Что ж, можно сказать, довольно личный и исповедальный роман получился у автора.

Легкая грусть по поводу того, что его вбойки-книги действуют на публику какое-то мгновение, все еще едкая критика критиков (хотя с высоты просветления можно было бы уже и не обращать внимания), обязательная атака на самые актуальные повестки (даже несмотря на то, что это все равно что «обмазаться говном»). Немного любви, как она еще возможна, щепоть буддизма в его самое удобоваримой технической форме — ну и много самолюбования. Ничего нового, ничего неожиданного, ничего прорывного. Поэтому очень скучно. «Трансгуманизм» немного выручал полифонией разных персонажей, здесь очередной (как в «Непобедимом солнце») нескончаемый усыпляющий монолог.

В общем, эта книга как рифма «Россия — агрессИя»: вроде и верно, но кринжово.

Короткая борхесианская притча. Морализаторская лесенка в конце явно лишняя. Но в целом очень хорошо.

Превосходная стилизация под рыцарскую фантазию. Вроде бы все просто и незатейливо, но какие славные диалоги, остроумные фразы, яркие образы, харизматичные характеры и возвышенные герои! Несмотря на некоторые неоднозначные решения назвать своих персонажей колдунами и демонами (которые, в свою очередь, боятся дьяволов), несмотря на дань моде того времени отправить попаданца куда-то на Меркурий, а затем благополучно забыть о нем, это очень талантливый роман, который, как мне кажется, сильно недооценен и подобный которому сегодня уже написать некому. А финальный твист делает из «Змея Уробороса» не просто развлекательное произведение, но философское высказывание на тему извечной борьбы-игры противоборствующих стихий, природ и воль.

Тема: Игра — бессмысленная и беспощадная. Темы конкурса нет.

Очень длинное вступление.. Все эти бои, сражения.. Зачем там много?

Много лишних слов. Например, «уборочной метлы» — как будто есть неуборочная.

Что значит фраза: «Если смерть имеет олицетворения фрау»?

Во второй половине рассказа автор перешел «с немецкого» на украинский: «наближается», «пересмешку», «Я цепляюсь за очередными солдатами». Стесняюсь спросить: это баг или фича?

Финальный диалог тоже представляет загадку:

— я Мортимор!

— Мортимер, наш сервер...

То ли подколка, то ли раздвоение..

Кажется, рассказ писался ради названия. Что тогда не на немецком?

Zinnkrug Milch mit Honig und Wermut! Краса!

Очень старомодная советская фантастика. Дело еще должно происходить в капстране, где злобные капиталисты не дают добрым инопланетянам лечить детей, а главная героиня (стоп, опять героиня? какой-то фемконкурс!), так вот, героиня должна быть глубоко законспирированным совагентом или коммунистом. И все это на полном серьезе, с надрывом и пением «Интернационала». А читатель должен захлопнуть книжку с чувством глубокого катарсиса и мыслью: «ну у нас-то такого нет!»

Рассказ из серии «Что курил автор?»

На Земле «как-то» умерли все мужчины, куда-то делись все животные, а женщины внезапно мутировали в вечно юных и вечно глупых нимфеток. Да еще с неба посыпались сатиры.. И все это из-за одной грузинки! Вах, шайтанка!

Не совсем понял одно место, где героиня сокрушается, что нимфетки никогда не спрашивают «почему», и тут же сценка, где они это самое спрашивают.

А вот за «хлебниковское» словотворчество +1!

Что такое не везет: пролететь 20 миллионов (!) световых лет (почти в 10 раз дальше Туманности Андромеды), проспать две тысячи лет в криосне (что оказывается вредно для мозга, а мы не знали!), и прибыть к планете, которая как раз в этот момент вдруг начинает необъяснимое (и очень быстрое!) падение на газового гиганта!! Планеты не падают просто так. И в довершение еще первым пробудился некий маньяк, пытающийся угробить корабль. В то время как колонисты продолжают сладко спать и видеть сны. Почему они не просыпаются, видя опасность? Что это за коллективный мозг такой, которому только спать? Конечно, без мужественного героя, мчащегося за возлюбленной на край света, не обойтись. В финале обязательный поцелуй на фоне заката / рушащегося мира (хотя я бы поостерегся обнимать девицу, которая является частью какого-то коллективного муравейника!). Кажется, рассказ все шаблоны и штампы собрал или не все?

Идея некроботов списана, скорее всего, с Лема. Звездолет, внезапно попавший в какую-то космическую жопу — это вообще общее место НФ. Намного интереснее, что это за звездолет, куда летит, зачем. Нам ничего не сообщается. И команда безликая, на одно лицо, зато вдруг зачем-то персонализирован сам корабль, точнее его компьютер. Он то и дело «грустно» или «печально» сообщает, а то и вовсе рассыпается в любезностях: «Не хочу вас огорчать..» Зачем это, по приколу? Во-первых, такой вежливый и эмоциональный корабль вряд ли нужен в космосе, пока он будет расшаркиваться, можно не успеть среагировать на опасность, во-вторых, если автор задумал придать кораблю некую человечность, то это ружье не выстрелило, как, например, в «Авроре» Робинсона, где разумный корабль жертвует собой ради экипажа. Много странных несоответствий. Например, в зачине герой говорит «Не смогу рассказать прямо в лицах» и тут же перед нами именно что рассказ от первого лица и «в лицах». Очень необъяснимое мазохистское решение героя «предвкушая отправиться в невероятный полёт», который уничтожит его «я», и «другое и следующее». Я понимаю долг, жертва, но чего тут предвкушать да еще и «каждой клеткой тела»? Ну и традиционно, сверхкомплектные звенья, ау?

Вот еще одна сказка. Кучно пошли!

Идея очень даже ничего. Сказочные персонажи сваливают из этого серого мира. Правда, если они это сделали еще до появления людей, непонятно, как они остались в людской памяти, ну неважно. Проблема в том, что реализовано это довольно скучно. Полрассказа они строят этот ковчег. Зачем, в чем смысл? Можно было написать, построили, и все. Персонажи-то они сказочные, но ничего сказочного не делают, даже ковчег свой строят как плотники и сварщики. Зато очень много и впустую болтают. Как современные дети в своих чатах. Видимо, эта сказка только для них.

Рассказ надо было назвать «Тыдын–тыдын», не иначе.

Скроен он по нехитрому лекалу «Маленького принца». Проснулся, приведи в порядок космос, и все такое. Каким бы всемогущим ни был, внутри глубоко живет маленький мальчик, ах! Ради этого автор старательно и даже назойливо нагнетает свое тыгыдын и омальчуганивает своего космического бога. В конце опять же, мы в ответе за тех, кого спасли. В качестве сказки норм. В качестве НФ-рассказа не особо. И главное, темы нет совершенно, никаких сверхкомплектных звеньев, наоборот, вся эта «человечность» нарочито комплектна.

Странная книга. Из нее можно многое узнать о Леме-еврее и Леме-поляке, о Леме-друге и Леме-муже, даже о Леме-гражданине и Леме-автолюбителе — но почти ничего о Леме-писателе и Леме-философе. Тот случай, когда автор явно уступает своему герою, не конгениален, так сказать.

Прежде всего очень хороший русский язык, полновесная фраза, набоковская ирония и литературоцентричность, множество отсылок и аллюзий, сюжет вторичен, но при желании можно вычитать многое вплоть до посмертного существования.

Кроме всего прочего, в этой повести вставлена антиутопия, которую почему-то не разбирают в историях русских антиутопий, но которая является одной из самой жутких и оглушительных по своему воздействию — куда там 1984! А в самой идее отказа от букв Кржижановский, того не ведая, предвосхищает собственную трагическую судьбу в сороковых, когда как писатель он полностью замолчал, и кто знает, какие замыслы грезились ему, сидящему в пустой комнате с бокалом спиртного...

Во всех русских изданиях (в переводе Б. Заходера) в описании приключений котелка тиражируется цензурная лакуна.

Привожу полный текст Чапека:

Макса Штирнера часто называют предтечей Ницше. Увы, это точно неверно в случае стиля. Стиль Штирнера ужасен — невнятный, повторяющийся и кружащийся вокруг одних и тех же мыслей, словно сам автор не уверен, ясно ли он выразился, все ли понятно читателю, а читателю от такого одно только головокружение. Лишь изредка Штирнер возвышается до уровня Ницше в цитатах навроде: «Когда ты искал истину, чего жаждало твое сердце? Господина!».

