Мысли о жизни — это воспоминания автора, вылившиеся в автобиографию из небольших рассказов. Первые его воспоминания напомнили мне произведения его современника из южной столицы Льва Кассиля. У обоих авторов из детства сохранены очень сочные образы, наполненные любовью к родине через открытия чего-то большого и глубокого, непонятного ребенку. Но все равно осознаваемое всей своей цельностью. Дмитрий Лихачев рассказывает о традициях своей петербургской семьи и о том, как ощущалась смена власти в стране во время Русской революции.На самом деле сказано не очень много, как будто ничего такого и не было, только отец автора менял работу, а традиции начали мельчать.

Самым ярким событием жизни, по мнению автора, оказалась ссылка его в Соловки. Трудовой лагерь перевоспитания контрреволюционеров,православного духовенства и анархистов в воспоминаниях Лихачева не оказывается тяжелым опытом, хотя его ужасало наличие лесозаготовок, торфоразработок и других тяжелых производств здесь и поэтому представлялось чем-то нереальным. Лихачеву представлялось важным сохранять контакт с такими же интеллигентами, как и он, хотя в Соловках, по портретам самого автора, реально сидели мутные типы с безумными идеями о том, каковы пути России, если они были политическими заключенными.Другие оказывались преступниками по диким статьям, стремились создать тюремную иерархию и двигаться в ней, но оказывались в результате в ящике с двумя пулями в затылке. Описание Соловков – это сборник анекдотов о сумасшедших, портретов странненьких интеллигентов и пара заметок о природе.

Лихачев сильно переживает о гонениях в отношении Православной церкви, разрушении храмов, даже называет лютеран нерелигиозными людьми, хотя, описывая свое мировоззрение и рассуждая о вечности, он не так ужи близок к православию, а пытается вместить Бога в актуальную философию и даже видит смысл в том, чтобы иметь вкус к философским знаниям текущего времени. Одной из важных составляющих русской культуры он называет непременные разговоры об этом и очень зависим от людей, с которыми можно такое обсуждать на должном уровне. Причем сам сознается, что почему-то записать разговоры он не способен,что для превращения бесед в текст требуется большая смелость. Читатель может забежать вперед, чтобы посмотреть «Письма о добром», и это окажется очень наивная философия из коротких мыслей о морали, этике, культуре человека в общем. Она напоминает что-то вроде «Поучения Мономаха» только для советского человека, но в отличие от первого произведения не задается целью для чего пишется. Это как сборник советов, которые не просишь, да еще и слишком абстрактные, чтобы быть сообщениями, хотя называются письмами. В православной литературе есть такой жанр – писем и посланий, которые пишутся для понимания православного духа и стяжания Святости. У Лихачева же дух капризного деда,которому что-то «надо» от тех, кому адресованы «письма», без нужных «если», объясняющих пользу и нужность доброты в том виде, какой она представляется автору.

Вообще, выбирая человека, чей портрет Лихачев помещает на страницах своих воспоминаний, он руководствуется принципом отбора по доброте. Которую тот человек проявил в его адрес. И зачастую добротой оказывается принадлежность к тому же опыту русской интеллигенции или пребыванию в Соловках.

Думаю, что самой значимой частью книги является описание жизни в блокадном Ленинграде. И эта часть, наверно, самая подлинная из всего текста, потому что видно, что записи велись во время описываемых событий. В отличие от остальной книги это не воспоминания впечатлений, не домыслы о людях,а честная хроника с самыми жуткими и подробными картинами голода. Мне нравится мысль Лихачева, что голод раскрыл в людях настоящее – что хорошие люди раскрылись в своем проявлении доброты, а злые опустились, он видит в этом Божью волю, но почему-то не доходит до основной мысли этого Промысла: Бог доводит людей до их нравственных пределов как раз перед смертью, для облегчения суда над ними,чтобы не было дилеммы. У Лихачева совсем отсутствует такое понимание смерти, смерть в блокадном Петербурге выглядит трупами мучеников.

В книге много недовольства людьми, продавшихся режиму, -доносчиками. Я, в отличие от автора, не считаю их частью системы. Для меня это люди, которые существуют вне зависимости от государства, места и времени. Всегда можно провести параллель между такими типами и теми, кто в Трудовом лагере хотели ухватить кусок в воровской иерархии. Это не значит, что власть им предоставит возможность для продвижения по своей лестнице. Но Лихачеву хочется быть на другой стороне от советского, хочется как-то неявно выразить недовольство, и он изучает литературу и культуру Средневековой Руси, как будто тянется к России до революции, но слишком из глубины. Но поверить этому сложно, потому что и по «Письмам», и по его контактам «добрых» людей, он совершенно советский человек, который называется русским, и не чувствует союза и единства с другими народами России в объединяющем стремлении к коммунизму. Ему нужна прежняя русская культура – та, в которой звучит поэзия русского слова, а содержанием ее будет обширная природа России с монастырем в захолустье, где нет никаких производств, но живет какой-то предок-герой.

Лихачев назвал подлинной жизнь в блокадном Петербурге, хотя для себя самым насыщенным событием оставил Соловки, куда даже вернулся, когда лагерь переоборудовали в тюрьму. Он называл жизнь в Соловках пребыванием между иллюзией и смертью. Причем иллюзией он назвал то, что Лихачев просто не хотел осознавать. И мне кажется, что это состояние он так и сохранил по жизни – нахождение между иллюзией России, какой Лихачеву хотелось бы ее видеть, и смертью,которой был дурацкий страх перед Россией иной государственности.

Для современного читателя, искушенного фэнтези с множеством интриг, давлением на эмоции и яркими эффектами, сюжет может оказаться плоским,а повествование скучным. Это простейшая история о том, как герои противостоят злодею, а добро побеждает зло. В ней нет не только психологизма, но и реалистичного взаимодействия героев – их взаимоотношения плоски и ни с чем не связаны. Те, кто знакомы с правилами D&D,могут сразу разложить персонажей по мировоззрениям, и именно это правило станет для них объяснением поступков, но...

Я начала читать серию книг по вселенной Forgotten Realms как раз потому, что вникла в правила игры. И то, как сегодня сценаристы и мастера подземелий интерпретируют мировоззрения (даже не учитывая биографическое дополнение из 5-ой редакции), выглядит впечатляюще по сравнению с таким примитивом. Однако, мне понравилась эта история. Поначалу она скучна, в ней нет детективной интриги, когда герой должен сначала раскрыть источник зла, – здесь пролог создан для того, чтобы показать пальцем, где и кто накосячил со злом. И это совершенно D&D'шный вариант, когда злодея создает абстрактная злая сила, заключенная в артефакте.

Действие происходит в Долине Ледяного Ветра (Icewind Dale), но ее пейзажи описаны скудно: там просто есть пустошь, пещеры и десять городов, один из которых лес. Читаешь это как справочник для мастера подземелий, а не историю приключений. Впрочем,командной работы здесь тоже нет – каждый из четверки героев действует сам по себе, выполняя свой собственный квест, кроме дроу Дриззта, который просто скиталец без особых целей. Впрочем, это единственный персонаж, который психологически объясним – он пытается не быть таким, как дроу, поклоняющиеся Ллос. Игрок,отыгрывающий такое амплуа, к тому же нацелен только на то, чтобы брать те артефакты или оружие, которое поднимет характеристики, больше никакой материальной или прочей выгоды. Истинное мировоззрение делает из приключенцев самолюбователей, но Дриззт – хрестомайтийный герой вселенной Забытых Королевств.

В книге есть хорошо описанный бои, даже попытки повеселить читателя, но для меня самым забавным является тот момент, что перед тем, как совершить великое дело в D&D нужно найти дракона, чтобы откопать что-то в его сокровищах или пустить эти сокровища на покупку того, что поможет решить квест. Да и имя у дракона как раз, чтобы попонтоваться им в титуле – Ингелоакастилицилиан (Ледяная Смерть). Тут титул драконоубийцы к тому же помогает вызвать на поединок лидера варваров. Принимать решения или убеждать хитростью – ничего этого не надо, когда есть рубин убеждения. Так что диалоги максимально незатейливые, а сюжетные повороты — тривиальные.Но на самом деле не все так плохо, просто это довольно среднее чтиво. Может даже придумана как калька для отыгрыша собственной игры. Ну или модно считать,что это первый уровень, на котором дракон — победнее, злодей – из придурков, а армия зла — из враждебных друг другу существ.

Те, кто ворчат насчет перевода, не совсем правы. Да, в игре скимитары, а не сабли, да и скимитар переводится как ятаган. А классовую принадлежность Дриззта к следопытам (рейнджер) вообще не проследишь в данном переводе, если не знаешь, что следопыты могут вызывать фамильяров. Более того, класс чародея по правилам подразумевает, что магия для такого персонажа — естественна и проста, он может ощущать ее, там, где она есть, и инстинктивно использовать, но злодей-чародей абсолютный лох в этом. Неправильный перевод (чародей или волшебник?) или ирония автора над отсталым персонажем? Если читать просто фэнтези, это не так уж и важно, книга читабельна.

Спустя 33 года сюжет про Креншинибон всплыл в практически такого же качества гриндилке под названием D&D: Dark Alliance. Только кроме локации и персонажей ничего D&D'шного там не было. И это довольно милый подарок тем, кто просто почитал книги, но никогда не играл в D&D – такое же бесхитростное рубилово, так что даже халфлинга Реджиса, обремененного лишним весом и придуманного, чтобы забалтывать нейтральных персонажей, заменили на Кэтти-Бри. Чтобы осознать, насколько два мира людей (играющих по правилам D&D, осознающих отыгрыш роли и тактически подходящих к приключению против любителей экшена и веселухи), дизайнер настольного приключения Icewind Dale: Rime of the Frostmaiden Крис Перкинс, когда разработчики видеоигры спросили о соответствии кампаний настолки со своим проектом, ответил, что не стоит кидать все яйца в одну корзину. Подобные романы, как и игры среднего качества – привлечь больше аудитории незатейливостью и простотой, чтобы те попытались проникнуть в более сложный мири правила. Я читала просто для интереса к предыстории.

Странно, что на сайте произведение классифицировано как рассказ. На самом деле это роман из нескольких новелл, объединенных сквозным сюжетом. Но сквозит в книге не только он, в страницах открыта форточка, в которую со свистом залетает мокрый снег, она с очень мокрым и пронизывающе холодным настроением. Новеллы могут читаться сами по себе, потому что содержат по одной мысли и одному настроению, над которой иронизирует внутренний философ и поэтизирует внезапно появляющийся автор.

«Вы можете зваться хоть Говном, а первый сборник стихов назвать «Херня», но я бы на вашем месте крепко подумал над псевдонимом.»

Повествование книги сплошь и рядом состоит из псевдоимен. Финского здесь ничего нет, даже солнца, но все имена сделаны на манер финских: солдаты Атти и Батти, террорист Антти, воспитательницы Эннике и Беннике, уголовник Урко, пекарь Пекка, сантехник Каакку, домосед Тапко, алкаш Алко Залпоннен. Городок, в котором такие жители проживают, зовется Нижним Хутором, но к концу получает более знакомое название — Уусикаупунки. Перевода не дается, как для некоторых чисто финских названий, но это Новгород. С финнами сближается и мировоззрение здешних жителей — оно магическое: печи и трубы воспринимаются как места культа, вода означает жизнь и, понятно, что она здесь холодная и ржавая. Думаю, что название «Нижний Хутор» тоже отсылка к нижнему миру, потому что одной из тем книги является жизнь маленького человека в его рутине и противостоянии миру верхнему, который получает воплощение в людях капитала. Они живут в Вышнем Волчке — местном раю. Это и отсылка к тотемному животному, древним предкам и, казалось бы, скандинавской космологии, но, как это и должно быть у финнов, как у псевдонарода, опошлено до житейского уровня.

» — Везет тебе Вискки. Ты трезвый и можешь записывать в свой блокнот все, что видел, а я вот скоро засну и все позабуду.

- В свой блокнот я записываю, кто сколько задолжал.»

Маленькие люди книги живут в размышлениях о смерти. В каждой новелле кто-то умирает, и в этом нет особой проблемы, когда жизнь и смерть сосуществуют в гармонии. Природный магический мир поволжских финнов должен быть местом такой гармонии, которую разрушила экономическая империя Хаппонена. И все не так тривиально, как перераспределение дохода в пользу богатых с нещадной эксплуатацией маленького человека. Нет же: Хаппонен скупил земли кладбищ и отменил трамвай, который ездил от кладбища в город. Этим самым он нарушил естественные связи живых и мертвых, предков и потомков. В городе происходят самоубийства, кровавые ритуалы и жертвоприношения, да и сама холодная природа забирает тех, кто вмешивается в ее равновесие. Ничто из этого не похоже на преступление, по мнению местного сыщика Криминалле. И, будь эта история более этиологична, возможно, виноваты были боги, но здесь виноваты люди Вышнего Волчка, лишь бы не маленькие люди низменных интересов, живущих на страницах книги в антиковчеге под названием «Дом».

» — Представляешь, у меня в направлении был написан седьмой кабинет. Я отстояла очередь, а врач говорит, что нужно было стоять в десятый. Я пошла искать десятый, а это оказался морг».

Мне понравилась метафоричность книги. её анекдотичные истории, хрестоматийность типов и то, как атмосферно читается текст. Персонажи имею свою энергетику и вливаются в то, чем живут и мыслят. Несмотря на то что книга скорей философская, автор изобразил очень конкретных и точных персонажей — носителей имен. Хоть это книга и про смерть, в ней четко чувствуется то, как эта сила проходит сквозь людей, и становится очевидно, кого она настигает, определяя себя как нечто должное. В городке едет один единственный трамвай под номером один, и он едет в сторону кладбища. Метафорически так и должно быть.

Основы магии, курс второй: шиваизм

В детстве я сильно подсела на серию о Гарри Поттере. Сказывалось то, что я точно была колдуньей в нескольких поколениях, как минимум со времён бабушки, собиравшей коллекции эзотерической литературы в сочетании с рецептами и календарями, посвящёнными самолечению, колдовским приметам и рецептам. Ее дочь больше практиковала психическую магию разрушительного действия. Мне в дар достался особый ум и провидение, навозившиеся на два предыдущих магических круга, завязанных на нестарении и манипуляции психическими иллюзиями. И всё шло как по маслу, пока однажды не дало сильнейший сбой, приведший к суицидальному культизму. В общем, интерес к магии — довольно деструктивная вещь, и самое плохое в этом то, что за счёт фэнтезийной литературы люди пользуются магией неосознанно, как в первой книге о Гарри Поттере, считая, что не получив письма из Хогвартса, им до магии далеко, и вообще вся эта история — детская сказка. Но факт в том, что помимо вымышленного, Роулинг воспользовалась для сочинения историй о Гарри Поттере реальной информацией, обычной для британского кругозора, знакомого с культурой колоний бывшей империи. Для обычных людей сложно определить границы вымысла и реальности, и это делает книгу довольно привлекательной даже для тех, кто вообще не любит подобные волшебные истории.

Но у меня есть несколько историй на грани конспирологии, которые проникают в литературную реальность волшебной действительности и которые выходят из неё. Возможно, Роулинг отличалась тем, что писала книгу по вдохновению, руководствуясь фактографической информацией, и это косвенно позволило сильно углубить вселенную, и, что ещё интересней, углубить ее как раз в сторону подлинного мира. Сказочно-фэнтезийная история о Мальчике, который выжил, в этом плане почти что хоррор, демонстрирующий ужасы колдовской реальности как желанный мир, наполненный героями. Все с точностью наоборот.

1. Усиленный пиар стен Хогвартса и поклонение ему, как началу и источнику колдовства

Начало «Тайной комнаты» почти что в точности напоминает начало «Философского камня»: Гарри Поттеру вновь предстоит повысить значимость не только школы волшебства, но и свою собственную. Домовой эльф Добби вызывает чувство противоречия, заявляя, что Гарри Поттер настолько важен для всего колдовского мира, что ему никак нельзя нарываться на откровенные опасности при встрече с Воландемортом. По сути, Гарри — его двойник. Воландеморт, когда был студентом Хогвартса, очень не хотел покидать его стены, так как ему предстояло возвращаться в приют. Само письмо из школы магии делало его избранным, а на пару и наследственность Слизерина. О последнем он не знал, но позже проникся идеей избранности, когда понял, что является Наследником Слизерина, а значит, человеком, который может исполнить миссию своего предка. Ему буквально навязывается его особенное положение, как и Гарри.

Далее начинается история крестражей. Воландеморт собирает реликвии, связанные с историей школы и его собственной связью с Салазаром Слизерином. О создании крестражей Роулинг ещё не говорит, но их особенность связана с магическим поклонением идолу-божеству. И он — сам Хогвартс.

2. Ребрендинг Гриффиндора

С тех пор, как Гарри Поттер стал учеником Хогвартса, Гриффиндор начинает выигрывать кубок факультетов из-за участия команды Поттера в приключениях, основанных на нарушении школьных правил просто ради противоречия и тяги к аферам. По сути, особенность факультета Гриффиндора — вовсе не храбрость и честность, а именно хулиганство и чувство противоречия. Практически каждого гриффиндорца можно было отправить в Слизерин, но Гриффиндор раскрывал свои двери тем, кто заявлял о своём своеволии. Уизли-чистокровки не хотели в Слизерин из принципа, Невилл — явно по причине учебы убийц его семьи на Слизерина, сам Гарри предпочёл Гриффиндор из-за друзей и неприязни к Малфою. На Слизерина учился сам Мерлин, а его двойник Дамблдор оказался на Гриффиндоре лишь бы похулиганить, хулиганами можно назвать четвёртку Мародеров и близнецов Уизли. Хагрид попал на Гриффиндор, будучи двойником самого Тома Реддла — изгоя, растившего страшную зверушку-питомца, Василиск против Арагога. Думаю, Дамблдор специально давал баллы Гриффиндору6 как прикольчик над Слизерином. Геройство? Может честность? Неа.

Второй эпизод «Тайной комнаты» — глупость о полёте на машине в школу, когда родители Уизли почему-то даже не обратили внимания на то, что двое мальчишек не попали на платформу, а те в свою очередь своевольно угоняют автомобиль — поступают вне любых других вариантов, которые могли быть оказаться более честными. Но дело не в смелости вовсе, а в своевольничали и невоспитанности. К тому же герои-гриффиндорцы очень честно врут.

3. Чистокровные волшебники

Одной из главных тем второй книги становится проблема чистокровности волшебников. Салазар Слизерин хотел, чтобы в школе учились именно такие, поэтому создаёт Тайную комнату с чудовищем, которое бы уничтожало грязнокровок.

Ирония ситуации состоит в том, что чистокровность имеет те же границы, что и в настоящем мире. Существует магия изобарных и магия народная, магия тайных обществ и магия житейская. Вторая-то как раз и распространена среди обыкновенных людей, а первой нужно учиться. Не об этом ли заботился Салазар Слизерин и не за это ли ценится его факультет? Не исключено, что сама школа магии для того и создавалась, и потому все четыре факультета преследовали цель создания тайного общества — тайного мира магии. И те же маглолюбивые Уизли ничем не лучше завзятых аристократов мира магии, потому что отделены от здорового мира и занимаются самой жуткой чёрной магией, но своим гриффиндорским придурством портят замкнутость и избранность, углубляющий те пороки человека, которые и делают его магом, а без крайней порочности магом не стать в принципе. К слову, Уизли говорит о том, что вещь, обладающая сознанием — предмет чёрной магии. Его автомобиль, созданный из магловского фордика, ведёт себя как зверушка с присущими живому созданию чувствами. В этой же книге описаны растения с сознанием. Да, в жизни такого не встретишь, но существует подселение темных сил куда бы то ни было и их давление на сознание через созданное, а в самой вселенной Гарри Поттера все эти вещи входят в компетенции именно темной стороны волшебного мира.

4. Неприятие посмертия

Особенность магии и волшебного восприятия состоит не только в чувстве собственной избранности, но также в неприятии смерти. Поэтому книги Роулинг проникнуты этими мотивами. Не только Гарри, но и, например, Невилл поклоняются умершим родственникам, как героям, давшим им жизнь. Родовой культ идёт нога в ногу с культом Хогвартса. Но помимо этого существует мир привидений — существ, которым в «Тайной комнате» уделено особое внимание. Эти люди попросту не принимают наличие смерти ради содействия собственным страстям. Для Миртл,например, это было желание мести обидчикам, а Почти Безголовый Ник, как и любой колдун принимал обстоятельства за особое избранничество, и невозможность казни обратил в невозможность смерти. Наверняка клуб Безголовых привидений собрал компанию смертников, убитых в особом ключе отношения к смерти, то есть в ее отрицании.

