотрят на него сверху вниз.

Я от книги в уравновешенном восторге. Если хотите вкатиться в современный канон, то «Тайная история» Донны Тартт – прекрасный выбор, который познакомит вас с тем, что такой кампусный роман. Обязательно буду перечитывать, в этом году в планах «Маленький друг».

Жена мне рекомендовала «Седьмую функцию языка» как легкомысленный боевичок о лингвистике с расчлененкой, и она оказалась на 86% права: это действительно легкий, развлекательный политический детектив о французских лингвистах и философах, но интересной расчлененки там обнаружено не было. Бине мог бы и поизобретательнее нашинковать всяких там Делезов с Дерридами.

Книга построена вокруг лингвистического макгаффина – бумажки с теорией той самой седьмой функции языка. Поначалу ею обладал великий Ролан Барт, но в завязке истории его сбил грузовик, а за бумажкой объявили охоту как языковеды с философами, так и французские политики, и даже болгары. События разворачиваются в 1980 году, в преддверии президентских выборов во Франции 1981 года, на которых впервые в истории Пятой республики победу одержал представитель социалистов Франсуа Миттеран, еще и не пропустивший на второй срок демократа Жискара д’Эстена. На самом деле д’Эстен проиграл из-за классического распыления электората (часть его голосов оттянул участвовавший в выборах Жак Ширак), но Бине решил увеселительно объяснить это тем, что Миттеран заполучил волшебный набросок Барта.

Это типичная легкая литература с убийствами, погонями, стрельбой, хмурым копом в главной роли, случайным сексом, пунктирной любовной линией, тайными сообществами, путешествиями, юмором, шпионами и всем прочим, только в качестве декораций выступают известные лингвисты, писатели и философы того времени. Автор весьма тщательно подошел к изучению матчасти и старательно воспроизвел различные ее элементы в развлекательной обертке. Мишель Фуко там провозглашает свои максимы в бане, голый и в окружении арабских юношей, Филипп Соллерс ставит на кон самое дорогое, у интеллектуалов есть собственный бойцовский клуб, где сражаются не на кулаках, а на риторических приемах, а Умберто Эко обоссывает мимохожий студент. Кстати, именно последняя сцена в наибольшей степени описывает весь роман: мимохожий автор (Бине) упражняется в гуманитарно-интеллектуальном детективе Эко.

Поначалу книгу читать было интересно, так как автор щедро раздавал авансы увлекательной проработки лингвистической мысли рубежа 70-80-х в авантюрном ключе. Но потом стал видно, что подлинную работу с материалом Лоран Бине то ли не тянет, то ли ему просто это не интересно. Что ему интересно, так это политика, и именно вокруг политики, борьбы за власть в книге все и крутится, в том числе интеллектуалы. У Бине даже не возникает вопроса, зачем Деррида или Кристевой может быть нужна такая безделица, как власть, он не понимает, что филологам и философам такие земные мелочи попросту безразличны, что если человеку важны высокие абстракции (а не просто он случайно поступил на филфак и дальше полз по жизни от звания к званию, дослужившись до декана), обезьяньи драки в грязи за лучший банан их будут скорее отвращать.

В тексте есть неплохие выкладки по языку, но персонажи не соответствуют прототипам, они являются стандартными детективными масками, на которых для разнообразия написано «Роман Якобсон», «Ролан Барт» и «Мишель Фуко». В целом это хорошая развлекуха с небольшой долей интеллектуальных специй, сложные места там можно запросто пропускать, поскольку ни на сюжетку, ни на идеи они никак не влияют, а выполняют декоративную функцию, мол, посмотрите, как хорошо автор может погружаться в непривычную для него научную среду. Может, даже перечитаю как-нибудь.

Иногда я читаю современный канон, чтобы понимать референсы в беседах, а потому неизбежным было мое знакомство с этим монстром, на которого молятся одни и высмеивают другие. В итоге я примкнул к другим, поскольку «Маленькая жизнь» – не более чем объемный фанфик о страшных страданиях, написанный ради того, чтобы посильнее расплющить нервы доверчивому читателю.

Я ничего не имею против истории о беспросветно сломленном тяжелым прошлым персонаже, как и против истории о селф-харме, но. Главный герой Джуд, которому предлагается сочувствовать, является искусственной схемой. Ребенок, настолько изуродованный насильственным сексом с мужчинами в детстве и отрочестве, не может затем вырасти даже в обычного человека, не говоря о том ангеле во плоти, каким Джуд предстает перед читателем. У человеческой психики нет ресурсов для такого преображения забитого, запуганного и искалеченного зверька в зрелого бойца юридических войн, чуткого друга и скромного работягу. 16-летнего маугли невозможно перевоспитать в Марти Сью. Из-за этого персонажного разрыва Джуд редуцируется до куклы вуду, в которую Янагихара втыкает сюжетные иголки ради того, чтобы помучить читателя – но это же и ослабляет эффект, поскольку главный герой в якобы реалистическом тексте не является живым человеком.

Джуд – машина страданий психических и физических, несчастный гомункул, помещенный злодеем-автором в благополучные декорации Нью-Йорка, в лучшие офисы, рестораны и квартиры города, в окружение нормальных успешных мужчин с их нормальными проблемами, чтобы неизбывность его мучений ярче била читателю по глазам. Он замечательный, талантливый, умный, трудолюбивый, заботливый, понимающий, красивый – все статы у главного героя выкручены на максимум, в связи с чем его все любят, даже обожают, готовы все для него сделать, и страдают от того, как он держится на расстоянии от друзей и приемной семьи, прячет от них что-то страшное в своем прошлом и режет-режет-режет-режет себя. Получается замкнутый круг боли: Джуд причиняет себе боль по любому поводу, друзья и родственники испытывают боль от его селф-харма, Джуд расстраивается, винит себя, еще больше себя режет и так далее.

Первая часть романа, надо сказать, читалась вполне нормально – она в большей степени посвящена силе дружбы, чем натиранию персонажа и читателя на здоровенной терке. Четверо молодых мужчин в Нью-Йорке начинают строить свои карьеры в разных областях: гей-негр Джей Би – в живописи, мулат из обеспеченной семьи Малькольм – в архитектуре, сын нищих скандинавских мигрантов Виллем – в театре и кино, жертва католического целибата Джуд – в юриспруденции. У них сначала ничего не получается, потом (не синхронно) что-то начинает получаться, они ходят на вечеринки, общаются вчетвером душа в душу, наслаждаются своей молодостью и дружбой, в общем, вполне духоподъемно. Джуда даже усыновляют люди, которых он очень-очень любит.

Но это всего лишь пряничек, скушав который, читатель обнаруживает себя в пыточной комнате. Янагихара принимается подбрасывать Джуду мелкие, а затем и крупные неприятности в моменты, когда он вот только что успокоился и перестал резать себя чаще, чем раз в неделю для профилактики. Остальные трое уходят за кулисы и появляются на сцене лишь тогда, когда наступила пора пнуть Джуда посильнее – они же его лучшие друзья, а значит, они являются идеальными инструментами автора для того, чтобы продолжать пытать главного героя. Удивительно, что люди, уважающие и обнимающие «Маленькую жизнь», не замечают, что беднягу Джуда на протяжении всего текста насилует не множество разных персонажей, а один и тот же человек – Ханья Янагихара. После того, как именно она заканчивает мелодраматический эпизод романа (Джуд нашел любовь всей жизни, и у них все-все-все хорошо), сомнений в этом не остается.

Я не буду распространяться ни о том, что Янагихара плохо знает людей (к примеру, каким образом нарцисс, выросший в семье из одних женщин, окруживших его обожанием со всех сторон, мог стать гомосексуалом?), ни о ленивой работе с хронотопом (Джуд родился где-то в 1980-е, а умирает в возрасте 51 года, то есть в 2030-е, но в Нью-Йорке как будто все время один бесконечный 2000 год, в котором ничего-ничего не происходит), ни тем более о таких мелочах, как косяки в математике (аксиома равенства состоит не в том, что x = x; х = x – это свойство рефлексивности числовых равенств). Это все пыль, вращающаяся вокруг сияющего факта, что «Маленькая жизнь» является эмо-порном, технической литературой, написанной только ради производства негативных ощущений в читателе. У таких сочинений есть довольно большая читательская аудитория любителей наблюдать, как на их глазах человечка мучают – одни мазохистки самоидентифицируются, другие садистски остраняются. Я скучал, глядя, как автор пытается заставить меня почувствовать плохое разрезанием неживого картона. Перечитывать не буду.

Попытка Олдисса заехать в постмодерн меня в итоге не впечатлила. История там такая: арабы отбомбились по Европе психотропными бомбами, у большинства населения крыша съехала наглухо, но многие остались не вполне безумными. Главный герой, путешествующий по континенту, вдруг осознает, что он – это все, а все – это он, научается видеть сразу несколько вариантов развития событий, расслаивается на множество самостоятельно действующих тел и решает, что он – новый мессия, который должен донести до человечества истинное знание о природе мира. Через слово поминаются Георгий Гурджиев и Петр Успенский, текст полнится потоками сознания, все более разрушенными по пути к финалу, появляются какие-то музыканты (но без казу) и энергичный кинематографист, и вообще история выглядит как какой-то хиппарский праздник, где все порядочно удолбались и пытаются выяснять отношения друг с другом, общаясь со стенами. Кто сказал Пинчон?!

Возможно, мне стоит перечитать книгу. С первого раза я увидел в ней лишь старательное воспроизведение воспринятых автором норм литературного хардкора в рокенрольно-наркотических декорациях конца 60-х, и в итоге вышло, что называется, ни себе, ни людям. В книге очень много всего от эпохи – и мотоциклетная романтика, и поиск нового мессии (с обязательным обнаружением его в себе), и нью-эйджевские банальности, кусками почерпнутые из восточных мистических систем, и секс-революция, и попытки изжить, похоронить предыдущую эпоху, и прочее. «Босиком в голове» очень сильно остался в эпохе рубежа 60-70-х, в отличие от той же «Радуги тяготения», которая вне времени и пространства, и это плохо. Хардкорные приемы хоть и мотивированы тематикой романа, но не нужны ему и не спасают чтение от скуки, поскольку за ними не кроется ничего привлекательного.

Молодого Олдисса я, конечно, продолжу читать, у него явно все в порядке с фантазией и вниманием к авангардному письму. Но буду надеяться, что другие книги окажутся не только сложно написаны, но и интересны.

Об этой книге я знал, что она пересматривает биографию Иисуса Христа и что после нее Лазарчук ничего существенного уже не писал, так как разочаровался в серьезном сочинительстве из-за негативных и недоуменных отзывов на роман. На мой взгляд, «Мой старший брат Иешуа» плохо приняли прежде всего потому, что книгу пытались продать не той аудитории.

«Мой старший брат Иешуа» – это рассказ младшей сестры Иисуса Христа о жизни ее семьи на протяжении примерно полувека. Автор хитро мистифицирует свою работу, в самом начале объявляя, что это обработка некоего «Китирского кодекса», якобы найденного и переведенного академиком А. П. Серебровым (который на самом деле физик), и таким образом позиционирует ее как реконструкцию реально происходивших на рубеже двух эр событий, в дальнейшем редуцированных до текстов четырех Евангелий. На самом деле это вполне себе выдумка, но выполненная на богатом фактическом материале и выглядящая весьма убедительно. Потому я предлагаю считать роман турбоисторическим – в нем Лазарчук применяет свои методы турбореализма к далекой истории.

Половина книги посвящена истории царя Ирода и его семьи. Лазарчук скрупулезно восстанавливает последовательность, обстоятельства и окружение событий в жизни Ирода, его жен, сыновей, внуков и так далее. Автор показывает Ирода толковым правителем, хорошим полководцем, успешным политиком, а затем рисует картину упадка его царства и стремительное сжатие памяти о великом человеке до одной лишь строчки об избиении младенцев, которого он даже не устраивал. Эту часть сложно читать из-за обилия имен и мест в Палестине и рядом, наверное, она и отталкивала поклонников Лазарчука своей сухостью и калейдоскопичностью, все же обычно автор более красочен. Но я тут не вижу проблемы – хорошая история не обязана сопровождаться долгими диалогами, прописыванием движений души, метафорами-эпитетами и говорящими пейзажами. Наоборот, на мой взгляд, история тем лучше, чем меньшей в ней необязательных деталей, даже если они требуются по неким эфемерным нормам «художественности».

Пока Ирод царствует, воюет, старится и находит бесславный конец, в одной почтенной еврейской семье растет принесенный персидским шпионом загадочный сирота Иешуа. Превращению этого человека в новую надежду Палестины после смерти Ирода посвящена вторая половина книги. Лазарчук, на мой взгляд, красиво соединяет эти две части, а затем уже менее сухо начинает излагать свою версию происхождения известных по Евангелиям событий. Книга отлично зарифмовалась у меня с «Репетициями», только если у Шарова в романе правит логика душевной болезни, то в «Мой старший брат Иешуа» всем управляет закон естественного катастрофизма истории (что, опять же, характерно для Лазарчука). Люди в книге принимают тактически и стратегически верные решения, но поскольку сторон много и у всех противостоящие интересы, в конечном счете они приводят только к разрушениям. Разрушения продолжаются и после того, как все умрут – на уровне исторической памяти, низводя бывшую реальность к небывшим представлениям.

Я думаю, любителям фантастики, попытавшимся вкурить эту масштабнейшую реконструкцию лишенной всякой мистики истории Иисуса Христа, читать книгу все-таки не стоило. Она больше для любителей интеллектуальной литературы с религиозным уклоном, и мне было очень интересно смотреть, как Андрей Лазарчук выпаривает из истории религию, оставляя только сухие факты (отсюда песчаная сухость стиля). Обязательно буду перечитывать. Жаль, что книга не нашла свою аудиторию в нулевых – возможно, она тогда еще не сформировалась.

«Репетиции» – лучшая вещь раннего периода автора, где он ярче всего раскрывается со всех сторон (ну разве что по безумию и энциклопедизму его обходит «До и во время»). Для меня это было и открытие года, и лучшая книга года (лучше и «Финнеганов», и «снарк снарк»).

«Репетиции» – это история о группе крестьян, которые репетируют Второе пришествие Иисуса Христа. Она начинается в XVII веке, в годы церковного раскола, а заканчивается в XX веке, в 30-е. Роман поначалу подробно исследует фигуру патриарха Никона и объясняет семейные и личные мотивы его реформаторства, а затем рассказывает о самом грандиозном проекте предстоятеля – призыве Иисуса Христа на российскую землю (!!!!!!!). У проекта есть реальная историческая основа – в 1656 году по указанию патриарха Никона в Подмосковье был заложен Новоиерусалимский монастырь, воссоздающий святые места Нового Завета.

Шаров идет чуть дальше и рассказывает, как Никон решает повторить не просто землю Палестины, по которой ходил Христос, но и все новозаветные события. Для этого он заказывает полуслучайно оказавшемуся на Руси иностранному драматургу особую мистерию, в которой актеры должны воспроизвести все слова и все действия всех присутствующих в Евангелии лиц – кроме самого Иисуса Христа. Репетиции мистерии должны проводиться регулярно с расчетом, чтобы в назначенный час Господь явился именно в Россию, как бы подчиняясь силе повторения: те же палестинские ландшафты, те же апостолы, евреи и римляне. Ему останется лишь занять подобающее место и пройти Второе пришествие от начала до конца.

«Премьера» мистерии была назначена на 1666 год, в который ожидался конец света, но к тому времени Никон оказался в опале, над ним начался суд, и церкви стало не до репетиций Второго пришествия. Крестьян, задействованных в постановке, решили сослать в Сибирь вместе с драматургом, из-за чего получилось, что мистерия осталась единственным организующим началом в их жизни. В опале Никона и своей ссылке актеры увидели происки Сатаны и заключили, что репетиции надо продолжать до тех пор, пока Христос не придет – такова их метафизическая обязанность. Дальше Шаров рассказывает о том, как постановка Евангелия дожила до XX века.

Разумеется, актеры были обычными людьми, которые старятся и умирают. Поэтому еще по пути в Сибирь их роли стали передаваться по наследству. Из значимости лиц для Евангелия естественным образом сложилась иерархия маленького и от поколения к поколению все более сходящего с ума актерского общества: христиане во главе с апостолами – привилегированная каста, евреи – дискриминированная каста, римляне – нейтральная и открытая связям с нормальными людьми каста. Остановились они на острове посреди реки очень далеко от каких-либо поселений, так что из соседей у них были только якуты. И вот так, будучи простыми русскими людьми, но считая себя евреями, римлянами и древними христианами, при известной помощи якутов они добираются до революций 1917 года, а дальше набравшиеся за 250 лет противоречия прорываются грандиозным выплеском безумия и насилия.

