облако тэгов
Вопросы задавал Аарон Хьюз в феврале 2008 г.
«Работая над книгой, иногда я оказываюсь на пределе собственных сил – физических и духовных. Я тщетно и отчаянно пытаюсь сделать книгу лучше. И вроде как в какой-то момент бросаю это бесполезное занятие. Тогда книгу можно считать завершенной». Паоло Бачигалупи
Паоло Бачигалупи – новое имя в литературе, но его работы в малой форме достаточно быстро обеспечили ему статус восходящей звезды НФ. Свой первый рассказ, «Карман, набитый дхармой» он опубликовал в феврале 1999 г. в выпуске The Magazine of Fantasy & Science Fiction. В промежутке между 2003 и 2007 гг. из-под его руки вышло еще девять рассказов. «Народ песка и шлаков», «Специалист по калориям» и «Человек с желтой карточкой» — все они номинировались на Хьюго в 2005-2007 гг. «Специалист…» в 2006 г. взял стал победителем мемориальной премии Теодора Старджона, а «Девочка-флейта» вошла в ее шорт-лист в 2004 г. Первая книга Паоло – «Помпа номер шесть и другие рассказы» — только что вышла в Night Shade Books. В томик вошла вся написанная им малая проза плюс еще один рассказ, давший название всему сборнику.
________________________________________
Fantastic Reviews (FR): У вас только что вышла книга «Помпа номер шесть…», собравшая все написанные вами рассказы. Их всего лишь одиннадцать, а вы уже три раза подряд были номинированы на Хьюго, взяли премию Старджона и побывали номинантом Небулы. Для вас что-то значит подобное признание?
Паоло Бачигалупи (PB): Я покривил бы душой, если бы сказал нет. Все это греет душу теплым мехом. Вроде как и не чувствуешь себя ненормальным. Кажется, что стоишь на верном пути, что люди реагируют на прочитанное, что есть обратная связь. Похоже на отголоски славы… да, их весьма приятно ощущать.
Еще сталкиваешься с определенными странностями – начинаешь думать, а будет ли так же на ура принят следующий рассказ. Полюбят ли это, как полюбили то? Как видите, есть некий нездоровый элемент, и с ним непросто справляться. Я постарался найти способ, как избавиться от этих мыслей и просто рассказывать то, о чем хочется.
FR: Вы настолько испортились, что расстраиваетесь, если не получаете премию?
PB: Хмм. Толика меня всегда хочет признания. Думаю, что это более или менее верно для всех писателей. Но по большей части хочется, чтобы люди болт положили на твою писанину. Тем не менее, они проявляют интерес, как-то реагируют. Так что вручение наград – это как мимолетное счастье, потому что на следующий день просыпаешься и продолжаешь ненавидеть себя. Но тот самый миг – это очень, очень здорово, и что-то во мне всегда надеется, что люди оценят и следующую работу.
В том, что не возражаешь против номинирования своих работ, есть доля смирения. Я толком не понимаю, что именно в них цепляет читателей, почему мои рассказы попадают в бюллетень или получают Старджона. Я пишу и все время сомневаюсь, поэтому меня всегда удивлял отклик на них, позитив, который возвращается ко мне после сдачи материала.
Момент, безусловно, интересный: с одной стороны, я выбрасываю из головы все мысли о признании и концентрируюсь на тексте. С другой стороны, меня гложет эта жажда славы, и ее надо утолять, чтобы сидеть и спокойно писать дальше.
FR: Я прочел несколько записей в Вашем блоге windupstories.com, где вы ведете речь о том, каково это — писать, переписывать и заново переписывать до бесконечности. Я бы мог подумать, что признание однажды подведет вас к мысли, что не стоит перерабатывать все по двадцать раз, если народу нравится то, что получается в итоге. Судя по всему, это не тот случай.
PB: Ну, большинство получивших признание вещей много раз переписывалось. Почти все. «Народ песка и шлаков» — один из немногих рассказов, который не пришлось править, он выходил очень легко. Сцены возникали одна за другой – бинг-бинг-бинг. Персонажи по мере развития сами себя дорисовывали. Прозрение наступало как раз тогда, когда мне это было необходимо, так что я продолжал, и текст писался сам собой. Когда была поставлена последняя точка, я оторвался от рассказа, говоря себе: «Ух ты, как легко получилось!». А потом я задумался, все ли в порядке с ним, потому что впервые работа шла как по маслу.
Чаще всего я переделываю текст именно потому, что мне что-то не нравится. Так большинству моих рассказов был придан нынешний вид. Когда что-то не работает, я сразу замечаю это и либо вижу причину, либо упорно ищу ее. Вот здесь, мол, скучно то-то, нужно сделать рассказ более захватывающим, цепляющим. Или декорации для сюжета унылы, или они не соотносятся с персонажами и тем, как они взаимодействуют друг с другом. Повод для недовольства может возникнуть на любом этапе. Свои рассказы я выблевываю, затем пытаюсь отыскать в этом дерьме жемчужины, чтобы с их помощью придать рассказу другую форму.
Я бы сравнил свою работу над текстом с лепкой из пластилина. Беру кусок, разминаю, раскатываю – получается не очень. Тогда я скатываю его снова, снова сминаю, снова леплю. В конце концов, проступают очертания рассказа, но зачастую ни одно предложение из первого черновика не доживает – только те идеи, которые подтолкнули меня писать дальше. Все прочее отправляется в мусорную корзину, а я работаю над тем, что осталось и перерабатываю его, пока не добьюсь финального результата.
FR: Но вы чувствуете что с текстом, действительно, есть какая-то проблема, и ее надо решать?
PB: О да, да. Первые черновики – отстой полнейший.
Я хочу, чтобы мои рассказы выполняли несколько задач одним махом: развлекать, стимулировать, хорошо читаться. Я за интересные языковые находки. Если чего-то из перечисленного не хватает – это повод вернуться к работе над текстом.
Это необходимо. Я читал, что пишет Джей Лейк в блоге о своих нынешних методах работы над черновиком– у него много мыслей по этому поводу. Не помню, цитировал ли он именно Рэя Вукчевича(1), но мысль была такая: «Тексты не переписываются, они именно что пишутся». Это процесс линейный, стремление к конечной цели.
FR: Тогда как узнать, что работа закончена?
PB: Когда не хватает сил работать дальше. Иногда я оказываюсь на пределе собственных сил – физических и духовных. Я тщетно и отчаянно пытаюсь сделать книгу лучше. И вроде как в какой-то момент бросаю это бесполезное занятие. Тогда вещь можно считать завершенной
FR: У вас, и правда, высокие требования, если вы так относитесь к своим рассказам.
PB: Ну, мне кажется, что здесь не обходится без внутреннего принуждения. Сейчас я работаю над романом, и у меня ужасающее количество первых глав. Я на них смотрю и думаю, что я, должно быть, ненормальный. Имея на руках столько вариантов первых глав, сложно придти к иному заключению.