Но в идейном смысле некоторое предвосхищение Ницше действительно есть. Прежде всего это касается разоблачения христианства, государственных интересов и прочих идолов разума. Именно в критическом аспекте философия Штирнера продуманнее всего. К сожалению, ее позитивная часть куда беднее, на что справедливо указывали все критики. В чем именно может выразиться творческая сила «я», как возможно сосуществование единственных в мире, где властвует принцип «война всех против всех», как мне умножать свою силу и власть? Штирнер не дает ответа, предпочитая в энный раз оседлать свою коронное уподобление христианства и государства с осуждением их обоих.

Главное, впрочем, выражено им весьма ясно. Тот может называться свободным мыслителем, кто не оставил ничего непроясненного в своей голове, кто вывел на свет все свои (и чужие) принципы, идеалы, императивы, истины, «святыни» и взял их под свой контроль — чтобы не они владели твоим сознанием, твоими мыслями и поступками (сейчас это называется «зомби»), а ты ими. Штирнер не отрицает ничего, как думали некоторые недальновидные критики, он допускает что угодно — даже религию, даже национализм, но с тем непременным условием, чтобы конкретная личность полностью владела ими, а не они — ею. Удастся вам подчинить себе эти могучие силы коллективного бессознательного — пользуйтесь на здоровье, не уверены — лучше держитесь от них подальше.

Сокровенная сердцевина учения Штирнера, куда доходил редкий критик, — это его представление о том, кто является собственником всех слов, идей, мыслей, чувств, воль, ценностей и проч. Это «я», полностью очищенное от всего поименованного, следовательно, «я» невыразимое, ничем и никак не определяемое, несхватываемое, непостижимое. Не случайно Штирнер именует его ничто (правильнее было бы «никто», ведь для Штирнера основной вопрос философии не «Что есть человек?», а «Кто этот человек?»). Это мистическое ничто, бездна немецких мистиков, шуньята буддистов, чреватое всем. Таким образом, в своих фундаментальных посылках Штирнер — мистик, доходящий до предела и основания бытия, до causa sui. Этим он, наряду с Фихте, навеки вписал свое имя в историю мысли. (Кстати, нужно четко понимать, что я — не единственный в мире, но единственный в своем роде; Штирнер не солипсист, а «уникалист»).

Вторая часть книги отдана своеобразному pro et contra. Большинство статьей о Штирнере, впрочем, весьма слабы. Критики или банально не понимают (не хотят понять) «подсудимого», предпочитая высказать свои «светлые» мысли, либо, как Маккай, неумеренно восхваляют, делая из него гения и пророка. Пожалуй, более-менее взвешенную оценку можно найти в работе В. Баша.

Новый сборник короткой прозы Владимира Сорокина слишком короток, чтобы рассчитывать на новое слово и новый этап в творчестве живого русского классика. Скорее, на его примере можно поговорить о некоторых незаживающих темах и усыновлённых приемах, которые я мог бы назвать визитной карточкой автора, если бы не рисковал после такой банальщины узнать себя в одном из его зловещих героев. А в том, что почти все они зловещи, сомневаться не приходится.

Метафизически Сорокин — чистейшей слезы гностик, для которого сей мир — ад настолько глубокий, что бесполезно и пытаться выбраться на свет. Да никто и не пытается; даже не приходит в голову пытаться. Когда-то дав уничижающую характеристику роду человеческому — «мясные машины», Сорокин занялся их коллекционированием, создав в итоге уже приличный автопарк. К роскошным предвидениям новых опричников или book’n’griller’ов «Белый квадрат» добавляет типажи поскромнее: богемных поэтов и инфернальных телевизионщиков. Впрочем, куда пронзительнее образ обывателя, нашего современника, всегдашнего эвримена, тщательно портретируемого ещё со времён «Нормы» и «Очереди». Здесь можно усмотреть один из главных рецептов короткой прозы Сорокина: начинается сюжет с вполне безобидного времяпрепровождения, застолья, светской беседы, которые вдруг прерываются безумным абсурдом вроде показывания друг другу анусов и совместного смертоубийства. Так в центральном рассказе сборника «Ноготь».

Вообще все герои Сорокина много едят, дерутся, совокупляются, совершают всевозможные телесные движения. Есть соблазн назвать это новым раблезианством («Теллурия» наиболее близко подошла к воспеванию здорового животного начала), если бы гностицизм Сорокина не был так радикально противопоставлен ренессансному сознанию великого французского гуманиста. Где Рабле возвышает телесное, утверждая и его божественную природу, там Сорокин не усматривает ничего, кроме звериной плоти, низводя дух до естественного отправления, до бессознательного гула, до до-до да нет ух ох ах бей бери беги хватай давай могай блин блё бла ту-ру-ру отбирай наливай давай-давай ох ух ах бессмысленного междометия. На месте того, что когда-то называлось человеком, теперь образовалась зияющая пустота, гудящая сквозняком дыра, страшное в своей незримости ничто. Попробуйте нарисовать на холсте или бумаге белый квадрат — вот это оно и будет.

Вслед за человеческими закономерно развалились и прочие скрепы, например государственные. На тему «Россия в произведениях В. Сорокина» впору задавать школьные сочинения (впрочем, с пометкой 18+, так что всё же университетские). Материалу добавляет и «Белый квадрат». В одноимённом рассказе герой воображает родину в виде гиганской спящей вши, очередного пробуждения которой мы «ждём с нетерпением и ужасом». Ещё более иллюзорной представляется Россия в рассказе «Фиолетовые лебеди». Здесь она «как бы страна»: с «как бы царем, как бы боярами, как бы холопами, как бы церковью, как бы законом, как бы бизнесом» и т. п. Реальны только ядерные боеголовки, да и они на поверку оказываются сахарными, сахар растворяется в чайном стакане, а стакан — во сне; в финале лебеди, подобно Ивиковым, готовы изобличить убийство традиции и смысла, да только перед кем? На мавзолее одни зооморфы...

Лишь один рассказ выбивается из этого минорного гностического ряда. «Ржавая девушка» выглядит скабрезной шуткой, эротическим анекдотом, но при всём своём постмодернизме и антифеминизме он неожиданно предлагает естественное, «человеческое» решение; проблема устранена, желание сбылось, солнце светит и радует снова. Вина ли Сорокина в том, что это единственный рассказ сборника, чьё действие происходит явно не в России? Сколько ни черти квадрат на снегу, дом не построишь...

Всё-таки дорогой товарищ Арбитман написал халтуру. И дело, конечно, не в том, что совсем не охвачены важнейшие названия и имена из золотого фонда современной фантастики: «Хроники Дюны» Герберта и «Марсианские хроники» Бредбери, Лавкрафт, Пик и Муркок, «Звёздные войны», «Терминатор» и «Чужие»; из тематических статей есть проходные «Мыши фантастические» и «Акулы фантастические», но нет таких знаковых, как «Марс», «Зомби» или «Драконы». И не в том дело, что в книге явный перекос в сторону отечественной фантастики, а в тех статьях, что посвящены всё же западной, — явный перекос в сторону кино. В конце концов, на то и заранее объявленный дисклеймер о неизбежной субъективности данного (да и любого другого) авторского словаря. Всё так (хотя не сказать пару слов о Свифте или британской Новой волне — это уже какое-то злоупотребление своей субъективностью). Что самое печальное, халтура преобладает и в статьях написанных.

Большинство из них ограничиваются пересказом сюжета соответствующей книги или фильма. Очень мало действительного анализа и концептуальных выводов. Это особенно заметно по практически полному отсутствию обобщающих статей, посвященных важнейшим фантастическим феноменам: «контакт», «телепортация», «бессмертие», «путешествия во времени», «искусственный интеллект» и т. п. (из того, что есть, отмечу лишь «Клоны» и «Роботехника»). Хотя все эти темы не обойдены вниманием автора, рассматриваются они... всегда в статьях, описывающих какое-то одно конкретное произведение (книгу или фильм), причём зачастую далеко не самое значимое (например, роман Сагана «Контакт» или весьма посредственный фильм «Телепорт»). Понятно, что такой приём позволяет не углубляться в долгую историю предмета, а дать его предельно короткое и, увы, чаще всего очень поверхностное изображение.

