85-летний советский фантаст Евгений Львович Войскунский, придумавший облакопровод и нефтяную струю-трубу, написал роман «Румянцевский сквер» — впечатляющую книгу о разгроме десанта в эстонской деревне Мерекюля в феврале 1944 года

— Этот десант в Мерекюле в феврале 1944-го — он в самом деле был?

— Конечно, был. Я ж служил на Балтике, воевал там всю войну, и в Кронштадте у нас стояла 260-я бригада, морская пехота. Там у меня были друзья, бывшие ханковцы. И в марте-апреле 1944 года мне рассказали, что февральский десант разгромлен. Там погибли люди, которых я знал. Этот десант как заноза сидел у меня в голове. Я в нем не участвовал, но там были люди, которых я помнил. И когда прошли годы, десятилетия, этот десант начал взывать к тому, чтобы быть описанным. О нем никому ничего не известно. В архивах есть документы, я кое-что разыскал. Но мне не хотелось ограничиваться только описанием десанта, привязать его к сегодняшнему дню. И поэтому я решил соединить эту историю с судьбой двух-трех выживших десантников в перестроечное время.

— Из этого десанта кто-то выжил?

— Несколько человек; да и то, я думаю, сейчас никого уже нет в живых.

— Откуда взялась одна из самых впечатляющих частей романа — про норвежский плен?

— На полуострове Ханко — это полуостров на юго-западе Финляндии, он нависает над Финским заливом, я начинал там войну — был у нас там один паренек, его фамилия была Местецкий, он ушел с Ханко на том же транспортном судне — «Иосиф Сталин», на котором и я. Этот был последний караван, арьергард, который вывозили с Ханко в Кронштадт в декабре 1941 года, — весь гарнизон был снят по приказу Ставки. И поскольку Финский залив был жестко минирован немцами и финнами, мы называли его «суп с клецками», многие корабли погибали. Наш транспорт в первую же ночь, со 2 на 3 декабря

1941 года, подорвался на минном поле. Мне повезло, мы сумели прыгнуть на тральщики, крутившиеся вокруг нашего судна. А вот Местецкий не сумел спастись, и он попал в плен, потому что все, кто там остался, более 3000 человек, попали в плен. Дальше он исчез из виду и потом, спустя много лет, в шестьдесят каком-то году, разыскал меня, приехал из Киева. И оставил мне воспоминания, где описан его путь. Оттуда я и узнал об этой собачьей будке в норвежской тундре. Это абсолютная правда. Записки у меня лежат. Там описан главным образом плен — вначале в Эстонии, в Латвии, затем весь путь —до норвежской тундры. И обратный путь, когда они вернулись в страну. Я их предлагал в некоторые издательства, но... это написано слабо, конечно.

— Роман называется «Румянцевский сквер», это важное место для героев романа. Почему вы нащупали именно эту точку?

— Дело в том, что в 1939 году я окончил школу в Баку и на выпускном вечере объяснился в любви девочке из параллельного класса, которая впоследствии стала моей женой. Мы поженились в 1944-м, когда мне дали двухнедельный отпуск. И приехали с ней в Ленинград, я поступил в Академию художеств, а она поступила на исторический факультет Университета. Между Академией художеств и Университетом расположен Румянцевский сквер. И мы там встречались. Румянцевский сквер сидел у меня в душе все эти годы. И как же я был потрясен, когда узнал, что он стал местом сборища ленинградских фашистов.

— Оскверненный источник?

— Можно и так сказать.

— Я в детстве читал странные фантастические произведения, которые, как теперь понимаю написали вы. «Экипаж «Меконга», «Ур, сын Шама». Как вышло, что ветеран войны, капитан-лейтенант, вдруг стал сочинять романы про какие-то ножи, которые проходят сквозь тело, не оставляя следов, факиров каких-то, инопланетян?

— Мы с моим соавтором и двоюродным братом Лукодьяновым встретились после войны и бесконечно беседовали обо всем на свете. Однажды — это было в Баку — мы вышли из цирка, и на улице Лейтенанта Шмидта вдруг нас остановил резкий визг тормозов. И мы увидели, как из-под колес грузовика вынырнул человек, каким-то чудом спасшийся. Как будто он прошел сквозь. Ну вынырнул и вынырнул: смешно, но именно с этого начался «Экипаж «Меконга»; возникла идея о проницаемости. Мы стали развивать эту тему, записывать сюжетные ходы.

— А у того ножа, который мог проходить сквозь твердые поверхности, был какой-то реальный «прототип»?

— Абсолютная выдумка.

— А эта экстравагантная идея: нефтяная струя, которая сама по себе является нефтепроводом?

— Дело в том, что Лукодьянов инженер, тогда занимался конструированием нефтепроводов из пластмассовых труб. И вот мы обсуждали варианты нефтепровода через Каспий, пока не наткнулись на эту фантастическую идею — струя нефти идет в шкуре собственного поверхностного натяжения.

— В «Меконге» им таки удается построить этот нефтепровод, и как-то это очень убедительно выглядело. А я до сих пор вот не понимаю, ни почему так может быть, ни почему не может. В чем загвоздка? То есть в будущем теоретически может быть такой трубопровод?

— Мы постарались сделать так, чтоб это было насколько можно правдоподобнее, но в принципе я в это не верю. Может быть, теперь, когда разрабатываются нанотехнологии, то есть возможность строить прямо из атомов любую материю, это станет возможным: поверхностное натяжение нефтяной струи, которая держит в себе поток нефти. Это, конечно, совершеннейшая фантастика, но нанотехнологии открывают к этому путь.

— А помните, облакопровод — когда для повышения уровня Каспийского моря предполагалось выкипячивать, что ли, облако пара из Черного моря и затем гнать эту тучу через Кавказ в Каспий?

— Такую идею мы где-то вычитали. Каспийское море — странное море, оно дышит, то поднимается, то опускается. Там ведь знаменитый Кара-Бугаз — прорва, куда стекает почти вся вода... Вы представляете себе карту Каспийского моря?

— Мм...

— Кара-Бугаз? Описанный, кстати, Паустовским. Вы читали?

— Евгений Львович, боюсь, что...

— Лев Александрович, вы что кончали?

— Филфак.

— Филфак. Мм. Угу. Ну да, это другой вопрос.

— Сейчас как-то принято считать, что «завтра — не то место, где хотелось бы оказаться». Сами видите, уровень образования падает. Судя по тем фантастическим вещам, вы, однако, верили в благоприятное будущее.

— Да, мы были оптимистами, я и сейчас говорю, что я оптимист с тяжелым жизненным опытом. Да, будущее России нам представлялось в позитивном свете: разумеется, мы не могли предвидеть дикий капитализм. Что касается нынешнего моего прогноза, то, к сожалению, он довольно пессимистичен.

Я уже не тот идеалист, каким был, когда начинал писать «Экипаж «Меконга». В России в 30-е и 50-е годы были выбиты целые поколения людей — миллионы людей, погибших в лагерях, очень сильно ослабили генофонд нации. Генофонд нации очень сильно изменен, испорчен.

— Правда, что вас пытались обвинить в сионизме?

— Да. Кому-то из этих национал-большевиков, как бы я сейчас сказал, пришло в голову, что этот Ур из древнего Шумера, попавший в Советский Союз 70-х, что он, дескать, древний иудей, присланный учить советскую молодежь. Ну и пошла гулять эта хохма. Роман стали снимать с витрин, пошли выступления. Я писал письмо в ЦК, получил оттуда жалкую отписку. На том дело и кончилось. Но путь в фантастику был мне заказан.

— Вы были активным автором-фантастом на протяжении очень продуктивного для жанра тридцатилетия — 50-70-х. Можете назвать произведения, которые пережили свое время и останутся классикой?

— Безусловно, почти все вещи братьев Стругацких. Север Гансовский «День гнева». Я бы назвал Анатолия Днепрова, который, не будучи большим художником, написал первые кибернетические рассказы, когда кибернетика была еще вроде бы под запретом: «Крабы идут по острову», «Суэма». Книга киевского писателя Владимира Савченко «Открытие себя». Я бы назвал из фантастов моего поколения Генриха Альтова — «Опаляющий разум» и «Легенды о звездных капитанах».

— Как так вышло, что ваш «Румянцевский сквер», датированный 1994 — 1998 годами, вышел только сейчас?

— В издательствах не очень любят печатать серьезные вещи. Я предлагал его... Он нравился, но у них не было финансовой возможности.

— То есть роман пролежал почти десять лет?

— Да.

— Фантастика.

В день подписания номера в печать пришла новость, что «Румянцевский сквер» вошел в лонг-лист премии «Букер».