---
ОГОНЬ НЕУГАСИМЫЙ
“…лопата Его в руке Его, и Он очистит гумно Свое и соберет пшеницу Свою в житницу, а солому сожжет огнем неугасимым…”
ЕВАНГЕЛИЕ ОТ МАТФЕЯ 3:12
Действующие лица:
Страж Поста-39 – главный герой
Дед – Техник Холодильных Машин Поста-39
Кузнечик – сирота, мальчик, юродивый, неизвестно откуда взялся
Одноглазый – Разведчик Поста-39
Замухрышка – молодая девушка, готовит еду на Посте-39
…кап-кап…
…тает, кап-кап…
…сегодня я в первый раз в жизни увидел, как тает сосулька, и это было необыкновенно, для меня уж точно, капля долго свисала с кончика сосульки, бухла, увеличивалась в размерах, пока не стала тяжёлой и крупной, чтобы сорваться и упасть вниз, прямо на мою подставленную ладонь, и я показал ладонь Деду, а он покачал головой и что-то пробормотал, и я спросил его: “что?”, а он сказал мрачно: “этого стоило ожидать, рано или поздно это должно было произойти”, и я спросил, что должно было произойти, но Дед не ответил, он пошёл прочь от меня, наверное, начнёт сейчас осматривать Холодильники, ведь на его памяти снег и лёд таяли несколько раз, и ничего хорошего это не предвещало…
…кап-кап…
…Дед обожает возиться с Холодильниками, иногда ковыряется в них безо всякой на то причины, всю жизнь он был Техником Холодильных Машин, учился в юности в Городе, и приехал служить на наш Пост-39 сразу же после обучения, поэтому Дед что ни на есть сторожил здешних мест, и поэтому, наверное, Дед заволновался, увидев тающую сосульку, может, он думает, что с Холодильниками что-то случилось, ведь это может обернуться страшной катастрофой, ведь Холодильники вырабатывают Холод, а Холод – это наше спасение, но понятно что, Холодильники тут ни при чём, не сломались они и не испортились, и дело не в них, а дело в Огне…
…кап-кап…
…Замухрышка сготовила, как обычно, самый обыкновенный суп, но сегодня на обеде Дед принялся расхваливать её стряпню пуще обычного, жмурился и улыбался, и говорил: “молодец, Замухрышка! такая вкуснятина!”, а ей это нравилось, она задрала нос и бросала на меня победные взгляды, а я не понимал, зачем Дед это делает, да я ведь готовлю в сто раз лучше, а если хочешь перевести продукты – отдай их Замухрышке, она мастер что-нибудь испортить, но Дед подмигнул мне и почему-то сказал: “какой супец! хозяйка из неё выйдет – первый сорт!”, а я скептически хмыкнул ему в ответ: “ну да, а то я не знаю”, и когда Замухрышка попыталась было добавить мне супа, то я вовремя убрал тарелку и сказал ей: “не надо, сыт я, не лезет больше”, а она возразила мне и с обидой в голосе сказала: “а Дед говорит, что суп вкусный”, и на это я сказал ей, чтобы она его слушала побольше, после чего Замухрышка бросила поварёшку в супницу и выбежала из комнаты, а Дед мне попенял и сказал, что я зря её обижаю, но я ответил ему: “да она яичницу толком приготовить не сможет, нашел, кого хватить”, а Дед сказал мне, что другого повара у нас нет, да и не будет больше, и когда я его спросил: “ты это о чём?”,то Дед не ответил, он встал и пошёл мыть свою тарелку…
…кап-кап…
…Кузнечик объявился, честно говоря, я ему обрадовался, я находился на вышке и обозревал окрестности в увеличительную трубу, она не вращалась в разные стороны, она была намертво укреплена в одном положении и нацелена была на запад, и я, как Страж Поста-39, днём и ночью через каждые два часа обязан подниматься на вышку и смотреть в трубу минут десять-пятнадцать, хотя на восток смотреть совсем необязательно, на востоке – Город, а вот с запада мог прийти Огонь, и труба далеко показывала, максимум на километров сто, и, конечно, Кузнечик поднялся ко мне на вышку, и в знак приветствия что-то мне промычал, ведь говорить он не говорил, но слышал и всё понимал, и я сказал ему: “привет, пацан, где пропадал?”, Кузнечик совсем не мёрз, одет он был в какое-то ветхое тряпьё, был босоногий и без шапки, и холод ему был нипочём, и первое время, когда Кузнечик начал приходить к нам, мы гадали, откуда он, ведь не похоже, что он из Города, по-видимому, родился он на каком-то Посту, что-то случилось с его родителями и поэтому стал бродяжкой, лохматым бродяжкой, чумазым, но совершенно безобидным, таких раньше называли – юродивый, и на нашем Посту относились к нему по-разному: Замухрышка затевала с ним разные игры, возилась с ним, плакала, когда он неожиданно исчезал, а Дед пытался приспосабливать его по хозяйству, иногда что-то ему поручал делать, а Одноглазый просто не замечал его присутствия, ну, а я относился к нему по-разному – иногда он меня раздражал, иногда я почему-то радовался ему, всё зависело от настроения, и сейчас я обрадовался Кузнечику, как родному, и продолжал расспрашивать его: “ты как, пацан, где бродил-то?” и я понимал, что он мне не ответит, но спрашивал так, словно разговаривал с самим собою, ведь я себя чувствовал бродягой в этой жизни, я себя спрашивал, а не Кузнечика, родители мои умерли, когда мне было столько лет, как сейчас Кузнечику – двенадцать или тринадцать…