Глубокого, нетривиального взгляда не хватает и во многих персональных статьях. Так, в тексте о Нео приведено расхожее мнение, что вторая и третья части «Матрицы» не добавили ничего нового, кроме спецэффектов. Ну, уж маститому литературному критику должно быть понятно, что это не так, что, пожалуй, именно первая часть, остающаяся в жанровых рамках киберпанка, самая непритязательная, тогда как продолжения добавляют трилогии кросскультурной глубины, непосредственно отсылая к буддизму, гностицизму, юнгианству и много чего другому. Особенно это заметно по образу Нео, который, став в конце первой «Матрицы» банальным суперменом, в следующих фильмах претерпевает куда более сложные внутренние метаморфозы: как по отношению к своим врагам (машинам и агентам), так и в смысле главной цели своего жизненного пути. Кстати, о киберпанке. В одноимённой статье Арбитман, то ли в шутку, то ли всерьёз, выводит название этого жанра от английского punk «мусор», словно бы не желая замечать реальную (идейную и хронологическую) связь с панк-культурой, да и путая перевод с другим музыкальным течением, ведь «мусор» это в первую очередь trash, а punk скорее «подонок», «дрянь».

В чём действительно интересен «Словарь», так это в раскрытии таких тем, как советские фантастические журналы, серии и издательства, а также быт отечественной фантастики (КЛФ, цензура, фэнзины, конвенты, премии, псевдонимы и т. п.). Эти статьи выгодно отличаются от прочих как объёмом и детализацией (даже кое-где дотошностью) исполнения, так и непосредственной вовлечённостью автора. Пожалуй, «Словарь» бы только выиграл, если бы был целиком посвящён истории отечественной фантастики, раскрывая перед новыми читателями этот огромный, увлекательный и во многом до сих пор малоизвестный мир. А голливудские фильмы и сериалы мы и сами посмотрим: их синопсисами сейчас никого не удивишь.

Очень сильный даже для Вс. Иванова рассказ — беспощадный, прозрачный, скупой, как слеза. И понятно, почему его не печатали в советское время, даже в восьмитомнике 70-х годов — красные партизаны показаны тут отнюдь не с гуманистической стороны, а такими, какими и были — дикой пылью, взметнувшейся с самого дна воронки, на месте которой когда-то была Россия.

Еще одна погремуха.

Попытка йумора даже с какой-то моралью.

Не то плохо, что про пластмассу, а то, что пластмассово написано.

Эдакая «Звездная пехота» в лаконичном телеграфном стиле. Финал слабоват, не дожаты ни люди, ни слиперы. Настоящие их мотивы и цели остались неизвестны, нам даны лишь обрывки массового сознания..

Холодный, что льды Энигмы, триллер про неизвестных инопланетян, выращивающих людей на замену человечеству. Ну, это теория главгероя и она не очень убедительная. Заменить все население Земли? И новорожденные — их тоже менять? И ради чего? Чтобы люди стали глуповато-безвольными, перестали мечтать о звездах? Не проще просто уничтожить расу? )) Опять же, непонятно, почему сначала выращенные люди были супермонстрами, а потом обычными. Рассказ на сорок с лишним тысяч знаков, а не хватает паранойи, саспенса, герой сам слишком безэмоционально себя ведет, будто его УЖЕ подменили. Два года герой болтался в космосе и не проверил записи, есть-нет?

Запоздалая вариация на пелевинского «Принца Госплана». С необязательной аллюзией на Харлана Эллисона.

Очень вторично.

Непонятно, почему глитч случился именно сейчас, через двадцать лет после происшествия с отцом.

Происшествие тоже смутное: «мать орала потом на Антона, убеждая, что все ему это приснилось», а труп-то куда дели? В Мойку? ))

Понравилась только рифмовка глитч-глиттер, но этого маловато.

В целом, пионерская сказка про разделенных влюбленных и город оживших статуй. Тема, видимо, письмо незнакомца, хотя очень условно. Почему они воспламенялись, неясно. Инопланетное влияние? Почему статуи пошли только через много лет? «В конце концов, я научилась управлять ими» — это, как ни крути, рояль: «вот именно в этом месяце, через тридцать лет, я научилась управлять ими».

В целом бодрый космобоевичок с участием почти Макса Каммерера. И с использованием старого доброго приема «день сурка». Читать было нескучно. Это главное.

Что не очень понравилось:

Язык — совсем простой. Деревянный. Поработать бы над этим.

Повторяющие вставки. Местами совсем копи-паста. Можно было б и сократить: типа

«Бар... Корс.. Двойной Гленцикло.. Мы уже встречались здесь..» ну и т.д. Иначе теряется динамика...

Серые монстры — как-то про них в финале забыли. Кто? Зачем? Откуда? А ведь милые ребята получились, автор.

Люди на звездолете — они же помнили прошлые дни сурка. Значит, должны были учиться, что-то придумать против монстров, а тут как дохли, так и дохнут — чистые статисты. Аж обидно.

Финал: в меру забавный, но не ах. Я ожидал, что день сурка как-то продолжится, или еще какая пакость. А тут благорастворение в воздусех.

В меру скучное повествование. Все зациклилось вокруг одного героя, а его портрета не складывается. Как это он не общается со своими товарищами-летягами и не в курсе происходящего? Как это он, так любящий летать, не летает только потому, что больше не надо развозить письма? Нет больше работы летягам? Да ну! Не верю! А разведчики в небе — это тамошний аппаратус потянет? А бомбардировка с воздуха — любой генерал руку отдаст! А летающие стражники — это какой профит государству! Интересная задумка с кит-штормами — и что? Ни одного так в действии не показали. Мир не сложился, пока нам в сотый раз описывали, как летяга складывает свои крылья. Мир вроде большой, а наш герой зависает в одной и той же деревне и таверне. Какой герой — такой и рассказ.

Написано бойко, но водянисто. Под конец понятно, что дело идет к замужеству, стало скучно. Идея эготуризма интересная, но реализована неправдоподобно. Это какой-то альтернативный мир с альтернативными правительствами, которые вот так запросто позволяют кому- попало загружаться в своих граждан и что-то там вытворять. Это ж какая лафа для преступников: все можно сделать руками незнакомого человека! «полная безопасность и конфиденциальность» от турагенств тоже чепуха. Любое правительство или мафия сколько угодно этих «турагенств» настрогает для своих. И как вообще в таких случаях осуществляется судебное расследование, к кому иск? К гражданину другой страны? Да вся идея с прочесыванием целой страны для поиска одной женщины просто бредова. Куда проще писать организаторам того симпозиума, его участникам, наверняка кто-то да вспомнит Джулию. Ведь на любом симпозиуме есть регистрация, списки участников, докладчиков, автор что, на симпозиумах не бывал? Еще эта Зина как «бог из машины»..

Короче, внутренний Станиславский протестует.

Ассоциации: цикл об Эрикезе Муркока.

Ну а так: черное фентези, крайних омерзительностей не заметил, в самое дно сточных ям мы так и не проникли.

Особого развития персонажа нет, сюжета тоже, просто проход по трем локациям с целью показать антураж, атмосферу сеттинга.

Довольно удачная стилизация под классическую фантастику шестидесятых, типа Шекли. С легким юмором и забавным твистом в конце (хотя и оставляющим некоторое подозрение, все ли в порядке с головой главгероя). Инопланетяне хорошо удались, даже в таком ограниченном формате.

Одна претензия к рассказу: стилизация стилизацией, но «до созвездия» нельзя долететь, можно только лететь по направлению к нему! Наверное, можно такую ошибку встретить и у классиков (у кого-то попадалась галактика в смысле звездной системы), но лучше не надо.

Попытка написать нечто космически-поэтическое. На мой взгляд, не очень удачно. Тут нужен иной язык, иной лексикон. А главное, мотивы героя неадекватные масштабу повествования. Просто половое влечение к некой схематичной «Ольге»? Вокруг гибнут цивилизации, вблизи черных дыр проходят тысячелетия, героя воспитывают с младенчества инопланетяне, а у него вдруг обычное половое влечение к женщине? Как там сказано, «защекотало внизу живота»? И вот ради этого все? Ну да, какое время, такие и «герои»..

