На сайте украинского журнала культурного сопротивления «ШО» нашел интервью Саши Соколова
Стиль писателя органично сочетает в своих произведениях постмодернистские приёмы, поток сознания и тому подобное с особым вниманием к слову и следованием традициям классической литературы. Самое известное произведение — роман «Школа для дураков», в котором, пренебрегая сюжетностью и даже определённостью хода времени (понятия прошлое, настоящее и будущее в романе смешаны), Соколов живо создаёт образ сознания мальчика-подростка (хотя и то, что главный герой — мальчик, нельзя утверждать наверняка), страдающего раздвоением личности. http://ru.wikipedia.org/wiki/Саша_Соколов
Анахорет, «русский Сэлинджер», автор для яйцеголовых, который последние лет десять не появлялся перед СМИ… Бог весть кого ожидаешь увидеть.
Поначалу общаюсь с его женой Марлин Роул. Она американка, стройная и светловолосая, тренер по гребле. Говорит по-русски с небольшим акцентом. Марлин предупреждает меня, что Саша не любит, когда к нему обращаются по имени-отчеству… И это оказалось единственным, что можно было бы счесть прихотью знаменитости.
Саша Соколов в движениях стремителен. Курит прилуцкую «Приму» с фильтром. Зажигает спичку, пряча огонек в тыльную часть коробка, как охотник на ветру или солдат в окопе. На нем легкий серый пуловер без воротника, вельветовые брюки песочного цвета. На шее — серебряная цепочка. Приятно обнаружить, что в нем — ни капли снобизма, который вполне мог бы позволить себе писатель его калибра. Ни малейшей нотки самоупоения, хвастовства. Саша Соколов естественен, приветлив, любопытен, с удовольствием смакует новые для него слова современного сленга.
ШО Многое из того необычного, что о вас пишут, восходит к одному первоисточнику. Это текст Д. Бартона Джонсона «Саша Соколов. Литературная биография». Ваше жизнеописание занимательно, однако некоторые вещи вызывают сомнения. Насколько Д. Бартон Джонсон научен? Есть ли домыслы в этой его работе?
— Она, конечно, наукообразна. Ее писал человек, пришедший в литературоведение из то ли электроники, то ли компьютерных технологий… К сожалению, от научного стиля он не сумел избавиться. Когда он мне присылал гранки, я пытался как-то исправить эту ситуацию. Убрал моменты, которые мне не понравились. Не хотел, чтобы фигурировали некоторые люди… Но он, к моему негодованию, все восстановил — после чего наши отношения прекратились. Хотя он продолжает кропотливо исследовать мое творчество.
ШО Но фактаж, канву он все же не переврал? Все совпадает?
— Канва — да.
ШО Д. Бартон Джонсон говорит, что вам предложили работать на канадском радио, но вы отказались — дескать, не захотели носить ежедневно шляпу и галстук.
— А что удивительного, что писатель не хочет работать в какой-то конторе?
ШО Удивительно, что канадское радио требует такого дресс-кода. И вам ли шляпы бояться: вот на обложке «Палисандрии» ваше фото в элегантной шляпе. Его часто тиражируют.
— Надо было хороШО выглядеть, приходя в офис. А снимок это редкий. И я не люблю фотографироваться. У меня никогда не было семейного альбома. Я сменил несколько семей, но у меня нет ничего на память — и я не помню, как я выглядел в 10 лет. И книг моих у меня нет, я их сразу раздаю, чтобы их не было дома.
ШО Почему?
— Они излучают энергию, которая мешает писать другие тексты… Ведь это уже все прошло.
ШО Саша, я слышал неоднократно от русских писателей из разных лагерей — и правопатриотического, и леволиберального — одну и ту же единодушную мысль. Дескать, коль пишешь на русском — то надо жить в Москве. Вы как будто бы своей судьбой опровергаете эту аксиому?
— …В России?
ШО В Москве, в столице. Иначе, мол, нельзя. В Энске, Эмске, в Киеве — никак не реализоваться.