В первой книге тема бессмертия связывалась с Философским камнем, как особой волшебной ценности, к которой стремились маги и в реальной истории. Здесь же возникает первое упоминание о способе сохранить себя в дневнике — почти что сочетание культа себя самого с культом родственности создателю замка (так как дневник замыкался на истории Тайной комнаты) вместе с чисто магическим неприятием смерти.

5. Ещё немножко о крестражах

Дальше читатели узнают, что дневник был одним из крестражей наравне с самим Гарри Поттером. Возможно, Роулинг придумала эту концепцию чуть позже, потому что сейчас эта история выглядит мутно. Я уже сказала, что крестраж должен быть объектом поклонения, а маги — это люди, зачастую поклоняющиеся самим себе, так что Златопуст Локонс оказывается на страницах книги очень в тему. Не в тему оказывается история превращения самого Гарри в крестраж. В контексте истории Роулинг и внутреннего литературного мира произошёл казус. Мать Гарри приносит себя в жертву, заключив магическую сделку. И так как Воландеморт ее нарушает, убив вместе с Лили Поттер и ее сына, заклинание срабатывает не так как нужно, что расщепляет душу Темного Лорда, а Гарри делает носителем части души темного волшебника. На самом же деле история выглядела так, что за мальчиком Воландеморт стал охотиться после предсказания, в котором упоминалось, что возможно именно он погубит его, и вся история с бессмертием, так тяжело давшемся Воландеморту, накроется медным тазом. Когда Тёмный Лорд проникает в убежище Поттеров, дверь в детскую была забаррикадирована. За ней оказывается Лили, усиленно предлагающая убить именно ее вместо Гарри. Скорей всего она прекрасно знала, что Воландеморт убьёт и сына, но ей, как гриффиндорке, нужен был прикольчик. И прикольчик этот оказался на уровне самой чёрной из всех темных искусств — скорей всего за закрытой дверью она провела ритуал создания крестража, обьектом поклонения был ее сын, для завершения требовалась жертва. По законам вселенной Гарри Поттера крестраж случайно быть создан не может — это дело сложного темного ритуала, что делает Лили Поттер довольно сильной темной волшебницей. О любви тут речь не идёт — любовь не предполагает разрушение чужой души да и особое почитание ребёнка. Спасения не происходит — происходит создание нового поколения магов — магов родового культа и магов, вдохновленных силой глубинной магической мощи.

В реальности создание «крестражей» действительно имеет свои практики в шиваистский культе как создание идолов проявленного божества в виде танцующего божка, либо в виде лингама. Кстати, Шива — заклинатель змей. На уровне популярной магии как процесса расщепления души с неосознанным идолопоклонством (именно это отличает профанную магию от магии настоящей и древней) такая практика, конечно же, основана на неадекватном сексуальном и семейном взаимодействии. В обоих случаях происходит убийство и самоубийство людей, как на физиологическом уровне, так и на психическом. Так поступает и Лили Поттер, убив себя, уничтожив вместе с собой сына и своего убийцу.

6. Где же светлая сторона?

На самом деле в книгах о Гарри Поттере нет добра. Потому что белой магии не существует. Если проследить, преподаватели защиты от темных искусств являются злодеями. Само магическое сознание отрицает добро как таковое. Добро может существовать только вне магического мира, и даже чудной Локонс обретает адекватность и добрый нрав в забытье себя, заявлявшем «Я — волшебник”.

Книга о Поттере неплоха только в этом контексте — когда понимаешь реальную сторону, а не наивно принимаешь игру в хороших и плохих лицемерных злодеев. Я бы считала перевод Спивак более приемлемым из-за шуточности некоторых названий, не позволяющих полностью проникнуться чувствами персонажей в нежелании причастности к шуточкам. Но быть гриффиндорцем-приколистом трендовей, чем аристократически избранным слизеринцем, чем стремящимся за суетным любителем пустых секретов и тайн когтевранцем или чем приземлённым любителем волшебного огорода и кухни хаффльпафцем. Нужно понимать, что все это — лишь зло под ничего не значащими формулировками. А в целом, я бы сказала, что вторая книга в плане создания волшебного мира более цельна, чем в плане сюжета, практически полностью повторяющего пути первой истории: реклама волшебства — навевание ужаса в нескольких актах — провокация напороться на неприятности — подстава профессора защиты от темных искусств — лживое морализаторство Дамблдора с раздачей очков. С точки зрения адекватного поведения — много несуразностей и случайностей, для магического мира же такая постановка вопроса — игра в импровизацию, впитывающая подтасовку как подлинную историю и заявляющая, что случайность — целенаправленное действие воли и исполнения ритуала.

За три года, если ты задержался в секте, вряд ли ты ее покинешь. Третий год — апогей становления Гарри Поттера. Чувства «от противного» целенаправленно замещаются утверждающими. В этом году избранному мальчику предстоит познакомиться с друзьями своего отца и обрести связи со второй стороны своего рода — чистокровного, окончательно утвердившись в своем положении «почти-слизеринца» — гриффиндорца. Читателя ожидает знакомая схема сюжета: ненавистные Дурсли, оскорбляющие родословную Гарри и его занятия, — нагнетание мрачной атмосферы по пути в Хогвартс (в первый раз непредсказуемость и привидения, во второй — проблема с проходом на платформу, сейчас — дементоры) — новый лицемерный учитель (сначала был притворщик-двуликий, во второй раз притворщик-похититель чужих историй, в этот раз попросту оборотень) — таинственная комната, к которой ведет туннель, запечатанный секретом (запретный коридор с философским камнем, змеиный проход к василиску, теперь — вход через дерево в туннели к хижине) — проблемные животные Хагрида (дракон Норберт сменился пауком Арагогом, а на этот раз это клювокрыл и его казнь) — нравоучения от Дамблдора, который задает правила игры, говоря, что это «волшебные законы» такие, а правила школы иди и нарушь — издевка над Дурслями по возвращении из школы.

В этот раз Роулинг показывает еще несколько составляющих магии, которая происходит и по эту сторону литературных миров. Во-первых, излишняя сентиментальность, особенно по отношению к животным. Это проблема Хагрида, которая есть и у Рона. Все анимаги очень плаксивы, если заметить, как ведет себя МакГонакал. Сириус Блэк давит в разговоре нытьем, насколько он не может сдерживать себя или «понимает», что Гарри не хочется жить с ним. Это уныние, возводимое в абсурд. Менее сентиментальные волшебники пользуются этими слабостями и таким образом осуждается гиппогриф и называется осужденным, хотя как вообще может обвиняться животное, к тому же дикое, и нести наказание, когда ответственность должен был нести только Хагрид, и на него, по уму, должно было быть наложено взыскание. Но осужденным гиппогриф назван и по документам, а значит, Хагрид был только его адвокатом. Животные в книге сделаны настолько же «разумными», как и люди, с той лишь оговоркой, если люди эти разумны на уровне эмоций (то есть неразумны): гиппогриф обладает какой-то ритуальной гордыней, а кот Гермионы понимает, на какой бумажке написаны пароли и что это вообще такое.

Вторая нелепость сентиментальных друзей-анимагов — взаимодействие нытиков, которое привело к тому, что Хранителем Тайны об убежище Поттеров становится Петтигрю. По уму, чтбы сохранить тайну, её нужно рассказать ...никому! Но нет, мы поиграем по волшебным законам, в сказках же о секретах кричат в ямы или ручейкам, из которых вырастают болтливые тростинки, а здесь еще хлеще — рассказать другу. Но четверка мародеров была гриффиндорцами, а значит, им хотелось хитрожопистого прикольчика, как и всегда. Лучшего друга заменяют нелучшим. В результате осуждаются невиновные, а родители Гарри попадают под смертельные заклинания. Но как раз это и есть закон магии — хитрожопистость и кривые дорожки в любом ведут к смерти. Такова сущность магии — она смертельна, но людям хочется погоняться за статусом и богатством (именно поэтому чем темнее маги, тем они богаче — снова намек на счета Поттера).

Вторая магическая фишка — предсказания. Я очень советую читать Гарри Поттера как детскую сказочку-нелепицу. Тут выделяется критика Гермионы (кстати, именно в этой книге она названа шоколадной по цвету кожи, хотя летом была не в Египте, как Рон, а во Франции, что может и не быть упоминанием загара, а именно негроидности), которая жестко выступает против профессора Трелони, но любовно относится к арифмантике, являющейся теми же предсказаниями по цифровым расчетам. Точность цифр не добавляет точности выводам из них, но Гермиона это не понимает. Как типичный маг, и это третья фишка магии, она совершенно лишена умения выделять важное, видеть смысл, какой бы догадливой не казалась. Ей нужно знать все, стремиться углубиться даже в бесполезные знания, но лишь бы они были представлены формулами, заклинаниями, набором фактов и дат. Пустые знания и закономерности, отталкивание от обстоятельств — это доводит до истерического безумия.

Кульминационная сцена, в которой раскрывается истинная личность Блэка грешит посылом кровной мести, когда Поттер вполне себе готов и хочет убить Блэка за предательство, но, узнав, что это был не он, а Петтигрю, его убивать уже не хочет. Все сходятся на идее, что это право Поттера — решать, устраивать ли самосуд, якобы это его личная кровная месть за родителей. Но, во-первых, существует министерские и школьные порядки, как это должно происходить по закону, а во-вторых, если Сириус Блэк — и крестный отец, и опекун Гарри, то решение должно было быть как раз за ним. Опять сентиментальщина и уступки: Сириус скидывает ответственность, а Гарри еще более «великодушничает» и заявляет о том, что правила все-таки имеют вес. При этом никто не находит странным, как вообще произошло крещение Гарри и зачем оно в контексте магической жизни. Не менее дурацким моментом становится спасение Сириуса из окна (повтор спасения из окна в второй книге) на гиппогрифе, который уж точно никак не мог ни остановиться в воздухе, ни иметь настолько малую амплитуду колебаний тела, чтобы позволить забраться на него в полете.

В детстве эта книга заставила меня плакать. Сейчас все сентиментальные моменты уже лишились своих чар. Гарри же входит в период чувственного напряжения — его начинает привлекать девочка с соседнего факультета (Чо Чан) и он находит счастливое воспоминание, закрепляемое его родословной. Сначала ему наплели, что в нем действует любовь его матери, а теперь — силы отца тоже передались. Именно это служит основанием для заклинания патронуса, хотя по ходу дела это также было объяснено тем, что он знал, что патронус сработает, и знал он это из-за своих же фантазиях о лучших родителях, чем Дурсли, о родителях-героях. Факты же говорят об обратном: вся свора мародеров была теми еще типами, а Гарри кажется прикольным хвалиться тем, что его крестный запугивал маглов и имеет образ преступника, чем тем, что он оказался не тем, кого нужно было осудить за совершенное.

Слабенько и куча повторов. Видимо, для описанного возраста детей манипуляции с чувствами работают. Для более сознательных людей — уже нет. Можно делать выводы о том, сколько взрослых до сих пор находятся на уровне животной чувственности. Небось дипломы со значками Гриффиндора даже есть.

Когда Хьюго Стрейндж утверждал, что в отличие от самопровозглашенного Готэма он больше, чем Готэм, он делал ставку на то, что вскрыл череп Бэтмену и познал его душу. Но поставить ее под контроль он не мог, поэтому решил победить его с помощью искусственно созданной аналогии, собранной из людей, страдающих схожими психопатологиями. Четыре его пациента были использованы как клеточный материал. Один впадал в детство, второй страдал от тревог, третий — боялся, четвёртый был манипулятором.

Но узнать что-то не значит покорить. Супергерои психологичной вселенной DC потому и бегают в цветных костюмчиках и носят маски — это способ использования их психопатии в геройской роли. Психика становится источником магии, создающей волю к действию. Странно, что герои-психологи в этой вселенной не делают выводов на основании шизоидных расстройств. Они одержимы определениями, их детективная работа связана в называнием — диагнозов ли или определением изначальных личностей преступников, выявлением веществ и расшифровкой кодов. Знание — основа их воли наравне с извращенным пониманием помощи людям.

Впрочем, Готэм живет самой ужасной жизнью, какую можно вообразить. Кажется, что обычное общество страдает только от криминальных элементов, но вообще-то здесь время от времени устраиваются перепалки между ряжеными с суперспособностями, которым зачастую сопутствуют гигантские монстры. Все это сопровождается фатальными разрушениями. Но очень удачно прогноз погоды обещает сильнейший шторм — все равно были бы повреждения и потери.

В этом выпуске читатели наконец-то увидят Дьюка в деле — в его желтом костюме. Такое ощущение, что быть отличником с физической подготовкой априори означает, что завтра придётся присоединиться к тусовке героев, если у Бэтмена пострадает очередной обученный им же соратник. Классическая история Тайной встречи Бэтмена один на один ушла в прошлое. Теперь это командная подготовка к тому, чтобы Бэтмен продолжал привлекать к себе внимание суперзлодея, а в кульминации не упал перед ним лицом в грязь. Грязь, в лице глиноликого (кто там из геройской тусовки заценивает игры слов?) и поможет взять под контроль Стрэнджа.

Что касается монстров, они хороши. Даже не знаю, японцы ли вдохновляются американскими комиксами или наоборот. Мне нравится, что американская мифологичность в дизайне продолжает отталкиваться от концепта вселенной — от магии местной психологии. Это такой современный фольклор, который не может не иметь своего шарма.

Оценка 6️⃣ из ?

Все-таки история все ещё слабовата — простая катастрофа, доведённая до свет-катастрофичности. Психологическим выкладкам не хватает драматических эффектов. Они все стали визуальными, заполняющими картинку большими мутантами в городских декорациях. И если четыре олицетворяющих психозы монстра разработаны интересно, финальная сборка потеряла их сложность и вряд ли сошла бы за антибэтмена.

Очень смущает факт коротких стрижек у женских персонажей. Готэм-гёрл сошла с ума, это ладно. Но что с адекватно выглядящими женщинами? Почему не пучки и укладки, а именно стрижка? Я все ещё не пойму особенность такого дизайна.

Наконец, авторам нужно признаться, что использование множества персонажей в команде всегда служит расщеплению сюжета ради увеличения объема довольно простой истории.

Первый томик Batman: Rebirth знакомит с очередным напарником Бэтмена — Дюком Томпсоном. Делается это в первых кадрах, показан костюм, но роль его остаётся незначительной, и костюмчик он ни разу не надевает. Авторы оставили его историю заряженным ружьем, а Бэтмен даёт ему задания, отчёт о которых ему даже и не нужен. Спрашивается, это потому что он чёрный?

На самом деле дела ещё почернее. Первое же приключение для серии Rebirth украсит героиня и создательница «Отряда самоубийц» Аманда Уоллерс. Чтобы до конца разрешить проблему Готэма (не города, а героя) она предложит Бэтмену суицидальную миссию в своём стиле. Прочесть о ней предлагают в смежных выпусках о Бэтмене.

Основной же сюжет связан с появлением в Готэме парочки новых супергероев с настоящими суперспособностями — Готэма и Готэм-гёрл. Вдохновлённые в детстве спасением от криминальных личностей Бэтменом они находят способ обрести суперспособности за деньги и хотят, чтобы Бэтмен был их учителем в совершенствовании их намерений помогать людям. Купленное волшебство при этом работает против жизненных сил их носителя, а суицидальные миссии от Мисс Уоллерс становятся причиной сумасшествия парочки.

Сумасшествие же, впрочем, как это принято в истории самого Бэтмена, начинается и заканчивается на родителях. Отец новоиспеченных героев выдаёт довольно пафосную историю о том, как ссанина и дым города проникают в человека, а вызываемая этим тошнота превращается в дыхание — безумная ода поклонения городу, который осуждён. Он же переводит им деньги, когда те просят их не известно зачем. Но вскоре они возвращаются в супергеройских костюмах с масками, плащами и готической газетной Г в символике. Хэнк и Клэр, Готэм и Готэм-гёрл. Герои города-негероя. Вскоре у Хэнка съезжает крыша после того, как он находит своих родителей мертвыми. И если из золотого мальчика смерть родителей делает Темного Рыцаря, то из супергероя — бога. Только вот мстительного — самому городу. Но если город пронизывает людей, вдыхающих его гниение, их больше не нужно спасать — нужно уничтожить Готэм, каким бы он ни был.

История начинается с того, как Бэтмен называют город своим, а спасший его Хэнк представляется Готэмом, заканчивается же провокационным заявлением Бэтмена, что Готэм — он. Готэм убивает Готэм. Угадайте, какой из них победил?

7️⃣ из ?

Не сказать, что что-то было плохо. История только довольно вяленькая. Сюжет из первого выпуска Rebirth оставлена на потом вместе с новым напарником Бэтмена, а арка «Я — Готэм» скрывает в себе появление неведомого ранее зла. По-моему, слишком много затравок для начала сериала.

Визуально комикс потерял в дизайне Готэм-гёрл.

Параллели истории Готэма и Бэтмена — очередная калька сумасшествия в стиле Джокера, только здесь многовато магии, и та же Аманда Уоллерс — как будто двойник Повелительницы сказок той же вселенной DC. Эта ее торговля сказочными рабами по бартеру — та ещё сказочка.

Хорошо, но хотелось бы лучше

Мертвые души играют в преступление и наказание

Писатель, создающий мифы о столице в любую эпоху станет популярным. Поддерживать миф о том, как люди покоряют государствообразующий город — выгодно. Это закрепляет лояльность провинций и колоний, это цивилизует, это устанавливает примат столичного порядка над теми, кто рабски социализуются в контексте нового места. Об этом и этот роман. О человеке, который захотел стать рабом и не смог справиться с гнетом собственных демонов, потому что миф говорит о том, что демоны эти принадлежат столице.

Сюжет привлекателен для любого, кто испытывает экзистенциальный кризис или недоволен текущим статусом. Из тюрьмы спустя семь лет выходит студент, которого подставили в клубе на предмет наличия наркотиков, расфасованных по дозам. Его мать как раз на днях умирает и ждет его в морге, но Илюша считает более важным делом отомстить полицейскому, который подобными финтами сделал себе карьеру и дослужился до майора. Чудесным образом ему получается его не просто убить несколькими ножевыми ранениями, но и избегать раскрытия его смерти, забрав его телефон и начав отвечать на переписки. В этом и заключена основная идея романа: Илья получает в распоряжение иллюзию работы, иллюзию родителей и и иллюзию отношений, даже своего иллюзорного ребенка. Но живет дистанцированно от них и зовут его отныне не Илья, а Петя.

Ситуация очень актуальна. Сейчас многие рады вести анонимную жизнь в сетях, ведя переписки по интересам, не отличающимися ни интеллектом, ни благими намерениями. Очень удобно быть никем и сразу всем, радоваться мимолетному обману чужих и своих чувств... Книга в основном и состоит из выражения чувств. Много злобы в основном. И то правда — разговоры и чтение провоцируют зло. Если они не посвящены Богу. И в связи с этим в книге есть «религиозная» тема. Мать убитого полицейского оказывается «набожной», советует покаяться своему сыну. И не важно, обращается она к Пете или к Илье, слова эти оказываются совсем не имеющими веса, ведь покаяние значит лишь перемену настроения и мыслей, извинение перед людьми и отступление от прошлого. Мать сходила в церковь, поставила свечки, но не сказала ни слова ни о молитве, ни о Боге, который и привел бы человека к покаянию, к прощению... Здесь же главный герой, проходя мимо храмов, отмечает те самые московские «златые купола» и произносит про себя совершенно нелепую фразу «креститься не о чем». Креститься? Или всё-таки молиться? Герой много рассуждал об аде, называя этим словом Россию, вспоминал и свою набожную мать... Поэтому и мечтал сбежать в «Рай» — клуб с одноименным названием, либо вообще в Колумбию — просто по ассоциации с сериалом о наркобизнесе, по которому фанател Петя...

От себя не убежишь. Но очень удобно, когда себя нет, а есть мертвый «я». Трагедия Пети оказалась в том, что он так и не смог разрешить сложную ситуацию с отношениями и работой, о которой читатель узнает много подробностей. Книга в телефонных переписках и медиаконтенте раскрывает жизнь, которую прервали то ли в удачном, то ли в неудачном месте. Трагедия Ильи же — в том, что ему так и не удалось стать кем-то, а винит он в этом отсидку, которую спровоцировал Петя. И я уверена, что о его жизни переживают не меньше, чем о том, что наворотил Петя. Только вот тема преступления не закрывается темой наказания. Спасение жизни чужого ребенка не становится благим поступком, пока ты не сделал это ради любви к Богу. Да-да, даже не любви к ближнему, которыми мнимо стали новые люди вокруг опустошенного тебя.

