Наверное, с каждым такое случалось: читаешь-читаешь книгу, и всё в ней кажется тебе понятным. И вдруг в самом конце – бабах! Оказывается, она совсем не о том. Вот и сейчас два последних рассказа резко изменили моё впечатление об антологии «Герои. Другая реальность». Причём, изменили не в лучшую сторону. Такой вот парадокс: сами-то рассказы хорошие, возможно, лучшие в книге, а общую картину испортили.

Поначалу сборничек смотрелся не то чтобы ах, но, во всяком случае, симпатично. Авторы в меру своих сил упражнялись в заданной теме – альтернативная классика, литературные игры по мотивам всем и каждому известных произведений. Нет, можно было, конечно, поудивляться количеству попавших в антологию текстов самих составителей (я бы, предположим, оставил две работы Точинова и одну – Резановой), критериям отбора (ну, неужели, например, у Елены Первушиной не нашлось ничего приличнее этих двух безделушек?) и композиционному решению (раздел «Маленькие зелёные человечки» здесь откровенно лишний). Но в целом – есть что почитать и о чём задуматься.

А потом случился последний раздел – кода, магистрал, квинтэссенция, основная идея сборника. И вроде бы всё логично – чем же ещё заканчивать, если не разговором о самих творцах, о «горьком писательском хлебе»? Альтернативная биография классиков – это ж такая необъятная непаханая целина, на ней можно так развернуться!

И что любопытно, составитель сборника Виктор Точинов с рассказом «Ночь накануне юбилея Санкт-Петербурга» удержался в рамках заданной темы. Не без аллюзий на современность, правда, но тут уж сам бог велел. Не сыграть на совпадении названия города, в котором жили герои Марка Твена, и нашей северо-культурной столицы, не так давно и в самом деле справлявшей юбилей, было бы обидно. Я бы даже, наоборот, упрекнул автора в том, что он слишком быстро соскочил с этой параллели и больше уже не возвращался.

Но такая забывчивость, насколько можно судить по представленным в антологии текстам, вообще отличительная черта творческой манеры Точинова – начать с одного, увлечь читателя неожиданной идеей, а самому тут же заинтересоваться чем-то другим. И не факт, что читателю тоже интересным. Замечу в скобках, что эта особенность составителя, по всей видимости, отразилась и на всей собранной им антологии. Не случайно же она получилась такой неровной, несколько даже сумбурной, хотя и не сказал бы, что сумбурнее прочих подобных проектов.

Но это ещё полбеды. Настоящая беда в том, что Далия Трускиновская и Василий Мидянин с готовностью подхватили нетвёрдо удерживаемое составителем сборника знамя. Если у Точинова отсылка в наше время намечена лишь пунктиром, то по «Роману для клерков» она проходит основной полужирной красной линией, а в «Что делать, Фауст» и вовсе превращается в главную сюжетную идею. И как бы авторы ни изощрялись, ни пытались наводить тень на плетень, совсем не о тяжёлой жизни Дефо и Пушкина они здесь рассказывают, а исключительно про себя, любимых.

И ладно бы просто рассказывали о себе – это тоже обычное для писателей занятие, но ведь не устояли они перед соблазном поплакаться в жилетку читателя. Вот, мол, чем приходится заниматься нашему брату литератору в нынешнее нелёгкое время, вместо того, чтобы свободно творить и радовать публику новыми шедеврами. Что вы от нас хотите, если Пушкин – и тот от такой жизни спиваться бы начал?

Да, согласен, плачутся они талантливо, ярко и остроумно, но ощущение неловкости всё равно остаётся. Такое же, какое испытываешь, выслушивая откровения подвыпившего приятеля. Понятно, что ему просто необходимо кому-то излить душу, но, чёрт возьми, почему этим кем-то оказался именно ты?!

А самое неприятное то, что возникшее раздражение сказывается и на восприятии ранее прочитанных текстов. И вот уже начинаешь думать, что изящное попурри на тему сказок Шарля Перро «История второго брата» от Марии Галиной –на самом деле довольно скучная, монотонная и предсказуемая вещица. Что искромётная пародия «Мы идём на Кюрасао» Олега Дивова – весьма поверхностное зубоскальство с совсем уже пошлым финалом. Что филигранный, многослойный текст той же Трускиновской «Графиня Монте-Кристо» слишком запутан, заумен и витиеват, и автор откусил от пирога гораздо больший кусок, чем сам же способен проглотить.

Впрочем, нет, эту вещь на растерзание собственному настроению я не отдам. О ней мне хотелось поговорить ещё в те прекрасные времена, когда вся антология казалась интересной и заслуживающей серьёзного разбора. Не только о ней, конечно, а о тенденции в целом.

Как показали попытки Натальи Резановой и Елены Викман «замахнуться на Вильяма нашего Шекспира», штыковая атака на классику абсолютно бесперспективна. Даже козырная карта «На самом деле всё было совсем не так» в данном случае не играет. Шекспир и сам не гнушался творчески переосмыслить какую-нибудь хронику Холиншеда. Если вообще не был «альтернативной» фигурой, прикрывающей личность настоящего автора «Гамлета», «Макбета» и «Короля Лира». Так что перефантазировать великого фантазёра, наверное, можно, но стоит ли? Тягаться с классиками на их территории – по-моему, несколько самоуверенное решение. Не лучше ли предпринять какой-то обходной маневр, заставить противника принять битву там, где выгодно тебе, и таким образом хоть немного уравнять шансы?

И кое-кто из авторов антологии предложил такие ходы. Не все они оказались удачными. Тимофей Алёшкин в «Сражении у стеклянного шкафа» и Даниэль Клугер в «Деле о двойном убийстве» свои кампании провалили. Слишком уж прямолинейно, чтобы не сказать наивно, они действовали – заранее объявили о своих намерениях и опять попёрли напролом. Немного игры, мистификации, даже буффонады тут бы не помешало. Иначе получается слишком сухо и скучно. У Алёшкина ещё чувствуется между строк лукавая авторская усмешка, а Клугер просто пугающе серьёзен.

Пугает читателя, по обыкновению, в своей «Сандрийон» и Точинов. То есть, простите, Артём Царёв, хотя как раз эта мистификация вышита белыми нитками. Да и пугает-то не всерьёз, шутейно. Зато предложенная автором игра заслуживает внимания. И дело не только в том, что он поместил Золушку в предреволюционную Францию. Интересна сама схема рассказа – предыстория и эпилог, а саму альтернативную версию сказки Перро предлагается придумать читателю. Даже не придумать – там достаточно намёков на дальнейшее развитие событий – а всего лишь озвучить. Единственное «но»: отпустив вожжи, автор так за них больше и не взялся. Довести без его помощи историю до того момента, когда Мари-Николь превращается в «кровавую маркизу», всё-таки затруднительно.