— Наверное, если бы я был не московским человеком, не вырос бы в Москве — я писал бы по-иному. Но после 30 лет я уже мог жить в другом месте и сохранять это в себе. И все-таки — есть тексты, тексты… Ну, а Максимилиан Волошин — он ведь не в Москве жил?
ШО Здесь, в Коктебеле, у него был «летний филиал Москвы».
— Конечно. Поэтому не обязательно общаться с людьми в московской обстановке. Коктебель дает возможность такого общения. Это именно «филиал». Летом у меня было ощущение, что сюда сместился культурный центр России. Коктебель уникален, на Западе ничего похожего и близко нет.
ШО Как-то на пляже я имел честь загорать рядом с известным русским критиком. Мимо идет известный прозаик. Я говорю: посмотрите, вот идет Имярек! А критик в ответ отворачивается: я с ним не общаюсь.
— Это необщение дорогого стоит. Ты чувствуешь себя внутри какой-то чеховской пьесы.
А Коктебель нравится мне неизмеримо больше Москвы. Я ее никогда не любил, хотя это мой родной город. Но мало ли что есть у человека родного? Семья, например. С 1990 года я вообще никого из родни не видел, а некоторых — по 20—30 лет. Немного, видимо, осталось их…
ШО Почему же?
— Так получилось, что моя эмиграция из страны стала, прежде всего, эмиграцией из семьи. Я думаю, это и к лучшему. Семья ведь закрепощает, это — форма несвободы. У Толстого об этом есть — он одно время проповедовал отказ от семейной жизни…
Семья — русская, украинская, славянская — поле битвы. Это ведь идет от врожденного стремления к власти. Есть тяга у людей подспудная, желание утвердиться ну хотя бы там. Доказать, что ты руководишь небольшой группой людей. Нормальное состояние российской семьи — в лучшем случае пикировка, а так — скандал.
ШО В европейской, украинской, русской литературе семья — одна из главных тем.
— Естественно. Литературу невозможно представить без этого… Скажем, если убрать из прозы Василия Аксенова все семейные взаимоотношения, то просто ничего не останется.
Семейная Россия, скажем так, довольно очевидна. И молодому писателю, который хочет нечто подсмотреть, это очень удобно. Впрочем, нет. Можно писать и не касаясь семьи. Выбрать стезю стороннего наблюдателя-одиночки. Как это сделал, например, поздний Самюэль Беккет. Его… тексты — я даже не знаю, как их по жанру определить — там не только о семье, но даже о чувствах не говорится. Есть просто некое прекрасно ритмически организованное течение языка.
ШО В вашем эссе «В ожидании Нобеля» звучит вопрос эмигранта Валерия Афанасьева: «Саша, неужели ты все еще пишешь на этом варварском языке»? Нечто подобное можно услышать и от украинских коллег. Дескать, зачем нужна «мертвая латынь империи»? Саша, ну какой резон писать на русском?
— Я мог бы писать на английском. Но он меня не устраивает. Английский не так пластичен, не обладает свободой русского — Тургенев был совершенно прав. Русский инверсивен, фраза строится без всяких там… Все можно переиначить, начать с любого слова. А в английском нельзя слишком вольничать.
Еще: русский народ каким-то образом — может, в силу лености своей? — избавился от частиц и артиклей. Лишнего в языке нет.
Насколько загадочней получается язык, когда убирается артикль! Ты говоришь не об одном предмете, а о целом их ряде. Я говорил и с австрийскими, и с немецкими филологами о русском языке. Они такие аккуратисты, их раздражает и коробит в русском неопределенность, размытость описаний, диалогов. А мне это очень легло на душу. У народа, который никогда не стремился к внешней свободе, есть внутренняя, даже какая-то анархия. По тому, как устроен язык, можно судить о народе, о степени его изобретательности.
ШО У вас сигарета погасла, Саша. Есть примета: кто-то скучает.
— Да, я знаю — по мне многие скучают.