В этой книге Шаров поражает всем, и в первую очередь глубиной понимания и силой преобразования христианских догм. Первые страницы книги – это изложение новаторских трактовок Евангелия, которое автор делает более близким к человеку. Обычно, если писатель берется за перетолкование священных писаний, он делает это из нелюбви к христианству и желания выразить свое недовольство. В «Репетициях» остроумие автора лишено насмешки и направлено на то, чтобы выявить в Евангелии действительно ценные для простого человека смыслы и послания, не замеченные ранее. Когда же начинается основная история, Шаров показывает, как из тех же самых слов Нового Завета люди могут делать совершенно противоположные выводы – и к чему такие выводы ведут. Книга буквально построена на анализе знаменитой строки Мф 19:30 «Многие же будут первые последними, и последние первыми».

Затем Шаров 300 страниц подряд покоряет читателя сочетанием логики и нарастающего безумия. Опять же, обычно в художественной литературе логика и безумие противостоят друг другу: если безумие растет, логики в событиях становится все меньше. В «Репетициях» все не так – логика здесь не покидает персонажей до последней страницы, но под действием безумия она все дальше и дальше лишается человеческих черт. Потому автор довольно сложно обвинить в нагнетании шизы, хотя шизоидность происходящего очевидна, скорее уж надо признать его способность до конца соблюсти внутренне ущербную систему идей, инфицирующих несчастных актеров из поколения в поколение. Как «христиане» и «евреи» восприняли сталинский террор – это такая жуть и вместе с тем такая естественная вещь, что даже спойлерить не буду, лучше прочитайте сами)

Обязательно буду перечитывать и всем вокруг рекомендовать. Не знаю пока что, куда зашли постоянные шаровские темы в позднем творчестве писателя, но раннее – это чистой воды улет.

Уже не помню точно, кто меня навел на Шарова, но большое спасибо этому человеку за то, что у меня стало одним любимым современным русским писателем больше. Причем каким писателем — абсолютно родным по интересам, восхищающим по силе фантазии (ничто в сочинительстве я не ценю так, как фантазию) и гипнотизирующе логичным. Прямо вот всем рекомендую раннего Шарова, лучше начинать с «Репетиций», а дальше решать, куда вам интереснее двигаться – если в сторону семейной темы, то надо читать «След в след», если в сторону безумия русской истории, то «До и во время», а если в сторону тихой беседы с Богом – то «Мне ли не пожалеть».

Дебютный роман Владимира Шарова «След в след», написанный еще в СССР, посвящен как будто бы проблеме семейного наследования: человек наследует не только гены родителей, но и историю своего рода – насколько ее удается проследить, – и та влияет на его жизнь. Причем род сильнее генов: стартовый рассказчик романа является всего лишь приемным сыном, усыновленным почти в 30 лет, но после смерти отца он берет на себя обязательство восстановить биографии членов приемно-отцовской семьи.

Отношениям человека и его рода в романе посвящено довольно много места (начиная с истории одного из предков, переставшего быть евреем потому, что родители-евреи отправили его в царскую армию в качестве искупительной жертвы – он считал себя умершим для еврейства и подался в итоге в православные священники), но на деле Шаров прописывает в дебюте все свои центральные темы: жизнь идей, отношения человека с Богом и довоенный террор в СССР. У них есть иерархия: жизнь идей – порождающее начало для религиозных вопросов, а те производят цивилизационные катастрофы. В «След в след» они поданы самым простым способом – через биографии «приемных родственников» рассказчика.

С жизнью идей в книгах Шарова все сложно. Во-первых, человек без идеи жить не может, так уж он устроен. Если он наследует идеи рода и просто их придерживается, у него хотя бы в голове все приблизительно нормально. Но есть варианты намного хуже: а) человек решил усовершенствовать идеи рода; б) человек отказался от идей рода и сочинил свои; в) человек отказался от идей рода и перенял чужие. Вот тогда начинается бардак в голове, а если голова принадлежит человеку с полномочиями, бардак переливается в общество и государство. Отсюда и обе революции 1917 года, и Гражданская война, и волны сталинских репрессий. Подробнее мы увидим это в следующих книгах, а здесь автор пока что тренируется в рассказывании историй.

И какие это истории! Одна лишь бабка (прабабка? уже не помню) отца рассказчика чего стоит: полусумасшедшая женщина, считавшая, что у нее три сына, хотя на деле сын был всего один. Она воспитала наследника в полной уверенности, что у него есть двое младших братьев, и позже, когда у того родились сыновья, он назвал их в честь себя и двух иллюзорных родственников. Семью перепахали и 30-е, и 40-е, отец и мать отца рассказчика сгинули в лагерях, а братья потерялись при пересылке в детдома для детей политических. Один из братьев был тяжело ранен в Великую Отечественную войну и большую часть жизни прожил в Абхазии НА КАРУСЕЛИ в парке, на которой ночевал с женой и детьми, днем работая на аттракционах. Другого таки довезли до лагеря, но поселили не с детьми, а со взрослыми – с ячейкой эсеров, ожидавшей расстрела, так что после выхода на волю парень оказался последним настоящим эсером, попал в дурку и стал там организовывать восстание.

Поначалу «След в след» – это почти совсем нормальная книга о тяжелых биографиях обычных русских и еврейских людей за сто лет, с 60-х XIX века по 60-е XX века. Но с каждым следующим десятком страниц текст становится все более странным и больным – это тоже фирменная особенность Владимира Шарова: постепенное прорастание безумия сквозь повседневность, как личного человеческого, так и исторического. Предок, отказавшийся от еврейства, был вполне нормальным, просто травмированным тем, как с ним поступила его семья, что наложилось на тяжелый характер. Шизовая дочь его была просто шизовой, тут уж ничего не поделаешь, такой родилась. Но дальше мысли и решения персонажей и обстоятельства начинают все больше пугать, причем это не яркий бросок в жуть, как у Сорокина, а тихое сползание: ну ладно, жизнь НА КАРУСЕЛИ еще как-то можно списать на бедственное положение в стране после войны, но рукоположение в эсеры, создание всероссийской тайной организации одним человеком и бунт в дурке – это что вообще было?

Книгой я был весьма поражен. У нее нестандартное устройство без всяких авангардных приемчиков – диалогов почти нет, большей частью идет сухое и сжатое изложение фактов, которые время от времени прерываются поданным в столь же отстраненном стиле изложением идейной системы того или иного персонажа (будь то НКВД-шник с его особым подходом к допросам или сидящий в дурдоме верующий с его особым подходом к концепциям добра и зла в христианстве), а персонажи выступают и уходят со сцены по очереди: один умер – переходим к следующему. Как будто это нонфикшен о реально существовавшей семье. Обязательно буду перечитывать, тем более что многое выветрилось из головы. Хочу прочитать всего Шарова, затем перечитать и после этого написать о нем большую работу.

Книга является рукописью комментированного издания поэмы «Бледный огонь» известного американского поэта Джона Шейда. Предисловие, комментарии и именной указатель подготовил коллега Шейда по Вордсмитовскому колледжу Чарльз Кинбот. Уже в предисловии Кинбот начинает саморазоблачаться: карточки с только что законченной поэмой он де-факто похитил у вдовы Шейда прямо в день его убийства неизвестным и сбежал, чтобы текст последнего произведения поэта не попал больше ни в чьи руки и Кинбот мог всласть его откомментировать.

В поэме Шейд красиво рассказывает о своей жизни как поэта, человека, мужа и отца несчастной уродливой дочери. Казалось бы, что тут можно особенного накомментировать на 200 страниц? У Кинбота такой вопрос не стоит: как выясняется с первых же комментариев, он уверен, что поэт зашифровал в своих строках историю бегства из страны Зембля ее короля Карла-Ксаверия-Всеслава II после произошедшей в этом государстве революции. Этим-то безумный комментатор и занимается 200 страниц подряд – натягивает поэму Шейда на глобус Зембли, о которой Кинбот столько по-приятельски рассказывал поэту, а сквозь его бредовые сравнения теплого с мягким постепенно проступают контуры подлинной истории подлинного главного героя этой книги. А в конце – именной указатель.

Для любителя внимательного чтения «Бледный огонь» выглядит как триллер с регулярными скримерами. Кинбот вроде бы тухло бухтит об очередном эпизоде из жизни бегущего на запад короля Карла, и вдруг – раз! – и проскакивает какая-то подозрительная деталь, которая явно тут неспроста и что-то значит. Для любителя книжной паранойи текст вообще идеален, ведь Кинбот постоянно выдает себя по частям, причем концы с концами в его рассказах не сходятся не один раз, а прямо-таки слоями. Набоков заставляет рассказчика проговариваться о том, о чем читатель уже начал догадываться (Кинбот – Чарльз, а король – Карл, оба высокие красавцы и оба убежденные геи-мизогины, оба эмигрировали в США, хммм), но на деле только углубляет загадочность истории, пряча под одним двойным дном второе, третье и, вероятно, четвертое.

Таким образом Владимир Набоков создает из романа-комментария текст, идеально подходящий для комментариев, буквально требующий, чтобы трудолюбивый читатель его прокомментировал. Была ли на самом деле Зембля или она полностью выдумана Кинботом? Могут ли комментарии быть написаны Шейдом? Могла ли поэма быть написана Кинботом? Если Шейд и Кинбот – два разных человека, тогда, например, кто на самом деле убил Шейда и почему? Откуда в комментариях Кинбота так много неявных перекличек с поэмой? Если Зембля выдумана, на основе каких реальных людей Кинбот создавал весь ворох действующих лиц? Более мелкие вопросы: какую форму имеет Зембля и почему? К кому или чему отсылает тот или иной персонаж? Как на самом деле выглядит Кинбот? Что означают странные места в именном указателе? Где спрятаны сокровища Зембли? Ну и центральный вопрос книги: зачем рассказчик сочинил все эти псевдо-комментарии поверх поэмы «Бледный огонь»?

Сила романа, на мой взгляд, в том, что его нельзя прокомментировать на 100%, всегда останется что-то незамеченное или недорасшифрованное. Ответы на базовые вопросы об авторстве и Зембле создают фундаменты для совершенно разных трактовок текста. От потаенного литературоведа Михаила Монастырева я знаю полную разгадку вопроса об авторстве, и она, надо сказать, весьма непростая, но и она не позволяет раскрыть самую глубокую историю «Бледного огня» о подлинной биографии и мотивах рассказчика-комментатора. Набоков добивается этого довольно простым путем – делает значимым и на что-то намекающим почти каждое слово в книге и уж тем более каждую сцену в комментариях и предисловии. Раскручивать смыслы и отсылки любого эпизода можно очень долго, и самое большое удовольствием в том, что на все вопросы тут явно есть ответы, надо только хорошо и внимательно искать.

Если выкупать юмор Набокова, то «Бледный огонь» – еще и очень смешная книга, от тонкой иронии до откровенного стеба, как в случае земблянской традиции переводов Шекспира. Этот очень короткий и на поверхности вроде бы странный, но неяркий роман (шизик комментит чужие стихи, как будто они написаны лично про него – узковато как-то) способен дать читателю редкое по продолжительности удовольствие, если в него вникать, перечитывать и еще лучше обсуждать с другими. Иной раз идешь по улице, никого не трогаешь, «Бледный огонь» прочитан полгода назад, и вдруг как щелкнет что-то и еще один кусочек мозаики встанет на место – «так вот почему актрису звали Ирис Ахт! И вот, значит, как solus rex смог сбежать из замка!».

Наконец-то прочитав дебют Федора Михайловича, я был до крайности поражен тем, насколько это мощный и новаторский для середины 40-х годов XIX века текст. Я вполне понимаю Виссариона Белинского, которого роман несколько раз перевернул и заставил бегать с криками о новом Гоголе.

Если кто не в курсе, то «Бедные люди» – роман в письмах, которые пишут друг другу очень бедный чиновник Макар Девушкин и девушка-сирота Варвара Доброселова. Девушкину нравится заботиться о Доброселовой, а Доброселова сдержанно его помощь принимает. Попутно в письмах они рассказывают свои биографии, а финал конечно же грустный (хотя с точки зрения Вареньки еще как посмотреть). Казалось бы, что тут может быть шокирующего и новаторского, если после «Страданий юного Вертера» Иоганна Гете романы в письмах кто только не писал? А оно есть.

Во-первых, совсем молодой Достоевский просто из ничего изобрел прием потока сознания, который войдет в моду только в следующем веке. Для этого автору и нужен формат романа в письмах: он взял простодушного персонажа и позволил ему записывать все, что приходит в голову, вместо того, чтобы стройно, связно и образованно излагать свое послание адресату. Девушкин постоянно путается в мыслях, сбивается с одной темы на другую, не может подобрать слова, повторяет одни и те же выражения, регулярно пишет только о своих эмоциях – это точно книга первой половины XIX века? Благодаря этому приему автор добивается более точной, натуральной передачи душевных движений, но вместе с тем еще и модернизирует сам подход художественной литературы к изображению внутреннего мира: не надо рассказывать, что чувствует и думает персонаж – вот они, его мысли и чувства, все на бумаге, в том порядке, в котором он их воспроизводит в процессе письма.

Я думаю, уже одного этого было бы достаточно, чтобы порядком поразиться осенью 1845 года. Но Достоевский на этом не останавливается, и добавляет в книгу – другие книги. В одном из писем Девушкин, будучи очень бедным чиновником, на полном серьезе разбирает образы очень бедных чиновников в «Станционном смотрителе» Александра Пушкина и «Шинели» Николая Гоголя – разумеется, в том же режиме сбивчивого, косноязычного потока сознания. То есть персонаж Достоевского критикует персонажа Гоголя и одобряет персонажа Пушкина, двойником которых он является. Это что, метапроза какая-то началась уже? В ту же степь – письмо, где Девушкин выписывает куски из понравившегося ему исторического романа, выполненные Достоевским в пародийно-сатирическом ключе, чтобы показать, на фоне какого мусора так блистали те же Пушкин и Гоголь. Литература о литературе!

Сами по себе Девушкин и Варенька – это обыгрывание гетевских Вертера и Лотты, только в радикально сниженном ключе: персонажи попали в самый-самый социальный низ Санкт-Петербурга, живут нищетой и страдают не от высоких чувств, а от того, что обувь развалилась, починить не на что, а как появляются деньги, они внезапно уходят на запой. А я думал, такой способ работы с интертекстом только в модерне придумали (а молодого Достоевского не предупредили). Также автор свободно работает с формой и спокойно вставляет в череду писем другой формат – дневник Вареньки о жизни в деревне. Микс документов, запечатлевающих мышление персонажей, тоже вещь для первой половины XIX века необычная.

Мне кажется, тогда «Бедные люди» читались примерно как «Улисс» Джеймса Джойса 80 лет спустя. И я ничуть не удивлен, что 150-страничный роман обвиняли в избыточности (в том числе Белинский, когда его отпустило) – с непривычки все эти спотыкания Макара Девушкина на ровном месте, явно затянутые письма (Макар таким образом продлевает себе удовольствие заочного общения с Варенькой) и внезапные вставки внесюжетных элементов читать и правда должно быть тяжело. Как хорошо, что я долго качался экспериментальным модерном и постмодерном и смог по достоинству оценить эту необычайную, опередившую время книгу. Буду перечитывать неоднократно.

Если первый роман – это, по сути, этнография жизни ископаемого народа меря перед каспийским походом, то второй – рассказ о возвращении русов домой после каспийского похода. Сам каспийский поход не показан никак, центральное вроде бы событие, ради которого аль-Масуди 1100 лет назад тратил чернила, пропущено. На мой вопрос – но почему так, где мясо, почему в тексте русы не грабят корованы? – Дворецкая мне честно ответила, что в истории Каспия X века она не разбирается, в отличие от древнерусской истории. Неожиданная позиция, да? Ответственный перед читателем и наукой реконструктор понял, что не сможет точно восстановить сам набег, а потому отказался от его изображения.

Вместо этого вторая книга посвящена той части документа аль-Масуди, где рассказано о проблемах русов с хазарами на обратном пути вверх по Волге. Там тоже большое пространство для реконструкции – от живописания хазарской столицы Итиль, которую до сих пор так и не смогли локализовать, до литературного воскрешения буртасов, которые тоже непонятно где на Волге жили (я подозреваю, что где-то в районе моего родного Ульяновска). На сей раз любовных воздыханий нет, а есть боевик, потому что на русов со всех сторон нападают местные племена, чтобы забрать каспийскую добычу, в том числе присутствует шикарная реконструкция экстренного волока русских судов по Волгодонской переволоке. Настроение у второй части куда более мрачное: по товарно богатым, но оборонно бедным каспийским городам русы прошли, как смерч по деревне, но не могут просто так вернуться домой, а и вернувшись желанной славы не обретают, потому что за прошедшие годы слишком многое изменилось и дома и вообще в древней геополитике.

Но самое-самое в книге – это решение автора посредством такого сюжета рассказать о важнейшем географическом открытии на русской земле. Об открытии Волги. В древности люди не знали, как далеко идет та или иная река, они знали только тот ее участок, по которому было доступно движение. Если за поворотом сидели какие-нибудь буртасы и всех гостей пускали на дно – значит, за поворотом река и заканчивалась. В итоге Волгу-матушку в разные местностях принимали за разные реки. Для русов подъем по Волге от Каспия заканчивался на Волгодонской переволоке, а выше никто не плавал. Дворецкая заставила Свенельда сотоварищи окунуться в неведомое и проплыть Волгу почти до истока, собрав ранее разбитое в их мировосприятии пространство воедино.

