| автор |
сообщение |
polakowa1 
философ
 
|
 29 марта 2020 г. 17:41 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
Всеволод РЕВИЧ
ДОН РУМАТА С ПРОСПЕКТА ВЕРНАДСКОГО (продолжение)
Правда, газетные обличители часто попадали в смешное положение, но ощутить этого они не могли, хотя бы за отсутствием чувства юмора.
Вот, например, редактору журналу "Вокруг света" Сапарину было дано четкое партийное поручение – раздолбать повесть Стругацких "Хищные вещи века". Он, конечно, был не настолько глуп, чтобы не понимать, что в насквозь, якобы, капиталистическом Городе Дураков просматриваются многие черты и нашей жизни, как и в зрелом феодализме Арканара мы без труда могли разглядеть героев нашего прошлого, настоящего и даже – это мы сейчас хорошо понимаем – нашего будущего. Но открыто заявить об этом обличители еще не решались. И бедный Виктор Степанович лез из кожи, чтобы доказать, что такого плохого капитализма, какой предстает перед нами в "Хищных вещах...", существовать не может. Оклеветали его, бедняжку, братья-писатели. На самом-то деле там должны были кипеть жестокие классовые сражения передовых рабочих с беспощадными эксплуататорами. Академик Францев в "Известиях" пошел дальше. Он обрушился на авторов за то, что они обидели еще и феодализм. Вот как он защищал этот – по канонам диамата – прогрессивный в сравнении с рабовладельчеством строй. Академик вроде бы допускал существование феномена фантастики, но был убежден в том, что никакая выдумка ни на йоту не должна отходить от постулатов "Краткого курса". "Картина самого феодализма очень напоминает взгляды просветителей XVIII века, рисовавших средневековье как царство совершенно беспросветного мрака. Как же тогда обстоит дело с законом прогрессивного развития общества?" Трудно сказать, может, он и лукавил, больно уж нелепой выглядит его позиция, но скорее всего был искренен, в те времена обществовед мог попасть в академики только при наличии или – если угодно – при отсутствии определенных нравственных и умственных критериев.
Но все это были цветочки. Ягодки появились тогда, когда в альманахе "Ангара" за 1968 год появилась повесть "Сказка о Тройке". В отличие от всех остальных "критик", я считаю, что на этот раз партийные органы прореагировали на выход повести, с позволения сказать, адекватно. Они правильно угадали в кривых зеркалах пародии собственные физиономии. Отдел пропаганды Иркутского обкома немедля взялся за перо и сочинил "докладную записку" в ЦК КПСС, которая представляет незаурядный филологический интерес, так как в ней были собраны вместе все лингвистические шедевры, с помощью которых наша родная партийная критика расправлялась с нашей родной советской интеллигенцией. "Авторы придали злу самодовлеющий характер, отделили недостатки от прогрессивных общественных сил, успешно (конечно же! – В.Р.) преодолевающих их. В результате частное и преходящее зло приобрело всеобщность, вечность, фатальную неизбежность. Повесть стала пасквилем". А дальше уже без церемоний: "идейно ущербная", "антинародна и аполитична", "глумятся", "охаивание". "Прячась за складки пышной мантии фантастики, авторы представляют советский народ утратившим коммунистические идеалы..."
Сейчас-то мы понимаем, что в "Сказке..." Стругацкие нанесли удар по самой системе. Но в те годы, боюсь, даже авторам представлялось, что они сражаются только с ее извращениями. Они (и мы) еще не знали, что система называется административно-командной, что ее надо разрушить до основания, дабы в нашей стране могло начаться какое-либо "затем", что "мероприятие" это окажется невероятно трудоемким и что при жизни по крайней мере одного из авторов оно не завершится.
Впрочем, может быть, я и недооцениваю проницательности Стругацких, о чем говорит история с эпиграфом к повести, который был в ней с самого начала (я сам его видел), но в печати появился только в 1987 году. Я считаю этот эпиграф одной из самых удачных их находок. Вы помните, конечно, что Тройка у Стругацких – это разновидность ревтрибунала, а эпиграф, естественно, был из Гоголя: "Эх, тройка! птица-тройка, кто тебя выдумал?" Каждый знает продолжение этих слов. Выводы нетрудно сделать самостоятельно. Первые публикаторы "Тройки..." были людьми мужественными, они прекрасно понимали, какие "оргвыводы" последуют за их дерзкой выходкой. И, к сожалению, не ошиблись. Альманах прикрыли, редакторов разогнали с волчьими билетами. А вслед за запиской Иркутского обкома появился еще целый ряд аналогичных документов, исходящих уже из "самого" ЦК. Стиль их мало отличался от стиля иркутян.
Аркадий искренне веселился, зачитывая выбранные места из переписки с друзьями. Конечно, эти документы были секретными, они обнародованы только сейчас. Но тем не менее и тогда в самых компетентных органах находились доброжелатели, благодаря которым мы своевременно знакомились с этими эпистолами... А, может быть, только делал вид, что веселится, хотя Аркадий был не из тех людей, которые напяливали на себя маску. Он всегда думал, что говорил, но всегда говорил, что думал. А вот мне почему-то было несмешно. Как не было смешно и несколько лет назад, когда вышеупомянутые докладные решил опубликовать журнал "Знание – сила" и предложил мне прокомментировать их. Я с большим удивлением и с еще большим разочарованием увидел, что многие из этих документов подписаны именем человека, которого я начал уважать задолго до начала перестройки, – А.Н.Яковлевым.
Комментировать их без ведома Яковлева я счел для себя неприемлемым, и журнал устроил мне встречу с Александром Николаевичем. Он прочитал одну или две записки, тяжело вздохнул и сказал: "Боже, сколько же ерунды мы тогда понаписали. Но историю, увы, не исправишь. Печатайте! Только вы не думайте, что каждая из таких записок равнялась постановлению секретариата ЦК. Многие из них, к счастью, писались только для галочки и ложились под сукно, чтобы мы могли со спокойным сердцем сообщить наверх, что меры по сигналам общественности приняты".
В общем-то я знал это и раньше, как знал и то, что не меньше было и "указов прямого действия", за их появлением следовали выговоры, снятия и исключения... Но и те, и другие служили, с позволения сказать, правовой базой для идеологических экзекуций. Иногда – в непосредственной форме, например, путем снятия стружки с главных редакторов – грубой плотницкой операции, регулярно и публично проводившейся в кабинетах на Старой площади. Иногда – втихаря, ведь документы никогда не обнародовались. И часто оставалось только гадать, почему книги вылетали из планов, почему запрещались и даже прерывались публикации в периодике, почему те или иные немилости обрушивались на головы авторов и издателей.
Но как Аркадий ни веселился, читая этот подзаборный лай, я видел, что даром вся эта кампания для него не проходит, и он начинает по-настоящему нервничать и злиться. Ведь если уж говорить серьезно, то даже самые резкие сатирические выпады в той же "Тройке..." рождены, разумеется, не шизофреническим стремлением "охаять" и "очернить", словечками-кастетами, изготовленными в тиши парткабинетов, а самыми положительными намерениями, болью за свою родную страну.
Помню, Аркадий рассказывал, как, устав жить в обстановке открытого и скрытого недоброжелательства, он, может быть, с изрядной долей наивности, напросился на прием к секретарю ЦК КПСС П.Н.Демичеву, был вежливо принят и внимательно выслушан. "Аркадий Натанович, – было сказано ему, – ищите врагов пониже, в Центральном Комитете их нет". Теперь, когда документы ЦК опубликованы, можно судить об искренности этих слов воочию. Да и тогда было нетрудно догадаться... Не помню уж точно, в каком году, где-то в 70-х, в Японии состоялся Всемирный конгресс фантастов, куда Стругацкие получили персональное приглашение. Не забудем, что Аркадий в совершенстве знал японский, он был офицером-переводчиком, участником войны на Дальнем Востоке, не говоря уже о том, что он был ведущим советским переводчиком японской классической литературы. Но поехал на конгресс "наш" человек, главный редактор журнала "Техника – молодежи", не написавший в фантастике ни слова.
Да, и писателям, и редакторам, и даже иным работникам идеологических отделов приходилось быть осмотрительными, произносить ритуальные речи на партсобраниях, порою жертвовать второстепенным, чтобы сохранить главное – очаги культуры, очаги разума, чтобы спасти людей от расправ. Если угодно, совсем, как посланники Земли на Арканаре. Да и сам Аркадий выглядел в этой среде благородным Руматой Эсторским, который боролся изо всех сил, чтобы вбить в башку своим читателям идеалы справедливости (уж извините за немодные ныне слова), о которых многие (может быть, честнее было бы сказать "мы") имели весьма смутное и искаженное представление. За такие компромиссы расплачивались дорого – инфарктами, жизнью, иногда самоубийствами... Тех же Стругацких очень напористо выставляли из страны, они многим стояли поперек горла.
Одно время слухи о том, что Стругацкие твердо решили махнуть за бугор, распространились весьма широко. Уверен, что это делалось сознательно, чтобы подтолкнуть их к действиям, за которые потом их же стали бы поносить на всех углах. Один раз я даже держал пари с работником Госкино, который с торжественным видом сообщил мне точную дату их выезда. Мне не нужно было звонить Аркадию для перепроверки, ведь я знал братьев лучше, чем работники кинокомитета. Уехать Стругацким из страны было так же невозможно, как Антону-Румате заявить вдруг: заберите меня отсюда, я больше не желаю этого видеть... Вот тогда-то и было заключено пари с месячным испытательным сроком на бутылку коньяка. Бутылку я не без удовлетворения отнес Аркадию. Проигравший товарищ, видимо, искренне прочувствовал свою вину – коньяк был очень хорошим.
Я ничего не имею против уехавших, каждый волен жить там, где ему лучше. Пусть живут. Пусть приезжают в гости – милости просим! Но я отрицаю их право учить нас, как надо жить. Напротив, я думаю, что те, кто остался, как Стругацкие, как Юрий Трифонов, как Алесь Адамович, кто сохранил, несмотря на все чинимые препятствия, своих издателей, своих читателей, кто не предал своих единомышленников (а у Стругацких их были миллионы, особенно среди молодежи), принес стране, народу гораздо больше пользы,
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
30 марта 2020 г. 18:27 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
П О Н Е Д Е Л Ь Н И К 8 (150)
Абакан 3 ноября 1997
Новый год не бывает без "Чародеев"
В этом фильме снимались замечательные актеры: и Катя Васильева, и Валентин Гафт, и Михаил Светин, и Семен Фарада, и Саша Абдулов. В общем, было у кого и чему поучиться. Ну, а что касается моей роли... Произошел просто редчайший случай: из моих семидесяти с лишним ролей в кино – даже не надо прибегать в пересчете к помощи пальцев на ногах, хватит и на руках – мне выпала роль Доброго человека. А какими авторами эта роль выписана – братьями Стругацкими! Этот фильм уже многие годы крутят по телику перед Новым годом либо в начале Нового. Светлый, добрый фильм с замечательной музыкой.
Артисты работали с явным удовольствием. Ну разве не удовольствие – в свитере и в тулупе таскать на себе Светина и "проходить с ним сквозь стену"? Раз, два... семь дублей. Для Светина мало. Он творец, он все время в поиске – и почему-то, сидя на мне. Он говорит, что здесь ему удобней думать. И режиссер ему потакает... И мы "проходим" девятый... двенадцатый дубль... и вот я уже "проползаю" сквозь стены... Вот теперь Светин удовлетворен, впрочем, как и все остальные, кроме меня!
Многие сцены мы снимали в только что отстроенном туристическом комплексе в Суздале. Все было новенькое, чистенькое, блистало и сверкало. А какие бары!.. Ну и, конечно, к нам было повышенное внимание со стороны туристов и обслуживающего персонала. Тот вечер, о котором хочу рассказать, особенно удался: нас принимали бармены как родных, уже после закрытия заведения, и мы просидели там так долго, что ложиться спать не было смысла – рассвет манил нас в Москву. Должны были уезжать двое: я и... обозначу его двумя буквами – А.А. Не мучайтесь, все равно не догадаетесь. Он был на своей машине, и мы договорились, что он заберет меня. На дорогу гостеприимные хозяева дали нам пива -как сейчас помню, в железных банках, датское – это было в новинку! И мы, умиленные, двинулись в путь.
Тишина... Белый снежок... Машин почти нет... Одним словом, благодать!
Один пост ГАИ проехали. Спят. Второй. Дремлют. Музыка в машине! Пиво! Датское!.. Не сразу расслышали нежную трель милицейского свистка. Метров двести проскочили. Состояние сидевшего за рулем А.А. как раз соответствовало этой встрече. Ведь для каждого водителя общение с ГАИ – праздник! Поэтому А.А. так хорошо готовился – всю ночь; а сейчас, взяв банку пива, он вышел навстречу судьбе. Они сближались... Один – чуть покачиваясь, другой – твердо печатая шаг. Один по ходу открыл пиво и приложился, другой был этим непомерно удивлен.
– Ты что, с ума сошел?! Ты же за рулем! – сказал удивленный.
– А я не собираюсь никуда ехать, – последовал жизнерадостный ответ А.А.
И тут я стал свидетелем того, как у человека может "упасть челюсть". Через несколько минут она вернулась на место, и с ее помощью изо рта вырвалось такое!!! Когда по телику показывают какую-то программу и там проскакивают нецензурные слова, то вместо них вставляют свист. Тут был бы сплошной свист. Но ничего поделать майор не мог. Доказать, что А.А. был нетрезв за рулем до последней банки пива, не представлялось теперь возможным...
Мы поймали попутку и уехали на ней в Москву. Протрезвевшие. Полные оптимизма. С чувством глубокого удовлетворения.
Приятели поздно ночью пригнали машину А.А. к его дому. Больше на ней он в Суздаль никогда не ездил. К большому огорчению сотрудников местного ГАИ.
Эммануил Виторган. Я проходил сквозь стену двенадцать раз//Крокодил. – 1997. – # 1. – С. 15.
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
31 марта 2020 г. 19:43 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
П О Н Е Д Е Л Ь Н И К 9 (151)
Абакан 10 ноября 1997
Нельзя сказать, что нуль-произведения не содержат мыслей.
А.Стругацкий, Б.Стругацкий
От людена слышу
Константин Корчминский: 13 февраля в Иерусалиме прошла презентации книги М.Амусина "Братья Стругацкие". Сам Марк Амусин поведал некоторые подробности ее появления на свет. Оказывается, сей труд имел все шансы выйти на родине автора еще в конце 80-х. Где-то в то время работа над книгой уже вовсю велась. Причем, по его словам, в процессе написания БНС сказал, что вот сейчас-то самое время такую книгу издать, потом будет поздно – в необратимость перемен он тогда еще не верил. В конце концов книга была написана, с автором заключил договор "Советский писатель" и даже выплатил аванс, но... Времена опять изменились, и этот самый аванс Амусин потратил на подготовку отъезда в Израиль, после чего, разумеется, из планов "Сов. писателя" сей труд испарился. В Израиле же книга была несколько переработана. В частности, появился раздел о еврейской теме в произведениях Стругацких. Тут уж ничего не попишешь – без этого в Израиле все равно, что за столом без ложки. Еврейские следы ищутся везде, где возможно и невозможно, этакая детская болезнь сионизма. По этой же причине в самом начале книги акцентируется внимание на еврейских корнях АБС – очень сильно сомневаюсь, что это было в "совписовском" варианте. Такова уж местная специфика. Сам Амусин неоднократно встречался с АНС, на презентации даже был прокручен кусок записи одной из их бесед. Не буду пересказывать, так как никакой новой информации там не было – большая часть разговора была посвящена "Сталкеру" и творческим взаимоотношениям АБС с Тарковским. Кроме того, было несколько любопытных выступлений. В частности, на вопрос о том, занимается ли сейчас в России кто-нибудь изучением творчества АБС, ваш покорный слуга довел до сведения публики, что "есть такая партия", кличут ее "Людены" и т.д. Впрочем, честно скажу, можно было рассказатьи подробнее и интереснее, но я что-то слегка растерялся. Марку же Амусину я пообещал, что его труд "Людены" пренепременно разберут по косточкам. Возражений не последовало. Что же касается меня, то
собственных мнениев об этой книге я пока не имею поелику в данный момент нахожусь в процессе ее чтения, причем в самом начале, выводы делать еще рано.
