I

У ветра сегодня бессонница,
У ливня нынче поминки,
И пальма в отчаянье клонится,
Измятая на поединке.

Не спится. Давно перелистаны
Записки беглого сна:
Наскоками бури освистаны
Камин, журнал и луна.


II

И. Чиннову

На счастье поставлены точки:
Учебникам вопреки,
Оборваны утлые строчки –
Наброски, черновики.

Для Бога тысячелетья
Промчатся, как день один,
Кратчайшие междометья
Над оползнями лавин.

А мне суждено иное:
Которого-то числа
Наследье извлечь земное
Из письменного стола.

Наткнувшись на клочья бреда,
Былого в них не найду:
Обглоданная победа,
Ворча, перешла в беду!


2.V.1987




В случае…


Месть голосом: – «Наказываю вора!» –
Плевком в лицо, дубиной по спине…
Мне видятся – и только ли во сне? –
Подробности крутого разговора.

Воздам тебе ушатами позора,
Твои долги взыщу с тебя вдвойне,
И пусть горят в негаснущем огне
Мужской Содом и женская Гоморра!

Ты там и там, а озеро одно:
Уже кипит и пенится оно
Провалами и раскалённой серой!

…И пожалеть: вернуться и догнать,
И снова стать воспитанной пантерой…
Не лучше ли – пройти и не узнать?


29.VIII.1988



Вечернее

Клубок лучей в глазах пестрит,
Наводит головокруженье,
Но как забыть артрит, гастрит,
В суставах боль, в желудке жженье?

Недуги – знаменья годов,
Щедрейшие – к моим услугам,
И тем гордиться я готов,
Что мысли тоже ходят кругом,

Что мой неконченый сонет
Открыт сомненьям и помаркам,
И сам я до преклонных лет
Не чувствую себя огарком.


18.X.1984


Граф Август фон Платен

Положено по древнему условью:
Судьба в душе, а по судьбе дела;
Немало нам причудница дала
Помучиться несбыточной любовью.

Мiр двух полов неласков к нездоровью:
Правша спешит, во избежанье зла,
Пока к нему зараза не пришла,
Счастливицу обрадовать свекровью.

Вы, как и я, не ведая причин,
Взаимности просили от мужчин,
Дарили им улыбки Вашей музы.

И Ваш удел – случайные дома:
Венеция, Париж – и Сиракузы,
Привал навек (бубонная чума).


18.IX.1981



Гулянье

Сегодня у нас гулянье
В большом приютском саду:
Хлопушки, пляски, вихлянье.
За всем – посильную мзду.

Я взял четыре билета
(А собственный – свой – не в счёт),
Но втайне жалел поэта,
Что до утра не уснёт.

Один – ремонтный рабочий,
Другой – смазливый шофер…
А третий – без многоточий:
Глаза синее озер.

За жертву лучшей наградой
Он был бы мне, старику,
Но явится с «наморадой»
(Придётся быть начеку).

…Веселье давно в разгаре,
В объятьях и толкотне.
Ни по одному, ни в паре
Никто не зашёл ко мне.


17.VI.1987



Зеркало

Я отражён во множестве зеркал
Беспомощным, в работе неискусным,
Развратником и старикашкой гнусным:
Чем кончился любовный перекал?

Не раз, не два в тех недрах я мелькал
Отжившего поборником безвкусным –
И обликом, напыщенным и грустным,
Сам на себя насмешки навлекал.

Лишь в уголке, в унылой галерее
Есть зеркальце, где мог бы я бодрее
Махать мечом, и в обе щеки дуть,

И на слугу покрикивать сердито.
Увы, стекло предательски надбито,
Взор потускнел, и облетела ртуть.


3.XII.1981



Клён

Нынче время суда
над зазнавшимся клёном,
что казался всегда
неподдельно зеленым.

Осень – злой прокурор,
но его ухищренья
лишь усилят позор
саморазоблаченья.

День-другой подожди,
и разучишься плакать:
истощатся дожди,
и останется слякоть.

Встреть остатками сил
наготу и огласку!
…Я когда-то носил
эту самую маску.


6.III.1980



Молитва

О Господи, часы останови
И времени вели остановиться,
Да не сгорит удачная страница,
А новую неначатой порви.

Но юношу для жизни вдохнови
Тем, что ему сегодня и не снится,
А девушке позволь благословиться
Для сладости и горечи любви.

Усталому, мне хочется причала,
Их свежести – прилива для начала
Превратностей по прихоти морей.

Нет, Господи! Не изменяй порядка:
Храни меня подольше от упадка,
А молодых – от ранних якорей!


31.V.1980
Мури



Назад

Слабее всех, почти слепой калека,
В гимназии страдал я от задир,
И утешал меня запретный мир
Учительской: надёжная опека!

Опять синяк. Изгладит ли аптека
Мне со скулы кулачный сувенир?
Сойду ли я в чистилище-надир
С отметиной? И вот прошло полвека.

Теперь я стар. Но не от тех обид –
Ребяческих – мой исказился вид,
А от иных, нешуточных, наскоков.

Ах, если бы, из-под пяти лжецов
Сбежав назад, назло теченью сроков,
Расцеловать тогдашних сорванцов!


8.IV.1980



Наперекор

Жоану Гомесу да Коста


Насыщено мгновенье до предела:
Любовное удвоив колдовство,
Мерцанье глаз я заключил в него
И музыку мальчишеского тела.

Но лучшая улыбка отлетела
В минувшее (глумленье таково),
И в сотый раз живейшее мертво:
Не Мойра ли за нами подглядела?

Ты встал, пошёл и, тот же, но другой,
Включаешь душ и моешься, нагой,
А я смотрю на свет из коридора –

На белизну и синие глаза,
И в памяти – залог наперекора –
Не выцветет отцветшая гроза!


2.XII.1980



Натурщику

Р. Т.

I

Ученикам дано и ученицам
Срисовывать живую красоту:
Твоим плечам, ногам и животу
Размножиться, мельчая по страницам.

Не только я завидую тряпицам,
Ласкающим тугую наготу:
Ты кажешься на солнечном свету
Избранником, эфебом светлолицым.

По совести, не мрамор ледяной,
Не вымысел, а Феб и Антиной,
И прочие (не все общеизвестны)

Влекут меня к неистовству грехов:
И все они в тебе одном телесны –
Натурщике для глаз и для стихов.


13.IV.1982



II. Преемство

Чтоб сохранил твой будущий потомок
Тебя в себе в пленительности всей,
Женись теперь, но тщательно отсей
Достойную из тысяч незнакомок.

Иди в отцы, пока твой голос громок,
Пока ты прям – стройнее, чем Персей.
Увековечь себя! Потом лысей,
Тускней, рыхлей, как мраморный обломок.

Зато взойдет на небо красоты
Твой юный сын – такой, как нынче ты,
Прославится великолепным телом

И, наготой несловленной дразня,
Перехитрит притворством неумелым
Поклонников (и жаль, что не меня).


16.IV.1982



III

Пока струя свободна ключевая,
Ей не пристал и образ ни один,
Зато в плену дарует ей кувшин
Свои черты, виденья вызывая.

Вот Пифагор, но, маску надевая,
Не сгладила вода его морщин.
Вот Адриан, печальный властелин:
Венчанный лоб – и складка роковая.

Так и в тебе, натурщике живом,
Намечены неявным торжеством
Влюбленный Марс (он без меча и шлема),

Алкивиад, покорный Антиной,
Ахилл, Персей, Давид – любая тема.
Ты – все они. Который же со мной?


7.V.1982


IV

К невидному, горбатому, больному
Взор ищущий склонился бы скорей,
Чем к мускулам тупиц-богатырей,
К телесному здоровью показному.

Да, ты красив. И не завидуй гному
За то, что он всех Бальдуров мудрей:
Не уступай роскошества кудрей
И счастья жить бездумно, по-земному.

Я на тебя гляжу со стороны
Сквозь наготу. И ясно мне видны
В душе твоей следы рубцов и ссадин:

Она в плену, но все-таки жива.
…Когда-нибудь, морщинист, непригляден,
Собьёшь и ты оковы вещества.


24.X.1982



Они и ты


Они и ты – теперь могу бесстрашней
Именовать виновников невзгод:
В их пестроте мой позапрошлый год,
В одном тебе – печальный день вчерашний.

Ночь кончилась, и мой уклад всегдашний
Воссоздался: и в нём таблица льгот
Лекарственных от худших непогод, –
Опять живу вольней и бесшабашней!

Ты выдавал улыбок на пятак,
А счёт писал на тысячу патак
За каждое подобие привета,

А большего и сам я не хотел,
Зато теперь касаюсь без запрета
Румяных губ и юношеских тел.


29.VIII.1988


Посмертье

В небе ни полей, ни аллей,
ни разноголосицы птиц:
будет ли мне там веселей
в мерзлой синеве без границ?

Скажут ли, впустив за порог:
«Комнаты себе выбирай», –
или, осудив за порок,
снова запечатают рай, –



Выбросят на тысячу лет
прочь от обогретых палат?..
Буду я, бездомный, одет
в рубище из ветхих заплат.


Праведник – чистулька и сноб –
свесится с балкона дворца:
«Грешнику смягчит ли озноб
тёплая земная грязца?»

Ночь на 22.II.1982



Почти экспромт

Эдеру


Был день озябшим патагонцем
(Южанина беру в пример)
И вдруг под вечер ожил солнцем,
Стряхнул «a cava de chover!»

Облокотившись на перильца,
Я думал на часок прилечь,
Когда от юноши-бразильца
Услышал образную речь:

«Была дождливой вся неделя,
Теперь же радуйся, поэт,
Как будто бы в конце туннеля
Автобус вырвался на свет».

И только ли? Среди затишья
Размеренно-тоскливых дней
Прими мои четверостишья
С улыбкой солнечной своей.


10.XI.1985



Развозчик

Страшно серьёзный, без тени лукавой ухмылки,
В ящиках переставлял он пустые бутылки

И пересчитывал их, да по множеству раз,
Не замечая к себе приколдованных глаз.

Надо бы чашечкой кофе приветить бедняжку!
Нет! На его худобу и на брюки в обтяжку

Молча гляжу я, но кожей почувствовал он,
Что, как натурщик, со всех облюбован сторон.

В ровные лунки на доньях, в ряды и в затылок
Он разместил буроватые сотни бутылок:

Лавочника не надуть бы, большого туза,
И на меня неожиданно вскинул глаза

Томные, тёплые. Время ли остановилось?
Просто ли сердце от глупой надежды забилось?

Сердце… Но старческой робости он не учёл:
Я расплатился по счёту – и дальше пошёл.


4.VII.1986


Смириться

«Здесь Тютчев жил, здесь он встречался с Гейне» –
Люблю разбег перфильевской строки.
Познаньями блеснут проводники
По городкам на Одере и Рейне.

Испишутся о Прусте, об Эйнштейне
Гербастые дорожные листки,
Дощечками взыграют кабачки
И дымные парижские кофейни.

А если я прославлюсь, обо мне
Припомнят ли в холодном Харбине
Совсем уже не те домовладельцы,

Расскажут ли Пекин, Тяньцзин, Шанхай?
Вдвойне, втройне бездомны погорельцы;
Смирись, поэт, и лучше не вздыхай.


31.XII.1980



Цепь

Повторяются звенья:
та же форма и вес,
и от их повторенья
не дождаться чудес.

Цепь надета на обод,
обод – часть колеса.
Им орудует робот:
доллар за полчаса.

Голова рассчитала
всё, что можно учесть,
окисленье металла
(беззащитная месть).

Вот поправлена спица,
устранён перекос,
вот гомункул-тупица
отстранён за износ.

Пожалеть не придётся
об истлевшем звене:
если цепь оборвётся –
непременно на мне!


6.III.1989



https://45parallel.net/valeriy_pereleshin...



ВАЛЕРИЙ ПЕРЕЛЕШИН

1913, Иркутск – 1992, Рио-де-Жанейро



С 1920 года до начала 50-х жил в Китае, до 1939 года – в Харбине, до осени 1943 года – в Пекине, позже – преимущественно в Шанхае.
Единственный значительный русский поэт «восточной ветви» эмиграции, выучивший китайский, язык и переводивший китайскую классику с оригинала.
В январе 1953 года переехал из «красного Китая» в Бразилию, где вскоре замолк и как поэт, и как переводчик.
Еще в Китае (в Харбине) он издал четыре сборника оригинальных стихотворений с вкраплениями переводов, а также – отдельной книгой – «Сказание старого морехода» С. Т. Кольриджа. Когда в 1967 году Перелешин вернулся в литературу, он стал активно печататься в Западной Европе и США, книги его «китайского» периода превратились для славянских библиотек в настоящий антиквариат.
В 1988 году Перелешин выпустил последний прижизненный сборник оригинальных стихотворений (тринадцатый) и в том же году стал печататься в СССР, притом первым опубликованным в Москве произведением оказался перевод с испанского – сонет Хуана Боскана.
Выучил за годы жизни в Бразилии португальский настолько совершенно, что к собственному семидесятилетию выпустил сборник стихотворений, написанных на этом языке («В ветхие мехи», 1983), и в него же включил свои переводы из русских и древнекитайских поэтов; в рукописи остается еще довольно много неизданных стихов, написанных по-португальски и по-английски.
Как переводчик Перелешин формировался одиноко и индивидуально, поэтому и его работа над китайской классической книгой «Дао Дэ Цзин», которую переводчик считал не столько этическим трактатом, сколько поэмой, может рассматриваться только вне традиций советской китаистики, восходящей к Василию Алексееву и Юлиану Щуцкому: Перелешин никогда не пожертвовал бы рифмой там, где видел ее в оригинале.
Вовсе изолированно стоят переводы Перелешина из бразильской поэзии, частично изданные сборником «Южный крест» (1978). Страна, в которой поэт жил, никак не была для него предметом литературоведческого исследования, в «Южном кресте» смешаны стихи весьма знаменитых поэтов и почти безвестных друзей Перелешина.
Практически неизвестной осталась русскому читателю испанская поэзия в переводах Перелешина, хотя еще в 1975 году парижский «Вестник ХСМЛ» (№ 115) опубликовал его переложение «Духовной Песни» Св.Иоанна от Креста (он же Сан Хуан де ла Крус); восстанавливая справедливость, приводим этот перевод полностью.
Первой авторской книгой Перелешина, выпущенной в России, стала «Дао Дэ Цзин» (М., 1994); в 2000 году книга была переиздана в очень дорогом, подарочном виде.
К сожалению, сотни переводных (как и оригинальных) стихотворений Перелешина остаются неизданными по сей день, это сонеты Шекспира и Камоэнса, это португальские и английские стихи Фернандо Пессоа – и многое другое.