Именно это и стало главной добычей русов в каспийском походе – обретение географической истины, а не банальные материальные ценности. То есть Елизавета Дворецкая не только здорово и кропотливо восстанавливает дописьменную эпоху, но и очень интересно, стратегически смотрит на ее события. В общем, хоть перечитывать не буду, поскольку не мое, но сделано шикарно.

Дворецкая известна как автор славянского фэнтези для женской аудитории и, скажем так, хард-исторических романов о дописьменной эпохе русского прошлого. Цикл о Свенельде относится ко второй категории, и надо сказать, что подходом писательницы к материалу я был впечатлен весьма и весьма.

За основу цикла взят один-единственный документ за авторством арабского историка X века аль-Масуди, рассказывающий о набеге русов на каспийские города. Один-единственный, потому что больше никто о набеге ничего не написал, у русов письменности еще не было, чтобы восславить удачный поход и богатую добычу, да и аль-Масуди не был свидетелем, а опрашивал случайных людей. Дворецкая взяла этот документ, вписала его в существующую систему научных данных о начале X века, отделила в нем достоверное от явной путаницы в показаниях и реконструировала вероятную картину похода, взяв за центрального героя всей истории еще молодого Свенельда, который в старости будет соправителем великого князя киевского Святослава Игоревича. Ее работа с фактурой сравнима с тем, что делает археолог, по горсти черепков, остаткам фундамента и десятку костей восстанавливающий быт и культуру целого города.

Поскольку Елизавета Дворецкая пишет с размахом циклов книг по вахе, первый том «Свенельд. Зов валькирий» посвящен всего лишь одному из эпизодов подготовки к походу – зимнему сбору дани русами с мерян и призыву этого стертого историей народа присоединиться к набегающим на Каспий. От мерян осталось чуть ли не меньше, чем от каспийского похода, и потому писательница решила дать им жизнь на страницах своей книги. Я с интересом прочитал рукопись (обе книги на тот момент еще не добрались до верстки), всюду отмечая богатую этнографическую фактуру – поверья, обычаи, ремесла, украшения, фольклор – а когда полез в интернет за какой-то деталью, обнаружил, что это все была авторская реконструкция по отдельным артефактам, найденным в местах вероятного проживания мери.

Вот это меня и восхитило: автор не просто рассказывает какую-то приключенческую или драматическую историю в декорациях седой древности, а на равных с этим уделяет внимание самим декорациям – и не в смысле «посмотрите, как у меня тут дорого-богато», а в смысле самоценности реконструкции для художественной литературы и даже для истории. Эта самоценность действительно существует: с одной стороны, точная наука ограничена своим методом в коммуникативных возможностях – она может лишь говорить «здесь мы нашли могилу с такими-то украшениями», с другой стороны, корпус исторических романов полнится профанацией, когда авторы выдают за фактуру откровенные выдумки или сгибают научные знания в угоду своей позиции. Хорошая, с вниманием к материалу художка позволяет одновременно и ярко, и достоверно донести до читателя, что там у наших предков творилось N лет назад.

В «Свенельд. Зов валькирий» заложен какой-то невероятный объем работы с научными данными и знаний автора по древнерусской истории. Поначалу мне даже казалось, что я читаю хардкор – так много там было непривычных имен, названий и предметов, в которых читателю надо ориентироваться с самого начала. Сориентироваться удалось довольно быстро благодаря ясному сюжету, где помимо предвкушения грядущих ратных подвигов, главную роль играет, конечно же, любовь. На мой вкус, Свенельд и его братья в книге многовато думают о бабах, но это такой авторский метод придания живости и жизненности героям через простые и понятные чувства.

Перечитывать, впрочем, не буду, поскольку древнерусская история меня в целом не интересует. Как я узнал от автора, цикл будет состоять из 8 или 9 книг, и если б это была трилогия, то третий роман я бы прочитал, а так не буду вовсе – не моя тема. Но подходом Елизаветы Дворецкой к историческому роману все равно восхищен.

Тут я купился на чей-то полуслучайный пост, что вот вышла книжка в 900 страниц, написанная в режиме Льва Толстого. Зря.

«Воскрешение» является описанием жизни и распада еврейской семьи с конца 70-х годов XX века до нулевых XXI века. Я погуглил автора, и очень похоже, что Соболев в общих чертах беллетризовал собственную биографию. История начинается, когда главный герой дошкольник, и последовательно проводит его по пути рожденного в СССР и возмужавшего в эмиграции еврея. Немного разборок с гопотой в начале 80-х, много тусовок с неформалами в 80-х, включая бухлишко, беспорядочный секс и путешествия автостопом из СПб аж до Новосибирска, ожидания погромов в Питере конца 80-х, импульсивная эмиграция сестры в Израиль, хладнокровная эмиграция родителей в Германию, герой тоже оказывается в Израиле, там тоже бухает-трахается, участвует в войне с Ливаном, путешествует по Индии, становится гениальным программистом, находит дочь в России и умирает, потому что автору надоело писать эту тягомотину.

Типичная слабо написанная книга. Текст претендует на психологизм, но персонажи регулярно меняют свое поведение в угоду автору, которому вот тут нужна ссора, а вот тут – внезапное расставание. Соболев легко может бросить персонажа, который заявлялся как значимый, на несколько сотен страниц, затем достать его, немного повертеть перед читателем и бросить назад в корзинку к остальным. Для умняка введена тема о принадлежности семьи главного героя к сфирот Гевура, которая почему-то трактуется как «стойкость», из чего выводится, что семья должна эту стойкость проявлять – однако там все как один стойкости даже не нюхали, при первом же испуге бегут, куда глаза глядят, при первом же соблазне бросаются на то, что дают, при первом же испытании от всего отказываются.

Ближе к финалу открывается секрет каббалистического Полишинеля, что не должна сфирот Гевура существовать без сфирот Хесед («милость»), а XX век типа прошел под одной Гевура, отсюда все исторические и семейные трагедии. Тут надо сказать, что, во-первых, руки Адама-Кадмона в любом случае друг без друга не существуют, а в-нулевых, что Гевура, порожденная Бина, означает не «стойкость», а «суд». И главный герой за столько лет мог все-таки выяснить, что за комплекс идей на самом деле скрывается за Гевура, а не просто мусолить некую «стойкость».

Тут можно было бы прочитать книгу постмодернистски и сказать, что, мол, это талмуд о том, как семья под Гевура попадает на «суд» истории и с треском проигрывает одно дело за другим, постоянно теряя саму себя – так все в романе и происходит, там каждый провалился по собственной дури ниже дна, ни один даже на стартовых позициях не удержался – но зачем? Книга просто слабо написана и не стоит усилий, хотя крепкий редактор ей бы хорошо помог: отдельные истории интересные и познавательные, но автору не хватило сил прописать самостоятельных живых героев, выкинуть лишнее и толком связать друг с другом нужное. Перечитывать не буду.

Тим Скоренко – хороший энергичный молодой писатель, очень люблю его «Сад Иеронима Босха», а предыдущий роман «Эверест» показал, как хорошо автор умеет работать с исторической и географической фактурой. Но «Стекло» – вещь, увы, слабая.

В «Стекле» автор вновь демонстрирует, как он супермегахорош в проработке источников, на сей раз мифов Крайнего Севера. Все, что касается жизни северян и сендухи (то есть тундры), здорово и сочинено, и написано. Но север тут только рамка, а в качестве картины Скоренко вставляет в него набор притч разной степени поучительности, которые в финале соединяются в одну большую притчу, завершающуюся, можно сказать, ничем.

Такое впечатление, что у автора в столе накопился ряд коротких рассказов, пересматривающих различные городские легенды и религиозные вопросы, и он решил собрать их в один большой текст. Для этого он придумал, что некий всезнающий Проводник ведет дюжину смельчаков через Крайний Север к месторождению волшебного вещества – Стекла, которое, почти как Олег из популярного пирожка, все вокруг превращает в Стекло. По ходу он заставляет участников экспедиции рассказывать свои настоящие истории, наполненных болью, стыдом, гневом и прочими мелкими радостями жизни вплоть до расчлененки, и выводит из каждого рассказа мораль. Параллельно развивается сюжет о человеке, которому можно убивать, и проститутке с необычайными сверхспособностями, ради которой убийца отправляется в погоню за Проводником.

Читать это было просто скучно. Притчи базовые, мораль мне ничего нового не сообщила, перелицовка религии не впечатляющая и какая-то поспешная, мир состоит из одних плохих людей. Как будто 20-летний парниша писал, а не зрелый сочинитель, причем в режиме расписывания ручки. Возможно, это и правда какой-то древний черновик, облагороженный богатой морозной фактурой сендухи. Книгу почему-то называют одним из главных событий русской фантастики прошлого года, но это скорее говорит о дефиците русской фантастики, чем о качестве романа.

Перечитывать не буду. Тим, пиши еще, лучше менее банальное, чем «Стекло».

«Кровавый меридиан» — не хардкорное чтение, не (пост)модернистская удавка на мозге читателя, а крепкий исторический роман о событиях сразу после победы США над Мексикой в 1840-х с интересными повествовательными приемами. Книга оставила меня скорее безразличным, чем впечатленным.

В романе юноша без имени прибивается к шайке головорезов, которая занимается скальподобычей по заказу американских властей. Головорезы режут скальпы индейцам, индейцы режут скальпы головорезам, потом все режут скальпы всем, забыв о госзаказе, потому что звери и дикари. Трудовые будни «три дня ползем по пустыне – ни одного индейца; откуда-то выскочили индейцы – мы умерли» оживляет местный Сатана – огроменный лысый мужик, по имени/кличке Судья Холден, который говорит на всех языках, предвидит будущее, искусно манипулирует людьми, все умеет и вообще непонятно, зачем ему эти жалкие людишки. Событийный ряд в итоге так и делится пополам: что натворила банда Глэнтона – что натворил судья Холден.

Когда говорят о «Кровавом меридиане», то обязательно упоминают отсылочки к Ветхому завету (книгу иногда так и называют – ветхозаветный вестерн) и говорят, что роман написан языком Библии короля Якова, а потому, мол, надо читать в оригинале, переводы этого не передают. Что могу сказать, отсылки есть, но не в событиях, а в пейзажах, и их считывание для понимания истории не обязательно; язык Библии короля Якова, понятно, оценить я не смог) Зато оценил сдержанность и даже сухость текста, которой автор добивается для передачи ощущений от исторических событий через стиль.

«Кровавый меридиан» постоянно называют одним из самых мясных романов XX века с кучей жутчайших сцен насилия. Так вот, их там нет. Насилие есть, его много, но Маккарти подает его отстраненно и кратко – напали на деревню – перестреляли индейцев – срезали скальпы – поехали в город сдавать добычу. Или: ехали по пустыне – нашли заваленное костями поле, где одни индейцы убили других – пожали плечами, поехали дальше. В целом весь текст такой: минимум слов обо всем, с исключениями только для живописных адских пейзажей американского юга. Автор как бы высушивает роман на солнце, выпаривая из него всю воду, в том числе знаки препинания в диалогах, и оставляет от книги один лишь ее сушеный скальп, вокруг которого танцует со скрипочкой вечной молодой сатаноид Судья Холден.

Обязательно перечитаю, вероятно, в оригинале, но без ожиданий, что от языка история как-то преобразится. Там все так же будет скакать по пустыне банда Глэнтона, которой уже все равно, чьи скальпы резать, лишь бы убивать, пока самих не убили. Возможно, американцами эта книга читается более вдохновенно, поскольку это их история, но я не американец.

Эту книгу я прочел, потому что она выиграла премию «Новые горизонты», единственный литературный конкурс, который мне интересен. Проглотил всего за день – так легко и увлекательно она читается. У нее любопытный баланс между плюсами и минусами, связанный с фигурой автора. Рагим Джафаров явно фанат историй о психологии, когда писатель рассказывает читателю через персонажей всякие познавательные штуки о том, как устроена человеческая психика и какие глубинные мотивы скрывает поведение человека. Но, судя по «Сато», он не псих(иатр/олог), а просто горячо, по-братски любит эту тему и при этом не дорабатывает в достоверности фактуры.

История увлекательная: в одной вроде бы нормальной семье пятилетний мальчик вдруг начинает утверждать, что он – командующий флота космодесантников (я уже не помню точно, пусть будет адмирал для ясности) из Warhammer 40000. Мол, его личность недруги загрузили в тело малыша и ему надо дозвониться до своих, чтобы свалить из этого мерзкого мира жалких инфантилов к подчиненным и Богу-Императору-Золотому-Стулу. Перепуганные родители, которых теперь строит их собственный карапуз, приводят пацана к детскому психологу, чтобы та починила ему голову. И тут начинается вертеться сюжет о том, как мама в семье вертит папой, как папа вертит мамой и как мальчик пытается выжить в их психовороте по правилу «хочешь жить – умей вертеться». Детский психолог в какой-то момент понимает, что лечить голову надо всем поголовно, включая себя, и доводит дело аж до попытки убийства.

В романе есть замечательные сцены, особенно мне понравился эпизод, где малыша какой-то мужик пытался оттереть в очереди в кафе, а адмирал Сато за это порезал его одноразовыми пластмассовыми ножиками и завопил «КАДИЯ СТОИТ». Вот это был эпик вин. Также автор здорово запрятал секрет появления в семье командующего из Вахи в одного из родителей и с удовольствием, как большой подарок читателю, постепенно этот секрет развернул. Следить за поворотами психологических сеансов, семейными скандалами и тем, как на психологиню давил супервизор, было увлекательно. И все было бы хорошо, если бы не два «но». Одно я прямо пропишу, а другое спойлер, поэтому только намекну, книга все-таки вполне достойна прочтения.

Первое «но»: пятилетний ребенок при любой степени гениальности не в состоянии порождать такой текст, какой выдает адмирал Сато. Даже если бы он вырос в семье вахалюбов и в три года прочитал весь корпус «Ереси Хоруса», он не смог бы говорить так, как говорит пятилетний мальчик в этом романе. Автор старается балансировать неопределенность – то ли парень придуривается зачем-то, то ли правда в нем сидит сознание космодесантника – но уже на первом сеансе, на первых страницах персонаж выражается так, как никогда не осилит пятилетка. И детский психолог должна была увидеть это мгновенно. В итоге вся дальнейшая история – это веселая игра молодого сочинителя Рагима Джафарова в занимательную психологию без капли достоверности в поведении двух центральных действующих лиц, потому что мальчик не мальчик, а психологиня не психологиня.

Почему так произошло, вполне понятно. У автора нет детей. Были б дети, он бы знал, какие умные вещи могут заворачивать малыши в пять лет – и насколько отрывочны и несамостоятельны их речи по стилю на дистанции. Я вот батя двух очень умных девиц 7 и 3 лет, они сочиняют ТАКОЕ и мы с ними в играх моделируем ТАКОЕ, что я поражаться их воображению не успеваю – но до уровня адмирала Сато им очень и очень далеко. Его реплики сгенерированы зрелыми нейросетями, следовательно, с самого начала ясно, что перед нами весьма неожиданный фанфик по вахе, а не серьезный роман о психологических проблемах в обычной семье.

Второе «но»: финал( Что ж так молодым авторам не даются крутые финалы, чтобы читатель, всю книгу приговаривая «нифигасебе», на последней странице заключил «нуващще» и побежал строчить позитивный отзыв в интернеты? Начитались про «Вот как кончится мир: не взрыв, но всхлип» и все как один всхлипывают. Не буду спойлерить, но финал беспомощный, сообщающий читателю, что автор не смог справиться со своей идеей, не смог остановиться в желании раскручивать и раскручивать спираль сюжетных поворотов, и накрутил откровенно лишнего. Надо было кончать на том, как психологиню (по книге незаслуженно, по факту заслуженно) выгоняют из психобизнеса за вылеченного от раздвоения личности ребенка. А он что?

В результате получилось, что книга захватывающая, правильно ведущая читателя за собой (кроме финала) и играющая на струнах его сердца – до тех пор, пока читатель не начнет задумываться, что на самом деле в этом русском сериале про больную семью происходит? Она вроде как умная реалистическая, потому что раскрытие внутренних мотивов поведения относится к интеллектуальной работе, но по фактуре глупая фантастическая, потому что чо там психологизировать: пацан 100% инфицирован космодесантником, зовите инквизиторов для ментальной экстракции. Говорят, в книгах по вахе примерно то же с изображением космической навигации и боев. Если да, то «Сато» – фанфик, достойный своего прародителя. Может, когда-нибудь и перечитаю, но вряд ли, пусть лучше Джафаров научится писать без ошибок в моделировании)

Прочитал за два дня. Книга внезапно является не пропагандой ЛГБТ+, а контрпропагандой: сначала автор честно рассказывает, что лесбухой она стала от патологической любви к матери в отсутствие хоть какого-то позитивного мужского образа в окружении (батя – наркоман, хахали мамы – алкаши-бандиты-психи), а потом в конце концов признается, что у нее беда с головой, причем с реальными нереальными галлюцинациями, из-за чего она долго сидела на таблетках. Очень не позитивный образ буквы Л в запрещенном тетра+грамматоне. Для пропаганды здоровые-счастливые люди нужны, а не болеющие-страдающие.