…кап-кап…
…сильно стемнело, и я увидел внизу Замухрышку, слоняющуюся около вышки, хотя я ей сто раз говорил так не делать, что ей нечего поздними вечерами ошиваться здесь, около моей вышки, но она, дура, совсем не понимала этого или же понимать не хотела, и только молчала, упрямо глядя на меня, когда я ей выговаривал, вот дура, как неприятно мне было видеть её в такое время, ведь я понимал, что не просто так она около моей вышки околачивается, и как мне было трудно сдерживать в такие моменты раздражение и злость, сдерживать в себе и не давать всему этому выйти наружу из меня, чтобы заорать на Замухрышку, или же даже замахнуться на неё и ударить, дуру такую…
…кап-кап…
…”зачем ты пришла” “просто пришла” “тебе что, делать нечего” “вечерами всегда красиво” “вечерами везде красиво” “я знаю” “а раз знаешь, то почему слоняешься около моей вышки?” “эта вышка не твоя” “а чья?” “наша, общая” “ты меня лучше не зли, тебе нечего здесь делать, и гулять можно вечерами не только около вышки, но и в других местах” “а я в других местах не хочу” “а я не хочу, чтобы ты маячила здесь” “я не маячу” “тебе непонятно, что я сказал, мне повторить?” “я буду гулять там, где захочу” “ты, упрямая дура, ты можешь понять, что делать тебе здесь нечего?” “сам дурак” “я видеть тебя не хочу, понимаешь, злишь ты меня, не ходи за мной по пятам, я тебя прошу пока по-хорошему, тебе ясно, Замухрышка?”…
…кап-кап…
…Одноглазый вернулся, как будто сто лет где-то бродил, а теперь, вот, взял и вернулся, и выглядел он так, словно побывал на пожаре, словно чудом спасся из горящего дома, брови были его опалены, и волосы на голове тоже опалены, а сам был мрачнее и угрюмее обычного, ни на один мой вопрос не ответил, Замыхрышке слегка кивнул, Кузнечика чуть не придавил стулом, когда ставил этот стул к столу, чтобы поесть, а Кузнечик в это время сидел на корточках около стола, лишь с Дедом перемахнулись парочкой коротких слов, которых никто толком не понял, и мне стало понятно, что что-то тут не то, и сосульки тают, и Дед озабоченно завозился со своими Холодильниками, и теплее как-то стало, поэтому можно догадаться, что это за опасность начинает подкрадываться к нам и почему так тревожно на душе, и я спросил Одноглазого: “Огонь стал ближе, чем раньше?”, а он поднял на меня свой взор, держа двумя руками тарелку, из которой с шумом пил суп, и по его тяжелому взгляду я понял, что ответ утвердительный, после чего я бросился бегом к вышке, взобрался на неё и стал глядеть в неё, и на западном горизонте увидел тоненькую, едва различимую, слабую красную линию, которую я ещё никогда не видел в своей жизни, а теперь увидел и подумал, что жизнь теперь моя изменится навсегда, и от этих мыслей жутко стало на душе, кошки заскреблись, страх подступил к сердцу, и почувствовал я, как скоро станет плохо всем нам…
…кап-кап…
…когда-то не было Огня, и не было Холода, рассказывал мне в детстве Дед, нет, огонь был, но не такой огонь, тот огонь был прирученный человеком, а Холодильники были другие, не такие, как сейчас, способные вырабатывать Холод, чтобы люди не сгорели в Огне, чтобы сдержать огонь, и раньше в холодильниках люди хранили еду, чтобы она не испортилась, хотя мы и сейчас храним в таких холодильниках пищу, нет, Холодильники – это громадные электромашины, сложные, их обслуживают такие специалисты, как Дед, техники, так вот, люди раньше жили очень хорошо, говорил Дед, купались в роскоши и комфорте, а тяжёлую и грязную работу выполняли электронные машины-роботы, поэтому люди делали, что хотели, со скуки выдумывали себе такие занятия и дела, занимаясь которыми теряли человеческий облик, и так продолжалось, пока однажды не появился Огонь, который стал разрастаться в размерах, стал сплошной стеной, и медленно начал двигаться на города и людей, пожирая и уничтожая всё на своём пути, и вместе с Огнём шли его создания и порождения, и мало, кто