Те, кто называет нынешний режим "репрессивным", неоправданно сдвигают ракурс. В сущности, это всего-навсего режим наибольшего благоприятствования выбегалловому кадавру, основной задачей которого является, стало быть, удовлетворение своих потребностей. Соответственно, если кадавр хочет не только жрать, но и развлекаться репрессиями, надо их ему, значить, дать, тогда он будет, эта, счастлив. Так сказать, экселент, эксви, шармант. Кроме того, потребности должны идти не только вглубь, но и вширь. А аппарат этого дела вовсе не сломан, а заговорён, чтоб, значить, не всякому пользоваться. Потому что, эта, потребности у всех, а селёдка — сами знаете для кого. Уи сан дот.

Однажды к самураю Цюрюпе Исидору приехал в гости дядя, экономист-плановик, постоянно проживающий в Киеве, кстати, опять же на Институтской улице. Фамилия его была, впрочем, Феотокис. И этого дядю, Фотия Агафоновича, самурай повёл в свободный от службы день смотреть столицу.

Само собой, не могли они миновать, среди прочих славных достопримечательностей, и знаменитую московскую мемориальную пробку имени гудзи Обанаева, покойного настоятеля мытищинского филиала монастыря Кэнтё-дзи. Родившись как бедствие и большое для города расстройство, пробка сия за прошедшие годы стала для Москвы предприятием чрезвычайно прибыльным, ибо не только из Киева приезжали посмотреть на неё, но и из других столиц тоже, равно как и из малых городов, где пробки, даже самые недолговечные, простому люду по-прежнему в диковинку. Прибылей от туризма городу хватало и на то, чтобы регулярно подновлять стоящие в оной пробке автомобили, и даже на то, чтобы установить на самые примечательные машины мемориальные доски. Было даже введено в обычай визиты высокопоставленных официальных лиц в Москву встречать невообразимым хором сигналов тысяч автомобилей, вросших в мемориальную пробку, и никакой орудийный салют не мог бы сравниться с порождаемым таким образом звучанием — величественным, трагическим и торжественным.

Хотя пробка и носила имя гудзи Обанаева, возникла она вовсе не по его вине, как можно было бы подумать, хотя и не без его участия. История эта представляется весьма поучительной и, несомненно, достойной неспешного изложения.

Случилось так, что некий постовой постоянно на посту скучал, а потому придумал себе эдакое развлечение. Дежурил он на перекрёстке, где подземного перехода не было, а были, наоборот, светофор и одностороннее движение. Бывало, что желающим перейти через улицу пешеходам загорался красный свет, когда машин на перекрёстке вовсе и не было, и ничто не мешало гражданам ступить на проезжую часть — кроме, разве что, естественного уважения к правилам дорожного движения и приступа скромности, наступающего из-за близкого присутствия постового. Милиционер же (назовём его Б.) решил проверить, насколько эти чувства в гражданах сильны, и принялся регулярно скрываться из виду, дабы снизить у пешеходов настороженность и тем самым неявно поощрить их к покушению на нарушение ПДД. Со временем Б. сделал из скрытных наблюдений вывод, что готовность граждан пренебречь законом примерно пропорциональна времени, которое они проводят в ожидании зеленого сигнала светофора при пустой улице. Если ждать приходилось достаточно долго, а автомобилей на улице не было, то на проезжую часть, несмотря на запрещающий красный сигнал, мог рвануться буквально каждый, включая лежачих больных и младенцев в колясках. Эмпирическим путём Б. установил, что критический срок ожидания в такой ситуации составляет шесть минут пятьдесят три секунды, и ему стало нестерпимо интересно, сможет ли какой-нибудь особо законопослушный пешеход это достижение превзойти.

Двигаясь классическим (для европейской традиции познания) путём от эмпирики к эксперименту, Б. придумал и осуществил следующее. Он договорился с постовым М., который держал светофор на предыдущем перекрёстке. По сигналу, который давал ему Б., М. останавливал движение, так что перекрёсток, на котором держал светофор Б., оказывался совершенно свободен от машин. В то же время Б. включал для пешеходов на своём перекрёстке красный свет, прятался и засекал время. Пешеходы некоторое время ждали зелёного, но, не дождавшись, рано или поздно решались ступить на проезжую часть. Тут-то и появлялся Б. — с секундомером и книжкой штрафных квитанций.