И еще на одном факте, который очень меня порадовал, остановлюсь подробнее. Ежели решите его обнародовать в "Понедельнике" али еще где, то можете так и назвать: "Изя Кацман живет в Иерусалиме". После выступления автора и издателя было сказано, что пора, мол, предоставить слово персонажам, в зале присутствует прототип одного из героев АБС. Правда, забыли сказать, какого именно, но не догадаться было невозможно – это действительно был незабвенный Изя Кацман собственной персоной! Манера говорить, красноречие, внешность (единственное исключение, что он не "толст и неопрятен"), какая-то притягательность, даже характерная Изина манера постоянно пощипывать родинки на подбородке – сомнений быть не могло: Изя Кацман обрел плоть и кровь. Но не буду больше испытывать ваше терпение. Израильского Изю зовут Михаил Хейфец. По его словам, они были дружны с БНС (и знакомы с АНС), часто встречались, бывало, обменивались самиздатом. Однажды к Хейфецу пришел Борис Натанович и сказал: "Сегодня у нас с Аркадием удачный день. Мы придумали имя для персонажа, чтобы оно было похоже на Миша Хейфец – Изя Кацман". Так и родился самый (на мой взгляд) обаятельный и умный персонаж Стругацких. Сам Хейфец с 73-го по 80-й год отсидел за диссидентскую деятельность, после чего был почти сразу же выдворен из Союза. По его версии, табу на публикацию Стругацких было в значительной степени связано с тем, что БНС проходил по его делу, но тут уж я судить не берусь. Во всяком случае, одной из причин это вполне могло быть. Кроме того, опять же по словам Хейфеца, дело Сени Мирлина в "Поиске предназначения" Витицкого – это в значительной степени его дело. Причина, диалоги со следователем, еще какие-то подробности совпадают (но вот внешне у них с Мирлиным ничего общего). Впрочем, об этом подробно побеседовать мы не успели (дело было уже после презентации), так как пообщаться с ним желали многие. Думаю, что у меня еще будет такая возможность. В Израиле Михаил Хейфец стал одним из самых, пожалуй, известных
русскоязычных публицистов. Его статьи постоянно появляются в здешней русской прессе. Кстати, здесь в газете "Вести" уже была его рецензия на книгу Амусина. Да, еще в разговоре он упомянул, что хочет написать что-то вроде воспоминаний под названием "Тусовки шестидесятых", в которых большую главу намерен посвятить Стругацким. Будем ждать и надеяться.
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
1 апреля 2020 г. 19:56 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
ОБЕРХАМ 1991
Из окна автобуса.
День добрый, уважаемые дамы и господа!
Приглашаем вас на увлекательейшую экскурсию по
одному из любопытнейших городов страны — Фэндому.
Наш автобус подъезжает к городу с севера и мы
въезжаем через памятник архитектуры — Ефремовские
ворота. Слева нам открывается вид на прекрасный и
величественный собор святых Аркадия и Бориса.
Справа — глубокая пропасть. Если кто позорче, то
видите, там глубоко внизу, на дне, да-да, вон там
- серое приземистое здание. Это школа Ефремова.
Мы движемся по аэлитовскому шоссе, проходящему
через весь город. Население города около пяти
тысяч человек, и занимаются они... Нет, нет,
остановок не будет. Выходить из автобуса я лично
не рекомендую — по улицам бегают Фэнзорчики, а
над городом летает Страж-птица, так и норовящая
сбросить помет на зазевавшегося прохожего.
Мы сворачиваем на одну из самых оживленных и ве-
селых улиц города — Завгородный проспект.Сухой за-
кон здесь принципиально отменен, а появившегося в
трезвом виде могут оштрафовать за нарушение мора-
льного кодекса фэна. Не смотрите в тот тупичок -
это скандально известный Колобаевский переулок.
Тротуары в нем не подметаются годами, а все окна
заколочены — хозяева в постоянных разъездах на
различных конах.
Мы проезжаем по Алькоровскому мостику через реку
Коломиец. На левом берегу вы можете увидеть памят-
ник Николаю Горнову, топчащему пресловутый спаль-
ник. Мы въезжаем в деловой район города. В просто-
речии его называют Арговским. Вон видите то совре-
менное высотное здание — это Центр Международных
сношений имени Леонида Курица.
Да,да,вы правильно думаете, тот огромный универ-
маг, это именно Фонд Фантастики имени лауреатов
премии "Прелесть".
Осторожней! Осторожней! Уф-ф, я и сам напугался.
Это скатился с горы очередной камень Сизифа. Чуть
не пришибло.
Тот обрывающйся в пропасть проспект носит имя
Андрея Черткова. Почему он обрывается? А там пыта-
лись построить мост Ватерлоо. Видите, там у обрыва
роскошный склеп? Это склеп старого "Оверсана".
Новый, правда, еще не родился, но его все равно
все любят. Как говорится, Да здравствует король!
Мы проезжаем мимо огромного квартала, огорожен-
ного высокой кирпичной стеной,с надписями "Посто-
ронним вход воспрещен" — это люденовский квартал,
что там творится никто не знает, но догадаться
можно. С севера к нему выходит Казаковский
проспект, с южной — проспект Юрия Флейшмана.
Сейчас мы проезжаем по Передковской улице,видите
там вдали памятник? Это скульптурная группа обна-
женных Вилли Кона и космической проститутки.
Кладбище, которые мы оставили чуть в стороне на-
зывается Мэдлэбовским,и пользуется ужасной славой.
Никому не рекомендую забретать туда — можете сги-
нуть навеки, были прецеденты.
Мы проезжаем по Безумному проспекту и выезжаем
на площадь Трех Поросят. Там стоит памятник выдаю-
щимся деятелям города Байкалову, Семецкому и Сини-
цину. Синицин стоит чуть отдельно и демонстрирует
всем кружку, из которой пил пиво с Гарри Гаррисо-
ном.Естественно,это дубликат,сама кружка находит-
ся на вечном хранении в краеведческом музее имени
Марата Исангазина. Нет, экскурсия в музей в нашей
программе не предусмотрена — это зрелище не сла-
бонервных.
Вы спрашиваете что это? Это красное здание побе-
жало.Бывает.И не такое бывает — на той неделе Змей
Горыныч выскочил из вольера — вот была потеха!...
Однако, я отвлекся. Мы проехали улицу Сидоровича
и выехали на проспект Бережного, где находится
памятник могучей ЛИА "Оверсан".
Здесь мы с вами и расстанемся.
Экскурсию вел Роберт Хам.
|
|
|
С.Соболев 
гранд-мастер
|
|
polakowa1
философ
|
|
2 апреля 2020 г. 15:36 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
Избранные письма (продолжение) / перевод П. Полякова /
Письмо Толкиена номер 241
Еще одно письмо Толкиена. Снова очень мало о "Властелине колец", а больше о лекции "Английский или валлийский" и сказке "Лист работы Мелкина".
241 Из письма к Джейн Нив 8-9 сентября 1962
/Тетя Толкиена из Уэльса читала верстку его лекции «Английский или валлийский» (1955 г.) для готовящегося к публикации (в 1963 г.) сборника «Англы и бритты: О’Доннелловские лекции»./
Я, как всегда, очень вам благодарен. С лекцией, я боюсь, перемудрил: кажется, ее приняли только «доны». Притом никакая она не «научная»: я лишь собрал известные (знатокам) факты и потешил почтенную публику. «Оригинальны» у меня только автобиографические кусочки, «красоты» языка да теория, что «родной язык» не всегда «язык родителей».
Естественно, ваш почтальон не знает слова «боби: кавс боби». В современных словарях его, кажется, нет; видимо, устарело. Это слово значит (или значило) «гренки с сыром»; то есть «гренки по-валлийски»; от валлийского «поби» — «тушеный, вареный, поджаренный»; (если прав Эндрю Бурд) п- перешло в б-, потому что «поби» было прилагательным после существительного.
/«Историю…. о языке Небес…. я впервые нашел у Эндрю Бурда [нб], врача Генриха VII. Святому Петру велели смирить шум и гам на Небесах, тогда он открыл Врата, крикнул: «Кавс боби», и захлопнул их, пока выскочившие валлийцы не поняли, что сыра нет и не будет». («Английский и валлийский»)/
В ту пору (как видно у Шекспира) в Лондоне хорошо знали валлийский; и следы его видны во многих историях и пьесах. Но «валлийский язык небес» гораздо древнее. Эндрю Б. просто подшутил над гордыней жителей Уэльса. Надеюсь, ваш почтальон будет доволен. Ведь они – славные ребята, особенно сельские труженики-пешеходы. А почтальоны валлийские, кажется, самые добрые и умные. Сэр Джон Моррис Джоунз, блестящий знаток валлийского (и автор пресловутой грамматики, на которую я, помните, истратил премию) /«мой колледж…. был в шоке, когда на единственную награду…. премию Скита в Экзетер-Колледже за английский язык, я купил валлийскую грамматику» («Английский и валлийский»)/, комментируя труд французского ученого (Лота) о валлийской поэзии, сказал: «Мой почтальон написал бы глубже и точнее».
Имелся в виду, конечно, не любой почтальон «балагур»; а то, что некий почтальон разумнее и грамотнее французского профессора. Может, это и правда – в валлийской связи. Ведь Уэльс не настолько «богат», чтобы отдавать искусство и знания высшему свету. Но при всех достоинствах валлийцы сварливы и часто злобны; причем не только к «понаехавшим», но и друг к другу (а обиженные тоже не остаются в долгу). «Ученый люд» любит побрюзжать, но валлийские гуманитарии и филологи разбиты на непримиримые фракции. Слова в лекции о «спорах с кельтологами» /«не смею спорить с признанными кельтологами»/ — не просто риторика, но категорическое заявление: «я сам по себе».
Рассказывают, сэр Джон М. Дж. построил роскошный особняк близ Бангора, с видом на пролив Менай и остров Мон (Англси). Островитян же (на большой земле) «дружески» зовут «моч», свиньи. Джентри из Бомари {Англси} нанесли ему визит и, очарованные домом, поинтересовались его именем. «Я назову его, – отвечал сэр Джон, – «Вид на Гадару»….
{В стране Гадаринской Иисус изгнал из одержимого бесов, которые «выйдя из человека, вошли в свиней, и бросилось стадо с крутизны и утонуло» (Лк. 38: 26-37).}
Посылаю вам «Лист работы Мелкина». Это ваша, если пожелаете, копия с «Дублин ревью», где история вышла почти 20 лет назад. Написана она (кажется) перед Войной, а друзьям читана в начале 1940 г. Понятия не имею, как сочинял эту сказку, однажды утром она возникла в голове, поспешно легла на бумагу и почти без правок вышла в свет. И трогает душу при каждом чтении.
История эта, полагаю, не «аллегория», а «миф». Ведь Мелкин, очевидно, – просто человек, а не «прообраз» порока или добродетели. И фамилия «Пэриш» {«церковь, приход»}, как раз для шутки Портера-Носильщика; тоже совершенно случайная. Когда-то я знал садовника Пэриша. (И еще шесть однофамильцев из телефонной книги.) Конечно, кое-что об истории можно почерпнуть из биографии ее автора (столь желанной у наших критиков, для них «литература», видимо, лишь повод порыться в жизни писателя и выставить его в неприглядном свете). Жило-было огромное дерево – гигантский тополь с густой листвой; я видел его даже с кровати. Я его любил и за него боялся. Однажды его жестоко искалечили, однако тополь вновь отрастил крону, увы, не такую роскошную и пышную, и тогда жестокосердная соседка /леди Агнью/ потребовала, чтобы дерево срубили. Были бы друзья, а враги найдутся. (Часто ненависть слепа, как страх перед всем большим, вольным и живым; хотя и рядится в рациональные одежды.) Эта глупышка [только в отношении к деревьям; вообще-то она умная и добрая] заявила, что тополь тенит ее дом и сад и при сильном ветре рухнет и все переломает. Но дерево стояло на другой стороне улицы и восточнее, в трех своих ростах от дома. Тень в его сторону падала только в равноденствия, и лишь на заре доставала бы до ворот. А ветер, обрушивший гигантский тополь на дом, разнес бы его и без посторонней помощи. Я верю, что тополь выстоит. Всем ветрам назло. (Большая буря на исходе лютой зимы 46-47 г., – 17 марта 1947 г. – повалила почти все деревья Бродволка на Кристчерчском лугу и разорила Меджаленский олений парк – но тополь не потерял ни ветки.)
/«Однажды у него отсекли крону и изувечили…. Сейчас он срублен». Из предисловия к «Дереву и листу» (1964)/
Беспокоило меня, разумеется, и мое внутреннее Древо, «Властелин Колец». Против воли он рос и раскрывал новые бесконечные грани – мне так хотелось его закончить, но мир был слишком суров. И я намертво застыл где-то около главы 10 («Красноречие Сарумана») книги 3-й – и ряда сцен, кое-что вошло потом в 1 и 3 главы книги 5-й, но большинство, особенно про Мордор, никуда не годились, – не видя, что дальше. Только когда Кристофера призвали в Ю. Африку, я собрался с силами, засел за 4-ю книгу и слал сыну эпизод за эпизодом. Это было в 1944 году.
(Полная рукопись появилась только в 1949 г.; до сих пор помню мокрые от слез страницы (чествования Фродо и Сэма на Кормалленском поле). Затем я снова перепечатал эпос, все шесть книг, а потом еще раз все переработал (избранные сцены – много раз), чаще всего на кровати в мансарде типового маленького дома, куда загнала нас война, лишив родного крова.)
Но это уже не про «Лист работы Мелкина», не так ли? А достойная история остается таковой и без этих сведений. Надеюсь, вас она не разочарует. (Впрочем, вам-то личные подробности, скорее всего, по душе. Ведь вы, милая моя, всегда радушны к людям, особенно близким родственникам.)
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
2 апреля 2020 г. 15:37 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
244. Из черновика письма читателю «Властелина Колец»
/Отрывок; сверху Толкиен написал: «Комментарии к (утраченному?) тексту о Фарамире и Эовин (ок. 1963)»./
Эовин: Конечно, можно любить сразу разных людей (иного естественно пола), но каждого по-своему. Вряд ли Эовин забыла Арагорна; когда же открылось, что он намного выше по роду и положению, царевна не могла не любить и не восхищаться им. Арагорн был зрел, и дело тут не просто в возрасте: старость без дряхлости часто внушает трепет и благоговение. Сама же Эовин нечестолюбива, не жаждет славы и власти. В душе она, конечно не «нянька», но и не «воин» или «амазонка», хотя, как многие отважные женщины, в лихие времена способна на истинную доблесть.
И вряд ли вы поняли Фарамира. Он был покорен суровому, гордому и сильному отцу не только как сын, но и как подданный единственной нуменорской державы. Он рос без матери (как и Эовин) и сестры, но с «братом-главарем». Фарамир привык молчать и слушаться, но умел и командовать, ибо был не только храбр и решителен, но также лично скромен, хладнокровен, добросовестен и милосерден. Полагаю, он хорошо понимал Эовин. Однако князь Итилиенский, второй после Дол Амрота в возрожденном Нуменоре-Гондоре, жаждущем имперской мощи и славы, это совсем не ваш «огородник». У нового государя будет много забот, а владыка Итилиена, самого восточного оплота Гондора, охраняет его рубежи, несет закон и порядок ранее утраченным землям (борется с бандитами и остатками орков), особенно ужасной долине Минас Итиля (Моргула). Я, конечно, почти не знаю Арагорна, государя Гондора. Но, очевидно, впереди его ждут сражения, и почти сразу – война с врагами на Востоке. А главные военачальники – Фарамир и Имрахиль – в отсутствии Арагорна, разумеется, командовали войском державы. Государь Нуменорский был монархом и самодержцем; но правил по древним законам, кои исполнял (и толковал), но не писал. Еще Денетор по важнейшим внешним и внутренним вопросам созывал Совет и хотя бы слушал лордов и капитанов. А Арагорн возродил Великий Гондорский Совет, в котором Фарамир как наследный Стюард (представитель государя при его отсутствии, болезни, а также между смертью одного и коронацией другого правителя), конечно же, был главным советником.
[см. т. 3, ч. 6]
/Фарамир …. протянул белый жезл; но Арагорн тут же вернул его со словами: «Служба не окончена; и жезл – твой и твоих потомков, пока не угаснет мой род»./
О «любовных» отношениях Фарамира и Эовин, которые, как кое-кто считает, развивались слишком быстро. На своем опыте знаю, как быстро (по «обычным часам», которые, по сути, здесь не играют роли) зреют чувства и дела в решающие моменты, особенно на пороге смерти. И людям высокого рода и звания, кажется, вряд ли нужны мелкие подходы и колкости в «любви». История эта не о временах «высокой (и вычурной) куртуазности», а ее герои просты (т. е. нелицемеры) и честны. рода и звания, кажется, вряд ли нужны мелкие подходы и колкости в «любви». История эта не о временах «высокой (и вычурной) куртуазности», а ее герои просты (т. е. нелицемеры) и честны.