То есть в целом ты читаешь нервозное состояние агонирующего человека, не способного к прощению, а поступками желающего вырулить уничтоженную жизнь. Да и не винит Илья себя в этом уничтожении, та жизнь и так катилась в ад руками самого Пети, — Бога ж нет, есть только непрерывно пьющий водку и выкуривающий сигареты Илья, играющий в Петю. Потому что у Пети был айфон с видео и переписками, а у матери — не был. И текст оказался роднее, живее, за него можно было зацепиться, а хотелось бы цепляться за мать. И, кстати, об этом фильм. Более мягкий, не такой злой, но упертый в материнство больше, чем в проблему безотцовщины. Матери уничтожают в «Тексте» не только Бога, но и отцов. Но главное ведь — не уничтожить ребенка! Та самая вера, которая и ведет их вместе со всеми их семьями в ад.

И обидно становится за Москву, о которой только и говориться, что днем она лучше, чем ночью, что Москва топит надежды в погоне за её роскошью... Но днем светит солнце, а манят человека — огоньки в темноте, будь то неон заведений с развлечениями или экран технологичных гаджетов. В результате подводит тяга к развлечениям, потому что мать убила ценности, провозгласив, что ими может быть образование или собственный ребенок. И роман мог бы получиться куда правдивей, если бы автор, в конец прочих нелепостей, в которые верит маргинальный слой любого общества, не поставил точкой мораль сей басни: оказывается (!!) есть люди, после которых что-то остается, и есть люди, после которых не остается ничего. Для абстрактного будущего мiра? Не для Москвы ли, которой ты научился поклоняться больше, чем истине?

Истина же говорит о другом. Игры в покойников ведут к смерти.

Я довольно требовательно отношусь к тому, что предлагается детям. Но данная сказка, по мне, одна из эталонных. Оригинал, в отличие от советского извращения, отличается правильными акцентами и большим остроумием и уж точно не возводит поклонение обману в норму человеческого восприятия. «Волшебник страны Оз» — история о настоящей дружбе и о настоящих ценностях. В этой сказке присутствует в должном объеме и приключения, и мораль, а объем не противоречит целостности повествования.

Маленькая девочка Дороти, которую удочерила бездетная канзасская семья, попадает в волшебную страну, из которой очень хочет вернуться обратно, несмотря на ее чудеса и блага. Здесь живут настолько добродушные и щедрые люди, что можно легко стать их правителями, а они будут считать пришельцев — самыми лучшими из людей, ведь раньше таких никогда не бывало. Здесь растет множество плодов, а в недрах добываются драгоценные камни, которыми украшаются города и их герои. Но Дороти хочет домой, потому что понимает, как важна родина и семья, даже если учесть, что она — приемная. Это важно. И, что интересно, друзья Дороти, которым внушается, как важно иметь мозги, сердце или смелость, проявляют ум, сердечность и храбрость, считая, что не имеют того, что этому способствовало.

Мне нравится в этой сказке практически всё, но, конечно же, немаловажно упоминание о том, что волшебство бывает только злым и добрые волшебницы — либо вовсе не волшебницы, либо таковы по наивности людей, не различающих добро от зла. Таковы оказывается и добрый волшебник Оз, не причиняющий зла, но вселяющий страх и уважение хитроумными фокусами. А добро состоит не в баловстве мгновенного удовлетворения любого желания, а в преодолении трудностей и укреплении стремления. Эта сказка диктует правило уверенности — в себе и своих желаниях. И неотступления от желаемого даже если кажется, что тебе требуется кто-то со стороны, чтобы помочь. В результате приключений раскрывается, что нужные качества любой может проявлять потому, что они для него важны, а домой обязательно получится попасть, если дом — в твоем сердце, и ты на самом деле его любишь больше любых других чудес.

Есть у слабо верующих русских такая привычка — включать серьезные щи, когда речь заходит о православной вере. А ещё — о жертвах катастроф. У неверующих — реакция бесноватых, они тупо злятся, целенаправленно не желая соприкасаться с этой темой. Есть ещё одна категория — фанатичные патриоты от правых: они правые, потому что правы, потому что знают, в чем их патриотизм, и потому что православные. Примерно такие люди и заказали написать данную книгу, предложив списком ее содержание, которое профессиональным авторам пришлось раскидать между сценами действия, диалогами и метафорическими локациями.

Пропаганда удалась. Пересказ значимых событий современной истории, собираемый из эпизодов войн и жертв терактов и катастроф, не понадобился — это все и так на слуху. Напротив, понадобилось изложение основ православной веры. И, если кого-то так уж сильно смущает уместность раскрытия духовных истин в контексте стебного экшна, можете успокоиться — всё не так уж православно, и упоминание философа Ильина должно полностью расслабить пуканы особо горящих от попов и крестов натур. Проблема в том, что ильинское христианство так же православно, как урон от колдовства при чтении книг о Гарри Поттере. Даже если в них и вшит деструктивный элемент, то он основан на демократических ценностях и толерантности, а не привлекательности магии. Здесь все доведено до пропагандистского пафоса: «Во всем мире светлые колдуны служат идеалам свободы, справедливости», «колдовство открыто служит прогрессу». Данная же книга претендует на рекламу того, чему противостоит. Всё же для верующих магия действительно представляет собой реальное явление, а противостояние колдунов против Христова воинства превращает конфликт в правдоподобный при всей пародийности происходящего. Кажется, что бесовские силы реально способны к играм в контексте договоров.

Основная идея сводится к тому, что благоприятная среда создаёт нужного человека. В волшебной школе учат поддаваться грехам, вестись на фокусы и механические аттракционы, чтобы осознание нормальности такого взаимодействия между людьми привело к общению с даймонами, подменяющими магические способности. По ту сторону баррикад — православный мир, представленный Россией, Грузией и балканскими странами, получающий способности к антимагии за счёт верного, патриотического воспитания. Защита от колдовства при этом существует сама по себе, без особых усилий со стороны носителей крестиков. Примерно то же самое предлагали и коммунисты, проектируя свою собственную среду для воспитания советского человека, и Ленин в книге оказывается на алее великих обманщиков... А можно было бы и Ника Зерваса поставить, тем более что он существует в реальности книги как отец друзей главных героев.

«Ты просто дура, — злобно сказало лицо Гермиомы. — Чёрная и белая магия — одно и то же! Русские удивительно наивны! Вот уже тысячу лет чёрные и белые маги разыгрывают междоусобицу, это наш спектакль для наивных идиотов.»

Наивные русские также поверят, что эта фраза о магии, а не о том, что войны происходят, когда «противники» едины, а момент их разделения — способ эффективной манипуляции теми, кто добровольно делегирует свою волю бесу нездорового патриотизма. Книга следует версии Ильина, что личных врагов иметь нельзя — они должны быть врагами глобального масштаба, международными террористами. И как будто бы Церковь одобряет войны, потому что они — противостояние врагам государства. Но Церковь не одобряет войны, благословение даётся на то, чтобы получить силы на раскаяние в этом грехе, не потерять душу, отдавая дань кесарю. И если убийство ещё воспринимается, как что-то из ряда вон, то жизнь в контексте формальных отношений, использование благ и удобств технического прогресса и разнообразные развлечения не считаются чем-то неприемлемым, миром кесаря, которому следует отдавать своё. Потребление осуждается, если оно чрезмерно, то же и с отношениями между людьми. Государство предлагает воспитание в своей среде, и человек присваивает ее себе, называя землю матушкой, а национальность — частью своей личности.

Для пропаганды даже не важно то, что человек увидит в ней откровенную фальшь. Проблема в том, что фальшь существует намеренно — чтобы весь негатив, критические силы ума ушли на форму изложения, на слишком вычурные образы и броские до пошлости метафоры, кровавое насилие, каннибализм, трансгендерность и даже отвратительную компьютерную графику, но не на тот фактографический материал, который все равно останется в голове. Православие проходит мимо, когда религия кричит о национальной идее, защищаемой военными и смежными с ними службами.

С самого начала чтения мне открывалось только одно — эта книга создана для того, чтобы покрыть аудиторию, которой чуждо фэнтези, а хайп вокруг Гарри Поттера достиг апогея, начав собирать кинокассы. Кассу в то же время собирали и пародийные произведения вроде Порри Гаттера и Тани Гроттер. Кстати, меня до самого конца преследовало ощущение, что Никос Зервас — это парочка Мытько + Жвалевский. Использование эпиграфов, пародийный стиль, который захватил не только часть с волшебниками, но также продемонстрировал явное переигрывание своих ролей со стороны военных, аллюзии к русским народным сказкам и при этом аналогичное переворачивание оригинала наизнанку в сторону реализма — всё это, включая похожие сюжетные повороты и игру словами из Порри Гаттера склонило меня к мысли, что «Дети против волшебников» продуманное издание для любителей русских сериалов об агентах безопасности и их отпрысков от авторов успешной пародии. Поэтому я не уверена, что пропаганда — самоцель, скорей средство популяризации среди урапатриотов.

Обе версии существования этого произведения не умаляют его достоинств как неплохого боевика для детей с динамично скроенным сюжетом и забавными диалогами (ну нет, я так и не восприняла всерьёз истории старцев о колдунах, логику выбора жён, романтические цитаты из Гоголя и вырванные из контекста поучения Суворова). Здесь нет провисов в действии, но и никакого психологизма. Книга очень легко написана (что не отменяет идеи о пропагандистских целях), но не на волне вдохновения, а с явными заморочками на структуре сюжета. И да, это могло бы быть правдой, потому что православный (читай истинный) взгляд на колдовство именно таков, если бы не шуточный настрой и доведение реалий до кричащего абсурда и белых идей.

Серия о Гарри Поттере — удивительное явление. С появлением этой серии я влюбилась в ее персонажей и стала фанаткой вселенной, будучи одногодкой с главными героями. Конечно же моей фавориткой была зубрилка Гермиона, и не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, как вместе с ней я углублялась в учебники, желая узнать всё отовсюду во всех подробностях. Но, в отличие от вымышленной героини, мне не чужды были чисто интуитивные и экстатические вещи помимо сухого рассудка, я могла верить и в гороскопы, и в предсказания, как в рациональные системы. Только в магию — не очень, даже если принять условие о существовании специального министерства, которое только тем и занимается, чтобы никто магию из обычных людей не замечал. А только вот никто из нас письмо из Хогвартса не получал, хотя и очень хотел.

Спустя двадцать лет моё мировоззрение резко сменилось. Никакие гороскопы и экстрасенсорика не могут замусорить моё сознание наравне с желанием скрупулезного рассеяния по всем предметам сразу. Теперь я знаю, что магия существует и что её в упор никто не видит, хотя никакого министерства и впомине не существует. Звучит этот взгляд довольно бредово для мира, побежденного материализмом, на котором хочет удержаться вся современная научная мысль. Но скажу я совершенно удивительную вещь: аннотация к первым изданиям так и звучала: «Магия существует». И Джоанн Роулинг создала мир, в который погружаешься и веришь, не желая покидать стены Хогвартса вместе Гарри Поттером, чтобы вернуться к его родственникам, которые просто маглы из маглов — те самые обычные люди из среднего класса, интересы которых фокусируются вокруг материальной обеспеченности, еды, сериалов, путешествий и чередования рабочих будний с выходными, в которые отсутствует религиозная жизнь.

И тут-то и скрыта важнейшая правда. Мир материалистов настолько стал иллюзорным, что и сам почти что магия, атеистическая такая и технически обусловленная. А хотелось бы всего этого сверхъестественным путем, и желание чуда очень сильно. Так вот то, что описывает Роулинг как магию — действительно она и есть, и, возможно, именно поэтому люди чувствуют, что этот мир и существует, просто не прилетела сова с конвертом. И я скажу вот что: чтобы увидеть все так, как есть, придется быть религиозным человеком и вспомнить вовсе не про инквизицию и ее отношение к ведьмам, а то, что Церковь всегда считала магией — договор с нечистой силой.

Первая книга о Гарри Поттере как раз об этом и повествует, и заключение договора этого поставлено на конвейер очень умным, практически индустриально-фрейдистски, обоснованными методами. Начинается все с того, как маленький Гарри становится сиротой, и его воспитывают его тетя и дядя. Тетушка приходится родной сестрой погибшей матери Гарри, только вот она в детстве, в отличие от сестры, письмо в школу колдовства не получила, поэтому родители по-особенному относились не к ней, а к юной волшебнице, растущей в доме. Зависть породила особое отношение к отпрыску сестры, вернее к собственному отпрыску-одногодку. Тот стал получать все чудеса этого мира по материальным законам, так что стал не в меру избалован и закормлен. Гарри же пришлось жить в чулане и довольствоваться обносками двоюродного брата. Ясное дело о волшебстве он ничего не знал и, как и любой магл, узнает о школе колдовства только когда получает письмо.

Эпизод раскрытия мира волшебников предлагается в виде фееричного шоу о том, как круто быть волшебником, как удачно — получить письмо и какая это завидная судьба (подыграла тетушка с комплексом своей зависти). Договор почти заключен. Остается ещё кое-что — особое указание на избранность. Маглы выделены тем, что не должны иметь способностей к магии вообще, дети из семей волшебников — подтверждают этим чистоту крови, а Гарри Поттер избирается звездой в мир магии. Отказаться оказывается невозможно. Обман разыгрывается в поколениях: в одних через безбожие и отсутствие чудесного в жизни напрочь, в других — через кабалу магических правил. Отыгрыш дарований совершенно честно происходит в особом эмоциональном состоянии — агрессивном поведении, злости и страхе. Что-то «чудесное» при этом происходит неосознанно, а значит, вообще и не та магия, которую нужно выучить и натренировать. Всё очень сильно совпадает с действием тех самых, не упоминаемых бесовских сил, которым не чуждо хулиганство и которые вызывают жуткий страх или агрессивность, а также особые состояния уныния.

Раскрытие волшебного мира всё это подтверждает: волшебника выбирает палочка, а не он палочку; более успешный и сильный волшебник — тот, который наиболее сумасшедший в своем дурачестве (Дамблдор), либо тот, кто наиболее злобен (Волдеморт). Поездка в школу сопровождается нагнетанием жуткой атмосферы, а сама школа — это среда хоррора с обещанием травм и встреч с неведомыми чудовищами. Первоклашки проезжают на лодочках сквозь темные туннели, выходящие в подземелья замка всего один раз за школьную жизнь, то же можно сказать о приключениях с монстрами, удобно распределенными по разным курсам вместе с основным жутким приключением года. В первый год Гарри Поттеру предстоит встреча с Волдемортом в виде Квирина. Так зовут и учителя, и одновременно античного бога войны (Марс ведь был невероятно красный), сопутствующего своими атрибутами двуликому Янусу, который очень в тему бог начал. Да, очень интересна связь как с античной мифологией, так и с европейскими традициями праздников в Британии, но на этот раз я не рассеивалась на исторические экскурсы в историю гностики с ее астрологией и алхимией, в мифы и культурный фон, а смотрела с педагогической стороны.

И он таков, что главные герои тем больше маги, чем больше они хулиганы, нарушающие правила, призванные устрашать школьников погибелью. Гарри Поттер, вызываясь в конце на финальную встречу с величайшим злодеем современности, произносит совершенно истерическую речь с вымыслом о том, что Волдеморт уничтожит и саму школу, из которой постоянно устрашают исключить нарушителей. Как будто это так плохо. В противостоянии этой угрозе добродетелями героев книги становится вранье во имя нарушения правил (а не дружбы, как может показаться), обращение к мечтательности или желанию возмездия за прошлое, победы над врагом в виде провокационного вызова. Даже остальные факультеты хотят не выиграть кубок школы, а чтобы его не выиграл победитель — это такая же бредятина, как и «волшебный потолок», показывающий небо таким, какое оно снаружи. Не волшебник ли страны Оз этот потолок «наколдовал»? Не та же ли лажа связана с тем, что колдовать за стенами школы запрещено? Может потому, что территория Хогвартса — логово бесов, играющих свои роли по захвату детей?

Знаю, это звучит так, как в «Детях против волшебников» — по-церковному патриотично. Но у вымышленного греко-российского автора был явный стёб и не раскрыто, что под воздействие попадают не только новоиспеченные волшебники, но и маглы их семей. И тот факт, что семьи эти — семьи материалистов не случаен. Они тоже в результате вожделею не здорово пищи, а неимоверного количества сладостей, не реальных благ и настоящей жизни, а образа жизни и формальностей, богатства в виде преходящих ценностей. И даже здесь мир магии предлагает как будто что-то настоящее — древнюю систему денег, курс монет из ценных металлов которых явно основан на весах и соответствии цен на металлы. Но за это настоящее богатство предлагается покупать атрибутику для игры с дьяволом. И никому невдомек, что воля человека и его знание не производят ни одного чуда — мир духов остается невидимым, и только «полтергейст» Пивз честно напоминает о нём читателю, демонстрируя эталонного беса. Но маги тем и волшебны, что абсолютно слепы к этому и нереально надменны в своём героизме и пафосе атрибутов.

Я даже не знаю, считать эту книгу отвратительно вредной или удивительно правдивой. Без понимания духовной жизни она вредна, с пониманием — бесполезна и бессмысленна, как и любое развлекательное чтиво. Она хороша по структуре сюжета, по продуманности образов, даже по психологичности и прекрасным диалогам детей. В ней продуманы и вселенная, и взаимосвязи персонажей, интересны ссылки на явления реальной истории и мифологии. Но... Вспоминая собственную одержимость волшебством, я бы не рекомендовала эту книгу никому, особенно детям.

Что-то происходит с людьми, прочитавшими Достоевского. В них рождается какая-то тяга к общению с обиженными женщинами, имеющими оправданием своей потаскушности денежный вопрос; они непременно обретают талант анализирования людей, видения их жизней, вплоть до смерти, и смерть — как одну из важных страстей всех людей; они продаются игре, как продался ей сам изначальный гений; и они продали в ней себя, оставив своё имя в декорациях непрерывного танца аналитических разговоров.

«Затем я перешел к различным эпизодам моей телеграфной жизни. Я рассказывал о проходимцах, с которыми имел дело, о патологических лгунах, об извращенцах, о контуженных дебилах, набитых в меблирашки, об отвратительных ханжах из обществ благотворительности, о болезнях нищеты, о шлюхах, лезущих к вам, чтобы пристроиться в конторе, о разбитых горшках, об эпилептиках, о малолетних преступника, о сиротах, об экс-каторжниках, о сексуальных маньяках.»

Очень удобно, когда ты работаешь в своей то «Космодемоникал», то «Хуесосикал» Кампэни в отделе кадров. Очень удобно, когда твой друг-психоаналитик позволил тебе вести аналогичную его практику, а ты берешь с него же деньги, называя его невротиком. Очень удобно жить сплошными займами в долг и прикидываться другом важных персон или католического клира (версия для ирландцев), чтобы тебя вдруг начали ценить. И, что-то мне подсказывает, очень неудобно в результате сливать долги на одноразовых девушек, когда у тебя есть жена и дочь. И невыносимо неудобно назваться экс-президентов, совсем уж завравшись пьяным в баре.

«Я ведь оглушенный. Все знаю о других, а о себе совсем мало»

Зато писатель проникся Достоевским и потому вдруг взлюбил русских. Но почему-то ему сильно хочется то ли быть евреем, то ли чтобы его возлюбленная оказалась еврейкой. Обиженные девушки высшего класса должны быть не просто избранными, а из избранного народа. Писатель мало говорит о себе — он рассказчик окружающих его характеров. В основном это люди вне работы, иногда те же самые, но живущие неофициальной жизнью. Поэтому о жене будет мало, пока она не станет уходить на периферию во время бракоразводного процесса. Генри Миллер полюбит Мару, которая потом станет Моной. И только для Моны он станет не Генри, а Вэлом. Она работала в дансинге и отдавалась другим мужчинам, так что в «Сексусе» три четверти текста — сплошняком описания различных половых актов. Очень ненапряжных, страстных, без лишней воды, технически выразительных. И все они мимо Мары, ведь Мара — девушка из романа Достоевского, святая шлюха. Но без Бога святости и красоты она достигает в глазах возлюбленного только очернением всех тех женщин, с которыми встречается рассказчик. Каждая из них им натянута.

