Обычно роботы Азимова как раз и поражают своей человечностью на фоне железного экстерьера и позитронных мозгов, а тут... чем больше Эндрю становится человеком биологически, тем меньше в нём человеческого в метафизическом понимании. Тем меньше в нём сути, тем больше главенство формы над содержанием. Положить всё своё существо на достижение одной-единственной тщеславной и формалистичной цели, сузив поле своей деятельности / границы познания до себя самого — на такой эгоцентризм способна только бездушная машина, для которой логические цепочки и номинальное звание «человек» важнее того внутреннего гуманизма, которого в Эндрю на начало рассказа было с избытком.

А может просто расстраивает утрата Эндрю той трогательной наивности и чистоты, которая присуща Азимовским андроидам. Их беззащитность перед человеком, безусловная преданность ему, открытость, имманентное неприятие даже самой концепции причинения вреда. Среди людских пороков и малодушия, среди грязи, которой и так слишком много в нашей жизни, эти существа кажутся то ли блаженными, то ли юродивыми; наверное, не зря эти два слова могут иметь одно и то же значение.

Но это незапятнанное жизненными ошибками и сомнительными поступками состояние далеко от того, что мы привыкли считать «настоящим Человеком». Человеку свойственно одновременно и стремиться к идеалам, и испытывать к ним отвращение; не в последнюю очередь оттого, что именно погрешности и несовершенства делают человека самим собой.

Так, именно недоработанная система связей в электронном мозге подарила Эндрю возможность творить, возможность мыслить, выходя за рамки, возможность _мечтать_стать_человеком_. И, в каком-то смысле, растеряв по пути свою чистоту, приобретя взамен жёсткость, честолюбие, самомнение и напор, господин Мартин действительно постепенно становится неотличим от любого из нас.

И всё же есть в этом процессе внутреннее противоречие, ведь одновременно Эндрю отрекается от творчества, самовыражения, познания мира ради борьбы за свой юридический статус, «a trick of words only»(с) — а ведь именно эти его стремления изначально выделили его из рядов других таких же точно машин, сделали чем-то — кем-то? — большим.

Ну и, наконец, как верно замечено в отзыве Vlada24, в конце пути вымученная ценой усилий нескольких поколений победа и статус de jure мало что значат для больше-не-робота. В процессе «вочеловечивания» Эндрю не только сужает свои горизонты, но и теряет людей, которых любил, которые любили его, сводит их круг от большой семьи к последнему из рода, а затем и вовсе — ни к кому. Господин Мартин, сам того не заметив, остаётся совершенно один. О нём некому заботиться, но он уже может и сам постоять за себя. Он ни о ком не печётся. Теперь он разве что сам приходит за старыми моральными долгами.

Он становится абсолютно самодостаточным, автономным, вещью в себе. Его существование приобретает явственный механический привкус.

В общем, как мне кажется, «Двухсотлетний человек» — это не история Пиноккио; это не сказка со счастливым концом про робота, ставшего настоящим мужчиной, хотя и есть соблазн так её воспринять. В действительности здесь гораздо больше слоёв и подводных течений. Для меня это рассказ о становлении личности, о цене, которую приходится платить за успех, о свершениях и потерях, о том, как можно добиться своей самой заветной цели — и всё равно потерять какую-то часть себя. Быть может, самую важную часть.

Удивительно.