Как автофикшен текст слабый, поскольку автор – человек скучный и малосодержательный. Васякина старательно рассказывает о себе все, что только можно, претендуя таким образом на идеальную искренность и открытость перед читателем, но вот этого всего оказывается как-то очень мало. Рядовое детство в рядовой малофункциональной российской семье, рядовой подростковый и молодежный периоды – ну кроме отыгрыша «Тридцатой любви Марины» Сорокина – пачка прочитанных книг, декларация о намерениях создать «женский язык», попытки случайным, непоследовательным образом этот язык определить и сконструировать, документирование процесса похорон матери и на этом все. Неинтересный человек неинтересно о себе написал, ладно.

А вот как постмодернистский метароман «Рана» хороша, и хороша помимо воли автора. Я прочитал текст как историю глубоко несчастного человека, который не в состоянии ни понять себя, ни хотя бы увидеть себя своими глазами, поскольку ничего своего у него на самом деле нет, все чужое, включая даже органы чувств. Главный герой книги – фем-поэтесса Оксана Васякина – обнаруживает, что всю жизнь она провела буквально глаза в глаза с мамой, которая только что умерла. Стихи писала только маме, смотрела на себя лишь материным взглядом, действовала, ориентируясь на маму, и в результате к тридцати годам она подобралась, не зная и не видя себя. Считайте, что умерла сама. или родилась второй раз, когда информационная пуповина оборвалась с материнской стороны (одна из трактовок названия, кстати).

Эта трактовка у меня щелкнула как раз на пуповинном моменте. Васякина ближе к финалу доходит до того, что рассказывает о своем пупке – после смерти матери она вдруг заметила, что в пупке у нее остался засохший, затвердевший кусочек пуповины, который у нее не получается выдрать (спасибо за такие подробности, Оксана, будем иметь в виду). У меня тут же возник вопрос – то есть до того автору трогать свой пупок не приходилось? Мыть, например? А в детстве, когда пупок еще не утонул в животных жирах, этот кусочек не было видно? Эпизод соединился с другим откровением – что именно мама первой заметила, как у маленькой Оксаны на лобке начали расти волосы – и я понял, что да, в самом деле, перед нами трагический персонаж, проживший 29 лет без своих глаз и своего разума. Все эти годы она была лишь придатком к глазам и разуму матери. А теперь, когда мать ушла из жизни, оказалась в пустоте, и ей остается только цепляться за фем-сочинения в надежде, что она сможет смотреть на себя и мир через них. Неплохо.

Но если читать книжку просто как автофикшен, то это базовое сочинение для узкой целевой аудитории. Тиражи у нее хорошие, потому что у целевой аудитории спрос есть, а отечественного предложения очень мало. Перечитывать не буду. Не люблю нытье.

Роман «Белый шум» – это наиболее важная для литературного процесса работа Дона Делилло. До его публикации в январе 1985 года писатель был известен только в очень узких кругах, а «Белый шум» обеспечил ему широкую известность, влияние на умы молодого поколения писателей и в довесок премию National Book Award for Fiction. Последующие хиты «Весы» об убийстве Кеннеди и «Мао II» о психологии толпы и терроризме закрепили реноме Делилло как успешного автора серьезных книг о современной Америке, но прорыв из культа в популярность состоялся именно на «Белом шуме». На, надо сказать, довольно смешной (но не скатывающейся в сатирический гротеск) и простой истории о тяжелых проблемах рядовых американцев, у которых все хорошо.

С одной стороны, история «Белого шума» – это рассказ профессора Джека Глэдни о его жизни, его семье и его работе в университете города Блэксмит где-то в американской глубинке. Джеку чуть-чуть за 50, он счастлив в пятом браке, от предыдущих четырех у него четверо детей (двое живут с ним), у его жены Бабетты от двух предыдущих браков трое детей (двое живут с ней). У Джека необычная специализация – он исследователь Гитлера, создатель первой в США кафедры гитлероведения, а в остальном он обычный американец среднего класса. Непыльная работа и уважение коллег, денежный достаток, молодая позитивная жена, умные самостоятельные дети, мягкий климат и чистый воздух, крепкое здоровье – не жизнь, а сказка. Даже непонятно, что можно поведать о таком персонаже, если у него все есть.

С другой стороны, история «Белого шума» – это картина спокойных американских 80-х. С конца Второй мировой войны прошло 40 лет, США прожили эти годы довольно бурно, включая и маккартизм, и Карибский кризис, и убийство Кеннеди, и Вьетнамскую войну, и запрещение расовой дискриминации, и контркультурную революцию, и Уотергейтский скандал, и экономический кризис конца 70-х. Но вот в 1980 году на президентских выборах Рейган побеждает Картера и «приносит утро в Америку» вместе с успешной «рейганомикой». США будто возвращаются в стабильные 50-е, только всего-всего стало намного больше, а закладывавшиеся после войны тренды общества потребления превратились в традиции, на которых выросло два поколения. Опять же, сказочное время: работа есть, в магазинах можно купить что угодно, со внутренними и внешними потрясениями пока перерыв, страной руководят вменяемые люди. Так о чем же здесь рассказывать?

Очевидно, о том, что становится видно в покое и слышно в тишине. Дон Делилло намеренно выбирает идиллическое время, идиллическое место и идиллического героя на максимальном отдалении от каких бы то ни было тревог, чтобы обнажить цивилизационный фон американской жизни и дать ему оценку, установить, все ли в этом фоне в пределах нормы или что-то превышает допустимые дозы. Видимо, поэтому книга и стала бестселлером: она раскрывает малозаметные, но принципиальные проблемы современности, показывая, каким не вполне полезным для здоровья разума и тела временем были 80-е. Вроде бы Блэксмит показан как рай земной, настоящая американская утопия, но если приглядеться и вдуматься, то скорее он похож на Страну Развлечений из «Пиноккио» Карло Коллоди.

Культ потребления

Что же такое вредное для человека обнаруживает Дон Деллило в рейгановской Америке? Прежде всего, потребительство. В обществе развитого капитализма, где обеспечены все свободы, смысл жизни сужен до «Заработал? Потрать!» (потому что экономике требуется спрос), и безмятежный Блэксмит нужен автору как раз для того, чтобы показать, насколько эта установка вошла в плоть и кровь американцев. Джек не просто не задумывается над тем, что потребительство, возможно, вещь не вполне здоровая, но получает от него подлинное удовольствие. Главный герой – активно рефлексирующая натура, он очень много думает о себе и об обществе, но в его мыслях не находится места даже для смутного ощущения, что культ потребления вообще-то навязан ему извне корпорациями, которым нужно сбывать продукт, чтобы жить.

Напротив, приобретение не очень нужных и совсем не нужных товаров кажется Джеку не только естественной потребностью, но святым долгом американца, облагораживающим человека ритуалом, наполненным эстетическими и даже религиозными смыслами. Каждый магазин – это храм потребления, большой торговый центр – священный город, где можно найти конфессию на любой вкус: еда, одежда, бытовая техника, развлечения и т. д. Эстетизация и фетишизация акта покупки закономерно выхолащивает его содержание: важен не предмет (ведь он не нужен) и даже не обладание им (ведь дома таких вещей и так навалом), а сам процесс его поиска и выбора. Чтение потребителем данных на упаковке товара по силе чувств равно чтению Евангелия истым христианином, а оплата на кассе подобна жертве богам экономики, причем желанной и приятной жертве. Когда Джеку скучно или плохо, он идет в магазин, и там обретает счастье, как и другие члены его семьи, и прочие жители Блэксмита.

Культ информации

Культ потребления, превративший покупку товаров в самоценное явление, а американцев в страстных шопоголиков, закономерно породил вторую тяжелую проблему: культ информации. Если потребительство – это новая американская религия, то ее нужно проповедовать, и вы сами понимаете, что в 80-х являлось главной кафедрой для служителей культа. Телевидение. За 14 лет до Пелевина и 15 лет до Бегбедера Делилло подчеркивает, что ТВ существует только ради рекламы, а весь контент в промежутках между рекламными блоками служит единственной цели удержания зрителя у экрана. Но глубокомысленный профессор Джек Глэдни не осознает и этого. Так же, как тягу к покупкам ради покупок, он принимает тягу к просмотру телепрограмм за естественный собственный интерес к жизни. ТВ ведь рассказывает столько любопытного и полезного, а человеку нужно знать так много, чтобы быть современным.

Жители идиллической глубинки оказываются наиболее подверженными воздействию телевидения, поскольку в их стабильной безопасной жизни попросту ничего не происходит, а ТВ предлагает им самые горячие и острые сюжеты. В результате скучающие провинциалы превращаются в зависимых от новостей и шоу телеманов, жадных потребителей новейшего наркотика XX века – информации. Приобретение знаний эстетизируется и фетишизируется по той же схеме, что и приобретение товаров: конкретные факты не имеют ни малейшего значения, поскольку почти все они не применимы к реальной жизни в Блэксмите, значим сам процесс их получения из телевизора, а также из радио и газет. Однако между предметами и данными все же есть одно различие, которое делает культ информации куда более опасным, чем культ потребления: купленная лишняя вещь просто лежит где-то в доме, в то время как лишние знания застревают в голове и хаотически влияют на поведение.

Телевидение превращает американцев в ходячие энциклопедии ерунды и чуши. Во-первых, они ничего не узнают о мире из телевизора на самом деле, потому что информация усваивается бессистемно, случайными обрывками вроде «в космосе холодно», которым противоречат другие случайные обрывки вроде «на солнце жарко». Во-вторых, одной фактурой эфир не заполнишь, и телеканалы (вместе с радио и газетами) забивают головы откровенными выдумками, вроде НЛО и общения с духами умерших знаменитостей. В результате люди не умеют отличить правду от лжи, потому что экранное время у них примерно одинаковое. Жители Блэксмита, впрочем, вовсе не испытывают потребности в различении фактов и фейков, для них главное – причащение к big data через маленький домашний храм информации. Получается, здесь тоже Джек и другие подыгрывают корпорациям: их программируют через телеэкран, а они и рады, просят добавки, и чтоб новости были пострашнее.

Однако плохо усваивается не вся информация, а только та, которая нужна для привлечения зрителя; что же касается центрального продукта телевидения – рекламы – то она вбивается в американские мозги твердо. Регулярно повторяющиеся ролики, зарифмованные короткие слоганы, звук повышенной громкости – и вот реклама становится чем-то вроде микропластика для психики. Когда потребитель приходит, например, в храм продуктов питания, его сознание взрывается десятками названий брендов, и он переходит от полки к полке, испытывая счастье узнавания. В остальное время бренды роятся у него в голове в режиме ожидания, прорываются сквозь ассоциации в разговорах, бормочутся во сне. Мир «Белого шума» – это не мир людей, а мир торговых марок, люди в нем нужны только как среда обитания информационных паразитов: посмотреть рекламу, заучить облик и имя товара, найти товар, отдать за товар деньги, повторить.

Потому и возникает ассоциация со Страной Развлечений из «Пиноккио». Жители Блэксмита находятся в постоянном круговороте развлечений, так как после несложной хорошо оплачиваемой работы у них остается много сил, много времени и много денег, но ни малейшей идеи, чем заняться. Дети и взрослые в таком обществе уравниваются: с одной стороны, людям некуда и незачем взрослеть, поэтому тот же авторитетный профессор истории Джек Глэдни в свои 50+ мало чем отличается по развитию от своего 14-летнего сына Генриха Герхардта, с другой стороны, дети лучше приспособлены к культам потребительства и информации, поскольку впитали их с молоком матери, а для старшего поколения культы скорее сравнимы с первым иностранным языком, вытеснившим родной. Поэтому еще одна ассоциация – Неверленд Джеймса Мэтью Барри, только блэксмитские Питеры Пэны не участвуют в приключениях лично, а наблюдают за ними по телевизору.

Деградация

Культ информации приводит к третьей и четвертой проблемам американских 80-х. Третья проблема – резкое падение качества знаний, что в первую очередь проявляется в университетах. Делилло изображает коллег Джека Глэдни как отъявленных бездельников и недалеких людей, преподающих студентам сверхузкие предметы, например, историю Джеймса Дина. Место работы Джека – большой liberal arts college, но в романе нет ни одного упоминания о курсах по глобальным вопросам ни гуманитарного, ни естественнонаучного знания, учебная программа состоит сплошь из мелкотемья об отдельных попкультурных феноменах. Эксперты по ерунде учат студентов уважать ерунду, вычищая из них молодежный протест против общества ерунды.

Неудивительно, что авторитет Глэдни в академической среде на высоте. Еще бы, он занимается такой значимой исторической фигурой, как Адольф Гитлер. Но на самом деле Джек – такой же бездельник, как и его коллеги, с единственным отличием в том, что он первым догадался застолбить более престижную тему, чем очередная поп-звезда. «Гитлеровед» даже не знает немецкий язык и «изучает» свой предмет не по оригинальным документам, а по монографиям других американских ученых. Кроме того, главный герой романа никак не осмысляет роль лидера нацизма в истории, его интересует все то же мелкотемье: что ел фюрер нацистской Германии, где спал, как провел молодость. Билл Колер из «Тоннеля» Уильяма Гэсса хотя бы был настоящим историком, которого действительно беспокоили фундаментальные проблемы исторической науки, а Джек Глэдни занимается откровенной профанацией, ведь для него это просто очередная игрушка.

Следствием падения качества знаний на фоне технического прогресса (правда, неясно, кто в таком обществе может двигать технический прогресс) является третий культ – культ технологий. Косвенно он уже присутствовал в культе информации через волшебные радио- и телеящики, непонятно как передающие звук и картинку того, что происходит за тысячи километров, но с развитием IT и проникновением компьютеров в жизнь простых американцев третий культ обретает самостоятельность. Компьютер – штука еще более магическая, чем телевизор, поскольку он не транслирует человеческие сообщения, а создает собственные, то есть принимает решения, в том числе о судьбе человека. И если магазин – это церковь потребления, а ТВ – домашний храм информации, то компьютер – это оракул, проводник воли богов. Скажет компьютер, что Джек скоро умрет – Джек начнет умирать.

(Надо отметить, что в 80-х волшебство компьютеров ощущалось сильнее, чем сейчас, из-за неразвитых оболочек операционных систем. MS-DOS – это пустой черный экран с командной строкой, через которую взаимодействовать с магической разумной коробкой могут только специально обученные люди, закономерно воспринимаемые как цифровые шаманы)

Дереализация

Четвертая проблема – дереализация общества. Товарно удовлетворенные и информационно опьяненные люди перестают воспринимать окружающую реальность как реальность. Они смотрят вокруг себя и видят еще одну телепередачу. Физический предмет становится изображением предмета, и человек тут не исключение, а событие – моделью события. Поэтому проживание чего-то важного делится на две стадии: пока оно соответствует зрительским привычкам, оно вызывает удовольствие, но как только происходит нарушение зоны зрительского комфорта, возникает разочарование вместе с желанием «переключить программу». Характерный пример – пожар: Джек и Генрих с наслаждением смотрят на то, как горит и рушится дом, как из него выходит и погибает объятая пламенем старушка, видя в этой маленькой, но реальной трагедии очаровательную эстетику хорошо сделанного текста, но затем начинает вонять горелой синтетикой, и зеваки непритворно расстраиваются, что им так нагло мешают смотреть живое шоу.

Есть и обратный эффект: когда с людьми случается нечто телевизионное, например, жесткая посадка самолета, они требуют, чтобы СМИ проявили к ним внимание, потому что они ощущают, что побыли актерами в постановке или жертвами в новостях, и теперь заслуживают попасть в телевизор и быть транслированными в эфире. Сам по себе личный опыт не имеет ценности, если его не показывают по ТВ. Власти мыслят сходным образом, так что крупные реальные катастрофы вроде «воздушно-токсического явления» во второй части «Белого шума» воспринимаются не сами по себе, а как возможность проверить и улучшить модель реагирования на крупные реальные катастрофы. Жители Блэксмита, которые должны быть тяжело травмированы вторжением в их спокойную жизнь техногенной аварии, относятся к ней как к приключению и с удовольствием соглашаются после этого отрабатывать сходные происшествия на учениях. Слово, схема, картинка, любые обработанные данные в мире романа первостепенны, а реальность вторична.