Проблема в том, что я не могу четко выразить мысль. Я пробую и пробую различные варианты, потому что не нахожу того, про который мог бы сказать: «Теперь я понимаю, что хотел выразить». Это внутреннее принуждение – как поиски чего-то, до конца не ясного мне самому. Иногда я делаю пометки – здесь я хочу то-то и то-то. Хочу, чтобы этот эпизод или персонаж выполняли такую-то роль. Бывает, что и эпизод, и персонаж все выполняют, а как назло что-то неуловимое не работает. Всё вроде бы хорошо, но не в десятку, почему-то не все цилиндры включились.
У меня был один интересный опыт. Прошлым летом я принес некоторые работы в Клуб любителей фантастики «Чистые небеса» и продемонстрировал собравшимся первые главы романа. Практически все сошлись во мнении об одном из главных персонажей. Сказали, что у него нет ясных черт. Что непонятно, что он делает. Почему он оказался именно там? К чему он стремится? Я вернулся домой и решил, что в этих словах весомая доля правды. Я бы сам не смог так сформулировать, хотя это просто и очевидно. Мне казалось, что я где-то близко, что практически решил проблему, а на самом деле – отнюдь нет. Я слишком либерально относился к некоторым применяемым мною методам.
Иногда доходишь до того, что сидя в кипе различных вариантов, тупо очкуешь взяться за главную проблему. Типа, о, если я еще и на это замахнусь, придется переписывать заново пять тысяч слов, а все, что отсюда и ниже, пойдет в помойку сразу. Решиться на это порой бывает очень-очень сложно, поэтому ищешь окольные пути, как подлатать тут и там. Здесь пару швов, и здесь пару швов, но не обязательно ведь выкидывать всего ребенка, правда?
FR: А сколько вариантов первой главы у вас сейчас?
PB: Около двадцати, может больше. Есть варианты внутри вариантов, целые разветвления. Одно начало может дать жизнь еще пяти способам, как лучше перейти к следующей отправной точке повествования. Поэтому я и работаю над пятью версиями сразу: он открывает глаза и видит перед собой ________, или он прилетает на дирижабле, и происходит ________, или он сидит у себя в конторе, и случается __________. Все это разные варианты и в них также действие разветвляется.
FR: Можете сейчас поведать, о чем будет роман, или пока рано говорить об этом?
PB: Могу точно сказать, что роман будет в той же вселенной, что и «Специалист по калориям» и «Человек с желтой карточкой». Действие разворачивается в Бангкоке. В «Желтой карточке» главный герой – Тран. Сюжет того рассказа (как Тран ищет и находит в конечном итоге работу) – фактически предыстория моего романа. Дальше речь пойдет о том, как Тран работает. Он один из четырех персонажей, от лица которых будет вестись повествование. Думаю, все четверо доживут до финальной версии романа. Речь пойдет о калориях, альтернативных источниках энергии, инвазионных видах, биоинженерных эпидемиях, глобальном потеплении и прочих серьезных вещах.
FR: В вашей вселенной немало проблем для окружающей среды создают пытающиеся выпихнуть конкурента корпорации. Это ваше осознанное антикапиталистическое послание или просто такой сюжет пришел в голову?
PB: Не то, чтобы антикапиталистическое послание, но… Есть учение о невмешательстве, смысл которого в том, что все лучшее создается в условиях свободного рынка. На самом деле все лучшее делается в условиях рынка с адекватным арбитражем. Правительственное вмешательство защищает интересы общества и не дает корпорациям переходить грань алчности. Без этого регулирования у нас будет китайский свободный рынок со свинцом в детских игрушках. Потому что никому нет дела.
FR: У корпораций и намерений что-либо менять нет.
PB: Точно. Корпорациям нет дела до всего, что вне их, со всеми убытками, которые не фигурируют в их балансе отчетности. Чтобы определить эти внешние убытки нужно государство, которое скажет: «Нет, это тоже траты, и вы должны их учитывать. Нельзя добавлять свинец в краску для игрушек, нужно убрать загрязнения с территории, где велась разработка недр, нужно подумать, как донести вашу продукцию до покупателя и какие исследования требуется для этого провести».
В течение последних лет двадцати, а то и больше, шла постоянная критика правительства и его мер регулирования. Так что теперь имеем, что имеем: повсюду организации-импотенты, типа FDA(2), USDA(3), FCC(4) и других. Они не выполняют своих обязанностей. В некоторых случаях они всем обязаны корпорациям, за которыми обязаны следить. Яркий пример в Колорадо – Комиссия по сохранению нефтегазовых месторождений. До недавнего времени эта организация была от начала до конца забита людьми со связями в газовой промышленности. Видишь это и говоришь себе: «Да, правительство небесполезно». Идея абсолютно свободных рынков только в дрожь приводит.
FR: Да, и даже в теоретической части. Я в свое время достаточно глубоко изучал экономику и хотя сам верю в свободный рыночный капитализм, но даже в самых основах, в теории есть такое понятие как «экстерналии». Ты просто делаешь что-то, что побуждает людей платить, а раз кто-то платит, какое тебе должно быть дело до остального?
PB: Точно. То же самое верно для загрязнения воздуха. Законодательные акты о чистой воде и вымирающих видах также привлекают внимание к проблеме экстерналий. Главная трудность в том, что вся эта восторженная риторика по поводу свободного рынка – у которого, безусловно, есть свои плюсы – настолько скатилась в жонглирование терминами, что никакой разумной дискуссии не получается. В то же время принцип «хочу-маленькое-правительство-чтобы-если-что-спу стить-его-в-толчок» настолько популярен сейчас, что наши игры с огнем становятся все опаснее. Я всегда помню про это.
Сюжеты «Специалиста» и «Желтой карточки» — про съехавшие с катушек корпорации, занимающиеся биоинженерией – взяты прямо из заголовков газет. Очень похоже на плантации люцерны Roundup Ready в полях компании Монсанто. Там биоинженерные культуры выращиваются полным ходом. Уже есть и ГМО-кукуруза, которая заражает нормальные зерновые, потому что ее пыльца, как и любая другая, мгновенно переносится. Все начинается с тихих экспериментов с технологиями где-нибудь в уголке, потом плоды выбираются из тихого уголка на свет и ведут себя не так, как предполагалось. Вспомним ту же полевицу Roundup Ready. Планировалось просто сделать быстро прививающуюся траву для площадок для гольфа, которых бы не брали гербициды Roundup. Так можно было бы и контролировать рост сорняков, и пользоваться замечательным зеленым ковром. Проблема в том, что трава сама по себе молниеносно прививается, а тут ее еще сделали устойчивой к основному гербициду. Так что как только этот вид прорвется на общественные земли, с ним будет очень трудно справиться. Поздравляем, вы только что создали искусственный супер-инвазионный гибрид.
Это то, что уже есть. Мы лишь приоткрыли дверь, ведущую к реально страшным вещам – и тут же ее захлопнули. Ген-терминатор, воплощение идеи, что можно создать стерильную, бесплодную зерновую культуру. Технология существует: ее положили на полку из-за протестов, но она есть. Идея была в том, чтобы фермеры каждый раз возвращались к производителю за новой партией семян.