СВЯТАЯ ТЕРЕЗА АВИЛЬСКАЯ



(1515-1582)




ВОЗДЫХАНИЯ О ВЕЧНОЙ ЖИЗНИ


Я давно живу не в себе:
Умираю, чахну, пылаю –
Умирая, не умираю.

Я живу помимо себя:
От любви умирает плоть,
Потому что живой Господь
Возжелал меня, возлюбя,
И, земное сердце губя,
Начертал на нем: «Изнываю,
Умирая, не умираю».

Но божественный этот плен,
Плен любви подменом мгновенным
Сделал Бога моим же пленным,
А меня – свободной взамен.
Не уйти из-за крепких стен!
Бог в плену. Я счастье теряю.
Умирая, не умираю.

О, как жизнь унылая длится!
Как изгнанья сроки суровы!
Как безмерно тяжки оковы,
Как в оковах душа томится!
Я надеюсь освободиться,
Но, надеясь, пуще страдаю:
Умирая, не умираю.

Сколько горечи в жизни нудной:
Вижу Бога – издалека!
Если вправду любовь сладка,
То надежда кажется трудной.
Так избавь от ноши нескудной:
Я под нею изнемогаю,
Умирая, не умираю.

Милой смерти я рвусь навстречу:
Раньше или позже, мертва,
Я навеки буду жива;
В смерти видя жизни предтечу,
Через смерть я жизнь обеспечу.
Смерть, не медли! Я погибаю,
Умирая, не умираю.

Чудотворца любовь по вере:
Жизнь уже не цепь, не обуза.
Чтобы стать свободной от груза,
Потеряй себя – и в потере
Распахнутся для смерти двери.
Будет легкой она, я знаю:
Умирая, не умираю.

Жизнь грядущая, жизнь иная
Жизнью истинной стать не может,
Если мнимая жизнь земная
Жизни смертью не уничтожит.
Пусть же смерть конца не отложит!
В смерти жизнь обретя, взыграю:
Умирая, не умираю.

Жизнь, чего еще не готова
Богу я подарить, любя,
Потеряв при этом себя
И тебя же выслужив снова?
Даже смерть не внесет иного,
Мой Любимый во мне. Сгораю,
Умирая, не умираю.



САН ХУАН ДЕ ЛА КРУС
(Святой Иоанн от Креста)



(1542-1591)




ДУХОВНАЯ ПЕСНЬ



I


Однажды ночью черной,
Тревогою любовною палима
(О случай благотворный!),
Я выкралась, незрима,
Когда мой дом уснул невозмутимо.

Впотьмах сошла проворно
По лестнице, глухим плащом хранима
(О случай благотворный!),
Впотьмах, неуловима,
Когда мой дом уснул невозмутимо.

Тайком под кровом ночи,
Чтобы никто навстречу не попался.
Мои померкли очи,
Но светлым путь казался
От пламени, что в сердце разгорался.

Оно меня вернее
Вело, чем полдень ярко освещенный,
Туда, где, пламенея,
Он ждал меня, влюбленный, –
В безлюдный уголок уединенный.

Ночь путь мне указала:
Ночь, ты милей дневного мне светила.
Ночь, ты в одно связала
Возлюбленного с милой,
Ее в него чудесно превратила!

На той груди красивой,
Что одному ему я сберегала,
Он задремал, счастливый,
А я над ним махала
Кедровой веткой вместо опахала.

Но ветра из бойницы,
Пока с кудрями друга я шалила,
Прозрачная десница
Меж плеч меня пронзила
И вдруг меня сознания лишила.

Забылась я, склонилась
Челом на грудь любимого в бессильи.
Всё растворилось, скрылось,
Заботы опочили,
Забытые среди белейших лилий.


II

Беседа души с Женихом



Где скрылся мой любимый?
Бежал олень, и путь его неведом.
Я в муке нестерпимой.
Всё стало страшным бредом...
Напрасно я звала, бежала следом!

Вы были со стадами,
О пастухи, и ночью вы не спите, –
Прошел ли здесь холмами
Мой дорогой? Найдите
И о тоске моей ему скажите!

Пойду искать повсюду:
На взгорья восходя, к ручьям спускаясь,
Цветы срывать не буду,
Зверей не испугаюсь,
Ни сильных, с их межами не считаясь.

О рощицы с кустами,
Любимые вас руки насаждали,
И вы, луга с цветами,
Что ярки, как эмали,
Скажите мне: его вы не видали?

Творения: Дары нам расточая,
Он здесь прошел поспешною стопою
И, ласково взирая,
Всех, что сошлись толпою,
Одел своей чудесной красотою.

Невеста: Томлюсь, но где отрада?
Отдай же, наконец, себя на деле!
Мне вестников не надо
Тех, что цвели и пели,
Но главного поведать не сумели.

Ни тех, что много знают
И, о твоих щедротах рассуждая,
Лишь муку умножают,
Не знаю чтo болтая...
Вновь остаюсь одна, едва живая.

Так не держись упорно,
О жизнь моя, не там, где жить бы надо!
Ведь стрелы благотворны,
И в них твоя отрада,
От милого подарок и награда.

О милый, сердце в ранах, –
Так исцели его в твоем величьи!
Ты – вор из самых странных:
Переменив обычай,
Ты не ушел с украденной добычей!

Тоска моя – как пламя,
Но только ты один покончишь с нею.
Как светоч, пред глазами
Предстань – взирать посмею:
Для одного тебя я их имею!

Явись же мне, любимый,
Убей меня и выведи из круга:
Ведь только облик зримый
Прекрасного супруга
Излечит от любовного недуга!

И ты, родник холодный,
Создай в своих струях осеребренных
Тот образ благородный
Желанных глаз влюбленных,
Что в недрах я скрываю воспаленных!

Вот-вот взлечу: желанен,
Но жжет твой взор!

Жених: Останься, голубица:
Олень ведь тоже ранен,
Готов с холма спуститься,
Чтоб ветерком от взлета насладиться.

Невеста: Ты и в горах отвесных,
Любимый, и в долинах многолистных.
Ты в островах безвестных,
Ты в пеньи рек струистых,
В прикосновеньях ветерка душистых.

Залог зари грядущей,
Возлюбленный, ты ночь отдохновений!
Ты в тишине поющей
Приходишь сокровенней
На трапезу любовных упоений.

Лисиц, лисиц ловите!
Оплетены цветами наши лозы,
Их столько, что – смотрите –
Сгребаем в кучу розы,
И не страшат меня ничьи угрозы.

Смирись же, ветер вьюжный,
Мертвящий сердце холодом полночным!
Наполни, ветер южный,
Мой сад дыханьем сочным,
И друга я приму в шатре цветочном.

О девы Иудеи,
Цветы у нас особенные, знайте:
Их аромат полнее.
В предместьях пребывайте
И даже на порог наш не ступайте!

Сокройся, мой бесценный,
И ласково взирай с высот небесных
На лад неизреченный
И на подруг чудесных
Той, что идет от островов безвестных!

Жених: На стаи птиц проворных,
На львов, на коз, на скачущих оленей
Долин и склонов горных,
На ветерок весенний,
На сборища полночных наваждений.

Вас всех я громом лирным
И песнями сирены заклинаю:
Постойте стадом смирным,
Мой сад оберегая,
Где спит моя невеста дорогая!

Нет безопасней места!
В желанный сад, взлелеянный и милый,
Вздремнуть пришла невеста,
И голову склонила
Супругу на плечо, и опочила.

У яблони, у древа,
Где некогда познала униженья
Твоя праматерь Ева,
Я обещал спасенье
И руку дал в залог соединенья.

Постель у нас нарядна,
Сплетенная в тени, в пещерах львиных,
Вся в пурпуре, прохладна,
Как мiр сердец невинных,
И тысяча над ней щитов старинных.

Невеста: Разбужена ожогом,
Приправленным вином благоухая,
По всем твоим дорогам
Дев разбежалась стая,
К тебе струи бальзама воссылая.

Там, в горнице супруга,
Я выпила и, выходя, сначала
Исхоженного луга
Уже не узнавала
И стадо, что пасла, я потеряла!

В беседе сокровенной
Просвещена наукой потайною,
Я жертвою смиренной
Быть поклялась – святою
И милому счастливою женою.

Быть в услуженьи рада,
Я другу предала свои владенья:
Уж не пасу я стада,
Не знаю попеченья, –
В одной любви теперь мое служенье.

В шатре собравшись старом,
Вы скажете: «Совсем она пропала,
Влюбленная, недаром
Томилась и вздыхала».
А я себя в потере отыскала!

Венок сплетаем чудный
Из тех цветов, что утром мы нарвали,
И нити изумрудной:
Лучи цветами стали,
Их волоском моим мы обвязали.

Мой волосок отбился,
Но ты смотрел, как с ветром он метался
На шее, – и пленился,
И пленником остался
В глазах моих – и уходить не рвался.

Тем взором, как печатью,
Мне облик ты придал неотразимый
И новой благодатью
Помог своей любимой
Сильней любить твой образ, ею зримый.

Смугла и темнолица,
Я больше не пугаю чернотою,
И можешь ты склониться
Ко мне – любви я стою,
Украшена твоей же красотою!

Жених: Вот белая голубка
В ковчег вернулась с веткою масличной,
А после – однолюбка –
Нашла уют привычный,
И с ней теперь товарищ недвуличный.

В своем уединеньи
Одна свое гнездо она свивала,
Но с ней в ее стремленьи
Был с самого начала
Возлюбленный, о чем она не знала.

Невеста: Нас радует, как чудо,
Друг в друге красота твоя святая!
Взойдем на холм, откуда
Бежит вода живая,
И чаща пусть укроет нас лесная.

Снаружи – камень серый,
Травой к нему зарос подъем высокий.
Вглубь каменной пещеры
Взойдем, и мир глубокий
Там будем пить в густом плодовом соке.

И мне тогда ты явишь
Всё то, за чем я шла, тоской объята,
Покажешь и оставишь,
И буду я богата
Всем тем, о чем ты говорил когда-то!

И ветерка дыханье,
И соловья чарующее пенье,
Деревьев колыханье,
И лунное струенье,
И пламя, что сжигает без мученья.

От стрел Аминадава
И от орудий спрятана осадных,
Смотрю, как величаво
В рядах прямых и ладных
Уходят кони в шелест рек прохладных.


III


Любви живое пламя,
О, как ты нежно ранишь
В ту глубину, где это сердце бьется,
Легчайшими перстами,
А если перестанешь –
Счастливой нашей встречи ткань порвется.

Как сладко прижиганье!
Как эта боль крылата!
Как ласково руки прикосновенье:
В вас – вечности касанье,
И всех трудов оплата,
И смерти в жизнь святое превращенье!

Светильники, как в склепы,
Сошли к дремотным чувствам,
И те, сильны и новы,
Не сумрачны, не слепы,
Всем жаром, всем искусством
Любимому ответили на зовы!

Снов освеженный кратким,
Ты, нежный, пробудился
На той груди, где дом твой утаенный!
Своим дыханьем сладким,
Где свет со славой слился,
Ты делаешь меня навек влюбленной!


ЛУИС ДЕ КАМОЭНС



(1524–1580)




* * *


Иаков пас семь лет овец Лавана
За дочь его – по букве уговора.
Ей, не отцу служил и знал: не скоро,
Но счастья день возникнет из тумана.

Тянулись дни. Кровоточила рана:
Еще больней от обещаний взора.
И день настал. Под складками убора
Нашел пастух пособницу обмана.

Ужаленный невидимою плетью,
Он не обрел обещанного рая,
Но, вопреки невольной укоризне,

Сказал: – Я рад второму семилетью!
И дольше бы служил: любовь такая
Переживет все сроки нашей жизни!




* * *


Любимая, от суетного зла
Ты отошла в одежде погребальной.
Я по земле брожу, всегда печальный,
Так будь же ты на небе весела!

Но, если бы припомнить ты могла
Земную жизнь в дали своей хрустальной,
В моих глазах, с их верностью зеркальной
Мою любовь ты снова бы нашла.

Не тронет ли тебя мое страданье,
Которое я верно сохранил –
Нежнейшее мое воспоминанье?

Моли Того, Кто век твой сократил,
Чтоб и меня позвал Он на свиданье
Скорей, чем нас когда-то разлучил.




* * *


Печальная, но бодрая заря,
Ты ласкова к бессонным и несчастным,
С их стонами и сетованьем страстным,
Так будь за то красой календаря.

Улыбками и красками пестря,
Ты вышла в мир веселым утром ясным
Наперекор тем призракам ужасным,
Что губят нас, все лучшее беря.

Ты видела, как два потока слёзных,
Согласные и, наконец, в ладу
Слились и струй уже не делят розных.

Ты слышала и повесть про беду:
Смирится жар в тисках ее морозных
И отдых даст томящимся в аду.




* * *


Как тянутся – длиннее год от года –
Напрасные усталые хожденья,
Как коротки оставшиеся звенья
Короткого земного перехода!

Съедает срок упрямая невзгода,
Кончается и средство исцеленья:
Я опытом дошел до постиженья,
Что лгут равно и счастье, и свобода.

А все бегу за неприступным благом,
Которое манит и вдруг скудеет,
И падаю, как падал я и прежде.

Встаю. Бреду колеблющимся шагом
И вверх гляжу: оно не там ли реет?
Но нет его ни в небе, ни в надежде!



МАНУЭЛ МАРИЯ БАРБОЗА ДУ БОКАЖЕ



(1765-1805)




СОНЕТ XXXIV


Кому судьба – обид жестокий стык,
Игралище лишеньям и тревогам,
За кем враги крадутся по дорогам
По прихоти неправедных владык;

Кому грозят везде то рог, то клык,
Кто ни людьми не пощажен, ни Богом,
И с юности, обманутый залогом,
Любимый сон оплакивать привык;

Как мог бы жить, скорбей не сознавая,
В беспечности хотя бы миг один,
Кого казнят, на части разрывая?

Лишь кладбища – противники личин:
Ведь если нам несчастье жизнь живая,
То наша смерть – отраднейший почин!



ФЕРНАНДО ПЕССОА



(1888-1935)




* * *


Шаг смерти скорый и мелкий
Замедлил у самой двери.
Мгновенье стало подделкой
Какой-то давней потери.

Напрасно страсти горели
И замысел был велик:
Никто, достигая цели,
Не знал, чего он достиг.