Похожий недостаток и у «Преступления и наказания» Алёшкина. Замысел грандиозный – показать, как изменился бы роман «Война и мир» при ином исходе Наполеоновского вторжения. Пожалуй, по задумке эта вещь наиболее соответствует термину «альтернативная классика». А вот исполнение не впечатлило. Скорее всего, эту тему и невозможно было раскрыть в столь малом объёме. Целиком переписывать роман Алёшкин не рискнул – да и кто бы потом взялся его печатать? – а отдельные отрывки, пусть даже удачно стилизованные и соответствующим образом выстроенные, могут дать лишь такую же фрагментарную картину. Слишком многое приходится автору объяснять в глобально-историческом плане, слишком многословными получаются объяснения, чтобы у читателя остались силы на самостоятельное домысливание духовного пути героев.

Трускиновская же в «Графине Монте-Кристо», напротив, предлагает читателю проследить за ходом своих рассуждений. То есть, не совсем своих. Там столько понакручено, что сразу и не сформулируешь. Вымышленное расследование вымышленных обстоятельств появления вымышленного продолжения романа Дюма, выполненное в форме журнальной рецензии, стилизованной под XIX век. Уф-ф, я ничего не забыл? Ах, да, всё это с изрядной долей иронии и явными, хотя и без указания точных адресов, отсылками к литературе современной.

Прелюбопытнейший текст! И, пожалуй, автор всё ж таки откусил ровно столько, сколько собирался. Боюсь лишь, что не всякий читатель сможет такой кусище разжевать. Я, например, не смог. Но даже того, что переварил, хватило, чтобы оценить изысканный вкус предлагаемого блюда.

Да и два рассмотренных ранее текста тоже не причислишь к общепиту. При всех своих недостатках, они наиболее интересны в этой антологии. Я бы даже мог сказать, что они определяют лицо сборника. Если бы составителя действительно заботила альтернативная классика как таковая. Но, как уже было сказано выше, его больше волновали другие проблемы. И тут уж ничего не поделаешь, Фауст.

Всё-таки Лукьяненко – хороший писатель, честный. Не потому что никогда не врёт, а потому что врать убедительно не умеет. Так что о финале романа я особо распространяться не стану. В нём по-настоящему интересны только разгадка тайны Тёмного Дайвера и портрет Дибенко, запершегося в своём кабинете и по-ламерски играющего в тетрис.

Бедный, бедный Дима Дибенко! Создатель deep-программы, отец-основатель Диптауна, единственный обладатель Медали Вседозволенности не рискует теперь даже открыто появиться в им же созданном мире. Все-то его не любят. Такой вот парадокс: Глубину любят, а человека, которому обязаны её появлением – нет. Более того, готовы объявить его виновным во всём, что есть плохого в обожаемой Глубине. И кому какое дело, что там думает сам Дибенко (а он, между прочим, думает, что «Глубина в её нынешнем виде – мерзкое подобие реальной жизни»). Но никакая медаль не поможет справиться с мнением большинства, мнением потребителей deep-программы. Ведь потребитель всегда прав.

Признаться, я и сам не очень понимаю, что же в этой Глубине хорошего, за что её так любят. И придётся, видимо, дать слово её главному защитнику, герою романа – дайверу Леониду. Он по ходу действия очень много говорит о Глубине (собственно, только о ней и говорит). Приходилось даже слышать версию, что, мол, вся книга представляет собой дневник героя, его исповедь. Беда лишь в том, что исповедь эта, чем дальше, тем откровенней превращается в проповедь, которой, естественно, тут же хочется дать отповедь. Так что я оставляю за собой право комментировать высказывания героя и даже использовать против него самого. В конце концов, мне здесь, на моей территории, тоже всё дозволено.

Итак, что скажет защитник:

«Глубина стала для мира свободой. Новой свободой, равной которой не было, и быть не могло».

«Словно джинн, вырвавшийся из заточения, ты волен строить дворцы, рушить города, заводить, гаремы и устраивать пиры».

Согласен, но, по большому счёту, этими четырьмя возможностями свобода и ограничивается. Поначалу меня ставила в тупик, приводила в бешенство убогая фантазия обитателей Глубины. Вместо того чтобы экспериментировать, создавать невиданные, уникальные миры с особыми законами природы, с иным социальным устройством, в конце-то концов, они лишь тупо скопировали реальность. Но в хорошо прописанном мире всё должно быть объяснимо, и, немного помучившись, я это объяснение нашёл.

Ведь программисты рисуют лишь общие контуры виртуального мира, а детали, подробности – всё, что превращает его в настоящий – извлекаются с помощью deep-программы из подсознания пользователя. А нормальный, среднестатистический человек способен вообразить лишь то, что уже когда-то видел, слышал, нюхал, осязал. Наверное, нашлись бы отдельные гении подсознания, которые смогли бы во всей полноте ощущений представить себе несуществующий мир. Но Диптаун – коммерческая проект, обязанный ориентироваться на спрос, на желания большинства потребителей. А это большинство мечтает заполучить в виртуальности то, чего не смогло добиться в реальной жизни – то есть, всё те же дворцы, гаремы, пиры. И, разумеется, почувствовать себя значительной личностью.

С первым ещё худо-бедно получается, а вот со вторым… Нашему знакомому Леониду принадлежит одно тонкое, особенно, в метафорическом смысле, замечание: «если ты знаешь, что тебе не поднять рояль в реальном мире, то не взвалишь на плечи и его нарисованный образ».

А если ты знаешь, что не умеешь играть на рояле? Известно, что люди делятся на тех, кто носит рояль, и тех, кто на нём играет. И если в реале был носильщиком, с чего ты взял, что в Глубине превратишься в пианиста? Неудачники остаются неудачниками и в Диптауне, а бизнесмены и здесь продолжают увеличивать свои капиталы. Лучшее тому доказательство – страсти вокруг статуи Била Гейтса:

«Статую регулярно взрывают, мажут краской, разрисовывают надписями, раз в год закидывают кремовыми тортами. А компания «Микрософт безропотно реставрирует скульптуру, каждый раз получая бесценную информацию о методах виртуального терроризма. Гейтс честно признал, что доход от этой несчастной скульптуры превзошёл самые смелые его ожидания».