Так что я всего лишь собрал несколько разрозненных кусочков информации – которые ни для кого секретом не являются – и сложил из них наихудшую картину из возможных. Вот технологии, вот идеи, вот корпорации, в которых люди сидят и думают, как извлечь максимальную прибыль. «Если бы фермеры каждый год приходили за новой партией наших семян, Боб, было бы отлично. Давай дальше развивать эту штуку!». Только бдительность, массовые протесты и правительственные меры могут предотвратить такие вещи.
Работая над «Специалистом» и «Желтой карточкой», я лишь сделал допущение, что правительственные ограничения не сработали и все вышло из-под контроля. А потом добавил цинизма: корпорации просто взяли и избавились от конкурирующих особей. А что, мол, есть способ лучше?
FR: Осуждая капитализм без преград и отсутствие регулирования в определенных областях, вы идете против сложившегося в фантастике стереотипа: да, мол, у нас проблемы с экологией, но мы развиваем новые технологии, которые обязательно помогут нам. В ваших же книгах нововведения либо ухудшают состояние среды обитания («Специалист…»), либо решают проблемы самым отстойным способом («Народ песка…»). Это, получается, ваш контраргумент?
PB: Да. Больше всего меня интересует, когда в процессе применения новых технологий происходит что-то неожиданное, когда блестящая идея оборачивается крахом. Не спорю, есть сработавшие блестящие идеи. «Вот, у нас теперь появились лифты. Правда, круто?». Или «наконец-то можно строить небоскребы, здорово же!». Но когда речь заходит о биологических разработках, в игру вступает много факторов, и мы можем предугадать лишь отчасти. Классический пример – искусственно выведенный сорт кукурузы убивал бабочек. Не помню, то ли сорт сделали устойчивым к пестицидам, и потом так залили все этими же пестицидами, что это убило всех бабочек в округе, то ли пыльца самих растений оказалась ядовитой. В любом случае, вот пример, когда неучтенные последствия имеют больший эффект, чем изначальная идея.
Автомобиль – еще один пример. Придумали двигатель внутреннего сгорания – отличная идея, реально круто! Мы стали быстрее передвигаться, правда, расплатились за это смогом и глобальным потеплением.
Технологические новшества – это здорово, но непредсказуемо. Зато они дают плодороднейшую почву для литературного труда: непредсказуемость обеспечивает нас, писателей, самыми разными сценариями развития событий. Думаю, человечество сейчас дошло до той стадии, когда немалая часть технологий ведет к абсолютно непрогнозируемым эффектам. Это как джин в бутылке – кто знает, что будет, если его выпустить.
Ядерные разработки – по сути, технология довольно простая. Было немало шумихи по этому поводу и в 60-ых, и в 70-ых – бог мой, мы все погибнем в ядерной катастрофе! На самом деле, это просто страшилки, не более того. Радиация дальше отмеренных ей границ не распространится, нельзя сделать бомбу больше, чем это позволяет физика, да и усилий для большой бомбы придется приложить немало. Мне куда страшнее мысль – «черт, какая-то пыльца разнеслась за пределы лаборатории!» Что теперь, уничтожать целиком какую-то растительную культуру, потому что кто-то забыл закрыть форточку? Это гораздо более тонкие технологии.
FR: Я специально не считал, но большая часть ваших рассказов – про экологическую катастрофу либо про вышедшее из под контроля технологическое новшество. Вы просто хотите, чтобы люди задумались над этим или считаете, что именно так мы и закончим?
PB: Я бы не назвал свои рассказы прогнозами. Это, скорее, экстраполяция или импрессионстский набросок. Я пытаюсь донести до читателя ощущение вероятности катастрофы, но совсем не обещаю, что все именно так и будет. Я хочу, чтобы люди на минутку задумались. Чтобы, когда в следующий раз кто-нибудь скажет: «Во имя всего святого, скоро грядет новая эпоха зелени», — еще кто-нибудь подумал про себя: «А что принесет нам эта эпоха? На чем она зиждется? Не стоит ли присмотреться и задать несколько вопросов?». Если люди начнут мыслить такими категориями, я сочту это настоящим успехом, я буду думать, что мой труд перешел границы развлекательного материала. Заставить человека очнуться в какой-то момент – это то, чего я хотел бы добиться от своих текстов.
Мой писательский труд тяжелым грузом ложится на мои плечи. Мне нелегко писать все эти рассказы, нелегко над ними размышлять. Я уже начинаю думать, что, если я дальше планирую зарабатывать творчеством, мне нужно будет как-то справляться с проблемной тематикой моих произведений. В первую очередь с точки зрения личных сил, не заработка. Рассказ «Незначительные жертвы» дался мне большой кровью. Я закончил его сразу после того, как у меня родился сын, и подумал тогда, что еще немного, и я удавился бы, настолько гадко мне было.
Так что следующей написанной вещью стала «Помпа номер шесть» — своеобразная попытка сказать, что выбранная мною тема настолько мрачна, что иначе как в комедийном варианте ее не преподнесешь. Я вроде как предупреждал – будет смешно, но заставит задуматься.
FR: Вам было легче писать в такой манере?
PB: Я хорошо развлекся, пока работал. Мне интересно, что читатели думают о конечном результате, цепляет ли их этот рассказ.
FR: Ну, как я уже сказал, рассказ, на мой вкус, восхитительный.
PB: Здорово! Приятно, что тебе он показался смешным. Мне, конечно, казалось, что все должно сработать, но уверен я не был. Прошлым летом довелось читать отрывки на Ридерконе. Народ смеялся, да и выступление удалось, но у меня не прибавилось уверенности в том, что на бумаге все будет так же забавно. Так что пока я читал вслух, в некоторых местах приходилось самому подхихикивать.
FR: Я правильно понял, что вы сейчас полностью посвящаете себя творчеству, больше нигде не работая?
PB: Да, все правильно. Я бы не сказал, что писательство – это работа. Скорее, академический отпуск.
FR: То есть в будущем вы не планируете продолжать писательскую карьеру?
PB: Я бы очень хотел. Для меня это самый желанный вариант.
FR: Как и для нас.
PB: Да, было бы здорово!
FR: А нет ли такого чувства, что, продолжив писать, вы будете вынуждены сместить акценты и работать не только с мрачными вещами, но и с чем-то вроде «Помпы номер шесть», где больше юмора или других красок?
PB: Что, подкинуть читателю несколько косточек?
FR: Ну, речь не о читателе, а о вас.
PB: Если говорить обо мне, да, это необходимый шаг. Я не могу постоянно писать что-то вроде «Незначительных жертв». Была прямо серия рассказов – «Жертвы», «Поп-коммандос», «Человек с желтой карточкой». Все они – эмоционально тяжелые, жесткие и жестокие. «Помпу» я писал, думая: «Да, все это грустно, есть суровая правда, которую нужно донести, но не обязательно же каждое, нахрен, слово должно давить и давить на съеживающегося читателя».
Да, думаю, нужно искать новые краски и писать так, чтобы в текстах было что-то греющее и мою душу тоже. Я уже размышлял над тем, как буду это делать и какие истории буду рассказывать. Наверное, мне просто хочется писать определенные рассказы в определенной манере, может быть в более развлекательной.