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
3 апреля 2020 г. 17:31 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
АНДРЕЙ ЛАЗАРЧУК: СЛОВЕСНЫЙ АВТОПОРТРЕТ
Сергей БЕРЕЖНОЙ: -- Андрей Геннадьевич, как вам вообще
пришла в голову мысль стать писателем, в скобках --
фантастом?
Андрей ЛАЗАРЧУК: -- Начнем с того, что идея такая мне в
голову никогда и не приходила. Просто пристрастившись с
детства к фантастике, я годам к двадцати пяти начал ощущать
нехватку этого зелья; то, что поступало по официальным
каналам, кайфа не вызывало, а контрабанды не хватало
катастрофически (кстати, в 1984 я чуть не сел за "1984";
спасла случайность); поэтому пришлось переходить на
самообеспечение. Я не шучу, я действительнео пишу то, что
мне хотелось бы прочесть, а прочесть негде. Вплоть до
последнего года я работал только для себя, абсолютно не
рассчитывая на публикации, и отдавал вещи в редакции и
издательства из чисто спортивного интереса. Так что "стать
писателем" я не собирался: мне просто нравится придумывать
разные истории, а излагать их лучше всего на бумаге --
устная речь у меня хромает.
С.Б.: -- Дал ли вам что-нибудь Малеевский -- он же
Дубултинский -- семинар? И вообще -- способны ли что-то дать
автору подобные литературные мордобития в теплой компании
соратников-непубликантов?
А.Л.: -- Малеевка дала мне все. Хотя до нее я уже стал
обладателем Гран-при международного конкурса, но только там
я впервые почувствовал, что мои попытки самовыразиться
4 А.Лазарчук: словесный автопортрет "ФЭНЗОР" # 3 1/2
______________________________________________________ ______
интересны не только мне. Я знаю точно: не попади я на
семинар в 1985, я бы продолжал кропать потихоньку изящные
миниатюрки (в свободное от работы и семьи время) и, глядишь,
забросил бы -- как забросил когда-то рисунок. И с чисто
практической стороны -- все имеющиеся у меня издательские
связи так или иначе проходят через Малеевку. Ну и, наконец,
для непубликанта само обсуждение на семинаре -- уже
публикация. Так что я от Малеевки получил трехсотпроцентный
эффект.
С.Б.: -- Помнится первой вашей публикацией в центральной
прессе был рассказ "Монетка" в "Знании -- силе". Какие
чувства вызвал у вас факт публикации?
А.Л.: -- Да никакой особой реакции не было. Приятно,
конечно, -- но чтобы я, скажем, бегал по планете с
развернутым "ЗС" на флагштоке... такого не помню. Во-первых,
это был уже третий напечатанный рассказ, во-вторых, не было
никакой неожиданности: покойный Роман Подольный взял у меня
(опять же в Дубултах) штук пять рассказов, пообещав
напечатать хоть что-нибудь; два -- напечатал. Нет, если
судить по реакции моего организма, то Большой Публикацией
было именно обсуждение на семинаре; то, что в "ЗС" --
приложение к ней. Такие дела.
С.Б.: -- По фэнзинам бродит информация, -- "Оверсан"
что-то когда-то такое писал, -- будто вы пытались издать
книгу в Красноярске, но ее "урецензировал" Евгений Сыч. Вы
не могли бы прояснить эту темную историю?
А.Л.: -- Пытался, конечно, и не одну, а три: в 1986, 1987
и 1988 годах. Я хотел быть патриотом своего города -- не
дали. Книгу 1986 года, ту, которую представлял на Малеевку,
"урецензировали" сразу четверо: Осипов (скрывшийся под
псевдонимом Н.Мильштейн), Бушков, Корабельников и еще
какой-то партийный функционер -- эту последнюю рецензию мне
даже почитать не дали. На следующий год я предложил новый
сборник -- его зарубил Сыч. Я продолжал играть по
предложенным правилам и на следующий год предложил уже
"Опоздавших..." Сыч опять написал разгромное редакционное
заключение. В беседе с глазу на глаз он сказал, что я избрал
не тот путь и хочу сразу запрыгнуть на четвертый этаж --
вместо того, чтобы потихонечку подниматься по лестнице. Я
продолжал играть по правилам и дал "Аттракцион Лавьери" как
отдельный рассказ в коллективный сборник. Редактор сборника
потребовал внесения в текст совершенно неприемлимых
поправок. На этом мои отношения с Красноярским издательством
прекратились.
Я не вижу ничего темного в этой истории. По-моему, Сыч
просто плохой редактор (писатель он тоже не блестящий, но
это уже его личное горе), причем работающий в никуда не
годной издательской системе. Никому не нужен тот миллион,
который издательство могло бы на мне заработать, поэтому Сыч
легко отказывает слишком нахальному, по его мнению, автору.
Обычная история. Слишком обычная.
С.Б.: -- Ну, период непубликования для вас, слава Богу,
"ФЭНЗОР" # 3 1/2 А.Лазарчук: словесный автопортрет 5
______________________________________________________ ______
позади. Издан сборник в "Орбите", вышла первая книга
романа... Кстати, "Мост Ватерлоо" есть в обоих изданиях, но
тексты довольно сильно отличаются, особенно ближе к финалу.
Вы часто делаете поправки в своих вещах, часто их
перерабатываете? И что обычно служит толчком к этому:
критика извне или внутренняя неудовлетворенность?
А.Л.: -- По-моему, поправки в тексте -- это вопрос не
творчества, а ремесла. Чем лучше овладеваешь ремеслом, тем
более мелкие (прошу прощения за идиотский оборот, но иначе
не скажешь) детали правишь. Поэтому сказать, много ли и
часто ли правишь вещь, нельзя -- не с чем сравнивать.
Правишь, пока считаешь нужным. Или пока не надоест править.
Или пока не поймешь, что ни черта не получилось -- такое
случается. А что касается критики со стороны, то тут
однозначно не скажешь. Часто бывает: свежий взгляд находит
таких блох, что ой. И часто же -- тебя тыкают носом в то,
что есть изюминка произведения и предмет твоей тайной
гордости... Поэтому с внешними источниками критических
замечаний приходится вести себя осторожно.
С.Б.: -- Вы как-то говорили, что во многих ваших
произведениях значительное место занимают литературные
реминисценции. Вот, кстати, и в "Священном месяце Ринь":
"...дабы босые паломники..." Так и стреляет в ухо: "Дабы
грязные мужики..." Не поясните ли, какова цель привнесения в
повести ваши этих реминисценций?
А.Л.: -- Я не говорил, что во многих. Я говорил, что в
романе "Опоздавшие к лету" много литературных реминисценций.
Потому что действие в романе происходит в параллельном мире,
где существует параллельная литература, так или иначе
влияющая на внутренний мир героев и на их поступки;
литература эта чем-то похожа на нашу, чем-то отличается;
где-то они соприкасаются вплотную. Выход в мир этой
параллельной литературы я и создавал обилием литературных
реминисценций -- иногда явных, иногда замаскированных. Во
второй книге эта игра продолжается, в третьей ружье должно
выстрелить -- именно сейчас я и подбираюсь к спусковому
крючку.
А вот относительно других вещей -- тут в каждом случае
свой мотив; иногда я это делаю просто для собственного
удовольствия. Часто -- и в приведенном вами отрывке --
возникают просто аллюзии: и у меня, и у Стругацких примерно
один и тот же устаревший оборот с одной и той же целью --
стилизовать речь "под старину"; отсюда и сходство. Вообще
после Стругацких писать тяжело -- читатели постоянно находят
параллели и перифразы, о которых ты и не думал. Например, у
меня в "Деревянном мече": "Правду писать было легко и
приятно". Рецензент (Сыч, кстати) презрительно пишет на
полях: "Легко и сладостно говорить правду в лицо королю...
-- Стругацкие". Хотя и то, и другое -- цитата из Булгакова:
"Правду говорить легко и приятно". И так без конца.
Получается странная вещь: всенародная любовь делает
Стругацких неприкасаемыми -- и все, до чего они
дотрагиваются, тоже становится неприкасаемым. Это совершенно
противоестественная ситуация, из которой я пока не вижу
6 А.Лазарчук: словесный автопортрет "ФЭНЗОР" # 3 1/2
______________________________________________________ ______
выхода. А искать придется, потому что в планах у меня
повесть о том, что АБС именуют "прогрессорством", -- их
"фирменная" тема.
С.Б.: -- Я как-то попытался найти среди фантастов
близкого вам по методам, интонации. И знаете, нашел. Это Ким
Стэнли Робинсон, один из американских авторов поколения
восьмидесятых -- вы с ним начали практически одновременно,
но он, по понятным причинам, успел больше издать -- и даже
заработал несколько "Небьюл", кажется... Но дело не в этом.
Меня интересует -- случайно ли, нет ли проявляются в нашей и
зарубежной фантастике -- да и вообще в литературе, --
настоящей литературе, конечно! -- столь схожие тенденции?
Что вы думаете об этом?
А.Л.: -- Вопрос самый длинный, а ответ, наверное, самый
короткий: литература богата, и если поискать, то всему можно
найти аналог. Тут "Химия и жизнь" в первом номере
опубликовала рассказ (Л. Уотт-Эванс, "Карен в бесконечности"
-- С.Б.), как две капли воды похожий на мою "Монетку". Ну и
что?
С.Б.: -- Характерной чертой работ некоторых писателей
"четвертой волны" советской фантастики является то, что их
проза, оставаясь фантастикой, тянется больше к реализму.
Таков "Очаг на башне" Рыбакова, таков ваш "Мост..." То, что
эти повести близки к "мэйнстриму", отпугивает от них
ортодоксальных фэнов; а несомненная фантастичность отвращает
от них отягощенных предрассудками в отношении фантастики
читателей литературы реалистической... Вы не боитесь
остаться совсем без читателей?
А.Л.: -- А по-моему, такая вот "пограничная литература" и
есть литература нашего времени. Использование фантастики как
литературного приема позволяет обострить читательское
восприятие. Следование "мэйнстримовским" литературным
законам дает высокую степень достоверности. Корнями эта
литература уходит вглубь веков, а на ветвях ее сидят, как
русалки, Апулей с Кафкой, Гоголь с Маркесом и Мэри Шелли с
Булгаковым в обнимку. И так далее, и тому подобное... А если
серьезно, то я уже говорил, что пишу то, что хотел
прочитать, но не смог -- поскольку еще не было написано.
Вкусы же у меня-читателя самые обыкновенные. Так что при
любом раскладе, думаю, с полмиллиона читателей наберется...
С.Б.: -- И последний вопрос: чем вы порадуете нас в
ближайшее время?
А.Л.: -- Вторая книга "Опоздавших к лету" в издательстве.
Ленинградский "Миф", возможно, опубликует ее в нескольких
номерах, если успеет раньше. Должно появиться две-три свежих
вещи в коллективных сборниках. Если все пойдет хорошо, к
весне будет готова большая повесть "Да здравствует Грузия!"
-- альтернативная история с "вилкой" в 1941 году: Германия
победила... Понемногу пишу "Солдаты Вавилона" -- начало
третьей, последней, книги "Опоздавших..." Это то, что
зависит от меня. Чем вас порадуют издатели...
"ФЭНЗОР" # 3 1/2 А.Лазарчук. Священный месяц Ринь 7
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
4 апреля 2020 г. 15:38 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
КИР БУЛЫЧЕВ
НЕ ОТВЛЕКАЙСЯ...
С Аркадием Натановичем Стругацким я знаком страшно давно. Настолько давно, что в то время он еще не был Натановичем, а был просто Аркадием.
Меня же тогда еще не было. Я был только читателем фантастики.
Последовательность событий такова:
В 1958 году (а может быть это было в начале 1959 года) я числился переводчиком на
строительстве в Бирме. Реально же я был завхозом, но не строительства как такового, а был завхозом для строителей: я снимал дома, получал на складе мебель, добывал скатерти и чайники. Строителей было несколько десятков, поэтому я был самым деятельным и занятым лентяем в Бирме. Когда я озверевал от переговоров и поездок, то прятался в каком-нибудь книжном магазинчике, куда начальство, разумеется, никогда не заходило. Одним из таких магазинов был магазин советской книги в самом центре города, в пагоде Суле. Это было темное пыльное помещение, где пахло плесенью. Запах той плесени неистребим — книги, купленные за бесценок в том магазине, пахнут плесенью и сегодня. Одной из них оказалась книга Стругацких «Страна багровых туч», которую я прочитал за ночь, проспал встречу с полковником У Мья Мауном из Реабилитационной бригады, имел беседу с начальником строительства, добрым, вспыльчивым Алихановым, затем вернулся домой, в мансарду на Университетской улице и прочитал книгу во второй раз. Этого со мной не случалось и не случается. И стал поклошкой. И знал с тех пор, что любая книга, любой рассказ, вышедший из-под пера Стругацких, будет мною увиден и прочитан. Потому что я стал их читателем. И одним из первых-первейших почитателей. И уж точно первым их почитателем в Бирме и во всей Юго-Восточной Азии.
А увидел я Аркадия (тогда еще не Натановича) года через три-четыре. Я помню лишь картинку этой встречи, о которой Аркадий, разумеется, не помнит.
В большом доме у Бородинского моста жили тогда Нелли Евдокимова, впоследствии известная переводчица, и её муж Саша Евдокимов, автор ряда статей по библиографии фантастики. Они решили создать настоящий салон — чтобы к ним приходили писатели, критики, а то и просто интеллигентные ценители фантастической литературы, и чтобы всем было интересно. Салон просуществовал некоторое время и, по-моему, это единственный случай такого рода.
Бывал в том салоне и я. Я тогда уже поступил в аспирантуру, но о литературной деятельности и не помышлял, а если и помышлял, то шепотом.
И вот однажды туда пришли сразу несколько звезд тогдашней фантастической Москвы. И я их лицезрел.
Во-первых, в кресле сидел Аркадий Стругацкий и пил вино.
Во-вторых, напротив него в кресле сидела Ариадна Громова.
А за спиной Ариадны как её адъютанты стояли Александр Мирер и Рафа Нудельман.
Аркадий, должен вам сказать, совсем не казался главным. Царицей бала была, без всякого сомнения, Ариадна Громова, самым умным — Рафа Нудельман, самым ярким и остроумным — Александр Мирер. Я все это понимал, и в то же время вел себя как мальчик, знающий страшный секрет, мой собственный, никому не скажу! — Я-то знал, что специально для меня судьба привела в комнату Стругацкого и потому я ни с кем, ни о чем не намерен спорить. Но свяжите мне руки, выведите к виселице и потребуйте отречься от кумира, и я, как настоящий комсомолец, скажу «нет!» Тогда я еще числился комсомольцем.
С тех пор прошла целая жизнь.
Вердикт, вынесенный мною в Рангуне, полностью подтвердился. Моя табель о рангах незыблема. Что не значит, что я не почитаю память Ариадны Громовой, не ценю ума Рафы Нудельмана и таланта Александра Мирера, более того, я могу внутренне спорить со Стругацкими, одни их вещи мне нравятся больше, другие меньше, но эти «больше» и «меньше» имеют иные точки отсчета, чем точки отсчета, приемлемые для других писателей. «Нет, — говорю я порой, — это не Эверест! Это Монблан какой-то!» Значит я страшно недоволен Стругацкими — как итальянский тиффози своим «Ювентусом». Потому я так ревнив к тому, что у них получается в кино. Потому что я убежден, что Стругацкие настолько самобытны, что любая попытка передать их в ином виде искусства обречена на провал. Но как не хотят с этим соглашаться режиссеры! Стругацкие — постоянный вызов величайшим из них, не говоря уж о середняках с гонором. В результате маленькие режиссеры не претендуют на то, чтобы сделать Стругацких на экране. Им достаточно названия в титрах. А дальше они егозят как умеют, не обращая внимания на Стругацких. А режиссеры большие бросаются в бой со Стругацкими, потому что хотят подломить их под себя. Ничего из этого не может выйти, но смириться гордыня Тарковского или Сокурова не может. И тогда режиссеры начинают снимать для себя и о себе, борясь со Стругацкими, ибо не могут признать невозможности адекватного или достойного превращения прозы Стругацких в кино. Получаются какие-то генно-конструкторские опыты: разберем лебедя на перышки и молекулы, а потом сделаем из него рака — вот такого большого и красного!... Пожалуй, для меня спокойнее, когда Стругацких изготовляют махонькие режиссеры. Ну, откусил и побежал в уголок жевать. А большой сам измучается, но и у Стругацких отнимет месяцы жизни и километры нервов. А вот этого я им, как читатель, простить не могу.
Так что, Аркадий, не отвлекайся...
Ведь сейчас, боюсь, жутко трудный период: время, в котором мы живем сегодня, не только предугадано и выражено Стругацкими, но и в определенной степени создано Стругацкими. Нужен следующий шаг.
Не отвлекайся...
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
5 апреля 2020 г. 15:25 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
Александр МИРЕР
НЕПРЕРЫВНЫЙ ФОНТАН ИДЕЙ
Я познакомился с Аркадием Натановичем Стругацким в 1965 году. Это было время бури и натиска в фантастике, это было сразу после того, как вышла повесть «Трудно быть богом». Сейчас уже трудно представить, что мы жили без Лема, Бредбери, Азимова и без Стругацких. Сегодня нам кажется, что Стругацкие были всегда, и вот уже немолодые люди говорят мне: «А я вырос на Стругацких!». И когда я спрашиваю: «Извини пожалуйста, но тебе за пятьдесят, как ты мог на Стругацких вырасти?» он совершенно спокойно отвечает: «Они меня перевернули!»
«Трудно быть богом» было что-то вроде разорвавшейся бомбы. Хотя мы тогда уже читали «Солярис» и «Непобедимый». Тогда два имени тотчас же встали рядом: Станислав Лем и братья Стругацкие. Я очень хорошо помню, как носился тогда по знакомым и всем кричал: «Говорил я вам, что «Страна багровых туч» — это заявка на больших писателей? Нате — читайте!» Под этим впечатлением я, наверное, фантастику писать и начал. В некотором роде я «крестный сын» повести «Трудно быть богом».
Начав писать фантастику, я довольно быстро попал на семинар — как это ни смешно звучит — «Молодой гвардии». Тогда там была прекрасная редакция фантастики под руководством Сергея Жемайтиса, который, кстати, первым стал публиковать Стругацких массовыми тиражами, несмотря на топания ногами, партвзыскания и разгромы. На этом-то семинаре я и познакомился с Аркадием Натановичем. На семинаре в то время была удивительная свобода, причем все выступали в своем роде — несли те глупости, которые они хотели. Аркадий Натанович появлялся там довольно редко, потому что — я уже понял — у них тогда было самое плодотворное время. В те годы они выдавали по две вещи в год, что абсолютно невероятно — как они ухитрялись это делать, я совершенно не понимаю.
Тогда я воспринимал его: «Это же сам Стругацкий!», «Это же братья Стругацкие!» — то есть уже в то время для нас это были классики, для меня-то уж во всяком случае. Спустя годы, когда мы с Аркадием Натановичем подружились, он вспоминал, что меня в те годы он вообще терпеть не мог. Ни я, ни он уже не помним почему, но скорее всего потому, что я позволял себе, будучи неофитом, резко и критически выступать и в том числе поспорить с Иваном Антоновичем Ефремовым, которого, наоборот, Аркадий Натанович уважал как мэтра.
Надо сказать, что, очевидно, главная черта Аркадия Натановича — это рыцарственность. За много лет я как-то не сумел подобрать лучшего слова. Он удивительно мягкий человек, несмотря на внешние всевозможные офицерские штучки и приемчики. Иногда даже его мягкость доходит до анекдотов. Я не буду называть никаких имен, но несколько лет назад произошел такой замечательный случай: в одном городе вышел фантастический роман одной дамы. На каком-то из титулов этого романа было гордо написано: рецензент Аркадий Натанович Стругацкий. Когда я начал этот роман читать, у меня волосы зашевелились на голове — это было, мягко говоря, плохо. Но это еще не все. Спустя некоторое время приехал оттуда наш общий приятель с воплем: «Ну что это такое! Он ее рецензирует, он дает на эту дрянь положительную рецензию, а она, выступая на каком-то собрании клуба любителей фантастики, начинает поливать Стругацких грязью!». Я отвечаю, что да, мол, некрасиво, но всякое, знаешь, бывает... Он говорит: «Нет, этого не может быть! Она схитрила — рецензии не было! Все это совершенно ясно!» Пошли мы к классику и задали лобовой вопрос: «Говори — писал рецензию на это?» Он отвечает совершенно уверенно: «Нет, не писал!» Ну, сидим мы, разговариваем на всякие темы, вдруг Аркадий Натанович встает и удаляется в свой кабинет. Приходит он очень смущенный, с какой-то бумажкой в руке и говорит: «Знаете, я писал рецензию...» «Что же ты! — завопил наш общий друг. — Почему ты это сделал?!!» «Ну вы знаете, она очень пожилая женщина, никто ее не хотел публиковать, и мне стало ее жалко...»
Причем этот случай не исключение — это образ жизни. У Аркадия Натановича как-то в сердцах сорвалось: «Меня всегда обкрадывают» — это истинная правда! Потому что он не дает себе труда защититься, ему это унизительно. Он всегда защитится от хулиганов — то есть при необходимости бандита и убить может. Но от скверного человека у него защиты нет — он открыт.
Есть такая гнусная вещь, как литературный табель о рангах. По этому табло идет абсолютно другой счет... скажем так: фантомный счет. По счету миллионов людей, братья Стругацкие — это огромное явление в советской и, частично, в мировой литературе. То есть я лично считаю, что они, как минимум, в числе пяти лучших прозаиков второй половины XX века. Это я осторожно говорю, может быть, не пяти, а трех. Но по фантомному счету табели о рангах братья Стругацкие — ничто, они — нуль. Причем тут же счет идет совершенно дебильный: «А было ли поздравление по поводу столькото-летия в «Литературной газете»?», «А какими орденочками их наградили?», «Лауреат каких там литературных, государственных премий?», а уж вторично вытекающий отсюда счет: «А какие тиражи, какой гонорар?».
И всегда, когда братья Стругацкие появляются в литературном кругу, или заходит разговор о них, создается очень странное перекошенное поле напряжения. Допустим, идет какой-то литературный банкет, собрались почтенные люди, все сидят надуваются и отдуваются. Внезапно какой-то человек из другого мира — вроде меня — начинает им объяснять, что Стругацкие — это чрезвычайно значительное явление в нашей литературе, причем он это говорит как что-то само собой разумеющееся. И вот здесь сейчас же все начинает напрягаться, перекручиваться, лица становятся фантомными, какие-то гримасы на них странные выползают, улыбки абсолютно неестественные, как из пластилина налепленные на рожи. Почему? Да потому что, с одной стороны: «Как же так — какая-то гнусная фантастика пользуется популярностью и ее защищает несомненно интеллигентный человек, который сидит за нашим столом и, очевидно, сидит на каком-то основании?» Во-вторых, «А чего о них говорить, когда в «Литературной газете» за последние годы о них ничего не было?!» А с другой стороны «Избранные сочинения» почтенного автора, сидящего напротив меня, почему-то в библиотеках никто не спрашивает, чистые формуляры, а книг Стругацких давно уже нет — растащили...
Все это чудовищно сложно — больная советская жизнь выходит здесь на какую-то экстремальную точку. Потому что не только уродство властных структур и указаний чувствуется, а еще и эти наглядно искалеченные души — вот они, сидят за столом. И для меня всегда было огорчительно, что Аркадий Натанович любил ходить в ЦДЛ, потому что мне, например, это было ни к чему. А вот ему — «к чему». В конце концов я понял, почему он туда ходил, волоча за собой вот это искаженное поле, как шлейф. Заметьте, как Стругацкие написали в «Хромой судьбе» — ведь эта вещь автобиографичная со стороны Аркадия Натановича. Он ходил общаться с интересными людьми, — и все!
И еще одна замечательная черта есть у Аркадия Натановича. Я упоминал рецензию на роман пожилой дамы — это, казалось бы, из сочувствия, да? А не совсем так: я практически не слышал, чтобы Аркадий Натанович говорил о прочитанных вещах плохо. Для того, чтобы добиться от него какого-то критического мнения, надо его очень сильно раскачивать, надо уходить, возвращаться к разговору опять, снова... наконец он с крайней неохотой скажет: «Да, это в общем-то плохо, это лучше бы и не печатать». Но зато каково его счастье, когда ему в руки попадает нечто хорошее. Он всем начинает об этом рассказывать, и кому нужно, и кому не нужно: «Вот, знаешь, мне принесли такую вещь! Так замечательно, так здорово!» За многие годы нашего знакомства таких вещей попадалось в общем-то мало, но его радость всегда была неудержимой.
Часто спрашивают, как Аркадий Натанович и Борис Натанович работают вместе — они что, съезжаются на станции Бологое?
В литремесле, как и в любом другом, имеются свои трудности. Самая главная трудность — то, что это абсолютно индивидуальное производство, в котором нет ОТК. Одна из наиболее важных составляющих любого творческого человека — это способность к самокритике. Смотрите, что получается: Стругацкие — невероятно плодовитые писатели, в 60-е годы они выдавали книги на гора одну за другой, одну лучше другой, потому что внутри этого дуэта совершенно замечательное распределение ролей. Одна из черт характера Аркадия Натановича — это непрерывно работающее воображение. Он непрерывно изобретает. У Козьмы Пруткова было: «Если у тебя есть фонтан — заткни его». Аркадий Натанович как раз и есть фонтан, который никто «заткнуть» не мог никогда. И когда они стали работать вместе, то оказалось, очевидно, что Борис Натанович именно та критическая составляющая, которая фонтан затыкает в ту самую минуту, когда это нужно: «Стоп. Это мы записываем».
Эта черта Аркадия Натановича непрерывного генерирования идей доставляет окружающим его массу удовольствий. Он может увлекательнейше сымпровизировать, к примеру, о своем военном прошлом. Я помню эти рассказы — совершенно замечательные — он в них всегда выступал в каких-то смешных ролях, отнюдь не героических. Например, имелся цикл устных рассказов, как Стругацкого заставили работать адъютантом и поэтому ему пришлось ездить на лошади. Соответственно, его лошадь скидывала с себя, соответственно, она обдирала его о ветви деревьев. Когда он, несчастный, пересел на одноколку, то жеребец, на котором он ехал, бросился через забор, потому что за забором была кобыла... и одноколка повисла на заборе вместе со Стругацким. Когда он дежурил в военной школе — в то время всем офицерам при дежурстве полагалось носить шашки и салютовать ими — то на утреннем рапорте он едва не зарубил своего начальника школы. А когда Стругацкий удалялся в самоволку, то последствия были совершенно сокрушительные... Какие-то из этих историй, очевидно, были трансформированы из действительных происшествий, а какие-то — блестяще и разветвленно выдумывались на ходу.
Непреоборимое писательское начало Аркадия Натановича как раз и чувствуется в этом фонтане идей, который всегда работает. Может быть из-за этого Аркадию Натановичу немедленно становилось неинтересным то, что уже написано. Я не знаю, как Борис Натанович, а Аркадий Натанович всегда любит свою последнюю вещь. Какое-то время он ее любит — до тех пор, пока не появляется новая. Но она ему уже не интересна — потому что впереди новое, надо еще что-то выдумывать, и сейчас вот идет эта выдумка. Между прочим, по-моему, эта черта — обычно гибель для творческого человека. Скажем, из-за этого Лем перешел на рецензии на ненаписанное: абсолютно сжато излагаются сюжет и главная мысль, и все: выдумано, и не буду я с этим возиться! А благодаря дуэту Стругацкие смогли все это дело реализовать!
Это и есть наше с вами счастье — читать этих талантливых писателей!
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
6 апреля 2020 г. 13:57 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
Андрей ЩЕРБАК-ЖУКОВ
АРКАДИЙ СТРУГАЦКИЙ...
(Сценарий документального фильма)
Кадр из фильма «Сталкер»:
Через Зону на дрезине едут Писатель, Профессор и Сталкер. Вокруг бескрайние просторы травы. Слышен стук колес...
Рассказывает Н.М.Беркова, редактор, составитель сборников фантастики:
— В конце пятидесятых мы с Аркадием Натановичем работали в редакции «Детской литературы». Я хорошо помню, он всегда носил такие яркие рубашки, с расстегнутой верхней пуговицей, галстуков не признавал... Иногда он приходил ко мне, хватал... буквально за шиворот — он-то высоченный был, я невысокого роста... в общем, тащил меня в коридор и при этом говорил: «Малыш, ты только послушай, как этот автор здорово написал!» — и читал мне кусок из очередной рукописи. Текст действительно был хороший. Я заглядывала в рукопись, там поверх печатного текст — записи самого Стругацкого. Я говорю: «Так это же не автор — это же ты с ним написал». Тогда Аркадий Натанович смущался: «Ну что ты. Это же все там было заложено — я только совсем немножко подправил...»
На экране фотоматериалы 50-60-х годов.
Б.Н.Стругацкий рассказывает о брате, о том, кем он был для него, как они писали вместе. Фотография — братья Стругацкие на балконе.
Кадр из фильма «Сталкер».
ПИСАТЕЛЬ: Мир был молод. В каждом доме жил домовой, в каждой церкви — Бог. А теперь — скука ...
Писатель Александр Мирер стоит у дома на Бережковской набережной, рассказывает:
— В этом доме Аркадий Стругацкий жил в 60-е годы, здесь были написаны самые известные и значительные произведения братьев Стругацких. И вот что еще интересно, это место подарило псевдоним Стругацкому-переводчику — он же много переводил... американской фантастики, японской классической литературы... Так вот, когда возникла необходимость в псевдониме, он, не долго думая, подписался — «С.Бережков». А у Бориса Натановича был псевдоним «С.Победин» — он жил в Питере на улице Победы...
Дом на проспекте Вернадского, где писатель жил до самой смерти.
На экране фотографии разных лет.
Рассказывает писатель Кир Булычев:
— Несмотря на то, что мы были хорошо знакомы, я всегда относился к творчеству братьев Стругацких, как их горячий поклонник...
Это было в Польше. Мой друг, польский писатель-фантаст, привел меня в специализированный магазин, где продавали только фантастические книги.
Пока я смотрел книги, мой друг шепнул хозяину магазина: «Этот пан — фантаст из России». А хозяин тут же вышел из-за стойки, подошел ко мне, поклонился и сказал по-русски: «Здравствуйте, пан Стругацкий!»
А однажды ко мне пришли Аркадий Натанович и критик Михаил Ковальчук. Мы чуть-чуть выпили, и Аркадий стал мерить вот эти шлемы и кивера, я их фотографировал... Стругацкий вообще любил игры, театрализации...
Фотография — А.Стругацкий в гусарском кивере, рядом, словно денщик при нем, в фуражке М.Ковальчук.
Кадр из фильма «Сталкер».
ПРОФЕССОР: И о чем же вы пишете?
ПИСАТЕЛЬ: О своих читателях.
ПРОФЕССОР: Пожалуй, больше ни о чем и писать не стоит...
Писатель Виталий Бабенко рассказывает о том, как А.Стругацкий помогал молодым писателям-фантастам — всем тем, кто сейчас уже успешно работает в это жанре.
Фотографии 70-80-х годов — Стругацкий на «Аэлите», на Ефремовских чтениях.
Кадр из фильма «Сталкер».
ПИСАТЕЛЬ: А вы что — химик?
ПРОФЕССОР: Скорее физик.
ПИСАТЕЛЬ: Тоже, наверное скука? Поиски истины. Она прячется, вы ходите и ищете, то там копнете, то здесь... в одно месте копнете — ага, ядро состоит из протонов. В другом копнете — красота: треугольник А Бэ Цэ равен треугольнику А-ПРИМ БЭ-ПРИМ ЦЭ-ПРИМ... Вот у меня — другое дело. Я эту самую истину выкапываю, в это самое время с нею что-то такое делается, и получается так, что выкапывал-то я истину, а выкопал, кучу не скажу чего...
Любитель фантастики Борис Завгородний стоит на станции Бологое, рассказывает:
Не знаю, бывал ли в этом месте Аркадий Натанович на самом деле, но с ним связана одна очень интересная легенда ...
Как-то корреспондент рижской газеты «Советская молодежь» задал Аркадию Натановичу традиционно-глупый вопрос: «Как Братья Стругацкие пишут вместе?»
А тот взял, да и пошутил: «Съезжаемся между Москвой и Ленинградом, в Бологом, сидим в станционном буфете, пьем чай и пишем».
А через два года в «Комсомольской правде» уже на полном серьезе написали, что в Бологом есть кафе, которое в народе называют «У Бори и Аркаши», потому что именно тут были написаны книги «Трудно быть богом», «Понедельник начинается в субботу», «Пикник на обочине», «Улитка на склоне»... Потом в редакцию «Комсомолки» пришло разгневанное письмо из Бологовского райисполкома, потому что его фэны со всей страны завалили письмами — просили адрес этого кафе...
Фотография — А.Стругацкий на сцене, над ним виден кусок транспаранта: «...ум, честь и совесть нашей эпохи!»
Продолжает рассказывать Б. Завгородний:
— Когда мы — любители фантастики из разных городов — были на кладбище... Мы поминали Аркадия Натановича... Мы увидели мужчину, говорим ему: «Мужик, у нас большое горе — умер великий писатель-фантаст Аркадий Стругацкий... Помяни его с нами». Мужчина молча выпил с нами и ушел, потом мы увидели его по телевизору — это оказался зять Стругацкого, Егор Тимурович Гайдар...
Рассказывает Е.Гайдар:
— Я помню Аркадия Натановича с самого детства. Мы жили в одном доме, уже тогда я дружил с его дочерью... Знаете, я вырос на «Улитке на склоне»...
Черно-белая пленка. Аркадий Стругацкий встречается с читателями, что-то говорит... Вдруг он замирает стоп-кадром.
За кадром слышен стук железнодорожных колес.
Кадр из фильма «Сталкер»:
По рельсам едет пустая дрезина.
Затенение. Только все еще слышится стук колес.
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
7 апреля 2020 г. 16:03 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
КОРОТКО ОБ АВТОРАХ
Стоит ещё раз кратко рассмотреть, с какими видовыми условностями фантастики мы встречались у Стругацких:
А. Технологическая утопия классической жюль-верновской разновидности. В реалистично взятый мир современности вторгается фантастический элемент, который является основной целью описания – рассматриваемый серьёзно, полностью рациональный и правдоподобный. Писатели четко обозначают истинность его описания («Извне»).
Б. Пародия на этот тип утопии. В современную действительность вторгается фантастический элемент, с виду и формально он является основной целью описания. Мнимо описываемый как истина, как бы рационально и правдоподобно, на самом деле он очевидным образом иррациональный и сказочный. Противоречие между сутью фантастических мотивов и их формальной функцией в произведении и их трактовкой является источником комизма («Понедельник начинается в субботу», частично «Сказка о Тройке»).
В. Социально-технологическая утопия нового типа. Фантастические элементы разрастаются до размеров целого фантастического мира, соединяются в него. Как целое он является рациональным, правдоподобным, является основным субъектом авторского описания, выполненного как истинное. Стругацкие создали утопию начала коммунизма («Страна багровых туч» и т.д.) и развитого коммунизма («Возвращение»). Непоследовательной, неудавшейся пародией этой условности являются «Хищные вещи века».
Г. Современная НФ. Предварительно разработанный или же ad hoc спроектированный мир утопии уже является не главным субъектом описания, а фоном соответствующего действия – переживаний героев. Именно они являются главным носителем смыслов произведения. Фантастический элемент, из которого «складывается» фон действия, – правдоподобный, рациональный и реалистично описан (то есть так же, как фон действия в реалистических, исторических и современных повестях). Иногда он ещё сохраняет истинность или описан так, как будто сохраняет её. Произведения НФ наших авторов эксплуатируют или их коммунистическую утопию («Обитаемый остров» и т.д.) или неопределённый мир близкого будущего («Пикник на обочине»), а иногда находятся как бы «на полпути» между Утопией и НФ: «Трудно быть богом», «Далёкая Радуга» и др.
Д. Различные условности, нарушающие НФ, а именно:
1) формально прикидывающаяся НФ – мнимо выполняет её условности, но фантастические элементы, как используемые в качестве фона, так и составляющие центр действия, являются прежде всего аллегориями действительных, реальных жизненных явлений. Их аллегоричность может быть формально совершенно не подчёркнута («Гадкие лебеди») или явно выражена («Второе нашествие марсиан»);
2) кроме аллегоризации наступает определённое нарушение правдоподобности фантастичности. Например, посредством введения нарушений физики представленного мира, использования поэтики сна («Улитка на склоне», ч. II) или другим способом, как в «Попытке к бегству»;
3) перестаёт преобладать принцип и физической, и моральной правдоподобности, а фантастический элемент (исходно взятый из утопии) лишён и истинности, и самостоятельного, и даже аллегорического смысла. Действительность произведения носит тогда полностью условный характер, а его проблематика – чисто развлекательная. Я имею в виду случай «современной сказки» – «Экспедицию в преисподнюю», в которой Стругацкие почерпнули одновременно как из сокровищницы типичных мотивов коммунистической утопии, так и из американской классической «space-opera».
Произведениями «современного течения» (так же, как частично и повестью «Град обреченный», находящейся словно «на полпути» между этими произведениями и типами Д/1 и Д/2) Стругацкие совершили как бы диалектический поворот к началам своего творчества и одновременно – к утопической традиции научной фантастики. Снова фантастический элемент вторгается в реалистично представленный современный мир. Только теперь этот элемент не является субъектом описания, он не правдоподобный (самое большее, он сообразен общепринятым типичным мотивам научной фантастики) и даже не аллегорический. Его можно трактовать лишь как предлог, поскольку в этих произведениях, также, как и в условности НФ, главным носителем смысла произведения являются переживания героев, а не фантастический мотив. Такие повороты чаще всего означают создание чего-то нового. Можно интуитивно утверждать, что возникает явление, аналогичное магическому
реализму, или поэтике абсурда, или же, например, условности «Мастера и Маргариты».
Этот вывод пока интуитивен, и неизвестно, чем всё это закончится. Идею должны бы подхватить другие творцы. Стругацкие, правда, уже один раз, на пороге своей писательской зрелости, «на свой страх и риск» совершили жанровый переворот, становясь – скажем открыто – настоящими архитекторами жанра НФ в советской литературе, до тех пор практиковавшей утопию. Такие творческие приключения являются уделом лишь самых выдающихся писателей...
Войцех Кайтох
1993
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
8 апреля 2020 г. 20:03 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
ИЗ: АБС. ЧЕРНОВИК СТАТЬИ "ЛИТЕРАТУРА — ЖИЗНЬ МОЯ" (Неизвестные Стругацкие)
Первая встреча с книгой. В наше интересное время она происходит порой при весьма странных обстоятельствах. Рассказывает А. Стругацкий:
- Осенью сорок третьего года мне случилось заступить на пост часовым у порога разгромленной библиотеки. Шел дождь, смеркалось, в грудах книг возились крысы. Крыс я терпеть не мог и боялся, и с омерзением ткнул прикладом в ближайшую груду. Растрепанный томик без обложки, без начала и без конца скатился к моим ногам. Я поднял его, чтобы зашвырнуть обратно, но тут какая-то фраза зацепила мое внимание. Я под-пес к глазам испачканную страницу, "…на берег со дна залива поползли танки и, еще наполовину в воде, открывали огонь. Громыхая гусеницами, шаря впереди себя причальными крючьями… Хотя иные из них не останавливались и после нескольких попаданий, первая фаланга была смята артиллерийским огнем… Его, вставшего на хвост, расстреляли в упор, но никого внутри не оказалось, кроме исковерканных механизмов… Прошли четвертая и пятая волны танков, и все еще не было известно, сколько их прячется на дне залива…" Эти строки поразили меня. Кто-то задолго до этой гигантской войны сумел чудодейственно предугадать ее сокровенную суть! Так я впервые встретился с романом Л. Леонова "Дорога на Океан", ставшим впоследствии одной из самых моих любимых книг. Между прочим, дня меня самым сильным образом Коммуниста в литературе до сих пор остается леоновский Курилов, начальник политотдела транссибирской магистрали и профессиональный революционер…
Насколько сильно было впечатление АНа от "Дороги на Океан", можно судить и по большому количеству цитат из нее в книгах АБС всех периодов творчества — от "Страны багровых туч" до "Дьявола среди людей".
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
9 апреля 2020 г. 19:12 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
Избранные письма (продолжение) / перевод П. Полякова /
247 Полковнику Уорскетту
20 сентября 1963
Оксфорд, Хедингтон, Сэндфилд-Роуд 76
Дорогой полковник!
Большое спасибо за прекрасное и доброе письмо. Премного вам благодарен…
Конечно, я могу порадовать вас еще одной (и даже не одной) историей о моем мире. А по контракту просто обязан это сделать. Но давно ничего не пишу: всячески наверстываю дела, отложенные ради «Властелина Колец». Впрочем, мой перевод «Сэра Гавейна и Зеленого Рыцаря» скоро, надеюсь, выйдет в свет. И тогда дойдут руки до легенд предначальных веков, помянутых в Приложениях (особ. А)….
Боюсь, однако, работа предстоит долгая и тяжкая, тем более в моем возрасте. Ведь легенды эти (сочиненные в разные года и десятилетия) надо переписать, дабы не опровергали друг друга и особенно ВК; а еще продумать переходы. Просто путешествия и приключения здесь явно не годятся.
И потом я не уверен, что это нужно. Ведь почти вся прелесть ВК, по-моему, в том, что за ним видится другая большая история: словно призрачные острова или башни в солнечной дымке. Расскажешь ее – и все исчезнет, если, конечно, не откроется новая, недоступная перспектива. В придачу среди них много чистых «мифов», и почти все легенды жестоки и трагичны: череда бед, сгубивших красу Древнего Мира, от затмения Валинора до низвержения Нуменора и бегства Элендила. Еще в них нет хоббитов. А Гэндальф лишь изредка поминается; и только в Третью эпоху выходит на первый план. Из героев ВК там есть Галадриэль и Элронд.
Конечно же, «Хоббит» во многом связан с ВК, но связан неявно. Большая их часть осталась в черновиках и набросках, чтобы «не перегрузить лодку»: путешествия Гэндальфа, его контакты Арагорном и Гондором; жизнь Горлума до прихода в Морию… А также рассказ о событиях между первой встречей Гэндальфа с Бильбо и «Нежданными гостями» от лица Гэндальфа. Этот эпизод писался для сцены в Минас-Тирите; но «не влез» и лишь кратко пересказан в Прил. А, при чем конфликт Гэндальфа с Торином пропущен.
/Рассказ «Поход к Одинокой горе» вышел в сборнике «Неоконченные предания»./
В старых историях онтов не было и нет – они возникли, раз и навсегда, в главе 4 книги Третьей. Но так как Древень знает о гибели Белерианда (к западу от Лунных гор) и войне с Морготом [Тасаринан, Оссирианд, Нельдорет, Дортонион – области Белерианда — часто упоминаются в истории Войны], значит, тогда он уже был. Однако от Войны в Белерианде до встречи с хоббитами миновало около 7000 лет, и время это, разумеется, не прошло для онтов бесследно: они утратили былую мудрость и силу, стали одиноки и необщительны (их собственный язык выродился, а другие позабылись). Впрочем, могу припомнить еще один их подвиг, аналогичный описанному в ВК. В тайном и таинственном лесном краю Оссирианде, у западных отрогов Эред Луин, жили Берен и Лучиэнь после возвращения Берена из страны Мертвых (см. книгу 1). В ту пору Берена лишь раз видели смертные. Когда он встал на пути у горных гномов, которые разграбили Дориаф, убили его короля Тингола, отца Лучиэнь, и среди богатой добычи захватили ожерелье Тингола с сильмариллом. После битвы у брода реки Семиречья Оссира сильмарилл был возвращен и перешел к Диору, сыну Берена, а затем к Эльвинг, дочери Диора, и ее мужу Эарендилю (отцу Эльроса и Элронда). Безусловно, Берену, у которого не было войска, помогли онты, и это не добавило симпатии между ними и гномами.
Но, простите, я, кажется, заболтался. Да еще печатаю на машинке. Правая моя рука давно страдает ревматизмом, и ей, наверное, легче печатать, чем писать. Еще раз спасибо за ваше письмо.
/На этом черновик заканчивается. Сверху неразборчиво приписано карандашом./
Никто не ведает, откуда они (онты) пришли или возникли. Высокие эльфы говорят, что в «Музыке» Валар о них ничего не было. Но некоторые (Галадриэль) считали, что Йаванна, узнав о милости Эру к Ауле и гномам, (через Манве) упросила Эру дать жизнь созданиям из живой материи, а не только из камня; а онты или одушевленные деревья, или существа, из безмерной любви постепенно уподобившиеся им. (Не все хорошо /неразборчиво/.) Так онты стали повелителями камней. Онты служили Ороме, а онтицы – Йаванне.
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
10 апреля 2020 г. 15:44 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
Письмо Толкиена номер 257
Письмо Толкиена. Один из рассказов о том, "как все начиналось". И одновременно последнее письмо из того периода, где Профессор множество раз рассказывал о "Властелине Колец".
Кристоферу Бредертону 16 июля 1964
Оксфорд, Хедингтон, Сэндфилд-Роуд 76
Уважаемый Бредертон!
Получить 14 июля ответ на письмо от 10 числа, — вот это пунктуальность, даже не без помощи почты. И в письмах на машинке не вижу греха. Я, например, часто так пишу, ибо мой "почерк", сперва четкий и ясный, быстро оборачивается в сплошные каракули. Кроме того, я люблю электрические машинки и мечтаю, как разбогатею, о машинке с Феаноровыми рунами.... Я сам печатал "Хоббита" и дважды (а отдельные главы — много раз) — "Властелина Колец" в своей постели в мансарде на Мэнор-Роуд. В черные дни между утратой особняка в северном Оксфорде, который стал не по карману, и кратким возвышением до старинного колледжского дома на Холиуэлл.
Но отменили лимиты на бензин, и улица превратилась в ад. Впрочем, Хедингтон — не намного уютнее. Когда я только переезжал, Сэндфилд-Роуд была тупиком, но почти сразу ее открыли, и, пока не достроили Хедли-Уэй, сделали неофициальным объездом для грузовиков. Теперь в верхнем конце улицы автостоянка {футбольного} стадиона "Оксфорд Юнайтед". И жители со своими радио, телевизорами, собаками, мотороллерами, рыкоциклами и машинами (какими угодно, кроме самых маленьких) шумят с утра до поздней ночи. В придачу юнцу в трех домах от нас, очевидно, не дает покоя слава "Битл" {так у автора}. Когда, по очереди, группа репетирует у него, грохот неописуем....
О вашем вопросе. Сложно ответить вам и не рассказать всей автобиографии. Я создавал языки с раннего детства, как истинный ученый-филолог. Ведь главные мои интересы всегда отданы этой науке. Eще я любил старинные предания (особенно о драконах) и сочинять (но не читать) стихи и их метрики. По-настоящему же развернулся будучи студентом, что, к вящему отчаянию наставников, едва не стоило мне карьеры. Ведь языки я учил не только "классические", но и мало (у нас) известные, зато (каждый по-своему) фонетически красивые: валлийский, финский и остатки готского четвертого века. А в финском языке еще таился отблеск неведомых мифов и легенд.
Отправной точкой легенд, воплотивших мои языки, стала печальная история злосчастного Куллерво из финской "Калевалы". Она до сих пор занимает важное место в мифологии Первой эпохи (которая, под именем "Сильмариллион", надеюсь, когда-нибудь увидит свет), хотя в нынешних "Детях Хурина" от нее остался лишь трагический финал. Далее появились (уже полностью "из головы") "Падение Гондолина", история Идриль и Эарендиля (см. приложения в т. 3), написанная в 1917 г. в отпуске из армии по болезни; и, чуть позже в том же году, первый вариант "Сказания о Лучиэнь Тинувиэль и Берене". Первотолчком для него стал заросший "болиголовами" (и, несомненно, другими травами) лесок близ Руса на {полуострове} Хольдернесс, где я служил в хамбергском гарнизоне. После демобилизации я вернулся к своим замыслам: и в Оксфорде, где недолго (вместе с другими) трудился над великим Словарем; и в Лидском университете в 1920-26 гг. В О. написан космогонический миф "Музыка Айнур" о Едином, трансцендентном Творце, Валар ("Стихиях"), изначально сотворенных Им ангелах, и Исходном Замысле. А также, как Эру, Единый, ввел в свой Замысел темы Эрухин {так у автора здесь и в ряде черновиков}, Детей Господних, Перворожденных (эльфов) и Пришедших Следом (людей); причем Валар не имели права подчинять их страхом или силой. Тогда же я взялся за алфавиты. В Лидсе я переписал все высоким (и серьезным) стилем и часто стихами.