И пусть Леонид пафосно заявляет: «В Диптауне регулярно бывает около тридцати миллионов человек. Можно назвать их интеллектуальной элитой общества».

Чуть раньше он же нарисовал портрет типичного представителя этой «элиты»:

«Чтобы потом, в реальном мире, взломали дверь и оттащили от компьютера высушенного жаждой, гадящего под себя, утонувшего в сладостном сне человека».

Нет, это, конечно, не пример для подражания. Любой подросток в Диптауне мечтает стать хакером, этаким гангстером виртуального мира. Но, как настоящим бандитам требовалось сначала накачать мускулы, научиться метко стрелять и с толком махать кулаками, так же и хакеру необходимы специальные знания и навыки, приобретаемые вовсе не в Глубине. Значит, и здесь лозунг «кто был ничем, тот станет всем» не работает. Совсем-совсем не работает? Без единого исключения?

Как бы не так! Есть в Диптауне воплощения великой большевистско-американской мечты – дайверы. Обычные, ничем не выдающиеся в реальности люди, неожиданно получившие в Глубине уникальный дар в любой момент по своему желанию выходить из deep-программы, а также замечать слабые места в других программах. Герои и боги виртуального мира, равно способные как прийти на помощь заблудившемуся в Глубине, так и взломать защиту виртуального банка или хранилища важной информации. Разумеется, у таких людей не могло не развиться гипертрофированное самомнение, сознание собственной исключительности. Они настолько привыкли быть богами, что даже решили создать Храм во славу самих себя. И пусть большинство дайверов потом отказалось от нелепой затеи, но и они в тайне жалели «что в этом храме нет ни одного моего кирпичика».

Пожалуй, здесь я по обыкновению увлёкся. Какая разница, во что играют дети в песочнице, пока они не начали кидаться друг в друга формочками. А они обязательно начнут, но об этом позже. Пусть пока играют, как и все обитатели Диптауна, кроме ребят типа Гейтса, который и на памятнике самому себе ухитряется делать деньги.

И вот наш знакомый Леонид, совершив очередной небывалый подвиг, только что ощутив себя наикрутейшим дайвером всех времён и народов, вдруг осознаёт, что геройствовал не только за счёт собственных сил, но и подпитывался энергией извне. То есть, не такой уж он и крутой, как ему казалось. Не в силах вынести подобного унижения, он проклинает самого себя (не новый для Лукьяненко ход, ну да ладно). Разумеется, проклял неосознанно, но ведь deep-программа работает как раз с подсознанием пользователей. Да и источник, от которого подпитывался Леонид, как выяснится впоследствии, никуда не пропадал.

И Глубина изменилась. Способности дайверов внезапно оказались никому не нужными, а сами они превратились в легенду. Это был тяжёлый удар для всех дайверов, а уж Леониду досталось особенно крепко. И должен признаться, что поначалу я испытывал к нему сострадание. Примерно так же должен чувствовать себя знаменитый спортсмен, которому пришло время уходить из большого спорта. Нет, не футболист или хоккеист – у тех всё-таки есть возможность скопить кое-какие нефиговые средства для дальнейшего безбедного существования. А представитель какого-нибудь не слишком популярного и совершенно бесполезного в обычной жизни вида, вроде фехтования или хоккея на траве. Но он хотя бы может стать тренером, готовить себе смену, а молодые дайверы нужны теперь Глубине ничуть не больше, чем старые. И Леониду, конечно же, трудно было найти для себя новое место в жизни.

Но ведь он и не искал. Героическое прошлое не позволяло ему становиться обычным обитателем Диптауна. Но и возвращаться в реальный мир бывший супер-дайвер тоже не хотел:

«В настоящем мире я был никем, не имел ни работы, ни друзей, ни интересов».

Даже любовь свою он нашёл и, по всей видимости, оставил там же, в виртуальности:

«Мы любим друг друга. Но, наверное, любим в первую очередь тех, кем были в глубине».

Никто другой на его месте не отреагировал бы так болезненно на самоуверенные слова учёного Алексея, изучающего Глубину, ни разу не побывав в ней. Ну, подумаешь, какой-то чудак считает, что дайверов нет и никогда не было. Но для Леонида это страшное потрясение: меня нет! И он по-своему прав. Отдельно от почётного звания «дайвер» он себя уже не представляет.

И Леонид предпочёл остаться в Диптауне в роли изгоя, низвергнутого бога, втайне надеясь, что когда-нибудь его снова вознесут на Олимп. И даже подвёл под это решение своеобразное теоретическое обоснование:

«Таскать нарисованные тяжести – это ответная насмешка над судьбой. Пользоваться ненужными более нигде дайверскими способностями таким образом… всё равно как безработному музыканту играть на гитаре в переходе. Напоказ, демонстративно. Словно дожидаясь чего-то… удачи, признания, освещённой сцены над тёмным провалом зрительного зала…»

Ни в чём люди не бывают так изобретательны, как в оправдании своих пороков и слабостей. И ведь сам он прекрасно понимает, что это болезнь, так называемый дип-психоз. Но лечиться упорно не желает.

«Крыса, которой вживили в центр удовольствия электроды, не станет перекусывать провода».

Да уж, крысе в таком положении посочувствовать можно. Но человеку?..

Впрочем, у Леонида и на этот аргумент есть отмазка:

«Любому поступку можно найти самое гнусное и самое благородное обоснование».

Предположим, но где, интересно знать, он увидал поступок? Лично я вижу только отказ от борьбы за самого себя, существование в виде биологического придатка к сети, амёбы, стучащей псевдоподиями по клавиатуре. Причём, каждое касание кнопок причиняет ей адскую боль. Но так ещё омерзительнее – беспозвоночное с явной склонностью к мазохизму.

И как-то совсем не обрадовало, когда Леонид снова нашёл смысл в жизни. В виртуальной жизни. Реальная его по-прежнему не интересовала. Но, тем не менее, амёба наконец-то отреагировала на внешний раздражитель. В Глубине из нового секретного оружия убили человека. По-настоящему убили. И о чём же подумал наш герой, услышав эту страшную новость? Он подумал:

«Если такая штука появится – глубине конец».

То есть, конечно, ужасно, если начнут погибать люди. Об этом сразу же станет известно всем, и никто больше не рискнёт погружаться в виртуальность. И Леониду не с кем станет играть. Вот в чём, оказывается, трагедия!

И понятное дело, отважный дайвер бросается защищать самое дорогое, что есть у него в жизни – Глубину. То место, где он ощущал себя самым нужным, самым крутым, самым великим. То место, где он был, есть и хочет оставаться всегда. Поступить иначе он действительно не может.

Сложнее понять, почему с ним пошли другие герои – Чингиз, Падла, Пат, Маньяк. Для них ведь Глубина – важная часть жизни, но не вся жизнь. А рисковать собой ради игрушки, пусть даже любимой – это как-то чересчур. Может быть, сказался «эффект коммисара», бессмысленной, но вдохновенной речью увлекающего бойцов в атаку. Или ребятам просто не хватало адреналина. Здесь как раз возможны различные толкования.

Так или иначе, но они выполнили свой квест, прошли «Лабиринт смерти» (в описании этой игрушки, спору нет, Лукьяненко показал себя во всей красе) и получили в награду конверт со страшной военной тайной. Честно говоря, содержание конверта меня разочаровало: Минздрав в очередной раз предупреждает, что компьютерные игры опасны для вашего здоровья. Но вот что характерно – никто на эту часть сообщения не отреагировал. Всех гораздо больше заинтересовала опасность зарождения искусственного разума:

«И чем станет Диптаун, когда количество электронных копий сравняется с количеством живых людей? Всё ли построенное в глубине им нужно?»

Опять все заботы не о себе, а о любимой Глубине. Ну, с Леонидом-то всё ясно. Он не боится стать живым придатком к виртуальной игре, он давно уже им стал. Но, получается, и остальные прошли немалую часть этого пути.

Ну, а тайну Чёрного Дайвера автор объяснил вполне логично. Если Леонид все свои душевные силы отдавал виртуальности, то ничего странного нет в том, что они где-то накапливались, а потом материализовались и начали жить собственной жизнью. В конце концов, герой помирился со своей тёмной половиной, слился с ней, попутно устранив угрозу Диптауну, и теперь все заживут долго и счастливо. В Глубине, естественно, где же ещё? Что он, Леонид, забыл в реальном мире? Разве что жену, так ведь и она вернулась в виртуальность.

И вот теперь можно вспомнить про финал романа. Леонид показывает Диптаун обретшей индивидуальное сознание компьютерной программе Императора:

«Это мир, – говорю я. – Мир – это любовь».

Что и требовалось доказать. Для него реальным миром и единственной настоящей любовью стала Глубина. Такой вот бодрый до умиления хэппи-энд. Только почему же я не радуюсь? Почему не отождествляю себя с героем? Стыдно сказать, но не хочется мне такой любви.

Возможно, именно этого эффекта и добивался Лукьяненко. Использовал приём доказательства от противного. А может, и нет. На самом деле не важно, что хотел написать автор, важно, что он написал.

А получилась у него в итоге очень приличная антиутопия, которая произвела на меня гораздо большее впечатление, чем «Лабиринт отражений».

Странная она всё-таки, эта книга. Своевольная какая-то, непослушная. Не укладывающаяся ни в одну из многочисленных рамочек, которые для неё заготовили критики. Романтичная и жестокая. Увлекательная и предсказуемая. Чётко выстроенная и противоречивая. Наверное, никто другой и не смог бы её написать.

И не важно, что любую более или менее приличную книгу не смог бы написать никто, кроме её автора. Любую, но эту – в особенности. Сразу и не припомнишь, где ещё описывается мир, настолько открыто и беспардонно взявший на вооружение лозунг «всё зло – от баб», и где содержится такой отчаянный протест против несправедливого мужского мирового порядка. Но эти крайности как-то уживаются в одном сюжете, как могут уживаться только супруги, много лет состоящие в браке, или соавторы, много лет сочиняющие в паре. То есть, всё те же Марина и Сергей Дяченко.

Однако вернёмся к рамочкам. Первая из них довольно стандартна и рассчитана на массового потребителя. Сравнение «Ведьминого века» с «Ночным дозором» Сергея Лукьяненко прямо-таки напрашивается. И написаны оба романа почти одновременно, и сюжеты их перекликаются, и даже терминология общая – «инквизиция», «инициация», «воронка». Но различий между ними гораздо больше, чем сходства. В «Дозоре» два противоборствующих лагеря – Светлые и Тёмные – равны по силам. Настолько равны, что даже заключили перемирие, пресловутый Договор.

Разумеется, и те и другие только и ждут, когда равновесие сдвинется в их сторону и можно будет растерзать врага, не обращая внимания на всякие там условности. Но пока этого не произошло, они вынуждены идти на компромисс. Принимающий между прочим, дикие, противоестественные формы, вроде той лицензии, что даёт вампиру право безнаказанно пить людскую кровушку. И Лукьяненко, на мой взгляд, упустил здесь свой шанс, лишь обозначил проблему узаконенного зла, но всерьёз ей так и не занялся, увлёкшись описанием хитроумных шахматных партий, разыгрываемых Гессером и Завулоном.

А самое главное – в мире «Дозора» у каждого Иного есть возможность хоть и весьма условно свободного, но всё-таки выбора, на чью сторону встать. А в «Ведьмином веке» супругов Дяченко такое в принципе невозможно. Ведьма – это клеймо, приговор, вынесенный заранее и обжалованию не подлежащий. Особь мужского пола может оказаться подонком, садистом, насильником или убийцей, но его преступление ещё нужно доказать. И я почему-то уверен, что судить его будут не так строго – всё ж таки свой. А ведьма, даже не инициированная, ещё ничего плохого не сделавшая – уже преступница. Не сделала, но может сделать и, следовательно, когда-нибудь сделает. Жаль, что закон не позволяет проводить профилактические казни, но потенциальным преступницам устраивают такую жизнь, что лишь у немногих хватает сил терпеть бесконечные и регулярные унижения, связанные с «постановкой на учёт», и тем самым всего лишь отсрочить исполнение приговора.

Да и то без всяких гарантий. Впопыхах, в экстренной ситуации, доблестные инквизиторы могут принять тебя за инициированную ведьму и пустить в расход просто по ошибке. И не только могут, но и принимают. Такой случай описан в романе, и лишь потому, что эту женщину посчитали очень сильной ведьмой, её не сожгли на месте, а отправили к высшему начальству, которое всё ж таки обнаружило ошибку. Нет, не зря продавщица пирожков сказала Ивге: «Тебе не из чего выбирать, дура! Хуже будет, если тебя сожгут безвинно».

