Рецензии на фантастические книги

цитата

Рассказывает редактор Михаил Назаренко:

Название романа «Monstrous Regiment» («Чудовищный взвод») должно напомнить образованному англичанину о трактате шотландского религиозного деятеля Джона Нокса (ок. 1505/1515–1572) «Первый трубный глас против чудовищного правления женщин» («The first blast of the trumpet against the monstrous regiment of women», 1558). Книга эта была направлена против Марии де Гиз, королевы Шотландской, и Марии Тюдор, королевы Английской.

Таким образом, для читателя, знающего британскую историю, состав пратчеттовского отряда будет очевиден с самого начала. В переводе оставалось только поиграть с русской традицией – и фильм Эльдара Рязанова оказался как раз кстати.

Впечатления от романа Елены Арифуллиной "Взгляд сквозь пальцы". — Луганск: "Максим", "Шико"; М.: "Снежный Ком М", "Вече", 2013 (серия "Партенит"). — 332 с.

Исполнись решимости — и действуй!

Ямамото Цунэтомо. "Сокрытое в листве"

Нельзя быть зверее зверя.

Г.Л. Олди. "Сумерки мира"

Волка узнаешь по волчьим ушам.

Норвежская пословица

А во первых во словах должно мне поблагодарить моего издателя Юрия Иванова и моего наставника Олега Ладыженского за добрый совет — купить и прочитать книгу, которую мы и будем препарировать. Я догадывался, что это "хорошо есть", но не думал, что "хорошо весьма". С другой стороны, Донбасс, как известно, порожняк не гонит — в том смысле, что "Шико" не выпускает скверных книг. Ну, наверное, не умеет (суеверно стучу по голове)...

Нуте-с, приступим.

1

"Взгляд сквозь пальцы" похож на лису. Он пушистый, он с клыками и он очень неудобен в смысле базовых стратификаций. Вот ты думаешь — ага, поймал за хвост, сейчас возьмём анализы и разложим по полочкам, и в следующий миг понимаешь: зубы с клацаньем хватают пустоту, а лисичка бежит себе дальше и злорадно хихикает. Этот текст ловко обходит капканы стереотипных представлений о массовой литературе. "Взгляд сквозь пальцы" во многом — на стыке. На грани жанров и направлений. Но — всеми четырьмя лапами стоит на земле. Укоренён в традиции, но не в тренде. Не "экспериментальный", слава тебе, святой Меthодий. И к нему нельзя подходить с мерками системы СИ да с машинкой для наклеивания ярлыков. Это при том, что на первый взгляд роман прост, как одуванчик. Но это обманчивая простота.

Во всяком случае — это не та простота, что хуже воровства, которая здорово испортила реноме родимой нашей фантастике. Перед нами — коварная простота хокку.

Вот, например, вопрос о жанровой принадлежности. Громов и Ладыженский в своём разборе "Взгляда..." на семинаре "Партенит-2013" указали, что это скорее повесть, чем роман, а потом добавили — переходная форма от повести к роману. Рискну согласиться. Каковы типологические характеристики романа? 1 Среди прочего — широкое хронотопическое пространство; наличие нескольких сюжетообразующих персонажей (больше одного); столкновение героя с его судьбой. Последнее — в наличии. О таких, как Ольга Вернер, в исландских сагах сказано: "...знает, как растить судьбу". Хронотоп — широк, и расширяется за счёт воспоминаний героини. Поправьте меня, но это ведь прерогатива романа: показывать героя в процессе становления, начиная с самых первых событий его жизни (под "событием" мы понимаем происшествие, ставящее перед экзистенциальным выбором, корректирующим задачи и приоритеты, а не то, как Марсель Пруст съел сливу и тридцать страниц ворочается с боку на бок, пардон май френч). Рассказ и даже повесть — оперируют семантически значимыми эпизодами; там нет ни места, ни времени выстраиванию системы предпосылок, сформировавших личность. "Как ты до этого докатился" — задача для романа.

Пусть даже этот роман объёмом четыре авторских ("Живущий в последний раз" Г.Л. Олди) или вообще в стихах ("Евгений Онегин" А.С. Пушкина).

Теперь — о ГЛАВНЫХ персонажах и линиях. На первый взгляд их аж одна штука — Ольга Вернер и её история. Но подойдите к зеркалу да гляньте сквозь пальцы — и увидите призрак, лисицу, кицунэ, наложницу даймё из далёкой Страны Восходящего Солнца, услышите перезвон струн бива и хоры цикад. Линия Изуми-сан, оборотня из японского фольклора, бессмертной одинокой сущности, кочующей из тела в тело, из воплощения в воплощение, потому что "это такое счастье — жить"2, — эта линия прерывиста, как энцефалограмма эпилептика, с провалами и пиками, и занимает где-то процентов двадцать объёма произведения. Ну и что? Нам разве важен размер? Нам важна семантико-эмоциональная нагрузка, а она — огромна. Изуми-сан предстаёт как личность, причём вовсе не статичная, там есть по крайней мере одна точка бифуркации для кицунэ — в конце, где она признаёт Ольгу "почтенной старшей (sic!) сестрой". Это вообще очень по-японски — спокойно принять поражение и исполнится уважением к победителю. С другой стороны, для понимания произведения нельзя игнорировать влияние Изуми на Ольгу. Нельзя не заметить, сколькому древнее создание научило нашу современницу. Посему считаю, что здесь мы имеем дело с ДВУМЯ сюжетными линиями и ДВУМЯ главными героинями.

Это если не пытаться выстраивать третью сюжетную линию из фрагментов воспоминаний Ольги о её детстве, молодости и всяком таком прошлом...