их видел, а если и видел – мало, кто остался в живых или в здравом уме от увиденного, и после этого всё изменилось, люди потеряли все блага, которых достигли трудом долгих десятилетий и столетий, поэтому люди одумались и приняли много законов против безнравственности, истребили большое количество людей с аморальными и патологическими отклонениями, но было поздно, Огонь, низвергнутый с Небес, не остановился и никуда не делся, и чтобы хоть как-то остановить его, задержать, замедлить, люди изобрели Холодильники, расставили их на Постах вокруг городов, и это принесло немного пользы, так как Огонь стал двигаться медленнее, чем раньше, и люди стали жить и рожать детей в Холоде, который теперь стал спасением, который теперь стал самым главным в жизни вымирающего человечества, ведь без Холода мир окончательно погибнет, весь сгорит в Огне, рассказывал когда-то Дед…
…кап-кап…
…когда я вбежал к ним, Одноглазый дохлёбывал остатки супа на дне своей тарелки, а Дед обвешивал себя инструментами, видно, сразу после ужина он и Одноглазый собирались забраться в Холодильники и начать ворошиться там, и перекидываться малопонятными для непосвященных словечками, и когда я стал говорить им о том, что видел на горизонте с вышки, а они слушали меня молча, Дед не отрывал от меня своего взора, Одноглазый лишь на миг посмотрел на меня, а потом вернулся к своему занятию – доедать суп, Замухрышка с открытым ртом и выпученными глазами застыла на месте, она мыла посуду и что-то напевала, но мои слова заставили её замереть, лишь Кузнечик никак не отреагировал, он возводил на полу пирамидку из кусочков каких-то предметов, давно пришедших в негодность и распавшихся на эти самые кусочки, так вот, я рассказал и после моих слов все рванули к вышке, чтобы увидеть всё своими глазами, и когда мы поднялись на вышку, то начали по очереди смотреть в трубу, Дед смотрел дольше всех, а Одноглазый глядел секунды две, словно он не нуждался в этом зрелище, и ведь верно, он видел Огонь вблизи, обозревал так близко, что ему нет необходимости теперь глядеть в какую-либо трубу, и когда Дед закончил наконец смотреть, то он спросил Одноглазого: “это он?”, а Одноглазый молча кивнул в ответ, после чего Дед вздохнул как-то обречённо и грустно, а потом стал спускаться вниз с вышки, но Замухрышка, дура, ничего не поняла, стала спрашивать Одноглазого: “про что это вы говорите, о чём спрашивал Дед?”, а Одноглазый на это ответил ей: “о смерти”, а она спросила: “о какой смерти?”, а он ей: “скоро вы это узнаете”, а она ему: “перестань говорить загадками, чёрт тебя бы побрал!”, а он ей: “уймись, не галди”, но дослушивать их перебранку я не стал, а начал спускаться с вышки вниз, а Кузнечик – вслед за мной…
…кап-кап…
…попить воды захотелось, встал посреди ночи, вот поэтому пошёл на кухню, но лучше бы не ходил, потому что там была Замухрышка, она часто засиживалась на кухне допоздна, что-то делала, чистила, мыла, но сейчас она стояла около раковины, а на стуле сидел Одноглазый, Замухрышка на него не смотрела, стояла к нему спиной, и они разговаривали: “да пойми ты, что никому ты не нужна” “мне всё равно” “думаешь, если уйдёшь в Город, то там найдёшь кого?” “может, и найду” “почаще в зеркало на себя смотри, дура, а не мечтай” “а ты на себя в зеркало смотрел, старый урод?” “ну вот, видишь, я – урод, ты – уродина, иди сюда ко мне” “ещё больше ничего не хочешь?” “поближе подойди - скажу” “обойдёшься!” “чего ты ломаешься, дурочка, я же вижу,, что ты думаешь о том же” “ты мысли, что ли, научился читать?” “да этому учиться не надо, у тебя на лице написано, что ты истомилась, хочешь, чтобы тебя приласкали, обняли, раздели донага, уложили… я знаю, я вижу, я сделаю сейчас это, девочка, и тебе станет хорошо, так хорошо станет,, что ты ещё захочешь, ещё будешь просить меня, тебя сейчас обниму, девочка, поглажу по волосам на голове, пройдусь по спине ладонями, возьму в руки твою маленькую тёплую попку, сожму её, буду целовать твои сосочки, твои маленькие сисячки…” он тянул к ней свои руки, он встал со стула, и сделал шаг, всё так же простирая руки к ней, пока не коснулся ими её спины, а она резко развернулась и влепила ему звонкую пощечину, а потом отбросила его руки и побежала вон из кухни, и в коридоре, конечно, столкнулась со мной, на миг приостановилась, вздрогнув от неожиданности, её испуганные глаза заглянули в мои глаза, и она побежала опять, а я посмотрел в сторону кухни, откуда на меня глядел Одноглазый, глядел тяжёлым и суровым взглядом, который было трудно выдержать, и поэтому я поспешно пошёл восвояси, думая про себя, что нашёл он в этой уродине…