Выбирать действительно не из чего. Ни ведьмам, ни инквизиторам. Ведь действительно же колдуют эти стервы, вредят, калечат жизни и убивают. И приходится Инквизиции ужесточать меры, унижать, калечить жизни, убивать. И как результат, не желая страдать безвинно, всё больше потенциальных ведьм становятся действующими. Замкнутый круг, водоворот, воронка. Воронка – вообще центральный образ романа. Всё быстрее раскручиваются события, всё настойчивее толкают героиню к центру круга. И на самом деле это вовсе не предсказуемость сюжета, а предначертаность, неизбежность, безнадёга.

Зато как выгодно такое положение вещей здешним властям! Любое государство нуждается во внешнем или внутреннем враге, на происки которого можно списать собственные упущения. Не важно, как этот враг будет называться – недобитая контра или жидо-масоны, грязные ниггеры или кляти москали, важно, чтобы обыватели поверили в его реальность. А тут такое счастье – ничего и придумывать не нужно. Есть ведьмы и есть организация, призванная с ними бороться. Эпидемия в стране – ясно, кто виноват, произошла катастрофа – понятно, с кого спрашивать. И неудивительно, что герцог Вижны

всячески поддерживает Инквизицию, в то же время предоставляя ей некоторую независимость, чтобы опять же было на кого переводить стрелки.

Но обычно в этом нет необходимости. Инквизиторы и так успешно справляются со своим нелёгким делом. На их стороне и сила, и закон, и общественное мнение. К тому же ведьмы – по природе своей одиночки, они не способны объединиться и дать согласованный отпор. До поры до времени, пока не появляется ведьма-матка. И пока в неё не влюбляется Великий Инквизитор.

И тут из кладовки извлекается вторая рамочка. Изящная, можно сказать, антикварная. Почему всё-таки Клавдий Старж назван Великим Инквизитором? Не главным, не верховным, а именно великим. И уж извините за дурацкий каламбур, но велик соблазн как-то увязать его с тем, карамазовским Инквизитором. Вроде бы даже получается. Вот Клавдий, как и тот старец, спускается в каземат. Правда, ждёт его там не Сын Божий, а верховная ведьма. И в руках у него не светильник – тоже, между прочим, сомнительный символ, если помните, Иуда тоже для Христа светильник не погнушался зажечь – а факел, открытый огонь, весьма прозрачно намекающий на ожидающую ведьму участь. Но до этого момента сходство ещё просматривается. А дальше всё происходит с точностью до наоборот.

Старец говорит с Иисусом, Клавдий не находит слов. Инквизитор Достоевского убеждён в своей правоте, а дяченковский ни в чём не уверен. После поцелуя Христа, старик отпускает его на волю, Ивга выбирается самостоятельно, без чьего-либо согласия и без излишних сантиментов. Полагаю, можно не продолжать. Откровенно говоря, масштаб личностей здесь слишком уж разный. Тот, настоящий инквизитор велик в своём грехе, монументален в своей гордыне. Клавдий же слишком растерян, жалок, человечен. Чуть ли не впервые в жизни. Хотя именно в гордыне он мог бы посостязаться со старцем. Старж ведь тоже посчитал себя великим грешником, предавшим свою первую любовь, и сам себя отлучил от человеческих радостей, слабостей и привязанностей. Но ведь и предать-то толком не сумел, всего лишь позволив чугайстерам себя выследить, да и отлучения не выдержал. И даже последний его подвиг – отречение от долга перед… ну, да, перед человечеством во имя, как ему самому кажется, любимой женщины – тоже отдаёт позёрством. «Это не СО МНОЙ делают, это Я делаю, я так решил». Но поза, безусловно, эффектная. Так что, возможно, что-то Ивана Карамазова в Клавдии всё-таки есть.

И, пожалуй, стоит ещё несколько слов сказать про третью рамочку. Ту, в жутких розочках. Якобы «Ведьмин век» — роман о всепобеждающей силе любви. Что тут можно сказать? Ну, наверное, не без этого. Часто ли встречаются романы, в которых не говорится о любви? И готов согласиться, что любовь здесь действительно кого-то победила. Если, конечно, это действительно любовь, а не, допустим, страх одиночества. По крайней мере, это самое одиночество она победила наверняка. Но и заплатила за победу немало. Как же погано должно быть на душе у человека, чтобы отказаться от невероятного могущества и власти над миром ради протянутой к тебе руки другого человека? Даже не дождавшись того единственного слова, которое, к примеру, неземная красавица Лилу всё-таки вытянула в похожей ситуации из железного Корбейна Далласа. Или слово, как и руки, здесь ни при чём, просто Ивга побоялась потерять себя, раствориться в той великой волшебнице, которой ей предстояло стать? Так или иначе, но она прошла инициацию в обратную сторону и, судя по всему, повернула время вспять. И что дальше?

«И ты говоришь, что мир не изменился?» – спрашивает в финале помнящий все предшествующие события Клавдий у ничего не забывшей Ивги. А разве он изменился? – хочется спросить мне. Почему же тогда в финальной сцене почти дословно повторяется фрагмент первой главы? Не логичнее ли предположить, что изменились герои, но не мир?

Разве в нём исчезли ведьмы? Или в нём больше нет Инквизиции, чугайстеров и закона о принудительной регистрации? Может быть, хотя бы обыватели стали относиться к ведьмам более терпимо? А с чего бы вдруг? Ведь герои просто вернулись в прошлое, и теперь всё опять закрутится по тому же сценарию.

Да, возможно, Клавдию и Ивге удастся вырваться из этой воронки. Но надолго ли? До сих пор главной чертой в характере Ивги было стремление к независимости, свободе. Сможет ли она подстроиться под жизненный уклад Клавдия? Захочет ли? Не почувствует ли вскоре свою ненужность и опять, по обыкновению, уйдёт по-ангийски, не прощаясь? И вновь окажется во враждебном для себя мире. А Клавдию, чтобы возвратить её или хотя бы попытаться защитить, придётся вернуться к нелюбимой теперь работе инквизитора. И выходит, что ниоткуда они не вырвались, всего лишь добились короткой передышки. Невозможно жить в мире и быть свободным от него. Но и смириться с его несправедливостью тоже как-то не по-геройски.

Судя по отзывам читателей, фальшивый хэппи-энд мало кого обманул. Книга всё равно получилась безнадёжно трагической. Но, безусловно, получилась. Даже такие убеждённые её противники, как Катарина и Андрей Тильман, высказывая серьёзные и в большинстве своём обоснованные претензии к роману, вынуждены признать: «ВВ написан весьма хорошо. Даже отлично». И уж с этим-то выводом я спорить точно не собираюсь.