«Не бывает интеллектуальных шлюх. Проституция — знак слабого интеллекта»

И хотелось бы этому поверить, пока не понимаешь, насколько всё это абсурдно. И, может быть, и жена его не купилась даже на самые первые ласки, куда уж там докатиться до секса втроем. Желание на страницах «Сексуса» обретает плоть в словах. Слов вообще много. Автор хочет быть интеллектуальным, хочет быть наравне с женщинами, которые ловят интеллектуальных мужчин, не замечая, что оружие их — внешность. И автор только внешне умен, но у него на всякий случай есть козырь — Достоевский. И два Джокера — буддизм и гороскопы. Козырь он любит, а вот Шутнички в кармане кидают шутки с претензией на глубинный взор. Буддизм придает философичности, а знаки зодиака заменяют настоящий психоанализ. Да и куда там до его, если Овны отличаются напористостью в сексе, а Скорпионы орудуют загнутым членом. Девушек Генри при этом по знакам решил не различать — они все прекрасны волосяным покровом между ног, тугостью вагины и умением сосать. Все, кроме Мары, которая, подобно Шахерезаде, и сама кормит Вэла спермой с чужих членов в виде собственных фантазий о первых и последних ее мужчинах, о семье бедных родственников, кто-то из которых еще и может внезапно умереть. В эти истории поверит только еще один выдумщик — лжец, одержимый голодом похоти. Так они и нашли друг друга и завели историю настоящей любви, в которой одни только сказки, и каждая — о сексе различной степени жесткости с подробными описаниями, насколько жестки половые органы, соприкасающиеся друг с другом и выделяющие различные жидкости.

«И какой-нибудь сандвич сделайте из сочной писятины с соусом.»

При этом входит подобное чтиво вполне гладко и комфортно несмотря на загруженность половыми актами и бессмысленными разговорами в кафе, барах и кабарэ, можно было бы сказать «совместимо по знаку зодиака». Эстетически некрасиво, но интеллектуально — неплохо, как раз на уровне людей, которые возомнили себя умниками, потратив чуть больше денег, чем могли заработать, или прочитав на одну непонятую книжонку классика больше своей компании, делящей одни и те же бутылки и одних и тех же женщин, но ты круче, потому что взял их на одну больше. А иначе чего так обижаться на то, как коллега с работы распознал деваху из того же дансинга, который и ты посещал. Генри Миллер счетчик секса написал, и если женщина могла повториться, то секс с ней — не мог. Все должны были сыграть одну роль один раз и запечатлеть ее навсегда. Либо, как Мара, стать актрисой. Хитро, интересно временами...

«Ведь на самом деле ты не такой уж интеллектуал, каким себя считаешь. Твоя слабость — самодовольство, ты просто гордишься своим умом. Но если ты на него положишься, тебе конец»

...но, как и у Достоевского приводит к непременным смертям. Конечно же — в фантазиях под танцы женщин, вертящих бедрами. Плата за уныние, которое латают похотью или любыми удовольствиями мiра. А виноватыми-то оказывается унылость жены и работы, которые должны были бы составлять смысл. Но самодостаточность — не история, о которой расскажешь, а так хотелось стать писателем. Единственная черта самости человека, который мог бы возникнуть, не рассеявшись по сексуальным похождениям своих страстей. И кто-то вдруг решил, что имея фантазию, он станет человеком искусства, потому что его заберет вдохновение. Но нет, Генри Миллер трет о том, что работа мешает его творчеству, потому что она противоположна ему. И долг перед семьей — то должное, которое и не должно, потому что, не выполняй он этот долг, его жена и ребенок прекрасно выжили бы и без него. Ему невыносимо хочется стать собой, он себя не знает и думает, что человек искусства слова только потому, что понял, как выражаться метафорически верно. Но описывать-то ты собираешься вовсе не правду, а трагедию сексуального досуга.

«Чтобы нормально жить в нынешних условиях, интеллектуальные способности совсем не нужны. Мы так все хорошо устроили, что все нам приносят на тарелочке. Единственное, что нужно уметь, — это делать какую-нибудь маленькую штучку достаточно хорошо; вы объединены в союз, вы делаете какую-то работенку и, кода приходит время, получаете пенсию. А будь у вас эстетические наклонности, вы не сможете выдерживать этот бессмысленный режим из года в год. Искусство делает вас беспокойным, неудовлетворенным человеком. Наша индустриальная система не может себе позволить такое — и вот вам предлагают успокоительные, мягкие заменители, чтобы вы забыли о том, что вы человеческое существо».

Вэл и Мара выдуманы. А книга эта — скорей обрывки сумасшедших страстей сидящего в каморке «Хуесосикал Кампэни», которая вообще-то телеграфная компания, бездельничающего от недостатка работы даже тогда, когда весь его отдел сократили чуть ли не до него одного. Не по-настоящему, а так хотелось бы поверить... Страсти-то подлинные, да смысла в них — никакого, как и в мыслях о зодиаке и мудрости восточного уныния. Автор описал множество потрясающе подлинных характеров — отвратительных, злобных, пошлых, навязчивых, самодовольных и надменных. Каждый человек плох до тошноты, и это потрясающе правдиво написано. А рядом написана целая теория лжи, которая обязана идти под руку с правдой, иначе бы не смогла существовать. И вдобавок само описание тошнот вперемешку с менструальными выделениями.

«Взрослый пишет, чтобы очиститься от яда, накопившегося в нем за годы неправедной жизни. Он пытается вернуть свою чистоту, а добивается лишь того, что прививает миру вирус разочарованности»

Жили-были два демона, но так как они раньше были ангелами, да ещё и разных чинов, да и такими, которые, затеяв дружбу, не хотели быть одинаковыми, один из них притворился злым. Потому что демоны, выбравшиеся на землю, всегда должны делать вид, что хорошие. Хороший взял человеческое обличие педантичного владельца букинистического магазина, а плохой — змеевидного сноба.

У Пратчетта с Гейманом притворяющиеся хорошими и есть хорошие, а притворяющиеся плохими — плохие. Оба писателя привыкли писать не книги, а кино. И написали историю, основанную на другом кино — о мальчике Демиане, чей отец дьявол, а мать — шакалиха. Это история про антихриста, конец света и борьбу ангелов с демонами. Нормальному человеку читать написанное невозможно: нормальные люди знают, что антихрист — самый обычный человек, к тому же еврей, что перед концом света будет вознесение, что ангелы и демоны не просто духовные существа, но и не ведут разговоры о непостижимости Божественного замысла, не критикуют непонятные человеку события библейской истории и вообще по-людски не мыслят и не поступают, и что последняя битва произойдёт не ради победы добра над злом. Здесь об этом скажет только американский евангелический телепроповедник, которому «ангел» скажет, что все не так, а никто не поверит, потому что станут отрицать содержание его проповедей из-за того, что они преследуют коммерческие цели. Вымышленному же ангелу верить можно — он же до скрипа белый и хороший.

Единственное увлекательное в этой книге лишь одно — ностальгическое настроение по эпохе конца 80-х. Люди все ещё боятся ядерной угрозы, ворчат в адрес автоответчиков, изображают из себя киношных чрезвычайно крутых парней на мотоциклах, люди все ещё верят в ту магию, которая связана с природой, биополями и аурами, а кассеты в бардачке все ещё превращаются в альбомы Фредди Меркьюри... Здесь пока нет ЗОЖа в фитнес-виде, а есть чрезвычайно сильно диетящиеся модельки и тема о здоровом питании самом по себе. И очень много времени уделяется экологии — этой любимой для маргиналов темы для человеконенавистничества.

Нужно отметить, что и всадники апокалипсиса присутствуют. Только, в угоду экологии, мор заменён на загрязнение, а потому для адекватного нормального человека становится ясно, как конец света смещается в сторону проблем природной среды, а не человечества. Смерть вообще взята из циклов Пратчетта о Плоском Мире. Нужно ли упоминать, что при всех этих перетасовках ни о каком нормальном конце света речи идти и не может? К слову, в нормальном виде антихрист будет распознан, когда получит власть над всем миром и проправит в этом положении чуть более трёх лет, а не по достижении 11-летнего возраста. Так что при всем присутствии взрослых персонажей в книге Армагеддон окажется ну слишком уж детским, разочаровывающе пустым и основанным на фантазиях детей о добре, выглядящем как поддержание природной зоны пригорода Лондона в состоянии пасторального рая. Кстати, антихриста здесь назовут Адамом.

В отличие от Демиана имя показалось мне весьма удачным, потому что антихрист должен стать ещё одним Христом, называемым вторым адамом, исправившим ошибку первого. Великие ожидания обернулись пшиком, и местный Адам повторяет не только ошибки первого, но и ошибки любых людей. Христа в книге нет — упоминается только Бог, причём весьма всуе и из уст того самого «доброго» ангела. Как это бывает с человеческими властями, тех, кто не хочет раскрывать свой замысел, заменяют прес-атташе, уполномочеными заявлять, что не располагают всей информацией. Бога поменяет его голос — он же пресс-секретарь — Метатрон. Так-то ничего Божественного в книге нет. Ведьма Анафема живет по точнейшим предсказаниям своей прабабушки, вопреки разглагольствованиям оккультных сущностей о непостижимости божественного замысла.ю а падшие и отуземившиеся ангелы считают злом только самые примитивные вещи вроде злобы, похоти и взяточничества. Естественно, что первая пятерка заповедей нарушается априори, и эта картинка принята за хорошую, гораздо хуже примитивных страстей только то, что портит атмосферу, водоемы и угрожает животным.

В конце концов все сводится к тому, что ангелы и демоны могут повоевать против человечества за то, что они испортили планету. В общем, звучит по-демонически, ведь Сатана начал с того, как позавидовал, что человеку дана власть над Землей. После грехопадения же рая уже не было, и бороться за планету стало бессмысленно — борьба пошла за низвержение человека в адову бездну, просто из ненависти к человечеству, а вовсе не от любви к природе. Так что падшие ангелы в принципе не способны на симпатию к людям (и природе вместе с ними) — она у них может быть только притворной. И в этой книге, ангел с демоном только притворяются, очень по-честному. Все правильно — смысл в том, чтобы запутать читателя. Поэтому и должно быть смешно.

Даже если абстрагироваться от канонической, а не киношной, истории антихриста, и принять условия фэнтезийной игры «благих знамений», содержание все равно разочаровывает. Детские диалоги только сначала кажутся забавными. Позже становится ясно, что Адам все знает и понимает, а поэтому не понятно, почему ему так интересно валять дурака. Образы фантастических существ по описанию интереснее происходящих с ними событий. Эпизоды вообще сильно дробятся и временами требуют снисхождения к своей куцей композиции. Из-за ставки на описание центральных героев мало детализации. Ясно, что это пародия, и все должно быть анекдотически просто... В результате оказалось, что эта простота мельтешением побочных персонажей, у каждого из которых есть имя и эпизод из жизни, пыталась закрыть огромную дыру финальной сцены. Цельность замысла разрушилась, а флёр из экологических посылов, существования добра и зла на равных, и, что даже хуже первых двух, отсутствие Бога в людях — остались.

Есть смысл читать только в ностальгических настроениях по эпохе магнитной ленты и катастроф на АЭС.

У советской детской литературы есть одна особенность: она о дураках и чепухе, она развлекательная больше, чем педагогичная, она с больше для безнадежно потерянных в детстве взрослых, чем для детей. «Волшебник изумрудного города» — образец образцов как не следует писать не только детские книги, но и книги вообще. Начиная от содержания и заканчивая языком — меня тошнило кровью от кощунства, произведенного над оригиналом, целенаправленно наполненном тонкими смыслами, переплетающимися с патриотическими и религиозными идеями. «Волшебник страны Оз» — прекрасная в педагогическом плане книга, скроенная по хронотопу сказки и лишенная лишней мишуры. В нем выверенные тропы и символика. Здесь же, где Оз превратился в Гудвина, — взбалмошные приключения по «веселым полям». И это не единственный неадекватный эпитет в творящемся недоразумении.

Начать с того, что Элли в отличие от Дороти — развращенный, избалованный ребенок, которого привязали к играм и мечтательности в отношении волшебства. Дороти была девочкой благовоспитанной и связана с семьей была не родственными связями или отношениями интересного досуга, а настоящим доверием. Отсюда и способы построения дружбы. В оригинале каждый персонаж остро сосредоточен на своей цели и отвечает её содержанию: Страшила — умён, Дровосек с сердечен, Лев — смел. Их стремления заставляют их работать над собой и своим поведением, соответствующим их стремлению. У Волкова все с точностью наоборот: желающий мозги Страшила — настоящий дурачок, идущий за сердцем Дровосек не проявляет сентиментальности и любви (он повелся на любовь к себе девушки, а не смотрит вглубь своих чувств), Лев — боится специально. Все они рассеяны, а непоследовательность в поведении лишает характера. И зачем дровосеку понадобился галстук? Вдобавок Волков наделил голосом и Тотошку, которому дал желание подраться с соседским псом. Мало того, что это убило хронотопические различия между персонажами разных вселенных (по ту и другую сторону волшебства), так еще чисто материалистически извратило антропологическое восприятие. Тотошка в одних эпизодах ведет себя как гавкающее несмышленное животное, а в других — гордится и важничает, требуя к себе человеческого отношения. Его поведение в основном хулиганское, а цель, по сравнению с теми, кто хочет исправить недостатки или из любви к родине попасть домой, — нелепа.

Волков в целом добавил в книгу мерзкие диалоги. В оригинале хулиганили только силы зла, воплощенные в двух злых волшебницах. Они как раз и вели себя малодушно и по-детски невоспитанно, шало. В стране Гудвина шалые — все. Жители наивны до тупости, пожилые персонажи — сварливы до скрежета зубов, в разговорах встречается низкая лексика, а знакомства начинаются не с помощи, а докапывания, ведь Элли в начале приключения дается конкретное задание, а не указание пути, как это было с Дороти, находящей друзей по душевной близости и промыслу добрых сил, а не для того, чтобы выполнить функцию. Каждый второй персонаж у Волкова — лукаво ухмыляется, отшучивается от лжи и оправдывает отвлеченность. Гудвин, признав то, что он просто фокусник и обманщик, говорит, что ему одновременно и стыдно, и что он привык быть таким. Нравственная история о поиске правды, любви, силы духа и доверительной дружбе превращается в миссию дуракаваляния перед лицом испытаний. Все ищут выгоду по мановению волшебных сил.

Оригинал содержал в себе христианские смыслы, начиная с Изумрудного города, как видения нового Иерусалима, и заканчивая победой над дьяволом попиранием его главы и крещением водой. Сорок дней испытаний постом пересекались с нападениями сорока волков и сорока воронов. Идея, связанная с тем, что каждый из друзей Дороти получил царство напрямую связана с Заветом о Царстве Христа. Две добрые волшебницы: одна ветхая старушка, а вторая — вечно молодая — также отсылка к двум Заветам... Сама демонстрация волшебства и отношение к нему — христианские. А здесь — откровенно атеистические, волшебство — это дурь, но волшебным книгам нужно бы доверять, как и вообще любым книгам и чтению. А так как друзья Элли изначально не обладали никакими дарами, а только хотели их получить, смысл потерялся абсолютно, ведь «волшебник» сыграл фокус, скормив плацебо каждому персонажу. За что те обретают царство? Да просто потому, что они Иваны-дурачки и находятся в стране-нелепице.

Дополняет всё это убожество то, что оставленные оригинальные куски плохо вяжутся с новопридуманными. Можно говорить, что Волков написал чисто развлекательную книжицу, в которой Канзас находится в Советском Союзе, где едят гречку с черным хлебом, а зимой лепят снежных баб, но я бы не советовала приучать детей к тому, что досуг можно посвящать чепухе. Выверенную стилистически и содержательно повесть о стране Оз советский учитель (!) превратил во второсортный экшн с язвительными персонажами.

Более тонкую пародию на фильмы-катастрофы, современное естествознание и экологические идеи в литературном мире не найти. Тем более, что вряд ли это та пародия, которая пишется смеха ради, — скорее успешное подражание по всем рецептам бестселлеров в погоне за тиражами с иронизированием над штампами демонстрацией всех этих штампов друг за дружкой и фразой «вот только не надо этих киношных штампов», с эротической сценой ровно посередине книги и цитатами из вымышленных трудов персонажей книги в эпиграфах. Когда писалась эта книга, Кэмерон еще не вывел «Аватара» на экраны, но у Шетцинга оказывается та же история об экосистеме, о добыче ресурсов, о мирном и военном решении от науки, о коренном населении, живущем в природной среде, о конфликте цивилизации и христианства (типично протестантского — с пафосом государственности от Бога) против варварских культур и природы.

«Свободный мир? — Министр обороны возмущенно запыхтел. — Послушайте, но ведь это и есть мы! Европа — это часть свободной Америки. Свобода Японии — это свобода Америки. Канада, Австралия... Если несвободна Америка, то они тоже.»

Сюжет начинается с того, как по всему миру начались диверсии в адрес людей ...от морских обитателей. В Северном море черви подгрызли залежи оледенелого гидрата метана, чтобы разрушить шельфовый ландшафт, на котором установлены нефтевышки и автоматические фабрики. И чтобы остановить Гольфстрим (!!!). В Атлантике на корабли нападают киты и моллюски-«зебры». На берегах теплых поясов появляются скопища ядовитых медуз. На поверхность выходят крабы-самоубийцы, терроризирующие жителей мегаполисов США. Большинство из этих существ — ранее не известные мутанты, оболочки, скрывающие в себе люминесцирующую слизь, намекающую на происхождение этих бесцветных и безглазых организмов с глубин океана. Поначалу все очень сильно напоминало лавкрафтианскую мифологию с его Древними богами, власть которых распространяется и на космические рубежи, а не только земные глубины.

«В научной фантастике инопланетяне почти всегда являются преувеличенным выражением человеческих надежд и страхов».

Но все оказалось куда хуже: оказалось, то лавкрафтианская фантастика довольно прочно укоренилась и в популярно-научной картине мире, только богов в ней нет и не должно быть, так что роль передается природе как таковой и, значит, «древнейшим» ее представителям — бактериям. Отталкиваясь от гипотезы, что жизнь на земле существовала и до человека со всеми катаклизмами и массовыми вымираниями и длилась эта эволюционная борьба за выживание миллионы лет, создается концепция, что бактерии могли создать свой собственный социум, куда более умный, чем человеческий, который строит свои государства всего семь с половиной тысяч лет. И чтобы все выглядело еще «умнее», в биологическую мифологию понадобилось встроить информационную: память бактерий генетическая, ДНК изменчиво и работает как динамическая перепрошивка и мгновенная встройка в среду с новым информационным составом, а коллектив всех бактерий поэтому обладает полной информационной картиной, способен к интеллектуальной деятельности высшего уровня и потому круче людей и назван БОГОИЗБРАННОЙ РАСОЙ. Конечно же такое заявление не нравится другой богоизбранной расе — расе белых, богоизбранных, американцев.

»- Это испытание. Испытание для человеческой расы. Может быть, Господь Бог предназначил эту планету для двух рас.. А может, права Библия, когда говорит о звере, выходящем из моря. Бог говорит: даю вам о власть землю, но ничего такого не сказал каким бы то ни было морским существам.

- Нет, абсолютно нет. Он сказал это только американцам».

В книге, конечно, не упоминается ни Россия (забавно, что когда говорится о кризисе добычи нефти в Европе, альтернативными поставщиками называются только Ближний Восток и Южная Америка, но почему-то не Россия), ни СССР со своим шизоидным коммунизмом, но не Ленин ли говорил, что абсолютное знание складывается из кусочков относительного и именно так происходит научный прогресс? «Каждое новое знание одноклеточного обогащало общий опыт коллектива. Эта мысль была революционной.» — прямым текстом написано между диалогами. То есть американцы снова нашли врага от коммунизма и этот враг — природа. Нужно ли упоминать, где я орнула еще пару раз?

» — Что вы задумали Джуд? Хотите договориться с животными?

- Нет. Я хочу их истреблять. Дадим урок — им или тем, кто отвечает за их поведение.»

Чтобы все было еще честно, представляют белую богоизбранную американскую расу голубоглазая китаянка, а вторую богоизбранную расу — белое глубоководное месиво в форме шланга. А чтобы вышло еще честнее одним из центральных персонажей становится эскимос, а его другом и по совместительству болью в заднице — полуиндеец-полуирландец, не вписавшийся ни в одну концепцию национальной идентичности и поэтому страдающим за права животных. Ну потому что мифы индейцев — про людей-китов и людей-волков. И когда ему вменяют, что он неправильно трактует мифы, игнорируя человеческое поведение, завязанное на законах кровной мести и родовой целостности, он тупо отмазывается, что в этих мифах вовсе не сказано, что люди поступают правильно. Если все эти нелепости не стёб и написаны на серьезных щщах, то я кальмар. Надеюсь, белый, глубоководный и богоизбранный.