…кап-кап…
…утром неожиданно Одноглазый заторопился и засобирался, и это было странно, ведь обыкновенно он жил на Посту неделю, а потом опять уходил в дозор, разведчик он был что ни на есть самый настоящий, следопыт и робинзон, на одном месте больше двух дней провести не мог, ходил-разведовал вокруг Поста и знал всё, что происходит в радиусе ста-ста пятидесяти километров, и по заведённой нами традиции я провожал Одноглазого в дозор, но не на много, километров двадцать-двадцать пять, поэтому я взобрался напоследок на вышку, поглядел в трубу (красная линия на востоке стала ещё больше), а потом слез, собрал себе котомку, взял снаряжение, и вот таким образом собравшись, я пошёл с Одноглазым, который давно был готов к пути, но терпеливо ждал меня, а когда я подошёл, то мы двинулись в путь, и пошли мы, конечно, на восток, навстречу красной линии, и мне стали приходить мысли в голову о том, каков Огонь, если смотреть в него не в трубу, а вблизи, если стоять от него на расстоянии двести-триста шагов, и я спросил об этом Одноглазого, а он, не останавливаясь, ответил мне, что видел Огонь с меньшего расстояния, и я спросил: “с какого именно?”, и Одноглазый ответил, что однажды подобрался к Огню на расстоянии двадцати шагов, и я поинтересовался у него, что он видел и чувствовал, а Одноглазый ответил, что его глаза чуть не сгорели от жара, а сам он едва остался жив, так дышать было трудно, такой воздух горячий был, что обжигал лёгкие и всё нутро, и не было никаких сил терпеть, а потом Одноглазый замолчал и я больше ничего у него не спрашивал, я почувствовал, что он на эту тему говорить не хочет, но другие темы мне в голову не шли, и поэтому мы долгое время шли молча, час шли, два часа, три часа, потом сделали привал, немного перекусили, и опять пошли, час прошёл, два часа, три часа, и тут Одноглазый, как вкопанный, встал на месте, а потом медленно повернулся ко мне, и мне тоже пришлось остановиться, и я спросил его: “ты чего?”, а он сказал мне: “снимай с себя снаряжение”, я удивился и спросил: “зачем?”, а Одноглазый сказал: “не задавай лишних вопросов, снимай”, поэтому, ничего толком не понимая, я снял себя снаряжение, а потом Одноглазый приказал: “брось на землю”, и я бросил, ведь Одноглазый старший меня по службе, он – разведчик, а я – страж, он – старше меня по возрасту, а я – как младший брат для него, вот только почему он наставил на младшего брата, то есть, на меня, свою винтовку и прицелился, что с ним такое, не просто ведь он хочет застрелить меня здесь и оставить моё мёртвое тело в этом ужасно пустынном месте, где бродят дикие звери и летают дикие птицы, которые непременно сожрут моё мёртвое тело, поэтому я снова подумал, как можно вот так просто наставить на меня дуло своей винтовки, и главное – кто наставил-то, ведь Одноглазый, как и Дед, был для меня наставником, и учил тому, как выживать и бороться за жизнь, а теперь он целится в меня, и я ничего не понимаю, и я говорю ему: “за что, что я такого сделал?”, а он ответил: “эта дурочка втюрилась в тебя по уши, а мне баба нужна, такая, как она, чтобы я мог хоть кого-то трахать, когда прихожу с дозора”, и я понял, что он говорит о Замухрышке, и поэтому я сказал ему: “ну и трахай её себе на здоровье, мне без разницы, я-то тут причём?”, а он сказал мне в ответ: “из-за тебя она не даёт мне”, и я понял, что дальше говорить бессмысленно, Одноглазый решил окончательно, что ему необходимо убить меня, а раз он решил окончательно – его не разубедишь, такой у него характер, так он устроен, козёл хренов, просто так сейчас убьёт меня, здесь, в этом месте, он и заспешил в дозор только поэтому, чтобы поскорее избавиться от меня, чтобы завести меня сюда, наставить на меня свою винтовку и выстрелить, ну, стреляй, чего ты ждёшь, чего ты медлишь, но Одноглазый почему-то не стрелял, и это было совсем непонятно для меня, он медлил слишком долго, можно было раз десять убрать меня, но тут он повалился на колени и выронил винтовку, глаза его закатились куда-то внутрь, и голову свою он сжал ладонями рук, а потом окончательно повалился на землю и начал извиваться, но я ничего не понимал, что с ним происходил, я видел только…