Регулярно повторяя сей эксперимент, Б. очень скоро пришел к заключению, что магическое время (шесть минут пятьдесят три секунды) является, видимо, одной из мировых констант, потому что ни один из пешеходов так и не смог удержаться от нарушения закона ни секундой дольше. Другим результатом исследований стало то, что прежние завсегдатаи его перехода теперь предпочитали пересекать улицу там, где дежурил М., а на перекрёсток Б. выходили лишь неосведомлённые жители из других районов. Б. считал, что это даже к лучшему, потому что для добросовестного экспериментатора свежесть подопытного материала критически важна.

В тот знаменательный день материал на перекрёстке не появлялся довольно долго, так что Б. уже начал позёвывать. Вдруг увидел он гражданина, с виду довольно обычного, однако идущего немного странной походкой человека, привыкшего к более свободной одежде. Как уже говорилось, гудзи Обанаев был достопочтенным настоятелем мытищинского филиала монастыря Кэнтё-дзи, однако в тот вечер он был в светском платье — чёрной кожаной куртке с понтовыми заклёпками, таких же штанах и очень подходящих к этому наряду невысоких сапогах и шапочке-"спецназовке". Дело в том, что настоятель находил отдохновение от духовных подвигов в командных соревнованиях по "Counter-Strike" — каковое занятие ничем не противоречило уставу его монастыря, и даже в самом пиковом случае могло быть расценено лишь как несущественное отступление от буквы оного. А светскую одежду гудзи надевал, дабы не смущать соратников и соперников своим неоспоримым авторитетом, о котором одеяние настоятеля Кэнтё-дзи недвусмысленно бы свидетельствовало.

В тот вечер гудзи как раз возвращался с одного из таких соревнований, и Будда счёл нужным вывести его именно на тот перекрёсток, где постовой Б. уже всё подготовил к проведению очередного эксперимента.

Как только настоятель приблизился к переходу, Б. попросил М. остановить на его перекрёстке движение, а сам зафиксировал на светофоре красный свет для пешеходов. Гудзи законопослушно остановился и принялся ждать зелёного света. Б. включил секундомер.

Если бы постовой знал, что вовлёк в эксперимент одного из Просветлённых, он, возможно, отказался бы от своего намерения, но у него, понятное дело, и в мыслях не было, что сей вроде бы рокер, пусть он и выглядит умиротворённо, настолько близок к Будде. Хронометр отсчитывал секунду за секундой, красный свет горел, гудзи Обанаев ждал. Настоятелю было не привыкать к смирению, тем более, что личное служение своё он мог осуществлять хоть на улице, а потому спешить ему было некуда. Красный свет светофора превратился в астральный маяк, дыхание гудзи стало ещё более мерным и наполненным, духовный путь лёг к его стопам — и этот путь, конечно, не имел ничего общего с "зеброй" перехода. Конечно, если бы загорелся зелёный, гудзи ступил бы на переход без малейших сомнений и колебаний — ибо со своего истинного пути он при этом не сошёл бы ни на пядь. Но зелёного не было, а миропорядок требовал от настоятеля соблюдения всех светских ритуалов, почитаемых естественными — в том числе ПДД.

Постовой Б., между тем, совершенно не понимал, что происходит. Подопытный не проявлял никакого нетерпения — то есть, вообще. Он не оглядывался по сторонам, не прикидывал возможностей совершить правонарушение (на такие прикидки глаз у Б. был намётан), ничем не показывал, что задержкой светофора он расстроен и возмущён. Постовой дождался мгновения, когда критические шесть минут пятьдесят три секунды миновали, возликовал и приготовился фиксировать новый рекорд. Он ощутил, как дрогнули рубежи освоенной Вселенной; вот-вот — и они готовы будут открыть изумлённому Человечеству совершенно новые пространства знаний.

Однако время шло, а фиксировать было нечего. Красный свет горел, подопытный же не давал ни малейшего знака к тому, что когда-нибудь вообще сможет потерять выдержку и перейти улицу вопреки запрету. Другие пешеходы, которые появлялись на месте проведения эксперимента, запросто переходили улицу, но они постового не интересовали, ибо, в отличие от подопытного, не давали ему нового материала для наблюдения, а подопытный оставался до идиотизма, вопреки всякой человеческой логике, законопослушен.