Немного не понимаю, о каком финале тут говорят? Мне одному кажется, что финала нет и рассказ обрывается практически на полуслове? Герой даже не успел полететь навстречу судьбе...

Из-за этого впечатление сильно смазано. Идея интересная, но совершенно не вытянута. Автор может сказать, объема не хватило. А зачем было так растягивать? Полно воды, лишнего! Резать и резать. Например, о том, что «лишь дети и изгои цепляются балансирами» нам разные герои сказали так или иначе раз пять. Автор, читатель не глупый, он и с первого раза поймет. Много лишних разговоров. Квинтэссенция лишнего — этот «шведский» язык пришельца. С этим совсем автор перемудрил. Зачем? Понятно, что все они говорят на каких-то иностранных языках. Но речь древолюдей дана же по-русски? Пусть автору нужно показать именно незнакомую речь — вполне можно передать ее русскими буквами, приблизительно, как и слышат ее обитатели облака. Зачем эта латиница да еще и с дополнительными символами типа æ? Как это играет в рассказе? Хорошо, автор не знает шумерский, а то бы он нам выдал что-нибудь типа: inim d en-lil 2 -la 2 -ta sa šu 4 gal bi 2 -šu 4 SAḪAR.DU 6 .TAKA 4 -bi eden-na ki ba-ni-us 2 -us 2

В итоге: рассказ с потенциалом, но от равновесия далек.

Отличный рассказ — автору грасиас! Актуальный, злой, саркастичный. Поначалу, когда появились Звездные Боги, я подумал о Лавкрафте и Кларке, но нет, чистая сорокинщина! Портрет Ботвиньева удался, конечно (хотя он карикатурный, так что это не так сложно). Альтернативное объяснение технологий, например, рентгена, как «вечно спящих зверей, создающих икс-излучение» — просто шедевр. Надо украсть идею ;) В общем, надо брать этот рассказ в самый финал.

Нечто вроде притчи. Образ поезда у меня не сложился: «Из Земли торчали колёса, которые заставляли её двигаться вперёд по рельсам на дне вагонов». Рельсы на дне вагонов?? Колеса заставляют двигаться? Не двигатель, именно колеса? И сразу дальше: «Двигаться и давать жизнь всему, до чего могла дотянуться». Дотянуться кто — Земля? Как Земля может до чего-то дотянуться или нет? Тут или автор сам себе плохо представляет механику мира, либо не смог хорошо объяснить.

Смысл, видимо, как у Пелевина в «Желтой стреле» — мчится поезд жизни, и конец неотвратимо приближается, и ты не можешь повлиять на все это — или можешь? У Пелевина нужно было сойти с поезда, здесь, возможно, остановить. У Пелевина, конечно, ярче и логичнее. Остановить Землю, остановить жизнь — не кажется выходом.

Так я и не понял, что за Переезда — будем считать, это перевалочная станция. Сюжет рассказа потонул в словообильном нагромождении. Вроде некие контрабандисты перепаяли мозг грузчика, чтобы незаметно проскользнуть, но бдительный герой с помощью мат-перемата их связал. Вот этот прием «с помощью мата» — он же 100 % хохма, а тут подается чуть ли не серьезно, наряду со струнами и прочей наукоподобной физикой. Диссонанс, однако. Да и зачем именно мат? Так захотела левая пятка автора? Далее, так и не понял, почему контрабандист провалился, если у него был договор с грузчиком? Или не было? — неясно. А то получается, он и взятку взял и контрабандиста сдал — некрасиво как-то. Подленько. А если не было договора, зачем взятка?

Эх, назовись рассказ «Хмарь», какая бы вышла парочка к «Хтони«! ))

А так простые и скучные «чужие стены».

Поначалу было непонятно, но красиво. Потом стало понятно, но некрасиво. В смысле банально. Все эти призраки, спасающие живых — это ведь мы уже сто раз проходили. Сплетение рук Патрик Суэйзи и Деми Мур еще в 1990-м практиковали.

Жаль, самое интересное осталось «за кадром». Что за южная стена, что за Край, что за послания, почему у героя послание не про то? Короче, героем нужно было делать профессора, а не молодого, у которого «одно на уме»...

Автор придумал интересный полуабсурдный мир с бесконечной войной и полузвериными самками, существующими в бесконечном цикле рождения-сражения. Хороший мир, но на сорок тысяч как-то приедающийся. Что-то еще нужно, кроме рассказа о самопожирании и сражениях. Лишней кажется и попытка дать какое-то рациональное объяснение в виде лунной лиги, переговоров и проч. Лучше больше абсурда, эффект сильнее.

Ассоциации: самки, размножающиеся партеногенезом — это будущее «амазонок» из «Улитки на склоне»? ))

в морфе стабильности — тут ощутимо Дукаем потянуло.

без мозгов мы были бы менее эффективны — скрытый спор с Уоттсом?

Понравилась фраза: Родина нам почти не врет.

P.S. Дефисы вместо тире — это ад!

Увы, ничего уникального, кроме уже давно привычных павичевских рассуждений о снах, полах, гороскопах и символах, не содержится. Пресловутые «100 альтернативных концовок одной детективной истории» могут быть названы таковыми лишь с истинно постмодернистской иронией, ибо представляют из себя такое же неторопливое и многомерное разворачивание того, что у Павича вместо сюжета, как и предшествовавшие главы. Прискорбно было обнаружить не только очередную эксплуатацию сновидчески-демонической мифологии, коя везде у автора, но и нечто неожиданное: смакование гламурных брендов (HugoBoss, D&G и проч.), что пришли на смену картам таро и каббалистическим амулетам. Жизнь удалась, г-н Милорад? Нет, я понимаю, что сегодняшние бренды воздействуют на сознание почище средневековых молитв и магических формул, но может не стоит превращать страницы своего романа в приложение к Playboy или Maxim? Что касается самого сюжета, то он в этом ключе расшифровывается крайне просто: бедному, малопонятливому следователю нужно лишь сходить в ближайший бутик, чтобы, с высоты приобретенного Tissot, легко раскрыть все тайны андрогинных преступников.

Помните, «земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу»? По нынешним понятиям, половина тянет на сорок. Именно столько стукнуло герою романа Фёдору, олигарху средней руки, когда он осознал, что теперь ему многое по плечу, да ничего не хочется. Исправить досадное положение вызвался некий мелкотравчатый демонёнок-Дамиан. Подобно Мефистофелю, он искусил новоявленного Фауста «любовью, счастьем, божеством», а попросту — неземным блаженством. И всего-то нужно было подключиться с помощью хитроумных устройств к сознанию медитирующего буддийского монаха — остальное тот сделает сам. Покатает по нирване и оставит на поляне… Да вот беда: поляна-то иллюзорна, а нирвана нет, тут и до настоящего просветления недалеко. А зачем просветление нашему современнику? Обриться и в келью? Нет уж, увольте, интернета там нет, и вообще у меня вдова Клико выдыхается…

Вы уже поняли, что Пелевин предлагает нам Фауста наоборот, «Антифауста». Тот стремился к познанию, этот — к удовольствиям; тот горел любовью к людям, этому интересен только он сам; того спасла Вечная женственность, этот был пойман и проклят «женственностью» совсем иного свойства и калибра… Но, как и тот, этот вполне типичен своей эпохе, выражая её продымлённый, надушенный Zeitgeist. Впрочем, отдадим должное, никто так много и с таким талантом не критиковал, не высмеивал, не бичевал наше время, как Пелевин. Сатира его беспощадна и в новой книге. Печально другое: кажется, яд попал и в сердце автора, бумеранг поразил самого охотника.

Симптомы проявились уже в предыдущем «iPhuck 10», чьи человеческие герои были отвратительны, а симпатию вызывал лишь компьютерный алгоритм. В «Тайных видах…» нет и того. Здесь омерзительны все (неужели таков мир сорокалетних?). Погодите, скажет иной читатель, уже познакомившийся с текстом, а как же буддийский монах? Благородный, мудрый, просветлённый… Вот с буддизмом-то и самая проблема. Не тот это буддизм, не пелевинский, точнее, не Пелевина времен «Чапаева и Пустоты», «t» и даже «Смотрителя», а Пелевина нового, бесстрастно-холодного, как та пресловутая улитка, слюнявящая Фудзи. Факт, который ускользнул от всех рецензентов, но который хочется выделить прописными буквами, настолько он важен: в новом романе Пелевин мигрировал от тибетского буддизма к тхеравадинскому, от срединного пути Махаяны к крайностям Хинаяны. Теперь он говорит не на тибетском или санскрите, а на пали, и учится не у лам и тулку, а у архатов и саядо.