…Кузнечик, оказывается, стоял позади Одноглазого, когда тот целился в меня, и как он там появился – загадка, он всегда появляется неожиданно, вспомнилось мне…
…как он смотрел, какой был у Кузнечика взгляд, какие были глаза, я никогда не видел, чтобы у него был такой взгляд, я бы никогда не подумал, что он может смотреть своими глазами, и более того – делать этими своими глазами то, что он сделал с Одноглазым, и я спросил Кузнечика: “это ты, пацан, это ты сделал?”, но Кузнечик не отвечал, его взгляд стал другим, его глаза стали меняться, он опять стал самим собой, он сел на корточки и обхватил самого себя всего своими руками, и я услышал, как он тяжело дышит, но сначала мне надо было проверить, жив ли Одноглазый, и я проверил, пульс не прощупывался, и я убедился, что разведчик отдал Богу душу, а потом я подошёл к Кузнечику и взъерошил волосы на его голове, словно благодаря его за то, что он таким вот непонятным для меня способом, таинственным образом, спас мою жизнь, наверное, он испытал на себе когда-то сильное воздействие какой-то радиации, или иного облучения, я не знаю, может, и не он испытал, а его родители испытали, и он уже появился на свет с такими вот способностями, а мы на Посту даже и не догадывались, что он может вытворять с людьми такие штуковины, но я понял, что ничего не расскажу никому, я скажу на Посту, что проводил Одноглазого столько, сколько было нужно, а дальше он пошёл один, а я пошёл обратно, и я стал говорить об этом Кузнечику, стал успокаивать его: “ты не переживай, никто ведь и подумать не мог, что Одноглазый был способен на такое, ты вовремя появился, ты не дал умереть мне, понимаешь, не дал случиться плохому”, а Кузнечик поднял на меня свои глаза, полные слёз, и губы его задрожали, но я ещё долго его успокаивал, а потом взял своё снаряжение и двинулся в сторону Поста, и когда я обернулся, то увидел, как Кузнечик медленно бредёт за мной…
…кап-кап…
…Деда ударило током, когда он взобрался на опору, электричество отключили из Города, а он подумал, что кабель перегорел на опоре, забеспокоился за свои Холодильники, и полез на опору, не посмотрел, что страховочный пояс дышит на ладан, и поэтому, когда Дед разматывал изоляцию, чтобы осмотреть место соединения проводов, в это время дали электричество и Деда шарахнуло током, да так шарахнуло, что он потерял сознание, повис на ремне, а ремень не выдержал и порвался, и Дед рухнул вниз на землю, а высота была большая – почти десять метров, поэтому разбиться он мог запросто, но не разбился, а переломал кости – руки, ноги, позвоночник, и собрать его обратно не было никакой возможности, пока до Города донесёшь – он и так умрёт, в любом случае, деньки Деда были, разумеется, сочтены, и Замухрышка начала реветь, как меленькая, я успокоить её не мог, только кричал на неё, чтобы она не ныла, а когда Дед пришёл на какое-то время в себя, то сказал ей, чтобы она вышла из комнаты, а Замухрышка уходить не хотела, и поэтому Дед повысил тон и пригрозил ей, что накажет её, и только после этого она ушла в другую комнату, а потом он сказал мне, что у него ко мне есть разговор, и мы заговорили:
“ты вот что, послушай меня, не жилец я, видно, уже теперь, по ты сделай так, как я тебе скажу” “да ладно тебе, не жилец, тоже скажешь ещё, заживут твои болячки, как пить дать” “ничего не заживут, не говори ерунды, ты меня лучше послушай, что я тебе скажу, мне недолго осталось, так что, сделай милость, послушай старика” “хорошо, говори, я весь во внимании, что там у тебя” “ты вот что, я помру не сегодня-завтра, но ты Замухрышку не бросай…” “слушай, Дед…” “помолчи, я дело говорю, прошу тебя, помолчи и выслушай… когда меня закопаете, то идите сразу в Город, здесь больше делать вам нечего, из вас никто не сможет работать с Холодильниками, понятно?” “понятно, понятно…” “как в Город придёте, ты её не бросай, ты для неё много значишь, она умрёт, если ты бросишь её, понимаешь, умрёт, не бросай её, я понимаю, что девка она некрасивая, тебя тошнит от неё, но она жить без тебя не может, понимаешь, она сдохнет, как брошенная хозяевами собака” “ничего не сдохнет, поплачем и забудет” “это тебе только так кажется, ты не понимаешь, а я вижу” “мне что, весь свой век таскать её за собой?” “относись к ней, как к младшей сестре, вы же практически вместе росли здесь на Посту” “ну не знаю, Дед, я, наверное, не смогу” “сможешь, ты должен, ты обещаешь мне, ну чего ты молчишь, давай, обещай мне, что не бросишь её” “ты