Память о Земле

На Земле тысячелетья канут в голубую солнечную высь,
А меня — в который раз — обманут чувства,те,что с памятью слились.

Для тебя меня не существует.
Жизнь моя вместилась в звёздный миг.
Понял я,лишь в вечности тоскуя
То,чего с тобою не постиг.

Жизнь Земли для нас пребудет сказкой,
Гордой,неизбывною тоской...
Но,пред неизбежною развязкой -
Прочь — сомнения и прочь — покой!

Радость,боль,земные откровенья
Даже Вечность не заменит мне.
И удел мой — вечное горенье
В негасимом памяти огне!...

К.И.Галчинский

Сапоги Шимона

Ладил Шимон сапоги и сапожки,

а между делом играл на гармошке:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

И хоть не знали люди об этом,

только гармошка была с секретом —

скряге, вояке, хлюсту и крале

резала правду, ежели врали:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

Старый Шимон поучал за делами:

— Кривда и правда — как пепел и пламя.

Правда, сынок, не коптилка в окошке.

Правду на стол — от стола головешки.

Умер сапожник. Но золотая

ниточка песни перевитая,

песни зеленой, той, что вплеталась

в ранты и прошвы, — там и осталась:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

Раз в мастерскую зашел агитатор,

важная шишка и видный оратор,

клявшийся всем увеличить зарплату,

пенсию — старцу, приварок — солдату.

Вынул бумажник кордовской кожи,

взял себе пару полусапожек

и удалился гордо и чинно.

Знал бы, какая в них чертовщина!

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

Выпил оратор, вышел на площадь,

снова речами горло полощет,

пообещал увеличить зарплату,

пенсию — старцу, приварок — солдату.

Но у трибуны свист соловьиный

слушают люди с кислою миной,

кто усмехнется, кто негодует:

— Малый блефует — значит, надует.

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

А как пошло про высшие цели,

полусапожки тут и запели,

ну а с треклятым “Ой ради ради”,

раз зазвучало, дьявол не сладит.

Целую площадь полусапожки

разбередили звуком гармошки,

от педагога до коновала

все под гармошку затанцевало.

Пляшут в заулке, пляшут в аллейке,

мастеровые и белошвейки,

бабы и дети, папы и мамы,

пляшут мазилы нашей рекламы,

пляшут путейцы и проводницы,

няни, цыгане, кони, возницы,

официанты и брадобреи,

ангелы, черти, турки, евреи,

даже начальство нашего града,

хоть и пузато, пляшет как надо:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

Тут и сапожки — цок каблуками,

с ног соскочили и поскакали.

Вскачь друг о друга бьют голенища.

Босой оратор скулит, как нищий.

Не помогает вой словоблуда,

дело с концами — чудо есть чудо:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

За сапогами, за каблуками

мастеровые с призывниками

двинули следом что было силы,

вывески прокляв, скачут мазилы,

бабы и дети, люд с водокачки,

няни, цыгане, пекари, прачки,

даже чиновник из магистрата

скачет не хуже нашего брата.

Все потянулось длинной колонной

в мир отдаленный, вечно зеленый,

где позабыты войны и схватки,

где у любого денег в достатке,

сайкой и сказкой тешатся дети

и не бывает пусто в кисете.

Двинулись, будто на богомолье,

и агитатор шел поневоле,

нищий с богатым, муфтий с аббатом,

ангел с отпетым, цадик с рогатым,

дурень с портфелем, умный с заначкой,

поэт с тетрадкой, слепой с собачкой

в свете небесном шли к поднебесью,

шли, провожая зеленую песню:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

Гей по дороге, вольной, не панской,

за каблуками, дробью цыганской,

в паре сапожек, шитой Шимоном,

песенка вьется цветом зеленым:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

1935

(перевод — А.М.Гелескул)

Я — кукла. Светятся серьги росой нездешнего мира,
И сном по шелковой яви на платье вытканы маки.
Люблю фаянсовый взгляд мой и клейкий запах кармина,
Который смертным румянцем горит на матовом лаке.