Самый популярный пример подмены предмета его знаком в «Белом шуме» – это «Самый фотографируемый амбар в Америке». Сила знака, выделившего непримечательный амбар из ряда других и сделавшего его туристической достопримечательностью, такова, что сам по себе амбар, по замечанию Джека, попросту невозможно увидеть. Глядя на предмет, люди видят не сам предмет, а сообщенное ему свойство, и сами же поддерживают это свойство, продолжая его фотографировать. Но это скорее анекдотический момент в сравнении с тем, что власть знака над вещью делает с людьми. В той же истории «воздушно-токсического явления» симптомы отравления ядовитым веществом зависят не от влияния этого вещества на человеческий организм, а от сообщений по радио. Если сказали, что у пострадавших рвота, у них будет рвота. Сказали, что дежавю, будет дежавю. Сказали, что выкидыш, появляются вопросы, как это воспроизвести, но можно быть уверенным, что тело что-то похожее постарается изобразить.

Немного «Фауста» Гете

В пределе все четыре американских проблемы – культ потребления, культ информации, деградация знаний и дереализация общества – воплощены в двух фаустианских персонажах: приезжем преподавателе Марри Джее Сискинде и мигранте Вилли Минке. Марри – это американский Мефистофель. Он восторгается магазинами и телевидением, проповедует их «экстрасенсорную силу» студентам и коллегам и хочет открыть в университете курс Элвиса Пресли. Профессор Джек Глэдни оказывается его Фаустом, так как Марри прицепляется к главному герою и постоянно рассказывает тому, как прекрасны товары и данные, профанация науки и власть знака, а затем и вовсе подталкивает беднягу к тяжкому преступлению. Фауст из Глэдни, естественно, никакой, поскольку знаменитую фразу «Мгновенье! Прекрасно ты, продлись, постой!» он готов кричать ежедневно по любому поводу, так ему хорошо жить.

Вилли Минк – это американский Гомункул. Мигрант, выучивший английский язык по телевизору и разговаривающий ворохом бессвязных цитат из реклам и познавательных передач, практически лишенный самостоятельного сознания и вовсе не отличающий реальность от картинки на экране, тем не менее он проник в секретные разработки новейших медицинских препаратов и под видом ученого-фармаколога наладил личную жизнь, обменивая доступ к тестированию лекарств на секс. Еще Вилли Минка можно сравнить с Маугли: из традиционного общества некой страны третьего мира он попал в дикие товарно-информационные американские джунгли, где был воспитан торговыми марками, и посмотрите, во что они его превратили. Когда Джек говорит ему «Град пуль!», Минку уверен, что в него на самом деле стреляют, настолько в его психике, полностью построенной на трех культах, сильна власть знака.

Смерть

Традиционно «Белый шум» называют романом о страхе смерти. Мысли о реальности, неизбежности и близости собственной смерти занимают очень большую долю размышлений Джека Глэдни и его жены Бабетты, и боязнь смерти действительно подается как центральная проблема главного героя. Собственно, название романа взято из сравнения Джеком ощущения, что он обязательно умрет, с белым шумом, который не исчезает даже в полной тишине. Вот есть громкие события где-то далеко, их гром доносится до Джека из телевизора, вот его обыденная, иногда немного шумная, но в целом размеренная и тихая жизнь, а вот ужасающий и неумолкающий фон всего этого – приближение гибели с каждым годом, каждым днем, каждой секундой. Гибели незаслуженной, потому что Джек не сделал ничего плохого, но все равно будет однажды казнен и перестанет существовать.

Однако, на мой взгляд, эта тема второстепенна по отношению к четырем американским проблемам, она их только оттеняет. Сходство «Белого шума» со «Смертью Ивана Ильича» Льва Толстого, где страх смерти и ее приближение являются центром истории, только внешнее, поскольку в романе Делилло это не более чем сюжетный двигатель, мотивирующий поведение персонажей. В мире романа страх смерти — это досадное, утомительное несовершенство американской Страны Развлечений, препятствие на пути потребителя товаров и информации к стопроцентному счастью. Да, герои думают о смерти и не хотят умирать, но даже к этому столь принципиальному для существования человека вопросу они не могут отнестись серьезно. Они не пытаются переосмыслить свою жизнь в свете ее конечности, они просто хотят, чтобы этот страх как-нибудь рассосался.

Парадоксальным (ли?) образом страх смерти в «Белом шуме» оказывается единственной надеждой на спасение. Ничто, кроме него, не способно бороться за человеческий разум с потребительством, телевизором, профанацией и дереализацией, этими четырьмя всадниками американского постмодернистского апокалипсиса, превращающими людей в счастливые станки по переработке денег в большие деньги. Джек Глэдни – не более чем жалкий наркоман, мечтающий о вечном приходе, и если бы не страх смерти, как человек он закончился бы давным-давно. Страх держит его крепко, не дает забываться среди продуктовых полок и телепрограмм, постоянно капает ему на мозг: “Джек, ты же все равно умрешь, сделай уже со своей жизнью что-нибудь нормальное, будь человеком, а не кормом для паразитов!”, а что Джек? Джек мечтает о волшебной таблетке, которая заглушит этот белый шум.

***

Дон Делилло не раз подчеркивал, что писатель обязан противостоять Системе, обязан обличать действия государства и корпораций, раскрывать читателю глаза на то, как им управляют через культуру потребления и отупляющие развлечения. «Белый шум» представляет его творческую позицию в наиболее яркой, сжатой и прямой форме: большая часть откровений о четырех проблемах дается через диалоги Джека Глэдни с семьей и коллегами и через его внутренние диалоги, можно сказать, американцы в романе устраивают сеансы саморазоблачения, события регулярно подаются через юмор, так что текст читается довольно легко и с интересом, если делать скидку на время действия: все-таки в наши дни маркетплейсов и соцсетей магазинно-телевизорные 80-е немного отдают каменным веком, а герои выглядят как новички, восторгающиеся тем, что уже порядком наскучило нам.

Возможных названий у романа было довольно много, например, «Американская книга мертвых», «Психические данные», «Ультрасоник» и даже «Майн кампф». Но в итоге, на мой взгляд, было выбрано самое удачное, ведь сама книга выполняет ту же функцию белого шума подлинной реальности в жизни читателя, что и страх смерти в жизни ее персонажей: «Белый шум» проливает свет на искусственно созданную вокруг человека «операционную оболочку», с которой он принужден взаимодействовать вместо действительности, и предлагает что-то уже с этим сделать, как-то выбраться наружу, как минимум перестать принимать чужую выгоду за свои интересы. Хотя бы через memento mori.

Роман о вреде времениподобных измерений пространства для разумной жизни

«Дихронавты» – это одновременно и продолжение масштабной «Ортогональной трилогии», и писательский отдых от нее. Продолжение в том плане, что Иган опять экспериментирует с фундаментальными уравнениями и смотрит, какой мир из этих экспериментов получится, а отдых – в том, что персонажи просто перемещаются из одной локации в другую, попадая в связанные с местной физикой передряги, но не занимаются воссозданием законов мироздания с нуля. Множество теоретических вопросов к микро- и макроуровням этой весьма странной вселенной автор оставляет без ответов, впрочем, предложенный мир настолько сложен для воображения, что и без уравнений с графиками и научными терминами чтение выдается непростое.

В «Ортогональной трилогии» Иган предлагал для определения квадрата длины пространственно-временного вектора складывать квадрат времени с квадратами расстояний по трем измерениям (а не вычитать из них квадрат времени, как в нашей вселенной): v^2 = x^2 + y^2 + z^2 + t^2. Так вместо нашей лоренцевой геометрии пространства-времени получалась римановская геометрия, и из этого следовало, что мир должен иметь форму тора, по которому можно двигаться назад во времени, поскольку время становилось пространственноподобным. В «Дихронавтах» он, наоборот, предлагает для определения квадрата длины пространственно-временного вектора вычитать из суммы квадратов расстояний по двум измерениям квадрат времени и еще квадрат расстояния по третьему измерению: v^2 = x^2 + y^2 — z^2 — t^2. У этой геометрии названия нет, а следует из нее довольно много необычного.

Вычитание квадрата расстояния по третьему пространственному измерению из суммы двух других означает, что это третье измерение имеет времениподобные свойства. При этом ни о каких двух временнЫх измерениях, на которые будто бы намекает название «Дихронавты» речи не идет: время там обычное, линейное – а вот с пространством из-за замены одного плюса на минус большие проблемы, потому что по нему невозможно перемещаться так же свободно, как в нашей вселенной. Да что там перемещаться –поворот головы может закончиться серьезными травмами. Это мир, в котором буквально не развернуться, и разумной жизни в нем приходится несладко. Я опишу положение дел простыми словами, а выкладки автора, приведшие его к таким выводам, можно прочитать у него на сайте.

Ужасы 2,5-мерного пространства

Иган решает, что направления вперед-назад и вверх-вниз во вселенной дихронавтов нормальные пространственноподобные, а вот направление вправо-влево времениподобное. То, что персонажи «Дихронавтов» могут свободно ходить вперед-назад и забираться на деревья или спускаться в пещеры, роднит их с населением Арде из «Планиверсума» Александра Дьюдни (где в двухмерном мире тоже были только направления вперед-назад и вверх-вниз) и противопоставляет населению «Флатландии» (где в двухмерном мире нет направления вверх-вниз, а есть вправо-влево и вперед-назад, что для жизни в двухмерном пространстве намного удобнее). Времениподобность направления вправо-влево, насколько мне известно, в фантастике ранее не встречалась, хотя некоторые ее эффекты делают мир «Дихронавтов» сходным по форме с «Опрокинутым миром» Кристофера Приста – однако сходство только внешнее, поскольку Иган подходит к задаче со стороны математики, а не художественной выразительности.

Так вот, из фундаментального уравнения v^2 = x^2 + y^2 — z^2 — t^2 следует, что повороты вправо-влево (по оси z) меняют форму предмета, растягивая его тем сильнее, чем больше угол отклонения от плоскости, заданной осями x,y. Теоретический предел поворота – 45 градусов, при таком угле отклонения предмет растягивается в бесконечность. Соответственно, повороты на 45+ градусов невозможны в принципе. То есть пространство вроде бы и трехмерно, но скорее 2,5-мерно, потому что в третьем измерении двигаться-то можно, но нельзя наклонить тело в бок, не превратив его в длинную плоскость. Кивать «да-да» легко, а мотать головой в стороны «нет-нет» не стоит, как и качать головой «ай-яй-яй», если не хотите удариться лицом в стену или макушкой в потолок.

Однако ходить строго в бок можно свободно, поскольку фундаментальное уравнение накладывает ограничение только на повороты. Получается, что жители мира «Дихронавтов» подобны шахматным ладьям: им разрешено ходить вперед-назад и под прямым углом вправо-влево, а движение по диагонали является нарушением правил. Запрет поворачиваться на 45+ градусов касается не только разумной жизни, но всей материи, что приводит к нескольким непривычным для нашей вселенной и с трудом представимым эффектам.

Если даже свет, отражаясь от поверхностей, не может повернуть вправо-влево больше, чем на 45 градусов, значит, справа и слева от наблюдателя существуют 90-градусные темновые конусы, куда свет попросту не попадает. Следовательно, наблюдатель видит только пространство перед собой и позади себя (если запрокинет голову), а с боков у него непроглядная тьма. На практике это означает, что в мире «Дихронавтов» мало что видно. Периферийное зрение недействительно, и если что-то движется сбоку, вы это не заметите, даже если повернете-растянете голову. Чтобы увидеть предмет справа, надо сдавать назад, пока предмет не выйдет из темнового конуса, а чтобы рассмотреть его подробно, надо еще и сдвинуться вправо, встав точно перед предметом. Поэтому местное население является симбиотическим: в головах людей-ходоков живут похожие на цилиндры поперечники с органами, производящими и собирающими звуковые волны справа и слева, из темновых конусов.

Но темновой конус – это мелкое бытовое неудобство в сравнении с крутящим моментом. Времениподобность направления вправо-влево, запрещая повороты на 45+ градусов, не препятствует поворотам на 44,(9) градусов. Если закрепленный с одного конца предмет движется незакрепленным концом куда-то вбок (например, падает), то на закрепленный конец начинает действовать такая большая сила, что предмет или разорвет крепление, или сломается. Сложносоставные предметы, падающие с отклонением вправо-влево, просто рвутся на части. Теперь вспомните, что такое ваш скелет. В мире «Дихронавтов» неловкое резкое движение рукой вправо или влево может закончиться разрывом мягких тканей, вывихом или переломом. А если попробовать упасть набок, ваше тело не только резко вытянется, но и распадется на мелкие части еще до того, как достигнет запрещенного угла в 45+ градусов.

Теперь о мелочах. Если движение предметов математически зажато между двумя гиперболами (почему отрезок единичной длины и стремится к бесконечности при повороте), то астрономические объекты – планеты и звезды – имеют форму однополостных гиперболоидов, причем теоретически бесконечных размеров. Газы невозможны из-за влияния геометрии на микромир, и вещества присутствуют лишь в трех агрегатных состояниях: твердое тело, жидкость, коническая плазма. Жидкость погуще дихронавты называют водой, жидкость пожиже – воздухом, а коническую плазму – жаром звезды. Звезда-гиперболоид маленькая и вращается вокруг гигантской планеты-гиперболоида, из-за чего получается ситуация, обратная земной: на «экваторе» планеты царит вечный холод, потому что он дальше всего от звезды, а чем дальше от «экватора», тем жарче, вплоть до адского пояса, где плазменное тело звезды вонзается в каменное тело планеты.

Сюжет и зачем он здесь

Но и сама планета крайне медленно меняет свое положение относительно орбиты звезды – именно на этом строится история «Дихронавты». Разумная жизнь постоянно вынуждена мигрировать на юг (то есть ВЛЕВО), поскольку с севера на обитаемую зону наступает чрезмерная жара. Жара высушивает реки, а дихронавты жить без воды не могут, и им приходится периодически перевозить свои города к новым рекам на юге. Реки эти еще надо найти, что не так-то просто, когда нельзя примерно все: нельзя видеть дальше 45 градусов от плоскости x,y, нельзя летать, потому что вас развернет ветром и разорвет геометрией, нельзя подняться на гору, потому что на гиперболоиде их нет, нельзя даже свободно идти в нужную сторону, потому что это влево, а значит, двигаться только строго в бок, опять же, практически ничего не видя. Жуть.

Сюжет здесь выполняет, так сказать, экскурсионную функцию: провести читателя по всем самым интересным местам и ситуациям 2,5-мерного пространства. Поэтому главные герои – ходок Сэт и его поперечник Тэо – записываются в разведчики фронтира и совершают два путешествия на юг, сначала тренировочное, в течение которого Иган знакомит читателя со спецификой вселенной, например с тем, что предметы на склоне меньше 45 градусов движутся вверх, а не вниз (реки текут в гору!), затем первооткрывательское, когда персонажи погружаются в загадочный гигантский провал в земле, подозревая, что добрались до края мира.

Для крупной прозы Грега Игана сюжет географических открытий довольно необычен, поскольку внимание персонажей у него все больше направлено или на астрономические объекты, или на математические расчеты, во всяком случае на нечто грандиозное, а в «Дихронавтах» героям надо просто найти на юге новую реку, чтобы перевезти к ней город. Их действия и мысли как никогда у автора приземлены в буквальном смысле. Небо в этой вселенной пусто, Иган создает всего одну планету и одну звезду без признаков чего-то иного за их пределами, а высоко подниматься вверх хоть и не запрещено, но слишком опасно: подует ветер, воздушный шар начнет вращаться и рассыплется в прах вместе с пилотом. Герои в какой-то момент все-таки изобретут аэростат, чтобы посмотреть на мир с высоты и увидеть как можно дальше вперед, но разведка с воздуха окажется делом смертников.

Местных жителей Иган намеренно делает максимально антропоморфными – две руки, две ноги, прямохождение, билатеральная симметрия, глаза на одной стороне головы – чтобы упростить и усилить читательскую ассоциацию с персонажами. Автору нужно, чтобы читатель представлял себя в 2,5-мерном пространстве и думал о том, почему персонажи совершают те или иные физические действия и каковы их последствия. Ради той же цели провести земных туристов по гиперболоиду в теле ходока и поперечника автор лишает главных героев ярких черт характера, ведь их задача – это «Посмотрите на 10 градусов к югу, видите водопад? Вода достигла уклона более 45 градусов и падает обратно», и они не должны отвлекать экскурсионную группу собственными проблемами.

Автор, по всей видимости, решил, что для рассказа о, возможно, самом необыкновенном фантастическом мире будет достаточно простой истории о путешествии, чтобы заставить читателя шевелить мозгами, и это действительно так. Я очень люблю фактурные моменты в историях: где персонажи находятся, куда идут, в какое время дня это происходит (должно быть, сказывается профессиональный перекос новостника) – и ни в одной другой книге мне не приходилось так много работать над пониманием того, как и в какую сторону сейчас движутся герои. Затруднение вызывают любые попытки представить, как выглядит то, что там происходит. Кажется, будь мир просто двухмерным или персонажи не такими человекоподобными, читать было бы проще: ну идут персонажи куда-то на юг, потом на запад и опять на юг, ну и ладно. Но вот эта почти-нормальность мира и почти-человечность ходоков заставляет мозг моделировать события, разбирать, почему вдруг Сэт и Тео не могут заглянуть в пропасть или боятся песчаной бури.

Вот герои захотели прокатиться по горке – как горка ориентирована в пространстве? Уклон с востока на запад или с севера на юг? Как они ее увидели, когда шли мимо – она попала в поле зрения Сэта или в поле сонара Тео? Если горка ориентирована с севера на юг, выходит, они катились по ней боком, но тогда их же должно было растянуть от наклона – не могли же они весь подъем сохранять строго вертикальное положение! Тогда, значит, горка ориентирована с востока на запад? В таком случае, почему, если герои все время боятся потерять равновесие и упасть (как объяснялось выше, банальное падение может закончиться смертью), они не боятся полета с вершины горки вниз? Целый ворох вопросов возникает к каждому движению персонажей: как они пишут? как они вообще берут предметы, если у них не параллельные плоскости x,y клешни, а ладони с пальцами? как они сшили воздушный шар, если он круглый, то есть ткань повернута по оси z и будет поворачиваться еще при наполнении горячим воздухом!? Да и просто: с какой стороны от Сэта находится это здание? в какую сторону они побежали? куда он наклоняет руку, чтобы дотянуться?

Конечно, все эти вопросы можно игнорировать, как в других романах Грега Игана можно игнорировать теоретическую часть, тогда чтение упрощается до принятия, что персонажи переместились из одной локации в другую, и там с ними что-то произошло или они что-то открыли. В таком случае получается чистый Жюль Верн, только в очень фантастическом мире. Однако, на мой взгляд, подобный режим чтения без представления сильно обедняет опыт «Дихронавтов», лишает вопрос «зачем это читать» содержательного ответа: ну походили герои туда-сюда по городскому ландшафту, по лугам, по пустыням, полетали на воздушном шаре, поплавали по рекам, спустились в пропасть, ну узнали правду об устройстве их мира, порожденного лишним минусом в фундаментальном уравнении, ну и что. Смысл этой истории в путешествии самом по себе, в том, как оно заставляет читателя моделировать у себя в голове физические ограничения, каких в нашей вселенной быть не может.

Иган — художник невозможного

Последовательное, дотошное моделирование того, чего нет и не может быть – одно из достоинств прозы Грега Игана. В «Диаспоре» он рисует пятимерное пространство и его восприятие разумом, привычным к трехмерности. В «Стрелах времени» показывает, как выглядит мир, движущийся с точки зрения наблюдателя из будущего в прошлое. А в «Дихронавтах» предложено пространство, о котором и подумать-то сложно (в отличие от пятимерности и обратной стрелы времени), не то что в полной мере его вообразить. Чтение сочинений Грега Игана дает такой опыт фантастического, который крайне трудно найти в прочей научной фантастике – опыт наблюдения за достоверным невозможным.

В большинстве случаев крайне необычный фантастический мир рисуется с целью поразить читателя, предложить его воображению впечатляющие картины ради развлечения. Реже избыточная нестандартность декораций определяется требованиями столь же нестандартного сюжета или сложной авторской идеи. У молодых авторов перебор с непривычным дизайном почти всегда связан с желанием показать себя. Отличие подхода Грега Игана к экспериментам с мирозданиями в том, что точность ему важнее выразительности. За это ему часто предъявляют претензий, мол, художественности в историях маловато, но у Игана другая писательская задача: не потешить фантазию читателя, а рассказать, как на самом деле выглядело бы невозможное, если бы стало действительным.

Что характерно, фантазии читателя при таком подходе приходится работать намного больше, чем у более развлекательных фантастов. Дело в том, что для успешного развлечения в истории должно быть как можно больше привычных элементов, чтобы читатель, опираясь на них, мог комфортно добавить к ним в воображении элементы удивительные и захватывающие. Если же привычных элементов оказывается слишком мало, а удивительных слишком много, чтение превращается в труд, поскольку конструкцию приходится выстраивать практически с нуля. «Дихронавты» как раз такие: из знакомого тут только антропоморфность ходоков, а все остальное не то что противоположное (противоположное представлять довольно просто), а принципиально иное.

Но это же здорово. Здорово, что есть писатель, с предельной точностью создающий и прописывающий уникальные миры, возможность которых читатель не может даже предположить. Открывая книгу Грега Игана, вы можете быть уверены, что там нет небрежностей и костылей в мироустройстве, что все выглядит и работает так, как должно при выполнении таких-то фундаментальных условий – и что результат поразит и развлечет вас, если вы потрудитесь поработать над текстом хотя бы на 10% от того, как работал автор, сочиняя его. Мне так вообще сны снились в мире дихронавтов, пока я читал книгу, особенно о том, что случилось с персонажами после погружения в пропасть на краю мира.

По этой причине мне непонятны нападки на Игана за якобы недостаточное литературное мастерство. Да, яркие персонажи – редкие гости в его прозе, да, язык его сух и прост, да, сюжеты часто линейны и сводятся к переходам от одного научного вопроса к другому, да, этические темы грешат однообразием (в «Дихронавтах» это проблемы симбиотического сожительства двух личностей – ходока и поперечника, где один может подавить другого, а надо жить в гармонии), да, финалы часто внезапны. Ну и что? Того, что дает читателю Грег Иган, не дает больше никто, и если по каким-то стандартам художки он не дотягивает до нормативов, проблемы для чтения это не составляет. Во всяком случае все составляющие у него на месте: конфликт есть, действующие лица есть, сюжет есть. А поверх этого – редкая возможность побывать в совершенно ином и совершенно достоверном в своей инаковости мире. Даже хорошо, что от такой возможности не приходится отвлекаться на литературные стандарты.

Кстати, концовка «Дихронавтов» поражает. Весь роман автор не только ведет экскурсию, но и приучает читателя к логике 2,5-мерного пространства, за каждой задачей вроде «сейчас мы будем сплавляться по поперечной реке» следует правильный ответ «вот что получится, если вы попытаетесь плыть на лодке все время вбок». А в финале правильного ответа нет, там только постановка задачи: итак, с главными героями по пути из пропасти домой произошло вот это – и точка. И вдруг становится понятно, что целью автора было не просто показать, но научить, а учебный процесс, как известно, завершается проверкой полученных знаний. Поэтому после точки читателю приходится держать экзамен: так что стало с Сэтом и Тео? вернулись ли они в родной город? рассказали ли истину о провале в земле?

Свою трактовку финала я озвучу только тем, кто тоже прочитал «Дихронавтов». С одной стороны, чтобы не спойлерить, с другой стороны, не читавшим просто не будут понятны объяснения. Очень уж тяжелые условия создает времениподобность направления вправо-влево и для жизни, и для разума. Из книги можно даже сделать вывод, как же замечательно жить в мире, где пространство просто пространственноподобно, без завихрений. Я думал, после «Финнеганов» мне ничего не страшно, но, к счастью, оказался не прав.

«Сезон отравленных плодов» – это любовный роман. Главная героиня влюбляется в главного героя, тот отвечает взаимностью, но семья, эпоха и изобилие тараканов в головах мешают их простому человеческому счастью. Разлучница, нужная для любовного треугольника и продвижения сюжета глубже в пучину страданий, сама мучается больше всех. В финале главные герои, разумеется, воссоединяются, а разлучницу наказывает судьба, любовь торжествует, зло разоблачено и повержено.

Однако, поскольку книга написана явно не для полки «сентиментальный роман», а для полки «современная проза», классический сюжет о проходящей суровые испытания любви модифицирован под требования актуальной повестки дня в западной культуре (у нас ее называют «повесточкой»). Главные герои – девушка Женя и парень Илья – являются родственниками, двоюродными сестрой и братом, а разлучница – сводная сестра Ильи Даша – вожделеет не к Илье, а к Жене. В семьях Жени и Ильи+Даши царят насилие, разврат и алкоголизм, в обществе вокруг героев – тоже, в них самих – тоже. Герои от всего этого беспрестанно страдают, но с собственным бедственным положением ничего сделать не пытаются, потому что Павлы Чжаны все-таки не в моде. В моде ныть.

Книга вышла в серии «Роман поколения», но она ни в коем случае не является романом поколения по нескольким причинам. Во-первых, в «Сезоне» попросту не показано обещанное поколение рожденных в середине 80-х. Это короткий текст, 40% которого составляют подробная экспозиция о знакомстве троицы главных героев в 1995-м и завязка сюжета пробуждением чувств в 2000-м, а остальное действие дано лишь ключевыми сценами 2004-го, 2005-го и 2013 годов, и в нем практически нет места ни для кого, кроме Жени, Ильи и Даши. Однако Женя, Илья и Даша не составляют картину своего поколения. Все трое выросли во вполне типичных семьях (пассивная, все терпящая и прощающая мужу мать и жестокий, избалованный тряпочностью жены отец у Жени; буйный алкоголик отец-отчим и распутная, быстро ставшая матерью-одиночкой мать Ильи и Даши), но не все рожденные в 80-х росли именно в таких двух типах семей, поскольку рожденные в начале 60-х не исчерпываются бессердечными торгашами, бандитами-беспредельщиками, всем дающими телками и безвольными домохозяйками.

Точно так же и рожденные в середине 80-х не состоят исключительно из распутных, быстро ставших матерями-одиночками женщин, как Даша, пассивных, все терпящих и прощающих ухажерам женщин, как Женя, и пассивных, все терпящих и прощающих женам мужчин, как Илья. Ближе к финалу появляется для баланса Ильи ухажер, затем муж Даши Саша, который, как можно догадаться, является буйным алкоголиком и жестоким садистом. И тут становится очевидно, почему «Сезон отравленных плодов» не является романом поколения во-вторых: Женя повторяет маму, Даша повторяет маму, Илья берет в жены женщину, похожую на Женю, но ведущую себя как его мама за вычетом распутства, Саша перенимает от старших роль кабана-насильника. То есть поколение 80-х повторяет поколение 60-х один в один. Кроме того, в бабушке главных героев мы видим те же черты «терпи-прощай», что проявлены в матери Жени, а дед упоминается только в виде «да он всех лупил», значит, модель семейного насилия у них передается по наследству. Получается, книга воспроизводит реальность, где никаких существенных отличий между поколениями нет: подобные Жени, Ильи, Даши и Саши существовали и 50 лет назад, и 100 лет назад, и раньше, у их поведения нет конкретно-исторической основы.

Так где в этом романе поколение рожденных в 80-х, если в нем а) показаны четыре не уникальных, но и не универсальных для моих ровесников (а я как раз 1986 года рождения) характера; б) показаны четыре присутствовавших во все времена характера? Ответ понятен – в названии серии. Соответствовать названию серии невозможно, поскольку мое поколение от предыдущих почти ничем не отличается, да и книга-то о преемственности вечных ценностей в семьях, но Богданова стремится сгладить это, вписывая в тело любовного романа с «повесточкой» другой вид крупной прозы – исторический роман.

***

Довольно странно говорить о событиях 20-25 летней давности как о материале для исторического романа из-за их близости к нашему дню, мешающей осмыслить недавнее прошлое с высоты исторической перспективы. Но попробовать это сделать можно. «Сезон отравленных плодов» работает с Историей двояко: реконструирует фактуру и находит связи между историческим и частным.

Фактура 1995-го, 2000-го и 2004-го годов – одна из трех причин, по которым этот роман стоит читать. Автор частью вспомнила (она тоже 1986 года рождения), частью проработала по источникам и подробнейше восстановила вещный мир тех лет. Персонажи не просто мучаются из-за зверей-родителей, ровесников-гопников и самих себя, но делают это в построенных с документальной точностью декорациях. Характерные предметы (кто-то еще помнит пакеты Marianna?), характерные бытовые действия (мерить джинсы на рынке, стоя на картонке за занавеской), характерный досуг доинтернетной и досмартфонной поры (дискотеки, на которые ходят даже такие, как я, замкнутые подростки-домоседы), музыка тех лет, одежда тех лет и так далее. Был бы «Сезон» не 300-страничной, а 900-страничной книгой, по нему можно было бы изучать быт ельцинской и раннепутинской эпохи, настолько в тексте аутентичны все детали.

Со связью частного и исторического хуже. Богданова выбирает в качестве фундаментальной черты того времени высокую террористическую угрозу и строит поведение Жени во время и после романа с Ильей на вере в связь между их инцестом и терактами, происходящими вокруг (автор намеренно водит бедную героиню по локациям со смертниками, от перехода на Тверской в Москве 8 августа 2000 года до Дзержинского района Волгограда 30 декабря 2013 года). Так автор хочет показать, как тяжело в то время жилось из-за регулярных взрывов в случайных местах и как сильно ежедневное ожидание смерти от самодельного взрывного устройства влияло на мозг молодежи. Однако эта идея, к сожалению, не работает.

Во-первых, Жене не из-за чего переживать по поводу любовной связи с двоюродным братом Ильей. Это не инцест (если уж выбирать термин, то инбридинг), российскими законами разрешен брак между двоюродными братом и сестрой, вероятность осложнений у детей, рожденных от таких родственников, невысокая. То есть буквально ноль проблем возникло бы в романе, когда б в родители молодым людям Богданова не подкинула бессердечных и бездумных животных. Если бы и существовала какая-то сверхъестественная судебная инстанция, Женю ей просто не за что наказывать.

Во-вторых, причинно-следственная связь между частным проступком и обрушивающимися на человека историческими событиями является ошибкой в силлогизме, то есть глупостью. Автор срезает несчастной Жене мышление до механизмов генерации ненависти к себе, угождения другим и нытья, лишает ее каких бы то ни было желаний за пределами желания наказать себя. Поскольку Женя – всего лишь персонаж любовного романа, у нее нет ни увлечений, ни интересов в жизни, кроме страсти к Илье: пришла с работы, бухнула, занялась сексом с «красивой мышью» (по терминологии эксперимента «Вселенная-25») Амином, блеванула для похудения, пострадала на соцсети Ильи, заснула. Но если Женя так же глупа и животна, как ее родители, то и без терактов она бы нашла вокруг себя мистические приметы наказания за грехи, потому что первопричиной является потребность в самоистязании, а не исторические реалии.

В-третьих, истории Ильи и Даши обесценивают предложенную Богдановой идею еще сильнее, чем история Жени: они живут в тех же терактных локациях в то же время, но на них террористическая угроза не влияет никак: Даша продолжает искать себе мужика поозверелее (и находит идеал в лице садиста Саши) и тайно хотеть женщин, Илья продолжает уныло тянуть лямку пассивного главы семьи, из которой любовь ушла где-то после свадьбы. Боевики захватили 916 человек в Театральном центре? В Беслане взяли в заложники целую школу? Ужас какой, да, что творится-то. Ну ладно, чем вечером займемся? (в это время Женю выворачивает наизнанку от понимания, что это все из-за нее). Получается, что авторская честность мешает продвижению авторских идей: роман не о поколении рожденных в 80-х и не о терактофобии как шраме от общественной травмы, хотя герои рождены в 80-е и один из них тяжело воспринимает теракты.

***

Честность автора является второй причиной, почему «Сезон отравленных плодов» стоит прочтения (третья причина – качество письма), хотя в остальном это просто еще один русский роман страданий о том, кому на Руси жить плохо. Рецензисты фокусируются на изображении в романе тяжелой женской доли, однако на самом деле Богданова соблюдает гендерный баланс: показано, как беспросветно быть и женщиной, и мужчиной в традиционном российском обществе. Женщина должна разное-всякое гендерно-специфическое мужчине, а мужчина в ответ должен разное-всякое гендерно-специфическое женщине, в то время как главные герои не могут соответствовать этим не самым сложным требованиям, потому что они просто люди, а жить им приходится среди орков. Среди людей им запрещено жить автором, поскольку иначе роман страдания не получится.

Установка на честность истории дает такой же сильный эффект узнавания, как и тщательная работа с фактурой эпохи. Только если «ух ты, я тоже в 11 лет слушал Ace of Base!» вызывает приятные чувства, то картина, например, споров из-за варки макарон, перерастающая в унизительную обезьянью перепалку за все плохое против всего хорошего, вызывает желание книгу скорее закрыть. Унизительная, я еще раз повторю это слово, скандальность бытовой жизни передана в «Сезоне отравленных плодов» во всей красе, а зацепки для убогой ругани подобраны настолько натурально, что с каждой страницей все более и более мерзких слов и поступков персонажей, мотающих друг другу нервы, беспорядочно совокупляющихся, ненавидящих своих детей, набрасывающихся на прохожих, избивающих и убивающих друг друга по пьяни и трезваку, книгу хочется закрыть все сильнее. И вроде нет какого-то нагнетания мрака, показана рядовая жизнь, которую вы можете слышать у соседей или видеть в себя в семье, но как раз такой сухой документальный реализм бьет тяжелее подчеркнутой чернухи.

Вера Богданова – действительно толковый писатель. Она пишет по заранее продуманному плану, осознанно строит композицию истории, делает ударные сдвоенные финалы: раскрытие главной сюжетной загадки + достижение героями их цели. Я читаю довольно много современной русской литературы (но редко о ней пишу), и могу сказать, что работа с композицией текста и нормальный финал – это скорее исключение, чаще люди пишут просто как им в голову взбредет, некоторые даже делают из этого манифест, у других вместо романов или серия рассказов с общими персонажами, или вообще сборник афоризмов и философизмов, рассыпанных по формальной и не нужной ни автору, ни читателю истории. Писательский прогресс в сравнении с ранними романами был отлично виден уже в «Павле Чжане», а здесь он еще заметнее, поскольку реализм все-таки требует натуральности персонажей, и в отличие от многих сочинителей, чьи герои ведут себя непоследовательно, как марионетки, Женя, Илья и Даша, хоть и кастрированные психически и интеллектуально, ведут себя совершенно как живые. Так бы и придушил всех троих.

В «Сезоне отравленных плодов» персонажная история о разлученных возлюбленных написана по всем канонам хорошей книги, напряжение постепенно нарастает от легкой щекотки в экспозиции до избиения читателя сковородой в завершающих сценах и спадает только на последнем предложении. Богданова, как и в «Павле Чжане» вводит ненавязчивую, но заметную символику (например, дача, где случаются лучшие моменты 1995-го, 2000-го и 2004-го – рай на земле; именно там, отведав кислого яблока, Женя и Илья предаются «грехопадению», за что оказываются «наказаны» изгнанием из рая юности в земной ад российского быта; причем родители забрасывают дачу и не хотят отдавать ее Жене, хотя им не нужны ни домик в деревне, ни дочь), видимо, это часть авторского стиля. Вместо эпилога, поскольку персонажи уже ушли со сцены и возвращать их на поклон излишне, она предлагает пару документов, раскрывающих общественный смысл личных историй Жени+Ильи и Даши+Саши. В целом это сильный текст, вызывающие яркие эмоции – ненависть, испанский стыд, отвращение, ужас и, как было сказано выше, желание убивать.

***

И мне остается лишь выразить сожаление, что в этой книге не оказалось вменяемых персонажей ни среди поколения «отцов», ни среди поколения моих ровесников. Еще раз, это не роман о поколении рожденных в 80-х, там даже нет ни одной стабильной молодой семьи с детьми – все или в разводе, или женятся на одиночках с детьми, или вообще бесплодны. Но разве в моем поколении, как и в любом другом, обычных семей, состоящих из нормальных, не совсем звероподобных людей, воспитывающих своих детей вдвоем, не большинство? Где все эти люди с отличными от Жени, Ильи, Даши и Саши характерами в «Сезоне отравленных плодов», Вера? Почему в этой книге о моем поколении нет меня и моих близких, а есть только специально отобранные для полки «современная проза» машины страданий?

Я, конечно, знаю ответы на эти вопросы, но я с ними не согласен.

Роман о пользе общей теории относительности для выживания вакуумных крабов.

Мастер твердой научной фантастики и фантастической науки Грег Иган написал замечательный вариант производственного романа, в котором персонажи заняты строительством не какого-либо материального объекта, а теоретической физики. Книга дает весьма необычный читательский опыт наблюдения за тем, как путем проб и ошибок персонажи выстраивают все более непротиворечивую систему уравнений, описывающих окружающий их мир. Фантастика здесь нужна только для того, чтобы создать условия, способствующие и вынуждающие доиндустриальное общество разрабатывать с нуля общую теорию относительности Эйнштейна.

ДЕКОРАЦИИ:

Чтобы убедительно изобразить задуманное, автору потребовались весьма специфические декорации: изобретать ОТО с помощью камней и проволоки приходится сантиметровым крабикам, живущим внутри искусственного 600-метрового метеорита-ковчега, вращающегося вокруг черной дыры, в ее аккреционном диске. Ковчег построен из особого материала, проницаемого для определенных частот, так что крабикам, приспособленным к вакууму и жесткому излучению, кажется, будто они живут в прозрачном мире, со всех сторон окруженном ярким приятным светом. Красиво придумано, но вместе с тем и хитро: в таких условиях нет ни дня, ни ночи, ни солнца, ни звезд, следовательно, астрономия невозможна. Чистой воды анти-Земля, населенная анти-людьми.

Метеорит находится в приливном замыкании с черной дырой (как Луна с Землей или Меркурий с Солнцем), так что одна его сторона всегда обращена к дыре и больше нагревается от излучения, а другая, наоборот, более холодная. Что более важно, ковчег маленький, то есть собственная гравитация у него крайне низкая, и если на противоположных сторонах на крабиков давит центробежная сила, то в самом центре метеорита они оказываются в состоянии свободного падения. С разгадки этой особенности их мира – почему при приближении к центру вес предметов снижается до нуля? – и начинается путь к общей теории относительности, а возможность проводить эксперименты в вакууме и невесомости значительно упрощает научную работу, компенсируя те преимущества земных исследований, которых персонажи лишены.

СЮЖЕТНЫЙ ДВИГАТЕЛЬ:

Чтобы в истории было напряжение, Грег Иган ставит крабиков в неопределенно узкие временные рамки: дыра находится в галактическом ядре, где звезды расположены очень тесно, а значит, в любой момент какое-нибудь светило, пролетев слишком близко, может поделиться с дырой своим веществом, и это зажарит членистоногих эйнштейнов заживо. Персонажи узнают об этом не сразу, сначала ими движет лишь некое природное любопытство, поиск объяснений непонятных наблюдаемых процессов (вращение камней по замкнутой кривой в центре метеорита – самый яркий пример), но с ростом знаний растут и их печали, особенно когда неведомая вспышка приводит к несмертельной, но пугающей перемене: плывущий в вечном свете мир начинает периодически погружаться во тьму.

Необходимость спастись от надвигающейся глобальной катастрофы является стандартным сюжетным двигателем в историях Грега Игана. В своих книгах он последовательно продвигает идею, что научные знания о мире – это путь к самозащите разумной жизни от угроз космического масштаба, перед которыми ее естественная природа бессильна. В «Диаспоре» люди убегали сначала от последствий столкновения нейтронных звезд, затем от взрыва сингулярности, в «Лестнице Шильда» боролись с распространением вакуума более низкого энергетического состояния, в «Ортогональной трилогии» защищали планету от удара материи с иной стрелой времени.

Здесь та же история выживания, только куда более камерная: персонажам нужно переместить свой маленький дом на более высокую орбиту, не имея под рукой ничего сложнее кирки и пружинных часов. Читатель, конечно, может быть уверен, что все у них получится, ведь это книга о практической пользе науки, а не о ее бесполезности, но крабики с какого-то момента пребывают в постоянном стрессе. Они знают, что угроза сгореть в очередной вспышке реальна, знают, что могут ее избежать, но пробелы в теории не позволяют им спастись со 100% гарантией. И это заставляет их посвящать совершенствованию местной версии ОТО все время и все силы.

ИНТРИГА И МОРАЛЬ

Чтобы в истории была интрига, Грег Иган добавляет вторую сюжетную линию: мечтающий об открытиях представитель сверхразвитой пангалактической цивилизации Амальгама получает приглашение от цивилизации Отчужденных, замкнуто живущей в галактическом ядре, найти в этом ядре до сих пор неизвестный биологический вид разумной жизни – тех самых крабиков. Герой, с одной стороны, хочет выяснить причины, по которым Отчужденные отказываются контактировать с Амальгамой, с другой стороны, стремится включить в семью видов Амальгамы новый народ. Читателю, в свою очередь, предстоит понять, как именно эти две истории сопряжены во времени и пространстве.

Амальгама — это предел технического развития в нашей физике, улучшенная версия цивилизации из «Лестницы Шильда». Люди и другие разумные виды бессмертны и обеспечены всем, что только могут захотеть, абсолютно защищены, заселили всю галактику и по большей части развлекаются в электронных симуляциях и межзвездных путешествиях. При этом торжествует любимая игановская идея значимости сознания, а не его носителя, так что ради перемещений со скоростью света люди спокойно оцифровывают разумы и передают их в виде зашифрованных пакетов данных в точку приема, разрушая тела (и таким образом умирая) в точке отправки. Заняться в этом скучном технологическом раю решительно нечем, но Игана такие мелочи не интересуют, он фокусируется на этических вопросах цивилизационного контакта. Если метеорит у дыры ему нужен как идеальные условия для разработки ОТО, то Амальгама – как идеальная площадка для рассуждений об этике.

Игана часто упрекают за то, что у него бездушные тексты сплошь из непонятных научных терминов, и редко говорят о том, как важны в его историях вопросы отношения к Другому. Интерес к этой тематике проистекает из того же источника, что и увлечение автора наукой – из того, как высоко он ценит разум. Если судить по книгам, для Грега Игана во всей Вселенной нет ничего важнее разума, а все прочее – просто унылые кирпичи, зачастую опасные, обретающие хоть какую-то ценность только тогда, когда разум обращает на них внимание. Поскольку разум самоценен и принципиально отличен от неразумной материи, с разумными существами невозможно обращаться как с объектами, контакты с ними должны строиться по особым законам, исследование которых занимает автора ничуть не менее, чем изучение законов математики и физики. И во всех его книгах, в том числе в «Накале», совершенным технологиям обязательно сопутствует совершенная этика.

В этом Грег Иган, конечно, идет вразрез с традициями западной фантастики, где принято обществу, вышедшему на высокий технологический уровень, «подарить» какую-нибудь моральную червоточинку – и это как минимум, а лучше погрузить цивилизацию в пучину пороков, чтобы было на чем строить сюжет. Иган признает жизненность подобной социальной логики, но воспринимает ее как простой недостаток развития; киберпанковский стандарт «high tech low life» для него мало чем отличается от первобытно-общинного строя. С таким подходом автора «Накала» стоит рассматривать не столько как фантаста, сколько как реалиста, наследующего творческий метод натуралистической школы XIX века (откуда его суховатость и точность деталей) и идеи эпохи классицизма (вера в силу и ценность разума). Вероятно поэтому многие любители фантастики полагают, что Иган не умеет писать интересные истории, хотя он всего лишь пишет не о том, что обычно интересует любителей фантастики.

Совершенная этика означает безусловное уважение личных свобод любого разумного вида. Неяркий пример в «Накале»: Амальгаме и хотелось бы узнать секрет Отчужденных, но если те не хотят идти на контакт, настаивать не будет. Яркий пример в «Накале»: представитель Амальгамы, найдя наконец метеорит с крабиками, долго не может решить, как к ним подступиться, чтобы не нарушить их право жить своей жизнью. А вдруг крабаны не захотят развивать у себя науки и технологии и присоединяться к Амальгаме? Он не может заставить их прогрессировать насильно, потому что так их отсталая цивилизация будет разрушена, а это неуважительно и неэтично. Более того, неэтично даже симулировать в компьютере крабовую особь по ДНК, чтобы изучить ее психологию, потому что такая симуляция тоже считается живой и создавать ее нельзя без разрешения хозяина ДНК. Поэтому герой записывает свое сознание в ультратехнологичную копию крабика и остается жить в метеорите в ожидании, когда в открытом им виде пробудится массовая страсть к научным знаниям.

НАУКА КАК ПРИКЛЮЧЕНИЕ

Как всегда у Игана, объем научного моделирования, проделанного для написания романа, колоссален. Не знаю, почему «Накал» называют «скучной лекцией», ведь автор не вываливает на читателя общую теорию относительности в готовом виде, а показывает процесс ее вытесывания из скалы действительности. Это не лекция, а сюжет: сначала у крабика Зака появляются вопросы к реальности и обнаруженным в библиотеке документам, потом он проводит простейшие эксперименты в зоне невесомости, потом вербует в исследовательскую группу крабиху Рои, у которой появляются свои вопросы к наблюдаемым явлениям, они решают уравнения вдвоем, выявляют все больше как закономерностей, так и несостыковок в решениях, затем набирают команду побольше – вопросы, эксперименты, решения и несостыковки множатся, попутно развиваются технологии, так как наука требует все новых приборов, потом происходит катастрофа, частично выведшая орбиту метеорита из аккреционного диска, становится проще вербовать сотрудников и получается выйти в открытый космос, происходит всплеск открытий (я аж подскочил на фразе Зака, в первый и последний раз выползшего на поверхность: «Вижу световую дугу!»), обнаруживается смертельная угроза, начинаются расчеты спасения, но теория все еще неполная и надо продолжать искать выходы из теоретических тупиков, пока очередное облако плазмы не превратило героев в радиоактивные чипсы.

То, чем они занимаются, не очень понятно (местами непонятно вообще), но очень интересно. Научный поиск выглядит как детектив: в поисках законов, управляющих движением их метеорита, герои идут от одной улики к другой, подозревают в истинности то одно уравнение, то другое, регулярно идут по ложному следу, затем возвращаются и пересматривают весь набор показаний – только взаимодействуют они не со свидетелями убийства и окружением жертвы, а с экспериментальными приборами и математическими моделями. Тот же процесс будет доведен Иганом до абстрактного абсолюта во втором романе «Ортогональной трилогии» – «Вечное пламя», где персонажи, запертые в ракете, основываясь на паре простейших экспериментов и математике, полкниги строят непротиворечивую теорию фотоэффекта в иной вселенной с пространственноподобным временем и буквально на кончике пера изобретают perpetuum mobile. В «Накале» все куда понятнее, поскольку об ОТО можно хотя бы прочитать объяснения для чайников.

Книга хороша тем, что при внимательном чтении она отвечает на все вопросы: почему жажда знаний возникла из ничего в обычном крабике, рожденном в инертной среде садоводов? почему крабики обитают в таком неестественном для естественной жизни месте? почему громадная цивилизация галактического ядра блокирует любые попытки контакта с ней громадной цивилизации галактического диска? История не такая живописная, как “Диаспора”, не такая требовательная к физико-математическому образованию читателя, как “Лестница Шильда”, не такая требовательная к воображению читателя, как “Дихронавты”, которых я читаю сейчас, и прямо противоположная “Ортогональной трилогии” по размаху. Сантиметровые крабики просто хотят выжить на орбите черной дыры, и для этого им нужно повторить Эйнштейна, перепрыгнув все предыдущие стадии развития математики и физики.

«Накал» – это небольшой, сфокусированный на одной научной и одной этической темах роман, будто бы завершающий формирование бескомпромиссного творческого метода Грега Игана: писать о науке и ученых, их незаменимости для выживания разумной жизни и их работе, как она выглядит на самом деле (провели эксперимент – теоретизировали результаты – нашли противоречия – провели эксперимент…). Кому нужны драки и интриги в космических интерьерах – извините, тут производственный роман, люди делом заняты. Необычный текст, приятно напрягающий мозги.

Что мы можем выяснить по линейному тексту и нелинейному надтексту романа? Есть некая супружеская пара Горемыка Закутила Вертоухов и Анна Ливви Присеребрённая. О Вертоухове известно три факта: во-первых, из происхождения его имени от «here comes everybody» следует, что на его место подходит кто угодно из людей; во-вторых, из первого вопроса шестой части первой книги «Викторина», где характеристики загаданного человека перетекают из низменных в героические, и прямого ответа, что загадан Финн Маккул, следует, что Вертоухов и есть Финн, который спит где-то в Ирландии и должен пробудиться; в-третьих, из первой же строчки романа, которая на самом деле является ее последней строчкой, следует, что Вертоухов – это дублинский замок Хоут и его окрестности («Howth Castle and environs»). Об Анне Ливви точно известно, что она – протекающая через Дублин и впадающая в Ирландское море река Лиффи, которая, в свою очередь, по-ирландски пишется An Life, что, если читать по-английски, означает «некая/любая жизнь»; кроме того, фамилия Plurabelle – это plural, «множественная», вставленное в итальянские эпитеты девы Марии pura, bella, «пречистая, прекрасная»; важно, что в отличие от активно действующего на страницах ГЗВ его супруга АЛП вплоть до финального монолога появляется только в разговорах других «персонажей» (чем весьма похожа на Молли Блум).

Получается этакий ирландский инь-ян: Вертоухов – Человек-вообще, культурный герой и воплощение материальной человеческой культуры, активное начало мира; Анна Ливви – Жизнь-вообще, героиня-жизнеподательница и воплощение живой природы, пассивное начало мира. Также Вертоухов – твердь, пространство и разнонаправленное движение в пространстве, а Анна Ливви – вода, время и однонаправленное движение во времени. Кроме того, из текста следует, что Финн Маккул спит не где-нибудь, а под водами Лиффи, что усиливает богородичный образ (река производит на свет героя-спасителя Ирландии) и укрепляет материнско-сыновней связью трактовки отношений АЛП и ГЗВ в паре «Жизнь-Человек». Уже эти соображения позволяют заподозрить, что Finnegans Wake посвящен некой вселенской взаимосвязи вещей и явлений. Становится ясно, зачем Джойс вписал в текст порядка 500 расшифровок HCE и около 180 расшифровок ALP: сделав главными героями не конкретных людей, а Человека-вообще и Жизнь-вообще, автор на этом не остановился и показал проявленность двух сверхсубъектов в десятках и сотнях сочетаний слов и предметов, на которые эти слова указывают, ведь и человек, и жизнь чрезвычайно разнообразны.