Возвращаясь к вопросу о наградах, вот это и странно. Свои номинации и призы я получал за серьезные, злободневные рассказы, ставящие вопросы со всей жесткостью. А когда мартышка получает сахар, она решает, что, чтобы получить добавку, нужно повторить действие. Рано или поздно задумываешься, не проверить ли свои силы еще где-нибудь. Может, я хочу космооперу написать – можно мне, пап? А? Можно? Или эпическое фэнтези? Да, это не то, что я сейчас делаю, но вдруг окажется здорово? Роль наград состоит еще и в том, что побуждает искать границы дозволенного. Я добился признания: продолжать или сменить курс? Я вот все стараюсь найти точку равновесия.
Ну, и конечно, есть внутренние колебания. Моему издателю придется срубить побольше деревьев и напечатать побольше книг. Что я сам-то думаю по поводу погибших деревьев, которых будет немало?
FR: Нет ли у вас ощущения, что даже если вы попробуете себя в космоопере или эпическом фэнтези, вышедшее из-под вашего пера по-прежнему будет злободневным? Вроде «Помпы» — с юмором, но и со смыслом?
PB: Я вполне могу что-то такое написать, тут нужно принять решение.
FR: А что же мешает?
PB: Точно не знаю. Я сейчас работаю над романом, и там достаточно серьезные вопросы ставятся: ГМО, био-контроль, инвазионные виды… Что есть естественное против искусственного? Исконное против пришедшего извне? Речь идет о резком падении уровня жизни целой цивилизации в Бангкоке будущего, о глобальном потеплении и наводнениях. Гнетущая атмосфера людских страданий. Трудясь над текстом, я в какой-то момент задумался, как сделать все это еще и захватывающим. Получится ли у меня приключение, история с драйвовыми моментами? Это мой первый опыт скрещивания развлекательной и проблемной литературы, и балансировать очень сложно.
FR: У вас уже были отнюдь не развлекательные рассказы, в которых тем не менее был и четкий сюжет, и увлекательные образы, и вам удавалось донести свою точку зрения, не разрушая композиции. Задам вопрос из двух частей. Во-первых, как вам это удается? Во-вторых, не возникает ли ощущения, что у вас получится творить в любом стиле как угодно долго?
PB: Сначала отвечу на второй вопрос.
FR: Возможно, их следовало задать по одиночке. Прошу прощения.
PB: Так вот, у меня нет никакой уверенности в том, что я пишу. Хоть я и стараюсь как-то бороться с этим. Мне, правда, приятно, когда люди подходят и говорят, что им нравятся мои рассказы. Или когда я получаю письмо по электронке. Или когда меня номинируют. Какое-то время я чувствую себя хорошо, а потом вновь скатываюсь в болото сомнений. Насколько я могу судить, это похоже на патологическую необходимость маминого одобрения.
FR: Я дам вам диктофон с кассетой, где будет записано: «Ты хороший писатель, ты хороший писатель, пожалуйста, продолжай работать…»
PB: Я сейчас достиг уровня, когда могу сказать себе: «Ладно, сейчас ты погано себя чувствуешь, но ничего, это пройдет». Я верю, что кризис минует, если продолжать пахать. Прошлый опыт подсказывает, что если сжать зубы и работать, рано или поздно рассказ начнет звучать и хорошо читаться. Вот такая вера, действительно, живет во мне. Если мне удается слить воедино мои убеждения и мысли с сюжетом и захватывающим приключением, все срабатывает. Успехи предыдущих лет убеждают, говоря: «Да, сейчас ты вымотан, но не обращай на это внимания – твои рассказы уже доказали, что писать ты можешь. Так что верь и иди вперед». Что я и делаю. Вот врожденной уверенности у меня нет, вроде «да я нахрен маг и волшебник и без проблем порву любую грелку».
У меня двойственное отношение к писательской карьере – вроде как сам судьбу искушаешь. Думаешь, а заслуживаю ли я этого? Получится ли у меня идти тропой творческого человека, отказавшись от хорошо оплачиваемой работы и отчислений в пенсионный фонд?
FR: Вас смущают финансовые ограничения? Если вы вольетесь в писательские ряды, значит ли это, что придется писать больше романов, чем рассказов? От какой головной боли вы бы предпочли избавиться навсегда?
PB: Это вопрос из серии «что бы я делал с миллионом долларов»?
FR: Ну да. Вы бы писали о том же, что и сейчас?
PB: Кажется, я хотел писать романы, еще когда был маленьким. В итоге, обжегшись поначалу на крупной форме, я переключился на рассказы. Я написал четыре романа и ни одного не продал. А одному моему рассказу повезло, поэтому я решил и дальше стучать в эту дверь. Которая, кстати, открыла мне много других. Теперь впору снова задуматься о романах.
На самом деле должен сказать, что рассказы – отличная вещь. Их легче завершить в короткие сроки и потом с удовольствием смотреть на плоды усилий. Романы сложнее, я порой выпускаю поводья из рук, и текст растет как на дрожжах.
FR: Но вы же все-таки написали несколько романов.
PB: Да я их закончил, но они становились все больше и сложнее. Тот, над которым я сейчас работаю, оказался совсем закрученным. Я почему-то теряю лаконичность, и меня несет. Поэтому сейчас приходится думать, как ограничивать себя какими-то рамками.
FR: Раз уж речь зашла о совершенствовании – ваш первый рассказ «Карман, набитый дхармой» был выбран для обложки F&SF...
PB: Точно.
FR: Спрошу, рискуя навлечь на вас гнев других начинающих писателей, – это ваш первый проданный рассказ?
PB: Да.
FR: Ну вот, мы все вас теперь ненавидим. И после этого вы решили попробовать свои силы в крупной форме?
PB: Ну, я уже работал тогда над романом.
FR: О чем он был?
PB: Действие разворачивалось в мире, похожем на тот, что описан в «Кармане…». Очень необычный сюжет. Эмоциональная кривая романа начиналась высоко на вершине горы, потом спускалась в условную «Долину Смерти» и лишь в конце самую малость поднималась обратно наверх. Я вроде как подбрасывал читателю немного надежды. Главный герой принимает одно за другим неправильные решения. Каждый шаг возносит его вверх по социально-экономической лестнице, но разрушает его личность и моральные принципы. Раз за разом закладывая свою душу, он становится очень успешным и состоятельным. Но в какой-то момент в нем не остается ничего человеческого и все идет прахом.
FR: У Эмиля Золя когда-то получилось рассказать об этом.
PB: Да, но я-то работаю в жанре фантастики. Тут свои правила. Когда пишешь жанровую прозу, нужно быть готовым к тому, что у твоих читателей и издателей есть определенные ожидания. Ты должен следовать правилам. Одно из них – писатель не должен напрочь лишать читателя надежды. А этот роман, по большому счету, именно так и читался.
Один отказ мне особенно запомнился: «История потрясающая. Не могу поверить, что вы начинающий автор – написано очень хорошо. Но я ни за что не возьмусь опубликовать этот роман, он слишком мрачный». Отзыв заканчивался словами: «У меня есть дети, и то, о чем вы рассказали, мне небезразлично». Тогда я подумал: «Ну, свою работу я сделал». Но она так и не купила тот роман.
FR: Она отвечала именно за публикацию фантастики?
PB: Да.