Здесь самое время спросить: а что ещё, мол, за оборотни, кицуны всякие и прочая мистика для нищих духом ("будь они трижды блаженны")? Что же это — попытка сбежать из нашего мира в какой-нибудь сумрак третьего уровня, в очередной Тайный Город или там Хогвартс? Что ж это вы нам втюхиваете очередную фэнтезню для инфантилов?! Спокойствие, только спокойствие. Да, Ольга Вернер, мать двоих детей, соломенная вдова (муж на заработках в жаркой Африке) и психиатр со стажем, вхожа в чудесный мир оборотней, призраков, русалок и домовых, но если вы думаете, что она туда сбегает из серой будничной рутины... О, я вынужден огорчить вас! — ну, или порадовать. "Взгляд сквозь пальцы" совсем не о том. Да, у фрау Вернер жизнь не сахар, но перспектива навсегда оказаться по ту сторону человеческого, слишком человеческого, для неё — тот хрен, который хуже редьки. Всё-таки она взрослый, а это значит — ответственный человек. Она любит свою семью и — сдаётся мне — свою грошовую, неблагодарную работу, любит свою непростую, но — человеческую жизнь, и нет у неё внутренней потребности никуда сбегать. Впрочем, нет, потребность, может, и есть — но не до такой степени, чтобы бросать тех, за кого она в ответе. Долг и любовь, любовь и долг. Я не знаю, что первично и вторично, и можно ли здесь разделять эти понятия. Стоит ли.

Так что — да, "Взгляд сквозь пальцы" даёт нам картину вторичного, параллельного мира, как и всякая фэнтези per se, но тип взаимодействия героя (и, стало быть, читателя) с этим миром далёк от эскапизма. Что есть гут.

Можно было бы отнести "Взгляд..." к мистике — так, несмотря на обилие вполне знакомых персонажей фольклора, в произведении присутствует некая тайная, неподвластная рационализации составляющая, истинная магия, чудо, если хотите. Я имею в виду кораблик из ракушек, который служит индикатором близости Ольги Вернер к иной стороне реальности, которую видно лишь сквозь пальцы. Почему кораблик, почему ракушки, чему здесь радоваться, когда весь мир летит к чертям?! А вот поди, разберись. Я — не разобрался, чему, признаюсь, рад. Некоторые вещи должны оставаться во тьме.

К подобным мистическим или, если точнее, мифопоэтическим элементам, относится и образ моря, не, не так — Моря, предстающий в облике стихийной иерофании — утопленницы Таньки-морены, а также в облике неприкаянных, забытых теней матросов-освободителей, павших во время самоубийственной атаки в годы Второй Мировой. Коннотации Моря в данном случае — хтонические, потусторонние. Море предстаёт как Нижний, загробный мир, пространство изначальной тьмы, где есть чудовища и сокровища. В прямом и переносном смыслах. Очень забавно наблюдать, как днём на пляжах лежат курортники, купаются и радуются жизни, а с наступлением осени и сумерек оживают старые и недобрые легенды, открываются врата в неведомое. Забавно до дрожи, как говаривал капитан Джек Воробей.

Ощущаем иное и в сценах с Анной Прохоровной. Это вообще архетип — Баба Яга, древняя Вёльва, пробуждённая заклятием от смертного сна, ведьма с костяной ногой, стоящая у ворот царства мёртвых. С одной стороны, её функция в данной структурно-семиотической модели очевидна: мудрый советник и проводник в загробный (вечный, трансцендентный) мир. Ужасает не это. Ужасает её человеческая составляющая. Чем-то древним, жутким, языческим веет от её поступка и нынешнего способа существования. Хотя мотивы более чем понятные — голод, как известно, не тётка. Больше я, пожалуй, ничего не скажу. Внимательному читателю — достаточно.

Но и мистикой, разумеется, "Взгляд..." назвать затруднительно. Мистика, как и фольклор, здесь работают на конфликт, на концепцию, а вовсе не являются самоцелью — чай, не Лавкрафт! Акцент — на психологии героев. Ольга Вернер и Изуми решают проблемы экзистенциального характера. Быть или не быть, и если уж быть, то — как, какими средствами. Как после такого остаться человеком и не стать "зверее зверя". Материнские, супружеские, дружеские чувства вступают в конфликт с обострившимися инстинктами, завещанными нам нашими тотемными предками, бегавшими по земле — совершенно определённо — на четырёх лапах, убивавшими по зову звериной своей сути, и не ведавшими раскаяния.

Такие дела.

Друзья, я всё понял! "Взгляд сквозь пальцы" — это магический реализм. Все структурно-типологические признаки — налицо. Хоть на чём-то да попалась эта лисичка!

Да, но почему выбрана именно такая форма? Почему нельзя было обойтись средствами старого доброго реализма, без оборочек и спецэффектов? Это довольно дурацкий вопрос, но раз уж мы начали. Был такой никому неизвестный киевский врач, Михаил Афанасьевич Булгаков. Потом он стал известным московским драматургом и писателем. Есть у него такой нашумевший роман, ага, про дьявола, Маргариту и пятого прокуратора Иудеи. Вот вы же не спрашиваете, зачем ему в романе про квартирный вопрос понадобилась вся эта фантасмагория? Правильно, что не спрашиваете. Дело не в квартирном вопросе, дело в мироощущении. Я не зря помянул святого Мефодия — методы похожи. Только в случае "Взгляда..." перед нами не философская притча, а скорее — волшебная сказка, инициация, миф. Это не совсем та сказка, которую разобрал на запчасти Яков Пропп, но ведь структурно-семиотических моделей больше, чем снилось нашим мудрецам.

Я знаю, друзья, вам не стало яснее, но давайте пока отойдём от анализа того, как и на что работает фантастическое допущение, и взглянем на картину в целом. Сквозь пальцы, как водится. Итак, узел проблем и сюжета. Разрубим или будем развязывать?