Через час Б. стал воспринимать происходящее как поединок между ним и таинственным прохожим. В некоем воображаемом пространстве постовой стоял против него на десяти шагах, часы тикали, оружие дуэлянтов замерло в ожидании звона брегета. В такой ситуации выключение красного сигнала означало, что Б. сдаётся, теряет лицо. Причин же для этого, вроде бы, не было никаких.

М., умаявшийся безответно вызывать по рации своего соседа по перекрёстку, в конце концов бросил свой пост и пошёл выяснить, что случилось. Он нашёл Б. в состоянии не то помрачения, не то просветления. Тот бессвязно бормотал, просил что-то начинать, отказывался принять извинения и требовал от кого-то сатисфакции. Глаза его были открыты, но ничего в этом мире не видели. И ничем таким от него не пахло.

Больше на перекрёстке не было ни одной живой души. Светофор же был намертво выключен.

М. вызвал "скорую" и ведомственный патруль. Прибыть на место происшествия они могли теперь только на вертолётах. Пробку, которая образовалась от пятичасовой остановки движения на подотчётном М. перекрёстке, разбирать было уже поздно. Стремительными метастазами она охватила всю Москву, завилась кольцами, сожрала собственный хвост и окаменела.

Впоследствии сочли удивительным, что стоявшие на светофоре автомобили не только не пытались прорваться сквозь явно неисправно регулируемый перекрёсток, но даже не догадались сигналить. Впрочем, удивительным это казалось лишь тем, кто не знает, насколько страстно и с какой самозабвенной полнотой обычный человек стремится к законособлюдению. Стоит дать ему пример смирения и показать путь добродетельного служения, как он тут же вознамерится следовать им, особенно если пример и путь даны не в ясных ощущениях, а, скажем, неосознаваемо. Допустим, через астрал.

Пообщавшись со Светом, гудзи Обанаев реализовался в ближайшем отделении ГАИ и тут же, к изумлению дежурного, сел писать объяснительную, хотя от него никто ничего такого не требовал.

Только из этого документа и стали известны истинные причины возникновения новой и столь впечатляющей столичной достопримечательности.

— ...Которую, — закончил рассказ самурай Цурюпа Исидор, — вы, уважаемый дядюшка, имеете ныне счастье наблюдать собственными глазами.

— А что стало с постовым? — спросил Фотий Агафонович.

— Ничего особенного, — пожал плечами самурай. — Он стал новым гудзи сразу после того, как получивший окончательное просветление гудзи Обанаев ушёл в нирвану.

Гипсовый Будда, обитавший на столике в спальне самурая, счастливо вздохнул.

Он обожал, когда поучительную историю венчал правильный "хэппи-энд".

Однажды самурай Цюрюпа Исидор в компании с наставником Кодзё и ещё одним интересным собеседником сидел в пивном ресторанчике на Ильинке. Время было летнее, по какому случаю дверь ресторанчика была гостеприимно распахнута, дабы не только посетители, но и уличная прохлада с разнообразными внешними звуками могли невозбранно проникать в залу. Умиротворённость обстановки создавала ощущение, будто мир ресторанчика существует в удивительно уютном пространственно-временном пузыре, а события и беседы скользят по его стенкам радужными разводами, возвращаясь в итоге к своему началу и повторяясь бесконечно.

Наставник Кодзё пил чай, потому что пиво в заведении было только чешское, японского не завезли. Самурай Цюрюпа Исидор пил молочный коктейль, потому что формально был при исполнении.

Владимир Ильич Ленин грустно прихлёбывал "Плзенский Праздрой". Сегодня, ввиду известных событий, ему наливали бесплатно, но он этим отнюдь не злоупотреблял.

— Да, батенька... — говорил он печально. — 'едеют наши 'яды.

Как и все Ленины, он привычно и обаятельно картавил.