Проблема приближения конца света (ну и где антихрист? где возвращение пророков? почему христианский президент не шарит в христианстве?) в конце концов преобразуется в типичное противостояние правых и левых: капиталистов против зеленых (которые на западе традиционно анархические коммунисты). Первые хотят эксплуатировать природу, пресекая ее вылазки на территорию человека в виде различных вторжений и эпидемий ядами, ингибиторами и даже оружием. Вторые говорят, что это разрушает природную среду, а значит становится угрозой для существования человека. Умиротворяющим инструментом становится «наука». Штаб «ученых» выходит на переговоры с коллективом бактерий. Причем первое сообщение представляет из себя интеллектуальную игру — предложение решить несколько математических примеров, а второе — демонстрация статусности через предложение посмотреть на культурные достижения цивилизации. Интеллект и искусство должны, по мнению «ученых», доказать право человечества на существование и сосуществование в контексте наличия второй БЕЛОЙ расы. Не, ну серьезно? Умение фокусничать с логарифмами и интегралами с медийными понтами от искусства? Разум человека уже давно начал приспособление к своей же искусственной среде городского ландшафта. Почему меня, богоизбранного глубоководного кальмара, который мыслит сугубо материальными категориями, должны волновать эти и абстрактные вещи?

» — Эта штука здесь для того, чтобы уничтожить свободный мир.

- Хорошо. Тогда расстреляйте ее. Может, нам проверить, не мусульманские ли это клетки? Может их ДНК — исламская и фундаменталистская.»

А в этом и весь смысл! Книга прекрасно демонстрирует флагманскую мощь позитивной пропаганды: сведение человека к животному, которому требуется среда для жизнедеятельности, красивая среда, с крупными и изящными архитектурным формами, с безопасной инфраструктурой и сферой развлечений, превращающей любое общение в игру. Для этого и требуется сложная математика с введением параметров — чтобы подменять формальную логику диалектической и чтобы распространять факт действительности на факт абстрагирования. Перцептивность научной интеллектуальности становится апперцепцией. И никто уже не вспоминает, что миру всего 7528 лет и что природа не существует без человека, а человек — без Бога. Никто не вспомнит, что космические катаклизмы не могут существовать без человека, а значит, и вымираний без человека не могло быть. Никто не вспомнит, что сам человек не мог развиться в эволюционном процессе, потому что он при нем не жил, а Бог вообще-то создавал существ не в развитии, а сразу готовыми. Никто не вспомнит, что нет никаких других рас, а тем более инопланетян, потому что и Ева была создана из ребра Адама, а не параллельно ему — чтобы все люди навсегда оставались одной семьей. Обо всем этом, только в безбожном контексте с непонятным, но как будто бы библейским Богом, порассуждает «ученый» от сагановской фантастики о космическом интеллекте. Ведь коллектив бактерий предложил иную память — про Пангею и Гондванну. Ведь человек помнит только настоящее, а у бактерий фантастически вечная память. Ведь они коллектив, ведь их информационный код, выраженный в ДНК, не способен к повреждению, ведь их никто не жрет, ведь они сами исключают из своего коллектива дефектных... А может и память их тогда — искусство создавать память через убийство живых носителей памяти. А что это, как не социальная пропаганда и понты перед белой расой, которая забывает, кто такой человек, когда ей показывают что-то большое, светящееся и жизненно необходимое? Шах и мат, человечишки, ведь океан БОЛЬШЕ суши и состоит ИЗ ВОДЫ.

«Договориться с людьми — это иллюзия»

Ученых учат со школы: про историческое и биологическое развитие, про экологию и про толерантность. Человек называется биосоциальным существом и человеком разумным — вот два мифа, о которых эта книга. Два мифа, которые превращают человека в человека-кита, человека-волка или, например, человека-обезьяну, а по сути — человека-амебу, коллектив которых — очень удобный анархический социум, где общение примитивизировано до эмоциональной жизни феромонных реакций, где любовь — это химия, благо — цивилизация, скроенная на интеллектуальных играх, самые сложные из которых становятся наукой, а самые легкие — развлечениями. Печально то, что именно познавательность и вызывает интерес, духовность превратилась в поиски смысла и собирание правды из кусочков относительной правды, перестав быть смыслом, истиной и жизнью. Человек захотел наследовать совершенство Отца без Сыновства и вообще без иерархии, потому что и это слово превратили в прогрессивные и интеллектуальные системы, не имеющие никакого отношения к первоначальному, сакральному, смыслу иерархичности.

» — Ты правда думаешь, что это как-то связано с червями?

- Я вообще ничего не думаю. Думать преждевременно».

Я уверена, что абсолютное большинство тех, кто прочел эту книгу, верит в многомиллионную историю Земли и космоса, в эволюционные преобразования, в то, что культура и наука — это достижения человечества, что человек начинал с охоты и собирательства, в первую очередь интересуясь размножением, а обратной стороной видят не человеческое совершенство, а пасторальный примитивизм каких-нибудь аборигенов, сосланных на окраины цивилизации и вернувшихся в эту вымышленную иллюзию прошлого с вытеснением катастроф в мифы, с национальной идентичностью на основе тотемизма и народной самобытностью отдельной, небогоизбранной, нации. Именно эту дихотомию и создает цивилизационная мифология, с античных времен сочиняя пьесы о разрушении родовых порядков в пользу социализации и заигрывая с природой через философию, а потом — науку. Повествование об интеллектуальности животных началось с описания самораспознавания животных в зеркале. Именно этим и занимается человек, который начинает общаться с природой на равных, он затевает игру, которая заканчивается либо идолослужению в контексте тотемистической деградации религии и конфликтом крови рода, либо техническими фокусами от прикладной науки и конфликтом понтов. Отражение природы в человеке не превращается в математическое тождество, а отражение природы в самой себе не приводит к общению. Распознающие себя в зеркале животные не меняют свой образ и не вступают в диалог: конечное распознавание самого себя приводит к игнорированию изображаемого. Но человек видит в природе не себя. Точнее видел, пока в мир не вошел позитивизм.

«С телом умирает и наш дух <...> Тело и есть дух, дух и есть тело.»

Добровольная умственная отсталость — диагноз безбожия, который получил свой рецидив после краха Древнего мира через раскол и появление католиков, подарил современности еще и кретинов от зеленых, защищающих среду, права животных, кричащих об этике в отношении природы, пугающих людей вырубкой лесов и осушением водоемов. Мне далеко до богоизбранного белого президента, но как богоизбранный глубоководный кальмар, я заявляю, что мое существование напрямую зависит от бытия человека, и что, вымри человечество, природы не станет — она тоже умрет. Зеленые же вывернули истину наизнанку: все взаимосвязано, потому что человек — эксплуататор. Даешь революцию от порабощенного бактериологического пролетариата! Диктатура микроорганизмов! Какую там сейчас эпидемию в очередной раз объявляет ВОЗ?

«Убить животное легче, чем человека. И будет гораздо труднее это сделать, если признать животное нашим близким родственником. Мало кого порадует мысль, что мы, возможно, не венец творения и на шкале ценности находимся не над всеми, а среди всех».

Мертвый человек раскопал кости и подумал, что они принадлежат предкам. Мертвый человек походил по Луне в скафандре и заявил, что умнее тех, кто не догнал его в гонке за покорением природы. И в этом всем выражается лишь одно — что жертва Христа стала напрасной спустя тысячу лет, что человек не хочет вернуть себе господство честно, по завету с Богом, но по договору с дьяволом, который не дает ничего, кроме враждебности природы к добровольно поработившемуся существу, опустившемся до биосоциальной, интеллектуально одаренной амебы в своем белом, генетически индифферентном, коллективе. Мертвые хоронили мертвых, а теперь они их раскапывают. Воистину в последние дни мира живем:

«даже такое романтическое дело, как хэппи-энд является результатом биологической необходимости»

Однажды ты просыпаешься дома и, посмотревшись в зеркало, понимаешь, насколько ты красива, великолепна, богата и прекрасно образована. У тебя множество вещей и все они дорогие и стильные. Правда это тебе ни к чему, потому что, будучи при деньгах, ты ведешь домашний образ жизни, поэтому у тебя заношены домашние тапочки, а из одежды используется несколько халатов, пижама и белье. У тебя нет родных, но есть навязчивая подружка, которая всю жизнь стремится дотянуть до идеального уровня, который на самом деле очень даже средний. Она пытается решить свои проблемы с помощью книг по саморазвитию и каждый раз сидит на новой диете, которая непременно превращается в булимию, запитую литрами алкоголя. Обе вы спите с мужчинами, которые склонны самоутверждаться за счет женщин, недооценивающих себя. Но ты... Ты делаешь это по истерической привычке, по инициированной окружающими и им самим злобе и потому, что «все еще не можешь усвоить, что Тревор скотина и неудачник, тебе не хочется верить, что ты могла опуститься до парня, который этого не заслуживал». Но тебе определенно по боку разговоры тех, кто знает все об «умении жить». Тебя слишком тревожит то, что на поверку намеренно скучно и даже смешно. Оно агрессивно вмешивается в твою жизнь и провоцирует агрессию.

Описанные образы в книге просто великолепны — они остроумно доведены до маленьких шедевров и вплетены в диалоги с потрясающим юмором. В романе практически ничего не происходит, потому что то, что делает людей современными Обломовыми — болтовня: дурацкие чатики в сети, в которых твоя личка давно похожа на каталог членов (и да, мгновенное фото с помощью телефонов все еще не превратило мужские органы в эрегированные воплощения эроса), нытье и жалобы на жизнь со стороны родных и друзей, бессмысленные «деловые» разговоры «успешных» неудачников и провокационные заявления «художников». Всё это создано, чтобы нервировать и убивать настоящее и прекрасное, что должно созидаться в твоей личности.

Эго окружающих защемило неестесвенными представлениями о свободе. Так, помешанный на минетах Трэвор предельно брезглив, потому что болезненно выходит на сочувствие, перенесенное в похоть.

«Возможно, истина крылась в том, что они просто боялись вагины, боялись, что не смогут справиться с такой хорошенькой и розовой, как моя, что стыдились неадекватности своих чувств, боялись собственных членов, боялись себя. Они фокусировались на абстрактных идеях и усугубляли свои проблемы алкоголем, глуша ненависть к себе, которую предпочитали именовать экзистенциальной тоской».

Худеющая Рива покупает качественные китайские копии брендовых вещей и наполняет полки и холодильник сладостями без сахара и жира, а комнату — фитнес-аксессуарами и тоннами косметических средств.

«Недавно она прочла книгу «Как завоевать мужчину твоей мечт с помощью самогипноза» и теперь стала объяснять мне разницу между «исполнением желаний» и «манифестацией твоей собственной реальности»

Эти люди хотят влиться в атмосферу всеобщей успешности и популярности. Но вот и обратная сторона — мир искусства, где приходится вылезать за грани дозволенного, чтобы хоть как-то впечатлить публику, живущую стереотипной мечтой, и Пин Си дрочит на холсты, чтобы оплодотворить их крашеной спермой, а его коллега по цеху размазывает кровь, имитируя сцены убийства. Не исключено, что кровь не просто настоящая, а тоже из собственных половых органов, потому что автор сего гениального перформанса — девятнадцаилетняя девушка. Ты спишь на работе в этой самой галерее, а уходишь, оставив свой собственный шедевр — кучу дерьма.

» — Какое тебе дело, что люди думают о тебе? Все ньюйоркцы — жопы.

- Мне есть дело, ясно тебе? Я хочу вписаться. Я хочу жить хорошо.

- Господи, Рива. Это смешно»

Подмена личности картинкой, навязывание образа жизни и внешности — всего один шаг до безумия. Тут ведь как будто бы и конец света приближается — конец века как-никак. Но в этом сумасшедшем мире только тебе нужен препарат от странности, потому что только ты по-настоящему свободна, красива и умна, у тебя есть вкус. Тебе просто нужно избавиться от кастрированного мира озабоченных. Ты ушла с работы и стараешься больше не пользоваться телефоном, перестаешь на пару с подругой посещать косметические салоны и промывку кишечника. Потому что нужно избавиться от дерьма иного рода. Контакт с новостями внешнего мира заменяет просмотр кинофильмов в записи. И вот на сцену выходит самый уморительный персонаж книги — психотерапевт. Ты выбираешь самого невменяемого, самого безответственного, самого неадекватного — именно такого, как и те, кто живет мечтой.

Доктор Таттл верит, что «ген смерти передается от матери к ребенку через родовой канал. Это как-то связано с микродермабразией и инфекционной вагинальной сыпью». Доктор Таттл верит, что «лекарственные препараты так эффективны для лечения душевной болезни именно потому, что они исправляют наше суждение, наши оценки». Доктор Таттл верит, что злокачественные энергии можно находить и удалять хирургическим путем. «А под хирургическим путем я имею в виду метафизические операции. Типа магнитного отсасывания.» У доктора Таттл своя история успеха и свободы: ей захотелось поиграть во врача с эзотерическими прибабахами, экстрасенсорными способностями, магическими гаджетами, и она купила диплом, который теперь неплохо окупается.

Вот что тебе понадобиться в ближайшие дни: невропроксин, максифенфен, валнидор, силенсиор, секонал, нембутал, сероквель, валиум, либриум, пласидил, ноктек, клонопин, милтаун, ативан, мелатонин, бенадрил, найквил, лунеста, темазепам, ксанакс, тразодон, амбиен, амоксициллин, зипрекса, солфотон, розерем, диметапп, робитуссил, чашка ромашкового чая и ...инфермитерол.

«Курс лечения лучше начинать с ударной дозы. Тогда впоследствии, если нам понадобится испробовать какой-нибудь нестандартный препарат, для твоей страховой компании это не окажется сюрпризом.»

Ты сочинишь свои собственные рецепты наиболее действенных сочетаний насочиняешь самых тревожных снов и историй для того, чтобы получить те препараты, которые сочтешь нужным. Твой доктор — скорей адвокат твоей совести, ведущий дела эгоистических желаний клиентов перед юристами страховщика. Твой коктейль из таблеток эстетически и по вкусу дополняют эм-энд-эмс и мятные пастилки. Как будто бы не хуже коктейлей твой подруги, собранных из водки с обессахаренными водичками: «Ты можешь пить это весь день, и не будет обезвоживания».

Кажется, что книга в какой-то момент превратиться в триллер о том, как главная героиня обретает вторую, неосознанную жизнь, которая проходит под действием препаратов... Но тогда бы она не была так хороша. Книга заканчивается так, как нужно — как тебе самой видится хэппи-энд твоей собственной истории. Новый век и новая эра. Ты просыпаешься и видишь себя и только себя — воплощение красоты и ума, образованности и вкуса... Ты реально можешь завоевать мир одним своим появлением в нем. И никакой фирменной мишуры, никакого прошлого и никаких кретинов, которые так и не смогли принять себя, чтобы наконец пойти дальше, к настоящему совершенствованию вне лажовых концепций о саморазвитии и скрытых энергиях. Всё ушло навсегда и странно только одно — что история нового мира, в котором ты живешь, началась в день пробуждения 11 сентября 2001 года.

P.S. Возможно, книга и банальна... потому что где-то в ее дебрях запрятана беременность героини с сильной задержкой. Она надеется, что беременность ее подруги пробудит в ней тягу к жизни, но, возможно, идея была в том, что рассказчица уподобляется своему собственному ребенку, ожидающему момента выхода в свет. Вдохновляюще, вводит в режим, но не так мотивирует, как если бы героиня справилась со своей злобой одна... Печально. Сводит персонажа к шизоидному среднему. Но книга все равно хороша.

В центре сюжета этой книги находится, как ни странно, книга. И ее название — «Зеркальный вор». Интригует, не правда ли? Более того, когда погружаешься в мир книг, в какой-то момент начинаешь осознавать особую мистическую истину, скрытую в словесном творчестве. Состоит она в том, что автор, раскрывающий свой замысел скорей всего захватит своим творчеством тех, чьё мышление в словесном потоке срезонирует на его собственном, будь это изящная словесность или интеллектуальная игра, сюжетные хитросплетения и приключения или буйство фантазии и мастерство создания образов. Что предлагает Мартин Сэй в «Зеркальном воре»? Пожалуй, начну с другого «Зеркального вора».

Одноименная книга в книге — это томик алхимических стихов. Почему она носит такое название не очень ясно, как и то, почему и зачем она была написана. В сюжете есть ее читатель и ее писатель. Читатель, восхитившийся тем, что ничего не понял в прочитанном, хочет докопаться до истины у писателя, но тот сообщает, что ничего не может объяснить да и не нужно это. Ну психанул, с кем не бывает, что ты заморочился то так? Читатель не верит, влезает к нему в дом, взламывает страшную тяжелую дверь, от которой исходит отчетливейший запах таинственности... И даже находит там нечто, напоминающее колдовские предметы, расставленные в алхимическом антураже. Читателя это совсем не впечатляет — он хочет видеть смысл в другом. Читателю не нужна эта дурацкая магия, которую можно рассчитать, научно обосновать да еще и перетолочь в горшке. Но пока не об этом, а вернемся к запаху.

Хочется упомянуть, что повествование в книге ведется в трех временных периодах. Связи между ними минимальны, скорее символичны, в духе каббалы — то есть притянуты искусственным образом. Так вот самые отдаленные события происходят в Венеции XVI века и, если что, наполнены они ...фекалиями. И это не какая-то деталь или психологический выверт, даже не единократный эпизод — дерьма тут достаточно: герои едят и испражняются, а во время разговоров поджимают анус, чтобы случайно не навалить в штаны. Один из персонажей специально постится и сидит на особой диете, чтобы получить дерьмо нужной кондиции. Он достает горшок со своими делами, чтобы приступить к ...Великому Деланию. Ох уж эта алхимия. После таких описаний описываемые «резкие» или «тяжелые» запахи, а также «давно забытые домашние» непременно превращаются в запах немытого ночного горшка. Но именно к этому нас и подводит автор. И теперь мы к нему и возвращаемся — к автору «Зеркального вора», книги в книге:

«Ты прочел мою книгу, и она в той или иной мере потрясла твое воображение. Но потом, отыскав ее автора, ты увидел разжиревшего буржуа, напыщенного краснобая и пришел к выводу, что перед тобой — как выражаются некоторые — ходячий мешок дерьма. Это открытие не может не уменьшить ценность самой книги в твоих глазах. Насколько счастливее был бы ты, если бы автор навсегда остался для тебя загадкой! Насколько было бы лучше, если бы книга продолжила существовать в твоем сознании такой, как ты воспринял ее изначально! Не секрет, что нас более всего волнуют и вдохновляют произведения, лишенные четкой формы, — и как тут не вспомнить о фекалиях? А все потому, что они перекладывают на читателя задачу их завершения, выискивания в них смысла. И в результате мы неизменно находим самих себя.»

В общем, нам хотели подсунуть эдакий постконструктивизм, в котором пустоты заменены потоком слов, которые и есть испражнения. И, если кто-то сомневается, то, стоит только начать читать, как ты вляпываешься в это. Никакой эстетики, никакого содержания, никакого смысла. Все центральные персонажи бегаю по окрестностям, продолжая оставаться на одном месте. Один бегает за человеком-легендой, которого, возможно, и не существует. Сам он — ветеран нескольких американских войн, который решил проигнорировать призыв на последнюю — операцию в Ираке — и наняться кем-то вроде охранника в Вегасе. Он слишком слабохарактерен и малодушен, чтобы заняться собой, поэтому предпочитает бегать под указания начальника, которого тоже никогда не видел, получая сообщения в виде порнографических комиксов. Второй — как будто бы тот самый человек-легенда, познавший секреты вселенной с помощью «Зеркального вора». Он осознает, что для этого нужно оказаться аналогичным бродягой, только бегать по собственной воле, а не под руководством других. Третий — якобы тот самый зеркальный вор, шпион, который в стремлении перепродать секрет изготовления зеркал другой стране сталкивается с самим собой — банально отраженным в зеркале. Изготовителя зеркала, обладающего магическими свойствами, этот артефакт сводит сначала с ума, а затем и в могилу (чужими руками, конечно же), а вот героя... Заставляет еще пару раз опорожниться, конечно же.

Если все эти описания как-то заинтриговали, то смею вас разочаровать: в таком виде книга не читается и даже рядом не стоит. Автор посюстороннего «Зеркального вора» не озаботился настоящей литературной работой, а, поев типичных американских бестселлеров, выдал то, что получается естественным путем. Впрочем, он включил в слова персонажа-автора объяснение, почему это адекватно. К слову, той же адекватности написания, например, придерживается Стивен Кинг, хотя рутинное производство словесного поноса привело его к какому-никакому мастерству их производства — не бесформенное.