2

Сразу скажу: "don't talk to me "that's spoilers!"3" — синопсисом кашу не испортишь. Интригу вы, небось, и так уже просекли. Хуже не будет.

Итак, жила-была психиатр, верная жена хирурга Геннадия Вернера и мать двоих детей Ольга. Всё у неё было, как у многих в нашем богоспасаемом эсэнговом пространстве. Чем-то лучше, чем-то хуже. Как-то раз вселилась в неё сущность японской кавайной няшки кицунэ. И всё заверте. Ольга радости по этому поводу не испытала ни малейшей, ибо, как мы знаем из "Старшей Эдды", "лучше живым быть, нежели мёртвым", а оборотень по отношению к миру людей в магическом (и в социальном) смысле мёртв. Она обращается за помощью к Морю и получает квест:

"- Хочешь человеком остаться — обрадуйся, что оборотнем становишься (...) Да не один раз, а трижды. А четвёртый раз пусть обрадуется тот, кто тебя любит — от всей души. И не тяни, твоё время уходит.

— Как — уходит?

— У тебя на всё про всё сорок дней — с того дня, как лиса тебе свою суть лисью передала. Потом дорожки назад не будет".

И — в довесок, в уплату консультации: "Выбей из него, гада [главврача-афериста с говорящей кликой Пахан], мои деньги, купи девкам [дочерям] жильё. Такое тебе условие". А то, мол, твоих дочерей Море заберёт. В луже утопятся, ага.

Ну и принимается несчастная фрау Вернер изучать три стадии духа, бегать в лисьей шкуре по ночному городу, отжигать напалмом и проводить сеансы чёрной магии без разоблачения. Причём надо заметить, что противостоит ей вовсе не потусторонний мир, отнюдь. Её война — здесь и сейчас, в нашей дырявой реальности. Кроме, наверное, того случая с Гургеном и псами-оборотнями, что обещали убить "твоих щенков" в отместку за него.

Там вообще всё по-дурацки вышло. Гурген в облике человека продал ей кораблик-индикатор и объяснил, что к чему. В облике пса он напал на неё, потому что собакам вообще свойственно нападать на лис. И она его сожгла. Я так понял, это ей Изуми помогла. Так или иначе — пришлось разбираться со всей стаей. Но — и это интересно — Ольга сохраняет облик человека. Выпиливает всех мстителей при помощи запрещённого огнестрельного оружия. И никаких вам серебряных пуль. Тузик сдох. Однако смогла бы Ольга решиться на подобное, не сплоховала бы, не будь у неё за плечами тени хищника?

Парадокс: чтобы остаться человеком, иногда нужно становиться зверем. С клыками, когтями, быстрыми лапами, острым нюхом и ЗВЕРСКИМ аппетитом. Папуас папуасу друг, товарищ и обед, а мы, не будем себя обманывать, живём как папуасы. Какая там Европа, убогие — налоги сначала заплатите! Друзья, это не политота, это культурка, точнее — культурная антропология. Нет, ну правда. Ольга Вернер использует ресурсы оборотня против зла нашего мира, а не потустороннего. Наш мир полон зла, дерьма и чудовищ. Этическая норма нашего мира — отсутствие нормы. В нашем мире статусное и маргинальное меняются местами в зависимости от конъюнктуры. Мы забыли старую добрую норвежскую пословицу "Страна держится законом, беззаконием — разрушается". Застройщики кидают нас на деньги, а потом этот, как его, Полонский разглагольствует про миллиард и жопу. Это в нашей реальности функционируют клубы любителей девственниц, и нет на них никакой управы. Сие чудовищно не только само по себе, но ещё и потому, что это — чудовищно мелко. Простите, бога ради, но я, думая об этом, иногда инфантильно тоскую по каким-нибудь средним векам и архаическому обществу — от них нам остался хотя бы развесёлый блокбастер "Песнь о Нибелунгах", например, а какие смыслы производит эсэнговое пространство? Гуманитарные, эстетические, духовные, интеллектуальные? Кличко Поветкина побил, радость-то какая! Вот потому географ и пропил свой глобус, ага.

Но Ольга Вернер — не географ, она не будет топиться в том море, которого каждому хватит, чтобы утонуть. Изуми, опять же, не позволит. Она принимает вызов больного социума. Она — психиатр, и она знает, когда и как применять лоботомию. И если старину Гургена лично мне безумно жаль, то всех прочих, чьих имён я принципиально не хочу помнить — нет, не жаль. И тут не до чистоплюйства, не до раздумий о средствах и цели. Не всякая цель оправдывает средства, но, поправьте меня, защита своих детей (а чужих не бывает) — оправдывает многое.

Тем более что Катя и Дашка — не какие-то там избалованные чучундры. Они — жертвы, и в том не виноваты.

Мне только показалось, что в сцене с главврачом, когда Ольга его гипнотизирует, чтобы он вернул награбленное, какой-то сбой. Уж больно всё просто вышло. Не хватает там интриги. Ну, типа того, что Ольга могла бы найти каналы давления на Пахана через вышестоящие инстанции, используя ресурс своего пациента из ФСБ. Впрочем, возможно, это был бы перегиб, а я просто придираюсь к мелочам. Автору видней!

А теперь вернёмся к пушистым и хвостатым. Кицунэ — это не только ценный мех, но и три-четыре века ценного, отнюдь не диетического опыта. Ну и, разумеется, весьма любопытный культурно-антропологический артефакт.