— Как ни жаль, — кивал головой наставник Кодзё, — все мы смертны, Владимир Ильич... А фраза "живее всех живых" содержит сравнительный оборот и означает лишь то, что живому формально сопоставляется уже неживое, пусть даже изначальный смысл в это высказывание закладывался совсем иной... Впрочем, — поправился он, — это если изъясняться в понятиях свойственного вам материалистического мировоззрения.

— Ну да, — говорил Ленин. — Но вы, батенька, не стесняйтесь, изъясняйтесь как хотите. И не такое слыхали. "Эмпи'иок'итицизм"! — вспомнил он. — Я, знаете ли, иногда начинаю думать, что Авена'иус был более п'ав, чем я подоз'евал... Я вот сам, об'атите внимание, в какой-то степени являюсь по'ождением опыта, отчужденного от д'угого человека и тво'чески пе'еосмысленного. "Чистого опыта", как это ни па'адоксально звучит.

— Я бы всё-таки говорил в этом случае не о философской школе, а о театральной, — возражал наставник Кодзё. — Станиславский, Чехов... Это гораздо ближе к тому, чем вы живёте, нежели какие бы то ни было варианты позитивизма.

— Ай, б'осьте, — Ленин левой рукой (в правой у него была кружка) хватал за козырёк кепку и взмахивал ею, отгоняя назойливых мух. — 'азве ваш д'уг, — он кивнул на Цюрюпу Исидора, — изоб'ажает из себя ста'о'ежимного японского саму'ая? 'азве он лицедей какой-нибудь? Я же вижу. Я близо'укий, но не слепой. Он и есть ста'о'ежимный японский саму'ай, хотя 'одился, извините за п'ямоту, где-нибудь в Че'нигове...

— В Полтавской области, — уточнял самурай Цюрюпа Исидор.

— Вот! В Полтавской области! — Ленин экспрессивно изобразил рукой, что опять оказался прав. — Ну и что? Это не мешает ему быть настоящим ста'о'ежимным японским саму'аем. Или возьмите моего ста'ого д'уга Каменева. Лев Бо'исович был настоящей политической п'оституткой, но это ведь не помешало ему с'азу после 'еволюции стать п'едседателем ВЦИК... Пусть даже ненадолго. В отставку-то он ушел не из-за этого!.. Так, что-то я не о том... П'оминте! — он поймал взмахом официанта, — у вас суха'ики к пиву есть? Будьте любезны...

— Я понимаю, о чём вы, — говорил наставник Кодзё. — Истинная сущность человека может не соответствовать обстоятельствам его рождения.

— И-мен-но! — восклицал Ленин, отбивая такты на столе указательным пальцем. — Это вы, батенька, сфо'мули'овали а'хиве'но! И что, позвольте сп'осить, ему делать, такому человеку?..

— Хотя человек и не может родиться в соответствии со своей истинной сущностью, — сказал самурай Цюрюпа Исидор, — то уж умереть в соответствии со своей истинной сущностью ему вполне по силам.

Пузырь умиротворенности лопнул, время в ресторанчике перестало быть цикличным.

— Да, — сказал Ленин. — Отлично сказано. Вы, молодой человек, че'товски п'авы. Кстати, вот и они...

От Ильинских Ворот зазвучало траурное "Вы жертвою пали..." — оттуда в сторону Красной площади двигалась похоронная церемония. Хоронили двоих, каждый гроб несли на плечах шесть Лениных — из тех, которые были покрепче и повыше. Другие несли венки, или просто шли в процессии, сжимая в руках кепки. Многие плакали.

Самурай Цюрюпа Исидор и наставник Кодзё расплатились по счёту и пошли вслед за Лениным на улицу. Владимир Ильич от расстройства позабыл в руке кружку, но потом заметил, спохватился и суетливо вернул её на столик.

По традиции, каждого умершего московского Ленина относили в Мавзолей. Точнее, пытались отнести — шагах в двадцати от входа в гробницу процессию непременно останавливали кремлёвские юнкера. Всё было привычно и мирно. Юнкера объясняли скорбящим, что дальше идти нельзя, потому что, ну, неблагородно, после чего Ленины ставили обтянутые крепом домовища на брусчатку и устраивали почившим короткую гражданскую панихиду.

Так получилось и в этот раз.

