Отголоски знаменитой и прекрасной утки еще 19-го века:
ДЕРЕВО-ЛЮДОЕД
В сентябре из Лондона выедет на Мадагаскар научная миссия под руководством капитана Ламмотт-Херста, члена Королевского Географического Общества. Кроме самого капитана и его жены, в состав экспедиции входит морской офицер, геолог, ботаник, кино-оператор и др. — всего, 10 человек.
Одна из главных задач экспедиции — поиски "дерева-людоеда", существование которого на Мадагаскаре подозревается уже давно, но обнаружить которое до сих пор не удалось: туземцы, обоготворяющие это дерево и приносящие ему человеческие жертвы, тщательно скрывают его от взоров белых.
Мелкие плотоядные растения — "мухоловки" — давно уже известны. Дерево-людоед, если верить рассказам некоторых туземцев, является по сравнению с ними гигантом: оно имеет от двух до двух с половиной метров вышины. На верхушке дерева, растет пучок мясистых листьев, толщиной в человеческую руку: они сложены в виде лодочки и обладают двойным рядом крючков. Из листьев постоянно сочится густая жидкость, обладающая наркотическими свойствами и служащая туземцам для приготовления опьяняющей жидкости.
Принесение жертвы дереву-идолу начинается с ритуальных танцев. Жертва — молодая туземная девушка — подводится к дереву, и ей дают выпить некоторое количество опьяняющего сока, после чего она теряет сознание. Ее поднимают затем на верхушку дерева и кладут на один из гигантских листьев, который при первом прикосновении тела раскрывается. Вокруг дерева начинается дикая пляска; лист медленно закрываается за своей жертвой и остается в таком состоянии пять-шесть дней. Затем он раскрывается и на землю падают кости жертвы: все мясо целиком переваривается растительным соком.
Члены миссии капитана Ламотт-Херста решили во что бы то ни стало добраться до этих деревьев, описать их и привезти в Англию их образцы.
_____
Возрождение (Париж), 1932, № 2625, 9 августа.
Новость об экспедиции Ламмотт-Херста (V. de la Motte Hurst), распространенная агентством UPI, облетела в августе 1932 года многие европейские и американские газеты, причем довольно солидные. Бравый капитан уверял, что дерево ежегодно поглощает "нескольких самых красивых девушек острова". "Мне говорили о дереве многие вожди острова и я не сомневааюсь в его существовании" — заявлял Ламотт-Херст. "Оно пожирает людей, но туземцы ему поклоняются и поэтому отказываются открыть, где оно растет". Интересно, что ни до, ни после этого о Ламмотт-Херсте, его жене и команде никто ничего не слыхал: как видно, всех до одного поглотили алчные листья чудовищного дерева...
В статье психиатра Л. Прозорова "Кокаинизм и преступность", вошедшей в нашу антологию "Белый яд", рассказывается о "талантливой поэтессе и актрисе П.":
"Талантливая актриса и поэтесса П., доставленная ко мне на экспертизу следователем, нюхает кокаин, потому что разочаровалась во всем, — в искусстве, которое она любила, в мужчинах, к которым чувствует отвращение, наконец, в самой себе. Родные находят ее раздетой, пронюхавшей все в одном из притонов на «Трубе». Дело возбуждено о ней потому, что, будучи «занюханной», она подписала какой-то протокол и потом, безо всякой нужды, на суде отказалась от своей подписи".
Составитель антологии А. Шерман предположил, что речь идет о Наталье Поплавской ("королеве наркоманов", по выражению поэта Рюрика Ивнева), старшей сестре одного из лучших поэтов русской эмиграции Бориса Поплавского. Действительно, описание "талантливой поэтессы и актрисы" почти буквально совпадает с воспоминаниями мемуаристки Н. Серпинской:
«Отец Наташи Поплавской — инженер, председательствующий в организованном для борьбы с большевиками в 1917 году «Обществе фабрикантов и заводчиков» — бежал с Павлом Павловичем Рябушинским через Ростов-Одессу в Париж, обещав выписать жену и дочь. Однако время шло, но ни известий, ни денег обе женщины не получали. Они стали продавать меха, драгоценности, потом себя. Мать, благоразумная и рассудочная, завела себе солидного покровителя, а Наташа кидалась из стороны в сторону, опускаясь все ниже. В 1921-1922 годах ее, оборванную, опухшую от пьянства, в опорках, с компанией профессиональных бандитов и воров встречали на Трубной площади — очаге всего хулиганского и наркоманского люда. Наконец, во время нэпа какие-то друзья ее отца, очевидно, получив директивы из Парижа, выхлопотали ей паспорт и снабдили деньгами на дорогу. Потом о ней доходили из-за границы противоречивые, путаные слухи, выдуманные, впрочем, как вообще обо всех эмигрантах. То она вышла замуж за мелкобуржуазного француза и сделала даже двух детей, превратившись в семейную даму. То какой-то экзотический принц, прельстившись ею в ночном кабаре, женился на ней и увез на свой «дикарский остров» где-то на Тихом океане, и Наташа теперь — королева нескольких тысяч дикарей. Особенно занятно было представлять ее в короне из перьев, с кольцом, продетым в носу, в бусах и листьях вокруг пояса, прыгающую под звуки тамтама через священные костры. Выходило — прямо идеал модных романов Поля Морана. Ее близкие знакомые, родные, «бывшие люди», равнодушно смотревшие и ничего не делавшие, чтобы спасти ее, направить по другому, трудовому пути, легко доступному всякой живой, толковой женщине, захлебываясь от восторга, с уважением рассказывали о сделавшей «феерическую карьеру» Наташе Поплавской»
(Серпинская Н. Флирт с жизнью. М., 2003. С. 222-223).
Здесь далеко не все точно, и скажем сразу — ни годы жизни, ни судьба Поплавской достоверно не известны (по одной из версий, умерла за границей в 1920-х годах от туберкулеза). Поплавская выступала с чтением своих и чужих стихов на литературных вечерах, выпустила единственный сборник "Стихи зеленой дамы" (М., 1917) и осталась в литературе двумя стихотворениями. Одно, "Ты едешь пьяная и очень бледная", в "городской фольклорной" версии было превращено в романс Петром Лещенко, другое, "Попугай Флобер", положил на музыку Александр Вертинский.
Стихи ее манерные и "дамские". Вот, пожалуй, лучшее:
В кафе
В этом маленьком грязном кафе
(Ах, забыть ведь не в нашей власти);
Еще тлеет ауто-да-фэ
Моей прежней страсти.
В тусклом омуте пыльных зеркал
Милый облик я тщетно ловлю.
Так недавно он мне здесь сказал:
«Я тебя люблю».
За диванами в дальнем углу
Мы скрывали нашу любовь.
Помню ясно мальчишку-слугу
С губами как кровь,
И хозяйку за кассой направо,
И лица ея сонную лень.
Здесь мы пили утром какао,
Каждый день.
Помню нашу последнюю встречу
Холод нежных когда-то глаз,
Может быть я тебя здесь встречу
Еще раз?
Может быть ты захочешь, усталый
Вспомнить ласку ушедших дней.
— Помнишь, как я тебя целовала?
— Ты счастлив с ней?
Я жду безнадежно, безвольно
Все прозрачнее бледный профиль.
— Как жутко, как страшно, как больно.
______
Возьмите, я не хочу кофе.
Ты едешь пьяная и очень бледная
По темным улицам, домой, одна.
И странно помнишь ты скобку медную
И штору синюю его окна:
И на диване подушки алые
Духи D'Orsay, коньяк Martel.
Глаз янтарные, всегда усталые
И губ распухших горячий хмель.
Пусть муж обманутый и равнодушный
Жену покорную в столовой ждет.
Любовник знает — она послушная,
Молясь и плача, опять придет.
Попугай Флобер
(версия А. Вертинского)
Я помню этот день. Вы плакали, малютка.
Из Ваших серых подведенных глаз
в бокал вина скатился вдруг алмаз
и много, много раз я вспоминал
давным-давно, давным-давно
ушедшую минутку.
На креслах в комнате белеют Ваши блузки.
Вот Вы ушли, и день так пуст и сер.
Грустит в углу Ваш попугай Флобер.
Он говорит: "jamais", он все твердит:
"jamais", "jamais", "jamais", "jamais"
и плачет по-французски.
Наркотики сгубили не только Наталью, но и ее брата — Борис Поплавский умер от отравления наркотиками в Париже в 1935 году в возрасте 32 лет, возможно, был намеренно отравлен. Все это хорошо известно, однако мало кто знает, что свой недолгий и славный путь в литературе Поплавский начал с фантастики. Его первой публикацией стало фантастическое стихотворение "Герберту Уэльсу", напечатанное в севастопольском альманахе "Радио" (1920). К слову, фантастическим был весь альманах, целиком воспроизведенный в нашей книге "Обвалы сердца: Авангард в Крыму" (2011).
ГЕРБЕРТУ УЭЛЬСУ.
1.
Небо уже обвалилось местами,
Свесились клочья райских долин.
Радости сыпались, опрокидывая здания,
Громы горами ложились вдали.
Стоны сливались с тяжелыми тучами.
Зори улыбку отняли у нови,
А мы все безумней кричали: «отучим мы
Сердце купаться в запутанном слове!»
Крик потонул наш в конвульсиях площадей,
Которые в реве исчезли сами.
Взрывов тяжелых огромные лошади
Протащили с безумьем на лезвиях аэросани.
В саване копоти ангелов домики
Бились в истерике, в тучах путаясь,
А Бог, теряя законов томики,
Перебрался куда-то, в созвездия кутаясь.
А мы, на ступенях столетий столпившись
Рупором вставили трубы фабричные,
И выдули медные грохотов бивни
В спину бегущей библейской опричине:
– Мы будем швыряться веками картонными!
Мы Бога отыщем в рефлектор идей!
По тучам проложим дороги понтонные
И к Солнцу свезем на моторе людей!
2.
Я сегодня думал о прошедшем.
И казалось, что нет исхода,
Что становится Бог сумасшедшим
С каждым аэробусом и теплоходом.
Только вино примелькается –
Будете искать нового,
Истерически новому каяться
В блестках безумья багрового.
Своего Уливи убили,
Ну, так другой разрушит,
Если в сердце ему не забили
Грохот картонных игрушек.
Строительной горести истерика…
Исчезновение в лесах кукушек…
Так знайте ж: теперь в Америке
Больше не строят пушек.
Я сегодня думал о прошедшем,
Но его потускнело сияние…
Ну, так чтож, для нас, сумасшедших,
Из книжек Уэльса вылезут новые Марсияне.
Уливи — это итальянец Джулио Уливи (1881-после 1936), лжеизобретатель "М-лучей" или очередных "лучей смерти". Но что за "новые Марсияне" вылезут из книг Уэлса? Просто так, для красного словца и рифмы, потому что Уэллс и "Война миров"? Надо думать, что нет — но об этом в другой раз.
На днях знаменитый французский ученый, профессор Эдуард Беллен, в разговоре с одним журналистом увлекательнейшими красками набросал картину того, что ждет человека через сто лет.
По словам Беллена, мы сейчас не можем себе и представить, в каких изумительных условиях будет протекать человеческая жизнь. Все, что тысячелетиями тормозило победоносное шествие человека вперед, мешало его счастью, останется только воспоминанием. Войны перестанут понимать. Телиолинотип, радиофон, радиоскоп соединят людей в одну семью. Не станет расстояния, исчезнет время, человечество получит одну душу, и в этой коллективной единой душе будет царить одна любовь. Да этой душе и делать больше нечего будет, как любить, раз все будет достигнуто.
Кто-то при мне с угрюмой серьезностью стал разбирать нарисованную профессором картину.
— Не стану говорить о том, что если силой обстоятельств люди действительно получат какую-то одну душу, они станут подыхать от тоски и, прежде всего, произведут революцию, чтобы получить каждый хоть по маленькой, но собственной душе. Ибо вся жизнь вовсе не на сходстве и каком-то слиянии, а на отличии одного от другого, на противоположении и, если вы попробуете сказать кому-нибудь из ваших знакомых, желая ему польстить, что у него коллективный ум, я уверен, не обойдется без крупных неприятностей.
Но оставим это в стороне. Скажите, почему все прорицатели всегда видят будущее только в радужном цвете? Что им, собственно, дает основание для этого? Рост техники?