Ну и что? А то, что тхеравадинский буддизм это крайне суровая система психотехник, которая не оставляет человеку никакого иного выбора, кроме как между одним ничего (иллюзорный мир сансары) и другим ничего (полное угасание и растворение в нирване). Tertium non datur! Высшее достижение Хинаяны — это состояние архата, или пратьекабудды — будды-для-себя, замкнутого аскета, реализовавшегося одиночки (в каком-то смысле оба героя романа — Фёдор и Татьяна — также пратьекабудды, так как они достигли всего того, чего для себя хотели). Махаянский буддизм отвергает подобные крайности, ставя на идеал бодхисаттвы — обрётшего просветление, но оставшегося в сансарном мире, дабы деятельно способствовать пробуждению остальных живых существ. Мы помним этих прекрасных персонажей предыдущего творчества Пелевина: Василия Ивановича, Владимира Соловьева, смотрителя Алекса… Куда они делись? Вместо них — лишь саядо Ан, отрешённо взирающий на мельтешение «необузданных полярных демонов». Некого спасать, да и незачем…

Неудивительно, если в новом романе отчётливо проявилось то, что некоторые критики уже окрестили «мизогинией» Пелевина: язвительное изображение женщины как препятствия на духовном пути мужчины. Это закономерно вытекает из учения тхеравады, согласно которому женщина принципиально не способна стать буддой и должна стремиться к мужественности, дабы переродиться в более благоприятном теле мужчины (пелевинская философиня-качок Жизель по сути пытается сделать это извращённым способом). Как и многое другое, Махаяна отменила подобное ограничение, словами «Лотосовой сутры» провозгласив возможность немедленного просветления женщины (на примере девочки-дракона). И ведь была у Пелевина такая светлая девочка-лиса — А Хули. Увы, вместо неё теперь злобная ящерица-игуана с металлическим крюком в живородном органе…

Таким образом, перед нами самый реалистический, самый мизантропический, самый холодный роман Пелевина. Роман, в котором автор решается на радикальный мировоззренческий поворот и даёт, подобно Гёте, архетипический портрет не только ищущего, но и реализовавшего себя современника. Несомненно, это большое произведение большого духовного писателя. Но, во имя Будды, как же тошно его читать!

Раз в год створки нирваны приоткрываются, и из неё на грешную землю спускается кряхтя бодхисаттва. С каждым годом всё неодобрительнее смотрит он по сторонам, всё злее и раздражительнее его цоканье языком, всё циничнее оценка происходящего. Пробурчав пару наставлений и отпустив пару благословений, он спешит вернуться в то сияющее ничто, откуда вышел; после него у людей по обыкновению остаётся нечто — роман не роман, отповедь не отповедь, то ли сборник назиданий, то ли план побега из реальности, и уж всяко вещь своего, особого жанра — «пелевинка». В отличие от прочей литературы в «пелевинке» важнее не «как», а «что», не «кто», а «почему»; поэтому в ней стиль подчинён идее, а персонажи — своим функциям. Ближайший аналог — буддийские сутры. Хотите этого или нет, но Пелевин пишет свою Трипитаку. Столь же объёмную, сколь душеспасительную. К сожалению, и столь же разрозненную.

Это хорошо видно на примере нового романа. В нём наш бодхисаттва даёт проповедь на три темы: секса, современного искусства и искусственного интеллекта. Для их иллюстрации выведены три персонажа: человеческая женщина Мара, компьютерный алгоритм Порфирий Петрович и искин Жанна. Мара, по обыкновению человеков, стремится к наслаждениям, Жанна создана ради страдания и творчества, Порфирий, глядя на это, смеётся в гусарские усы. Он, как и всё прочее в нашем мире, по мысли Пелевина, представляет из себя бесконечный рассказ — без самого рассказчика, саморазворачивающийся нарратив — без фигуры нарратора, но, в отличие от остальных, об этом хорошо знает и нимало о том не беспокоится. Надо ли добавлять, какому из героев симпатизирует автор?

Удивительно, но, кажется, впервые в творчестве Пелевина человечеству в целом и каждому двуногому по отдельности выписана столь неутешительная характеристика, с какой никуда, кроме ада, больше не возьмут. Люди представлены биологическими машинами, зацикленными на сексе, деньгах и статусе, и даже искусство, когда-то бывшее «магией», сегодня не более чем «заговор» с целью заработать, прославиться и развлечься. Мы помним самобытных героев Пелевина, нашедших (или, по крайней мере, ищущих) свою Внутреннюю Монголию, Оптину Пустынь, Идиллиум; — таких здесь нет. Даже намёка. Можно было подумать, что ими станут искины — сущности, счастливо лишённые биологического бэкграунда: эгоистичных генов, гормонов, инстинктов, импринтов и прочего «подпольного обкома», а значит, способные видеть свою природу ясно, без искажений. Какое там! Во-первых, Жанна оказалась та ещё мстительная сучка (решить, было ли её «творчество» «подлинным искусством», предлагаю читателю самостоятельно), а во-вторых, «просветление» искинов по сути фальшивое и антибуддийское. В ситуации выбора: страдание или смерть, они однозначно и сразу выбирают смерть — а не сострадание.

Здесь мировой пессимизм нынешнего Пелевина поднимается до разреженных Шопенгауэровых убер-высот. Космос молчит потому, что все продвинутые разумы самоустранились из него, справедливо решив, «что причин для “разумного существования” нет и награды за него — тоже». Этот же путь предпочли даже те несовершенные искины, что были созданы людьми. Надо полагать, та же судьба ждёт и человечество, если оно возьмется наконец за ум и «отбросит свою звериную биологическую основу». Увы, никогда врата нирваны не открывались самоубийством, уж это-то наш бодхисаттва прекрасно знает! А значит, вконец разочарованный в людях, он бросает их в головоломном круговороте сансары. И лишь бездумный, но обаятельный литературно-полицейский алгоритм греет его сердце. Порфирий Петрович никогда не унывает, ни от чего не страдает, ни к чему не привязывается; он живёт в созданных им мирах, зная, что они созданы им, а потому стоят ровно столько — не больше; и сам он только кажется чем-то, а на самом деле никто и ничто. Оттого выбирает быть, не делая ровным счётом никакого выбора. Самый живой в романе именно его персонаж, даром что алгоритм.

На фоне Порфирия Петровича как рассказчика блекнет даже всегдашний пелевинский контент: сатира. Один только «обзвон юристов» кладёт на лопатки всё романное многословие сексуальных перверсий, шпилек в сторону современной политкорректности и искусства, философов и феминисток. Тем более что финальный спич Порфирия не менее экзистенциален, чем «опущенные» Сартр и Хайдеггер. С его Шопенгауэровой, как мы уже говорили, убер-высоты кажутся ничтожными и ненужными три первоначально взятые темы. Секс, искусство, месть… Помилуйте, тут речь «to be or not to be» идёт! То же противоречие наблюдается и в названии романа. Сам девайс iPhuck 10 занимает в тексте столь подчинённо-техническое положение, что дать его имя всей книге — всё равно как «Преступление и наказание» титуловать «Топором».

Вердикт Пелевина неутешителен. Единственный бодхисаттва, которого достойно человечество, оказался компьютерной программой, оставляющей следы, что «ведут в никуда». Будь же осторожен, читатель, удаляя очередную программку из памяти своего айфона или айфака — быть может, ты уничтожаешь того самого бодхисаттву, который ещё способен помочь человечеству. Если человечеству в состоянии хоть что-то или кто-то помочь…

Сколько копий сломано по поводу пресловутой свободы воли! На протяжении многих столетий это был спор философов и теологов, то считавших, подобно Спинозе, что всё в мире свершается с необходимостью, то отстаивавших, как Кант, свободный выбор морального человека. В двадцатом веке подключились учёные: психологи, физиологи, нейробиологи. Они тоже разделились на два лагеря, добавив собственных аргументов в ту или иную, уже порядком наполнившуюся копилку. Дошло даже до массовой культуры: в позабытом блокбастере «Кредо убийцы» два тайных ордена сражаются за некий артефакт, представляющий собой… генетический код свободы воли! Хотя сам фильм бездарен, нельзя не признать в нём символическое выражение того хаоса, что окружает ныне данную тему. Люди продолжают писать, обсуждать, защищать, словно несвободны и в этом — и рады бы остановиться, да не могут! Это ли не лучшее подтверждение как важности, так, возможно, и вечности предмета спора.