— Товагищи! — оратор картавил тоже обаятельно, но немножко по-своему. — Сегодня мы пговожаем двух наших согатников... Тгагическая кончина Владимига Ильича... и Владимига Ильича... тяжким ггузом легла на наши плечи. Но мы вегим, товагищи, что их жизнь не была пгожита напгасно. Вся их жизнь была посвящена утвегждению светлого обгаза Ленина. Не этого, — оратор махнул рукой в сторону Мавзолея, — не беспгинципного политикана, который, несмогя на недюжинный интеллект, столько газ пгедавал светлые идеалы ленинизма, что в гезультате вместо учгеждения всеобщего гавенства и бгатства ввегг стгану в кошмаг беззакония и беспгедел политической диктатугы...

— Но измена одного негодяя, — Ленин возвысил голос, — не должна тенью пасть на всех последователей истинного ленинизма. Свобода! Мы клялись её именем, и этой клятве мы не изменим. В память о миллионах погибших, в память об отцах, что полегли в боях, в ГУЛАГах, погибли в подвалах НКВД, в память о постыдном доносительстве и двоемыслии, о пятьдесят восьмой статье и коллективизации, о бесчисленных женских слезах и судьбах бездомных детей — в память о них мы заявляем, что не хотим этого снова. Наш идеал — настоящий Ленин, знакомый нам с детства по любимым книгам и фильмам, песням и поэмам, самый человечный человек, никому не желающий зла и готовый на величайшую самоотдачу. Именно ему мы посвящаем свои жизни. Вам, Ильич... — он поклонился правому гробу, усыпанному гвоздиками, — и вам, Ильич... — он поклонился левому, тоже укрытому траурными букетами и венками.

— Спите спокойно, — закончил он. — И не жалейте о том, что вам не суждено лежать в Мавзолее. Настоящего Ленина там нет. И никогда не будет... Потому что Ленин — жив!

Оркестр начал "Марсельезу".

Когда церемония прощания завершилась, наставник Кодзё, самурай Цюрюпа Исидор и Ленин вернулись в ресторанчик.

— По-моему, это было... т'огательно, — сказал Ленин, вытирая кепкой слезу.

— Душещипательно, — согласился наставник Кодзё. — Но искренне. Примите мои соболезнования.

— И мои, — добавил самурай Цюрюпа Исидор.

Ленин заказал ещё один "Праздрой". Помолчали. Ильич вдруг стал посматривать в дальний угол, где в глубокой тени сидел за столиком невысокий человек в полувоенном.

— Иосиф Висса'ионович, не желаете п'исоединиться? — на весь зал сказал Ленин и поднял кружку.

Человек в углу приподнялся было, но потом снова сел и махнул здоровой рукой.

— Не хочет, — сказал Ленин тихо. — Пе'еживает. Ну да, ещё бы...

Он печально покачал головой, потом показал на несколько Лениных, неспешно удаляющихся по Ильинке от Красной площади и Мавзолея.

— Нас-то много, — пояснил Ильич. — А он...

С улицы появился ещё один Ленин, какой-то странный — бородка у него была, кажется, из чёрных ниток, усы нарисованы, кепка глубоко натянута на растрепанные волосы, глаза загорожены тёмными очками. Оглядев зал и увидев самурая, он почему-то именно ему помахал приветственно, пошёл было к столику, за которым сидела компания, но на полдороге будто опомнился и резко довернул к стойке.

— Так это, — сказал он мэтру, стеснительно разводя руками, — тут говорят, ну, типа, нам, Лениным, прям задарма наливают?..

Ввели новую нобелевскую номинацию — за клоунаду. Первым лауреатом становится знаменитый клоун Паллиачи. Получает он премию от шведского короля и говорит:

— Ваше Величество, я чувствую себя как-то неловко. Если бы публика ржала, всё было бы нормально, но у них у всех буквально каменные лица. Я нервничаю.

— Господин Паллиачи, — отвечает король, — право же, вы волнуетесь из-за сущей ерунды. Скажите, если выступая на детском утреннике вы вдруг обнаружите, что у вас не застегнуты штаны, вы будете нервничать из-за реакции публики?

— Нет, конечно.

— Ну, вот и хорошо. Тогда перестаньте волноваться и просто застегните штаны.