Что ж, вернемся к первой тайне — тайне словесного мастерства. Она есть, когда в слова возможно вложить смысл. Не обязательно авторский. Слова могут обрамлять личность читателя в процессе чтения — в этом смысл постконсруктивизма. Писатель может создавать лакуны в значении слов и создавая сюжетные рамки. Но можно ли вложить смысл в слова, у которых только одно значение? А здесь именно они — смердящая конкретика, дотошная вербальная магия. Персонажи носом вдыхают запахи, едят ртами и испражняются через анальное отверстие. Иногда они не просто бегают или ездят туда-сюда, а дерутся и делают вид, что хотят пострелять друг в друга. Они ведут разговоры только о том, как бессмысленно все то, что им приходится делать с помощью своих органов тела. Причем бессмысленно даже напрягать мозг — например, считать, или извлекать нечто из памяти. Героя современности тупо лишают всего, потому что он не способен ощущать пространственную перспективу, ведь у него только один глаз. А вот все двуглазые герои в курсе не только происходящего, но глубинных секретов вселенной. В общем-то, для пущего наваливания, будут здесь и фишки с безглазостью...

Автор не очень-то определился, всё-таки для обретения самого себя и поиска истины через его книгу, нужнее зеркало или куча дерьма? Сдается мне, что зеркало писатель у читателя украл. Остальное можно смело смывать.

Когда Мария Рольникайте оказалась в вильнюсском гетто для евреев, ей было четырнадцать лет. Через год она попадает в концентрационный лагерь и до конца войны ждёт, когда советские войска протолкнут линию фронта до Штуттгофа. Повесть настолько коротка, что не верится, что происходящее заняло несколько лет — события пролетели как будто за несколько месяцев.

Ты ждёшь, что узнаешь от Рольникайте реальные описания зверского повеления нацистов в отношении евреев, ждёшь глубоких, травмирующих воспоминаний, но ничего этого нет: читатель видит мерзкую суку, окруженнную милосердными людьми, на которых ей плевать. Рольникайте думает только о том, как бы не вляпаться в дерьмо, пока ее коллеги по несчастью достают неудержавшуюся над отходной ямой женщину, как бы не обмараться в гное, раздевая ослабевших людей, как бы удовлетворить свою гордыню, не надев форму или саботировав работу. Рольникайте быстро забывает о расставании с родными, это не становится для неё таким уж важным перед перспективой выживания в голоде и холоде. Все, на что она надеется, — это освобождение с помощью коммунистов. Гитлеровцы считаются таким злом, о котором и не стоит упоминать: они плохие, вот и все. А те, кто с ними воюет — хорошие. В книге замечаешь и других хороших: готовых помочь заключённых, а до этого знакомых семьи, помогающих жизни в гетто. Но, как и ортодоксальные евреи, они уходят из памяти слишком стремительно, ведь Рольникайте — ненастоящая еврейка, она просто пострадавшее в войне существо, который не обрёл человеческого облика ещё до начала средоточения евреев в гетто. Она идёт причины, почему именно ее бьют в неправильном поведении, но ответ в ней самой: Рольникайте — бездушная тварь, заслуживающая худшую участь подаренной ей нацистами. Она осознанно устраивает провокации из обид в полной уверенности, что советские войска, или уж партизаны, точно встанут на ее сторону. Она пострадает сейчас, а справедливость настанет чуть позже и вот: публика рукоплещет тому, как спустя годы Маша описала то, как специально подскакивала под удар, чтобы объявить себя жертвой. А раз так, нацисты — плохие. Но, вот что хуже всего: Маша скажет, что ее страдания — это страдания еврейского народа, ведь ненависть была чисто национальная.

Проблема антисемитизма вообще в том и состояла всегда, что евреи считали себя избранным народом вне зависимости от того, какими были его представители. Поэтому в какой-то момент среди них выделились фарисеи, которые заявили, что они — лицо еврейской нации, стали высокомерить и скрупулезно перетирать буквы Закона. Остальные еврейские родственники ассимилировались с большинством, но все равно образовывали замкнутую диаспору, отделяясь от других народностей. И в тот момент, когда Рольникайте вдруг обижается на слова о том, что все люди братья, ведь к евреям так не относятся, она не преминула вспомнить, что евреи на протяжении всей своей истории сохраняли изолированность в родственном и культурном аспекте, очень жестко ограничивая общение с теми, кто впоследствии стал называться язычниками. Как можно быть братьями с теми, кто даже не хочет быть друзьями да ещё и мнит, что пуп земли? Кажется, та же самая проблема была и с китайскими императорами, с которыми можно было начать дипломатические связи только после признания себя вассалами. А тут и вассалом быть нельзя — только кем-то за пределами общения. И что за проблема с ношением опознавательных знаков для евреев, если ты прекрасен сам по себе, от рождения? Выделяться в концлагере, специально снимая косынку, Рольникайте воспринимала с пафосом, ведь быть прокоммунистический бунтарем, по ходу, лучше, чем евреем.

Удивляет, что, считая себя еврейкой, Рольникайте так ни разу и не обратилась к Богу и не уповала на Божественное воздаяние. Причём она даже не из тех, кто понимал, как в Новой Эре ушёл на второй план Ветхий Израиль, отдав лавры Израилю новому — христианскому. И странно, что в фашизме оказалось больше Божеского, христианско-католического, чем в таких вот персонажах, рассеявших свой разум по коллективному коммунистическому, предав то, что делало особенным их народ в пользу национального атеизма. И все потому, что окружающие сговорились быть против евреев. Никакой национальной гордости у Рольникайте, зато постфактум она ее внезапно так возвращает.

Хороший вопрос, что лучше: извлекать из смерти эмоциональный опыт через национальное ее обосновывание или рационально объяснять страх смерти, зажевывая топтаным снегом своё бездушие? Ну что ж, после гетто и лагерей с табличками в духе «Ты жив, потому что поработал» привыкнуть мало есть, но хотя бы есть, и жить, чтобы работать, в советском обществе уже не выглядит так уж плохо. Советским человеком как будто бы можно быть, оставаясь любой национальности: просто забудь то, что делает тебя народом, а, если ты национален, а не интернационален, свали на окраины страны. В войне с нацистами не только евреи пострадали, если уж начистоту. И не так уж и страдали те, кого описывает Рольникайте. Книга в этом плане очень детская, тем более написана очень простыми предложениями с низкой эмоциональной и смысловой глубиной.

Вот уж не думала, что проникнусь сочувствием к гитлеровцам. Рольникайте настолько примитивно говорит о человеческих драмах, откровенно брезгует людьми, даже своими близкими, что внезапно осознаёшь, насколько сочувственно относились к страданиям других нацисты, правда, извлекая из него извращённую эмоциональную силу. Жаль в этой книге любого, кроме автора. Она была бы идеальной детской книгой об истории этого периода, если бы из неё можно было убрать национальные обозначения, тем более что немцы в ней названы гитлеровцами, а коммунистические движения не привязаны жестко к СССР. Вот и евреев отсюда бы убрать. Хотя, подождите-ка... Лол.

До самого конца книги очень сильно смущает её название, уж очень оно некрасивое... что ли... Прямо горе какое-то. Можно сразу открыть последнюю страницу и увидеть, как именно этой строчкой и заканчивается роман, что тоже не добавляет интриги, тем более, что это ответ на вопрос, почему самая некрасивая девушка посёлка стала объектом любви. Некрасивость ситуации дополняется тем, что да, никакая там не любовь, а отчаяние, которое привело к дырке, не способной завлечь в своё лоно никого больше. Но, чуть больше историй отчаянной любви, и уродливейшая девушка деревни с легкостью обретёт профессию своей матери — самой красивой и знаменитой проститутки Халимунды, разве что тайно... Но этой истории в книге нет.

Зато есть множество сюжетных линий, завязанных на матери уродливой девушки, названной Красотой, — Деви Аю. И все они про любовь к красивым девушкам, которых добивались лучшие мужчины Халимунды, начиная с Второй Мировой и заканчивая где-то ближе к 80-м. Линии эти переплетаются с историей, в которой голландцы-колониалисты вступают в конфликт с агрессивными японцами, а по обе стороны баррикад сражаются индонезийцы. Индонезия из колонии становится оккупированной территорией, а после, разрываемая влиянием коммунистов и правых повстанческих движений, опаздывает провозгласить независимость, так как Голландия отдаёт ее в дар. Дальнейшая история Халимунды состоит из локальных войн сельских банд с бывшими военными повстанцами и вдохновленными успехами Советской революции коммунистами. Но происходит это скорей не по идейным и экономическим причинам, как бы не усердствовал товарищ Кливон в теории, а его конкурент на поприще рыболовецкого бизнеса Шоданхо в монополистской экспансии рынка, противостояние их основано на компромиссе между влюблёнными в одну и ту же девушку мужчинами. Таким же образом решаются вопросы между Шоданхо-солдатом и главным бандитом Халимунды Маманом Генденгом, ведь их жёнами стали красавицы-дочери той самой проститутки Деви Аю...

В общем, сюжетно книга точно удалась. Причём из любой веточки можно вытянуть такую историю, которая может стать полноценной романтической новеллой с мистикой и призраками либо, если взглянуть на неё с другой стороны, — детективным сюжетом. Книга от исторического контекста внезапно поворачивает в сторону призраков и неожиданных превращений. Все из-за того, что индонезийцы верят во все, что угодно: здесь сохраняются и христианское влияние европейцев, и сильно влияние ислама, но остаются индуистские и буддистские верования, что уж говорить про веру в светлое коммунистическое будущее. Очень мифологические истории в соседних главах преобразуются во вполне материалистические, но романтики в них не теряется ни на грош, хотя тут хватает пошлых сцен — откровенной сексуальной жестокости. Ну правда, птичек жалко...

Начало у книги неожиданное, сразу задающее намёк на магический реализм: Деви Аю восстаёт из мертвых и знакомится с единственной своей некрасивой дочерью. Но дальше приходится давать предысторию, и повествование мгновенно теряет динамику. История о том, как Деви Аю докатилась до жизни такой довольно жиденькая, исторически малоправдоподобная и приправленная микродиалогами с остротами главной героини. Когда же ее жизнь обрастает сюжетными линиями дочерей, про достоверность можно забыть, потому что истории любви — это романтические сказки, чувства, доведённые до легендарного пафоса: длительные расставания и трагические смерти, годы воздержания и заслуженные награды, завоевания и похищения, пропадающие из живота дети и зачатие от пса, и тайны, тайны, тайны...

Про красивых и истории здесь красивые. И, может, в жизни действительно так и есть... Красота требует соответственных декораций... Поэтому и большая часть книги оказалась красивой. А вот небольшие упоминания судьбы последней, некрасивой дочери, перевернули сагу в откровенно печальную сторону. Слишком пошло, слишком жалко... И ведь разница всего лишь в декорациях, а чувства уже не те...

Что такое Латинская Америка? Если вам кажется, что это вся Америка, кроме Канады и США, вы будете недалеки от истины, причем практически полностью эту часть Нового Света можно принимать за одну огромную раздробленную страну, застрявшую во всех временных измерениях одновременно. Здесь встретятся самые разнообразные племена индейцев со своими способами выживания в горах ли или джунглях и самобытными сказаниями и верованиями. По соседству с ними в тех же местах будут обитать разрозненные группировки коммунистических партизан, собранных из крестьян с крепким чувством поруганной чести, еретичествующих католических священников и разочаровавшихся в своей карьере военных. Военных тут тоже хватает и все они руководят раздельными олигархическими империями, каждая из которых то и дело норовит устроить путч и захватить власть. В то же время президент этой страны даром времени не теряет и, фанатично увлеченный гороскопами, мистическими учениями и алхимией, проводит каждый раз успешно завершающиеся выборы, перед этим устраивая всенародные праздники по поводу побед удобно отосланных военных на завоевание необитаемых островов враждебных европейских империй...

События происходят вроде как в поселке у притока Амазонки, но описываемое государство граничит со всеми остальными известными странами Латинского Нового Света. Это некая гипотетическая страна, политика и экономика которой может быть и бразильской, и аргентинской, и чилийской... Автор дает подробное описание того, как устроена политика, экономика и бытовая жизнь людей. Причем все это доведено до абсурда, над которым просто орёшь, настолько это правдиво и актуально звучит до сих пор и не обязательно для Латинской Америки. Я для себя определила, что, по ходу, страна с развивающейся экономикой — это такая, в которой еще живы настоящие радикальные коммунисты, разрушающие основы надресурсной экономики. То, как описаны их разборки, я считаю одним из шедевров:

«Самое смешное, что, хотя во всех заказных убийствах, похищениях, исчезновениях и взрывах автоматически обвиняли террористов из левых, те вдруг поняли, что никто их больше не преследует, и стаи потихоньку выбираться из щелей. Коммунисты снова беспрепятственно распространяли памфлеты с обвинениями в адрес других коммунистов и призывали к единению; анархисты малевали лозунги на мостах и стенах полицейских участков, сколько душе угодно; троцкистам никто не мешал обвинять коммунистов в сталинизме, маоисты вернулись к проповедям идеи постоянной революции и сбору сентаво в помощь перуанским партизанам из отряда «Светлый путь». все они с энтузиазмом разглагольствовали, будто революция уже произошла, спорили, кто идеологически чище, но втайне грустили о временах, когда приходилось действовать в условиях искусной конспирации с паролями, тайниками и явками в кишащих крысами подвалах.»

Такого в книге много. И про бартерный оборот расписок, ценящихся за количество слов в них, когда параллельно происходят гайдаровские способы восстановления экономики, и про козни военных сил друг против друга, в то время как самые добропорядочные люди уходят в леса и горы, чтобы добыть секреты жидкого камня и обрести гармонию с самим собой и древними духами, или выживать торговлей наркотиками и контрабандным оружием с теми же США, пока крестьян угнетают владельцы поместий, в которых можно обнаружить только их зажиревающих жен, не способных самостоятельно перемещаться... Сюда приезжают в поисках сокровищ и непременно их находят: одни обнаруживают древние города и воскрешенных конкистадоров, а другие пытаются построить горнодобывающие предприятия, одни строят парки развлечений на тему древней цивилизации инков, а другие забивают на это строительство, разворовывают средства, а новенький парк становится такой же разрушенной локацией, только без индейцев. Латинская Америка — сказочное место. И написана книга как сказка: короткими главками с названиями, которые цельными предложениями раскрывают, кто в ней что сделает, например «Президент обнаруживает, что сокращение армии очень возбуждает».

Нужно сказать, что политико-экономически подробности мне понравились больше всего — над ними реально можно и посмеяться, и отметить в них знакомые и для нашей истории черты. Этот треш и угар полнейшего хаоса будет приправлен жестокостями самой настоящей войны с расчлененкой и допросами, на которых ждут самые изощренные способы истязаний, конечно же ради самих истязаний, а не получения информации. Среди заговоров и резни, где человеческие жизни берутся в расчет в последнюю очередь, можно умереть три раза за одну ночь, и это не шутка, хотя юмора в описании этого события предостаточно. Как и в сценах изнасилований и садизма. Так что стоит предупредить читателей, не воспринимающих черный юмор. Я же была в восторге.

Единственный трудноперевариваемый, на мой взгляд, момент был связан с мистическим проникновением в ткань повествования кошек. Они заполонили все локации и пристали чуть ли не к каждому герою. Они сопровождают путников по дороге в Эльдорадо, а на другом конце карты — рождаются в акте любви... Странноватенький какой-то магреализм... Появились кошки. и книга как-то наскучила в этих моментах, как будто этими пушистыми комочками решили уравновесить то, что можно было бы поместить за черными табличками с надписью «цензура». Но автор постарался описать именно то, что оказалось по ту сторону. В том числе причиндалы дона Эммануэля с хренолюндиями.

Средиземноморские города на протяжении всей истории остаются отдельной цивилизацией, в какому бы государству они ни принадлежали. И египетская Александрия — один из уникальнейших образцов этого мира, который унаследовал достояние античности со всем его восточным развратом, впитал частицы христианства и постепенно утратил их после мусульманских вторжений, пережил несколько империй и соединил в себе к середине XX века обиженных коптов, до колониального владычества европейцев занимающих высокие посты при Хедивах, а теперь переместившихся в сферу владения финансовыми активами и землями, непременно лживых мусульман, колониальные элиты в лице англичан и французов, обыкновенный люд самых разных народов — от европейских средиземноморцев и кавказцев до африканцев, и, будучи крупным портом, проституток на любой извращенный вкус... «Александрийский квартет» предлагает историю-континуум, центральными персонажами которой становится высшее общество этого города. Три первых романа предлагают различный взгляд на одновременно происходящие события, а четвертый предполагает четвёртое измерение — движение времени. Это в идее...

Но на самом деле времени так и не удалось сдвинутся с места. Все четыре книги представляют из себя плетения слов, которыми влюбленные люди пытаются перекрыть свои чувства, утонуть в них, как в наркотике, забыться в самообмане. Дневниковые впечатления смешиваются с философствованиями, психологические портреты с пейзажными зарисовками города — какая-то александрийская поэзия в прозе. Поэтому одним из ключевых событий становится карнавал, в котором каждый житель Александрии пытается сыграть новую роль. Вторым таким событием становится утиная охота — воплощение ещё одной ипостаси города, в котором люди исчезают и возникают вновь, неожиданно умирая и внезапно воскресая, в котором сумасшествие и святость идут рука об руку, и почти каждый горожанин начинает день с гадания или расчета гороскопа...

Изучением судеб занимается и основной рассказчик книг — небогатый учитель, ввязавшийся в шпионские игры английских и французских дипломатов. Первая книга написана практически по учебнику об истерии и, кажется, что александрийский квартет — это эдакий любовный квадрат. Но оказывается, что остальные три книги с не теми именами, а похожих квадратов можно насобирать почти у каждого героя. Вторая книга к состояниям сексуального сумасшествия добавляет гонку за жизнью в почти детективном сюжете, третья — раскрывает политический взгляд на отношения любовников. Все герои при этом — скучающая в экзотических декорациях публика, находящая извращенное удовольствие в поиске необычных граней любви, и весь текст — как будто одно большое любовное письмо то посвящаемое любовнику, то самому городу. И любовь эта граничит с омерзением, потому что глубоко порочна... Но каждый герой отрицает порок в городе, пресыщенном пошлостью. К тому же здесь даже случайное предсказание считается причинно-следственной связью.

«Пять рас, пять языков, дюжина помесей, военные корабли под пятью разноцветными флагами рассекают свои маслянистые отражения у входа в гавань. Но здесь более пяти полов, и, кажется, только греки-демоты умеют их различать. Обилие и разнообразие питательных соков для секса, возможностей, которые всегда под рукой, ошеломляет. <...> Восток не способен радоваться сладостной анархии тело — ибо он обнажил тело. Я помню, Нессим однажды сказал (мне кажется, он цитировал), что Александрия — это гигантский винный пресс человеческой плоти; те, кто пошел через него, — больные люди, одиночки, пророки, я говорю об искалеченных здесь душах, мужских и женских»

К слову, писатель не предлагает ни одной грязной сцены. Самая откровенная из них происходит между законными супругами — той самой истерички Жюстин и молодым коптом-финансистом Нессимом. Отношения этой парочки, сначала показанные слишком формально обретают все большую глубину к концу тетралогии.

»...необходимо свести воедино две поведенческие крайности, порожденные не умственными наклонностями александрийцев, но здешней почвой, воздухом, пейзажем. Я имею в виду крайнюю степень чувственности и интеллектуальный аскетизм. Историки считают, что синкретизм рождается от соединения непримиримых принципов мышления; вряд ли это применимо к нам. И дело даже не в смешении рас и языков. Просто есть у александрийцев такой национальный пунктик: искать согласования двух глубочайших психологических особенностей из всех, которые они за собой знают. Вот почему мы все истерики и экстремисты. Вот почему мы все — непревзойденные любовники»

Интересно, что первые три книги по задумке поданы от трех лиц в грамматическом плане. Если первая — дневник от первого лица, то вторая — обращение-комментарий к нему от второго, а третья — роман, написанный от третьего лица. Наверно именно поэтому третья часть мне понравилась больше других: в ней рассказанное представляется более объективным и открывает то, что остается скрытым.

В книгах множество героев, которые специально становятся писателями, чтобы выдумать ту историю о себе, которая обращена в первую очередь к тесному кругу знакомых. Некоторые создают эти истории в контексте своих же смертей. И только один по-настоящему искренний человек, настоящий писатель, стал моим фаворитом в этом обществе — Персуорден. Писатель-профессионал, который честно жил литературой, писал в несколько изданий, даже разговаривал так, как будто создавал литературу в тот самый момент. И именно он говорит, насколько всё это не имеет никакого смысла — вся эта литература, в которой сотни раз все уже сказали, иллюзия, подменяющая истину... И умирает он не картинно, а внутри своей собственной жизненной трагедии.