требуешь от меня многого” “это называется ответственностью, понимаешь, тебе пора становиться взрослым человеком, а без ответственности ты им никогда не станешь, разве непонятно тебе” “да ты просто пытаешься меня уговорить” “дурак, сам не понимаешь, чего говоришь, откуда в тебе столько жестокосердия, она же тебе почти сестра, ведь было время, когда о тебе тоже заботились, ты что, забыл об этом?” “ладно, ладно, обещаю, только угомонись” “смотри, ты мне пообещал, не забудь” “не забуду, не беспокойся”, потом Дед ещё что-то долго бормотал, а затем устал, затих и вроде бы уснул, поэтому я вышел из комнаты, в коридоре столкнулся с Замухрышкой, которая смотрела на меня, не отрываясь, своими зарёванными глазами, наполненные страхом и отчаянием, а потом я вышел на свежий воздух, постоял там, подышал, а затем залез на вышку и глянул в трубу, хотя глядеть в неё уже не было такой надобности: красную линию можно было увидеть без всякой трубы, вот что вселяло в меня настоящий страх, настоящее беспокойство, что аж мозги скручивались от мыслей о грядущем, о страшном будущем, от ужасных картин того, что нас ожидает…
…кап-кап…
…я сидел один, в соседней комнате лежал Дед, иногда было слышно, как он стонал от боли, как он помирает, но я думал о другом, я думал о задачке, которую задал мне Дед, и поэтому настроение было никакое, ведь мне никак не хочется таскать за собой Замухрышку, дуру уродливую, будь она неладна, но на кой чёрт она сдалась мне, мало ли чего я пообещал Деду, в Городе избавлюсь от неё при первой возможности, хотя можно и сейчас тоже сделать это, и даже очень запросто сделать, и поэтому я встал и направился на кухню, зная, что там, как всегда, должна быть Замухрышка, и я оказался прав, она копалась в каких-то мешочках, что-то в них перебирала, возилась, как мышь…
…кап-кап…
…“поговорить надо, оставь свои мешочки, послушай меня” (Замухрышка уставилась на меня жалостливыми вечно чего-то просящими глазами, меня так раздражает, когда она так смотрит на меня, дура глупая) “я слушаю” “собирай свои манатки и вали поскорее в Город” “зачем это?” “затем” “я не пойду” “ты что, не понимаешь, Огонь надвигается, Холодильники вышли из строя, Дед скоро умрёт” “ну и что?” “глупая, тебе валить отсюда надо, тебе здесь делать нечего, я сам закопаю Деда, так что, давай, собирайся и двигай отсюда” “а ты?” “а я какое-то время побуду на Посту, пока совсем не станет жарко” “я никуда не пойду” “почему?” “а кто останется на кухне готовить?” “не беспокойся, я справлюсь, сам себе приготовлю, я что, по-твоему, готовить не умею” “я не пойду” (теперь Замухрышка смотрела упрямыми, как у барана, глазами) “хорошо, тогда я пойду, а ты оставайся, похорони Деда, дождись, когда придёт Огонь, дело твоё, если ты так хочешь” “если ты пойдёшь – я пойду с тобой” (эти слова Замухрышка сказала с какой-то злобной решительностью) “послушай, идиотка, ты мне не нужна, катись к чёрту, убирайся отсюда, сколько раз можно тебе говорить об этом?” “ты не Дед, чтобы мне указывать” “я тебе не позволю ходить за мной, а если увижу – сверну шею, клянусь, я тебя убью, тебе понятно?” “я никуда не пойду” “дура упрямая!”…
…кап-кап…
…на вышку лезть уже не было никакой надобности, и так было хорошо видно зарево на востоке, отсвет гигантского пожара, заволакивающий атмосферу и горизонт, и если наблюдать за заревом несколько часов, не отрываясь, то можно было заметить, что оно увеличивается медленно и постепенно в размерах, приближается, неумолимо надвигается, ползёт, как черепаха, страшная угроза, жуткая опасность, смертельный огонь, в пасти которого сгинет, возможно, последние остатки человечества, одичавшего, утратившего многие знания и технологии, осиротевшего, почти вставшего, как животное, на четвереньки, и вот я смотрю на это зарево, несущее всеобщее уничтожение, и представляю, как оно настигает меня, представляю боль и невероятные муки… …непонятно, мы ведь много лет сдерживали Огонь, да, он продвигался, но очень медленно, почти незаметно, а вот сейчас прибавил шагу, торопится всё поглотить, всё уничтожить, сожрать мир, ненасытное чудовищное нечто, ниспосланное небесами в наказание нам, людям, вернее, нашим родителям, утратившим некогда нравственный облик, а вот нам – их детям и внукам – нам-то за что, за какие грехи, за что нам расплачиваться, что мы такого сделали, чтобы умереть в Огне, разве это справедливо, разве так должно быть…
…кап-кап..
…и этот момент настал, рано или поздно это должно было случиться, Дед долго мучился и, наконец, отмучился, бедолага, отдал Богу душу, но душа покидала его тело чрез невыносимые муки и ужасную боль, душа его долго не могла вырваться из старого, немощного и изломанного тела, и долго тело удерживало душу, но силы иссякли, и душа рванула прочь, ввысь, на Небеса, откуда низвергнулся на Землю пожирающий всё на своём пути Огонь, и Дед умер, подёргался напоследок и умер, а мы (я, Замухрышка и Кузнечик) стояли около его ложа и поделать ничего не могли, просто стояли и наблюдали, а когда всё закончилось, то Замухрышка заревела навзрыд и кинулась к мёртвому Деду, а я вышел из комнаты, чтобы не слышать её рыданий, которые злили меня до такой степени, что хотелось надавать её пощечин, и я пошёл в отсек Холодильных Машин, где я, конечно, ничего сделать не мог, а мог только бестолково смотреть на Холодильники, своим тупым взором скользить по поверхности этих сложных устройств, в которых я ничего не понимал, которые не работали с тех пор, когда отключили электричество, когда Дед полез на опору, а на опоре его ударило током и электричества совсем не стало, и поэтому устройства связи не работали и не было никакой возможности сообщить в Город о текущей ситуации, и Холодильники были, как Дед, тоже мертвы, стали теперь бесполезным хламом, никакого Холода они больше не вырабатывали, необходимого нам, людям, для поддержания жизни, поэтому температура медленно поднималась, снег таял на глазах, то и дело капала вода с крыши и с труб, приближалась смерть, одним словом… …вот Замухрышка плакала, Кузнечик тоже грустил, а я никак не мог почувствовать утрату, я так запутался, так много событий произошло за последнее время, слёз не могу найти в себе, грусти не могу наскрести в себе, как-то печаль выразить по поводу того, что умер-то не последний человек для меня, умер Дед, который растил меня, воспитал, когда я остался без родителей, учил меня, и вот он умер, а я подавлен мыслями о неизбежном, о том, что скоро жизнь совсем изменится, поэтому прости меня, Дед, что не могу скорбеть, как положено скорбеть по умершим и ушедшим…
…кап-кап…
…никому я не говорил на Посте о том, что произошло с Одноглазым, никому не сказал о том, что он хотел убить меня, никому не сказал, что спас меня Кузнечик, что он каким-то образом на расстоянии смог обездвижить Одноглазого, парализовал его, от чего Одноглазый умер, нет, конечно, ничего я никому не говорил, а меня и не спрашивали, были уверены в том, что я проводил Одноглазого, а дальше он пошёл один, навстречу к Огню, и Кузнечика я не расспрашивал больше ни о чём, будто ничего и не произошло, ведь Кузнечик ничего не сможет объяснить, и я понимал, что он и сам толком ничего не знает о себе, поэтому я его не трогал и не тормошил, пусть всё будет так, как будто этого и не было…
…кап-кап…
…после того, как мы похоронили Деда, я решил сходить посмотреть на Огонь, ведь я никогда не видел его вблизи, так хоть теперь посмотрю, раз представилась возможность, Огонь наползал с востока, и это очень сильно чувствовалось, всё растаяло, и снег, и лёд, мы сняли с себя тёплые одежды,, становилось жарко, земля под ногами начала подсыхать, всё это происходило на наших глазах в первый раз, но мы не могли удивляться, в наших душах нарастал страх, мы понимали, что это не весна настаёт, а погибель приближается, и вот я пошёл посмотреть на Огонь, на эту погибель, и шёл я на восток полдня, пока идти уже не смог, но не усталость меня одолела, а великий страх не дал мне идти дальше, и этот страх поразил меня, когда моим глазам открылось невиданное прежде зрелище: гигантская цепь бушующего огня, растянутая на север и на юг настолько, насколько хватало глаз, и даже какое-то огненное сияние исходило от увиденного, и какие-то фигуры и силуэты виднелись в пламени, а исходил от него нестерпимый удушающий жар, казалось, что, если сделаешь шаг-другой, то потеряешь сознание и рухнешь на горячую землю, поэтому я стоял и пошевельнуться не мог, не отрывая своего взора от Огня, а мысли мои пришли в какое-то движение, эти мысли были о людях, которые сгорели в этом беспощадном пламени, чьи жизни ничего не стоили, самые обыкновенные жизни, напоминающие песчинки на безбрежном берегу вселенского моря, и эти люди страдали, радовались, грустили, печалились, мучились, любили и ненавидели, работали, что-то изобретали, прожигали жизнь, что-то творили, жили в своё удовольствие, рожали детей, убивали, воровали, дарили радость и улыбки, и все эти люди сгинули в Огне, люди-обыватели, которые жили обыденной жизнью, варились в собственном соку потребительского смысла существования, смотрели по телевизору (я их видел в детстве, потом телевидение исчезло) любимые передачи и никакая истина им была не нужна, никакая правда, любовь и справедливость, и им больше ничего не хотелось, а те люди, которые говорили об этом и пытались жить ради этого – их нарекали безумцами и сумасшедшими, они ведь не следовали текущему ритму жизни, моде, общественному мнению, тенденциям, но все они – и те, и другие – все эти люди сгинули в Огне, которые вели себя, как дети, превращали мир в детскую площадку для своих игр, ломали и приводили в негодность всё то, что было сложно для них, непонятно, непостижимо, загадочно, то, что было выше их разумения, игрались в самые разные игрушки – войну, революцию, религию, научно-технический прогресс, атомные бомбы, космические корабли, играли и истребляли друг друга, дети, играющие совсем не в детские игры, сумасшедшие дети, вообразившими себя “взрослыми”, а потом и “венцом творения”, но пришло время и эти люди сгинули в Огне, но видел я ещё не только тех, которые в нём уже сгорели, но так же и тех, которым предстоит сгореть в Огне – мне, Замухрышке, Кузнечику, и даже Деду и Одноглазому (да, они оба мертвы, но Огонь настигнет и поглотит их тоже – может быть, на другом, духовном, уровне), я видел наши искореженные от боли лица, слышал жуткие душераздирающие крики, чувствовал невыносимую боль, обонял вонь и запах сгорающей в пламени Огня человеческой плоти, и мне стало страшно, волосы на голове зашевелились, мне захотелось развернуться и рвануть, и бежать вечно, спасаться бегством до скончании века, не останавливаясь ни на миг, лишь бы не испытать тех мук ужаса, открывшегося мне в смертельном пламени, неумолимо надвигающегося сейчас, в данный момент, и я задрожал от страха, от всесильного страха, колени мои подогнулись и я упал лицом на горячую землю, но мне она показалась холодной, почти ледяной… …полегчало немного, и я встал, и стал думать о том, какой я слабый, какой я малодушный, сколько во мне трусости, почему я не могу встретить смерть с человеческим достоинством, не могу то время, какое мне осталось на мой век, прожить по-человечески, откуда во мне столько дерьма – раздражения, злости, эгоизма, пренебрежения, и почему я не хочу быть милосердным, терпеливым, способным на самопожертвование и ответственность, всю жизнь меня опекали старшие, и я привык быть “младшим”, но когда остался без них, то самому “старшим” становиться не хочу, так с чего мне начать, чтобы измениться, может быть, начать мне с того, чтобы хоть как-то в какой-то мере исполнить обещанное Деду, как бы мне этого не хотелось и не нравилось, но я должен пересилить себя, перебороть в самом себе самого себя, своё “настоящее” я, гадкого, капризного, безответственного самого себя, и поэтому я повернулся спиной к Огню и задвигал ногами…
… …
…мы – я, Замухрышка и Кузнечик – уходили так, словно нам некуда было идти, и это было правдой, ведь в Городе нас никто не ждал и там, по сути, мы были никому не нужны, нас там никто не знал, и никто, вероятно, не догадывался там, что Пост-39 прекратил своё существование, что Пост-39 осиротел, Холодильники не работают, а техник и разведчик мертвы, и думается мне, что не только наш Пост постигла такая участь, думается мне, что и многие другие посты осиротели так же, и к Городу теперь бредут оставшиеся в живых беглецы, такие же, как и мы, жалкие и ничтожные, с котомками за плечами, но я не хотел падать духом, Огонь мне открыл страшную правду о том, что жить надо на полную катушку, жизнь необходимо любить, зная, что смерть никогда не победить, смерти никто не избежит, но я знал, что мне делать и куда мне идти, и это знание придавало мне силы…