А новую рамочку к книге, взамен трёх забракованных, я изготовить так и не сумел. А может, и не нужно? Пусть и дальше остаётся такой же необрамленной.

Нет, всё-таки полезно иногда почитать чужие рецензии. Разумеется, каждый читатель, тем более – критик, воспринимает книгу по-своему, но тенденция однако, как любят выражаться братья-белокыргызы, начинает прорисовываться.

Вроде бы все рецензенты роман хвалят, но хвалят как-то странно, сбивчиво и неубедительно, словно бы защищая его от кого-то, оправдывая в чём-то. Хотя, казалось бы, не нуждается книга ни в каких оправданиях. Не обижена она ни признанием специалистов, выраженным вручением разнообразных премий, ни читательской любовью, тоже легко определяемой по количеству переизданий. Тем не менее, даже в рецензиях, написанных не по горячим следам, а спустя несколько лет, коллеги-критики (Владимир Пузий, например) продолжают защищать её от неких гипотетических нападок. Вероятно, чувствуют всё-таки некоторую уязвимость книги.

И сами соавторы, похоже, тоже чувствовали. Иначе не разбросали бы они по тексту столько контраргументов, заготовок для будущего спора:

«Профан воздвигает башню, посвящённый складывает мозаику».

«Что это за творец, у которого всё понятно?»

«Окурком мы решили на этот раз пренебречь – пьют же мартини без вишенки»

Так-то оно так, но хочется-то всё ж таки с вишенкой. Хочется сначала понять, о чём эта книга, а потом уже выносить суждения. И, по крайней мере, на два вопроса мне по началу никак не удавалось ответить:

Первый: почему, вдоволь поглумившись над эзотерикой, в том числе, и от имени героя, соавторы всё же делают его членом тайного ордена? И второй: почему же всё-таки Гумилёв, зачем вообще понадобился герой-поэт? Если, как утверждает критик Роман Арбитман, все детали книги «подчиняются авторскому замыслу», вписываются в «прочный фабульный костяк, скреплённый фигурой главного персонажа и выдержавший нагрузку непрерывных пространственно-временных отступлений», то должны найтись объяснения и этим странностям.

Увы, рецензенты ответов на эти вопросы не дают и, за исключением разве что Сергея Бережного, даже не ищут. Вот и оказываются все утверждения о глубине и многослойности романа голословными, а остаётся от него только увлекательный, изобилующий неожиданными поворотами и остроумными репризами мистический боевичок про поэта с автоматом. Причём, сами же критики первыми ощущают неубедительность своих позиций, начинают нервничать и уходят в полемику неизвестно с кем. Со мной, что ли? Так ведь я же не утверждаю, что роман неглубок или примитивно линеен, просто пытаюсь понять, чем он глубок. И не стану уверять, будто бы отыскал в нём вишенку, возможно, это даже не окурок, но хотя бы что-то взамен существующей пустоты попытаюсь предложить.

Итак, об эзотерике. Лихо, невероятно смешно. До какого-то момента ещё можно наивно верить, что соавторы всё это говорят всерьёз, но после прогулки по штаб-квартире «Аненербе» пропадают и последние иллюзии. Смех – страшное оружие, и слава богу, что тевтоны в своё время так этого и не поняли. Честно говоря, и я не понимаю, как после этой книги вообще можно браться за написание эзотерической фантастики. Меня бы, наверное, от хохота уже на второй странице разорвало. Но ведь пишут же – и про Якова Брюса, и про Шамбалу, и про тамплиеров. Хотя о последних вроде бы Умберто Эко уже всё сказал. Впрочем, пример Дэна Брауна показывает, что можно успешно спекулировать и на разоблачённых мистификациях.

Да и сами Лазарчук с Успенским подсказывают продолжателям дела Брауна ловкий приём, с помощью которого можно избежать насмешек. Да, известные в миру тайные общества все поголовно занимаются ерундистикой. Нахватались из древних манускриптов отрывочных знаний и теперь раздуваются от гордости, переливая из пустого в порожнее. Но все ведь прекрасно помнят, где удобнее прятать песчинку. Обладателю настоящих секретов не составит труда затеряться в толпе шарлатанов и даже исподволь управлять ими.

И на первый взгляд именно такими кукловодами кажутся отцы-основатели Пятого Рима, а также ещё более древние и могущественные члены Союза Девяти. А заодно с ними – и новопосвящённый малый таинник Николай Гумилёв, с высоты обретённых знаний снисходительно посмеивающийся над потугами красных магов товарища Агранова и интригами барона фон Зеботтендорфа. Но чем в это время занимался сам Пятый Рим?

По идее орден должен готовиться к приходу Зверя и последней битве с ним. А пока до этого не дошло – по мере сил и возможностей стараться облагодетельствовать человечество. Только вот о враге своём таинники за тысячи лет так ничего толком и не узнали и оказались не готовы даже к мелкой пакости его слуг, мангасов. Лишились памяти, утратили силы и потихоньку вымерли, не оставив преемников, за исключением случайно оказавшегося вдалеке от дома Гумилёва и пропавшего ещё раньше Брюса. И если бы действительно потребовалось биться с ящерами, никаких шансов у людей не было бы. К счастью, враги сами вымерли задолго до возникновения ордена, призванного с ними бороться. Вот уж где авторская ирония поистине убийственна. Нагляднее показать бессмысленность существования тайного общества, наверное, невозможно.

Да и повседневная деятельность ордена не многим более осмысленна. По существу она сводилась к попыткам задержать технический прогресс. Старец Ашока сотоварищи страшно гордились тем, что не пустили древних китайцев с их порохом в Европу. Ну да, конечно, гунны Аттилы, монголы Чингис-хана, турки-османы и фашисты – это всё ерунда, ни в какое сравнение с китайцами не идут. А уже в наше время рыцари Пятого Рима рассчитали опасность создания биологического оружия и под этим предлогом напустили на генетиков академика Лысенко. И опять ура – одолел-таки Трофим Денисович супостата. А то, что за это время были изобретены атомные бомбы и газовые камеры – так за всем же не уследишь. С большевиками вот тоже справиться не удалось, зато сумели выкупить у них поэта Гумилёва, обладающего даром божественного Слова, с большой буквы. Выкупили, обучили тому-другому-третьему, а потом дали в руки автомат – и давай, отрок, борись за правое дело. А про стишки свои забудь. Если уж очень припрёт – вон в ту чёрную тетрадочку запиши. Ну не странно ли – поэту, способному изменить мир словом, запретили говорить. А стрелять разрешили. Забивать гвозди микроскопом – и то более рационально. Зато символика какая!

Критик Сергей Бережной уже начинал разговор о символизме романа. Даже рецензию свою назвал «Между Словом и Делом». Правда, у самих авторов эта фраза звучала несколько иначе: между Числом и Словом. Так в книге озаглавлены эпизоды, в которых герой выполняет задания ордена. И насчёт «Слова» всё понятно – оно было в начале, оно было у Бога и оно было Бог. А вот «Число» лично у меня ассоциируется с Числом Зверя, дьяволом. И в общем-то, нет ничего страшного в том, что поэт находится между дьяволом и богом. Но слово-то старшие соратники у него отняли! А что, интересно бы узнать, дали взамен? И почему, кстати, Михаил Булгаков, по версии соавторов, рассказавший в «Мастере и Маргарите» о своей встрече с Гумилёвым, вывел его в образе Воланда? Случайность, или опять символика?

Ну ладно, предположим, это уже перегиб. Допустим, что С. Бережной прав в своей трактовке романа. Так ведь и Делом, опять же с большой буквы, герой тоже не занимается. Потому что у самого ордена такого дела в действительности нет. И прав был старец Ашока, что не хотел омолаживаться: «станешь молодым, захочется воевать», захочется действовать. А у ордена задача другая – к грядущей битве готовиться. Как говорится, вдруг война, а я уставший.

По-настоящему действовать герой начинает только тогда, когда остаётся один, без мудрых наставников. Да что там действовать – жить начинает. Ну, и сражаться тоже, потому что теперь у него есть кого защищать. Между прочим, и стихи в чёрной тетради, если, конечно, даты под ними имеют какой-то смысл, тоже появляются в это время. И я не согласен с теми, кто эти стихи критикует. Да, разумеется, это писал не Гумилёв. Но это писал поэт, чётко уловивший настроение книги и сумевший в него вжиться:

«Мне приснилась война мировая –

Может, третья, а может, вторая,

Где уж там разобраться во сне,

В паутинном сплетении бреда…

Помню только, что наша победа,

Но победа, не нужная мне».

Именно так и жил герой до этого – механически одерживая ненужные победы, словно во сне. А впрочем, жил ли? Те эпизоды, где описывается его обучение в ордене, тоже, наверное, не случайно озаглавлены «Промедление смерти». Не жизнь, и не смерть, а лишь промедление. Поэта, лишённого возможности писать стихи, вряд ли можно назвать живым. И опять же нельзя не сказать о символике последней встречи Гумилёва с Маяковским. Почему она закончилась именно так? «Американская дуэль. Без секундантов. Она же «русская рулетка». На равных, с равными шансами. Пентаграмма во всём виновата? Да полно! Чем она могла помешать посвящённому, малому таиннику ордена?

Но если вслушаться в разговор Гумилёва с Маяковским, отыщется другой ответ:

«– Что ты хочешь сказать этим? Что я не поэт?

– Внутри себя? Или вовне? Внутри – разумеется, поэт. Замученный, с кляпом во рту… но ещё живой»

Вот оно в чём дело – они действительно равны, оба «с кляпом во рту». Один продал душу большевикам, другой – отдал Слово ордену. Впрочем, его согласия и не спрашивали, просто выкупили жизнь и поставили такое условие. Выкупили…

Помните, у того, реального Гумилёва:

«Я продан! Я больше не Божий! Ушел продавец,

И с явной насмешкой глядит на меня покупатель».

Кто такой этот покупатель – можно понимать по-разному, но уж точно не Бог. А наш герой и вовсе старается избегать подобных вопросов, охотнее соглашаясь посмотреть в глаза чудовищ, чем в глаза правде. И совсем не случайно затесалась в роман история о «Тихом Доне» Шолохова. Рецензенты неоднократно удивлялись щедрости, с которой соавторы разбрасываются уникальными идеями, а никакого разбрасывания здесь нет, есть только иллюстрации к различным вариантам сделки с совестью.

Может быть, я опять перегибаю палку, в очередной раз сводя содержание книги к проблеме выбора. Что ж, у кого что болит… Но только в такой интерпретации книга в моих глазах приобретает по-настоящему глубокий смысл. И пусть это только часть замысла, не зря же тут говорилось о многослойности романа, но часть значительная, важная. Уж в любом случае более важная, чем разборки с доисторическими ящерами.

До чего же всё-таки удивительное, противоречивое и непоследовательное существо человек! Сначала он из сугубо практических целей – чтобы хоть как-то элементарно ориентироваться в окружающем мире – создаёт зачатки веры, религии. Затем превращает эти чахлые росточки в одну из самых притягательных и прекрасных вещей на земле – эпос, миф, легенду. А спустя некоторое время изобретает оружие, способное эту красоту разрушить – логику.

И ладно бы он хотя бы теперь успокоился – так ведь нет же! На следующем этапе ему срочно потребуется совместить несовместимое, соединить вещество с антивеществом – веру и знание, религию и науку, миф и логику. Потому что верить во что-нибудь по-прежнему хочется, а не проверять, не просчитывать веру мы уже не можем. Подавай нам нечто этакое – математически точное, логически выстроенное и одновременно сказочно-волшебное. И что самое забавное – оказывается, это возможно.

Как умудрились господа Олди из нескольких мелких нестыковок, туманных фраз и не вписывающихся в общую картину фактов создать новый, непротиворечивый и невероятно интересный миф о Геракле – они, наверное, и сами объяснить не смогут. Скорее всего, не обошлось здесь без какого-то заранее заготовленного шаблона. Но и без божественного озарения – тоже. Потому что перевернуть историю с ног на голову – не велика трудность, а вот удержать её в таком положении – тут одного старания, или везения, или даже таланта мало. Тут необходимо совпадение всех вышеперечисленных условий.

И в итоге, по версии О. Ладыженского и Д. Громова, античные боги уже не кажутся нам изнывающими от безделья и собственной крутизны идиотами, герой больше не мечется по всей Элладе в лихорадочных поисках очередного подвига, и даже ужасные чудища на самом деле заводятся вовсе не от сырости. Всё выстроено, высчитано, объединено причинно-следственными связями, как мы любим. И при этом увлекательно, неожиданно и красиво, как мы же, несмотря на свою строгую рациональность, хотим.

Нет, ну действительно, здорово же пишут, черти! И дело даже не столько в композиции, сюжете, интриге, сколько в работе авторов со словом. Её и работой-то назвать язык не поворачивается. Олди играют, экспериментируют со стилем, ритмом, эмоциональной окраской повествования. Не все игры, конечно же, одинаково успешны. Например, повторы в описании близнецов – не работающая фишка. Если бы разные люди на какой-то миг вдруг оказались похожими – тогда да, тогда получилось бы ярко. А так – лишний наворот. Если поднапрячься, можно вспомнить ещё несколько сомнительных моментов, неудачных шуток и тому подобных мелочей. Но большинство трюков проходит на ура.

Взять хотя бы вот такой: неискренние, лицедействующие персонажи иногда вдруг по воле авторов начинают изъясняться классическим гекзаметром, отчего их фальшь ещё более заметна. Или, допустим, одушевление природы, пейзажа – не новый, мягко говоря, приём. Но если не забывать, что это всё-таки эпос, что это не просто гроза над морем, а действительно гневающийся на людей Зевс-Громовержец, то впечатление создаётся совсем иное. А если ещё ему предшествует эпизод, в котором Амфитрион останавливает взбесившихся коней – совсем коротенький эпизод, длящийся всего несколько секунд и уместившийся в одно предложение, неимоверно, чудовищно раздутое, занимающее почти полстраницы, но наполненное такой бешеной энергетикой, что раздутости даже не замечаешь, – вот тогда поневоле начинаешь понимать силу художественного слова.

Тем обиднее становится, когда эта сила куда-то пропадает. А она таки пропадает во второй части книги, которая в результате получается заметно слабее первой. Вероятно, этим обстоятельством обусловлен и разброс читательских мнений о романе. Те, кто хвалит, скорее всего, в восторге как раз от первой части, а ругающие – разочарованы именно второй. Собственно, я тоже немного разочарован, вот только хотелось бы понять – чем? Не могли же авторы на счёт два вдруг резко разучиться писать? Тем более что и здесь есть эпизоды, по энергетике ничуть не уступающие вышеупомянутому укрощению взбесившихся коней. И не так уж их мало – каждый сам по себе недурён – но общее впечатление всё-таки получается смазанным.

Наверное, проблема не в исполнении, а в самом замысле. Где-то он умудрился растерять свою монолитность, разбился на отдельные куски. Ладно, пусть даже глыбы, но всё равно отдельные. Но где, как? Пожалуй, сейчас самое время вспомнить о шаблоне. В многострадальной второй части он становится заметным. Ибо наши недостатки, как известно, являются продолжением наших достоинств, а средство зачастую норовит превратиться в цель.

Туманно выражаюсь? Ну, да, не без того. Страшновато, однако, распекать самих Олдей, но приходится. Потому что они, при помощи неумолимой логики разрушив старый миф о Геракле и собрав его заново уже на свой лад, в итоге сами оказались в заложниках у собственного оружия. Они уже не могут остановиться на пике романа, в его высшей, наиболее яркой точке. Я даже не буду уточнять, что это за точка. Подозреваю, что их здесь вообще несколько. Но всё та же логика требует, чтобы все известные нам факты из жизни Геракла были неукоснительно вписаны в новую схему. И авторы уже не разрушают миф, а пытаются подстроиться под него. Получается, конечно, на то они и мастера, чтобы выкручиваться из любых положений, но не они теперь ведут за собой события, а события диктуют им свою волю. Точно так же, как слоган «герой должен быть один» сначала помогал близнецам Алкиду и Ификлу водить за нос богов, а потом обернулся против них. Или пора уже назвать вещи своими именами? – Против главного героя книги, Амфитриона.

Почему-то все упорно попадаются на эту нехитрую уловку – раз героем в тексте назван Геракл, значит, так оно и есть на самом деле. А дальше начинают разбираться, кто из близнецов более достоин звания героя, забывая, что это слово имеет, как минимум два значения. И в традициях древнегреческих мифов оно просто означает особую расу, потомков бессмертных богов и обыкновенных, смертных людей. Чисто биологический, селекционный термин, стоящий в одном ряду с метисом, гибридом, полукровкой и так далее до откровенно бранных выражений. И ничего, простите за каламбур, героического в нём в принципе нет. Но если рассматривать это же слово в современном значении, то есть, человек, обладающий исключительными достоинствами, то герой в книге должен и может быть только один. И зовут его Амфитрион.

Это ведь он проходит в романе долгий и мучительный путь от униженного богами ничтожного червя до равноправного их союзника, сознательно выбирающего из двух зол меньшее и понимающего, что именно от его решения зависит исход борьбы за власть на Олимпе и, в конечном итоге, судьба всего человечества. Причём, промежуточные этапы этого пути сами по себе крайне интересны. К примеру, стремление уберечь Алкида от приступов помрачения рассудка, вызванных человеческими жертвоприношениями в его честь, перерастает в осознание недопустимости таких обрядов вообще. Амфитрион побеждает даже смерть, потому что только живым может и дальше помогать сыну. Вот кто по-настоящему бессмертен, а не пирующий с богами беспамятный, глянцево-лубочный Геракл. Боги так и не осмелились ни отправить Амфитриона обратно в Аид, ни взять к себе на Олимп, ни хотя бы низвергнуть в Тартар. Он всюду будет представлять опасность. Всюду, кроме Земли. Потому что главный свой бой он всё-таки проиграл – не сумел сделать из сына подлинного великого героя, а лишь наравне с другими игроками пытался разыграть козырную карту по имени Геракл.

Скорее всего, в тот момент, когда Амфитрион решается походить с козыря – послать сына биться с гигантами на стороне богов – и заканчивается интрига в романе. Герой раскрыл карты и теперь может лишь наблюдать, кто же в финале сорвёт банк. Похоже, что никто. Но в повторной раздаче он уже не участвует – поставить на кон больше нечего. А Алкид с Ификлом играть самостоятельно так и не научились. Они постоянно что-то кому-то должны, но по своей воле ничего не делают, да и не очень-то к этому стремятся.

По существу они – фигуры скорее трагические, чем героические. Да, каждый из них тоже совершил свой внутренний подвиг. Алкид сражался с Тартаром в себе самом. Ификл отказался ради брата от собственной жизни, стал, так сказать, его светлой половиной. Далеко не каждый способен на подобное. Но подробности этой борьбы в романе не отражены и, стало быть, не очень-то интересовали авторов. Хотя, возможно, из них сложилась бы не менее увлекательная история. Но другая. А в этой братья оказались не достойны света, они заслужили только покой.

Впрочем, их отец не заслужил и этого. Герой должен был остаться один и остался. Больше он никому ничего не должен, ни от кого не зависит, ничего для себя не просит. Но, не означает ли это, что теперь и он перестал быть героем?