3

Для начала хочу порекомендовать всем замечательную книгу Клариссы Пинколы Эстес "Бегущая с волками" (М., София, 2007). Эту книгу должна прочитать каждая женщина. Знаю, что юнгианство нынче не в моде (отдельное, блин, спасибо фильму "Опасный метод"), но тем не менее. Мы никуда не убежим от архетипов и связанных с ними поведенческих моделей. И, наверное, лучше бежать с ними, чем от них.

Основной посыл "Бегущей с волками" и "Взгляда сквозь пальцы" довольно близок. В каждой женщине живёт хищник, древний тотем, обладающий спасительными инстинктами. Цивилизация — это способ подавления инстинктов, и за всё нужно платить, но когда цивилизация вдруг начинает хромать, а инстинкты подавлены — здравствуй, психоз. В теории архетипов нет ничего "оккультного", хотя и присутствует мистическое. Кто переживал одержимость архетипом (психическим инстинктом), тот знает, а прочих не убедить. Я только замечу, что ровно то же касается и мужчин, там просто другая форма распаковки программы.

А теперь — как и обещалось — про оборотней.

В современной антропологии есть два основных взгляда на феномен оборотня. Согласно одному, оборотень — маркер маргинального, хтонического, периферийного, нечеловеческого пространства. Зародился он в те старые добрые времена, когда молодых людей, у которых в крови играл гормон, отсылали в леса, в горы, в степь, за море, на кордон, чтобы они там жили, как волчья стая. Такие люди попадали под покровительство сил, властвующих в дикой природе, вне культурного пространства. Фактически это были не люди — щенки, псы, волки, шакалы, медведи, ягуары, бог знает кто ещё, зловещие мертвецы. Отсюда — звериные стили разных археологических культур. Отсюда — воинские эпитеты германцев, включающие символьный ряд хищных (и вообще диких) животных: волк, орёл, вепрь, ястреб и т.п. Отсюда же образ льва (и всякого крупного кошачьего) как царя зверей. Отсюда презрительное "щенок!" в отношении юноши и "сука!" в отношении женщины нестатусного поведения. Отсюда и волк, что возил Ивана Царевича, как такси, и волчьи коннотации Вёльсунгов, и берсерки, и подозрительное отношение к казакам в цивилизованном мире, и белый волк на зелёном знамени т.н. Чечено-Ичкерской республики. Запорожская Сечь, Тевтонский орден (рыцари-псы), современные охранные структуры типа "Беркут", "Грифон" и т.п. — наследие юношеских воинских союзов. И даже мотивы блатной татуировки — оттуда же.

Вот и сэр Г.Л. Олди проехался по тому же полю в своих "Дикарях Ойкумены"...

Причём это касается и женщин тоже. Напомним, что кицунэ и её китайский прототип (см. "Книгу Оборотня" Пелевина) чаще всего предстаёт как дама того сорта, которого заботливые мамаши учат своих сыновей остерегаться. Напомним также, что в древнем Риме проституток именовали "волчицами", а публичные дома — лупанариями, стало быть, "волчатниками". Разумеется, особенности сексуального поведения в данном случае являются не причиной этой "нечеловеческой" маркировки, а её следствием, одним из симптомов. Она волчица не потому что шлюха, а шлюха, потому что волчица. Такова женская разновидность образа Дикого Человека. Семантически родственны (хотя и не вполне эквивалентны) ей образы ведьмы, демона-суккуба, безумных менад, русалок и похотливых великанш нордической традиции, а также амазонок, валькирий и прочих воительниц.

В этом нет ничего такого уж оскорбительного. Чего нельзя в культурном пространстве, то необходимо в пространстве хтоноса — на границе, на чужбине, на войне, в Диком Поле и т.п. Фокус в том, чтобы переключатся между двумя этими состояниями. Отсюда — проводы, натальная обрядовость, "посидеть на посошок", плач по невесте, баня как необходимый этап принятия гостя в доме, вообще, разные обряды очищения. Обряд переключает тумблер в подсознании человека, мгновенно переводит его из одного состояния в другое. Это не лицемерие, это — наследие архаики, "револьверное сознание", и не надо этим пренебрегать.

А то будет вам "синдром войны в Заливе".

Ровно туда же уходят корни оборотничества как проклятия. Нарушил табу, пролил кровь, просто оказался не в том месте не в то время (как это случилось с Ольгой Вернер — "Я осталась бы человеком, живи я этажом ниже") — всё, пакуй чемодан. Осквернился — по своей ли воле, по чужой ли, или так уж случилось — будешь очищаться. Как правило, по этой дороге можно пройти и в обратную сторону. См. сказку про красавицу и чудовище.

Другой взгляд на сущность образа оборотня едва ли не противоречит первому. Согласно ему, оборотень — это человек, сохраняющий связь с тотемом. Со зверем, давшим начало данной популяции, с божеством, могущим одарять и карать. Отсюда — животные имена германской, да и прочих традиций, масса примеров из антропологии народов Австралии, Африки и Южной (да и Северной, чего уж там) Америки, культ Деда-Ворона народов Сибири и Крайнего Севера, древнее самоназвание народа саксов — хавки, "ястребы". Короче, вы поняли. С этой точки зрения, человек, меняющий облик на звериный, отнюдь не проклят, не изгой и не маргинал — наоборот, на нём благословение. Но — и ответственность. Обязанности шаманского, прокреативного (хозяйского) или воинского характера, как повезёт. Уж если ты берсерк, то милости просим в первый ряд, и попробуй только умереть, не убив пару дюжин врагов. Уж если ты в оленя превращаешься, то сгоняй нам в Нижний мир за водкой, да солнце не забудь, а то темно. Уж если твоя жена русалка, то попроси её пригнать нам в сети пару косяков сельди, а то жрать нечего. Где-то так это работает.