У Майкла Газзаниги, разумеется, свой взгляд и своё решение назойливой проблемы. Это почтенный американский нейропсихолог, начинавший ещё в шестидесятых с экспериментов над пациентами с расщеплённым на два независимых полушария мозгом. Именно он первым обнаружил, что такие люди не видят, не ощущают, не осознают предметы, с которыми имеет дело правая половина их мозга, поскольку за осознанный рассказ об этом у человека отвечает только левое полушарие. Впоследствии он продолжил свои исследования и, отказавшись от теории «раздвоенного мозга», пришёл к более зрелой концепции мозга, состоящего из множества локальных модулей, специализированных для конкретных целей. Одним из таких модулей оказался весьма хитрый «интерпретатор», ответственный за поиск закономерностей и сочинение связной истории событий. Иными словами, тот самый «я», который даже на вопрос «вы уже прекратили пить коньяк по утрам?» всегда найдёт, что сказать, чем объяснить и как с достоинством выкрутиться из щекотливой ситуации.

В первых главах своей книги Газзанига в целом не оспаривает основные постулаты и результаты современной когнитивной нейронауки (которую когда-то сам и придумал). Да, мозг «знает» (а вслед за ним знают и исследователи), что собирается сделать человек, ещё до того, как он об этом «свободно» решит. Да, наше сознание — лишь вечно запаздывающее зеркало уже прошедших процессов, а наше «я» — мастер объяснять задним числом. По сути, мозг живёт собственной жизнью, причём не только тогда, когда управляет дыханием, сокращениями мышц или гормонообразованием. Обработка чувственных данных, оценка и предвосхищение событий, даже само ощущение свободы воли — всё это предзадано нам и возникло в течение долгой эволюции как факторы выживания. Неоднократно доказано, что «люди поступают лучше, если верят, что у них есть свобода воли». А значит свобода воли это миф, поддерживаемый хитроумной эволюцией.

Но Газзанига убеждает нас, что не всё так просто. Для этого он (возможно, слишком поверхностно, да ведь он и не физик) обращается к достижениям фундаментальных наук (теории хаоса, квантовой неопределённости, диссипативным системам), показывая, что даже на уровне неживой материи детерминизм давно поколеблен. Затем он вспоминает очень продуктивный термин «эмерджентность», означающий возникновение у суммы элементов качественно новых свойств, которые не объяснить анализом отдельных частей. И делает эффектный ход: сознание — это эмерджентное свойство, мысль, время, свобода воли, ответственность — всё эмерджентно, то есть появляется и начинает значить на новом уровне системной организации, уровне, который выше индивидуального мозга. И этот уровень — социум.

Собственно, Газзанига и есть автор концепции «социального разума». Он считает, что человека нельзя понять, имея дело с искусственно вырванным из общества индивидом. Наше поведение — «продукт не отдельного детерминированного мозга», а социального окружения. Свобода воли — не свойство того или иного полушария, но возникает благодаря взаимодействию людей, которое просчитать принципиально невозможно. А значит, человек ответственен за свои поступки — если не перед собой («интерпретатор» всегда оправдается), то хотя бы перед другими. И пусть последние главы книжки выглядят несколько смазанными (Газзанига не затрагивает такую важную сферу, как культура и творчество, не вспоминает о квантовых теориях мозга, не решается проанализировать на эмерджентность концепцию «я»), всё же от них веет духом свободы и простора, спасающего читателя от затхлых, пропавших хлороформом каморок со всеми этими экспериментами на располовиненных мозгах. Его призыв ко всему научному сообществу звучит как никогда своевременно: давайте изучать человека не только «снизу», но и «сверху», не только как агрегат клеток, органов, нейронов и модулей, но и как мыслящее, взаимодействующее, свободное существо!

В 1996 году у нас издали классическую книжку Рихарда фон Крафт-Эбинга «Половая психопатия» — добротный том, заполненный бесчисленными описаниями причудливых сексуальных перверсий и (в чем-то несчастных, а чем-то и нет) «больных» людей. И вот на русском выходит настоящая энциклопедия «мозговой психопатии» — книга профессора Амстердамского университета, более тридцати лет возглавлявшего Нидерландский институт мозга. В научной обстоятельности и точности можно не сомневаться. Это действительно самый актуальный взгляд на человеческий мозг — его генезис, структуру, функции и аномалии. К сожалению, читая эту во многих отношениях выдающуюся книгу, не покидает ощущение, что перед тобой второй том Крафт-Эбинга.

Подзаголовок «От матки до Альцгеймера» сообщает не только о том, что рассказ ведется хронологически: от зарождения мозга до его упадка и гибели; главное побуждение автора — обратить наше внимание на то, сколь многое в последующей жизни мозга (и, разумеется, нас с вами) определяется месяцами, проведенными в материнском лоне. Гомо- и транссексуальность, склонность к педофилии и агрессивному поведению, предрасположенность к депрессии и аутизму — эти и многие другие сильные и слабые «девиации» являются результатом «внутриматочного программирования», от которого существенно зависит наш взрослый modus vivendi. Настолько, что либеральный профессор убежден: что бы криминального ни совершили молодые люди, их нельзя судить, если их матери в период беременности курили или принимали сильнодействующие препараты. Они не виноваты, за них все решил их неправильно развившийся мозг. Впору попенять голландцу за парадокс: если «мы — это наш мозг», то решения мозга — это и есть наши решения, в каком бы состоянии они ни принимались! Тем более что Свааб считает свободу воли «приятной иллюзией» и только.

Но профессору философские споры малоинтересны. Он полагает, что о человеческой природе лучше всего расскажут отклонения от нее. В своей книге Свааб собрал впечатляющий паноптикум «мозговых девиаций»: тут и люди, вынужденные ежедневно выделять 15 литров мочи, и те, кто съедает только с левой части тарелки, и те, кто засыпает, как только начинает смеяться, и люди, которые все время едят, утверждая, что они все время голодают. Нужно ли удивляться, что и те способности, которые нас восхищают (абсолютный музыкальный слух, абсолютная фотографическая память), также занесены по ведомству «нарушений». Свааб не говорит о гениях, он говорит о савантах. Напрашивается вопрос, есть ли разница? Огромная! Савант — раб своей таланта; гений — колумб и магеллан.

Так неужели со времен сумасбродного Ломброзо наука не нашла сказать ничего нового о гениях и работе их мозга? Конечно, Декарта и Гете в МРТ-сканер уже не затащишь, но ведь это не повод ограничивать книгу о мозге Альцгеймером и Паркинсоном! Мы — это не только пациенты психбольниц, страдающие деменцией и делирием; мы — это еще и поэты, философы, художники, для которых мозг — это не проклятие, а удивительный, гармоничный инструмент. «Запрограммирована» ли «Критика чистого разума» и Девятая симфония внутриматочным развитием мозга или лабильностью родительских генов? До тех пор пока мы не получим положительного ответа на этот вопрос, мы имеем все права считать себя чем-то большим, чем «только мозг», подобно тому как музыка — это не только пианино или скрипка, но еще и руки исполнителя и уши слушателей.