Эта смерть среди многих описанных в череде немногих событий, хоть и не стала основным финалом, расставила все вымыслы по местам. Рассказчик, которого поводили за нос все, кому не лень, прислушавшись к словам Персуордена, так и не собирается написать свою книгу-расследование, как не собирается делать этого и известный журналист Китс.

»...для тех из нас, кто способен глубоко чувствовать и кто осознал неизбежную ограниченность человеческой мыли, существует только один вариант ответа — ироническая нежность и молчание.»

Всё ложь, всё — бесконечный карнавал. Одни правят этим балом масок с помощью денег, другие — убийствами, третьи уводят от истины через религиозные и философские идеи, четвертые — литературными играми... Ведь как будто бы и был заговор, связанный с евреями, но каббалистический кружок превращает эту мысль в шутку замороченных на магии чисел сектантов, играющих в шифровки, во второй линии его ведут колониальные политики, играя на национальных противостояниях во власти, а в третьей — египетские повстанцы ищут тех, через кого получат возмездие, четвёртые — выдвигают философию времени, завязанную на сексуальном поведении наций... Каждый при этом играет независимо от других. Поэтому вывод автора всегда заключается в том, что поступками людей движет пространство Города и время. Личности просто дают разный взгляд на одно и то же, каждый претендует только на часть истины. Чужие взгляды стираются слепотой, буквально ослепляют, особенно те, кто любит: и состоянием влюбленности, и чисто физически. Англичане пытаются строить логику, основанную на пуританско-имперском понятии чести, копты — древних традициях, свитых из наследия языческих и христианских египтян, мусульман легко купить деньгами, французы пытаются оправдаться любовью, почитают ночные горшки и вообще интересные туалетные идеи, евреи же подсовывают то каббалистические теории, то психоанализ... Настоящие гадалки как будто точно врут, а ряженные выходят на улицу, чтобы сказать правду. Если представить, что грамматическая категория лица создает пространственные отношения рассказчиков, то как бы заговорило лицо времени? Такими вот переодеваниями, толкованиями и играми в судьбу?

» — ...Дело в этом чертовом актерстве, в масках, которые приходится надевать даже перед собствеными друзьями. Если бы только нам не приходилось все время играть роли, Жюстин.

<...>

- Господи, Нессим! Тогда я не буду знать — кто же я на самом деле»

В последней части и карнавал, и охоту принесла война. И вот извращения сознания, выраженные в сексуальной жизни города, приправляемые остротой измен и убийств, сменились откровенным солдатским развратом, теперь дополняемым бомбежками. Ролевые игры перешли в реальность, и еще несколько смертей и любовных завязок внесли жизнь в фантазии, вызванные хандрой и медитацией элит мира европейских империй над пестрыми стенками их рабочих квартир.

Разобраться бы во всех слоях и замешанных смыслах, но в каждой книге слишком много пустых слов, повторяющихся, чтобы в очередной раз отвлечься, рассеяться по атмосфере города, по пошлым историям страсти и нежности... И не хочется. Здесь точно есть сокровища мысли, сокровища литературной игры и немножко настоящей любви... Но их слишком мало в таком объеме скучающего безумствования.

Как написать непроработанный роман о недалеком будущем, когда у тебя так много идей «а что было бы...», так, чтобы никто не заметил, что идеи эти, хоть клевые, но повыдернуты из современных тебе фильмов? Праильно: тупо поместить описания в произошедшем пробеле лет в диалоге с неофитом. В данном случае этим существом будет не совсем сработанный искусственный интеллект и оторванные от глобальных мировых процессов персонажи. Но, так как действие происходит в Соединенных Штатах Америки 2023 года, то оторваны от глобальных трендов все, ибо истинным американцем движет дух свободы и индивидуализма. В общем-то, отталкиваясь от этой идеи и строится картина будущего. А, если быть точнее, на оказавшем весомое влияние на мировоззрение рядового образованного американца творчестве истерической бабенки Айн Рэнд.

Итак, Американские Штаты — страна, которую создали крупные промышленники и харизматичные миллионеры, захватывающие экономические единицы в свои корпорации. Воплощением такого «Атланта» становится Гарри Гант с его «Промышленными предприятиями Ганта»: неудавшийся порноактер, полный «клевых идей» и занимающийся производством «по приколу» — не ради производства благ, а потому что это круче, чем у конкурентов. По ту сторону капиталистов-либертарианцев стоят, конечно же, коллективисты-коммунисты, которые для англо-саксонского протестантизма всегда ассоциируются с экологическими движениями и субкультурным разнообразием, так как они появляются как паразиты на достижениях капиталистов, обязывая их через правительственные структуры перераспределяь свои доходы с альтруистическими целями. Это, по версии философии объективизма от Айн Ренд, является противоречием рациональному: благотворительность не должна быть принудительной. Воплощением местных левых в книге становятся различные активисты: начиная от экологических «террористов», устраивающих разрушительные акции против угнетения природной среды, и заканчивая католичками-женщистками, желающими, чтобы женщины не только становились клириками церкви, но могли вступать в браки друг с другом и производить потомство через искусственное осеменение. Поначалу кажется, что описанное «противостояние» показано смеха ради. Пока в диалогах отдельными кусками кидаются те самые «клевые идеи», реально думаешь, что это такая вот развлекательная альтернативная история. Вот «клевые идеи» заканчиваются, и появляется запрограммированная голограмма Айн Ренд, с которой персонажи левого толка начинают спор о нерациональности и лицемерности ее философии, хотя, вроде как, живут в мире, который дал рывок по ее стопам. Но нынешняя реальность по сравнению с описанной оборачивается куда ироничней: миллиардер Дональд Трамп, на страницах книги уже десять лет как почивший и получивший несколько продолжающих грабить простой люд памятников с помощью игр, в нашем мире становится президентом США, смело играет на международном экономическом поле с помощью санкционной политики и отказывается от участия в Парижском соглашении, вводящем ограничения по загрязнению атмосферы промышленными газами.

Так что местные забавы не дотянули до забав реальности. К тому же мир 2023 года остается, по большей части, телевизионным, предлагая телевизионных домашних слуг в ковбойскх нарядах. Это же США, сюда нужно провести что-то традиционное американское! Спецслужбы, ФБР, правительственные заговоры и Дисней! И, так как автор решил не выходить за пределы кусочка американского материка, оставив описания внешних конфликтов в диалогах тех, кто, как это бывает принято, эмигрировал в США, заговор реализуется в пределах своей страны и звучит как создание мира идеальных негров. Ничего, что из-за этого было уничтожено черное население мира и начались новые войны за африканские земли. Ничего, что эти внешние земли рассматриваются как носители ресурсов и области, куда можно скинуть мусор. Главное — чтобы у себя все было идеально. Но роман писался в 90-е. А это значит, что идеальные негры — негры-андроиды с нейросетевым интеллектом. И, как это принято для поддержания традиционной мысли, восстание черных на этот раз становится восстанием машин.

Если честно, весь этот мешап из городских легенд о мутантах в канализации, мифах о Диснее, приключениях еврейских и палестинских беженцев рядом с ветеранами американских войн всех времен, начиная с Гражданской войны 1860-х, походит на асашайную клюкву. Очень все по-комиксовому неискренне. Все образы яркие и характерные, но, по большому счету, визуально, нежели психологически. Предыстория героев является оправданием не их мировоззрения, а внешнего вида, поэтому и Айн Ренд тут не суть философ, сколько неадекватная дамочка в лампочке, а идейные персонажи — узники своего активизма:

«Я считаю, очень здорово, что я собрала полмиллиона людей, желающих предотвратить надругательство над землей, которое даже и не собрались осуществлять. Я умею напрасно тратить силы».

Не хватило глубины и большей абсурдности, либо, наоборот, — честности.

О подлинном выборе в стране подделок

С тех пор, как Китай начал отгораживаться от внешнего мира сначала Великой Китайской стеной, а затем стенами традиций и политических принципов, он продолжает оставаться страной необъяснимой, безумной и даже представляющей угрозу мировому порядку. Но все это мнимо, все это только кажется и, чем больше знакомишься с людьми, населяющими эту невероятную страну, тем яснее становится — Китай живет теми же тенденциями, что и весь остальной мир. Только тенденции эти по-китайски подражательны. Китай — вор и лицедей, Китай — низкопробный лжец, Китай от вещи до человека — подделка любой степени качества в спектре от рассыпающейся на глазах до впечатляющей копии. Культура, национальные особенности, самобытность — все это не про Китай, а про тех, кто однажды дал повод повторить за собой особенности видения и мастерства, чтобы империя лжи продолжала процветать и поныне. Роман Юй Хуа про те времена, когда отличия с мировой культурой нивелировались — про ближайшую современность.

Сюжетно повествование начинает складываться с жизни подростка Гуантоу Ли, которого за его стрижку прозвали Бритым Ли и иначе уже не звали. Название говорит о том, что был у него брат, и он тоже должен быть центральным героем... Но на деле это совсем не так: во-первых, он и не брат ему, а во-вторых, не такой уж центральный герой. В центр попадает его будущая жена — Линь Хун, за которой Бритый Ли с первых страниц решил подсмотреть в общественном туалете через вырытую для отправлений канаву, выходящую за пределы здания. Этот момент, хоть с него и начинается книга, впоследствии станет одним из поворотных во взрослении и самоопределении Бритого Ли, а вообще дальше все начнется с самого начала его осознанной жизни, пока у него есть мать и свой отец и нет брата. Брат появится, когда мать выйдет второй раз замуж за вдовца с сыном. Историей братьев будет только их детство, а после появления Линь Хун об этом уже можно не вспоминать. Уже в самом названии автор подкинул читателю подделку.

Детство братьев приходится на времена Большого скачка и Культурной революции — одних из самых бедственных событий в истории Китая, уничтоживших экономическую жизнь и подрезав десятки миллионов людей, причем как раз из сословий, составляющих базис экономической и культурной жизни государства: под репрессии попадали бывшие помещики, интеллигенция, а затем их родные и вообще богатые люди. Стремление к выравниванию общества преследовало цель экономически избавиться от разделения труда, обязав членов коммун выполнять и сельскохозяйственные, и промышленные работы поочередно в попытках догнать капиталистически организованные империалистические страны методами сведения экономики к примитивным натуральным хозяйствам, а затем через критику конфуцианства и террор со стороны хунвейбинов и цзаофаней (читай: студентов и молодых неквалифицированных и временных рабочих) уничтожить в, казалось бы, традиционном хозяйстве традиции как таковые. И Мао в этом добился своего. Детство, которое увидели Бритый Ли и его «брат» Сун Ган представляло из себя буйство всех против всех, прикрываемое ложью регулярно избиваемого за родословную отца о том, что все в порядке вещей. И ведь китайцы так и воспринимали жизнь даже еще во времена своей последней, манчжурской династии: побои — естественны, а любой китаец имел право избивает должников и врываться к ним в дома, производя тотальное разрушение, любой день в году, кроме Нового года. Тот, кто по правилам игры, привычно рассчитываемых на официальном уровне в Астрономическом институте, на этот раз считается аутсайдером, обязан молча терпеть лишения и подставлять себя под любые издевательства — так уж звезды сошлись, судьба распорядилась, «на роду написано». Описаний бессмысленных и жестоких издевательств здесь будет достаточно для того, чтобы не показывать книгу людям со слабой психикой. Тем более, что финалом этого станут несколько смертей, не прошедших мимо Бритого Ли. Смерти родных и ставших не менее родными жителей села более настоящие, чем здешняя жизнь — типичная китайская подделка.

Нужно отметить, что столь драматичные и исторически важные события встретятся в романе всего раз. Остальное повествование — сказки о том, как построить бизнес с нуля. После Мао в Китай все-таки приходит капитализм, и каждый второй становится коммерсантом, если у него и до этого было какое-то свое, небольшое дело. Вторая половина — это гордые бедняги, работающие на государственных фабриках, терпящих кризис и попадающие под сокращения. Если сравнивать двух братьев в соответствии с их «гороскопами», то есть некоей истиной, прописанной генетически при рождении, то стоит упомянуть, что Бритый Ли был сыном обыкновенного мужика, а Сун Ган — помещика. Так что со всем коммунистическим пафосом тут будет показано, как сын обычного мужика становится богачом, а сын помещика — падает на дно экономической жизни. Возможно, я ошибаюсь, и психологически история куда глубже, и глубина эта находится как раз на уровне той самой ямы с человеческими испражнениями, которую читателю придется созерцать с первых страниц... Тот момент, в который Бритый Ли подсмотрит в эту яму, перевернет его самосознание. Изначально отцом в семье считался отчим Ли — Сун Фаньпин, второй муж матери, благородный парень из рода помещиков, стремящийся по-матерински оградить детей от соприкосновения с жестокостью мира и превращающий все в игру. Чужих мальчишек он, подчинившись, научит настоящим подсечкам, а своих детей — игрушечным, понарошку падая от приемов-подделок. После события с ямой, слухи о котором пронзят все село, внезапно всплывают воспоминания, что отец Бритого Ли в свое время всплыть и не смог — из этой самой ямы, после той же самой ситуации с подглядыванием в туалет. Превращается ли воспитание вторым отцом для Ли в подделку в этот момент? Что, если дело в переворачивании веры, как это произошло в Культурную революцию, когда разрушение иерархического порядка общества выпустило на свободу молодежный дух бунтарства, который в старшем поколении вынес всю грязь и пороки, несмываемые временем, зато приобретшие особую, бессмысленную злобу и разврат накопленного опыта. Отцовство оказывается подделкой, но Бритому Ли можно было выбирать: в школе он стирал то одно имя отца, то второе. У его названного брата этого выбора не было, а жизнь — фатальна.

На самом деле никакой глобальной и цельной истории от книги можно не ждать. Как и успешная китайская экономика, она строится из мелочей. Сюжет собирается из небольших новеллок, заключающих в себе вполне законченные эпизоды о знакомых персонажах. После провокационных первых глав и жестоких описаний революционного угара начнется самая настоящая дорама с незатейливой романтикой и элементами экономической жизни села. Кстати, привязка действия тут все-таки к родной Лючжени, а не к героям, и если Бритый Ли уезжает в Шанхай, то о том, что с ним происходило, читатель узнает только по его возвращении домой. Некоторые главы строятся как линейная сказка, в которой Ли, проходя вдоль улицы по очереди заходит в каждую лавку с одним и тем же предложением или заявлением. Читать увлекательно, несмотря на множество пошлостей, низкого юмора и ругательств. Плюсом становится то, что все персонажи — деревенщины, так что их поведение аутентично, и шутки приходятся к месту и бывают весьма удачны.

В результате из романа можно вынести как срез бытовой жизни Китая, так и психологическую драму, а можно остановиться на низовых развлечениях и сюжетах разноуровневых экономических афер, основанных, конечно же, на подделках. По-хорошему, это история китайца, которому судьба наконец-то дала выбор, в то время как остальные продолжали рабски подчиняться веянию времени и силе происхождения. По-плохому, это история любви к женщине, которая расстроила братство двух юношей, когда-то давших друг другу обещание оставаться братьями до самого конца. Но, несмотря на то, что Линь Хун становится тем центром, вокруг которого построилась судьба «братьев», она — тоже большая подделка этого романа.

Покорив землю, на которой родился и жил, Ли в последних строках решает покорить небеса, отправившись в космос туристом. Читатель не знает, что будет дальше, но, за разочарованием в богатстве, женщинах вообще и Линь Хун в частности, Бритого Ли наверняка ждет последняя подделка — пустые небеса.

Эта история начинается с 1848 года. Происходит морское сражение марстальцев датского острова Эрё с немцами. Сражение будет проиграно, Ютландия присоединится к Германскому союзу, но это не важно — Эрё все равно останется датским островом, а марстальцы никогда не откажут себе вновь поучаствовать в морском сражении или отправится в иные приключения на знаменитых парусниках их острова. С того сражения ведёт начало целая вереница морских историй с пересекающимися судьбами людей, остающихся единым народом, хоть и разбросанным по самой огромной стране земного шара — мировому океану. Сначала эти истории будут больше напоминать мифы, настоящие сказки о иных, экзотических мирах островов Тихого океана, а, пересекаясь с увлекательными историями взросления мальчишек острова Эрё, перейдут в настоящую экономическую и военную историю их острова, вплоть до дня победы во Второй Мировой Войне.

Одна из самых значимых деталей повествования книги — это превращение ее рассказчиков в единое «мы». Это «мы» меняется с годами: сначала это моряки, выжившие в сражении и ставшие очевидцами не только отвратительных подробностей войны (на читателя сразу будет скинуто несколько центнеров расчлененной человеческой плоти, крови, кишок и мочи), но и чуда вознесения и возвращения на землю Лаурисса, чьи сапоги оказались настолько тяжелы, что тот приземлился в воду на ноги, прошёлся по морскому дну и таким образом вышел на берег. Что-то в этой истории привлекало и забавляло народ (задница апостола Петра, например), но на деле она оборачивается драмой человека, потерявшего рай и попытавшегося в дальнейшем отыскать его на далеких островах, не знающих зим и труда. За историей Лаурисса последует история его сына Альберта, и затем мальчика одной из соседок, которого тот воспитал.

Истории мальчишек — это вообще самое лучшее, что предлагает Карстен Йенсен. Они достаточно детские и вместе с тем полны настоящей и бессмысленной жестокости, объяснимой только таинственной детской жизнью, наличием в ней своих понятий и ритуалов, превращающих всю группу школьников или уличную банду городка в единое целое. Мальчишки в своих шалостях прикрывают друг друга и наказываются в равной мере все подряд. Поэтому зачастую, когда читаешь их истории от лица этого «мы» тоже становишься частью их объединения, сообщником их преступлений, а после смерти собаки злого учителя, которую пришлось добить камнем, вместе со всей сворой шалопаев сдерживаешь слезы и теребишь в руке свой собственный камешек с того самого берега.

Мальчишки вырастают, разбегаются по кораблям и судоходным компаниям, но «мы» остаётся. Казалось бы, иногда история рассказывается одним человеком и о судьбе одного... Но вот вновь появляется «мы», и это «мы» уже знакомо с историей «я», потому сто тоже является ее рассказчиком — по-иному не могло и быть. В 1913 году на Эрё ставится памятник этому «мы» — камень единства. Уже тогда практически у каждой семьи дома собственный музей мореходства, состоящий из заморских диковинок и артефактов, а сыновья живут в неперебиваемой надежде тоже стать моряками. Но уже в это время все заканчивается. Века парусников уходят в прошлое, а вдовы, владеющие кораблями и судоходными компаниями, оставшимися от их предприимчивых мужей больше не заинтересованы в том, чтобы море забирало их мужей и сыновей. Во главе этой партии, решившей превратить островного датчанина, так привязанного к морскому делу, в сухопутного гражданина стоит мать последнего из рассказчиков — Клара Фрис.

С отношений Альберта и Клары Фрис книга резко начинает просаживать в содержании. Во-первых, меня очень смутил клишированный эпизод секса, расположенный ровно в середине книги. Во-вторых, резко меняется повествование — из ловко переплетающихся почти что романтических баек, приправленных неизменной грубостью, жестокостью и пошлостью морской жизни, оно становится каким-то бульварным чтивом, бестселлером New York Times для домохозяек. История и экономическая жизнь датчан с острова Эрё ещё продолжает интересовать, даже истории походов последних датских парусников на Ньюфаундленд... Но в задорное мальчишеское «мы» вечных пареньков в потасканных шрамистых шкурах брутальных мужиков хочет вклиниться истерическое «я» Клары Фрис, пишущей в стол письма к этому морскому «вы», но изначально обращаясь к собственному единственному сыну. Эти письма — второй после описания сексуальной жизни с Альбертом сомнительный эпизод — они настолько же бессмысленны и корявы. Напоследок сам факт случайного пересечения героев и сбора всех марстальцевю о которых были рассказаны истории, сначала на одном корабле, а потом воскрешенными на земле Эрё — явно уж ни в какие ворота не вмещающаяся своей натянутостью концовка.

Роман начался великолепно и на самом деле сохранил ощущение братства и единства островитян Эрё до самого конца. Автор великолепно то цеплял струны восторга, то выуживал из тебя самое низменное, то выжимал слезы сочувствия — это был великолепный аттракцион, в котором читатель мог стать участником проигрышей и побед, романтических приключений и рутинных забот, а попутно заразиться желанием героев быть частью свободного целого, погибающего в борьбе с морем, стихиями таких разных по настроению и содержанию океанов и войн. Но вернуться домой, как это произошло в конце, не хотелось. Видимо, не хотелось этого и автору. Вот все и утонули. Вместе с концовкой.

