Неудача отличного замысла...
Допущение, которое автор установил в основании трилогии — отношение между условным «Союзом» и таким же условным «Западом», как между живым и мертвым.
Великая Отечественная — это нашествие мертвецов, с которыми приходилось драться.
Застой — все любят «мертвые вещи», купленные у загробного мира джинсы и сапожки, и тихонько перестают слушать стариков, которые снова и снова говорят о ненависти к мертвецам.
Кто изобретатель, а кто подражатель? У мертвых больше знаний, но каждый мертвец застыл в своем времени, а живые идут вперёд...
И как раньше жили — до проведения границы между мертвыми и живыми, когда на улице можно было встретить мертвого чистильщика обуви и это никого не волновало?
Словом, пока главные герои остаются школьниками, с детским кругозором и порой нелепыми гипотезами, с подражанием крайностям взрослых и чистым стремлением к дружбе — текст хорош.
Читатели видят в мире ровно столько, сколько нужно для маленьких инсайтов-аналогий. И очень легко прощают недостатки — ведь противоречия маскируются детским незнанием.
Такой уровень, увы, не выдерживается даже до конца первой книги — финал уже проседает.
Кроме того, любая альтернативка не может держаться только на переименовании привычных образов. Требуется их дополнение.
И тут хорошим примером выступают «Холодные берега» Лукьяненко:
— не просто подать герою селедку в ресторане на газете (как алкашу у подъезда), но показать, что металла в мире мало, печатное дело только выходит на уровень 18-19 вв., потому в блюде — половину цены газета-то и составляет: увязка фундаментального допущения с конкретикой. Пересказаны, кстати, и заметки из этой газеты;
— «А само название — “Давид и Голиаф”, возникло от статуй, внутри установленных... Давид стоял, опустив пращу, улыбаясь уголками рта. Скульптор все передал — и молодость безусого лица, и небрежную ловкость обнаженного тела, и хищный прищур глаз. Давид был красив, зол и красив, как в преданиях.
А Голиаф уже упал на одно колено. Могучий мужчина в доспехах, вышедший на честный бой, и сраженный подлым ударом в висок. На простом, бесхитростном лице застыла мука и удивление, он еще пытался подняться, но ноги не держали. Только Голиаф все равно вставал, каменные мышцы вздувались как канаты, и жизнь, которой в камне нет и не было никогда, опаляла любого, взглянувшего на сраженного воина. Казалось — он все-таки встанет. Дойдет до Давида, который со страху повторно окаменеет, да и опустит тяжелый кулак на кудрявую голову...»
Статуя Давида — классика, её видели миллионы. Придумать парную статую Голиафа — авторская находка.
Ничего подобного в «Живых и взрослых» нет.
Автор снова и снова жмет на единственную кнопку — узнавание имён и простейших образов. Основной символ государства — серебряная звезда в круге. В мире мертвых есть «Нью-Йорк», только называется Вью-Ёрк. Вместо «колдуна-брухо» будет «брахо». Это надоедает, и когда уже в третьей книги вместо юмористического журнала «Крокодил» — персонаж упоминает «Аллигатор» — остается только пожать плечами.
Отчего возникла проблема?
Имхо, автор не захотел самому себе расписывать подробности. Как вещи из мира мертвых обретают материальность у нас? Как живые платят «энергией» (хорошо хоть не «энергоносителями») — Пелевин накрутил вокруг этого идею «баблоса» и много всякого интересного. Если есть миры дважды мертвых, и трижды, и ясно, что эта линия уходит бесконечно вглубь — что с мирами жизни? Если нечисть в деле, то как там с ангелами (привет от сериала «Сверхъестественное»)? Если душа бессмертна, то как там с богом? Если мир мертвых так похож на Запад, то что сейчас в Америке, которую населяют живые? Что там в Индии и Китае? Самой что ни на есть яркой неиспользованной заготовкой выступает язык: у живых он один, общий, у мертвецов — сохраняются «английский», «французский» и т.п. Ситуация просто описывается (эффект узнавания с иностранными языками в Союзе) — но дальше не развивается...
Не все технические детали должны попадать в текст, но когда их слишком мало в сознании автора — это хорошо чувствуется.
Школьники могли верить или не верить взрослым (и этот момент у автора получился отлично!), однако студенты должны знать.
Но мир и сложность сюжета — остались приблизительно на уровне восьмого класса. И время там замерло в 1980-х.
Интермедии-отступления, которыми автор попытался разнообразить текст — сами по себе хороши, но каждый раз не поднимаются выше очередного эффекта узнавания (когда показаны метания интеллигента — идеалы 60-х, потом сомнение и диссиденство 70-х, потом возврат к борьбе с мертвецами).
При очень даже неплохих, живых героях — к середине второй книги обнаруживается, что ничего оригинального сказать или сделать они не могут. Для впечатляющих замыслов нет объектов, а есть лишь стандартные заимствованные блоки, из которых никак не получается собрать слово «Вечность» или хотя бы экстравагантный сюжетный ход.
Особенно большой проблемой это становится в отношении загробного мира — мертвецы живут в неизменном времени, у них мир поделен на зоны, и в каждой ничего не меняется — условные 70-е, условные 90-е (откуда они берут новое, ведь чтобы сделать новый компьютер, надо построить новый завод, то есть изменить мир вокруг себя!). Если каждый мертвец застыл в своем возрасте — может ли он учиться? Как он не сходит с ума? И снова ответы на детско-подростковом уровне.
Наконец, можно просто воспроизводить аромат времени, а можно подумать — отчего там такая странная отдушка?
В реальности Союз во многом держался на ощущении подвига очередного поколения — и одновременно как бы сокращенном «ощущаемом периоде истории». Вот революция, вот первое поколение, вот второе поколение — каждое из них со своим подвигом, и в рамках этого подвига существуют люди-образцы. Что было до революции — стало картинкой (там тоже есть образцы, но именно что «нарисованные»). Остывание памяти о подвиге (это у автора получилось просто здорово!) требует перейти не просто к потребительству, но к каким-то устойчивым схемам, которые могли существовать столетиями, или к большим и сложными схемам, где этот подвиг — один из эпизодов истории. Автор лишь сказал, что мир будет меняться (провели «Фестиваль молодежи мертвецов» и убили аналог Андропова). Большой и сложный мир, где живые и мертвые смогут быть вместе — окажется набит большими и сложными проблемами. Из 2010-х годов — это очень хорошо видно (и в конце первой книги есть персонаж, который прямо предупреждает о грядущих катастрофах). Но автор в финале предпочел воспроизвести наивно-ожидательный аромат Перестройки.
Это была бы великолепная детская повесть, относительно неплохой первый роман (и он бы не уступал «Истории с кладбищем» Геймана), но получился жуткий провал трилогии, когда с каждой прочитанной страницей становится всё скучнее.
цитировать