FR: Как вам кажется, тем книгам, что получали отказ, не хватало каких-то художественных качеств или их просто было бы трудно продать?
PB: Думаю, что конкретно тот роман, действительно, было трудно продать. С художественной точки зрения, по-моему, все было вполне удовлетворительно. Те романы, которые я писал позже, были разбросаны по всему спектру: где-то текст удался на славу, где-то я лишь приблизительно наметил то, что собирался сказать.
FR: Вот об этом я хочу поговорить поподробнее и высказать свои соображения. Мне кажется, что лучшие образцы англоязычной прозы сейчас выходят из-под пера очень одаренных фантастов, вроде вас. Но издательская индустрия построена так, что этим писателям не находится места – барьеры ставятся либо с одной, либо с другой стороны. Попытаетесь что-нибудь выпустить для мейнстримовой аудитории – вам дадут понять, что вы просто фантаст, до которого там никому нет дела. Если вы пишете для аудитории жанровой, приходится подчиняться правилам, о которых вы уже говорили. Что, мол, нужен позитив и все в таком духе. У вас нет чувства, что вы расшибаете себе лоб об эти заборы?
PB: Пока нет, не особо. Меня как раз спасли номинации: теперь в занимаемой мною нише не так тесно: да, мол, это будет своеобразная история, реально мрачная, но пусть так – это же Бачигалупи, а он сейчас в почете. Раньше-то я был обычным чмом, пишущим чернуху. Помощь неоценима: наносной лоск будет заставлять людей по-другому оценивать степень риска, когда они будут решать, читать или нет. И еще это опыт, пригождающийся в разговорах с издателями. Я могу придти, поболтать с издателем о готовящемся произведении и услышать слова заинтересованности в ответ, а не «да-да, конечно, поди прочь с моих глаз».
Мне часто приходят письма от издательств – спрашивают, не закончил ли свой роман. Они держат руку на пульсе. Это кардинально противоположная ситуация: раньше я бегал и стучал во все двери, теперь стучатся в мою.
FR: Это в рамках жанра?
PB: Да, пишут только те, кто фантастикой занимается. Я лишь пару лет как верчусь в профессиональных кругах. Начал ездить на конвенты. Позапрошлогодний MileHiCon(5) стал моим первым конвентом. Меня под своим крылом пригрел Дэниел Абрахам, привел меня и сказал: «Стой здесь и болтай с народом». У меня не было никакого представления о том, как все работает.
Потом были другие поездки на конвенты и встречи с другими людьми. Потом пришло понимание того, как работает и чего ищет издательский бизнес. Личные встречи принесли куда больше, чем просто знание того, где какие требования.
Вот об издательских кругах мейнстрима я мало что знаю. Попытайся добиться успеха Кормака Маккарти, напиши фантастику так, чтобы все вокруг притворялись, что это никакая не фантастика на самом деле…
FR: Это вас раздражает?
PB: Он – отличный писатель. Таких ненавидеть непросто.
FR: Вы читали «Дорогу»?
PB: Нет, не довелось.
FR: Не лучшая вещь. Может какие-то другие?
PB: Ну, ладно. Я читал «Кровавый меридиан», «Кони, кони» — вот эти две.
FR: Если бы «Дорога» была написана вами, не уверен, что вам бы удалось издать ее как мейнстрим. А если бы даже удалось, ее бы проигнорировали, потому что вы – фантаст.
PB: Ну, на Кормака Маккарти тоже ярлыков немало навесили. Высшая награда Национальной книжной ассоциации, Стипендия Мак-Артура – все это принесло ему славу писателя, который пишет странно, резко и постоянно экспериментирует. И если он балуется с жанровой прозой, ну, гению это позволительно, он же все-таки не просто так гений. Этому не стоит завидовать. Я завидую только его стилю; было бы действительно здорово писать как он.
Нас всех в жанровом гетто ужасно бесит, что мейнстрим не испытывает к нам уважения, но сами-то мы порой ведем себя в точности как тинейджер, сделавший себе ирокез и разгуливающий по окрестностям с орущим дэт-металлом в бумбоксе. То есть мы далеко не всегда делаем вещи, за которые стоит уважать.
В фантастике есть много и хорошего, и просто кошмарного. Все это – часть жанра. И откровенно говоря, лучше всего продается именно коммерческая писанина потребительского уровня, т.е. какие-нибудь фэнтези-эпики. Вот наш авангард, каноническое изображение стиля – эпическое фэнтези или широкоэкранная космоопера с пальбой.
FR: Но это тоже двойные стандарты. Люди от мейнстрима скажут: «Пытался я тут прочесть Роберта Джордана, он продал кучу своих книг, но это полный отстой». Мне же не разрешается говорить: «Пытался я тут почитать Нору Робертс…»
PB: Ну конечно же, Дж.Д. Робб(6). Я порой думаю о том, как мы, фантасты, пишем и как пытаемся сделать наши истории более доступными для понимания читателя. Некоторые писатели уже открестились от жанровой прозы, предпочтя просто использовать отдельные приемы: сюрреализм, паранормальные явления, футуризм. Они стараются ограничиваться одним трюком, чтобы не напрягать покупателей – будет, мол, про путешествия во времени, и все, больше никаких наворотов.
Еще я пришел вот к какому заключению. Бывает трудно сделать рассказ удобочитаемым – кстати, разве это то же самое, что прикольный текст с хэппи-эндом? Но еще труднее отслеживать масштабы миростроительства. При этом, если ты хочешь закрепиться в жанровой прозе, если хочешь, чтобы люди тебя заметили, над своей вселенной приходится очень и очень много работать. Масштабное мирописание, куча фишек, «бросков в глаза». Это новая фраза, на которую я недавно наткнулся. Эти «броски» – соль жанра, то, что мы смакуем больше всего. Бывает прикольно – «О, у меня есть идея! Есть идея!». И тебя тем больше уважают, чем больше фокусов ты выкинешь со своей шляпой, чем больше фишек будет разбросано по книге. И большую часть времени ты строишь свою вселенную. А теперь посмотри на меня, у меня тоже немало отличных идей! И теперь моя очередь вываливать в свой текст всю эту кучу «фишек», не имеющих к сюжету никакого отношения.
FR: И как раз это делает тексты сложными для неподготовленного читателя.
PB: Да. Мы все пользуемся шифром. Обычно, чтобы понять и прочувствовать какой-нибудь последний фантастический роман, от которого все вокруг в восторге, нужно предварительно прочесть колоссальное количество материала. Мне это не очень по душе. В своих книгах я хочу придерживаться баланса. И свой мир построить-раскрасить – это круто, я получаю кайф от этого – и дать возможность неподготовленному читателю взять книгу в руки и въехать в нее. Чтобы читатель проходил обучение по ходу чтения, сам отлавливал все важные моменты и наслаждался.
FR: А бывает так, что на вас давят издательства? Например, что нужно больше различных гаджетов – звукоочистителей вместо посудомоечных машин и прочее в том же духе.