(Вариант песни Бродяжника о Лучиэни, см. предпоследнюю главу части 1, впервые был опубликован в Лидском университетском журнале /"Светла как липовый листок", "Грифон", новый выпуск VI, N 6 (июнь 1925), стр, 217./; кроме того, само предание, которое рассказывает Арагорн, было поэмой — вплоть до слов, в той же главе, "ее отца".)
/"... Как свадебный выкуп за Лучиэнь для Тингола, ее отца". (В оригинале вместо слова "price", выкуп, значится "piece"; эта опечатка неоднократно повторялась и была исправлена лишь недавно). См. также книгу Х. Карпентера "Инклинги"./
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
10 апреля 2020 г. 15:45 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
В янв. 1926 г. я вернулся в Оксфорд, и к выходу "Хоббита" (1937) "предания древних дней" стали единым циклом. "Хоббит" как будто не имел к нему отношения. Пока мои дети росли, я иногда придумывал, рассказывал и порою записывал "детские истории" им на радость, — какими, считал я тогда (а многие и теперь убеждены), они должны быть по настрою и стилю. Истории эти не публиковались.
Так вот, "Хоббит", кажется, ничем от них не отличался. Он вроде бы не входил в "мифологию", однако незаметно притянулся к главному моему замыслу и стал масштабнее и возвышеннее. Впрочем, и тогда речь шла только о редких (и почти ненужных) "исторических справках" "Хоббита": о падении Гондолина, родах эльфов и ссоре короля Тингола, отца Лучиэни, с гномами.
"Хоббит" увидел свет и свел меня с "А. энд А." совершенно случайно. Его читали только мои дети и К. С. Льюис; но однажды я дал рукопись настоятельнице Черуэлл-Эдж, больной гриппом, дабы развлечь ее. Затем сказка попала к студентке, ее жиличке /монастырь Черуэлл-Эдж сдавал жилье студенткам/, или к подруге студентки, работавшей в "А. энд А.". Так рукопись оказалась у Стэнли Анвина, который дал ее своему младшему сыну Рейнеру, тогда еще ребенку. И "Хоббита" напечатали. Я тут же прислал в издательство легенды Древних Дней, но рецензенты их отклонили. Они требовали продолжения. А душа просила героических легенд и высокого эпоса. И получился "Властелин Колец"....
Лишь магическое кольцо очевидно связывало сказку с моей мифологией. При том, дабы не затеряться в масштабной истории, оно сразу стало великим и могучим. Затем я вспомнил о Некроманте, почти случайно помянутом в "Хоббите", (просто чтобы отвлечь Гэндальфа и предоставить Бильбо и его друзей самим себе). Оттуда же вышли гномы, их прародитель Дарин и Мория; а также Элронд. По счастливой случайности, в "Хоббите" он был "полуэльфом", — ведь так трудно выдумывать новые имена. Поэтому я сказал себе "Элронд", и, так как имя это мифологическое (Элронд и Эльрос — сыновья Эарендиля), добавил "полуэльф". Но только во "Властелине" Элронд стал сыном Эарендиля, а значит — правнуком Лучиэни и Берена, могучим владыкой и хранителем Кольца.
Нужда в еще одном, не названном прежде, компоненте книги выявилась, когда речь зашла о великой миссии Бродяжника-Арагорна. Им стало мое, если можно так выразиться, "наваждение Атлантидой". Эта легенда, миф или отголосок древней истории всегда не давала мне покоя. Во сне я со страхом видел, как неотвратимая Волна накатывала с водной глади либо горой вставала над далекими от моря зелеными землями. Кошмар этот до сих пор длится, хотя, написав о нем, я хотел его изгнать. Конец у сна всегда ужасен, и я просыпаюсь, тяжело дыша, будто сам чуть не погиб. Я рисовал его, писал плохие стихи. Когда К. С. Льюису по жребию досталась история о путешествии в пространстве, а мне — во времени, моя ненаписанная книга заканчивалась гибелью Атлантиды. Или Нуменора, Земли Запада. Фабула ее такова: иногда среди людей (как Дарины среди гномов) появляются отец и сын, чьи имена созвучны словам "Друг благости" и "Друг эльфов". Постепенно выясняется, что давно забытая история этих имен восходит к Атлантиде-Нуменору и значат они "верный Валар, счастливый и довольный жизнью по их законам" и "верный друг эльфов". От Эдвина и Элвина, наших современников, история вела в легендарное прошлое: через Эадвине и Эльфвине из примерно 918 г. н. э. и Аудоина и Албоина лангобардской легенды, к преданиям Северного моря о прибытии великих героев, предков королевских родов, на лодках (и уходе на погребальных кораблях).
Потомком одного из них, Скиве или Скильде Скевинга, была, возможно, наша королева. Наконец, речь заходила об Амандиле и Элендиле, вождях партии верных в Нуменоре при тирании Саурона.
Элендил, "Друг эльфов", основал Королевства в изгнании Арнор и Гондор. Однако, как выяснилось, по-настоящему меня влечет только самая глубокая древность, Аккалабет или Аталантэ ("Низвержение" по-нуменорски и на квенья). [Любопытное совпадение: квенийское существительное "аталанте" — типичное в языке производное от основы "талат", "соскальзывание, скольжение, падение" — очень похоже на слово "Атлантида".] Поэтому поначалу самостоятельные легенды Нуменора вошли в основную мифологию.
Вот и, кажется, все. Надеюсь, я вас не слишком утомил.
/О фамилии "Гэмджи"./ Все началось с поездки в Ламорна-Коув (тогда довольно дикий и глухой уголок) около 30 лет назад /в 1932 г.; Ламорна-Коув — местечко на побережье Корнуолла/. Жил там один чудной старикан, он бродил по краю, разносил сплетни, предсказывал погоду... Забавы ради я нарек его Папашей Гэмджи {Гаффер Гэмджи}, и имя это стало у нас нарицательным. В то время я писал "Хоббита". Фамилию же "Гэмджи", столь созвучную "Папаше", я отнюдь не выдумал. Просто вспомнилось забавное слово. Так в моем далеком детстве (в Бирмингеме) называли вату. (Отсюда — связь семейства Гэмджи и Ваттонов.) О происхождении фамилии я ничего не знаю....
Надеюсь, вас не шокировали эти мои "исследования" или"самокопания". Но слишком велик соблазн, особенно для такого педанта, как я. Боюсь, я с радостью ему уступаю, пока, к счастью, поток писем иссяк. (Но не таких как ваше, их всегда было мало.) И почти забросил "Сэра Гавейна".
Когда-то /в 1908-1910 гг./ в Эджбастоне, Б-гем, я жил на понемногу хиреющей улице (очень метко названной Дачис-роад) {т. е. "Дорогой герцогини"}; по соседству со знавшей лучшие времена Бофорт-роад. В эти самые времена на Бофорт-роад жил мистер Шортхаус, химик и (кажется) квакер. Такой же, как и я, литератор-любитель, он написал огромную, занимательную и спорную книгу (для тогдашнего, конечно, читателя, сейчас она прочно и заслуженно забыта). Постепенно книга эта стала бестселлером, оказалась на слуху даже у премьер-министра. Это был "Джон Инглзант". А мистер Шортхаус странным образом сделался совсем небраммаджемом /то есть "небирмингемцем"/, чтобы не сказать неангличанином. Он, кажется, счел себя инкарнацией какого-то итальянца эпохи Возрождения и одевался под стать. И в религии хоть не опустился до папизма, но зауважал католиков. По-моему, он больше не написал ни строчки и всю жизнь растолковывал, чего говорил или не говорил в "Джоне Инглзанте". (Уж не знаю, что сталось с оплетенными бутылями для кислот.) Я усвоил печальную мораль этой историю, и до сих пор не бросаю свои "бутыли" и вожу пером по бумаге. Однако, как видите, не всегда следую этой мудрости. Остался в памяти и другой урок (той же истории Шортхауса): о переменчивости вкусов. Странно, но именно отзыв сэра Стэнли, чью "Правду об издательском деле" вы цитируете, мне особенно дорог. Я рад его похвале (в "Тайм энд тайд" от 15 июля в беседе издателей о "книгах для отпуска" он назвал только "Властелина Колец" и предрек ему долгую жизнь), как лучу света над своим маленьким лужком или желанной и чаемой милости, однако согласен, скорее, со словами Гэндальфа: "Мы не властны над переменами и не в силах их угадать. Как не можем заказать или предсказать погоду на завтра".
Да, мы с К. С. Л. крепко дружили примерно в 1927-1940 гг., и после он был мне очень дорог. Смерть его стала тяжким ударом. Однако, честно говоря, отношения наши охладели, когда он познакомился с Чарльзом Вильямсом, и еще сильней — после его престранной женитьбы.... "Путь паломника" читал в подлиннике. "Пиквика" никогда не любил. Сейчас полагаю, что "Властелин Колец" "хорош местами". И, наконец, прошу прощения за мою болтовню; надеюсь тоже "местами" занимательную.
Искренне Ваш,
РОНАЛЬД ТОЛКИЕН
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
11 апреля 2020 г. 15:14 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
П О Н Е Д Е Л Ь Н И К 1 (152)
Абакан 5 января 1998
А лiта за нами...
Об Аркадии Натановиче Стругацком
Я – человек, выросший в Одессе, где встречают, принимают и провожают по одежке, изумился, увидав человека, который, имея на своем теле ковбойку и заурядные отечественные брюки, выглядел по-дворянски. Точно такое же впечатление произвел он и в не Бог весть каких джинсах, трикотажной рубашке цвета хаки и куцей непромокаемой куртке, окраской напоминавшей только что вылупившегося цыпленка (тут я, правда, вспомнил, на Дальнем Востоке желтый
цвет – императорский).
Да, он изумил меня и в первый и во второй раз. И не столько своими одеждами, но и личными качествами: высокий рост, мощная стать, крупные правильные черты лица – вылитый бюст римского легата, недавно принявшего легион и ждущего первых триумфов; прическа человека, который никогда не узнает (на собственном опыте), что такое плешь. Итак, он изумил меня вдвойне. Нет, втройне! Мне шепнули на ухо его фамилию: "Стругацкий..." А огромное изумление не может не отшибить память. Интересно: он тоже не запомнил дату нашего знакомства. Не то что день или месяц – год! Возможно, оттого, что я слишком много внимания уделял тогда одежде? И фамилия была не та – "Ткачев..." Даже народник, переписывавшийся с Энгельсом, не был мне родней. Думаю, он просто меня не заметил.
Но как же мы подружились? И почему? На эти вопросы ни я, ни он не могли ответить. Хотя сам факт дружбы был налицо. И многие люди могли это наше взаимное чувство засвидетельствовать. Такая неясность становилась уже подозрительной. Мы выпили, закусили и заключили джентльменское соглашение: считать годом нашего знакомства 1959-й. Скорее всего, так оно и было. Я к этому времени уже второй год работал в Иностранной комиссии Союза писателей, начал печататься. АН становился знаменит, работал в издательстве. Было много общих знакомых и мест, где мы могли "пересечься". Но Бог с ней, точной датой, Я сразу ощутил некую тягу к общению с АН. В какой-то мере (наверняка, меньшей) нечто похожее чувствовал и он. Когда АН уже слег, мы общались больше по телефону. Особенно, если выдавался погожий день. Светило солнышко и рождалась надежда: может все еще обойдется, снова будем встречаться...
Когда АН уже не стало, у меня еще долго в "золотые" утра тянулась рука к телефону – набрать его номер. С горечью вспоминаются слова из интервью АН, напечатанного в "Даугаве": "...Мне не от чего защищаться... От смерти не защитишься все равно..."
Если сделать ненаучное допущение, что Природа (Творец) экспериментирует, пытаясь создать "совершенного человека", моделирует что ли, – АН представляется мне как некий вариант искомого. Огромный, сильный, красивый, кладезь премудрости, талант, душевное благородство... И все это соединялось в нем естественно, органично. Никакой не чувствовалось нарочитости, позы. Манеры его, казавшиеся иному "старомодными", были, вспомню пушкинские слова, "рыцарской совестливостью". Он был человеком чести, неспособным на отступничество, сделку с совестью. Уважением его я особенно дорожил.
Я был моложе АН, иной раз возникали соблазны: карьера, прельстительные блага... Для обретения их требовалось вступить в партию, чем-то поступиться – существенным. И всякий раз в подобной ситуации я вспоминал эпизод из "Трех мушкетеров" (мы с АН, оба, любили эту книгу и знали чуть ли не наизусть), когда кардинал Ришелье предложил д'Артаньяну чин лейтенанта в своей гвардии и командование ротой после кампании. И гасконец едва не согласился; но, поняв, что Атос после этого не подал бы ему руки, устоял... Не смею равнять себя с героем Дюма, но раз-другой опасенье утратить дружбу АН удерживало меня от неверного шага. Хотя сам АН говаривал нередко: "Друг не судья, а адвокат". Умел прощать какие-то промахи и слабости. Но я понимал, речь шла не о всепрощении. Он был, если можно так выразиться, талантливым другом. Всегда безошибочно угадывал постигшую близкого человека беду, находил способ помочь, ободрить.
Помню, двадцать лет назад, после развода со всеми "отягчающими обстоятельствами", я, уверенный, что потерял навсегда сына, вот-вот лишусь дома и прочее, впал в мрачную меланхолию. Пытался писать – впустую, сидел почти без гроша, не мог ни с кем общаться. Вдруг позвонил АН и спросил:
– Что поделываете, вашество?
– Ничего, все из рук валится. Хоть в петлю лезь.
– Ну, – сказал он, – с этим можно и подождать. А знаете, какое нынче число?
– Черт его знает...
– Так вот, сегодня двадцать восьмое мая, день вашего тезоименитства. Извольте побриться и быть у меня через два часа.
Отказы, увертки не помогли. Я поехал на проспект Вернадского. Войдя в дверь, обомлел: за накрытым столом сидели друзья. АН, усадив меня рядом, произнес спич (он всегда это делал мастерски) и преподнес отпечатанную на машинке книжицу. На переплете выведено было: "Сказка о Тройке"...
Возглавив дружеский комплот, АН начал кампанию по "выбиванию" для меня жилья. Ходил в Секретариат СП, составлял петиции, подводил мины и контрмины. Для себя самого он ничего подобного не предпринял бы...
Поздней осенью 1975 года, перед долженствовавшим собраться в апреле 1976-го XXVI съездом КПСС, Московской писательской организации был предоставлен купейный вагон, которому предстояло пересечь всю страну от Бреста до Владивостока. Его прицепляли к разным поездам и отцепляли в намеченных заранее городах, где он, подобно известному бронепоезду, стоял на запасном пути, а московские литераторы встречались с читателями, посещали предприятия, вузы и т.п., дабы "собрать материал". Предполагалось после вагона создать коллективный сборник в подарок съезду. Нашлись энтузиасты – преимущественно из "патриархов", – проехавшие весь маршрут. Но большинство литпассажиров менялось поэтапно. Мы с АН были в группе последнего этапа (Центральная Сибирь – Тихий океан). Поездка получилась интересная. Я думаю, для АН было очень важным общение с читателями. Вопреки ухищрениям и прямым запретам со стороны союзписательского и издательского начальства, книги братьев Стругацких читали и любили. Люди протягивали АН зачитанные, обтрепанные книжки с просьбой оставить автограф. Расспрашивали о творческих планах, о напечатанном. Вопрошали, сетовали, гневались... Читатели отстаивали свое законное право – самим определять свой круг чтения. Показывали копии писем в издательства, в "инстанции" и невразумительные ответы. И происходило это в самых разных аудиториях: в актовых залах институтов, научных центрах, на погранзаставе... Читатели приглашали АН в гости, приносили подарки. Я тогда увидел впервые перепечатанных на машинке "Стажеров", "Трудно быть богом"... Потом уже довелось подержать в руках подобный "самиздат" и в Москве. Знаю семью, где муж с женой "пополам" отпечатали "Улитку на склоне". АН просил отдать ему этот манускрипт, но тщетно.
Помню негодование моего друга и доброго приятеля АН поэта Луконина, когда он, будучи секретарем СП, обнаружил в рекомендательном списке для издательств вычеркнутые книги Стругацких. Издательскими делами в СП, если не ошибаюсь, вершил Сартаков, сохранивший, разумеется, в планах свои собственные творения. Неудовольствие литературных вождей вызвала в свое время и справка об изданиях наших писателей за рубежом, где чуть ли не первое место занимали книги братьев Стругацких.
Творчество Стругацких, по моему убеждению, в шестидесятые, семидесятые годы, да и восьмидесятые отчасти, было существеннейшим явлением не только литературной, но и всей нашей духовной жизни. Оно оказало немалое влияние на формирование убеждений целого поколения, а может даже и не одного. И не удивительно ли, что книги, написанные братьями Стругацкими, так и не нашли по сей день должного осмысления и оценки. А редкие "выбросы" критической мысли (даже на страницах таких почтенных изданий как "Новый мир" и "Знамя") отличаются предвзятостью, смутным представлением об истинном назначении и свойствах фантастики и тем, что именуется "подменой тезиса" и в старину еще сугубо порицалось философами. Как тут не вспомнить слова АН о том, что отсутствие критики им с братом даже помогало!..
Ну, а в последнее время публикация для самих критиков все чаще просто повод повыпендриваться на заданную тему и блеснуть изысками стиля. Критики эпатируют других критиков. Рождается некая эзотерическая отрасль словотворчества. Критик может больше не читать книг, не смотреть спектаклей и т.д. Я убедился в этом на "круглом столе", устроенном не так давно "Литературной газетой" после выхода в издательстве "Текст" 12-томного собрания сочинений братьев Стругацких. Там я узнал, например, что произведение, в коем наличествует звездолет, суть "сказка", а фантастика – род сочинительства, утоляющий, в первую очередь, развлекательные и предметно-познавательные потребности "человека читающего"...
Но это еще полбеды! На основании просмотра библиографии изданий книг А.Н. и Б.Н.Стругацких просвещенные молодые люди вынесли приговор: вышеназванные авторы – обычные процветающие (sic!) советские писатели. (Правда, в опубликованном "ЛГ" отчете все выглядит пристойнее. Там также сказано, что во время выступлений В.Бабенко и моего выходил из строя магнитофон).
Значит, не было ни замалчивания творчества Стругацких, ни исключения их книг из издательской практики, продолжавшегося годами, ни клеветы и шантажа, ни "выдавливания" писателей Стругацких из страны. Поскольку о моей дружбе с АН было, так сказать, широко известно, меня тогда то и дело спрашивали: правда ли, что АН и БН уезжают? Уже уехали? А самые "осведомленные" называли даже адреса в Израиле или США. Не случайно ведь на состоявшемся в ту пору в Политехническом музее литературном вечере, посвященном фантастике и детективу, АН, получивший множество записок из зала (попадались и вопросы "щекотливые"), сказал во всеуслышание: "Я пользуюсь случаем. Ведь здесь собралось столько заинтересованных читателей наших с Борисом книг. И заявляю, что русские писатели Аркадий и Борис Стругацкие никогда никуда из своей страны не уедут!.." Зал разразился аплодисментами.
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
12 апреля 2020 г. 19:08 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
А попытка опубликовать в "Комсомольской правде" фальшивку, под которой стояли подписи АН и БН, скопированные на ксероксе с издательского договора – это тоже из жизни "процветающих типичных советских писателей"? Или облыжные рецензии на книги Стругацких – симбиозы пасквиля с доносом? Важной составляющей бытия процветающих советских писателей являлись заграничные вояжи: участие в многоразличных форумах, творческие командировки, выезды на отдых и лечение... На имя АН приходили десятки приглашений из разных стран, о каких-то он, возможно, и не знал. Причем приглашения, как правило, деловые: издания переводов, встречи с коллегами, читателями. Все эти приглашения не были реализованы. (Объективности ради замечу, что АН в составе делегации СП СССР выезжал в Прагу на мероприятия, посвященные памяти К.Чапека (если не ошибаюсь, в 60-е годы). Там он впервые встретился с С.Лемом. Думаю, это было 75-летие со дня рождения Чапека). Запомнился мне комический вариант: АН был приглашен в Японию, где его знали не только как выдающегося писателя-фантаста (книги Стругацких переводились на японский язык), но и как прекрасного переводчика японской литературы; вместо АН в Японию поехали несколько фантастов во главе, если мне не изменяет память, с В.Д.Захарченко. Говорят, велико было изумление вежливых японцев...
Когда на исходе 80-х годов АН получил очередное приглашение на Международную встречу писателей-фантастов, собиравшуюся на сей раз в английском курортном городе Брайтон, он уже сам не пожелал ехать. Сменившемуся к тому времени руководству Инкомиссии СП пришлось приложить немало усилий, дабы его переубедить. Роль уговорщика досталась и мне. Сам я к тому времени в Инкомиссии давно уже не работал, просто мне очень хотелось, чтобы АН посетил туманный Альбион, куда собирались многие интересные и любезные его сердцу люди. Разумеется, был приглашен и БН. Весьма рад, что эта поездка состоялась. Да и сам АН остался премного доволен. Насколько комфортно он там себя ощущал, свидетельствует рассказанная им история. В ресторане их отеля официантка никак не могла понять, кто они, из каких краев. АН запрещал своим спутникам открыть ей истину. И лишь перед отъездом, откушав последнюю трапезу, сказал ей: "Мадам, теперь я скажу вам правду, мы – китайцы". Потрясенная дама уронила поднос.
Самое забавное, что в те дни, когда АН пребывал в Великобритании, один из вождей нашего Союза писателей, придумавший поднять словесное искусство на небывалый уровень с помощью Советов по литературам (и наших, и зарубежных) и, само собою, курировавший это великое начинание, вычеркнул АН из списка Совета по литературам Индокитая, председателем коего меня избрали. "Вы разве не знаете, – грозно вопросил он, – что Стругацкий невыездной?.."
В Совет же этот АН согласился войти, потому что, с моей легкой руки, подружился с несколькими вьетнамскими писателями. Он писал об их книгах. Встречи с ними были для АН источником информации о войне во Вьетнаме, информации, которую трудно было получить из газет и телерепортажей. Когда в 1979 году Китай вознамерился дать вьетнамцам "урок", после ввода вьетнамских войск в Камбоджу (хотя это был тогда, наверно, единственный путь избавления многострадального народа от полпотовского людоедского "социализма"; АН был тут со мной согласен), шли бои на северной границе Вьетнама, в Москву приехал друг АН, прекрасный прозаик То Хоай. АН, пригласивший То Хоая к себе, велел мне прихватить большую карту Вьетнама. Оба, хозяин и гость, как штабные стратеги, водя по карте указкой, анализировали ситуацию. АН напечатал рецензии на два переведенных у нас соответственно в 1973 и 1980 годах романа То Хоая ("Западный край" и "Затерянный остров"). По второй книге, – это была часть исторической трилогии, построенной на древних легендах, – мы с АН вознамерились написать телесценарий и, вскоре после выхода ее в свет, подали заявку на имя председателя Гостелерадио С.Г.Лапина. План был грандиозный: совместный с Вьетнамом сериал с тропическими и археологическими кунштюками. Но телевизионный наш вождь "не счел"...
Еще один друг АН Нгуен Динь Тхи, руководивший в те годы Союзом писателей Вьетнама, не раз просил секретарей нашего СП включить АН в делегацию советских писателей, выезжавших в СРВ (по условиям культурных соглашений между соцстранами, персональный состав делегаций определяла направляющая, а не принимающая сторона), конечно, сделано это не было. АН написал предисловие к пьесе Нгуен Динь Тхи "Видения", в свое время запрещенной вьетнамской цензурой, другая его пьеса была снята с репертуара после первых представлений. В предисловии АН обыграл этот парадоксальный факт: официальный руководитель Союза писателей – запрещенный автор. Дружил он и с вьетнамским "живым классиком" Нгуен Туаном, и с прекрасным знатоком и переводчиком русской литературы Фам Винь Кы...
АН всегда, по моем возвращении из поездок во Вьетнам (особенно в годы войны) "интервьюировал" меня. Кое-какие сведения потом использовал в их работе с БН. Так, в "Парне из преисподней", по словам АН, пригодились некоторые "военные" детали. Заинтересовал его и мой рассказ о поездке в район боевых действий на северной границе Вьетнама (1979 год) и привезенные для него фотоматериалы. То же самое можно сказать и о командировках моих в Лаос и Камбоджу...
Вернусь к нашему с АН путешествию во Владивосток. Там были интересные встречи с учеными под дружеским патронажем океанолога и барда А.М.Городницкого, приплывшего во "Владик" на своем "Витязе". Венцом обещало стать посещение этого "корабля науки". Но АН решил закончить "свой поход" в другом пункте Тихого океана. Он надумал посетить Камчатку, где 20 лет назад проходила его военная служба. И сколько я ни твердил ему, что "Двадцать лет назад" давно написаны Дюма-отцом, он оставался непреклонным. Пассажирская навигация к тому времени закрылась. Но начальство Дальневосточного пароходства, восхищенное явлением АН и умиленное моим очерком о мужестве моряков-дальневосточников, совершавших рейсы в воюющий Вьетнам (его напечатал за несколько лет до этого журнал "Коммунист"), – начальство подыскало для нас "оказию" на уходившем в Петропавловск сухогрузе. До отплытия к нам был прилеплен один из сотрудников пароходства вместе с микроавтобусом японского производства. Мы славно поездили по Владивостоку. Но более всего запомнились мне споры АН с нашим сопровождающим, который был убежден: человечество переживет ядерную войну, главное – нанести врагу первый удар (упреждающий). Боюсь, АН не сумел его переубедить. Переход по довольно-таки бурному Тихому океану весьма впечатлил АН. Но одно, мне кажется, его потрясло. Уже недалеко от входа в Авачинскую губу судно наше застопорило ход, дабы не мешать выходу в океан атомной подводной лодки. Она шла на плаву. Было в этом творении человеческих рук нечто от допотопного хищного ящера. Двигалась субмарина быстро и бесшумно. Рассветные лучи солнца окрасили ее в какой-то, не имеющий определения, цвет. Крепко сжав мою руку, АН провожал ее взглядом, молча...
Много времени провел он в беседах с моряками, запросто наведывавшимися к нам в каюту. До этого он навряд ли представлял себе достаточно ясно трудности в их работе и житейские сложности. Когда мы пришли в Петропавловск, нас встретил секретарь тамошней писательской организации, насчитывавшей, если мне не изменяет память, семь или девять человек. Он помог нам устроиться в гостинице. Потом мы втроем спустились в ресторан, и он искренне удивился, когда мы с АН заплатили за выпивку и обед. Как мы поняли, столичные гости (по традиции) обычно не раскошеливались. Непонятным образом слух о нашем приезде распространился по городу. Журналисты, ученые, почитатели таланта АН, взяли над нами опеку. Город выглядел, надо сказать, весьма провинциальным, чуть ли не допотопным. Хотя АН так и не удалось отыскать застройку двадцатилетней давности. Должно быть, расстроенный этим, он возложил на меня ответственность за легкие сейсмические всплески по утрам, требуя, чтобы я перестал трясти отель.
Жилось здесь людям нелегко. Даже рыбаки, возвращавшиеся после лова с большими, вроде, деньгами, отнюдь не благоденствовали. В городе сложилось тяжелейшее положение с жильем. Государство строило мизер, кооперативных домов практически не было. Индивидуальная застройка за городом была нереальна из-за коммуникаций, климата, сейсмической обстановки. Большинство рыбаков жило в общежитиях, прелести коих описывать нет нужды. Даже отложив деньги, их использовать с пользой было сложно. Не говоря уже о покупке автомашины или ценных товаров, со снабжением города дело обстояло довольно-таки убого. В магазинах толпились очереди. Все названные выше проблемы упирались в "завоз". С "материка" доставлялось все: стройматериалы, техника, оборудование, продовольствие, ширпотреб.Люди постепенно падали духом, теряли надежду, многие мечтали об отъезде на тот же "материк". Кое-кто, не выдержав, спивался. Рассказываю об этом подробно, потому что АН, подавленный увиденным и услышанным, решил написать обо всем. Он, как всегда, хотел помочь. Люди были с ним откровенны, потому что считали: известный писатель сумеет достучаться куда надо, сможет сдвинуть их проблемы с мертвой точки. Насколько я знаю, это было чуть ли не единственное обращение АН к "прямой" или скажу иначе – социальной публицистике. Написанное им, по тем временам, являлось абсолютно непроходимым. Но выхолащивать из него главное АН, естественно, не хотел. Возникали варианты: напечатать не сам очерк, а интервью с АН по поставленным им проблемам и проч. Какие-то контакты по этому поводу возникали, как мне помнится, с "Литгазетой", кто-то пытался пристроить материал в "Новый мир"... Ничего сделать не удалось.
Эту его эскападу я вспомнил много лет спустя. По телевизору показывали международную встречу ученых, космонавтов, людей, пишущих о космосе. Речь шла о предстоящей экспедиции землян на Марс. Все выступавшие были "за". Возражал им один АН. Он сказал, что пока на Земле не хватает жилья, школ, больниц, многого другого, нам на Марсе делать нечего. Знаменитый американский астрофизик Саган посетовал: мол, у АН недостаточный полет фантазии. Но я уверен, многие зрители правильно поняли АН и согласились с ним.
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
13 апреля 2020 г. 18:55 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
П О Н Е Д Е Л Ь Н И К 2 (153)
Абакан 12 января 1998
В известном интервью АН "В подвале у Романа" он признал особенно важным, что они с БН пишут о своих современниках. "Совершенно бессмысленно, – говорил он, – изображать что-то иное..." Надо сказать, о жизни своих современников он стремился составить возможно более полное представление. У меня п вырезки, фото, выписки из зарубежных журналов). На папках значилось: "Экономика", "Коррупция", "Армия"... Недовольный моим легкомыслием, он частенько давал мне для прочтения собранные им материалы. В конце-концов я "проникся" и стал добывать для него редкие газеты и журналы, а с возникновением гражданских свобод и борений тешил его всякими листовками, воззваниями. Когда из-за болезни АН не мог уже посещать писательские собрания в ЦДЛ и прочие веча, он вменил мне в обязанность непременное присутствие на них. Я должен был без промедления являться к нему с отчетом. Если же предполагалось принятие важной резолюции, обращения, всегда уполномочивал поставить подпись и за него. Его интересовало все, даже мелочи, и воспринимал он мои донесения весьма эмоционально. Ценил изложение подробное и ироническое и даже иной раз поощрял всяческими наградами.
Среди самых отрадных дней нашего дружества – совместная семейная поездка в литфондовский Дом творчества в Пицунде. На начало ее пришлась знаменательная, как пишут панегиристы, дата – день рождения АН. Не желая омрачать праздничные встречи долгой ездой в раскаленном от зноя железнодорожном вагоне, АН с женою своей Еленой Ильиничной и внуком Ваней вылетел к месту самолетом. А мы с женой, имея при себе соответствующий запас спиртного и всяческие жаростойкие изделия домашней кухни, кондитерские изделия и прочие деликатесы, поехали поездом. Без ложной скромности свидетельствую: количество и качество экзотических напитков и несравненных яств наш АН (АН здесь не просто инициалы Аркадия Натановича, но и принятое между нами обозначение с помощью первой и последней букв имени "Амфитрион". Оно для нас символизировало через Мольера и Пушкина прежде всего радушного, щедрого, изысканного гостеприимца) признал достаточным и восхитительным. Через несколько дней прилетела из Москвы дочь АН, Мария Аркадьевна, и доставила накопившуюся почту. Среди деловых и дружеских писем попадались также поносные цидулки – "доброжелатели" АН не дремали. Но золотое солнце, ласковые воды понта Эвксинского, приятное общество заставили АН забыть враждебные выходки. Он плавал в волнах, потом сидел в тени под навесом, принимая от удрученных соседей заявки на подъем со дна морского оброненных и утерянных предметов: очков, резиновых тапочек, шапочек и проч. Дело в том, что у меня были маска и ласты, и я за это оказался произведен в ЭПРОНы. Однако за наши чрезвычайные услуги никто не наливал нам пенистых кубков, не баловал нас, и мы с АН решили дело прикрыть. Последним заходом я случайно извлек из пучины никем не востребованную вставную челюсть. АН прикрепил ее к гвоздю, торчавшему из столбика от навеса. Она походила на дар ex voto. К утру челюсть исчезла. "Нашла хозяина", – сказал АН.
Отрадны были наши поездки в автобусе на городской рынок. Правда, АН ревновал: отчего это продавцы вина и чачи первому предлагают свои услуги мне, а не ему. Мы забредали в окрестные харчевни, случалось, достигали и птицефермы, где веселые поварихи, не ведая о генераторах инфракрасных лучей, готовили дивный гриль. Нам оставалось только запить его красным вином. Плоды садов и бахчей украшали стол. И даже гул сверхмощного кондиционера в доме отдыха "Правды" не омрачал нашей неги и редких творческих порывов. Для полноты счастья нежданно-негаданно завернул к нам погостить на своих "Жигулях" мой одесский кузен Олег с семейством. АН очень его жаловал и любил беседовать о дальних морях и промышленном лове рыбы (Олег плавал механиком по судовой автоматике на "Востоке")...
Потом в атмосфере, напоенной запахом йода, цветов и хвои, появилось нечто тревожное. На пляж приходили стадом коровы. Поползли слухи о торговцах, подмешивающих в аджику толченый кирпич... Приехали польские писатели и настоятельно пожелали обсудить с АН будущее человечества. Беседа как-то не ладилась. И вдруг АН стал предрекать всевозможные катаклизмы. Под конец он возвестил скорое появление ядерного терроризма, что бомбу могут запросто смастерить студенты-физики или инженеры с помощью усовершенствованной бытовой техники... Ну, а перед окончанием срока нашего "заезда" решено было устроить в библиотеке литературный вечер – "традиционный" – гласила афиша. АН поддержать традицию отказался. Потом мы с ним, заняв выгодную позицию вовне, слышали, как потряс аудиторию великий публицист Мэлор Стуруа, рассказав, как нью-йоркские акулы пера восхищались его очерками, напечатанными в "Известиях"...
Мы с АН пошли к морю. Там какие-то добрые люди сложили из каменных плит стол и сиденья. Откупорили бутылку марочного коньяка "Одесса", подаренного моим кузеном. АН похвалил коньяк: "Не зря, – сказал он, – Бунин где-то хвалил одесский коньяк. Там еще до революции был знаменитый коньячный завод". "И не один, – уточнил я, – "Золотой колокол", Эльман, Рейфман и Компания"... Помолчав, заговорили о том, что надо бы снова учинить столь же прекрасные вакации. Сделать их тоже "традиционными". Только ничего из этого не вышло...
У АН было замечательное свойство – тяга к игре, мистификации, выдумке. Наверное, оно как-то помогало сохранять себя в сложных, порой мрачноватых жизненных обстоятельствах. Мы с ним долгие годы играли в "Звездную Палату". Потом, когда о ней прослышали друзья, мы сами забыли: позаимствовано ли названье ее от высочайшего лондонского судилища столетья назад мятежников и еретиков? Или эпитет "звездная" означал причастность к небесным сферам, сиянью и блеску? (Кстати, потолок вышесказанного судилища был изукрашен звездами.) Палата, учрежденная в 1970 году, состояла из двух особ – я был провозглашен Президентом ее, АН – Канцлером. Никаких противостояний между законодательной властью и исполнительной не возникало. Был разработан Статут, в коем сочетались начала монархические и республиканские. Властные полномочия Палаты были безграничны и, выходя за земные пределы, простирались на весь Универсум. Любые акты, решения Палаты составлялись собственноручно Канцлером. У меня сохранилась часть этих бесценных автографов: кое-какие указы, рескрипты, Положение о наградах с перечнем и описанием орденов. Исчезли, увы, поздравительные декреты по случаю тезоименитств Президента и Канцлера вместе с Пиршественными картами и проч.
После моего бракосочетания в бумагах Палаты появляется титул "Ее Президентское Величество, Королева". С особой радостью Канцлер воспринял весть о предстоящем появлении на свет моего чада. Он начинает череду особых указов. Вот один из них:
8 января 1973 года
Плод г-на Президента возведен в чин лейб-гвардии сержанта независимо от пола
Президент
Канцлер
Ко дню своего рождения, – к великому ликованию Палаты родился все-таки мальчик, – он был уже произведен в лейб-гвардии майоры. Причем Канцлер соответственно повышал и "оклад денежного содержания". В связи со столь значительными событиями была упорядочена последовательность тостов на заседаниях Палаты.
28 мая 1973 года, в день моего рождения (сын Александр родился 20-го числа того же месяца), Канцлер составил указ, где младенец именовался Принцем и удостаивался звания лейб-гвардии полковника. Через десять дней Принцу Александру присваивается очередное звание генерал-аншефа, он назначается шефом-командиром личной гвардии Президента-Отца и лейб-гусар Ее Президентского Величества Королевы. Не прошло и двух месяцев, Канцлер новым указом – в знак признания совершенств красноречия Принца, проявленного в беседе с Президентом-Отцом и самим Канцлером, назначает его шефом Культурной Академии Звездной Палаты...
Один из подобных указов, датированный 27 ноября 1973 года, начинается словами: "По случаю выполнения Канцлером ответственной задачи к чести Таджикской Республики..." Посвященному смысл их ясен: АН, в качестве литературного "негра", вкалывал на Душанбинской киностудии, доводя до ума сценарий Фатеха Ниязи. Знаю, таким же образом приходилось ему подрабатывать на "Молдова-фильме". Хочу спросить у господ критиков: вот такая литературная поденщина и впрямь была уделом процветающих советских писателей?
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
14 апреля 2020 г. 19:25 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
Да Бог с ними! Вернусь-ка я лучше к "Звездной Палате". Так вот играли мы с АН, потешая и ублажая друг друга. Друзья, наслышанные о нашей забаве, потихоньку завидовали и старались быть принятыми в члены Палаты – даже с испытательным сроком. Но мы оставались непреклонны. Однажды мы с АН заглянули к жившему неподалеку от меня приятелю. У него была в гостях некая дама. Она, я приметил, сразу положила глаз на АН. Хозяин осведомился, как дела в Звездной Палате? Мы стали наперебой рассказывать о новых указах и готовой вот-вот разразиться войне с Люфтландией за поставки сыра с Млечного пути. Но тут дама, взволнованно одернув заграничный жакет, сказала: "Ни слова больше! Я – жена советского дипломата и дала подписку немедленно информировать органы, если услышу о какой-либо тайной организации. Но мне не хочется навлекать на вас неприятности"... Разговор зашел о чем-то другом. Вскоре мы откланялись. Когда мы с АН оказались у меня дома, я тихонько спросил: "Ну, что, будем жечь архив?.." Канцлер мое предложение отверг. И Палата продолжала свою деятельность, пока он не заболел и не слег...
АН обладал прирожденным талантом рассказчика. "Захватить площадку", как говорят актеры, ему ничего не стоило – в любой компании. Причем, никогда не прибегал к банальностям, не смеялся первый собственным остротам. Я часто вспоминаю его истории. Любимейшие из них те, что связаны с его пребыванием под знаменами Марса. Чего стоит поездка на танке за покупками на базар с мистическими дорожно-транспортными происшествиями, от которых, однако, никто не погиб! Или шествие в разгоряченном виде с петухом на поводке! (Этот сюжет использован во "Втором нашествии марсиан" – празднование половой зрелости петуха в кабачке у Япета). Правда, петух, привязанный после прогулки к перилам лестницы, вдруг взлетел, веревка затянулась – и он не то погиб от несчастного случая, не то покончил с собой. А морские погони за японскими рыбаками-браконьерами... Романтическая прогулка в Новогоднюю ночь двух юных лейтенантов (один из них был АН), приглашенных неожиданно в дом двумя прекрасными девами; одна из них оказалась дочерью маршала и вышла замуж за спутника АН... Или случай с сыном другого маршала, которому по приказу маршальши бронетранспортером доставлялась выпивка и закуска прямо на московскую гарнизонную гауптвахту, где с ним делил трапезу находившийся там же АН... Наконец, сватовство самого АН (в чине младшего лейтенанта) к внучке главы мясников столицы; здесь важно, что дед АН тоже являлся старейшиной мясницкого цеха. АН был отвергнут, но на всю оставшуюся жизнь запомнил меню, казавшееся чудом в голодный послевоенный год...
Но венцом его устных рассказов я считаю импровизацию, сочиненную за ужином в хлебосольном доме владивостокского ученого. Это было повествование о якобы предстоящем АН полете в космос. Старт был назначен на завтра. Манера изложения поражала естественностью, хотя и ощущалось понятное накануне такого события некоторое волнение. АН, встав из-за стола, вышел на середину комнаты. Говорил, чуть запрокинув голову, лишь изредка взглядывая на нас, притихших, отодвинувших тарелки и рюмки. Наверно, он видел воочию и огромный фотонный звездолет, мчавшийся к созвездию Льва, и своих спутников (среди них оказались и я, грешный, и Алик Городницкий), планету, на которой им предстояло высадиться... Впрочем, достоверность деталей в его изложении входила в некое противоречие с ироническим тоном, и становилось ясно: перед нами хитроумная пародия на опусы фантастов, даже угадывались ее адреса... Но тут приборы на звездолете АН обнаружили чужой корабль, принадлежавший, судя по всему, какой-то неведомой цивилизации. Маневры его казались угрожающими. На этом интригующем эпизоде АН оборвал повествование, предоставив слушателям теряться в догадках. Долго не умолкали восторги и комплименты. Засим продолжилось пиршество...
Несомненная артистичность АН, я думаю, особенно помогала ему в его переводческих трудах. Ведь переводчику необходимо перевоплощаться (постоянно) не только в различные чужие персонажи, но и в творцов этих персонажей. АН обладал качеством, выгодно отличавшем его от многих амбициозных деятелей "лучшей в мире советской школы художественного перевода" (один из "больших мифов" нашего прошлого). Качество это – выдающийся литературный талант. И еще он великолепно владел русским словом; органически усвоил языковые богатства классики и имел чуткий слух, воспринимавший звучавшую вокруг речь его современников – молодых и старых, людей самых разных профессий и "состояний" (пушкинское словцо, которым сам АН часто пользовался). А может, талант, и сам по себе, является ключом к сокровищнице языка? Не ведаю! Зато убеждался не раз: русские тексты переводов АН рядом с захваленными поделками (дамскими и мужскими) удивляют своей подлинностью.
Переводчик А.Н.Стругацкий существовал в двух ипостасях: под своим собственным именем и как С.Бережков. Последний переводил фантастику: с английского ("День триффидов", роман Джона Уиндема; рассказ Кингсли Эмиса "Хемингуэй в космосе"...) и японского (Кобо Абэ – повесть "Четвертый ледниковый период", рассказ "Тоталоскоп"...). Превосходные работы. Знаменательно, что переводчик, будучи сам мастером фантастического жанра, своеобразным и мощным, сохранил художественные особенности, почерк переведенных им авторов. Но мне, человеку с "востоковедным прошлым", милее и ближе переводы АН из японской классики. Я тоже переводил средневековую и современную прозу – вьетнамскую, но в духовной жизни, истории Японии и Вьетнама немало сходных черт. Прекрасно поэтому представляю себе все трудности – загадочные, порой чуть ли не мистические, подстерегавшие АН на этом пути. И могу оценить вдохновенное мастерство и изящество, с которыми он эти трудности преодолел. Украшением тома Библиотеки всемирной литературы – собрания классической прозы Дальнего Востока стали переведенные АН три новеллы из книг знаменитого Ихара Сайкаку, писавшего во второй половине XVII столетия (средь них моя любимейшая – "В женских покоях плотничать женщине"). Помню веселый пир на восточный лад, коим отметили мы с АН выход этого тома БВЛ, где соседствуем под одной обложкой.
Но истинным шедевром почитаю выполненный АН перевод "Сказания о Есицунэ", японского романа, написанного в XV или начале XVI века. Прочитав его в рукописи, я испытал нечто вроде легкого шока. Упросил АН выдать мне перевод до завтрашнего утра и перечитал его дома, желая – так бывало в детстве – понять, как это сделано. Нет, АН не злоупотреблял архаизмами, дабы воссоздать дух старины. Они поставлены на странице нечасто с тонким расчетом – так старые мастера клали кистью на холст блики света. В тексте существуют (в русской транскрипции) японские слова – термины, имена собственные. Они не только знаки иной культуры, реальности чужого быта, черты диковинной природы. Это созвучия музыкальной палитры текста, мы слышим его по-особому, как бы чуть-чуть по-японски. Здесь нет перебора: часть специальной лексики переведена, и для нее найдены точные эквиваленты в русской придворной, военной, религиозной терминологии. Но и остальные для русского читателя вовсе не тарабарщина – многие переведены объяснены в комментариях. Приемы эти, вообще-то известны; главное – соотношение их. Система – цельная и гармоничная. Иного читателя удивят иноязычные, заимствованные русским языком слова (паж, проспект, вассал, министр, рескрипт...) Вспомним, со стародавних времен при построении государства Российского в самых различных сферах: придворной ли, державной, военной, да и культурной и прочих приживались пришлые слова – греческие, латинские, немецкие, французские... Точно так же на Дальнем Востоке многие страны и, возможно более прочих Япония, заимствовали из Поднебесной. Китайские письмо, преображенное позднее, этикет, основания словесности и художеств, технические достижения, само собой, и военные... Так что иноязычные слова – тоже знаки, мета определенного устроения жизни, сложных ее связей.
Думаю все же, той самой "старинности" и изящества русского воплощения АН достиг ритмическим строем своей прозы, ее музыкальным ладом. Если читать ее вслух, особенно заметны точное "попадание" в этот лад ударений и пауз. Открываю книгу и вслушиваюсь в первую фразу: "Когда обращаются за примерами воинской доблести к японской старине, то называют Тамуру, Тосихито, Масакадо..." И грозные громовые аккорды звучат в заключающем сказание периоде: "Помнить надлежит: богиня Кэнро отвергает тех, кто нарушает замыслы и последнюю волю отцов своих, достигших силы и славы праведными путями!" Как изысканно и как просто!..
Сама по себе работа над переводом сказания требовала основательных знаний японской истории и литературы. АН написал к книге предисловие и составил комментарии, все это, вместе взятое, можно считать подвигом. Но едва он сдал рукопись книги в издательство "Художественная литература", начались перипетии прямо-таки по М.А.Булгакову. Предисловие странствовало по Москве от рецензента к рецензенту и возникали противопоказания за противопоказаниями. АН написал яркую, нестандартную статью, действительно обращенную к широкому, как принято выражаться, читателю. Без заплесневелого наукообразия, привычных штампов. И подзаголовок у нее был "возмутительный" – "Инструкция к чтению". Уверен, шокировавшие утонченный вкус издателей и рецензентов особенности статьи, суть отражение всегда интересовавшего АН поиска "острой" интриги в литературном произведении и породившей его исторической драме, тяги к игровой стихии. Но своя рука владыка: статью отвергли. Вдруг выяснилось: на предисловие и комментарий был составлен один общий договор. АН, обиженный, – нет, оскорбленный, – отказался печатать комментарии. А книга стояла в плане. Заказать комментарии другому автору значило потерять массу времени. Да и АН не отдал бы свою работу в чужие, "холодные" руки. В конце концов издатели уломали АН, комментарии и перевод ушли в набор (вместе с "правильным" предисловием другого автора).
На подаренном мне экземпляре романа АН написал: "...Вот оно, никогда не сбывается, что хочется. Янв. 85." Однако справедливость – с неизбежным опозданием – восторжествовала! В 1993 году фантастический альманах "Завтра" напечатал многострадальное предисловие.
Я люблю и другие переводы АН... Повесть "Пионовый фонарь" Санъютэя Энте. Автор ее – замечательный устный рассказчик и актер, сам читавший со сцены свою прозу с одним лишь веером в руке. В начале 80-х годов прошлого века за пятнадцать вечеров была сделана стенографическая запись "Пионового фонаря", изданного отдельной книгой. Действие ее происходит в XVIII веке. Вспоминаю об этом, чтобы уяснить непростую задачу, поставленную перед собой переводчиком. Она была решена с блеском. АН удалась "полетная" легкость разговорного слога, найдены речевые характеристики персонажей из разных сословий и мрачноватый тон повествования... А его великолепные переводы прозы великого Акутагава Рюноскэ! Я часто перечитываю "Нос" и "В стране водяных". Хотя знатоки-японисты особенно хвалят "Бататовую кашу". Вот, пожалуй, и все переведенные АН вещи классика. Но он написал еще и предисловие к тому новелл Акутагава Рюноскэ, вышедшему в Библиотеке всемирной литературы. И это эссе открыло для меня мир и судьбу японского мастера.
|
|
|
цитировать