Помимо букв Вертоухов присутствует в «Финнеганах» в нескольких лицах. Среди них: его условные «дети» Шем Писец и Почтовый Шон, воплощающие близнечный миф (Каин и Авель, Ромул и Рем, Кастор и Поллукс); их «сестра» Иззи, возникающая для воплощения мифа о преследовании Диармайда и Грайне, легенды о Тристане и Изольде и других историй с женским участием; некий Гад с пипкой, нападающий на Вертоухова, причем с Шемом и Шоном он образует троицу (как, например, Сим, Хам и Иафет); четверо ирландских старцев-евангелистов Мэтью, Маркус, Лукас и Джонн, наблюдающие за действиями более молодых воплощений, беседующие с ним и выпивающие в их честь; и, конечно же, Финнеган, которого поминают в самом начале и забывают в конце первой главы первой книги. Джойс подчеркивает неиндивидуальность этих фигур, постоянно меняя их имена: Шем легко превращается в Глубба, Шон – в Жана, Иззи – в Изод, а сам Вертоухов – в Просю Сухокрыла, Фести и Гостевого. При этом Шем чрезвычайно похож по поведению и характеристикам на ГЗВ, как если бы это был один человек, откуда и следует мысль, что все это лики одного сверхсубъекта. Но тогда выходит, что в «Финнеганах» Джойс рассказывает об истинном богоподобии человека: как христианский Бог един во всех своих трех лицах, так и человек, подобно Ему, един во всех своих миллиардах лиц.

Присутствие великого в малом, легендарного в обыденном, универсального в индивидуальном, вечного в преходящем, возвышенного в низменном – вот о чем, на мой взгляд, Finnegans Wake, но с несколькими важными дополнениями.

Во-первых, Джойс стремится максимально выровнять оба слоя, поэтому перед нами не просто частный сюжет, сквозь который проглядывает общее, но именно общее с частным 50 на 50. «Действие» намеренно затемнено и размыто отсылками к всевозможным мифам и легендам, а «персонажи» многолико обезличены: роман рассказывает не какую-то конкретную историю, хотя ее элементы и можно с большим трудом выдрать из тела текста, а все истории сразу, сливающиеся в Историю-вообще. Весьма логично, если основные персонажи – Человек-вообще и Жизнь-вообще. Поэтому «Финнеганов» стоит рассматривать как Роман-вообще, книгу обо всем, что только можно сказать о человечестве и среде его обитания. Но если так, то нет ничего удивительного в словах внутри слов и предложениях внутри предложений: одновременное рассказывание всех историй мира, от Библии до детских считалок, накладывает их друг на друга, перемешивает, перепутывает, превращает в реалистический текстовый слепок того, как наша жизнь течет изо дня в день. Научиться ориентироваться в романе – все равно что научиться ориентироваться в окружающем мире, на что обычно уходят десятки лет.

Во-вторых, Джойс показывает не только всеобщий баланс, но и всеобщую гармонию. Поэтому так важно правильное чтение вслух Finnegans Wake, обнажающее благозвучие книги: музыкальность формирует иной уровень системности видимого информационного хаоса Истории-вообще, предлагает читателю воспринимать ее big data не зрением, но слухом. И в этом тоже проявляется центральная идея сосуществования совершенного и несовершенного: текст одновременно и дезорганизован с точки зрения синтаксиса, и организован с точки зрения фонетики. Инфернальная проза и лирика сфер. А в-третьих, Джойс не просто заявляет взаимосвязанность всего со всем, но объясняет ее. Как может так быть, что в каждом человеке обретаются и проявляются великие герои прошлого? Все просто: время в Finnegans Wake движется по кругу, и каждый день повторяет все предыдущие с незначительными отличиями. Первая и последняя фразы книги составляют одно предложение и повествуют о том, как завершается и начинается очередной суточный цикл, еще одна часть вод Лиффи утекает в Ирландское море, Тристан еще раз прибывает в Дублин, а Финнеган вновь падает замертво: bababadalgharaghtakamminarronnkonnbronntonnerronntuonnthunntrovarrhounawnskawntoohoohoordenenthurnuk! И Вертоухов действительно является Финном Маккулом, ему нужно только пробудиться, чтобы осознать это, но каждый новый день происходят все те же события, мешающие ему это сделать. Так что вечно оставаться ему Горемыкой.

Итак, Finnegans Wake — роман об истории нашего мира, спрессованной в один бесконечно повторяющийся день, где все когда-либо жившие люди слились в несколько образов, перетекающих друг в друга и в объекты живой и неживой, но благодаря такому всеобщему взаимопроникновению одухотворенной природы. Слились и слова, и предложения, однако в получившемся хаосе язык обрел новый космос. Эта книга и вправду связна и осмысленна, как утверждал Джеймс Джойс, защищаясь от не сумевших разобраться в его труде критиков. Просто она требует от читателя намного больше, чем тот способен ей дать, и в первую очередь огромного доверия к писателю – такого, чтобы 300-400-500 страниц чрезвычайного по усложненности текста работать над ним без малейшего проблеска догадки, что тут вообще творится. Творится тут История Жизни Человека, и она грандиозна; как все грандиозное, ее невозможно охватить взглядом вблизи, с расстояния в одну строчку или одну страницу – ее нужно прочитать целиком и, вероятно, не раз, недаром у романа нет ни начала, ни конца. Но сколько читателей готовы к такому?

Короткий, всего на две страницы рассказ Дэвида Фостера Уоллеса «Думай» – одна из тех работ, которые я бы поместил в сборник «ДФУ. Лучшее». Он о преимуществе осмысленного поведения над механическим поведением.

Диспозиция: Сестра соседки приходит к мужику, чтобы его соблазнить, когда они остаются одни в общежитии (семьи уехали в торговый центр развлекаться), а герою секс со случайной девицей совершенно не нужен; казалось бы, он в ловушке некой вырванной сцены стандартного сценария адюльтера, однако мужчина сразу же понимает, как нейтрализовать опасность, становится на колени и начинает молиться, после чего сбитая с толку сестра соседки точно так же встает на колени и начинает молиться вместе с ним.

О чем это: как и ряд других рассказов Уоллеса (например, «Очередной пример проницаемости некоторых границ (XXIV)» про близнецов и стрижку), «Думай» посвящен обнажению внешних факторов, влияющих на человеческое поведение, той самой «воды», которая занимает в его сочинениях центральное место. В данном случае фокус на фигуре сестры соседки – в тексте подчеркивается, что она копирует мимику, позы и движения из журналов и фильмов. То есть она не естественно захотела соблазнить соседа, почувствовав к нему некую симпатию, после чего самостоятельно придумала план соблазнения, от пункта «остаться с ним наедине» до пункта «показать грудь и эротично запереть дверь» – нет, чувство симпатии запустило в ней автоматическую программу «что делать, если вам понравился женатый мужчина», сформированную восприятием женских журналов и любовных мелодрам.

Героиня действует при этом не как живой человек, она не думает, что делает, а почти бессознательно идет по блок-схеме. Вероятно, происходит это от того, что она еще очень молода и собственного жизненного опыта у нее нет, на месте опыта у нее пока советы из журналов и сюжетные ходы из фильмов. Выглядит это, естественно, совершенно неестественно. Герой, в частности, замечает, что сладострастная улыбка, которую воспроизводит девушка, только на фото выглядит нормально, но в жизни держать ее больше пары мгновений — это жутковатая фальшь. Не менее фальшиво и то, что девушка закрывает дверь просто потому, что она так видела в кино, в то время как в реальности в этом нет нужды, из торгового центра семьи вернутся еще очень нескоро. Да и почему она молча начинает с демонстрации груди? Я бы испугался, кабы со мной так начали коммуникацию, живые малознакомые люди так не делают.

Мужик, в свою очередь, человек с опытом самостоятельной жизни, и ему сразу же видно, как начинается неестественное поведение, что сестра соседки пытается выразить ему симпатию так, как у нее это случайным образом записано в голове, что она ведет себя как механическая кукла. В тексте несколько раз сообщается, что он знает, как она среагирует, если он слишком рано встанет на колени — решит, что он дает согласие на секс и хочет сделать ей с ходу куни. В отличие от девушки, он как раз думает, что делать, и быстро приходит к пониманию, что инстинктивное копирование поведения, которое до сих пор не угасло в девушке, можно использовать для управления ею.

Для этого достаточно переключить сценарий.

Поэтому мужик и начинает молиться — обращение к Богу находится максимально далеко от обращения к сексу, и заклинить куклу должно надежно. Просто поговорить с девушкой бесполезно, разговоры входят в программу соблазнения, даже резкий отказ, следовательно, у сестры соседки появится возможность считать, что акт соблазнения состоялся — просто потому, что мужчина пошел по одной из веток сценария! Он же находится в слабой позиции, практически безнадежной: многие ли поверят, что это она осталась специально дома, чтобы соблазнить женатика, а не женатик решил поразвлечься за спиной у суровой жены (он вспоминает, как та обнимает сына «с почти отцовской нежностью») с молодым мясом? Поэтому единственный выход — заменить одну программу другой.

И мы видим, как у него это получается. Кукла правда сбивается с толку, поскольку мужчина повел себя перпендикулярно блок-схеме, не отреагировал на нее ни позитивно, ни негативно, а как-то не так – отвернулся от нее, встал на колени, обратил лицо горе. Она подвисает и делает уже естественный жест, сложив руки на груди (она прикрыла грудь, перестала копировать журнальную мимику и позу — сценарий соблазнения остановлен), и дает программный запрос (я подозреваю, что What's up?), какой сценарий в данный момент исполняется на самом деле.

Мужик намеренно не дает ей никакой информации, отвечая «это не то, что ты думаешь», чтобы у девушки вообще не осталось поля для интерпретации событий и активизировался инстинкт копирования поведения. Если он что-то ей начнет объяснять, она может опять съехать на сценарий соблазнения — нет, программа должна быть не поставлена на паузу, а именно заменена другой. В итоге так и происходит — девушка не в силах выбрать, как реагировать на внесценарное поведение соседа, и потому ее механическое мышление откатывается к сценарию более высокого порядка — повторяй за другими. И вот она уже встает на колени рядом с мужчиной и тоже молится богу. Человеческий разум торжествует над машиной в человеческом теле.

То есть это просто короткая история о том, как какому-то мужику удалось ловко выпутаться из опасной для него попытки молодой нейросети женского пола пройти сексуальную практику по имеющимся в ее распоряжении теоретическим инструкциям. Но она ставит хорошие вопросы: читатель, ты уверен, что твои действия осознанны? быть может, ты просто воспроизводишь чужие тексты, которые не обязательно соответствуют реальности? быть может, так ведут себя многие, а следовательно, многие являются не собственно людьми, а всего лишь случайными сочетаниями внешних текстов?

“Призраки осени” начинаются неярко: какие-то девочки залезли в заброшенный дом и их там что-то съело. С кем не бывает. Очередной “проклятый старый дом”, очередные тоскующие в нем призраки и очередное страшное зло в подвале. Хорошо заметно, что первые главы были написаны давно и наощупь, в один из прорвавшихся на бумагу приступов графомании: события и персонажи подаются сухо, в общих чертах и без особенных деталей, что прикрывается характерными для автора метафорами “весь мир является живым и подобным человеку”, но сопровождается речевыми автоматизмами (тексты больных графоманией отличает банальность, поскольку они создаются из привычных словосочетаний, роящихся в голове).

Однако затем приукрашенные резкими образами банальности начинают комбинироваться в фирменную брутально-сюрреалистическую некрасовщину, персонажи обретают объем и индивидуальность, занимая свои места в большой истории, а история определяется с направлением и начинает разрастаться как вширь, так и вглубь. Призраки в заброшенном доме оказываются не столько действующими лицами, сколько зрителями в событиях настоящего времени, а их собственные сюжеты, происходящие в XIX веке, рассказываются параллельно. И настоящее, и прошлое наполняется безумцами со сверхъестественными силами, инфернальными культистами-мутантами и просто несчастными людьми. Старое доброе насилие, изуродованные тела и души, мелькающие лавкрафтоидные боги, оживающие жуткие рисунки и роевой разум тараканов на службе у зла.

Мозаика складывается постепенно: вот кем был этот призрак перед тем, как связаться с домом и умереть, вот кем был другой, вот как с ними связаны жертвы дома в настоящем, вот одна маленькая деталь того, что происходит на самом деле, вот еще одна, вот предыстория нелюдей с рыболовными крючками вместо зубов, вот как был построен дом, а вот совсем не связанная со всем этим история мужчины, поймавшего бога-осьминога и неудачно попавшего в цирк карликов. Постепенно становится ясно, что съеденные в начале девочки — это только отголосок ужасающих событий времен Гражданской войны в США, чей главный участник теперь пытается восстановить силы, и съедены-то они не совсем, и вот-вот автор должен дойти до сведения линий цирка и дома воедино

как вдруг книга обрывается. В романе “Призраки осени” 20 авторских листов, а в книге “Призраки осени” были изданы лишь первые 10. Роман по каким-то причинам разделен напополам механически, так что книга заканчивается на напряженном эпизоде, без объяснения заявленных загадок и без какого бы то ни было промежуточного финала. То есть Некрасов написал отличную смесь нескольких видов хоррора, включая семейный, мистический, лавкрафтианский и маньяческий, но в книгу этой смеси налили ровно до середины. Получился как будто “пробник” романа, за которым должна последовать вторая половина, “Осень призраков”, но только если первая половина будет хорошо раскупаться. Не будет хорошо раскупаться — читателем останется ни с чем.

Книга “Дом ночи” – это серия зарисовок о детстве девочки Ивы, младенцем попавшей в дом загадочной Матушки Ночи в сердце населенного тотемными мифами Большого Леса. В доме, кроме Матушки Ночи, еще есть Доброзлая Повариха-оборотень (из хозяйственной негритянки она превращается в кровожадную бледнолицую садистку), бафометоподобный кочегар Уфф и ряд гостей, включая сумчатого волка, китайских младенцев и обескрыленного птицечеловека прямиком из “Вокзала потерянных снов” Мьевиля. В лесу есть нелинейное пространство-время, крестный Ивы по имени Охотник и различные чудовища, от горлумообразного джентльмена Урдака до Первозверя как в “Принцесса Мононоке”. Семь историй книги рассказывают о приключениях Ивы в доме, в лесу и не только.

Первые две истории – как младенец попал в дом Матушки Ночи и как в пятилетнем возрасте Ива познакомилась с Уффом и создала угольную девочку – это добротное вступление к большому сюжету о том, как девочка будет раскрывать систему тайн дома и леса и как-то влиять на них. Взрослые учат главную героиню, как выживать в непростых метафизических условиях дома и леса, а та набивает шишки и делает выводы. Написано красиво, выглядит многообещающе. Но третья история тоже оказывается экспозицией, теперь в древнейшие эпохи Большого Леса. Четвертая – вставным рассказом о людях-оленях. Пятая – экспозицией в секрет Полишинеля Матушки Ночи. Шестая – снова вставным рассказом, теперь переделкой “Пикника у висячей скалы”. Седьмая – опять вставным рассказом, причем даже не об Иве, а о второстепенном персонаже из четвертой истории. На этом книга заканчивается.

В итоге выясняется, что большого сюжета в “Доме Ночи” нет. Дом и лес просто как-то живут, без скрытых в подвале или в чаще сюжетных двигателей, хотя первые истории щедро раздают обещания. Вместо развития событий есть лишь череда красивых фэнтезийных картин, в которых персонажи являются рядовыми объектами, формально оживляющими пейзаж. Иву даже трудно назвать действующим лицом книги, поскольку большую часть времени она просто наблюдает: вот призраки мамонтов идут, вот люди-олени танцуют, вот Бабуля в подземелье нашлась, вот в Австралии жарко. Раз в историю ей выпадает шанс сделать что-нибудь несложное, например, вернуться в котельную, не оглядываясь, залезть на дерево от волшебных собак или выжить в короткой драке с угольной девочкой; как только дело доходит до чего-то, что ребенку не по силам, тотчас появляются взрослые и Иву спасают. Дом, лес и их обитатели не претерпевают за 437 страниц никаких изменений, а Ива буднично растет из малыша в подростка.

Поэтому “Дом Ночи” выглядит не как законченное произведение, а как “пробник” большого романа о доме, лесе и Иве: сюжет в нем начинается, начинается и... продолжает начинаться вплоть до последней страницы. Пара второстепенных, тренировочных загадок решена, Ива научилась наконец стрелять из лука и осторожно ходить по лесу, самое время запустить настоящие сюжетные двигатели и рассказать читателю, о чем на самом деле эта история, зачем Колодан привел его к дому Матушки Ночи. Но книга уже кончилась, и только на последних страницах есть обещание, что “это еще не конец”. Возможно, стоило более точно написать: “это еще не начало”, потому как в “Доме Ночи” ничего и не начиналось, это книга-предисловие. Ее можно считать законченной работой именно как предисловие, но книги все-таки не из одних прологов состоят, хоть бы завязочка какая-то была на последних страницах добавлена.

Существует ли на самом деле эта большая история после книги-предисловия, написал ли ее автор, будет ли она издана — неизвестно.