PB: Мне когда-то вернули одну рукопись. Тот рассказ я писал, ориентируясь только на собственное видение проблемы. Оно-то как раз не включало в себя никакого особенного миростроения, чтобы быть отнесенной к фантастике-футуризму. Издатели же хотели видеть больше технических прибамбасов, чтобы допущение, лежащее в основе сюжета, выглядело убедительнее. Интересно, что, предполагая критику такого рода, я и так добавил гаджетов в текст, и, тем не менее, рукопись была возвращена. Сам я хотел, чтобы в моем рассказе их было совсем по минимуму.
На самом деле, речь идет о «Поп-коммандос». Я хотел, чтобы допущение было абсурдным, сюрреалистичным. Просто есть парень, чья работа – ходить по округе и расстреливать детей. Всего-навсего работа – у вас, мол, больше нет права на детей, извините. Откуда запреты? Да кому какая нахрен разница? Мне приходилось, работая над фантастическим рассказом, выдумывать обоснование – вот, например, это из-за контроля прироста населения. Я же не хотел никаких причин, мне было нужно сказать: «Не-а, это правило такое – и всё, звиняйте». Именно так мне хотелось написать.
FR: Вот в этом и состоит преимущество мейнстрима. Кормак Маккарти даже не пишет, почему случилась катастрофа.
PB: Да, точно. В фантастике это жульничество, в «боллитре» — издержки стиля. Чувствую, что однажды самому придется столкнуться с этой проблемой. Насколько «жанристой» должна быть книга, чтобы ее приняли в фэндоме? С другой стороны, насколько она доступна для аудитории, которая бы скорее не купила фантастику?
FR: Один из ваших рассказов «Охотник на тамариски» был написан для High Country News(7) – фактически, мейнстримовая публикация. Ваш подход к тому рассказу чем-то отличался от того, как вы пишете обычно?
PB: Да. Никаких прибамбасов. Вообще. Одно допущение. Одна основная идея. Это история о жажде, о парне, который борется с жаждой – и всё. Никаких высоких технологий, помимо тех, что мы уже используем, хотя по сути события отнесены в будущее аж на пятьдесят лет. Я сделал это специально. У главного героя ни в доме, ни на себе нет особых приспособлений. У солдат – самое обычное оружие. Единственный фантастический элемент – резкая нехватка воды и то, как различные штаты подходят к этой проблеме, особенно к контролю над рекой Колорадо. Всё. Это единственная возможность сделать так, чтобы человек, не увлекающийся фантастикой, всерьез воспринял написанное.
FR: И какова же была реакция обычной аудитории High Country News?
PB: Вышло неплохо – я сам удивился. Мы с редактором выдохнуть боялись, когда рассказ был напечатан. Этот журнал никогда не печатал художественной прозы, то был пробный камень. Для читателей видеть рассказ в качестве главной темы журнала было неожиданностью, не говоря уже о том, что рассказ – футуристический. Сто процентов, что среди аудитории были люди, которые скорее предпочтут Айвена Доига(8), Лауру Притчетт(9) или кого-то вроде них. Так что предлагать им фантастику было действительно рискованно.
FR: Каков тираж журнала?
PB: Что-то около 24 000.
FR: Так что, вероятно, у этого рассказа было больше читателей, чем у любого другого вашего текста.
PB: Да, куда больше. Помимо этого «Охотник…» появился в свободном доступе на их сайте – эта еще одна часть аудитории. С учетом всего этого рассказ прочитало тысяч тридцать. До таких высот я, пожалуй, еще не добирался. Отклики были очень хорошие. Мне приходили письма от менеджеров водоочистительных компаний, и они все утверждали: «Да, именно об этом мы беспокоимся».
С «гиками» все сложнее. «Гик» из фэндома запросто начнет спорить с тобой, будут ли работать альтернативные источники энергии. «Гики», читающие High Country News, писали: «Вообще-то распределение прав на пользование бассейном реки Колорадо строится таким образом, чтобы людей отключали от подачи воды не штат за штатом, а по количеству населения – сначала маленькие населенные пункты…»
FR: Специалисты по водным ресурсам?
PB: Ну да – они и еще просто любители, обеспокоенные правами на подачу воды фермеры, служащие администрации маленьких городков. Фактор «гика» был иным, порой даже более опасным. Все-таки это чья-нибудь профессиональная обязанность – знать, как будет осуществляться подача воды лет через двадцать.
FR: Вы уже говорили о своих ощущениях при работе над самыми мрачными рассказами. А как реагировала ваша жена? Ей не хотелось куда-нибудь уехать от вас, когда прочла «Мягче», или спрятать сына после «Поп-коммандос»?
PB: О, Господи… Я одел детей из «Поп-коммандос» в одежды сына. Никто этого не заметил, кроме моей жены, и, конечно, она спросила, чем я думал в тот момент. Она просто потрясающая и оказывает мне неоценимую поддержку, хотя, по-моему, от моей писанины ее передергивает. Что касается «Мягче», я ее соблазнил главным героем, настолько, что она ему даже сочувствовала.
FR: Вот так дела!
PB: Я сам был в таком шоке, что даже переспросил тогда: «Ты же помнишь, что он сделал то-то?» — «Да» — «И еще то-то?» — «Да» — «А потом вот это?» — и она: «Не трогай меня!».
Так что я решил, что персонаж мне удался, раз уж, несмотря на все его грехи, он выглядит не полным психом, а естественной и трагической фигурой.
Моя жена очень мне помогает. Однажды она спросила: «Почему ты не пишешь ничего позитивного?». Это меня поразило, я подумал: «Бог ты мой, я не хочу, чтобы ее сердце разбивалось с каждым новым рассказом». По-моему, именно тогда появилась «Помпа номер шесть». Я хотел, чтобы ей не было так грустно.
FR: И как? Сработало?
PB: Да, по ее словам, он ей больше других понравился.
FR: Ваши рассказы в основном невеселые, но есть парочка не просто мрачных, а совсем чернушных. Например, «Девочка-флейта».
PB: Это мой рассказ с приключениями!
FR: Поймите меня правильно, мне он очень нравится, но он уж совсем вгоняет в тоску.
PB: Кажется, его скоро переведут на эстонский.
FR: Правда? Хочу кое о чем спросить. Когда и если вы перечитываете свои рассказы, не беспокоит ли вас то, что вами же написано? Все ли в норме, если на бумагу переносятся такие образы?
PB: Беспокоит, безусловно. Я себя очень неловко чувствовал, когда закончил «Девочку-флейту».
FR: Почему же?
PB: Ну, во-первых из-за того, что там показан лесбийский секс между детьми и каннибализм. Но помимо этого… Отправляя рассказ Гордону, я был уверен, что его не пустят в печать.
FR: А они даже о предупреждении не побеспокоились, да?
PB: Точно. Предупреждение было только на «Поп-коммандос».
FR: Ну да, там сказано, что лучше не читать его вслух детям. Дельный совет.
PB: Гы! Мне самому было интересно: я считаю, что немало людей предается мрачным, похотливым или злобным мыслям, просто большинство достаточно сообразительны и социально адаптированы, предпочитают не выносить их на свет. Именно потому мы считаемся полноценными членами общества, что способны хранить все грязное в подвалах своей души, там, где демонам самое место. Так что, когда я пишу что-то вроде «Девочки-флейты» и знаю, что некоторые образы удались на славу, что они ударят по читателю, у меня возникает чувство, что я выворачиваю себя наизнанку: «Да, я сам об этом думал и сейчас перенесу свои мысли на бумагу». Как будто вам выпал шанс заглянуть в одну из комнат моей души, хотя, может быть, я и не горю желанием вас туда пускать. Не хочу, чтобы вы меня знали лучше, чем – на ваш взгляд – вы знаете меня сейчас.