Сто лет тому назад, когда Стефенсон открыл силу пара и построил первый паровоз, люди тоже были уверены, что через сто лет, когда железнодорожные рельсы, Бог даст, будут и в Индии и далекой Африке, наступит на земле золотой век. И по той же программе: исчезновение войн, братство народов, единая душа, не говоря уже о крайнем благополучии чисто материальной стороны дела, ибо ясно было, что усиление товарообмена должно вызвать расцвет промышленности, расцвет промышленности — незыблемость валюты, незыблемость валюты — доступность всего и дешевизну и т. д.
И меньше всего люди думали о том, что паровоз так же хорошо приспособлен подвозить солдат и боевые припасы, как товары, сеять рознь, как братство, и уж, конечно, не предвидели, что никогда не будет таких кровопролитных войн, такого разрушения культуры, таких финансовых крахов, такой вопиющей нищеты, такого голода, такого обесценения всяких валют, когда бумажные миллионы и миллиарды будут считаться мусором, вроде лимонадных этикеток, и неуважение к деньгам дойдет до того, что на юге громадной страны, которая может вместить половину Европы, какой-нибудь батько Махно, захватив власть, а вместе с ней казначейство и какую-то типографию, станет выпускать государственные карбованцы с такой веселой плясовой надписью: «Гоп, куме, не журись, у батьки деньги завелись»...
Но возьмем будущего человека вне войн, к которым прежде всего применяется все, что изобретает человеческий гений, вне всяких политических форм.
От века скромное счастье отдельного человека складывалось обыкновенно из удовлетворения физических потребностей и некоторых духовных. Среди последних романтизм, поэтизирование женщины принадлежало к главным, потом литература, музыка, театр, путешествия.
Когда-то — до паровоза — путешествие из Петербурга в Москву продолжалось неделю. Медленно, в тяжелых рыдванах, по большим и проселочным дорогам, с веселыми переправами через реки, с чудесными ночевками в открытом поле, через леса, незнакомые деревни, села, города, когда глаз жадно все вбирал, ибо все казалось новым, все очаровывало, — и впечатлений набиралось на всю жизнь.
Фрегат, отправляясь в кругосветное плавание, клал на это три года. Но иногда проходило пять, прежде чем, после тысячи приключений, он возвращался с обветренной, почерневшей, возмужавшей командой, из которой многие пустились в путь молоденькими юнгами. Чего только люди ни перевидали, чего ни натерпелись, каких только рассказов от них, бывало, ни услышишь!
Теперь такие путешествия вызвали бы улыбку. Пять лет!.. Любой пароход теперь сделает это в месяц. Аэроплан облетит с вами земной шар в три дня.
Вы ничего не увидите, но какая экономия во времени!..
В будущем этой экономии вам дадут еще больше. Взвизгнет ракета, и раньше, чем вы докурите свою сигару, пробежите свою утреннюю газету, вы уже очутитесь по ту сторону океана. В том же непомятом пиджачке, в незапыленном воротничке, с той же заутюженной складкой на брюках, только что из Парижа, вы пойдете со своим портфелем по улицам Нью-Йорка, спокойный, углубленный в свое дело, словно ничего не случилось.
Пролетели ли вы над Сахарой, над Гималаями, над океаном, — будет все равно, ибо все равно быстрота скрала все.
Уже теперь плаванье и полет ставят одну цель — побить рекорд и в жертву этому спортивному интересу приносится все. В будущем даже спортивного интереса не будет. В последней степени быстроты — больше или меньше мгновением — уже не играет роли. Человек будет владеть всем миром, не зная его. Значит, одного из величайших наслаждений прошлого он уже будет лишен.
Та же вкоренившаяся лихорадочная страсть для всего сокращать время, все давать в минимальный срок, в сжатом до последнего виде, в форме, которая могла бы быть в мгновение поглощена, — убьет и литературу, и музыку, и театр.
Уже двадцатый век ни в одной области искусства не давал капитальных произведений девятнадцатого, которые так медлительно, с такой великой тщательностью и любовью создавались.
Кто решился бы потратить теперь десять лет, как Гончаров, или семь лет, как Толстой, на один роман, когда для сумасшедшей карусели, которая несется кругом вздыбившегося мира, тема в один день может трижды устареть, и полдень не знает, что будет требовать вечер.