Люблю в полуденном солнце лежать на стройном диване,
Где скачут зайчики света и где на выгнутой спинке
Безногий ирис витает у ног задумчивой лани,
А в тихой вечности плюша гнездо свивают пылинки.

Признательна я девчурке за то, что с таким терпеньем
Безжизненностью моею играет, не уставая.
Сама за меня лепечет и светится вдохновеньем —
И кажется временами, что я для нее живая.

И мне по руке гадая, пророчит она, что к маю,
Взяв хлеб и зарю в дорогу, предамся я воле божьей
И побреду, босоногая, по Затудальнему краю,
Чтоб на губах у бродяги поцеловать бездорожье.

Однажды судьба невзлюбит — и вот я собьюсь с дороги,
Останусь одна на свете, гонимая отовсюду,
Уйду от земли и неба и там, на чужом пороге,
Забыта жизнью и смертью, сама себя позабуду.

Подобна я человеку — тому, Который Смеется.
Я книгу эту читала… Премудростям алфавита
Я, словно грехам, училась — и мне иногда сдается,
Что я, как почтовый ящик, словами битком набита.

Хочу написать я повесть, в которой две героини.
И главная — Прадорожка, ведущая в Прадубравье,
Куда схоронилась Кукла, не найденная доныне, —
Сидит и в зеркальце смотрит, а сердце у ней купавье.

Два слова всего и знает, и Смерть называет Мамой,
А Папой могильный холмик. И все для нее потеха…
Голодные сновиденья снуют над пустою ямой,
А кукла себе смеется и вслушивается в эхо…

Конец такой: Прадорожка теряет жизнь на уступе…
Намеки на это были. Смотри начальные главы…
И гибнет кукла-смеялка с четой родителей вкупе.
И под конец остаются лишь зеркальце да купавы.

Писать ли мне эту повесть? Становятся люди суше,
И сказка уже не в моде — смешней париков и мушек…
Цветного стиха не стало… Сереют сады и души.
А мне пора отправляться в лечебницу для игрушек.

Заштопают дыры в бедрах, щербины покроют лаком,
Опять наведут улыбку — такую, что станет тошно, —
И латаные красоты снесут напоказ зевакам
И выставят на витрине, чтоб выглядели роскошно.

Цена моя будет падать, а я — все стоять в окошке,
Пока не воздену горько, налитая мглой до края,
Ладони мои — кривые и вогнутые, как ложки, —
К тому, кто шел на Голгофу, не за меня умирая.

И он, распятые руки раскрыв над смертью и тленом
И зная, что роль игрушки давно мне играть немило,
Меня на пробу бессмертья возьмет по сниженным ценам —
Всего за одну слезинку, дошедшую из могилы!


***

Загробье

Там, где прах уж не печется о плоти,
В толчее на берегах того света
До уверившихся в вечном осоте
Не дозваться, не дождаться ответа.

Смерть, соскучась, золотым лампионом
Раздувает пепелище людское,
Привиденьицам светя несмышленым,
Чтоб играли свитой в куклу тоскою.

В засоренной пережитым зенице
По возникшему виденью квартала
Тень умершего торопится всниться
В окна комнаты, где был и не стало.

Колыхая замогильной крапивой,
Плесневелые шумят воскресенья.
Тени, тени! Где мой брат несчастливый?
Где сестра? Та, что не знала веселья.

Тени, тени, я один — вас несметно,
Но протягиваю руки пустыне.
Ведь не все из вас найдутся посмертно?
Где же те, которых нет и в помине?

Нет той смуты, что хотела так жадно
Стать душою, чтобы с вечностью слиться.
Нет той боли, что себе непонятна
И способна только длиться и длиться.

Нет померкшего небесного крова,
А распахнутая гонит могила,
Муча жаждою чего-то иного,
Но иного, чем когда-либо было.