Я до конца не определил свое отношение к этому – просто все время держу в голове вопрос, стоит ли писать о том-то и том-то. Моя жена пару раз меня спрашивала: «Ты, и правда, хочешь рассказать об этом?». Бывают сюжеты отвратительные, отталкивающие – а вдруг мама прочитает и узнает, насколько я **нутый.
FR: Вам кажется, что такие приемы усиливают эффект от рассказа? Если вы расшатаете читателя, не ради эпатажа, возможно, это сделает его более восприимчивым к идеям?
PB: Меня самого удивляет, насколько силен эффект эпизодов, вызывающих ужас и отторжение – и насколько часто он работает. Будто бы я не только свою душу выворачиваю, но и души своих читателей.
Где-то должен быть предел этому. В голову приходит Брет Истон Эллис – в «Американском психопате» грань нарушается как раз тогда, когда читатель швыряет книгу в другой угол комнаты с воплем: «Ты псих!». В то же время это всего лишь игра такая. Удивительно, но нередко читатели с охотой доверяются персонажам и писателю и с их помощью знакомятся с очень радикальными идеями. Именно такое впечатление у меня сложилось после того, как жена подарила по большому счету незаслуженное прощение главному герою «Мягче». Выходило, что симпатии все равно были на стороне протагониста, хоть тот и делал ужасные вещи.
Иногда мне кажется, что я все еще слишком консервативен, что я вполне мог бы еще поднатужиться и пересечь эту грань – где-то же она должна быть. С другой стороны, стоит ли это делать?
FR: Вам, правда, неймется найти эту грань?
PB: В некотором смысле – да. Если взять к примеру ту же «Девочку-флейту», тут еще стоит вопрос акцентов. В рассказе нашлось место ужасным вещам – каннибализм отвратителен, но он не смакуется. Лесбийский секс на публике тоже не сказать, чтобы смаковался. Как писатель вы можете не придавать этому особого значения просто отметив – случилось то-то и то-то. Но есть и другой уровень – пожалуй, это и есть уровень Эллиса – когда, действительно, в фокусе внимания определенное действие или сцена. Так что реакция ваших читателей, напрямую зависит от того, как расставлены акценты.
FR: Да, до этого вы еще не добрались. Ни в одном вашем рассказе мерзости не смакуются. Вы переходите другие границы. В «Девочке-флейте» вы намекаете на извращенные отношения между девочками, которым искусственно не дают расти. Но в этом и есть суть истории. Их развитие намеренно прекращено – отсюда все извращения. Без этого элемента практически невозможно было бы рассказать историю.
PB: Верно.
FR: Но вы вполне могли бы – я не утверждаю, что должны были – обойтись без каннибализма. Поэтому мне в голову пришел вопрос: вы тем самым хотели окончательно сломать читателя? Если же нет, то зачем вам было описывать это?
PB: Нет, вообще-то этот рассказ зародился, когда однажды вечером я лежал в кровати и у меня в мозгах крутилось предложение: «Мадам Белари подала своего слугу холодным. Было бы моветоном подавать его горячим, поэтому она подала его холодным и всем очень понравилось». Я покрутил этот отрывок в разные стороны, подумал: «Черт, вот так поебень», — записал его на бумагу и несколько лет не прикасался к нему. Но именно так возник образ мадам Белари и понимание того, кто она такая. Власть не просто феодальная, это тотальная власть, Белари владеет всеми теми людьми безраздельно. Так появилось ядро, из которого сформировалось все остальное. Мне многое стало ясно о том, в какой обстановке живут и действуют девочки-флейты. С каннибализма все началось, не закончилось им.
Да, Белари могла поступить с тем слугой как-нибудь по-другому, были варианты. Но мозаика сложилась именно так!
FR: Ладно, расскажите что-нибудь симпатичное о вашем сыне.
PB: О сыне?
FR: Нам нужно что-нибудь личное про вас, чтобы люди не стали ассоциировать Бачигалупи с каннибализмом.
PB: Ну, да! Мой сын сейчас учится разбирать слова по буквам и писать. Он очень горд этим. Трудно его описать – он очень классный.
Если честно, то, что у меня творится сейчас на голове – следствие нашей драки подушками. Он тут вчера лежал на ковре и тянулся за подушкой, чтобы швырнуть ее в меня. А я напал на него сзади – моя подушка бьет его, и он падает вперед, расквашивая нос о дверной стопор. Поднимается – кровь хлещет. Вот вам типичный пример из разряда «плохой папа» — всего лишь немного побузили. И моя жена: «Что ты натворил? Чем думал, болван?».
В общем, сегодня, на следующий день после кровопролития он подходит ко мне со словами: «Я тут думал: наверное, не стоило тебе бросаться в меня подушкой, когда я был на полу». Я сказал: «Конечно, нет». А он мне: «Хочешь, еще подеремся?» И вот он снова в полной боеготовности. Наверное, в этот раз обошлось без психологических травм.
Он очень интересный парнишка, вообще-то. Он любит истории, мне это в нем нравится.
FR: Но вы же не читаете ему свои?
PB: Своих, нет, не читаю. Мы вместе сидим с "Лягушкой и Жабой". Мой сын – их большой поклонник.
FR: У вас не возникало желания попробовать себя в детской литературе?
PB: Да, в голове мелькакли мысли и о детской, и о юношеской прозе. Последнее время я думаю, не написать ли что-нибудь для юношества. Моя жена – учитель, и ей трудновато последнее время находить хорошие книжки для учеников, особенно для мальчиков. Я предлагал кое-что, ориентируясь на свой опыт, но это в основном были книги Хайнлайна, которые я читал в детстве – вроде «Астронавта Джонса».
FR: У нас было прямо определение для таких книг – «хайнлайны» и «нортоны», фантастика для подростков, которую последнее время просто не печатают.
PB: Не просто для тинейджеров, именно для парней. У девочек есть, например, «Дом на манговой улице» — чудесная, потрясающая книга, лауреат Newbery Award. Просто она не для мальчиков, которые хотят приключений, хотят выйти на улицу и влипнуть во что-нибудь.
Меня поражает эта общая уверенность, что хорошая детская литература – не приключенческая. Что по умолчанию означает, что хорошая детская литература – не та, которая сделана для и под мальчиков. Парни и так предрасположены к тому, чтобы забить в школе на все подряд, а тут еще одной причиной меньше, зачем надо учиться. То что приходится моей жене делать в классе с парнями – это кошмар. Есть способные ученики, но им практически не за что ухватиться. Они прочитают разок «Игру Эндера» — и что дальше? Можно, конечно, подбросить им «Астронавта Джонса» или «Гражданина Галактики», но это старые книжки, и они новее не становятся.
Поэтому я думаю, каково это сейчас – писать истории для мальчиков, честные книги, которые будут стимулировать их продолжать читать, а не думать, что это какая-то девчачья забава. Последнее время – к моему опасению – именно к этому все и идет. Отсюда и мой интерес к юношеским книгам.
Вообще, интересно: возьмем к примеру «Имею скафандр, готов путешествовать». В конце книги мы видим главного героя выросшим и ставшим сильным юношей. Вспомним, что момент его финального триумфа – это когда он возвращается на Землю, добирается до фонтана с содой и воздает по заслугам унижавшему его забияке. Вот его победа и катарсис. Я не уверен, что сейчас так можно писать. Есть что-то вроде негласного запрета на описания проявлений мужественности – меня это поражает. Альфа-самцам теперь вход воспрещен. Вы все маленькие мальчики, вам нельзя ничего опасного, ничего рискованного, ни в коем случае не лезьте в драку и думать не могите, что где-то еще остались альфа-самцы. И не обращайте внимания, что ваши мозги иначе работают на протяжении последнего миллиона лет. Подавляйте свою природу, а не развивайте ее.
FR: Я хотел задать вам вопрос о «Народе песка и шлаков». Мне по целому ряду причин нравится этот рассказ. Но особенно я отметил, что здесь схвачено то, на что в фантастике редко обращают внимание. Целая куча книг посвящена глубоко несчастным обществам, где герои ковыляют туда-сюда и ноют: «Нам так плохо».
PB: Да уж!
FR: Но человеческая натура совсем не такая. Зайдите в самый вшивый пригород Нью-Йорка, и вы там обнаружите людей в футболках «Я люблю Нью-Йорк». Вот как оно на самом деле. В вашем рассказе персонажи не видят ничего дурного вокруг себя. Да, они не наткнулись ни на одно дерево за последние пять, ну и что с того?
PB: Ага, пока есть, что жрать и во что играть, все не так плохо, да?
Человеческое умение быть относительно счастливым и забавно, и страшно – особенно, если речь идет о детях. Если они с рождения испытывают на себе жестокое обращение, то ничего другого не ждут на протяжении всей жизни. Им просто не с чем сравнивать, поэтому они считают это нормой.
Человечество умеет приспосабливаться. Такие уж мы есть – примиряемся с окружением и просто живем дальше. В «Народе…» я развивал именно ту мысль, что хоть человечество и способно решать самые разные проблемы, адаптация все равно у нас в крови. Словно есть какой-то ген оптимизма, заставляющий нас говорить: «Ну, у меня не так все плохо. Взять к примеру хотя бы Пита. Конечно, у меня не настолько все в шоколаде, как у Джо, но все ж лучше, чем у Пита, так что все нормально. Да, с растительностью вокруг скудно, но видеоигры у меня получше, чем у Пита».
Я часто с этим сталкивался, когда путешествовал по бедным странам. По долгу научной работы я часто листал записи изустных рассказов от жителей беднейших тайских деревень. Сразу несколько крестьян – из разных поселений – утверждали, что ни имели никакого представления, насколько бедными они были, пока не посмотрели телевизор и не увидели, как люди живут в Бангкоке. Тогда они и впрямь офигели.
Они на краю нищеты, у них ничего нет. Если урожай риса погиб, это значит, что они будут весь сезон голодать. При этом они нормально себя чувствуют. Это очень интересно: сторонний наблюдатель смотрит и говорит: «Это же жуть! Вы же постоянно рискуете умереть голодной смертью. Елки! Вам не страшно, это вас не волнует?» Но такова среда, в которой они барахтаются, и оценить ее изнутри невозможно.
В фантастике – причем в любой – мне интересно, как сделать так, чтобы персонажи считали свою среду обитания нормальной, правильной.
FR: Кажется, два или три года назад вы говорили, что не особо часто читаете фантастику последних лет. Это все еще так?
PB: Ага, у меня сейчас две проблемы — во-первых, время, а кроме того – разграничение писательской работы и чтения. Последнее время я все меньше читаю для удовольствия и больше, чтобы узнать, как работают другие авторы. Это худшее, что есть в писательском ремесле. Кажется, будто радость чтения понемногу уходит. Когда я знакомлюсь с книгой, мне не хватает естественности, я больше не переживаю перипетии сюжета так, как делал бы это раньше. Теперь чтение – это просто часть работы.
То, что я когда-то любил больше всего, то, что привело меня в писательство, теперь утратило свою привлекательность. Хотя я до сих пор люблю фантастику, люблю писать, люблю истории. Я занят препарированием литературы, я смотрю на все под критическим углом – мол, здесь не очень хорошо получилось – или – блин, хотел бы я так же написать. Чертенок в башке постоянно критикует или завидует. Когда ты его выключаешь, становится немного лучше, но удается это с большим трудом.
Так что нет. Я не перерабатываю горы материала. Если честно, недавно взял какую-то новую космооперу. Надеюсь, это достаточно далеко от того, что я сейчас пишу, чтобы мне просто можно было последить за историей. Если уж я читаю сейчас фантастику, то по большей части что-нибудь в этом духе. Никто не считает космооперы высокохудожественными произведениями, зато это хорошее развлечение. Это настолько далеко от меня, что я могу сказать – «Черт, это прикольно!», и радоваться, что есть что-то, что позволяет мне забыть о происходящем вокруг.
FR: Мне вас даже жаль. Вы никогда не почувствуете того мандража, какой был у меня, когда я начал «Помпу номер шесть».
PB: Очень приятно, что вам понравилось. Еще одна завлекаловка для коллекции.
FR: Последний и самый важный вопрос: какие сладости вам больше всего по душе?
PB: Я не слишком-то ем сладости. Но очень люблю соленья.
FR: Ха! Большое спасибо.
PB: Ага.
______________________________________________________ ____________________
1. Вукчевич, Рэй (род. 1946 г.) – американский писатель-фантаст, сюрреалист.
2. FDA (Food and Drug Administration) – Управление по контролю качества продуктов и лекарств.
3. USDA (United States Department of Agriculture) – Министерство сельского хозяйства США
4. FCC (Federal Communication Commission) – Федеральное агентство по коммуникациям США
5. MileHiCon – ежегодный конвент в Денвере, Колорадо. Собирается с конца 60-ых, в настоящее время численность достигает тысячи человек.
6. Дж.Д. Робб — псевдоним, под которым американская писательница Нора Робертс пишет фантастику.
7. High Country News – иллюстрированный журнал, выпускается в Паонии, Колорадо с 1970 г. Основная тематика – социальная политика в штате, вопросы охраны окружающей среды и культуры.
8. Доиг, Айвэн (род. 1939 г.) – американский писатель, общественный деятель, защитник окружающей среды. Основная часть художественных произведений посвящена жизни в провинции штата Монтана.
9. Притчетт, Лаура – американская писательница. Как и А. Доиг, предпочитает писать о жизни людей в провинциальных штатах.
10. «Дом на манговой улице» (The House on Mango Street) (1984 г.) – роман взросления, написанный американкой Сандрой Циснерос. Награжден в 1985 г. премией American Book Award
Переведено по http://fantasticreviews.com/bacigalupi_in...
В комментариях жду от вас вопросы. Потом я передам их Марии, и вскоре будут опубликованы ответы.