И все это смерть, не глядя,
Рукой зачеркнет сердитой
В отчете судьбы – в тетради,
Что Бог оставил открытой.




ПОСВЯЩЕНИЕ


Нет и под кипарисом надежды
Отойти надолго ко сну.
Тело – тень от твоей одежды,
Что скрывала твою глубину.

Ночь ли, смерть ли с холодным блеском,
Но распался покров теневой.
В эту ночь ты сойдешь обрезком,
Почему-то сходным с тобой.

В безотрадной своей таверне
Плащ твой ангелы с плеч сорвут,
И пойдешь ты в туман вечерний,
Завернувшись в худой лоскут.

Но отдашь архангелам белым
Все – до собственной наготы
И останешься только телом:
Только телом и будешь ты.

Наконец, в пещере, где судят,
Бог тебя распластает сам:
Ни души, ни тела не будет,
Ты же станешь равен богам.

Нам лишь тень от твоей одежды
Волей рока брошена вслед...
Кипарис. Никакой надежды.
Посвящаемый! Смерти нет.



ПЕДРО ДА КУНЬЯ ПИМЕНТЕЛ ОМЕН ДЕ МЕЛО



(1904-1984)




ОТКРОВЕНИЕ


Ей было сорок пять, а мне шестнадцать лет,
Еще я не изжил младенческих примет,
И кудри кольцами на лбу моем плясали.

Я слышал: сам король ей посылал привет.
Ей было сорок пять, а мне шестнадцать лет,
Но равной красоты и боги не встречали.

Мгновенно понял я признанье милых глаз,
Что зелень стебелька желанна пальцам длинным.

Ты женщиной тогда была в последний раз,
А я впервые лишь причислился к мужчинам.



ОЛАВО БИЛАК



(1865-1918)




ПОРТУГАЛЬСКИЙ ЯЗЫК


В тебе – цветок над собственной могилой –
Жива латынь, предел твоих высот:
Как золото среди пустых пород,
Она в тебе лежит сокрытой жилой.

Люблю в тебе то лиры мерный ход,
То звук трубы с его дикарской силой:
То грохоты и беснованье вод,
То жалобы и вздохи грусти милой.

Люблю тебя за острый запах рощ,
За сумрачность и девственную мощь,
За шум лесов, за рокот океана.

Мне пела мать на этом языке,
И сосланный Камоэнс вдалеке
Оплакивал бессилье великана.





БРАЗИЛЬСКАЯ МУЗЫКА


Порой в тебе горит огонь верховный
Любви такой, что утопает в нем,
Становится прерывистым огнем
Зов колдовства и похоти греховной.

Мне слышится в неистовстве твоем
Печаль морей, лесов, пустыни ровной –
Плач белизны и банджо стон любовный,
И порасэ с топтаньем и вытьем.

В тебе батук и самба и томленье
Сиротское – бескрайняя тоска
По родине раба и моряка,

И дикаря – и боль и наважденье.
Ты – поцелуй бездомности тройной,
Трех скорбных рас один цветок больной!



МАНУЭЛ БАНДЕЙРА



(1886-1968)




МАРИЗА


Иногда над сухим песком
Пахнет свежим дыханьем бриза,
Что рожден в краю колдовском.
Так же имя твое, Мариза,
Возникает в шуме морском,
А кончается тише бриза.




ХВАЛА ГАФИЗУ


Газеллу я несу тебе одной –
Небесному Гафизу дар земной.

– Поэт Шираза, чьи стихи дышали
Той горечью, что делишь ты со мной.

Ведь так же я среди загадок мира
Растерянный, бездомной и больной.

Ты обещал: «Навек останусь верен
Той, для кого я – ветрогон шальной».

Но с той поры и девы Самарканда,
И верблюжатник, и мулла дурной

Твои стихи поют – и приправляют
Кто шуткою, кто жалобой хмельной.

Неблагодарная давно истлела,
А ты живешь – небесный, но земной.




ЗАВЕЩАНИЕ


Чего хочу и не имею,
Лишь то дает обогащенье.
Деньжонки были – растворились,
Ухаживанья позабылись...
Я был в отчаяньи, но, верю,
Услышано мое прошенье.

Моей земли я видел земли,
По чуждым землям я прошел.
Но лучше нет запечатленных
В глазах, мельканьем утомленных,
Земель, что сам я изобрел.

Мне любы маленькие дети,
Но их зачем-то я лишен.
Ребенок! Обойден судьбою,
В груди ребенка я укрою,
Что не был никогда рожден!

В строители меня готовил
Отец от самых юных лет.
Здоровье подвело: простите ль?
Не вышел из меня строитель:
Я только небольшой поэт.

Стихов я не пишу военных:
Иной порыв, иной накал!
Но жизнь я отдаю победе
В самоубийственной торпеде
На той войне, где не бывал.



ЖОАКИН КАРДОЗО



(1897-1978)




НА МОТИВЫ ШАГАЛА


Не держатся надежды ни на чем,
Но женщина по-прежнему бодрится.
Я слушаю, и мне знакомство снится
Во Франции с бродягой-скрипачом.

О мире плуг вещает, и мечом
Отставленным украшена гробница.
Теперь и ты, благоволенья жница
Утешь себя рождественским лучом.

Взгляни: петух слетел в жерло горнила,
Где ангелы сожгли себе крыла,
И в темноте – сквозь черные чернила –

Труба зари отплату начала
Всем тем, кого унизила могила
И кто сгорел в беспамятстве дотла.



СЕСИЛИЯ МЕЙРЕЛЕС



(1901-1964)




ПЕСНЯ


На корабль я сон погрузила
и, корабль уступив волне,
приоткрыла море руками:
утони, мой сон, в глубине!

И остались мокрые руки
в густо-синем цвете морском,
и текущая с пальцев краска
засинела мертвым песком.

Прилетает издали ветер,
цепенеет ночь на земле,
под водой мой сон умирает,
крепко запертый в корабле.

Буду плакать сколько угодно,
чтоб еще поднялась вода,
чтоб до дна корабль опустился
и мой сон исчез навсегда.

А потом все будет отлично:
гладкий берег и тишь вокруг,
и глаза сухие, как камни,
и две плети сломанных рук.



ЗАЛКИНД ПЯТИГОРСКИЙ



(1935–1979)




ЭЛЕГИЯ ПРАХА


Запевает земля, созывая
темнокожих своих сыновей
песней дротиков, стрел и камней,
стрел, дубин и пращей.
– Нет и нет!
Слышу: песня гремит боевая,
но молчу. Не нужен ответ.

Или это звенит, призывая
к единенью разрозненный свет,
песня мирная – не боевая,
обещая любовь да совет?

Нет, бушует земля, созывая
темнокожих своих сыновей
песней дротиков, стрел и камней,
стрел, дубин и пращей.
– Нет и нет!
Песня мирная – не боевая
обещает любовь да совет.

Там, где в поле растут маргаритки,
золотея от полной луны,
ветерок не проворней улитки,
на песке – поцелуи волны,
там, где солнце в чистейшие слитки
убирает нагорья страны, –
не положено полчищам черным
в ураганном разгуле побед
обесчестить посевом тлетворным
урожаи несчитанных лет!

Песня дротиков, стрел и камней,
стрел, дубин и пращей...
– Нет и нет!

Пусть земля запоет, созывая
сыновей белолицых своих
на беседу цветов луговых
с белокрылыми птицами рая!
Я за мир – не за гнев, не за злость:
в шалаше, одиноко стоящем,
как родной, принимается гость,
слезы льются вослед уходящим.
Вечерком я люблю иногда
на пологом бродить косогоре:
ухожу, и за мною стада
непременно подымутся вскоре!
На рассвете позволено мне,
слыша в ветре далекое море,
улыбнуться любимой жене
и прочесть любованье во взоре.
Есть вино и коробка галет,
и любовь – золотая страница!
Это ключ, и отсюда напиться
только Божий сумеет поэт!

Песня дротиков, стрел и камней,
стрел, дубин и пращей...
– Нет и нет!

Без души, без певучего слова
был я глиной в начале начал.
Если мiра довольно немого, –
Бог бы жизнью его не венчал!
Разве кровью священною брата
должен мой обагриться стилет,
а потом наступила расплата –
покаянный бессмысленный бред?

Но запела земля, созывая
темнокожих своих сыновей
песню дротиков, стрел и камней,
стрел, дубин и пращей...
– Нет и нет!
Ярость Божью и месть накликая,
это меч обагренный воздет.

Столько лучших сынов перебито,
но земля не рождать не могла:
там, где Авель закопан убитый, –
новых Каинов произвела!
Прародитель Адам осужденный,
не за твой ли старинный позор
я по этой земле омраченной
вековечный влачу приговор?
Я судьбою готов поменяться
со слепцом: ведь ему не видна
та, в которую нужно спускаться,
ужасающая глубина.
Мать, зачем ты глаза мне открыла
на удел мой – на шарик земной,
где ничто мне не нужно, не мило,
где лишь кровь, да отрава, да гной?

Неужели для клетки звериной
Я рожден – обреченный птенец,
беспорочный, ни в чем не повинный?
Хоть бы вовсе не жить, наконец!

Песни дротиков, стрел и камней,
стрел, дубин и пращей...
– Нет и нет!




ДЕТСКИЙ ТАНЕЦ ДЛЯ ОДНОГО


На крыльях протяжных ветра
летал я в вышине:
был ветром и частью ветра,
а ветер – ветром во мне.
Я ветер, и в недрах ветра,
и ветер – ветер во мне.

Соленой воде безбрежной
свою отдавал я соль,
и капелька соли смежной
настигла другую соль, –
конец у нас неизбежный:
водой становится соль.

К могучим солнечным домнам
и свой притолкнул я свет,
с чистейшим светом огромным
слил маленький робкий свет:
ведь был я светиком темным,
а светлый прятался свет!

К поэтам и не-поэтам
я шел со своей душой,
чтоб стали в таинстве этом
их души моей душой!
Был ветром, солью и светом,
а душам – не стал душой.

Я в ветре – свой, окрыленный,
от ветра усвоил роль.
В пучине горько-соленой
и я – такая же соль.
И в солнце – перепаленный,
я солнце (лучинка, ноль).
Лишь от людей отделенный,
я в них ни радость, ни боль.



ДЖОН ДОНН



(1572-1631)




ГИМН ХРИСТУ ПРИ ПОСЛЕДНЕМ ОТПЛЫТИИ В ГЕРМАНИЮ


Всхожу ли я на утлое суднo,
Мне Твой ковчег увидеть в нем дано;
Впадаю ли в морей голубизну,
В Твоей крови, спасаемый, тону.
И если Ты личиной облаков
Свое лицо закроешь до зрачков,
Я угадаю и по ним,
Что Ты не так суров.

Прими ее – и посчитай Твоей –
Мою страну, где дом любви моей,
А все грехи, что на душе моей,
Отгороди от ярости Твоей.
Как дерево скрывает сок зимой
Во мглу корней, – впусти меня домой,
Туда, где Ты в корнях живых,
Исток любви самой.

Я выполнил старинный уговор
И отдал бы и душу под надзор,
Ее одним Тобой соединив,
Но Ты ревнив. Теперь и я ревнив.
Я Твой, Ты мой. Союз любви храня,
Не запрещай и чуждого огня:
Ведь не простив любви земной,
Не любишь Ты меня!

Дай за меня соперницам развод,
Гони надежд неверный хоровод,
Удач пустых, что, смолоду любя,
Взлелеял я. Возьми их за себя.
Церковный мрак по нраву Твоему,
В нем ближе Ты и сердцу и уму:
И навсегда от бурь дневных
Бегу и я во тьму!



ДЖОН НОРРИС ИЗ БЕМЕРТОНА



(1657-1711)




ХВАЛЕНИЕ ТЬМЕ


Петь о тебе, священнейшая Тьма,
Не Муза ли должна сама?
Ведь из тебя, утробы мировой,
Произошел и Свет, соперник твой.
Ты – тайна тайн: кому дано посметь,
Первичную, тебя воспеть?
Для сущности твоей названья нет,
Для неприступнейшей, как сам Господень свет.

Бог любящий еще не ожидал
От мира тварного похвал
И свернутых кругов семи небес
Не приводил к согласию чудес,
Звезд не вращал по зыбким их следам,
И не был сотворен Адам:
До Времени и Места только ты
Была бесспорнейшей царицей Пустоты.

Власть над землей ты свету отдала,
Но половину сберегла,
И в тихости – и, значит, тем верней,
Как лучший царь, господствуешь над ней:
Ведь от тебя свой блеск берет звезда,
А смертный – силы для труда
И, не найдя утех в земной судьбе,
От света отдыхать идет к одной тебе.

Свет – красота, Господень ореол,
Но знамя Тьмы хранит престол.
Свет – от любви и щедрости Его,
А Тьма – гроза и суд, и торжество.
Когда святой нарушен был закон,
Мятежникам явился Он –
Зачинщику и полчищу всему –
В порфиру царскую облекшимся – во Тьму.

Когда слепит блаженных вечный день,
Они с жары отсядут в тень:
Ведь, находясь в прохладе и тени,
Свет Божества милей найдут они.
А мы живем от мудрости вдали –
Но постояльцы ли земли?
Лишь мертвые, мы будем введены
В сады безмолвные ночной твоей страны.

Но, божество и музу выбрав здесь,
О Тьма, я твой навек и весь, –
Ведь из тебя равно идут на свет
Молитвенник несмелый и поэт:
Из темных рощ взывает маловер,
Поэт у темных ждет пещер.
Дар двойственный в одной тебе любя,
Тебе мы молимся – и я воспел тебя!



ВАН ВЭЙ



(701-761)




НА СКЛОНЕ ЛЕТ


На склоне лет одна мне тишина мила,
Меня не трогают житейские дела.
Без дальних помыслов, лишь занятый собой,
Я в старый лес пришел с беспечною душой.
Сосновым воздухом на воле подышать,
Под горною луной на лютне побренчать.
Меня спросили вы: «Я счастлив или нет?»
Вдали на берегу рыбак поет ответ...




ОХОТА


Звучней при ветре рог и тетива.
Мы с воеводой едем далеко,
Взяв зорких кречетов. Суха трава.
Снег стаял, и коням скакать легко.
Промчавшись мимо городка Синьли,
В Силю вернулись. Смотрим издали,
Как там, где застрелили мы орла,
Теперь вечерняя клубится мгла.



ЛИ БО



(701-762)




НОЧЬЮ


Близ ложа моего огромная луна:
Земля, как инеем, вся осеребена.
Я поднимаю взор: смотрю на лунный свет.
Я опускаю взор: в мечтах – моя страна.