***


СОВРЕМЕННЫЙ ПЕЙЗАЖ



Протрезвеет наш век, когда кровью упьется.
Жить так больше нельзя — и однако живется.

Что нас ждет? Есть гадалка в Париже и где-то.
Все разгадано, нет у загадки ответа.



В кабаре аплодируют так потаскухе,
Что трясутся прилипшие к лысинам мухи,

А в палатах напротив решает собранье,
Как избрать в экономике курс вымиранья.



Душегуб, в темноте поджидая клиента,
Распознал безошибочно интеллигента —

Саданул — и не в душу, витавшую где-то,
А в обличье, что так и просило кастета.



В преисподней питейной под гомон и топот
Безработную дурочку тискает робот,

Ржавый идол в любовном чесоточном зуде
Усмиряет клешнями строптивые груди.



А в кафе выпирает из тесного фрака
Депутатский загривок дородного хряка,

И с торговкою в пудре, как в белой метели,
Крутит танго трибун, наконец-то при деле.



Выступает министр, и еще спозаранку
Озабочен одним — не утратить осанку,

И с улыбкою, впрок заготовленной прежде,
Заверяет, что каждому даст по надежде.



А в серебряной слякоти жертву скитанья,
Злобе дня присягнувшего певчей гортанью

Аритмия двух крылышек мучит поэта
В долгих поисках рифмы, утерянной где-то.



Разлучая слова с бытием бессловесным,
Поскупилось прощание с ликом небесным

На посмертную маску его по затонам.
И поэт копошится в быту фельетонном.



Облегченно разделался с тайной полета
И так рад возвращению с неба в болото,

Но поскольку не греет его мостовая,
Семенит он во тьму, на бегу отставая.



И витрины манят лучезарней утопий,
И деревья горды, что торчат по Европе,

И на крышах луна, ходовая монета,
А над крышами ночь, и не будет рассвета.




(перевод — А.М.Гелескул)

А.Фейжо

Два сонета о любви и смерти.

Когда умру я,что случится вскоре,-

Не закрывай мне сразу мёртвых глаз.

Ты загляни в них и в последний раз

Увидь себя в моём счастливом взоре.

И ты поймёшь,что я тобою полон

и в этот миг,когда пришла беда...

И вот,собрав всё мужество,тогда

закрой глаза мне поцелуем..

Марко Поло,

я отправляюсь в долгую дорогу,

и ты бурун за утлою кормой

проводишь взглядом...Мысленно со мной

разделишь путь мой,затаив тревогу...

И с корабля вступив в небесный край,

я прошепчу:"Любимая,прощай!.."

______

Нет,не "прощай!". Я крикну:"До свиданья!" -

или скажу:"Пока!" Совсем как тот,

кто непременно,обязательно придёт,

кто обещает встречу на прощанье.

И я вернусь. Невероятно? Пусть!

Я возвращусь на той же каравелле,

разбившей киль о звёзды и о мели..

Без паруса и вёсел. Но — вернусь.

И буду жить в тебе — неотделимый

от памяти твоей... Но вслух не плачь.

Ты знаешь:часто лжив надрывный плач.

А если станет память нестерпима,

скажи мне прямо. И глаза не прячь.

Я всё пойму. И проплыву я мимо.

(перевод — С.Гончаренко)

Франция родила многих великих Поэтов.

Но первым среди равных для меня был и остаётся гений Виктора Гюго..

У ночного окна

Златые иглы звезд сверкают меж ветвями,

Лоснистая волна тяжелыми струями

Бъет в океанский брег;

Порою облака проносятся,как птицы,

И ветер шепчет слов бессвязных вереницы,

Как спящий человек.

В природе все течет,как из раскрытой урны:

Огонь преходит в дым, и в пену – вихорь бурный,

Все – мимолетный миг.

Что можно взять,держать и сохранить навеки?

Идет за часом час,и с каждым часом некий

Мы видим в мире сдвиг.

Где неподвижность звезд в сей движущейся тайне?