Я не знаю, друзья мои, кто прав. Это сложный вопрос, о который ломают копья люди поумнее. Здесь нам важно другое. "Взгляд сквозь пальцы" совершенно замечательно иллюстрирует и первое, и второе. И — клянусь бородой Снорри Стурлусоновича! — это прекрасно. Я давно не получал такого удовольствия от распутывания семиотических узлов.

Ольга Вернер — проклята? Вполне. Ольга Вернер — изгой? О да, на самом деле изгой или приближается к этой черте. Она не получает от жизни удовольствия, пока вынуждена есть за роту солдат и брить шерсть на щиколотке. Это физиологический дискомфорт, а прибавьте сюда психологический... А с другой стороны — кто из её знакомых знает, каково это — мчаться сквозь ночь в лисьей шкуре, когда твои чувства стократно обостряются, когда ночь расцветает новыми запахами и звуками?! Вот оно, счастье — не человека, но зверя. Расово норная такса Макс отказывается признавать в ней не то что хозяйку, а и человека, а мы знаем из фольклора, как домашние звери реагируют на оборотней/маргиналов/чужаков.

Ну и наконец: Ольга Вернер — воин? Нет, она — воительница. Рыжая валькирия, разве что вместо копья у неё пистолет. Дух лисы придаёт ей сил использовать оружие — любое и всякое, "бейся тем, что есть!", как говаривал дедушка Персей. Повторяю: не уверен, что прежняя Ольга Вернер справилась бы с поставленной задачей.

Маргинал? Маргинал. Но — и хранительница тотема! Во-первых, основная мотивация её борьбы за себя — её дети. Буквально: люди ЕЁ РОДА. "Наверное, он не пробовал отнять щенков у суки". Я, было дело, попробовал (сосунка надо было везти к ветеринару), хотел как лучше, а шрам до сих пор остался. Во-вторых, как остроумно заметили всё те же Олди на семинаре в Партените, теперь не принято, чтобы жена любила мужа. В этом смысле Ольга Вернер — едва ли не реликт (как литературный герой, само собою). Хранительница очага и родовой удачи, домашнее божество.

А в-третьих, для неё как для личности очень важна память о предках. И о своих, и о мужниных. На это работают многочисленные воспоминания (те, которые "флэшбеки", не люблю это слово, но вы поняли). В этом, как мне кажется, один из секретов её стойкости. Чувство, что там за тобой — поколения поляков, силезцев, татар, ещё бог весть кого. Им важна память о них, что бы ни ворчали циники, и в нужный миг они подставят плечо.

Кстати, линию с установкой памятника героям-десантникам под командованием М.Н. Колокольчикова и С.А. Корзинкина следует трактовать именно в тотемном ключе. Здесь функция хранителя памяти о предках расширяется со своей семьи... ну, не скажу — на всю родину, но уж на места нынешнего проживания — точно. Жреческая, шаманская функция. Ольга Вернер входит в загробный мир, чтобы вынести оттуда два имени. Это не позёрство к случаю Дня Победы, это долг оборотня. Скорее всего, автор этого смысла не вкладывал, но мне такое объяснение данной линии кажется наиболее... не скажу разумным, скажу — верным.

И, скажите на милость, какой ещё образ может служить лучшей метафорой для изгоя из родовой общности и одновременно — её покровителя и защитника, чем образ оборотня?! И как же с такой-то задачей было его не использовать?! Даже если автор и не задумывал этого специально — что ж, тем больше заслуга автора.

Браво. Всем бы так.

4

Три стадии духа называл дедушка Фридрих устами Заратустры на пути от животного к сверхчеловеку: верблюд, лев и дитя. В начале романа Ольга Вернер — верблюд, навьюченный сумками, задавленный бытом, и не факт, что не плюётся. В конце — лев, повергающий врагов и пирующий на поле брани (въезд в новую квартиру, ага). Верблюд послушен императиву "ты должен!", лев — "я хочу". Я хочу быть человеком, хочу счастья моим детям и возвращения моего мужа, — говорит Ольга. Ну разве это так много? И древняя кицунэ склоняется перед ней, перед этой нехитрой житейской мудростью. Лиса возвращается в логово. Но скинет ли лисью шкуру? Не станет ли дом — просто выгородкой дремучей чащи, охотничьих угодий? И сможет ли Ольга Вернер подняться на третью стадию духа, где дитя играет со вселенной и вольно бежит с лисами? Играет — не за и не против. Бежит — не за добычей и не от охотников. Не затеряется ли между "должен" и "хочу"?

И, научившись смотреть на сумрак бытия сквозь пальцы, не станет ли так же смотреть и на мир людей? Не найдёт ли цель, ради которой пустит в ход самые страшные средства? Это не праздные вопросы. Нельзя быть зверее зверя.

Вот об этом я думал, читая "Взгляд сквозь пальцы".

5

Ну и по технике.

Читается книга легко, причём это та лёгкость, с какой пьётся хороший коньяк или молодое молдавское вино — в какой-то момент просто понимаешь, что ноги не держат, хотя голова работает. Прочитал за пару вечеров, а не отпускало пару месяцев, о как. Лексикон и синтаксис не переотягощёны сложными конструкциями, но это не популярный ноль-стиль, у автора есть в арсенале и цветные камушки, и неожиданные обороты, и гвозди да кнопки для заплывших салом. Можно было бы поцепляться за мелочи, но мне лень.

За все эти врачебные подробности — отдельное спасибо. Нет, правда. Кто не любовался странгуляционной бороздой, не видел, как с бомжового трупа, точно крысы с тонущего корабля, бегут сплошной волной блохи, не смотрел в глаза наркомана, пытаясь угадать, что ему мерещится за пеленой "ломки", не вытирал за туберкулёзным больным кровавую мокроту — тот не поймёт. Все эти милые моему сердцу слова — ЧМТ, СЭС, тубик, детокст, кохер и тому подобное, прозвучавшее в тексте, кому-то покажутся авторской профдеформацией и информационным шумом, кто-то захочет сносок, а я так скажу: гуглИте, Шура, гуглИте. Счастья вам от этого не будет, но позабавитесь.

А ещё — tusen takk 4 за польский, армянский и немецкий языки, прозвучавшие в произведении. Меня как германиста-любителя безумно порадовали "глюк ауф" и "ам шнюрхен".

Post Scriptum. Обезьяна Анфиса — намёк на Анфису Чехову? Скажите, что я угадал!

Post Post Scriptum. Кроме "Взгляда...", в изданной книге присутствуют рассказы. Их четыре штуки: "Хранитель перехода", "Взявшись за меч", "Дядь-Шура" и "Странник". Они все разные, но каждый стоит внимания. По понятной причине хотелось бы сказать пару слов о последнем, сиречь о "Страннике".

Здесь автор играет на том же поле, что Нил Гейман в своих "Американских богах" и "Детях Ананси". И, честно сказать, в рамках одного короткого рассказа выигрывает больше, чем Гейман в двух романах.

Потому что.

Боги не устаревают и никуда не уходят. Они меняют обличья. Мир, забывший моего Бальдра, моего Солнечного Бальдра, мир, который не ждёт его весной и не просит старуху Хель вернуть его к нам — да гори он огнём, этот мир. Я не могу больше видеть, как оплакивает моя Фригг нашего сына. И пусть Локи уже освободится от пут — Бальдр вернётся в мир только после его сумерек и гибели, после пламени Муспелля и трёхлетней ядерной зимы исполинов. Вы, смертные, так любите постапокалипсис, радиационные руины да игру "Сталкер"? Вы играете в безумие и смерть? Я, Один, бог безумия и смерти, щедро дам вам и то, и другое. Кормите Фенрира и Ёрмундганда, вы, возомнившие себя избранными! Возможно, где-то в глубоком бункере уцелеют Лив и Ливтрассир, и возродят племя людей, но то будет после нас. А вы этого уже не увидите.

Один — недобрый и несправедливый бог. Если мерить его категориями людской доброты и справедливости. Он несомненно справедлив по космическим меркам. Одно из его имён — Ужасающий. Да, Рагнарёк — ужасает, но чем это хуже всеобщего безразличия, усталости и полной десакрализации? Вот о чём вопрошает нас седобородый странник в синем плаще.

Самое время пойти покормить воронов!

Сноски:

1) Кто скажет — "объём", того мы убьём, хе-хе-хе.

2) Здесь, кстати, и проходит водораздел между синто и буддизмом.

3) Сылка не работает (ГГ)

4) "Тысяча благодарностей" (норв.)

Хаген Альварсон

Уолтер Йон Уильямс, "Повелитель плазмы", Смоленск: Русич, 1996 г. http://fantlab.ru/work24133

Мы оказываемся на Земле в неопределенно далеком будущем. Огромный город, в котором обитает невероятно расплодившееся и перемешанное человечество, занимает всю сушу и даже часть моря. Когда-то, во времена почти забытые, ставшие даже не историей- легендой, планету покинули Сильные мира сего, наглухо закрыв во время своего исхода дверь. Теперь Земля покрыта непроницаемым Щитом, превратив планету то ли в Убежище, то ли Тюрьму. Но, как не назови, обитателям от этого не легче: огромные, многомиллиардные массы населения, вынуждены буквально вариться в собственном соку: без цели, без идей, без ресурсов, выживая исключительно за счет необычной энергии — Плазмы, которая сочится из недр планеты. В сущности каждый, кто может добраться до такого источника и научится управлять им, может творить материальные блага, продлевать жизнь, карать и миловать. Ну, а если в руки человечества попадает редкий и очень важный ресурс, там, естественно, возникает неравенство, социальная несправедливость, постоянная — тайная и явная- борьба и прочие сопутствующие вещи: коррупция, контрабанда, мафия.

Уже не раз сталкиваюсь в книгах Уильямса с тем, что созданный им мир много лучше разворачивающейся в нем истории. И этот роман не исключение. Мир Плазмы почти реален и осязаем. С огромными небоскребами богачей, трущобами отверженных, заброшенными тоннелями, с контрастом между блеском и сиянием богатых кварталов и темнотой и упадком многочисленных гетто, с собственными религиозными ритуалами и легендариумом, которые несут в себе частички полузабытой истории.

И на таком фоне развивается история подготовки Революции. Небольшой, почти камерной. Случайная находка неиссякаемого источника Плазмы сводит вместе представителя низов и выходца их гетто, мелкого служащего, страстно желающего подняться еще хоть на ступеньку по социальной лестнице, Аию и профессионального революционера, развязавшего и проигравшего уже несколько гражданских войн, но приобретшего на этом немалый капитал, Константина.

Подготовка — это не сама революция. Действие развивается медленно, с множеством подробностей и встреч с "темными" личностями, не играющими никакой роли в действии, отвлеченных бесед, в которых обсуждаются совершенно посторонние проблемы и дела, чувственных сцен, в прекрасных и расслабляющих интерьерах. Причем опять: подробности и детали мира — великолепны, подробности и детали, касающиеся героев, порой, угнетающе скучны. Более того, складывается впечатление, что Революция затевается исключительно от "нечего делать", поскольку идейная составляющая прописана абсолютно невнятно. Похоже, что у революционеров не было и нет никакой идеи, а лишь желание решить личные проблемы и удовлетворить эгоистичные запросы.