Литературу теперь заменяет газета, но в будущем и газетный лист будет казаться чересчур длинным. Как-никак, на его прочтение требуется какое-то время. Телиолинотип и радиофон совершенно его вытеснят. Глаз и ухо получат возможность в минуту впитывать в себя то, что раньше отнимало час.
Тот же радиофон будет передавать музыку, радиоскоп — зрелища. Никаких концертов, никаких театров... О том, как люди прошлого тратили по четыре-пять часов в вечер на какую-то оперу, балет или пьесу, будут рассказывать веселые анекдоты. Все даст кнопка, и в любое время, в минимальное время, хорошо спрессованным словом, в таком виде, который удобен для глотания, как пилюля.
Писателей, художников, актеров, музыкантов мир совершенно не будет знать. Безыменные, они будут ютиться все около центральной радиостанции, которая будет их содержать.
Никаких частных выступлений, да и негде будет выступать, ибо таких мест не будет.
Могущественный мировой концерн радио, вероятно, примет также все меры, чтобы не было в частных домах каких-нибудь мешающих делу вредных пережитков, вроде книг, картин, музыкальных инструментов.
Механическое радиоухо, механический радиоглаз все должны будут заменить.
Что касается женщины, то по форме она и теперь приближается к мужчине. В будущем, когда медицина шагнет вперед, переходить из женского состояния в мужское и из мужского в женское станет совершенно пустым, минутным делом. Сделается обычным, чтобы муж в виде отдыха переходил временно на роль жены, а жена на роль мужа. И никого не будет удивлять, если вчерашняя молоденькая женщина завтра появится в цилиндре, смокинге и штанах, а вчерашний ее муж — декольтированный, в шляпке с перьями, томно опираясь на ее руку, будет делать глазки проходящим мужчинам.
Так что о каких-то особых переживаниях, о поэтизировании женщинами мужчин и мужчинами женщин не будет и речи. Да и возможны были бы неприятные ошибки. Вы станете обольщать жену своего друга, а она вам вдруг скажет:
— Дружище, не тратьте напрасно пороха! Как раз сегодня я мужчина, только не успела переменить платья. Хотите сигару?
В чем же это особенное счастье будущего, когда ни мужчина, ни женщина, окруженный всем, что добыто для него другими, но к чему он сам не приложил и пальца, без страсти, потому что не к чему будет питать страсть, без инициативы, потому что не в чем будет ее проявлять, равнодушный, получающий в конденсированном виде от радио все, что когда-то широко и обильно черпалось прямо из источников жизни, нивелированный, единообразный, человек будет походить на другого, как сантимы одной чеканки?
Одна надежда, что среди этого благополучия он вдруг да затоскует по себе прежнему, вдруг да задумается, поколеблется в уверенности, что все так и надо, и в один прекрасный день все пошлет к черту, все разрушит, чтобы с наслаждением, с мукой, ненавидя, горя, борясь, любя, взлетая и падая, обливаясь потом, испытывая все, что Богом положено испытывать человеческому сердцу, приступит с начала к длинному и трудному, но благословенному пути, который его далекий предок уже когда-то проделал в истории.
_____
Сегодня (Рига). 1929. № 109, 21 апреля. С. 3. Орфография и пунктуация приближены к современным нормам.
Собака профессора: [Рассказ]. Сегодня (Рига), 1930, № 338, 7 декабря. С. 3. Под псевд. Лев Максим.
Неожиданные последствия операции омоложения, проведенной над собакой.
Под вопросом еще несколько вещей, которые, возможно, будут добавлены. В российской части список предварительный — здесь необходим сплошной просмотр довольно большого количества "тонких" петербургских журналов 1900-х — 1910-х годов.
Тимофеев А. Утрехтские происшествия 1834 года // Библиотека для чтения. 1835. Т. 12. С. 52-74.
Женщины избавляются от мужчин и устраивают собственное царство; дело кончается междоусобной войной и воскрешением мужчин, которые "были заколдованы, и находились все это время в странном, неразгаданном оцепенении" под землей.
Г-ин, Б. Призраки (Продолжение повести И. С. Тургенева). М., тип. И. Н. Холчев и Ко., 1907. 16 с.
Фантастический антиреволюционный памфлет. Призрак переносит героя в современное автору будущее, где герой наблюдает сцены революционного разгула.
облако тэгов