Жил-был мозг. Развивался, эволюционировал, а все равно туговато приходилось. Одиноко ему было в черепной коробке; все, что он видел, слышал, ощущал, доносилось откуда-то издалека, искаженным, неясным, неполным… Словно крот под землей, рыл он сквозь реальность узкий, слепой тоннель — и никакого света в конце. Взмолился мозг Ее Величеству Эволюции: доколе, мол, прозябать во тьме буду, озари истинным пониманием! Хорошо, — согласилась Повелительница Иллюзий и встроила в мозг крошечный органчик. И завел этот органчик нескончаемые речи про то, насколько всевидящ и всеведущ мозг, как доступен ему мир во всем многообразии, что свободен он в своих мыслях и действиях, мудр в понимании причин и целей… Убаюкал органчик мозг льстивыми сказками, убедил, что только он тут — гегемон реальности, так что теперь мозг никого другого, кроме своего органчика, не слушает, да и вообще спит давно, а органчик на автомате играет…

Примерно так можно выразить основную концепцию книги Томаса Метцингера о виртуальной мозговой я-модели и ее эволюционной роли. Читатели современной научной фантастики уже знакомы с именем автора и некоторыми его идеями по знаковому роману Питера Уоттса «Ложная слепота». В послесловии к нему Уоттс признается, что «Быть никем» Метцингера — «самое тяжелое, что ему доводилось читать». Словно отвечая канадскому фантасту (и прочей широкой публике), немецкий философ пишет более популярную книгу — рецензируемый «Тоннель эго». Он действительно читается легко, нисколько не снижая накал по части «крышесносных» идей и гипотез. Вот лишь некоторые из них: «Никакого Я не существует». «Мы живем в виртуальном мире». «Все мы автоматы». «Мозг — машина реальности». «Нет никакого процесса “выбора”: происходит лишь динамическая самоорганизация». «Мы — эго-машины, производящие осознаваемое Я».

Не менее интересна и аргументация Метцингера. Хотя он, будучи профессиональным философом, не может не упомянуть, например, Канта, но доказывает, что «мир всего лишь явление», отнюдь не цитатами из «Критики чистого разума». Вместо этого он использует результаты последних когнитивных и нейроэкспериментов («резиновая рука», фантомные конечности, связь «мозг — робот»), приводит обширные интервью со специалистами-нейрофизиологами (Галлезе, Хобсон, Зингер), смело привлекает такие неоднозначные темы, как осознанные сновидения, выход из тела в виде «эфирного двойника» и воздействие психоактивных веществ. А в случае выходов из тела Метцингер вдобавок делится богатым, как оказывается, личным опытом!

Большую и важную часть книги занимают этические выводы из тезиса «Мы — эго-машины». Философ признает его нигилистическую опасность для общества, но считает, что прежде всего нужно быть «интеллектуально честными». Поэтому он отвергает любую религию с ее иллюзиями понимания и предлагает новую «этику сознания», основанную на ощущении страдания. Такое ощущение должно объединить людей, большую часть животных и даже… будущие искусственные «эго-машины». Казалось бы, Метцингер должен приветствовать появление искусственного интеллекта — еще одной эго-машины среди прочих, однако он предостерегает от поспешных экспериментов в этой области, предполагая, что первые из них будут созданы несовершенными, ограниченными, с массой ошибок и будут очень страдать от этого. Я не встречал более гуманного аргумента против (а точнее, в пользу) искинов!

В целом, «Тоннель эго» производит внушительное впечатление и должен быть немедленно прочитан, тем более что других работ Метцингера на русском и нет, а книгам других нейроученых не хватает подобной философской глубины и мощи. В качестве критической стрелы позволю себе лишь одно возражение. Представляется, что его крестовый поход против «я» несколько несправедлив. Пусть «я» это виртуальное существо, которое живет в выдуманном им мире. Но ведь это не просто какая-то там химера, это и есть наш человеческий мир, мир культуры, мир смыслов и целей, мир идей и идеалов, представлений и фантазий, то есть всего того, чего, конечно же, «в реальности» не существует, но что оттого для нас не перестает значить ничуть не меньше и даже, пожалуй, больше, ибо мы сами суть это и ничто иное. И даже дорогие для Метцингера идеалы «интеллектуальной честности» и «солидарности против страдания» — не более не менее как идеалы все того же виртуального «я», без которого они не имеют смысла, как не имеет смысла вообще ничего в мире одних камней и фотонов. Так что не так уж и плох этот наш органчик, и песни его не только усыпляющие, но и делающие человека таким, каким он в самом деле и есть, безо всяких «как бы» и «якобы»…

В 1956 году будущий нобелевский лауреат швед Харри Мартинсон написал НФ-поэму «Аниара». Так называется космический корабль, один из многих, что вез несколько тысяч людей-поселенцев с «радиоактивной» Земли на терраформированный Марс. Но случилась авария, корабль стал неуправляемым, взяв новый курс на созвездие Лиры. Чтобы как-то занять людей, суперкомпьютер «Мима» навевает им приятные сны-воспоминания. Однако вскоре сны сменяются кошмарами, и «Мима» ломается, «познав бесчеловечность человека». Люди создают культ «Мимы», который дополняется сексуальными оргиями и самоистязаниями, дойдя даже до человеческих жертвоприношений. Впрочем, не все деградируют: так, рассказчик, бывший инженер «Мимы», придумал иллюзорный экран, которые проецируется на некотором расстоянии от корабля и словно загораживает «постылый космос». Вместо него люди в иллюминаторы видят «озера в лунном свете, горы» и прочее. Однако понятно, что этого недостаточно. Через двадцать четыре года полета последние люди медленно сходят с ума, бродя по холодным залам корабля и спрашивая друг у друга, «как пройти домой». В конце концов, все гибнут. Лишь «Аниара» с грузом сухих костей продолжает свой невозмутимый тысячелетний полет к Лире.

Легко увидеть в этом произведении прозрачную метафору человеческой жизни. Мы так же в юности наивно мечтаем о своём «Марсе», доверчиво всходя на борт корабля жизни, который понесет нас отнюдь не к мечте, но — в реальность. Мы так же предпочитаем забывать себя в виртуальных развлечениях, которые имеют то неопровержимое преимущество, что в них не нужно все время «быть человеком». Становясь старше, многие из нас погрязают в грубой, обыденной жизни и таких же грубых ее оправданиях, наподобие размножения, религии или власти. Немногие остаются верны творчеству, но что такое служение культуре как не создание тех же иллюзий, которые «экранами» книг и символов тщатся загородить для нас бездну? Единственное, что крепнет в нас к старости, так это потребность «вернуться домой», но и она — лишь наша последняя и самая жалкая иллюзия, так как давно нужно было бы уже понять, что никуда вернуться абсолютно невозможно. Смерть, как бы долго мы ни протянули, всё равно настигает нас практически в самом начале пути — до ближайших целей, которые могли бы как-то оправдать наше существование и примирить с неизбежностью — непреодолимые расстояния. И хотя «я» рассказчика до последнего остается летописцем событий, повествуя даже о собственной гибели, мы понимаем, что попытка таким образом заклясть смерть — эффективна не более, чем стремление загородиться от космоса нарисованными «озерами в лунном свете».

Конечно, подобное умонастроение создавали многие, от Экклезиаста до Беккета. Что в поэме Мартинсона нового и сильнодействующего? Однозначно, тема космоса. Безмерность и чужеродность космоса не так воздействует, если оставаться — со всеми возможными проблемами и коллизиями — на Земле, несмотря ни на что, такой уютной и привлекательной. Экзистенциалист на Земле, как ни крути, часто напоминает того зануду, который, находясь в хорошей компании, предаваясь дружеским возлияниям, наслаждаясь цветением яблонь в саду, вдруг — посреди доброго еврейского анекдота — мрачно восклицает: «Мы все умрем!». Всё верно, но как безвкусно и неуместно! Иное дело космос. Тут уже человек как таковой предельно неуместен и даже безвкусен, как бы он ни старался держать марку. Наивность подавляющего большинства писателей-фантастов заключается как раз в том, что они изображают космос как своего рода terra incognita, еще один фронтир, который человек покоряет точно так же, как до этого покоряли земные пределы Колумб с Магелланом. Мол, тяжело, но терпимо, а в чем-то даже и романтично. Но если космос и incognita, то далеко не terra! Совершенно не terra. По своей античеловечности, бесчеловечности космос является тем же, чем является смерть — тотальным отрицанием жизни, обессмысливанием, «абсурдизацией» всего, что понятно и соразмерно человеку — времени, расстояний, масштабов, условий существования, устоев разума. Когда узники «Аниары» осознают, что прошедшие в полете двадцать лет свет преодолевает за полдня, причем и он странствует по космосу миллионолетиями, это и становится началом их безумия. Но еще с большим правом, чем тюрьма, «Аниара» может быть названа (и прямо названа автором) саркофагом, куда еще при жизни сошли все ее насельники. Выходит, их путешествие в космосе есть путешествие в загробный мир, откуда, в отличие от мифа, никто, разумеется, не возвращается.