Собственно, когда после медленной и тягучей подготовки к Революции, происходят долгожданные события, то никакого особого впечатления они уже не производят. И никакого эмоционального отклика не вызывают: ну, погибли 50 тысяч, ну, сгорело полгорода. Мрачное волшебство мира потерялось, растворилось в медленно текущей реке самой истории. Дальше то что?

Отчего так произошло, что великолепные декорации стали фоном для среднего спектакля? Может потому, что самые интересные вопросы оказались в стороне: что такое Плазма, чем стала Земля- Убежищем или Тюрьмой, кто обрек Человечество на такое настоящее? Роман получился без начала и без конца- глава вырванная из какого-то недоступного нам произведения.

В 2009 году издательский дом St. Martin’s Press принял решение закрыть фундаментальную серию «Лучшее за год: Фэнтези. Хоррор», которой Эллен Датлоу и её коллеги посвятили двадцать лет жизни. Эстафету приняло калифорнийское издательство Night Shade Books, поручив заслуженному редактору новую линейку антологий — «Лучшие ужасы за год». Как и следовало ожидать от профессионала, Датлоу справилась с задачей. Достаточно сказать, что в июне текущего года вышел пятый выпуск серии, который уже может похвастаться именами Стивена Кинга и Питера Страуба на обложке. Тем временем на русском появилась первая антология, где «ужасы» перелицованы в «страхи».

Выискивать тенденции и лейтмотивы в жанровом ежегоднике — занятие увлекательное, но неблагодарное: любое обобщение будет отражать не столько реальную картину, сколько убеждения самого рецензента. И всё же нельзя не отметить, что многие сюжеты сборника построены на столкновении человека с великой загадкой смерти. Прежде всего это повесть Лэрда Баррона, с характерной для автора экстравагантностью озаглавленная «Лагерштетт». В палеонтологии этот термин обозначает залежи особо хорошо сохранившихся окаменелостей, у Баррона — некое посмертное бытие, где души людей (или их зловещие подобия) застывают, как насекомые в янтаре. К этому образу привязано галлюцинаторно-вязкое повествование о женщине, которая переживает страшную потерю и стремительно теряет себя саму. Зыбкая поволока ужаса, окутывающая повесть, и хирургически тонкий психологизм свидетельствуют, что Баррон не зря считается одним из столпов современного хоррора и полноправным наследником Лавкрафта.

На этом фоне незатейливо выглядит «Река разливается» Дэниела Кайсена — своего рода парафраз «Шестого чувства», где героиня то и дело «видит мертвецов» — но все ли из них мертвы? «Груз» Е. Майкла Льюиса повествует о военных, которым в 1978-м выпало перевозить тела людей, ставших жертвами печально известного массового самоубийства в Джонстауне. Трогательно, добросовестно — но и только.

Именитый Глен Хиршберг в «Эсмеральде» предлагает неожиданный вариант «сумеречной зоны» — заброшенные книгохранилища. А где зона — там и сталкеры… Из этого зыбкого материала возникает эмоциональная история о человеческих утратах и дыхании иных миров. И дыхание это отдаёт смертью.

Как и «Эсмеральда», большинство рассказов сборника тяготеет к психологической ветви жанра — той, что в России принято называть «мистикой». В «Пингвинах апокалипсиса» Уильяма Спенсера герой противостоит самому настоящему алкогольному демону — и мастерство автора не располагает к шуткам о белочках и зелёных чертях. «Loup-garou» Р. Б. Рассела посвящён традиционной для современного хоррора теме утраченной идентичности, поданной по-английски отстранённо. «Человек с вершины» Адама Голаски демонстрирует, как беззащитна обыденная реальность перед вмешательством тёмных сил; впрочем, больше всего упомянутый в названии человек походит на метафору подсознания. В сюрреалистическом «Бельэтаже» Миранды Сименович доведена до ужасающего предела ещё одна метафора: весь мир — театр.

Жемчужиной сборника можно назвать «Лазы» Саймона Бествика, где автор играет на нескольких страхах одновременно. То, что начинается как триллер о горстке учителей и детей, переживших ядерный взрыв, постепенно перетекает в классический экзистенциальный хоррор, оглушающий читателя клаустрофобией и кошмарами неевклидовой геометрии. И всё это служит лишь подкладкой для ещё одной безнадёжной истории о живых и мёртвых.

Есть в антологии и рассказы попроще, не требующие глубокого погружения. Страшилки на любой вкус: от людоедства и киднеппинга до городских легенд и мифологических монстров. Особняком стоит «Девушка в нарезке» — остроумное нуар-фэнтези в исполнении Грэма Эдвардса. А Джо Р. Лансдейл в «Выброшенном на берег» дарит читателям чарующе жуткую притчу о людях и море, настоящую поэзию в прозе.

Как водится у Датлоу, в книгу включена и пара стихотворений — одно чуть получше, другое похуже, но места в вечности не видать обоим. Как, вероятно, и «Гузке» титулованной Марго Ланаган — сомнительному варианту сказки о Гензеле и Гретель. Если каннибализм присутствовал в этом сюжете изначально, то тема педофилии едва ли себя оправдывает.

Итог: не привлекая самых громких имен, Эллен Датлоу собрала довольно симпатичную и сбалансированную антологию, которая разочарует разве что любителей кровавого, экстремального хоррора. Всем остальным книга доставит немало приятных минут.

цитата

«Я обернулся. Будь это рассказ М. Р. Джеймса, я увидел бы, как из листвы выглядывает призрачное обезьянье лицо с закрытыми глазами. Через мгновение оно бы исчезло — возможно, со зловещим хлопком. А если бы это был рассказ Стивена Кинга, то из-за пальмы выскочила бы живая обезьяна и отгрызла мне лицо!»