Что – небо зримое,действительно ль бескрайне

И вечно ли оно?

Над нами россыпь звезд всегда ль одна и таже?

Потомок узрит ли все тех же самых стражей,

Что видеть нам дано?

О ночи,будете ль всегда вы тем,что ныне?

Навеки ли разбит шатер небесной сини

Над головой у нас?

Скажи,Альдебаран,ответь,кольцо Сатурна,

Не узрим ли когда в пучине безлазурной –

Сквозь прорезь – новых глаз?

Не загорятся ли там новые светила,

И дуги новые,и новые стропила,

Что вечный зодчий ввел

В собор,чьим папертям никто конца не знает,

Где семисвешником Медведицы пылает

Чудовищный престол?

Сей ветр,что дал вам жизнь средь голубого лона,

Венера,Сириус,созвездье Ориона,

Уже ль навек затих?

И никогда,его дыханием согреты,

Уж не поднимутся в апреле вечном светы

Цветов совсем других?

Познали ли мы мир с его безмерным чудом,

Мы ,тростники болот,мы,черви,чья под спудом

Слюда едва блестит?

Кто вымолвит средь нас кощунственное слово,

Что на челе ночей Господь тиары новой

Уже не поместит?

Ужели Бог вконец свое растратил пламя?

Не извергает ли миры он за мирами?

Ответь,Зенит,Надир!

Не полнит ли Господь собой свое творенье?

Уже ль угасших уст излил он все горенье

В наш охладевший мир?

Когда огромные являются кометы,

С собою принося глубин бездонных светы,

Дано ли видеть нам,

Куда бегут они – вселенные иль души,

Скиталицы пучин,горящие втируши,

По нашим небесам?

Кто,у истока став,познал первопричину?

Кто,магом и царем сойдя в сию пучину,

Всех тайн хранит ключи?

О,призраки людей,несчастием согбенных!

Кто произнес:»Творец!Нам хватит солнц – вселенных.

Довольно.Опочий!»

Кто мятежом попрет закон тысячелетий?

Кто в силах запретить чему-нибудь на свете

Движение его?

Расширившись,всегда любой предел осилишь,

Вся тварь живет,растет и множится,а мы лишь

Свидетели всего.

Мы – лишь свидетели,мы – в трепете глубоком.

Как все живущее,живым исполнен соком

Высокий небосвод.

И древо дивное,живя в сплетеньях темных,

Возносит в небеса – своих ветвей огромных

Неисчислимый плод.

Творенье впереди,за ним стоит создатель,

А человек – увы,лишь жалкий наблюдатель

Обличия вещей.

Достаточно поднять свой взгляд над тем,что рядом,

Чтоб за завесою скрестить свой взгляд со взглядом

Всевидящих очей.

Не скажем же себе:»У нас свои светила!»

Быть может,флоты солнц,уже раскрыв ветрила,

Плывут на нас сейчас.

Быть может,одолев предвечную истому,

Творец перекроит по чертежу иному

Все то,что видит глаз.

Как знать?Кто даст ответ?Над темным небосклоном,

Над сим,созданьями творца загроможденным

Священным лесом сил,

Что волны бытия питают в исступленье,

Быть может,узрим мы внезапное явленье

Испуганных светил, -

Растерянных светил,пришедших из пучины,

Восставших из глубин иль бросивших вершины

И в наш земной туман,

Под своды черные,воспламенившись в беге,

Упавших стаей птиц,которых сбил на бреге

Свирепый ураган.

Они появятся,зардевшись издалече,

Смерч грозных светочей,рубиновые печи,

Сжигая все окрест,

Уничтожая нас,перегорая сами,

Затем что наряду с блаженными мирами

Есть злые духи звезд.

Быть может,в этот миг – на дне ночей беззвездных

Уже вздувается,рожденный в мрачных безднах

Блестящих светов рой,

И бесконечности неведомое море

На наши небеса стремит и сбросит вскоре

Смертельных звезд прибой.

(перевод — Б.Лившиц)