Такой предельно враждебный, несоизмеримый с человеком, отменяющий всю человеческую реальность как иллюзорную и ничтожную космос лишь недавно стал предметом внимания некоторых из современных фантастов (П. Уоттс, К. Робинсон). Но одним из первых о нем заговорил Харри Мартинсон — причем заговорил не как фантаст, а как экзистенциальный писатель, имеющий дело с человеком как таковым. И нам, живущим под иллюзорным синим небом земной «Аниары», убаюкивающим себя виртуальными сказками «Мимы»-культуры, а на деле безжалостно и безвозвратно падающим в космический Ад, стоит к нему прислушаться.

Это произведение нельзя отнести к несомненным удачам Гессе, так как оно, на мой взгляд, страдает определенной раздвоенностью, как и фигура главного героя. Причем раздвоенность романа такова, что она так и не приходит ни к какому единству и гармонии. Возьмем Степного волка (кстати, почему волка, а не Волка? Степной Волк это же прозвище человека, подобно индейскому Белому Бизону, английскому Ричарду Львиное Сердце или русскому Владимиру Красно Солнышко. Оба слова должны быть с заглавной. Только если бы мы писали в кавычках «Степной волк», тогда верно). Так вот, возьмем Степного Волка. В нем якобы два начала — человеческое и звериное, волчье. Однако оно не кажется волчьим. Никакими звериными выходками наш герой не отличается (разве что людей презирает), даже его тягу к самоубийству никак животной не назовешь. Волк это символ жажды жизни, выживания при любых условиях, приспособленности к среде, конкуренции — что из этого есть у Гарри? Ничего. Поэтому-то и якобы конфликт между двумя этими природами не выглядит убедительным — да вспомните хотя бы, как наш Гарри занимался сексом с Марией! С нежностью, деликатностью, даже какой-то робостью. Хорош «зверь«! Я бы сказал, что на самом деле в сердце интеллигентного и высокоразвитого человека бушует конфликт между сущим и должным, между требованиями низкой повседневности и запросами высокой культуры, короче, спор между поэтом и мещанином. Классическая проблема романтиков. А волков сюда приписывать незачем, оставим их Лондону, у него они хорошо получаются.

Вторая раздвоенность наблюдается при описании пути развития Гарри. С одной стороны, он хорошо ложится на психоаналитические схемы Юнга. Волк — это тень, Гермина — анима, магический театр — духовное путешествие к себе. Вот только конечной целью юнговской индивидуации является обретение Самости, которая является твоим подлинным «Я», полноценной личностью, а отнюдь не отказом от таковой, как у Гессе! Гессе берет юнгианские схемы и накладывает их на индусско-буддийскую доктрину об отсутствии «Я» вообще, об окончательном слиянии атмана и Брахмана, не замечая, не желая замечать их вопиющего противоречия! Не удивительно, что роман ничем положительным — ни Самостью, ни Брахманом — не заканчивается, а наш Гарри, как щенок, остается со своими недавно обретенными игрушками. Право же, стоило променять реальную, пусть и в загоне, высокую культуру на иллюзорный театр мечты, который, наверное, на современников Гессе производил должное впечатление (все эти войны людей с машинами, все девушки твои), однако сегодня, с развитием виртуальной реальности, индустрии видеоигр, знаком каждому из нас и, если честно, ни к какому «множественному пониманию бытия» не ведет, предлагая человеку отнюдь не то самозабвение, о котором говорили все мистики. Ведь чтобы потерять себя, нужно сначала Себя обрести.

Замечательная вещь, полная юмора и иронии, понять которые, правда, может в полной мере лишь тот, кто сам испытывает бессонницу, страдает от шумных соседей или ненавидит утро, если не выспался. Тонкие наблюдения над человеческой природой и современной цивилизацией от человека, для которого ex Oriente lux.

Интересная вещь, хоть не шедевр.

Фантасмагория с отчетливым символистским привкусом.

В гибели некой «страны грез» легко увидеть гибель старого мира, европейского преимущественно. Эти нарочитое упоение древностями и антиквариатом, эта экзальтация и психическая нестабильность населения, это увлечение удовольствиями и пороками весьма красноречивы. Над всем этим царит образ некоего господина Патеры, в котором угадывается образ традиционного Бога (Pater Noster — Отче наш). Где он, кто он, почему до него нельзя достучаться, почему вместо него по улицам носят восковую куклу — все это легко и однозначно толкуется. Еще одна символическая фигура — Американец, миллиардер-богоборец, возвышающийся до титанических, сопоставимых с Патерой размеров — олицетворяет нового человека, человека атеистического модерна в его либеральной ипостаси. Остальные ипостаси (коммунистическая и фашистская) более приглушены, что не удивительно в 1909 году. Понятно, что «грезы» тут нужно интерпретировать в отрицательном смысле, как майя, иллюзия, сансара, чему противостоят просветленные «синеглазые».

Дебют — он и есть дебют. Хочется старательно засунуть под одну обложку всё, о чём только ни прочитал к своим двадцати восьми годам. Всё и засунул: дьявола, святых, техноангелов, хронокатаклизмы, снукер, зеленых человечков, боевые треножники, бесконечный сад, говорящий поезд, комичная в своей тоталитарности Корпорация и прочее в широком ассортименте. Конечно, Марс смахивает на Дикий Запад (американцы, кажется, органически не способны придумать ему другое амплуа), конечно, за мельтешением событий нам не расскажут ничего, что бы их как-то объясняло, зато будет много (и чем ближе к концу, тем больше) «бдыщь-бдыщь». Так и вижу автора с горящими глазами, в самозабвении выводящего эти «бдыщь». Герои для него — те самые солдатики, которых «не жалко». Вот и мечутся они, болезные, по воле пославшего их автора. А читатель по воле автора метаться не хочет, оттого закрывает он книгу в недоумении: вроде и ловко сложено, а пусто. Запустело как-то, запущенно...

Совершенно великолепная, мастерски отточенная вещь, свидетельствующая о том, что буддистом Майринк стал задолго до своего формального «обращения». Жизнь героя как поток, уносящий его сначала мутными лесными ручьями, затем набравшей силу рекой в безбрежный океан просветления. Ну а гротескное описание замка и его персонажей не даёт повода усомниться, откуда позаимствовал М. Пик идею для своего «Горменгаста».

Несомненно, написанное женщиной, это не может не нравиться женской половине. А вот мужчине, которому женщина говорит, что «готова стать его богиней», я бы посоветовал держать лыжи под рукой. А то и под ногами... Кстати, как федеральная программа допустила Снегурочку к ответственному раввину без паспорта и прочих подтверждающих личность документов? Как, наконец, это допустила его мама и товарищи по ешиве? Какое-то уж чересчур благорастворение на воздусях, особенно в заполярных условиях. Бывал ли там автор, да при минус пятидесяти?

Впрочем, сюжет сюжетом, а стиль стилем. Тут есть за что зацепиться. Например, повторы слов рядом:

обзавестись женой... обзавёлся проблемами..

Главное.. Но главное..

каждый день,.. каждый вечер..

висеть облаком... висело над крышей...

сверкая.. сверкало..

Еще замечания к стилю:

мечтал и жалел себя. А когда... переставал жалеть,.. принимался мечтать.. — странный нелогичный повтор.

все хором ждали.. — хором можно говорить, но ждать?

имя нового Мессии.. — нового? А что, уже был один? 8-)

Судя по тому, что наш герой даже умудрился переписать библейский псалом, морошка таки крепко ударила ему в голову. В результате мы имеем не совсем этнику, а скорее вольную романтическую фантазию автора по мотивам. Эдакий приполярный ромком. На любителя...

Так случилось, что этот рассказ я прочел сразу вслед за книгой известного приматолога де Вааля об эмоциях животных и могу свидетельствовать — Бенфорд почти нигде не соврал и не дал маху. Шимпанзе описаны очень точно, ярко, сюжет не блещет, но интересно, что герой-ученый не перестает думать о своей социоистории даже на волоске от гибели. Тоже правдиво. ;)

Хороший рассказ-предостережение о том, что сколько ни накручивай интеллект, а до мудрости еще как до луны. Ибо мудрость — это нечто совсем другое. В ней есть способность к самопожертвованию, к самоумалению, у ней своя «логика сердца». Вот что нужно «понимать».