Юэн Харви, рассказ «Гарри и обезьяна»

Рецензия впервые опубликована в журнале "Мир фантастики" №3, 2013

В зомби-апокалиптике, которую все чаще выделяют в отдельный жанр, существуют свои законы и условности. Как правило, нашествие живых мертвецов (или инфицированных каннибалов, что ничуть не лучше) отслеживается с самого начала — от первых очагов и «нулевых пациентов» до кровавой анархии и всеобщего опустошения. На этом фоне существуют герои, которым приходится не только думать о физическом выживании, но и приспосабливаться к происходящему психологически; те, кому это не удается, быстро выбывают из гонки. Иногда на развалинах прежней жизни удается построить новую, но бывает и так, что все надежды идут прахом.

Четко сформулированные шаблоны — идеальная мишень для тех, кто шаблонов не терпит. Нью-йоркский писатель Олден Белл (настоящее имя — Джошуа Гейлорд) размещает своих героев в знакомых декорациях, но акценты расставляет на особый лад.

Юная героиня «Жнецов» — дитя своей эпохи, порождение нового мира. Цивилизация рухнула под натиском мертвецов еще до ее рождения. Иной жизни Темпл не видела, ностальгия ей не свойственна: все, что она знает о прошлом, почерпнуто из рассказов старших и фотографий в выцветших журналах (читать ее никто не учил). Закрывать пробелы в знаниях ей помогают от природы цепкий ум и живое воображение. За годы упадка Америка превратилась в огромный музей под открытым небом; перебираясь из штата в штат, словно из зала в зал, Темпл постигает доставшуюся ей вселенную как единое целое. «Прошлого в мире не меньше настоящего», — размышляет она.

Роман построен в традиционной для американской культуры форме «дорожной истории». Хотя государство кануло в Лету вместе с интернетом и авиаперевозками, по всей стране теплятся островки человеческого присутствия. Блуждая по пустынным просторам, героиня встречает десятки людей, попадает во множество общин. И у каждого своя правда, свой путь: кто-то надеется вернуть старое, кто-то строит новое — а кое-кто и вовсе предпочитает считать, будто ничего не изменилось. И везде Темпл чувствует себя одинаково чужой, потому что мир устраивает ее таким, какой он есть. Мир этот жесток, беспощаден, неприютен — и бесконечно прекрасен. Чудеса поджидают на каждом шагу: фосфоресцирующие рыбки в морском приливе, железный великан у нефтяной вышки, ревущая Ниагара. И все это такая же часть жизни, как и вечно голодные, вечно шаркающие пожиратели плоти — и даже в них порой обнаруживается ужасающая, босховская красота. Истина в глазах смотрящего — а глаза Темпл смотрят зорко, настроившись на волну удивительного и величественного.

Поначалу ее гонит вперед жажда странствий, потом — убийца, идущий по пятам, а затем и чувство долга — синоним больной совести. На руках ее кровь — и Темпл достаточно узнала о мифологии прошлого, чтобы разглядеть в собственной душе дьявола и возненавидеть его. А где-то там, наверху, затаился Бог — не милостивый христианский Господь, не карающая длань Ветхого Завета, а грозная первобытная сущность, для которой человек — нелюбимая игрушка. «Жнецы суть ангелы» (название, конечно же, заимствовано из Библии) — редкая книга о поисках Бога, начисто лишенная религиозного пафоса. В мире, который описывает Белл, присутствие этой силы естественно и даже необходимо — как звездолеты в космической фантастике.

Манера изложения, избранная автором, напоминает о живом классике американской литературы — Кормаке Маккарти. Та же задумчивость, неторопливость, та же тягучая меланхолия — и жестокая прямота, прорывающаяся всплесками насилия. Как и Маккарти, Белл безжалостен к своим немногословным героям. Как и он, не стремится к условному реализму, а точными мазками рисует высокую трагедию. Оставаясь законченной и ясной, история Темпл насыщена символами и допускает множество толкований — и это тоже нетипично для производственного в своей основе жанра.

К сожалению, на русском языке «Жнецы» звучат далеко не так стройно. Сложности начинаются уже в эпиграфе, где цитата из кинговского «Кладбища домашних животных» приписана некоему «Пету Сематари». Поэтичный стиль Белла расплывается в безвкусный канцелярит, ключевые фразы меняют смысл на противоположный, «почва» (soil) мутирует в «душу» (soul). Вот наивно исковерканная «аэродинастика» в устах неграмотной Темпл «исправляется» переводческо-редакторской командой на «аэродинамику» — и убит целый эпизод. Право же, эта книга заслуживает лучшей участи — но мудрая не по годам Темпл первой заметила бы, что справедливость не из тех чудес, какие можно встретить на этой земле…

В итоге имеем сильный, насыщенный идеями и смыслами роман-путешествие, который может отпугнуть читателей, привыкших к непрерывному действию и одномерным героям. Весомый вклад в копилку жанра — книга, в которой находится место и степному закату, и кровавой бойне, и мыслям о вечном.

цитата

Она объяснила старухе, что странствует почти всю жизнь. Из-за тысячи названий городов, где ей довелось побывать, она чувствовала себя немного потерянной, но мирилась с этой временной неразберихой, потому что Бог был замечательным Богом, и куда бы человек ни приходил, он постоянно оказывался в нужном месте. Темпл призналась, что иногда совершала плохие поступки, которые не понравились бы Создателю. Она не знала, как сильно Он сердится на нее. Она боялась, что не сможет отличить Его благословение от наказания, потому что мир всегда оставался наполненным чудесами, даже когда пустой живот болел от голода и волосы покрывала засохшая кровь.

Рецензия впервые опубликована в журнале "Мир фантастики" №8, 2013