«Клаус» Гранта Моррисона и Дэна Моры предлагает новую версию предания о Санта Клаусе и Крампусе. Начинается она с того, как в небольшой исландский (наверно, только из-за наличия картинки с северным сиянием) городок под названием Гримсвиг приходит давно не появляющийся здесь бывший член охранного гарнизона по имени Клаус, который ныне поселился в окрестном лесу за пределами населенных пунктов и наведывается к селянам, продавая шкуры, мех и дичь. Оказывается, что с Гримсвигом что-то не так, будто на город упала тень или злые духи пронизали всех и вся и даже во время фестиваля Йоля мужчины продолжают работать на шахте, никто не украшает деревья, дети не получают подарки.

Версия этой то ли рождественской, то ли нет (потому что Йоль — праздник середины зимы) истории переплетает языческие поверья с лавкрафтианским хоррором и историями о супергероях, хотя мельком здесь и показывается церковь, а во время похорон ставится крест. Поэтому видится очень странным, почему Клауса называют Сантой и зачем вообще введены христианские элементы, когда Клаус на самом деле больше похож на шамана, призывающего духов леса в наркотическом экстазе, а Крампус на пару с таинственными силами леса оборачивается инопланетными силами, издавна ведущими между собой войну. От Лавкрафта здесь взяты геометрические элементы пришельцев и явная ссылка на древнее зло, которое нужно откопать в глубокой шахте. Конечно же, чтобы соблюсти атрибутику, шахта — угольная. А вот санки и Крампуса, и Клауса — космические. Причем Клаус получает силы и бессмертие от своих помощников-духов.

Мотивы персонажей хромают: несмотря на то что показано явное противостояние социальной политики в лице Клауса, приносящего радость самым бедным семьям в первую очередь, с тоталитарной властью лорда Магнуса, который задался целью ввести город в состояние страха и уныния, все это происходит с подачки тех самых инопланетян. Местный аналог Крампуса теребит лорда Магнуса, а лесные духи опекают Клауса, и тот строгает заводные игрушки, пребывая в трансе, отдавшись на волю духам-пришельцам.

Конечно же, это очень комиксовая история — с пафосными речами и эпическими драками. Естественно, здесь достаточно маскулинных бородатых мускулистых мужиков и фигово работает физика в постановке драк, когда на небольших металлических штырях используется веревочный рычаг, а кинутый снежок способен превратиться в здоровенный снежный шар, прокатившись по одной крыше. Зато зрелищно. На мой взгляд, не очень убедительную и странноватую интерпретацию истории о Санта Клаусе спас именно рисунок и великолепный колоринг с контрастом теплого утреннего солнца, отражающегося от холодной синевы зимних пейзажей. Отрисовка окружения далась лучше, чем дизайн персонажей. Растаманская расцветка с народными узорами санок Клауса вообще самое сомнительное изобретение художника. А вот градус тепла оттенков и смещение насыщенности при динамической смене времени суток впечатляет. Пока ещё ни разу не замечала, чтобы это так мастерски влияло на восприятие времени в экшне. Задумываешься о стремительном наступлении темноты в зимнее время года параллельно с тем, насколько долгой оказалась погоня.

Поначалу интригующая завязка разочаровывает после четвертой главы из семи. Арка закрывается победой над злым демоном, забирающим плохих детей, оставив позади любовную линию и вообще связанность с человеческим миром. Клаус улетает в космические дали, возвращаясь только на один день в году, изгнанный когда-то из города служащий, обретший жизнь отшельника-дикаря, становится внепланетным странником с единственным спутником — волчицей. Такой исход оставляет в легком недоумении, хотя и вполне естественен для мифологического нарратива.

Популярная Экстремистская Французская

Если в свое время публике и было интересно читать «Парижские тайны», то только потому, что это сказка, католический соцреализм эпохи Июльской монархии в виде фельетона*. Здесь тоже воспевается честный труд бедного пролетария, который еще не превратился в часть механизированного коллектива сельскохозяйственного или заводского предприятия; здесь тоже вопрос справедливости вырастает из догмата о социальном государстве, которое создается усилиями его лидера, который, кстати говоря, не хуже самого Папы представляет Бога на земле и считает нормальным лично вершить Божественное провидение; здесь тоже смысл не в людях, а в неких высоких идеях, которые они должны покорно впитывать.

* Фельетоном во Франции назывались произведения, которые в России носят название романа с продолжением.

Все персонажи «Парижских тайн» примитивны и характеризуются в основном одеждой, прической и единственной характеристикой. Самый «сложный» персонаж — невинная проститутка Певунья с трагичной невозможностью сочетания в себе априори сверхневинной души с навязываемым грехом. Это первый и последний описываемый герой, создающий основную канву и проблематику произведения и манящий своим идеальным образом. Набожная любительница сельской тиши, обретающая царство (не уверена, что и Небесное в том числе, хотя, думаю, пафос концовки к тому вел). В этой книге есть только основные персонажи с переплетающимися судьбами, иногда на фоне массовки из пары-другой человек, которые описаны ...никак. Причем, если человек явно уродлив, то такова и его душа, и чем уродливей внешность, тем преступней поведение. Уродство и красота внутреннего мира здесь — вещи достаточно трудно изменяемые, поэтому правила жизни состоят в том, чтобы не испортить изначально светлые души порочащей средой. Но вынужденные грехи почему-то совершенно не меняют внутреннего строя, для уродования грехи должны стать осознанными. Удобно. Кто-то еще заметил, что ни один из положительных героев не способен к раскаянию, потому что абсолютно уверен в своей абсолютной «добрости»? Ведь в ней уверены все вокруг и, надо знать, читатель.

Интересно, что при таком практически нулевых психологизме и религиозности, Эжен Сю умудрился показать вполне жизнеспособные во многих ситуациях типы, хоть и лишенные личностной динамики. На одной стороне собран мусор, которому дали оправдание, позволяющее обрести признание себя конфеткой и право на подарок в виде достойной жизни. Сам центральный герой Родольф — тому пример: его положение и поступки оправданы рождением. Рождение в королевской семье дали ему богатство, телесную и душевную красоту, и, наконец, власть распоряжаться судьбами простых людей. В идеале это должно стать поводом к его добродетели. Удел идеальных простолюдинов же — быть послушными и благодарными своим патронам, преданными им аки псы, для которых хозяин, дарующий пищу и безопасность, становится единственным Богом. Всем им необходимо держатся вместе, строить семейные и дружеские союзы.

На другой стороне Эжен Сю разбросал уродливый мусор — тот, который растерял способность к раболепию, — и он достоин только того, чтобы всю оставшуюся жизнь провести в страданиях наедине с самим собой, что якобы должно привести черствые души к покаянию. Таким противопоказано создавать коллективы, потому что они способствуют укоренению пороков. Так что тюрьмы — это хорошо, но когда все сидят в одиночках, а еще лучше — ослеплены и беспомощны. Для подтверждения своих воззрений автор намеренно рисует неестественные характеры, которые очень легко разделить на достойных и недостойных, а церковный (католический) контекст использует, чтобы приукрасить пафосные речи о высшей справедливости, которую приносит во Францию нарядившийся простолюдином Родольф, подговаривающий своих подопечных поверить в чудо.

Чудес же здесь на самом деле нет. Все удачные совпадения рационально обоснованы, а спасутся на страницах только (условно) хорошие, для плохих надежды не существует в принципе. Сам же Родольф потом раскрывает, что дело вовсе не в чудесах, а в том, что он обладающий богатством, умом и влиянием монарх, который все и устроил. Мораль, предлагаемая автором — попытка обожествления благотворительности и благотворителя, как вершителя социальной политики, земного аналога Божественной милости. Только вот поводом для совершения (будто бы) добрых дел становится стремление искупить грех, провоцирующий душевные терзания. Страдать ведь обязаны только те, кто изуродовался злонравием.

Единственное, что ценно в этой книге — публицистические обращения Эжена Сю, цитирующего реальные источники своего времени и указывающего на тенденции, события и места, которые имеют исторические прототипы. В целом, ничего, кроме графомании, основанной на беспредельной тупости, эти отрывки не представляют, зато хотя бы немного расширяют кругозор о том, что его единомышленниками считалось во Франции середины XIX века нормальным, а что — выходящим за пределы разумного. Вероятно, одной из основных проблем был отсутствующий для простого народа (а не его электората из буржуазии) французский король Луи Филипп, вместо которого Эжен Сю приводит своего собственного сказочного, преступно расширившего границы своей юрисдикции. Он на чужой территории и банк для бедных основал, и принцесс поспасал, и устроил реабилитационные центры-фермы, куда распределил спасенных французских граждан. Герольштейн, видимо, слишком маленький и порядочный, а вот Париж — самое то. Еще пару шагов навстречу подобной справедливости и можно было бы устроить референдум с дальнейшей аннексией столицы, а вместе с ней и всего соседнего государства.

Эту новеллу можно превратить в отличный рассказ-страшилку в детском лагере. Но его прелесть в том, что внимание нужно обращать не на самого монстра, а на симптомы, манифестующие о его присутствии. «Гнездовье» — чудесный пример риторики: сначала даётся картина того, как ребёнок не верит ни одной из страшилок, которые рассказывала мама, но после ее смерти все эти страхи оказываются живыми, только поселившимися в подсознании и делающими всех дальних родственников ещё более далекими. Очень прямая история имеет двойное дно, хотя по-сказочному игриво звучит.

После нескольких простых линейных сказок эта история кажется сложной. Показав сначала дружбу двух девочек она делает резкий перелом от обмана к реальности, которая, напротив, оказывается сопричастной жизни призраков, которых до этого девочки только разыгрывали в своих постановочных спиритических сеансах. Призрак пустоты, обреченной дружбы, осознаваемой тяжести лжи, смерти детских забав... Модно долго размышлять над тем, что это за сущность, но непременно она воспринимается душевной тяжестью. Казалось бы, поворот на 180 градусов уже был сделан, но под конец читателя ждёт ещё один поворот на 180, и он не возвращает — он забирает ещё одного человека в бездну ужасного.

Изначально эта история была выложена как вебкомикс в ЖЖ Эмили Кэрролл на Хэллоуин 2010 года. Именно после него она стала популярна как автор и художник комиксов, а до этого работала в индустрии анимации. История не настолько ужасы, сколько психологическая драма. Зависть и нерешительность заставляют пойти на преступление, которое извращает понимание ошибки. Эмили Кэрролл говорила, что в сказках несколько иная мораль, причём даже не она сама, а способ ее подачи. И здесь как раз тот случай — закон возмездия работает так, что просто ничего не меняет в жизни человека, у которого ничего не было и возвращает бытие тому, что всегда было. Эта сказка может повторяться, перечитываться, быть жуткой каждый раз и каждый раз доказывать свою состоятельность.

Эмили Кэрролл призналась в одном из интервью, что эта новелла — ее любимая в сборнике. Во-первых, потому что она любит рисовать персонажей в костюмах прошлых исторических эпох. Во-вторых, потому что это интерпретация сказки «Синяя борода», а Эмили вообще вдохновляется сказками и различными их интерпретациями. Но, самое главное, эта история получилась именно такой, какой задумывалась, что Эмили обычно не может сказать об итогах других работ, в которых всегда хоть что-то да не то.

История действительно такая, как расписывает свои впечатления Эмили: здесь тоже есть сказочный ритм, излишние подробности, которые отвлекают своей образной логикой логику повествования, здесь есть нагнетаемый ужас и контрастные детали, а также артефакт, переламывающий сюжет в отраженную сторону. Тёплые руки — холодные руки. И супруг не присутствует практически ни в одной из сцен — это трагедия, которая убивает помимо него, и существует только для центральной героини.

Очень интересно, если учесть сексуальную ориентацию автора — она лесбиянка. И в связи с этим сказки не только находят территориальный колорит, но и теряют классическую патриархальную ориентацию.

Эту историю я перечитывала несколько раз. Перечитывала и пересматривала. И каждый такой раз она все равно сводила меня с ума. Голос девочки-рассказчика переходил в хрипящий шёпот. Пространство вокруг заполнялось холодным воздухом. Кончики пальцев и носа коченели... Это то, что критики назовут канадской готикой — сказка, пересказанная в снегах среди лесов с темами изоляции и выживания, огромных нелюдимых территорий.

Рисунок превращает слова радости в слова безумия, а улыбку под широкополой шляпой в ничто... Загадки скрываются за сосредоточенностью на бытовых подробностях. Текст хоть и не стихотворный, но имеет свой ритм, повторяя действия персонажей до третьего раза. Я хотела повернуть монету действия оборотном стороной, но у неё были широкие поля и не было обратной стороны.

Классическая готика в стиле начала 20-го века, когда еще живы поместья, но промышленный мир уже завоевал себе городские пространства, когда чувствуется дух перемен, но жива вера в старые устои, чьи колебания сродни дрожи от страха. Это времена спиритических сеансов и смелых модниц, отходящих от пуританских юбок, но в то же время клссических историях о богатых особняках и их тайнах. Это переход от детских ужастиков к ужасу, который способен поколебать власть над людьми самих монстров.

Эмили Кэррол очень изысканно и невероятно стильно подала это в нескольких небольших историях, полных важных недосказанностей, дорисованных оригинальными рисунками помимо нашего собственного воображения. Это совершенно иной уровень повествования, действующий на восприятие каждый раз, когда ты берешься за чтение и просмотр истории — она не теряет своей способности пугать. Отрыв от книги иллюзорен. Возвращение в нее заставляет испытывать жуть на любой странице. С какого бы места ни начать читать «Через лес», тебя обволакивает тяжелой атмосферой настороженности.

Истории книги кажутся детскими и короткими, но скрывают в себе не типичные комплексы взросления и архетипичные сказки об иницииации, а преодоление взрослых ощущений на пути становления себя, выстраивание доверительных связей и невозможность примирения с самим собой рядом с другими. Несмотря на то что название и некоторые моменты отсылают на таинственность и мрачность леса, страх скрывается совсем рядом — там, где живут люди. Лес — всего лишь путь для обдумывания этих страхов, возможность оказаться в одиночестве, но одиночество настигает персонажей в их собственном доме, рядом с самыми родными людьми. Не лес рождает чудовищ. Почти каждая история дает хитрый ход о том, как истории о чудовищах кажутся ложью и никогда не пугают по-настоящему, пока человек не встречает свой собственный страх и свое собственное чудовище, подкрепляемое самыми ужасными чувствами, куда сташней, чем самая страшная история из детства.

По классическим законам жанра здесь есть недосказанности. И все эти недосказанности сопровождаются визуальными пробелами, заполняемыми интересными контрастами и резкими пятнами, предагающими абстрактные картины конкретных образов, полные психологизма. Это впечатляет.

В постепенно разоряющемся английском поместье все ещё живут три дочери вдовца де Люса и изобретают друг другу различные пакости. Особенно отличается своим вздорным поведением главная героиня книги — Флавия, выбравшая в качестве увлечения химию ядов и детективные расследования, в то время как её сестры, как это полагается провинциальным девицам благородного происхождения, выбирают женихов из соседей или романтических книг.

На этот раз расследование, которое ведёт девочка-детектив куда увлекательней, а ироничность автора действительно украсила не особо динамичную историю. Смерть маленького мальчика в прошлом и недавнее убийство дающего представления кукольника связывают не только убийц и жертв, но и множество других жителей окрестностей поместья Букшоу. Книга начинается и заканчивается очень выразительными эпизодами и поэтому оставляет хорошее впечатление. Когда Флавия размышляет о своей смерти, лёжа на кладбище, а потом резво отправляется навстречу новым открытиям, задается абсолютно верный курс и настроение происходящего: попытки одиннадцатилетней девочки, страдающей от уныния, гнета сестёр и посредственной стряпни миссис Мюллет, разобраться в себе и окружающих. Её ум юного детектива, склонный пофилософствовать, — это один из способов познавать мир вокруг, тем более что ни слова ни упомянуто о том, каким образом девочки поместья Букшоу получают образование.

Фабула не настолько тривиальна, как была в первой книге и даже психологична, что углубляет сюжетную составляющую. Химические эксперименты Флавии и комментарии об убийцах и ядах стали здесь куда уместнее, а озорства — профессиональнее, если можно так говорить о простом увлечении. Если в первой книги это были обрывки праздных знаний, то теперь отравленные конфеты обретают статус одного из центральных объектов во взаимоотношениях Флавии с сёстрами. На страницах встречается даже самовар по имени Пётр Великий со своей собственной историей. Особый сюжетный вес обретает и появившийся в поместье телевизор. Таких предметов, претендующих на звание артефактов, хочется больше.

Несмотря на эти усовершенствования, остались недостатки предыдущей части: поведение Флавии очень пацанское, она как-то слишком по-мужски общается со взрослыми и реагирует на женщин. Характеры героев не раскрываются в своей глубине и остаются довольно поверхностными, а когда о них уже нечего сказать, они совсем пропадают. Кажется, что большую часть времени Флавия проводит одна в абсолютной пустоте наедине со своими мыслями. С другой стороны, так как об её интересах становится известно многим в округе, к ней начинают относится как к девочке, которая добывает информацию специально и выделывается не просто так — такие моменты смотрятся умилительней, чем предыдущие попытки Флавии строить из себя дружественного прохожего, про себя радующегося тому, как удачно удалось войти в доверие к собеседнику, или изображать инспектора Хьюита с сухим опросом о фактах. Да и мысли девочки становятся интересней, хоть ни капли и не похожими на девчачьи.

Видно, что автор поднаторел в сочинении хороших историй. Хочется верить, что дальше приключения Флавии станут ещё более увлекательными, а описываемые окрестности обрастут действительно умопомрачительными подробностями. Даже хотелось бы, чтобы на фоне всего этого развеялась скука, которой страдают старшие де Люсы, потому что, если честно, большую часть чтения этим страдает и читатель.

Чтение Чайны Мьевиля как прием очередной дозы психотропных веществ: совершаемый с их помощью трип определенно бэд, но хорошо, что как раз для психики безопасен, а может даже и полезен. Разве что бессмысленен. Первоначальный поиск Железного совета в первых главах — это типичная одиссея возвращения к любимому, перерастающая в возврат домой, как последнее возвращение Железного совета вместе со всеми его последователями в Нью-Кробюзон, потому что чуть ли не каждый участник событий признается в любви родному городу и только ради его спасения происходят экономическая и политическая экспансии, революции и единоличные битвы. При этом Бас-Лаг — это мир, в котором плоть и кровь людей, ксениев и самой вселенной значит меньше, чем факт наличия города. Люди могут уродоваться каким угодно способом, а неодушевленные объекты обретать жизнь. Это мир, где все меняется, развивается, обретает новое через познание локальных культур и соприкосновение с изменяющейся материей, уже завтра все может исчезнуть, а новое — родиться в вечно изменчивом какотопическом пятне по одну сторону мира или шраме — по другую. Выживает в сюжетной арке, как обычно, не самый значимый и колоритный персонаж, хотя и один из центральных героев, которого, видимо, поставили в центр только потому, что он ни рыба ни мясо. Но хоть не переделанный — и то хлеб.

Третья книга из цикла повествует о событиях после «Вокзала потерянных снов». Проблемы Нью-Кробюзона рождают целые эпохи жизни города. Так, существовала эпоха депрессии, когда на умы людей воздействовали испражнения транспространственных мотыльков, а потом местное восстание машин, после которого в моду входят големы. Теперь же, после очередного официального вранья по поводу истинных причин происходящего (все информационно заминается) наступила эра перепроизводства, из-за чего правительству понадобились новые рынки сбыта. В сторону континента строится колоссальная железная дорога, а на море происходит война с соседним государством. И строительство, и война забирает человеческие ресурсы, которыми здесь привыкли пренебрегать. Естественно, это порождает новые социальные движения. Рабочие захватывают поезд, образовав очередное на страницах Мьевиля автономное государство, призванное к тому, чтобы просто существовать таким, какое оно есть — а оно примитивно до мозга костей, как и люди его составляющие, которым не нужно ничего, кроме поддержания жизни, секса и свободы перемещения по любым территориям. В городе же новые социальные группы чуть более дифференцированны: все еще ведет свою деятельность «Буйный бродяга», занимающийся агитацией образованного люда и обличающий несправедливости и ложь правительственных кругов; в простой народ ходят «гибкие» — труппа актеров, актуализирующих городские легенды о Джеке Полмолитвы и тем самым поддерживая своеобразный маргинальный национализм со своими собственными мифами; есть здесь и банда активистов, провозгласивших своим кредо действие и потому регулярно проводящих террористические операции. По сути, все они против нынешнего политического курса, но ничего не могут предложить вместо него. