Между прочим, самая страшная антиутопия XX века — это не "Мы", не "1984" и даже не "451 по Фаренгейту". Это история об эксах, придуманная Сигизмундом Кржижановским примерно в 1926 году. Правда это не отдельная книга, а вставная новелла в повести "Клуб убийц букв", что и является причиной ее малоизвестности.
обложка российского панк-нойз-проекта "Убийцы букв" — подходящая музыка для этой жуткой антиутопии
Некий биолог-аноним вывел бактерию-виброфага, которая способна рассекать связь между нервной и мускульной системами человека, тем самым перехватывая управление телом на себя. В свою очередь, управление этими бактериями взял на себя инженер Тутус, изобретя иннерватор — машину, излучающую особые волны, настраивающие работу виброфагов на нужный лад. Отладив технологию, Тутус предложил правительствам нескольких стран кардинальное решение проблемы душевнобольных, с одной стороны, нехватки рабочих рук — с другой. Кое-где, испытывая недостаток финансов, заинтересовались: и вскоре обработанные виброфагами и подключенные к центральному иннерватору зашагали по земле первые эксы — "экстериоризаторы, этические механомашины", люди-зомби, управляемые не изнутри, волей и внутренними импульсами, а целиком извне, импульсами внешними (отсюда ex).
Эксперимент был признан чрезвычайно успешным: эксы хотя и были способны лишь на простые работы, зато делали их беспрекословно, не требуя ничего, кроме элементарной пищи. Однако со временем возмутилась общественность: под лозунгом "даже сумасшедшие имеют право на свое сумасшествие" начались митинги, протесты. Но власти уже почувствовали вкус к дешевой рабочей силе; в правительстве победила радикальная партия и оппозиционеры стали исчезать один за другим, позже появляясь как... эксы. Тут кстати в лабораториях было синтезировано вещество инит, дающее иммунитет к виброфагам. Это позволило Тутусу и прочим радикалам начать план по превращению всего человечества в послушные эксы. Был налажен массовый выпуск дешевых консервов на экспорт, которые были заражены виброфагами. Гигантские толпы эксов тем временем строили новые, все более и более мощные иннерваторы, чье излучение теперь охватывало весь земной шар. В итоге мировая политическая система пала и возникло единое мировое государство Эксиния, управляемое горсточкой иммунизированной элиты.
И все было бы хорошо, но в поведении эксов стали замечать странности. Они отклонялись от запрограммированных путей, портили инструменты, с которыми работали, погибали. Было принято решение отключить один из иннерваторов, самый старый, чтобы проверить его. Хотя пришлось пожертвовать несколькими миллионами подключенных к нему (они почти мгновенно погибли), никаких поломок не обнаружили. Тогда Тутус предположил, что что-то происходит с психикой эксов, их внутренним миром, который был полностью изолирован от мира внешнего и предоставлен самому себе. К нескольким эксам применили препарат инит: очистившись от виброфагов, они оказались полными безумцами: абсолютная изоляция закономерно свела их с ума. В правительстве осознали, что они "окружены миллионами умалишенных, эпилептиков, маньяков, идиотов и слабоумных. Машины держат их в повиновении, но стоит их освободить, и все погибнет". Между тем случаи неповиновения и самоубийств росли, дальнейшие исследования показали наличие в мозгу "самовыключившихся" эксов некоторого количества вещества, в котором признали... инит. Видимо, мозг человека, лишившись возможности управлять телом и порабощенный виброфагами, начал самостоятельно синтезировать противоядие. Остановить этот процесс никому было не под силу. Конец был близок. Тогда Тутус и его сообщники решили, "пока миллионы безумий не прорвались к мускулам, свести игру на ничью". Они разом отключили все иннерваторы. Человечество, заключенное в темнице тела и уже давно ставшее безумным, теперь погибло и физически. Остались лишь незначительные группки людей, сумевших сбежать в труднопроходимые леса и совсем там одичавших. "Малочисленным инитам пришлось частью вымереть, частью слиться с этой человеческой фауной лесов". Ибо города и селения Земли были заражены смрадом миллионов гниющих тел...
Продолжаем размышлять на тему, почему "Матрица" оказывает такое колоссальное воздействие на зрителя. В этот раз остановимся на кадре, где Нео просыпается в капсуле и в потрясении оглядывает бесконечные ряды чужих капсул.
Это ведь гениальная метафора пробуждения человеческого сознания! Человек вдруг (или постепенно) осознает себя в мире, который не выбирал, который построен не так, как бы он желал, мире недружелюбном, безучастном, бессмысленном, непонятном. Вокруг вроде бы есть другие, как ты, но до них не дотянуться, не докричаться, они спят и видят свои сны, они рядом и бесконечно далеко, как будто их и нет. Ты, следовательно, тотально одинок. И так будет до самого конца, ибо твоих сил едва ли хватает вытянуть из горла усыпляющий шланг.
И как же хочется, чтобы поскорее появилась команда "Навуходоносора"! Чтобы Морфеус раскрыл глаза на мир, Тринити стала ближе к тебе, чем твоя кожа, Тэнк научил кунг-фу, чтобы тебе указали путь и цель жизни, чтоб все вдруг обрело смысл и непреходящую важность. Это, конечно, логика религии, а "Матрица", несомненно, религиозное кино, религиозный миф. Но проблема шире религии, поскольку человеку свойственно хвататься за любую соломинку смысла. Хвататься, чтобы снова оказаться в Матрице. Нео потребовалось три серии, чтобы это осознать. Следовательно, единственный реальный момент жизни, который мы проживаем — это то самое одинокое пробуждение, потрясенное оглядывание кругом и сдавленный крик ужаса, сопровождающий всхлип выблевываемых иллюзий. Не забывайте этот момент, длите его, втайне наслаждайтесь им — другого не дано.
Эрнст Юнгер раньше многих понял, какую опасность таит в себе безудержное развитие науки и техники — не столько даже для земной природы в целом, сколько для отдельно взятой личности. Его роман «Стеклянные пчелы», написанный в 1957-м и переведенный на русский язык лишь недавно (в этом году вышло уже второе издание), изображает мир человекоподобных роботов, в котором человек нужен лишь как единица измерения их производительности.
Русское изданиеНемецкое изданиеАнглийское изданиеФранцузское издание
Эрнст Юнгер (1895—1998) прожил невероятно долгую, особенно по меркам стремительного двадцатого века, жизнь. В 1918 году он получил из рук кайзера Вильгельма II высшую награду Германской империи, орден Pour le Mérite, а в 1993-м его дом в крошечном Вильфлингене посетили президент Франции Франсуа Миттеран и канцлер Германии Гельмут Коль, правители новейшей Европы. В год рождения Юнгера только появился кинематограф, а в год смерти вышла Windows 98 и была основана компания Google. Но, конечно, не внешними событиями прежде всего полнилась его жизнь. Войны, путешествия, встречи с замечательными людьми, технические достижения человечества были тем материалом, над которым неустанно работал его дух, претворяя век в мысль. Немногим удалось продвинуться на этом пути так далеко.
Не знаю, давал ли кто когда-либо Юнгеру столь высокую оценку, но мне он видится фигурой калибра Гёте, не меньше. Как Гёте выпало жить в революционную эпоху торжества разума, так и Юнгеру — в не менее революционную эпоху торжества техники. Оба были и тонкими наблюдателями происходящего, и его критиками, и искателями альтернативы. Они то вовлекались в бурю и натиск истории, то отстранялись от них. Крепкое долголетие и острый ум позволили им подняться на высоту подлинного понимания и создать прозу, художественность которой — не игра фантазии, но зеркало самой сути действительности (поэзия и есть правда). Этой же цели служит и схожий стиль обоих, у Гёте прозванный олимпийским. Он подобен мраморной статуе: с виду холодный, лаконичный, слишком идеальный, но стоит прикоснуться, задержаться подольше, свыкнуться — и откуда-то из глубины проступают тепло, жизнь, свет. Такими они оба и оставались до конца своих дней. И если о человеческом облике позднего Гёте можно судить лишь косвенно — например, по его разговорам с Эккерманом, — то с Юнгером нам повезло больше. Посмотрите фильм о том, как шведские журналисты беседуют со 102-летним Юнгером. Какую он демонстрирует цепкую память, широту осмысления, чувство юмора. Как еще силен его голос и режет воздух рука. Кажется, время не властно над тем, кто был с этим временем на ты.
Зачем читать его сейчас? Отчасти уже понятно. «Дневник» — проницательный свидетель той эпохи столетней давности, грозы и неврозы которой до сих пор определяют нашу судьбу. Не менее интересны размышления автора, нивелирующие вековую разницу между нами: о человеческой природе, об особенностях восточного и западного пути, об искусстве и действительности. Но есть и третья причина, которую, быть может, не заметили слишком озабоченные историческими свершениями современники, но которая сегодня, в эпоху персональных нарративов, ценится и значит все больше. «Предлагаемый дневник я прошу читать как роман» — так начинает Кайзерлинг свой текст. В этом его принципиальное различие с визионерской серьезностью «Заката Европы»; там, где Шпенглер чеканит объективные истины, Кайзерлинга больше волнует его внутренний мир, куда он и помещает все остальное. Автор не сожалеет о допущенных противоречиях, субъективных выводах, недостатке знаний, но просит читателя «следовать за странником, разделяя все его меняющиеся настроения и переживая вместе с ним все внутренние перемены» — только в этом случае перед читателем, как и перед автором, откроется «независимо существующее смысловое содержание». Таким образом, наш рассказчик един в двух лицах: это не только реальный Герман Кайзерлинг, но и некий «странник», точнее, странствующее, странствующе-мыслящее «я», способное принимать любые духовные формы, поскольку они одной с ним природы. Автор называет его Протеем, ибо на Цейлоне оно буддист (то есть в буддийской форме), в Индии — йог или бхакти-верующий, в Китае — конфуцианец, в Японии — патриот этой страны, а в безлюдных джунглях оно и вовсе может превратиться в растение, полное сплошной витальной силы. Так «Дневник философа» становится выдающимся примером creative nonfiction и autofiction — модных нынче жанров, странным образом сочетающих точное документальное повествование с приемами художественной прозы, эссе и я-нарратива.
(К двухсотлетию затмения великого русского поэта Константина Николаевича Батюшкова: 1821)
Без смерти жизнь не жизнь: и что она? сосуд,
Где капля меду средь полыни...
(Батюшков)
(Батюшков в 1821)
Есть люди, что намного опередили свое время. Про таких говорят: они родились раньше своего часа. Но есть и те, кого судьба забросила в далекое будущее: в недоумении озираются они, не узнавая окружения, и впадают в тоскливое отчаяние, когда понимают, насколько они опоздали родиться. К таким людям несомненно принадлежал Константин Батюшков, русский поэт XIX века, проживший 68 лет, из которых ровно половину — в сумеречном состоянии духа (попросту, в безумии). Трагедия Батюшкова — это трагедия Петрарки, заброшенного в век газет и пароходов. Триумф Батюшкова — это триумф воображения, не признающего границ разума.
Первые тридцать лет жизни Батюшкова были временем счастья и больших надежд. Родился в 1787, в древнем дворянском роде. Получил блестящее воспитание, в Петербурге познакомился и был дружен с лучшими людьми того времени: Жуковским, Гнедичем, Вяземским, Карамзиным, молодым Пушкиным. Участвовал в трех военных компаниях: прусском походе 1807 г., шведской войне 1808 г. и славном русском походе 1813—14 гг., окончившимся взятием Парижа. Всюду пишет стихи и путевые заметки, в 1817 издает книгу «Опыты в стихах и прозе». Нетерпеливый, непоседливый, мечтательный и озорной, Батюшков был всеобщим любимцем. Современники вспоминали: "Батюшков был всем одарен, чем может быть человек. Умен, добр, честен, благороден, учен, красноречив, приятной наружности, прост в обращении и совершенный gentleman..." О его стихах Гнедич отзывался как о "неподражаемых по своему благозвучию, по мелодии истинно италианской". Известны слова Пушкина о Батюшкове "Философ резвый и пиит". Наконец, ему самому принадлежат очень похожие строки: "Поэт, лентяй, счастливец И тонкий филосо́ф..."
Несомненно, Батюшков очень любил Россию. Но в ней он постоянно мерз. "Зима убивает меня", — писал он. Из-за своей впечатлительной натуры он был склонен к хандре и тоскливому состоянию; часто возводя в голове грандиозные планы, он быстро убеждался в крайней сложности их осуществления, оттого впадал в отчаяние и меланхолию. С детства он чувствовал в душе какое-то "чёрное пятно" — и справиться с ним не могли ни верные друзья, ни боевые походы. Отчасти облегчение приносили старые поэты: Тибулл, Гораций, Петрарка, Данте, Тассо. К слову, сплошь итальянцы. Но иногда и они лишь усиливали хандру. "О, память сердца! ты сильней Рассудка памяти печальной..." — проницательно отмечал Батюшков. И действительно, скоро "память сердца" полностью и окончательно затмит "память рассудка". Остался только один шаг. Объездив пол-Европы, Батюшков никогда не был в Италии. Словно страшась чего-то, обходил ее стороной. Но проблемы со здоровьем вынуждали ехать на юга. А тут подоспело приглашение Тургенева из Неаполя. Справив необременительную дипломатическую службу, в 1819 Батюшков оказывается в Италии.
Первые впечатления восхитительны. Природа, древности, люди искусства... "Для того, кто любит историю, природу и поэзию, земля сия — рай небесный". Но спустя некоторое время уныние набрасывается на Батюшкова с новой силой. Он словно страшится жить, боится узнать некую тайну, опасается пробуждения чего-то невыносимого. Не едет на могилу Вергилия, перестает отвечать на письма друзей, пишет солидные «Записки о древностях Неаполя» и вдруг сжигает их... Италия — не та, новейшая, эпохи Рисорджименто, но древняя, властная и капризная, — признает в нем своего блудного сына. Сына, по которому уже давно тоскуют Елисейские поля. И, признав, зовет в вечное прошлое.
Осознав это, Батюшков бежит из Италии. В Германии он пребывает в полной фрустрации: со всеми ссорится, "не хочет ничего писать, ни служить, ни быть в отставке, ни путешествовать, ни возвращаться в Россию" (Карамзин). На дворе 1821 год — год помрачения духа, а затем и его смерти. Последующие 34 года, вплоть до уже ничего не решавшей смерти тела в 1855, Батюшков будет пребывать в сумеречном состоянии, одержимый манией преследования и желанием покончить с собой. Современники вспоминают: "1 марта 1823 года он перерезал себе горло бритвой; рана не была смертельна, ее быстро вылечили, но стремление его лишить себя жизни очень навязчиво..." "Он хотел выброситься в окно, пытался убежать..." "Он беспрестанно говорит о самоубийстве..." Его помещают в лучшую лечебницу — он убежден, что это тюрьма. Его перевозят сначала в Москву, потом в Вологду, в родное имение; друзья переживают и хлопочут — все тщетно. Временами Батюшков спокоен и рассудителен, интересуется новостями, много гуляет. И тут же запись врача: "Утром умолял принести ему кинжал, чтобы умертвить себя; ему чудились Вяземский, Жуковский, император Александр, которые записывали все, что он говорил и немедленно отсылали куда-то записанное..." Впрочем, вскоре Вяземский, Жуковский и иные поумирали — а тело Батюшкова все жило и жило, словно механически отматывая назад нить жизни, высшее напряжение которой пришлось на тот злополучный 1821 год. Окончательно оборвала эту нить тифозная горячка, погрузившая Батюшкова в спасительное забытье.
Почти современник Батюшкова, немецкий поэт Гельдерлин задолжал богиням судьбы, паркам, чуть больше — 40 лет провел он в безумии, отражая в невидящих современность глазах вечное небо Эллады. Рассказывают, что Батюшков в бреду часто говорил по-итальянски, а однажды воскликнул, не сводя глаз с неба: "О родина Данте! О дорогая моя родина!" Эти двое являли собой характерный пример людей, увидевших свет не той эпохи. Каким-то образом догадавшись об этом, они не смогли удержать свой рассудок на привычном месте. Как вернуться домой, если родина твоя — не на западе или востоке, но в далеком прошлом? И о чем говорить с людьми, если они никогда не беседовали с Цицероном? Лишь друзьям Батюшкова повезло больше: современник Овидия и Катулла какое-то время жил среди них...
облако тэгов