РАЗОЧАРОВАНИЕ


На ступенях нефритовых иней лежит пеленой;
Сквозь двойные чулки пробирается холод ночной.
Возвращаясь, хрустальные нити раздвину в тоске,
Но они засверкают все той же осенней луной.



ДУ ФУ



(712-770)




МНЕ ПРИСНИЛСЯ ЛИ БО


Разлука с мертвым – холод немоты,
С живым – залог и встречи, и тепла.
Я сослан в край удушливых болот,
Чтоб даже весть ко мне не добрела.
И все-таки ты в мой ворвался сон;
Моя тоска была тебе мила.
Не правда ли? Ведь ты теперь в цепях:
Кто волю дал тебе и два крыла?
И может ли живою быть душа,
Что столько верст перелететь могла?
Нет! Ты пришел – и клен зазеленел!
А ты уйдешь – в горах сгустится мгла...
Ты здесь, со мной, и низкая луна
Всю комнату сияньем залила.
О, если бы тебя, взлетев из волн,
Крылатая змея не унесла!




РАЗМЫШЛЕНИЕ НОЧЬЮ


Травой поросший берег. Ветерок.
В ночи корабль недвижный одинок.
Небесная равнина звезд полна.
Река струится. Бьет ключом луна.
Ах, разве славу мне доставит труд?
Его болезнь и старость оборвут.
Кружусь, кружусь... Ужели жребий мой
Быть чайкой между небом и землей?



ДУ МУ



(803-853)




ПОЛНОЛУНИЕ В СЕРЕДИНЕ ОСЕНИ


Шар яшмовый луны накрыли облака,
Небесная Река безмолвна средь высот.
И эта жизнь, и ночь мне эта коротка –
Где снова я луну увижу через год?




НА ПРОЩАНЬЕ


Большое чувство так застенчиво, мой друг,
Как будто чувства нет. Сейчас смешно ли это?
Взгляни: свече, и той понятна боль разлук, –
Она за нас, людей, проплачет до рассвета.



СУ ШИ (?)



(1037-1101)




МОНАСТЫРЬ ЦЗЮ-ХУА


Есть чудный монастырь, затерянный в горах,
Где ловлей облаков прославился монах.
Пойду к нему и я, как только захочу,
И сверток облаков на память получу.



ЛУ Ю



(1125-1210)




ЦВЕТЫ СЛИВЫ


У заставы, где мост не ведет никуда,
Незамеченные распустились, ничьи.
А теперь от обиды желтеете вы и стыда,
Что и ветер вас треплет и ливней ручьи.
Но без горечи разве бывает весной
Тот, кто стольким цветам ненавистен другим?
Опадая, вы грязью становитесь, пылью земной…
Только запах незыблем и неистребим.



http://www.vekperevoda.com/1900/vperelesh...

Это стихотворение Рильке занимало воображение многих и многих переводчиков, и каждый видел его по-своему, и у каждого получалось нечто особенное, неповторимое.

Лучше ли, хуже?
Это — как всегда — вопрос вкусов и предпочтений, скорее всего — подходов к восприятию оригинала.
-------------------

Einsamkeit ist wie ein Regen.
Sie steigt vom Meer den Abenden entgegen;
von Ebenen, die fern sind und entlegen,
geht sie zum Himmel, der sie immer hat.
Und erst vom Himmel fllt sie auf die Stadt.

Regnet hernieder in den Zwitterstunden,
wenn sich nach Morgen wenden alle Gassen
und wenn die Leiber, welche nichts gefunden,
enttaeuscht und traurig von einander lassen;
und wenn die Menschen, die einander hassen,
in einem Bett zusammen schlafen muessen:

dann geht die Einsamkeit mit den Fluessen...

----------------


Вопросы, вопросы...
Можно ли сохранить смысл, идя на поводу у рифм?
Можно ли соблюсти рифму, нащупав нерв, пульс стихотворения?


Из многих и многих переводов можно, наверное, было бы составить целую книгу — сборник переводов одного стихотворения.
Вот некоторые из них.

------------------------------

М. Рудницкий

Нет одиночеству предела…
Оно как дождь: на небе нет пробела,
в нем даль морей вечерних онемела,
безбрежно обступая города, -
и хлынет вниз усталая вода.

И дождь всю ночь. В рассветном запустенье,
когда продрогшим мостовым тоскливо,
неутоленных тел переплетенье
расторгнется тревожно и брезгливо,
и двое делят скорбно, сиротливо
одну постель и ненависть навеки, -

тогда оно уже не дождь, — разливы… реки…


В. Куприянов

Как одиночество дождливо!
Вечерний час его прилива
с морей восходит молчаливо
до звезд, что им полны всегда
и лишь со звезд идет на города.

Оно струится, проливное,
когда к рассвету переулки рвутся
когда, тепла ушедшего не стоя,
печально тело с телом расстаются,
когда в объятьях друг у друга бьются
те, кто друг друга обрекал на горе:

тогда за окнами оно шумит, как море.



П. Кореневский

Как одиночество на дождь похоже!
Оно выходит, берега тревожа,
С равнин далеких, от речного ложа,
И к небу поднимается потом,
Избравши небеса своим жильем.
Оно на город в час тот сумасшедший,
Когда все к утру обращают лица,
Когда тела, блаженства не нашедши,
Друг друга покидают, будет литься.
Когда в одну постель должны ложиться
Друг другу люди чуждые навеки,
Тогда оно переполняет реки.



Л. Туркова

С чем сравнить одиночество? Это — дождь,
что от моря растет вечерами — сплошь;
от равнин, до которых не добредешь,
поднимается к небу — небо всегда
рядом. С неба и падает на города.

Дождь часами идет, когда все переулки
по утрам начинают движение вспять,
когда грустно и разочарованно руки,
ничего не найдя, разжимают объять-
я; когда, ненавидя друг друга,
двое в койку одну отправляются спать:

одиночество льется рекой — не унять...



И. Грингольц

Одиночество – дождь бездомный.
Оно встаёт под вечер тучей тёмной
из толщ морских, из глубины укромной
вздымаясь в небо, где царит всегда.
И падает стеной на города.

Всё льёт оно и льёт в тот час двуполый,
когда с рассветом улицы простыли,
когда тела, не став душе опорой,
в тоске отодвигаются пустыми,
и люди, что друг другу опостыли,
обречены уснуть в одной постели, –

тогда рекой оно течёт с панели…




А. Гелескул

Оно как дождь. Из пасмурного края
навстречу ночи с моря наплывая,
с земли оно, как туча дождевая,
уходит в небо, свыкшееся с ним,
и, падая, течет по мостовым.

И в час, подобный долгому недугу,
когда к рассвету тянется округа
и с горечью отталкивают руку
тела, не разгадавшие друг друга,
и люди, ненавистные друг другу,
в одной постели молят о покое:

растет оно и ширится рекою...

Холодеет земля, надвигается мгла,
Заплутавшая тень до ворот добрела...
Где-то ветер в бору отпевает зарю, -
Или в сердце поёт? — и сквозь пенье смотрю,
Как луна встаёт за горою.

На подворье среди потемневших берёз
Проступает колодец и брошенный воз,
У блеснувших колёс на обочину лёг
Неприкаянный дух, не нашедший дорог
Этой тёмной поздней порою.

Под окном, заглядевшимся в око пруда,
На промокшей траве догорает звезда.
Мёртвый вереск у ног — как сухое жнивьё.
И так дивно мне вымолвить имя своё
Этой тёмной поздней порою!..

Только тень моя, днём исходившая луг,
Пустоту моих стен заполняет вокруг
Да серебряный круг выступает из тьмы:
Это пруд увидал — по-иному, чем мы,
Как луна встаёт за горою...


Ночь

Небо смерклось. Село налилось синевою
И плывёт миражом, высветляясь волнисто.
Сиротеет простор от собачьего воя
И дрожат облака, серебрясь, как монисто.

Кой-где свечи мигнут, как туманные звёзды,
Голова замаячит в окне развалюхи -
Сновиденье окна... В опустелые гнёхза
На ночлег забираются сонные духи.

Запах мокрой земли и продрогшего сада
Весь настоян на хмеле медового лета.
На губах поцелуй оставляет прохлада, -
От кого он? Не знаю... Не с нашего света...

А в распахнутом небе, изогнут и светел,
Новый месяц звенит золотою подковой.
Реет ангел — не зная, что кто-то заметил, -
И глядит, синеглазый и золотобровый.
В узкий месяц, а в зеркале этом двурогом
Отражается взгляд, озабоченный богом.


Радуга

Слышно его было, как бежал он к пашням -
Тёплый дождик майский, по колено в жите,
Весь забрызган солнцем, косо растрепавшим
Облака льняные в капельные нити.

В пыль дороги грянул, брызнул веткой вербной,
Тенью камни тронул, замер на минутку
И, заворожённый тишиной мгновенной,
Вдруг остановился, вслушиваясь чутко.

Время ему глянуть, как над мокрым житом,
Половину мира обнимая сразу,
Радуга возникла маревом размытым -
Словно бы видна прищуренному глазу.

Вольные мерцанья обернулись целым
И вратами света над землёю встали.
Чтоб тебе напомнить, как на свете белом
Ты весь век ютился у ворот печали.

Чтоб тебе напомнить, как, сожжённый бредом,
Вслушиваясь в душу, вглядываясь в морок,
Ты к мирам поднялся за разводы створок,
Так и не успевших затвориться следом.



***

Сонным солнцем разморило стены.
Вразнобой часы стучат на полке.
На помойке блещут драгоценно
От очков толчёные осколки.

Ласточка ли взмоет из-под крыши -
Стены так и тянутся за нею.
Всем чужой, лежит комочек мыши,
На траве взъерошенно темнея.

Из окна, задёрнутого шторой,
Кто-то мечет зеркальцем девичьим
Золотую змейку, за которой
Я слежу с притворным безразличьем.


***

С утра жара и гомон, как на рынке,
Но вот и сад — и гул уже слабее.
Скамейки вснились в золото тропинки.
И спит песок, в тени их голубея.

Крыло пролётки с кучерской спиною,
Внезапно завернув на перекрёстке,
Открыло окон солнечные блёстки
И распахнуло даль передо мною.

Мой пёс, поковыляв на солнцепёке,
Наморщил нос и смотрит с интересом
На вывеску с облупленным железом,
Писклявую от воробьиной склоки.

Помешанная бродит перед садом
И сослепу роняет на дорогу
У ящика, пригробленного рядом.
Письмишко, нацарапанное богу.


Первая встреча

Первый шаг за могилой...Гнилые ворота...
Осторожней ступай...Вот и вновь мы одни!..
Ты всё та же? От прежней осталось хоть что-то?
Взгляд мой меркнет...Уверь — хоть рукою махни!

Уверений не будет — навек отзвучали.
И никто в нас не верит — от нас ни следа...
Смолкли радости в нас и устали печали
Время ткёт по углам паутину гнезда...

Уступи же дорогу — туманам и совам!..
Хоть одно наяву — при дороге копна...
Что же ты плачешь? Живые не вспомнят и словом,
Наши боли для них — лишь два лунных пятна.



Мимолётность

Дребезжанье стекла от мушиного пляса.
Взмывшей ласточки след на хрусталике глаза.
Тень руки на обочине...Всё бестелесно,
Всё — ничьё. а возникнет — и верит: воскресло.

И уж так петушится на кромке безмолвья.
Так отважно исходит лазурью и кровью!
А само так мало, что не стоит и слова.
Только фон. Белый дым в оторочке лиловой.

В воробьиных зрачках потонувшие дали.
Мы с тобою — в лесу. Были мглою? — Бывали...
Встреча тела с травой. Твои губы в тумане.
Небо настежь...Агония пчёл на поляне...

Мёртвой девочки лента в бурьяне и хмеле.
Луч зари, распылённый слезами капели.
Вера всплеска речного в его повторенье
И моление к вечности в белой сирени.

И шаги человека, который по лугу
Дебри тела проносит легко и упруго.
И теряется в них, озираясь со страхом,
И оттуда завидует миру и птахам.



( переводы А.М. Гелескула)

Море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы...

– Девушка с бронзовой грудью,
что ты глядишь с тоскою?

– Торгую водой, сеньор мой,
водой морскою.

– Юноша с темной кровью,
что в ней шумит не смолкая?

– Это вода, сеньор мой,
вода морская.

– Мать, отчего твои слезы
льются соленой рекою?

– Плачу водой, сеньор мой,
водой морскою.

– Сердце, скажи мне, сердце, –
откуда горечь такая?

– Слишком горька, сеньор мой,
вода морская...

А море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы.

ЛУНА И СМЕРТЬ

Зубы кости слоновой
у луны ущербленной.
О, канун умиранья!
Ни былинки зеленой,
опустелые гнезда,
пересохшие русла...
Умирать под луною
так старо и так грустно!

Донья Смерть ковыляет
мимо ивы плакучей
с вереницей иллюзий –
престарелых попутчиц.
И как злая колдунья
из предания злого,
продает она краски –
восковую с лиловой.

А луна этой ночью,
как на горе, ослепла –
и купила у Смерти
краску бури и пепла.
И поставил я в сердце
с невеселою шуткой
балаган без актеров
на ярмарке жуткой.

ПОЭМА О ЦЫГАНСКОЙ СИГИРИЙЕ

ТИШИНА

Слушай, сын, тишину –
эту мертвую зыбь тишины,
где идут отголоски ко дну.
Тишину,
где немеют сердца,
где не смеют
поднять лица.
Поступь сигирийи

ПОСТУПЬ СИГИРИЙИ

Бьется о смуглые плечи
бабочек черная стая.
Белые змеи тумана
след заметают.

И небо земное
над млечной землею.

Идет она пленницей ритма,
который настичь невозможно,
с тоскою в серебряном сердце,
с кинжалом в серебряных ножнах.

Куда ты несешь, сигирийя,
агонию певчего тела?
Какой ты луне завещала
печаль олеандров и мела?

И небо земное
над млечной землею.

ПЕЩЕРА

Протяжны рыдания
в гулкой пещере.

(Свинцовое
тонет в багряном.)

Цыган вспоминает
дороги кочевий.

(Зубцы крепостей
за туманом.)

А звуки и веки –
что вскрытые вены.

(Черное
тонет в багряном.)

И в золоте слез
расплываются стены.

(И золото
тонет в багряном.)

ПОЭМА О ЦЫГАНСКОЙ САЭТЕ

ЛУЧНИКИ

Дорогами глухими
идут они в Севилью.

К тебе, Гвадалквивир.

Плащи за их плечами –
как сломанные крылья.

О мой Гвадалквивир!

Из дальних стран печали
идут они веками.

К тебе, Гвадалквивир.

И входят в лабиринты
любви, стекла и камня.

О мой Гвадалквивир!

НОЧЬ

Светляк и фонарик,
свеча и лампада...

Окно золотистое
в сумерках сада
колышет
крестов силуэты.

Светляк и фонарик,
свеча и лампада.

Созвездье
севильской саэты.

СЕВИЛЬЯ

Севилья – башенка
в зазубренной короне.

Севилья ранит.
Кордова хоронит.

Севилья ловит медленные ритмы,
и, раздробясь о каменные грани,
свиваются они, как лабиринты,
как лозы на костре.

Севилья ранит.

Ее равнина, звонкая от зноя,
как тетива натянутая, стонет
под вечно улетающей стрелою
Гвадалквивира.

Кордова хоронит.

Она сметала, пьяная от далей,
в узорной чаше каждого фонтана
мед Диониса,
горечь Дон-Хуана.

Севилья ранит.
Вечна эта рана.

ПРОЦЕССИЯ

Идут единороги.
Не лес ли колдовской за поворотом?
Приблизились,
но каждый по дороге
внезапно обернулся звездочетом.
И в митрах из серебряной бумаги
идут мерлины, сказочные маги,
и вслед волхвам, кудесникам и грандам –
Сын Человеческий
с неистовым Роландом.

ШЕСТВИЕ

Мадонна в ожерельях,
мадонна Соледад,
по морю городскому
ты в лодке проплыла:
сама – цветок тюльпана,
а свечи – вымпела.
Минуя перекаты
неистовых рулад,
от уличных излучин
и звезд из янтаря,
мадонна всех печалей
мадонна Соледад,
в моря ты уплываешь,
в далекие моря.

САЭТА

Спешите, спешите скорее!
Христос темноликий
от лилий родной Галилеи
пришел за испанской гвоздикой.

Спешите скорее!

Испания.
В матовом небе
светло и пустынно.
Усталые реки,
сухая и звонкая глина.
Христос остроскулый и смуглый
идет мимо башен,
обуглены пряди,
и белый зрачок его страшен.

Спешите, спешите за господом нашим!

БАЛКОН

Лола
поет саэты.
Тореро встали
у парапета.
И брадобрей
оставил бритву
и головою
вторит ритму.
Среди гераней
и горицвета
поет саэты
та самая Лола,
та непоседа,
что вечно глядится
в воду бассейна.

РАССВЕТ

Певцы саэт,
вы слепы,
как любовь.

В ночи зеленой
стрелами саэт
пробит каленый
ирисовый след.

Уходит месяц
парусом косым.
Полны колчаны
утренней росы.

Но слепы лучники
ах, слепы,
как любовь!

ТРИ ГОРОДА

МАЛАГЕНЬЯ

Смерть вошла
и ушла
из таверны.

Черные кони
и темные души
в ущельях гитары
бродят.

Запахли солью
и женской кровью
соцветия зыби
нервной.

А смерть
все выходит и входит,
выходит и входит...

А смерть
все уходит –
и все не уйдет из таверны.

КВАРТАЛ КОРДОВЫ

Ночь как вода в запруде.
За четырьмя стенами
от звезд схоронились люди.
У девушки мертвой,
девушки в белом платье,
алая роза зарылась
в темные пряди.
Плачут за окнами
три соловьиных пары.

И вторит мужскому вздоху
открытая грудь гитары.

ТАНЕЦ

Танцует в Севилье Кармен
у стен, голубых от мела,
и жарки зрачки у Кармен,
а волосы снежно-белы.

Невесты,
закройте ставни!

Змея в волосах желтеет,
и словно из дали дальней,
танцуя, встает былое
и бредит любовью давней.

Невесты,
закройте ставни!

Пустынны дворы Севильи,
и в их глубине вечерней
сердцам андалузским снятся
следы позабытых терний.

Невесты,
закройте ставни!







СЦЕНА С ПОДПОЛКОВНИКОМ ЖАНДАРМЕРИИ

Зал в знаменах.

Подполковник. Я подполковник жандармерии.
Сержант. Так точно!
Подполковник. И этого никто не оспорит.
Сержант. Никак нет!
Подполковник. У меня три звезды и двадцать крестов.
Сержант. Так точно!
Подполковник. Меня приветствовал сам архиепископ в мантии с лиловыми кистями. Их
двадцать четыре.
Сержант. Так точно!
Подполковник. Я – подполковник. Подполковник. Я – подполковник жандармерии.

Ромео и Джульетта – лазурь, белизна и золото – обнимаются в табачных кушах
сигарной коробки. Военный гладит ствол винтовки, полный подводною мглой.

Голос. (снаружи).

Полнолунье, полнолунье
в пору сбора апельсинов.
Полнолунье над Касорлой,
полутьма над Альбайсином.

Полнолунье, полнолунье.
Петухи с луны горланят.
На луну и дочь алькальда
хоть украдкою, да глянет.

Подполковник. Что это?!
Сержант. Цыган.

Взглядом молодого мула цыган затеняет и ширит щелки подполковничьих глаз.

Подполковник. Я подполковник жандармерии.
Цыган. Да.
Подполковник. Ты кто такой?
Цыган. Цыган.
Подполковник. Что значит цыган?
Цыган. Что придется.
Подполковник. Как тебя звать?
Цыган. По имени.
Подполковник. Говори толком!
Цыган. Цыган.
Сержант.Я встретил его, и я его задержал.
Подполковник. Где ты был?
Цыган. На мосту через реку.
Подполковник. Через какую?
Цыган. Через любую.
Подполковник. И... что ты там делал?
Цыган. Колокольню из корицы.
Подполковник. Сержант!
Сержант. Я, господин жандармский подполковник!
Цыган. Я выдумал крылья, чтобы летать, – и летал. Сера и розы на моих губах.
Подполковник. Ай!
Цыган. Что мне крылья – я летаю и без них! Талисманы и тучи в моей крови.
Подполковник. Айй!
Цыган. В январе цветут мои апельсины.
Подполковник. Айййй!
Цыган. И в метели зреют.
Подполковник. Айййй! Пум, пим, пам.
(Падает мертвый.)

Его табачная душа цвета кофе с молоком улетает в окно.

Сержант. Караул!

Во дворе казармы четверо конвоиров избивают цыгана.

ПЕСНЯ ИЗБИТОГО ЦЫГАНА

Двадцать и два удара.
Двадцать и три с размаху.
Меня обряди ты, мама,
в серебряную бумагу.

Воды, воды хоть немножко!
Воды, где весла и солнце!
Воды, сеньоры солдаты!
Воды, воды хоть на донце!

Ай, полицейский начальник
там наверху на диване!
Таких платков не найдется,
чтоб эту кровь посмывали.







СЦЕНА С АМАРГО

Пустошь.

Голос.
Амарго.
Вербная горечь марта.
Сердце – миндалинкой горькой.
Амарго.

Входят трое юношей в широкополых шляпах.

Первый юноша. Запоздали.
Второй. Ночь настигает.
Первый. А где этот?
Второй. Отстал.
Первый (громко). Амарго!
Амарго (издалека). Иду!
Второй (кричит). Амарго!
Амарго (тихо). Иду.
Первый юноша. Как хороши оливы!
Второй. Да.

Долгое молчание.

Первый. Не люблю идти ночью.
Второй. Я тоже.
Первый. Ночь для того, чтобы спать.
Второй. Верно.

Лягушки и цикады засевают пустырь андалузского лета.
Амарго – руки на поясе – бредет по дороге.

Амарго.
А-а-а-ай...
Я спрашивал мою смерть...
А-а-а-ай...

Горловой крик его песни сжимает обручем сердца тех, кто слышит.

Первый юноша. (уже издалека). Амарго!
Второй. (еле слышно). Амарго-о-о!

Молчание.
Амарго один посреди дороги. Прикрыв большие зеленые глаза, он стягивает
вокруг пояса вельветовую куртку. Его обступают высокие горы. Слышно, как
с каждым шагом глухо звенят в кармане серебряные часы.
Во весь опор его нагоняет всадник.

Всадник. (останавливая коня). Доброй вам ночи!
Амарго. С богом.
Всадник. В Гранаду идете?
Амарго. В Гранаду.
Всадник. Значит, нам по дороге.
Амарго. Возможно.
Всадник. Почему бы вам не подняться на круп?
Амарго. У меня не болят ноги.
Всадник. Я еду из Малаги.
Амарго. В добрый час.
Всадник. В Малаге у меня братья.
Амарго. (угрюмо). Сколько?
Всадник. Трое. У них выгодное дело. Торгуют ножами.
Амарго. На здоровье.
Всадник. Золотыми и серебряными.
Амарго. Достаточно, чтобы нож был ножом.
Всадник. Вы ничего не смыслите.
Амарго. Спасибо.
Всадник. Ножи из золота сами входят в сердце. А серебряные рассекают
горло, как соломинку.
Амарго. Значит, ими не хлеб режут?
Всадник. Мужчины ломают хлеб руками.
Амарго. Это так.

Конь начинает горячиться.

Всадник. Стой!
Амарго. Ночь...

Горбатая дорога тянет волоком лошадиную тень.

Всадник. Хочешь нож?
Амарго. Нет.
Всадник. Я ведь дарю.
Амарго. Да, но я не беру.
Всадник. Смотри, другого случая не будет.
Амарго. Как знать.
Всадник. Другие ножи не годятся. Другие ножи – неженки и пугаются крови.
Наши – как лед. Понял? Входя, они отыскивают самое жаркое место и там остаются.

Амарго смолкает. Его правая рука леденеет, словно стиснула слиток золота.

Всадник. Красавец нож!
Амарго. И дорого стоит?
Всадник. Или этот хочешь? (Вытаскивает золотой нож, острие загорается, как пламя свечи.)
Амарго. Я же сказал, нет.
Всадник. Парень, садись на круп!
Амарго. Я не устал.

Конь опять испуганно шарахается.

Всадник. Да что это за конь!
Амарго. Темень...


Пауза.

Всадник. Как я уж говорил тебе, в Малаге у меня три брата. Вот как надо торговать!
Один только собор закупил две тысячи ножей, чтобы украсить все алтари и увенчать
колокольню. А на клинках написали имена кораблей. Рыбаки, что победнее, ночью ловят
при свете, который отбрасывают эти лезвия.
Амарго. Красиво.
Всадник. Кто спорит!

Ночь густеет, как столетнее вино. Тяжелая змея южного неба открывает глаза на восходе, и
спящих заполняет неодолимое желание броситься с балкона в гибельную магию запахов и далей.

Амарго. Кажется, мы сбились с дороги.
Всадник. (придерживая коня). Да?
Амарго. За разговором.
Всадник. Это не огни Гранады?
Амарго. Не знаю.
Всадник. Мир велик.
Амарго. Точно вымер.
Всадник. Твои слова.
Амарго. Такая вдруг тоска смертная!
Всадник. Это потому, что идешь. Что у тебя за дело?
Амарго. Дело?
Всадник. И если ты на своем месте, зачем остался на нем?
Амарго. Зачем?
Всадник. Я вот еду на коне и продаю ножи, а не делай я этого – что изменится?
Амарго. Что изменится?

Пауза.

Всадник. Добрались до Гранады.
Амарго. Разве?
Всадник. Смотри, как горят окна!
Амарго. Да, действительно...
Всадник. Уж теперь-то ты не откажешься подняться на круп.
Амарго. Погодите немного...
Всадник. Да поднимайся же! Поднимайся скорей! Надо поспеть прежде, чем рассветет...
И бери этот нож. Дарю!
Амарго. Аааай!

Двое на одной лошади спускаются в Гранаду.
Горы в глубине порастают цикутой и крапивой.

ПЕСНЯ МАТЕРИ АМАРГО

Руки мои в жасмины
запеленали сына.

Лезвие золотое.
Август. Двадцать шестое.

Крест. И ступайте с миром.
Смуглым он был и сирым.

Душно, соседки, жарко –
где поминальная чарка?

Крест. И не смейте плакать.
Он на луне, мой Амарго.







ЗАВОДИ

Мирты.
(Глухой водоем.)

Вяз.
(Отраженье в реке.

Ива.
(Глубокий затон.)

Сердце.
(Роса на зрачке.)





ВАРИАЦИЯ

Лунная заводь реки
под крутизною размытой.

Сонный затон тишины
под отголоском-ракитой.

И водоем твоих губ,
под поцелуями скрытый.



ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ

Ночь на пороге.

Над наковальнями мрака
гулкое лунное пламя.

Ночь на пороге.

Сумрачный вяз обернулся
песней с немыми словами.

Ночь на пороге.

Если тропинкою песни
ты проберешься к поляне...

Ночь на пороге.

...ночью меня ты оплачешь
под четырьмя тополями.
Под тополями, подруга.
Под тополями.



ПАЛИМПСЕСТЫ

I ГОРОД

Сомкнулся лес столетний
над городком,
но сам тот лес столетний
растет на дне морском.

Посвистывают стрелы
и там и тут.
И в зарослях кораллов
охотники бредут.

Над новыми домами
гул сосен вековой
с небесной синевою,
стеклянной и кривой.

II КОРИДОР

Поутру из коридора
выходили два сеньора.

(Небо
молодое.
Светло-золотое.)

...Два сеньора ходят мимо.
Были оба пилигримы.

(Небо
как горнило.
Синие
чернила.)

...Ходят, ходят – и ни слова.
Были оба птицеловы.

(Небо
стало старым.
Сделалось
янтарным.)

...Два сеньора ходят мерно.
Были оба...

Все померкло.

III ПЕРВАЯ СТРАНИЦА

Светись, вода!
Синее, синь!

Как ярок
апельсин!

Синее, синь!
Вода, светись!

Как много в небе
птиц!

Вода.
Синева.

Как зелена трава!

Небо.
Вода.

Как еще рожь
молода!

ТЕОРИИ

СХЕМАТИЧЕСКИЙ НОКТЮРН

Мята, змея, полуночь.
Запах, шуршанье, тени.
Ветер, земля, сиротство.

(Лунные три ступени.)

* * *

Хотела бы песня светом стать, –
ее насквозь в темноте пронизали
нити из фосфора и луны.
Что хочется свету, он знает едва ли,
с собою встречается он и к себе
возвращается
из опаловой дали.

ВЕСЫ

День пролетает мимо.
Ночь непоколебима.

День умирает рано.
Ночь – за его крылами.

День посреди бурана.
Ночь перед зеркалами.

РЕФРЕН

Март улетит,
не оставив следа.

Но январь в небесах навсегда.

Январь –
это звезд вековая метель.

А март – мимолетная тень.

Январь.
В моих старых, как небо, зрачках.

Март.
В моих свежих руках.

* * *

Август.
Персики и цукаты,
и в медовой росе покос.
Входит солнце в янтарь заката,
словно косточка в абрикос.

И смеется тайком початок
смехом желтым, как летний зной.

Снова август.
И детям сладок
смуглый хлеб со спелой луной.



НОКТЮРНЫ ИЗ ОКНА

I

Лунная вершина,
ветер по долинам.

(К ней тянусь я взглядом
медленным и длинным.)

Лунная дорожка,
ветер над луною.

(Мимолетный взгляд мой
уронил на дно я.)

Голоса двух женщин.
И воздушной бездной
от луны озерной
я иду к небесной.

II

В окно постучала полночь,
и стук ее был беззвучен.

На смуглой руке блестели
браслеты речных излучин.

Рекою душа играла
под синей ночною кровлей.

А время на циферблатах
уже истекало кровью.

III

Открою ли окна,
вгляжусь в очертанья
и лезвие бриза
скользнет по гортани.

С его гильотины
покатятся разом
слепые надежды
обрубком безглазым.

И миг остановится,
горький, как цедра,
над креповой кистью
расцветшего ветра.

IV

Возле пруда, где вишня
к самой воде клонится,
мертвая прикорнула
девушка-водяница.

Бьется над нею рыбка,
манит ее на плесы.
"Девочка", – плачет ветер,
но безответны слезы.

Косы струятся в ряске,
в шорохах приглушенных.
Серый сосок от ветра
вздрогнул, как лягушонок.

Молим, мадонна моря, –
воле вручи всевышней
мертвую водяницу
на берегу под вишней.

В путь я кладу ей тыквы,
пару пустых долбленок,
чтоб на волнах качалась –
ай, на волнах соленых!



ПЕЙЗАЖ

Вечер оделся в холод,
чтобы с пути не сбиться.

Дети с лучами света
к окнам пришли проститься
и смотрят, как желтая ветка
становится спящей птицей.

А день уже лег и стихнул,
и что-то ему не спится.
Вишневый румянец вспыхнул
на черепице.

АНДАЛУЗСКИЕ ПЕСНИ

ПЕСНЯ ВСАДНИКА

Под луною черной
запевают шпоры
на дороге горной...

(Вороной храпящий,
где сойдет твой всадник, непробудно спящий?)

...Словно плач заводят.
Молодой разбойник
уронил поводья.

(Вороной мой ладный,
о как горько пахнет лепесток булатный!)

Под луною черной
заплывает кровью
профиль гор точеный.

(Вороной храпящий,
где сойдет твой всадник, непробудно спящий?)

На тропе отвесной
ночь вонзила звезды
в черный круп небесный.

(Вороной мой ладный,
о как горько пахнет лепесток булатный!)

Под луною черной
смертный крик протяжный,
рог костра крученый...

(Вороной храпящий,
где сойдет твой всадник, непробудно спящий?)

* * *

Деревце, деревцо
к засухе зацвело.

Девушка к роще масличной
шла вечереюшим полем,
и обнимал ее ветер,
ветреный друг колоколен.

На андалузских лошадках
ехало четверо конных,
пыль оседала на куртках,
на голубых и зеленых.
"Едем, красавица, в Кордову!"
Девушка им ни слова.

Три молодых матадора
с горного шли перевала,
шелк отливал апельсином,
сталь серебром отливала.
"Едем, красотка, в Севилью!"
Девушка им ни слова.

Когда опустился вечер,
лиловою мглой омытый,
юноша вынес из сада
розы и лунные мирты.
"Радость, идем в Гранаду!"
И снова в ответ ни слова.

Осталась девушка в поле
срывать оливки в тумане,
и ветер серые руки
сомкнул на девичьем стане.

Деревце, деревцо
к засухе зацвело.

ДЕРЕВО ПЕСЕН

Все дрожит еще голос,
одинокая ветка,
от минувшего горя
и вчерашнего ветра.

Ночью девушка в поле
тосковала и пела –
и ловила ту ветку,
но поймать не успела.

Ах, луна на ущербе!
А поймать не успела.
Сотни серых соцветий
оплели ее тело.

И сама она стала,
как певучая ветка,
дрожью давнего горя
и вчерашнего ветра.

ЦВЕТОК

Ива дождя,
плакучая, легла.

О лунный свет
Над белыми ветвями!

ИНТЕРЬЕР

Не хочу я ни лавров, ни крыльев.
Белизна простыни,
где раскинулась ты, обессилев!
Не согрета ни сном,
ни полуденным жаром, нагая,
ускользаешь, подобно кальмарам,
глаза застилая
черной мглою дурманною,
Кармен!

ЗАПРЕДЕЛЬНОСТЬ

СЦЕНА

Высокие стены.
Широкие реки.

ФЕЯ

Пришла я с кольцом обручальным,
которое деды носили.
Сто рук погребенных
о нем тосковали в могиле.

Я

В руке моей призрак колечка –
и я прикасаюсь смятенно
к соцветьям бесчисленных пальцев.
Кольца не надену.

Широкие реки.
Высокие стены.

ОБРУЧЕНИЕ

Оставьте кольцо
в затоне.

(Дремучая ночь на плечи
уже мне кладет ладони.)

Сто лет я живу на свете.
Оставьте. Напрасны речи!

Не спрашивайте без проку.
Закиньте кольцо
в затоку.

ПРОЩАНЬЕ

Если умру я –
не закрывайте балкона.

Дети едят апельсины.
(Я это вижу с балкона.)

Жницы сжинают пшеницу.
(Я это слышу с балкона.)

Если умру я –
не закрывайте балкона.

ЛЮБОВЬ

МАЛЕНЬКИЙ МАДРИГАЛ

Четыре граната
в салу под балконом.

(Сорви мое сердце
зеленым.)

Четыре лимона
уснут под листвою.

(И сердце мое
восковое.)

Проходят и зной и прохлада,
Пройдут –
и ни сердца,
ни сада.

ОТГОЛОСОК

Уже распустился
подснежник зари.

(Помнишь сумерки
полночи летней?)

Разливает луна
свой нектар ледяной.

(Помнишь августа
взгляд последний?)

ГРАНАДА И 1850

Я слышу, как за стеною
струя бежит за струей.

Рука лозы виноградной –
и в ней луча острие,
и хочет луч дотянуться
туда, где сердце мое.

Плывут облака дремотно
в сентябрьскую синеву.
И снится мне, что родник я
и вижу сон наяву.

ПРЕЛЮДИЯ

И тополя уходят –
но след их озерный светел.

И тополя уходят –
но нам оставляют ветер.

И ветер умолкнет ночью,
обряженный черным крепом.

Но ветер оставит эхо,
плывущее вниз по рекам.

А мир светляков нахлынет –
и прошлое в нем потонет.

И крохотное сердечко
раскроется на ладони.

НА ИНОЙ ЛАД

Костер долину вечера венчает
рогами разъяренного оленя.
Равнины улеглись. И только ветер
по ним еще гарцует в отдаленье.

Кошачьим глазом, желтым и печальным,
тускнеет вогдух, дымно стекленея.
Иду сквозь ветви следом за рекою,
и стаи веток тянутся за нею.

Все ожило припевами припевов,
все так едиьо, памятно и дико...
И на границе тростника и ночи
так странно, что зовусь я Федерико.

БЕЗНАДЕЖНАЯ ПЕСНЯ

Сливаются реки,
свиваются травы.

А я
развеян ветрами.

Войдет благовещенье
в дом к обрученным,
и девушки встанут утрами
и вышьют сердца свои
шелком зеленым.

А я
развеян ветрами.

ПЕСНЯ

Пора проститься с сердцем однозвучным,
с напевом безупречнее алмаза –
без вас, боровших северные ветры,
один останусь сиро и безгласо.

Полярной обезглавленной звездою.

Обломком затонувшего компаса.

ЧЕРНЫЕ ЛУНЫ

Над берегом черные луны,
и море в агатовом свете.
Вдогонку мне плачут
мои нерожденные дети.
Отеи, не бросай нас, останься!
У младшего сложены руки...
Зрачки мои льются.
Поют петухи по округе.
А море вдали каменеет
под маской волнистого смеха.
Отец, не бросай нас!..
И розой
рассыпалось эхо.

ТИХИЕ ВОДЫ

Глаза мои к низовью
плывут рекою...
С печалью и любовью
плывут рекою...
(Отсчитывает сердце
часы покоя.)

Плывут сухие травы
дорогой к устью...
Светла и величава
дорога к устью...
(Не время ли в дорогу,
спросило сердце с грустью.)

ПРОЩАНЬЕ

Прощаюсь
у края дороги.

Угадывая родное,
спешил я на плач далекий –
а плакали надо мною.

Прощаюсь
у края дороги.

Иною, нездешней дорогой
уйду с перепутья
будить невеселую память
о черной минуте.
Не стану я влажною дрожью
звезды на восходе.

Вернулся я в белую рощу
беззвучных мелодий.

ЦЫГАНСКОЕ РОМАНСЕРО

РОМАНС О ЛУНЕ, ЛУНЕ

Луна в жасминовой шали
явилась в кузню к цыганам.
И сморит, смотрит ребенок,
и смутен взгляд мальчугана.
Луна закинула руки
и дразнит ветер полночный
своей оловянной грудью,
бесстыдной и непорочной.
– Луна, луна моя, скройся!
Если вернутся цыгане,
возьмут они твое сердце
и серебра начеканят.
– Не бойся, мальчик, не бойся,
взгляни, хорош ли мой танец!
Когда вернутся цыгане,
ты будешь спать и не встанешь.
– Луна, луна моя, скройся!
Мне конь почудился дальний.
– Не трогай, мальчик, не трогай
моей прохлады крахмальной!

Летит по дороге всадник
и бьет в барабан округи.
На ледяной наковальне
сложены детские руки.

Прикрыв горделиво веки,
покачиваясь в тумане,
из-за олив выходят
бронза и сон – цыгане.

Где-то сова зарыдала –
Так безутешно и тонко!
За ручку в темное небо
луна уводит ребенка.

Вскрикнули в кузне цыгане,
эхо проплакало в чащах...
А ветры пели и пели
за упокой уходящих.

ПРЕСЬОСА И ВЕТЕР

Пергаментною луною
Пресьоса звенит беспечно,
среди хрусталей и лавров
бродя по тропинке млечной.
И, бубен ее заслыша,
бежит тишина в обрывы,
где море в недрах колышет
полуночь, полную рыбы.
На скалах солдаты дремлют
в беззвездном ночном молчанье
на страже у белых башен,
в которых спят англичане.
А волны, цыгане моря,
играя в зеленом мраке,
склоняют к узорным гротам
сосновые ветви влаги...

Пергаментною луною
Пресьоса звенит беспечно.
И обортнем полночным
к ней ветер спешит навстречу.
Встает святым Христофором
нагой великан небесный –
маня колдовской волынкой,
зовет голосами бездны.
– О, дай мне скорей, цыганка,
откинуть подол твой белый!
Раскрой в моих древних пальцах
лазурную розу тела!

Пресьоса роняет бубен
и в страхе летит, как птица.
За нею косматый ветер
с мечом раскаленным мчится.

Застыло дыханье моря,
забились бледные ветви,
запели флейты ущелий,
и гонг снегов им ответил.

Пресьоса, беги, Пресьоса!
Все ближе зеленый ветер!
Пресьоса, беги, Пресьоса!
Он ловит тебя за плечи!
Сатир из звезд и туманов
в огнях сверкающей речи...

Пресьоса, полная страха,
бежит по крутым откосам
к высокой, как сосны, башне,
где дремлет английский консул.
Дозорные бьют тревогу,
и вот уже вдоль ограды,
к виску заломив береты,
навстречу бегут солдаты.
Несет молока ей консул,
дает ей воды в бокале,
подносит ей рюмку водки –
Пресьоса не пьет ни капли.
Она и словечка молвить
не может от слез и дрожи.

А ветер верхом на кровле,
хрипя, черепицу гложет.

ЦВЕТОК

Ива дождя,
плакучая, легла.

О лунный свет
Над белыми ветвями!

ИНТЕРЬЕР

Не хочу я ни лавров, ни крыльев.
Белизна простыни,
где раскинулась ты, обессилев!
Не согрета ни сном,
ни полуденным жаром, нагая,
ускользаешь, подобно кальмарам,
глаза застилая
черной мглою дурманною,
Кармен!

СХВАТКА

В токе враждующей крови
над котловиной лесною
нож альбасетской работы
засеребрился блесною.
Отблеском карты атласной
луч беспощадно и скупо
высветил профили конных
и лошадиные крупы.
Заголосили старухи
в гулких деревьях сьерры.
Бык застарелой распри
ринулся на барьеры.
Черные ангелы носят
воду, платки и светильни.
Тени ножей альбасетских
черные крылья скрестили.
Под гору катится мертвый
Хуан Антонио Монтилья.
В лиловых ирисах тело,
над левой бровью – гвоздика.
И крест огня осеняет
дорогу смертного крика.

Судья с отрядом жандармов
идет масличной долиной.
А кровь змеится и стонет
немою песней змеиной.
– Так повелось, сеньоры,
с первого дня творенья.
В Риме троих недочтутся
и четверых в Карфагене.

Полная бреда смоковниц
и отголосков каленых,
заря без памяти пала
к ногам израненных конных.
И ангел черней печали
тела окропил росою.
Ангел с оливковым сердцем
и смоляною косою.

СОМНАМБУЛИЧЕСКИЙ РОМАНС

Любовь моя, цвет зеленый.
Зеленого ветра всплески.
Далекий парусник в море,
далекий конь в перелеске.
Ночами, по грудь в тумане,
она у перил сидела –
серебряный иней взгляда
и зелень волос и тела.
Любовь моя, цвет зеленый.
Лишь месяц цыганский выйдет,
весь мир с нее глаз не сводит –
и только она не видит.

Любовь моя, цвет зеленый.
Смолистая тень густеет.
Серебряный иней звездный
дорогу рассвету стелет.
Смоковница чистит ветер
наждачной своей листвою.
Гора одичалой кошкой
встает, ощетиня хвою.
Но кто придет? И откуда?
Навеки все опустело –
и снится горькое море
ее зеленому телу.

– Земляк, я отдать согласен
коня за ее изголовье,
за зеркало нож с насечкой
ц сбрую за эту кровлю.
Земляк, я из дальней Кабры
иду, истекая кровью.
– Будь воля на то моя,
была бы и речь недолгой.
Да я-то уже не я,
и дом мой уже не дом мой.
– Земляк, подостойней встретить
хотел бы я час мой смертный –
на простынях голландских
и на кровати медной.
Не видишь ты эту рану
от горла и до ключицы?
– Все кровью пропахло, парень,
и кровью твоей сочится,
а грудь твоя в темных розах
и смертной полна истомой.
Но я-то уже не я,
и дом мой уже не дом мой.
– Так дай хотя бы подняться
к высоким этим перилам!
О дайте, дайте подняться
к зеленым этим перилам,
к перилам лунного света
над гулом моря унылым!

И поднялись они оба
к этим перилам зеленым.
И след остался кровавый.
И был от слез он соленым.
Фонарики тусклой жестью
блестели в рассветной рани.
И сотней стеклянных бубнов
был утренний сон изранен.

Любовь моя, цвет зеленый.
Зеленого ветра всплески.
И вот уже два цыгана
стоят у перил железных.
Полынью, мятой и желчью
дохнуло с дальнего кряжа.
– Где же, земляк, она, – где же
горькая девушка наша?
Столько ночей дожидалась!
Столько ночей серебрило
темные косы, и тело,
и ледяные перила!

С зеленого дна бассейна,
качаясь, она глядела –
серебряный иней взгляда
и зелень волос и тела.
Баюкала зыбь цыганку,
ц льдинка луны блестела.

И ночь была задушевной,
как тихий двор голубиный,
когда патруль полупьяный
вбежал, сорвав карабины...
Любовь моя, цвет зеленый.
Зеленого ветра всплески.
Далекий парусник в море,
далекий конь в перелеске.

----------- --------------------

Франсиско де Кеведо


ЛЮБОВЬ НЕИЗМЕННА ЗА ЧЕРТОЙ СМЕРТИ

Последний мрак, прозренье знаменуя,
Под веками сомкнется смертной мглою;
Пробьет мой час и, встреченный хвалою,
Отпустит душу, пленницу земную.

Но и черту последнюю минуя,
Здесь отпылав, туда возьму былое,
И прежний жар, не тронутый золою,
Преодолеет реку ледяную.

И та душа, что Бог обрек неволе,
Та кровь, что полыхала в каждой вене,
Тот разум, что железом жег каленым,

Утратят жизнь, но не утратят боли,
Покинут мир, но не найдут забвьенья,
И прахом стану – прахом, но влюбленным.

ПСАЛОМ XIX

Как таешь ты в горсти, как без усилья
Выскальзываешь, время золотое!
Как мерно, смерть, бесшумною пятою
Стираешь ты земное изобилье!

Бездушная, ты всё пускаешь пылью,
Что юность возвела над пустотою, –
И в сердце отзываются тщетою
Последней тьмы невидимые крылья.

О смертный наш ярём! О злая участь!
Ни дня не жить, не выплатив оброка,
Взымаемого смертью самовластно!

И ради смерти и живя, и мучась,
Под пыткой постигать, как одинока,
Как беззащитна жизнь и как напрасна...



Мигель Эрнандес


***

Наваха, зарница смерти,
как птица, нежна и зла,
круги надо мною чертит
косой полосой крыла.

Ночной метеор безлюдья,
вершит она свой полет
и где-то под левой грудью
угрюмые гнезда вьет.

Зрачки мои – окна в поле,
где бродит забытый смех;
висок мой чернее смоли,
а сердце – как белый снег.

И я в ворота июня,
гонимый крыльями зла,
вхожу, как серп новолунья
во тьму глухого села.

Печалей цвет паутинный,
ресницы слез солоней
и край дороги пустынной –
и нож, как птица, над ней.

Куда от него забиться,
стучать у каких дверей?..
Судьба моя – морем биться
о берег судьбы твоей.

Любовью, бедой ли, шквалом
завещана эта связь?
Не знаю, но вал за валом
встает и встает, дробясь.

И только смерть не обманет,
царя над ложью земной.
Пусть яростней птица ранит –
последний удар за мной!

Лети же, над сердцем рея,
и падай! Придет черед –
и след мой желтое время
на старом снимке сотрет.

***

Агония прощаний,
кладбищенские рвы.

Вчера с тобой прощались,
вчера еще кончались.

Сегодня мы мертвы.
Как поезд похоронный
причалы и перроны.

Рука платок уронит –
и ты уже вдали.

Живыми нас хоронят
на двух концах земли.

ГНЕТЕТ ПОЛЯ
ПРЕДЧУВСТВИЕ ДОЖДЯ

Гнетет поля предчувствие дождя.
Земля, как первозданная, тиха.
Мутится высь, тоскою исходя
над жаждой пастуха.

И лихорадит мертвых этот гнет,
а дали ждут, как вырытые рвы,
пока последний вздох не оборвет
агонию листвы.

И в час дождя, потусторонний час,
сердца часов так тягостно стучат –
и наши раны прячутся от глаз
и вглубь кровоточат.

Смолкает мир наедине с тобой,
и все в дожде немеет, как во сне,
и все на свете кажется мольбой
о вечной тишине.

То льется кровь волшебно и светло.
О, навсегда от ледяных ветров
забиться в дождь, под серое крыло,
под мой последний кров!

Последней крови капли тяжелы.
В тяжелой мгле чуть теплятся сады.
И не видны могилы и стволы
за трауром воды.



ВЕТЕР НАРОДА

Ветром народа сорван,
ветром народа взвеян,
голос мой каждым звуком
с ветром народа сверен.
Плеть до земли склоняет
темные лбы воловьи,
но головы не клонит
лев в белозубом реве.
Народ мой – не вол в упряжке,
народ мой иной породы:
при каждом ударе множась,
встают из глубин народа
лавины отваги львиной,
теснины орлиных кличей
и в гордых рогах утесов
гранитные гряды бычьи.
Волы никогда не жили
на нашей земле суровой.
Так кто же на это племя
накинет ярем воловий!
Так кто же стреножит бурю,
и вал заарканит пенный,
и молнию в тесной клетке
удержит орлицей пленной!
Отважные астурийцы
и вы, сыновья Кастильи,
отточенные, как лемех,
и трепетные, как крылья;
кипучие андалузцы,
чью бронзу из слез отлило
расплесканного рыданья
клокочущее горнило;
бесстрашные арагонцы,
изваянные веками;
туманные галисийцы
и баски – кованый камень;
ржаные эстремадурцы,
мурсийцы – порох и солнце;
веселые валенсийцы
и твердые каталонцы;
наваррцы, верные стражи
нужды, топора и пота,
монархи темных забоев,
сеньоры черной работы;
все, кто в земле пролагает,
как корневища тугие,
путь от рождения к смерти,
путь от могилы к могиле.
Ярмо вам сковали люди,
в чьих венах – настой цикуты;
скорее об их же спины
разбейте стальные путы!
Воловьи потемки тают,
когда рассветает небо.
Ложатся волы под обух,
одетые в запах хлева,
но львы умирают стоя,
в кровавом наряде гнева.
И жалкая смерть воловья
ни для кого не потеря,
но дарит миру величье
кончина гордого зверя.
Так пусть же, голову вскинув,
приму я удар кровавый
и, мертвый и трижды мертвый,
лицом к раскаленной лаве
застыну, сжимая зубы,
впиваясь губами в гравий!
Я песнею смерть встречаю,
как тот соловей весенний,
который в кольце винтовок
поет на полях сражений!



ИНТЕРБРИГАДОВЦУ,
ПАВШЕМУ В ИСПАНИИ

Если живы еще на земле исполины,
у которых сердца как подводные гроты,
а лицо бороздят корабли и долины,
горизонты и льды, – ты из этой породы.

Флаги родин слетелись на клич твой орлиный,
чтобы вздох твой наполнил их ветром свободы.
И ты встал на дороге звериной лавины,
и светлы были раны твои, как восходы.

Полной грудью вобрав все ветра и приливы,
ты в Испанию врос и воздвиг над камнями
свод ветвей, осеняющих земли и воды.

Из костей твоих мертвых восстанут оливы,
и навеки сплетутся стальными корнями,
и единым объятьем обнимут народы.



Антонио Мачадо


ЛЕТНЯЯ НОЧЬ

Красиво и светло сегодня ночью.
Погашенные рано,
стоят дома на площади старинной
открытыми балконами к фонтану.
В раздвинутом квадрате
темнеет тис, и каменные скамьи
кладут на белый гравий
густые тени ровными мазками.
На черной башне светятся куранты,
за ней луна отбрасывает тени.
И я пересекаю старый город
один, как привиденье.


Туда, к ...


Туда, к земле верховий
с холмами под дубовой чахлой тенью,
где луком выгибается Дуэро
и к Сории течет по запустенью, –
туда, к высоким землям,
уводят мою душу сновиденья...

Не видишь, Леонор, как цепенеет
наш тополь на излуке?
Взгляни на голубые льды Монкайо
и протяни мне руки.

Моей землей, где пыльные оливы
и голые нагорья,
бреду один я, старый и усталый
от мыслей, одиночества и горя.

***

Землистый вечер, чахлый и осенний, –
под стать душе и вечным ее смутам –
и снова гнет обычных угрызений
и старая тоска моя под спудом.

Ее причин по-прежнему не знаю
и никогда их, верно, не открою,
но помню и твержу, припоминая:
– Я был ребенком, ты – моей сестрою.

***

Но это бредни, боль, ты мне понятна,
ты тяга к жизни подлинной и светлой,
сиротство сердца, брошенного в море,
где ни звезды, ни гибельного ветра.

Как верный пес, хозяином забытый,
утративший и след и обонянье,
плетется наугад, и как ребенок,
который заблудился на гулянье

и в толчее ночного карнавала
среди свечей, личин, фантасмагорий
бредет, как зачарованный, а сердце
сжимается от музыки и горя, –

так я блуждаю, гитарист-лунатик,
хмельной поэт, тоскующий глубоко,
и бедный человек, который в тучах
отыскивает бога.

***

Давно ли шелковый кокон
моя печаль доплетала,
была как червь шелковичный –
и черной бабочкой стала!

А сколько светлого воска
собрал я с горьких соцветий!
О времена, когда горечь
была пчелой на рассвете!

Она сегодня как овод,
и как осот на покосе,
и спорынья в обмолоте,
и древоточина в тесе.

О время щедрых печалей,
когда водою полива
слеза текла за слезою
и виноградник поила!
Сегодня залило землю
потоком мутного ила.

Вчера слетались печали
наполнить улей нектаром,
а нынче бродят по сердцу,
как по развалинам старым, –
чтобы сровнять их с землею,
не тратя времени даром.



ДОРОГИ

Мой город мавританский
за старою стеною,
стою над тишиной твоей вечерней –
и только боль и тень моя со мною.

В серебряных оливах,
по кромке тополиной,
бежит вода речная
баэсской беспечальною долиной.

Лоза под золотистым виноградом
багряна, словно пламя.
Как на куски расколотая сабля,
Гвадалквивир тускнеет за стволами.

Подремывают горы,
закутались их дали
в родимые осенние туманы,
и скалы каменеть уже устали
и тают в этих сумерках ноябрьских,
сиреневых и теплых от печали.

На придорожных вязах
играет ветер вялою листвою
и клубы пыли розовые гонит
дорогой грунтовою.
И яшмовая, дымная, большая
встает луна, все выше и светлее.

Расходятся тропинки
и сходятся, белея,
сбегаются в низинах и на взгорьях
к затерянным оградам.
Тропинки полевые...
О, больше не брести мне с нею рядом!



***

Снится, что майским утром
ты повела куда-то
в голубизну нагорья,
на голубые скаты,
вдоль по тропинке белой
в поле зеленой мяты.

Рук я во сне коснулся,
бережных рук подруги, –
звал наяву твой голос,
были живыми руки!

Голос такой же юный,
искренний в каждом звуке!
Был он как звон рассветный,
благовест ранним маем...
Не угасай, надежда, –
что мы о смерти знаем!



ЛЮБОВЬ И СЬЕРРА

Он ехал каменистым перевалом.
Серели глыбы, ночь была глухая,
и слышал он, как буря, громыхая,
свинцовым шаром катится по скалам.

Вдруг на краю обрыва, под сосною,
полосануло молнией потемки –
и на дыбы встал конь. У самой кромки
он осадил его над крутизною.

И увидал на молнию похожий
зубчатый гребень сьерры нелюдимой
и в недрах туч, разодранных и алых,

гряду вершин. И лик увидел божий?
Он увидал лицо своей любимой.
И крикнул: – Умереть на этих скалах!





АПОКРИФИЧЕСКИЙ ПЕСЕННИК
ХУАНА ДЕ МАЙРЕНЫ

ПОСЛЕДНИЕ ЖАЛОБЫ АБЕЛЯ МАРТИНА

Во сне, в дали весенней,
за мной фигурка детская устало
гналась подобно тени.
Мое вчера. А как оно взлетало
по лестнице прыжками в три ступени!
– Скорей, пострел!
(В аквариуме створок
из зеркала плеснул зеленым ядом
колючий зной кладбищенских задворок.)
– Малыш, и ты здесь?
– Да, старик, я рядом.

Вновь увидал я скамьи
в саду лимонном, лестницу с карнизом,
и теплых голубей на стылом камне,
и красный бубен в небе темно-сизом –
и ангела, там замершего строго
над детской, над волшебною тоскою.

Разлука и дорога
вернули утро властью колдовскою.
И завтра увидал я под ногами –
еще не разорвавшимся упало,
чтобы глаза смотрели не мигая
на огонек, бегущий по запалу
взрывателя.
О Время, о Доныне,
беременное роком!
В надеждах, как в осенней паутине,
идешь за мной по стынущим дорогам.

***

Скликает время к воинским знаменам.
(Мне тоже, капитан? Но мы не вместе!)
К далеким башням, солнцем озаренным,
поход неотвратимый, как возмездье!

***

Как некогда, к сиреневому морю
сбегает сон, акации раздвинув,
и детство оставляет за кормою
серебряных и бронзовых дельфинов.

И в дряхлом сердце, вновь неустрашимом,
соленый привкус риска и удачи.
И кружит по заоблачным вершинам –
от эха к эху – голос мой бродячий.

Голубизной полудня окрылиться,
застыть, как застывает, отдыхая,
на гребне ветра горная орлица,
уверенная в крыльях и дыханье!

Тебе, Природа, верю, как и прежде,
и дай мне мир на краткие мгновенья
и передышку страхам и надежде,
крупинку счастья, океан забвенья...

ИНЫЕ ВРЕМЕНА

"О своды лет и галереи духа,
в каком вы запустенье!" –
сказал поэт. В садах былого глухо,
одни немые тени.
Псалмом затих мотив полузабытый,
как радости, угасшие по кельям;
иные зори движутся со свитой
померкших звезд, их тусклым ожерельем.
Мир умирает? Борется с бессильем?
Рождается? И новый флот, быть может,
расправил паруса, подобно крыльям,
и скоро след алмазный свой проложит?

Или всплывает старый кверху килем?
Греховный мир, цела твоя основа,
мир пота? Или новый возникает –
и снова обретет спасенье? Снова!
Пускай пророчит Бог. Поэт смолкает.
Кому нужда в нем, сиром человеке?
Зарю знобит, чужое время глухо
к дыханью Страдивариевой деки.
И кровь течет из раненого слуха...
С холма щиты и тени великаньи
он различил на пустыре равнины,
и в утреннем зеленом океане
гребцов увидел каторжные спины,
и огненное nihil по утесам
на сумрачном отроге,
над каменным хаосом,
и там, на гребне, – молнию дороги...

СМЕРТЬ АБЕЛЯ МАРТИНА

Он решил, не видя света,
что господь отводит взгляд,
и подумал: "Песня спета.
Что дано, взято назад".

Хуан де Майрена. Эпиграммы

I

Последние стрижи над колокольней
на небе, по-вечернему глубоком.
Ребячий гомон у ограды школьной.
В углу своем Абель, забытый богом.

Потемки, пыль и темная терраса
и крики, полосующие плетью,
в канун его двенадцатого часа
на рубеже пятидесятилетья!

***

О, полнота души и скудость духа
над гаснущим камином,
где слабый жар потрескивает сухо
и отсветом костра сторожевого
стекает по морщинам!

***

Сказал он: – Безысходен путь живого.
О, дали, дали! Скрасит бездорожье
одна звезда в зените.
Кто до нее дотянется? И все же –
кто без нее решится на отплытье?
Далекий флагман! Даль даруя взгляду
и сердцу – полноту исчезновенья,
ты придаешь целительному яду
вкус нежности, священное забвенье.
Великое Ничто, твоей загадки
лишь человек касается как равный.
Снотворный ключ, губительный, но сладкий,
божественная тень руки державной!
Предвечный свет – немеркнущий и зрячий –
увижу, нет ли, выйдя к перепутью,
но заглуши галдеж этот ребячий
небытием, Господь, – своею сутью!

II

Встал ангел перед ним. Мартин поспешно
дал несколько монет – нашлись на счастье.
По долгу милосердия? Конечно.
Пугаясь вымогательства? Отчасти.
А сердце одиночеством терзалось,
какого не изведал он доныне.
Господь не видит – так ему казалось,
и брел он по немой своей пустыне.

III

И увидал тень музы нелюдимой,
своей судьбы, не тронутой любовью, –
вошла навеки чуждой и любимой
и, траурная, встала к изголовью.
Сказал Абель: – Отшельница ночная,
чтоб увидать тебя без покрывала,
дожил я до зари. Теперь я знаю,
что ты не та, какой мне представала.
Но прежде чем уйти и не вернуться,
благодарю за все, что отшумело,
и за надменный холод... –
Улыбнуться
хотела ему смерть – и не сумела.

IV

Я жил, я спал, я видел сны и даже
творил, – подумал он, теряя зренье.
В тумане снов стоящему на страже
сновиденье дороже сновиденья.
Но к одному итогу
приходят и сновидец и дозорный,
и кто торит дорогу
и кто спешит по торной,
и если все подобно сновиденью,
то лишь Ничто – господнее творенье,
закрытых век отброшенное тенью
на вечный свет божественного зренья.

V

И за тоской нахлынула усталость.
Иссохшею гортанью
он ощутил, как ядом пропиталось
отравленное время ожиданья.
Цевница смерти!
Слабою рукою
он тела онемелого коснулся.
Кровь забытья, безволие покоя!
А тот, кому все видно, – отвернулся?
Воззри, Господь!
Дни жизни с ее снами,
воскресшие во мраке,
на мягком воске стыли письменами.
И новый день растопит эти знаки?
Зажегся на балконе
рассветный луч безоблачного лета.
Абель поднял молящие ладони.
Слепой, просил он света
и наугад тянулся к нему телом.
Потом – уже безмолвный –
поднес бокал к губам похолоделым,
глубокой тьмой – такой глубокой! – полный.

ОБРЫВКИ БРЕДА, СНА И ЗАБЫТЬЯ

I

Проклятье лихорадке!
Морочит неотвязно –
запутала все в мире,
а мне бормочет: – Ясно!
Масон! Масон! –
И башни
поплыли вкруговую.
Пьют воробьи, трезвоня,
прохладу дождевую.
Проснись. О ясно, ясно!
От сонных мало проку.
Бык ночи шумно дышит
и тянется к порогу.
Пришел я с новой розой
на старое свиданье,
и с розовой звездою,
и с горечью в гортани.
Как ясно! Инесилья,
Лусия, Кармелита –
не все равно? Три маски
единственного лика,
и с деревом лимонным
в саду танцует липа.
Все ясно, ясно, ясно!
Кричит дозорный: – Слушай! –
Тирли-тирли – в деревьях,
гуль-гуль, гуль-гуль – над лужей.
Рассветные цимбалы
вызванивают соло!
Как ясно, ясно, ясно!

II

...Над землею голой...

III

Снежной крупой пыля,
срывался навстречу ветер,
и голой была земля.

И долго я брел по ней
в потемках дубовой рощи –
одна из ее теней.

Серебряной стаей стрел
сквозь тучи прорвалось солнце.
Я в белую даль смотрел.

И там, на краю дорог,
она из забвенья встала.
Я крикнуть хотел. Не смог.

IV

Все ясно, все так ясно!
Построен для порядка
конвой. И лихорадка
все спутала для страху.
Но петлю – дворянину?
Палач, веди на плаху!
Масон, масон, ты дремлешь?
Сейчас тебя не станет!..
Сжимаются ручонки,
и куклы балаганят.

***

Тук-тук!.. Кого не взбесит?
– Не здесь ли, ваша честь,
невинного повесят?
– Да, все в порядке. Здесь.

***

О, боже, ну и голос!
Как будто гвозди в стену!..
Как лихорадит... Тихо!
И публику – на сцену!
Прекрасное решенье
труднейшего финала.
Входите все, кто хочет!
Кому там места мало?

***

– Войдите!.. –
Кто-то черный.
И пятятся к стене...
– Готовься, отлученный!
– Сеньор палач! Вы мне?

***

О ясно, ясно, ясно!
На дыбу, ваша милость, –
ребяческие игры,
шарманка закрутилась.
Но бритва гильотины
по утренней прохладе...
Скорей пеньковый галстук
родимых перекладин!
Гитары? Неуместны.
Пойдут фаготы свитой.
А где петух рассветный,
печально знаменитый?
Попами перепродан?
Проснись!! Ты в санбенито!!!

V

Благословение сну!
Залихорадило звонко
бубен луны, и зайчонку
впору плясать под луну.
Свистнет зарянка – и вскоре
тронет заря вышину.
И заиграет нагорье
в голубизне небосвода,
вторя охотничьей своре.
Спи. О, свобода, свобода!

VI

Как-то днем погожим
у воды, где тропка,
бросит тень ненужное прохожим
деревцо, там выросшее робко.
Белый ствол и три листочка рядом,
только три – зеленые в апреле,
золотые перед листопадом.
Как оно цветет? Не подсмотрели.
А плоды? Им рады только дети.
И растет оно на белом свете
ради птицы – перышек и пенья –
той голубокрылой, что когда-то
навестила, как душа мгновенья
и залог свиданья, в час заката.

VII

О, как легко лететь, как небывало
легко лететь! Все сводится к тому,
чтобы земля до ног не доставала.
Лети! Лети! Распахивай тюрьму!

VIII

Где всюду небо, крылья ни к чему!..
О, мысль удачна: придержав ногами,
остановить земной круговорот
и раскрутить юлу наоборот –
посмотрим, как пойдет она кругами,
покуда не замрет,
цветная и холодная, как лед,
и – нет без ветра музыки – глухая.
Ах, музыка, беда у нас одна!
Поэт и рог – короткое дыханье...
Не молкнут только Бог и тишина.

IX

Но сорваться с высот
этой ночью безлунной
головою в осот
перед черной лагуной...

***

– По бороде, ослизлой, как весло, –
ты сам Харон?
– Свело с неглупым малым!
– Одним из тех, кому не повезло.
К реке твоей прибрел, к ее причалам,
куда возврата нет.
– Что привело?
– Повесили. Цирюльник правил балом.
– За что?
– Забыл.
(– Здесь память коротка.)
– Тебе в один конец?
– Наверняка.
А можно в оба?
– Да. Но не бесплатно.
– Так в оба, ладно?
– Ладно, да накладно...
За это плата слишком велика.

X

Пройти, как Данте, огненные рвы
с поводырем, как со звездой в зените!
Рука в руке без путеводной нити!
И луч в алмазе жгуч до синевы!
Оставь надежду навсегда... Входите.
Нет! Нет! Благодарю, сначала вы.

***

На мраморных арках цветные прожилки,
сады в кипарисах, гербы на портале,
проулки, развилки,
зигзаги, спирали.
'Ворота Былого'. Уже заходили.
Вновь 'Лунная Арка'. Входили в нее.
'Сад Белых Сестер'. Но довольно идиллий.
'Ворота Забвенья'. Да как угодили
мы в эту дыру, где такое старье?

'Угол Любви'... Поворотим?
– Быстро устал ты, певец!
– Боже, и снова напротив
'Дворик Разбитых Сердец'!

XI

– Брови печальны и хмуры...
Это она.
– Безучастна,
как восковые фигуры.

– Словно слепая в ночи...
– К сердцу ее приникая,
крикни ему: 'Застучи!..'

***

– Этот балкон так высок!
– Заговори с ней!
– На счастье...
– Громче!
– ...хотя бы цветок...

Не отзовешься ты, свет мой?
О, никогда, никогда!
Луч не согреет рассветный
вечно холодного льда.

XII

Давно все ясно!.. Ладно.
Любовь извечно стынет.
И взгляда с ненаглядной,
одной на ста балконах,
не сводят сто влюбленных
на 'Улице Парадной'.
Любовь – как перекресток
фасадами к бульвару,
где шторы, шпоры, ссоры
и пенье под гитару...
Со мною неразлучно
тетрадка с верхним ля.
Звучит?
– Глуха земля.
И только небо звучно.
– И снова вензеля?
Куда мы? Створки, арки.
Столетний реквизит...
– На "Площадь Старой Парки".
– На площади сквозит...
– А там, на перекрестке,
где вечно кутерьма,
попа свели с ума
смазливые подростки.
Теперь в аду как дома,
раскаянья вкусил,
но все боится грома –
того, что разразил...
'Лампадное Подворье'.
– Темно. И вор на воре.
– Перила и 'Стена
Отчаянного'. Браво!
– Стучимся? Третий справа.
– Манола?
– Спит одна.
Но встать уже не властна.
– Все ясно!
И так ясно
глядит на труп луна.
– Помолимся?
– В дорогу!
С ума сведут, ей-богу,
бессонница и мрак –
и без того все в мире
запутано. –
...Все так.
И дважды два – четыре.

БЕРЕГА ДУЭРО

Сорийская весна, ты сон святого,
смиренный сон на пустоши убогой,
который снится страннику без крова,
измученному вечною дорогой!

Сухие пятна луга
в зеленовато-желтой пестрядине,
шершавый выгон, пыльный, как дерюга,
с понурою овцой посередине.

Распаханного дерна
унылая полоска на пригорке,
где проросли застуженные зерна
залогом черствой корки.
И камни, терн, утесы в пятнах моха

то снова камни серыми валами,
то лысый кряж, спадающий полого...
Земля чертополоха
под небом с королевскими орлами!

Кастилия развалин!
Земля моя, недобрая, родная!
Как сир и как печален
твой хмурый дол от края и до края!

Кастилия, надменная с судьбою,
Кастилия, крутая в милосердье,
рожденная для траура и боя,
бессмертная земля, твердыня смерти!

Бежала в тень и пряталась равнина,
густела мгла, тяжел и фиолетов
над тишиной терновника и тмина
был шар луны, любимицы поэтов.

И в сизых далях не было просветов.
Но задрожал, на сизом розовея,
огонь звезды, неведомой и ранней,
и темный ветер, терпкий от шалфея,
ко мне донес речное рокотанье.

В береговых теснинах, как в оковах,
среди изборожденных дубняками
отрогов и плешин известняковых,
в бою с мостом, с его семью быками,
седой поток во тьму кидался грудью
и рассекал кастильские безлюдья.

Текла твоя вода, отец Дуэро,
и будет течь, доколе
шуметь весне над ледяною сьеррой
и талый снег ручьями гнать на поле,
доколе белоглавым великанам
снега и грозы сеять по отрогам
и солнцу загораться за туманом,
Роландовым отсвечивая рогом!..

И не был ли старинный романсеро
сном нищего певца на гребне склона?
И, может, вся Кастилия, Дуэро,
уходит, как и ты, в морское лоно?

КАНТЕ ХОНДО

Притихший, я разматывал устало
клубок раздумий, тягот и унынья,
когда в окно, распахнутое настежь,
из летней ночи, жаркой, как пустыня,

донесся стон дремотного напева –
и, ворожа плакучей кантилене,
разбили струны в сумрачные трели
мелодию родных моих селений.

...Была Любовь, багряная, как пламя...
И нервная рука в ответ руладам
взлетела дрожью вздоха золотого,
который обернулся звездопадом.

...И Смерть была, с косою за плечами...
– Я в детстве представлял ее такою –
скелет, который рыскал по дорогам...

И, гулко вторя смертному покою,
рука на растревоженные струны
упала, словно крышка гробовая.

И сирый плач дохнул подобно ветру,
сметая прах и пепел раздувая.

***

Бывают уголки воспоминаний,
где зелень, одиночество и дрема, –
обрывки снов, навеянных полями
вблизи родного дома.

Другие будят ярмарочный отзвук
далеких лет, полузабытой рани –
лукавые фигурки
у кукольника в пестром балагане.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Навеки под балконом
оцепенело горькое свиданье.

Глядится вечер в огненные стекла...
Струится зелень с выступа стенного.

На перекрестке призрак одинокий
целует розу, грустный до смешного.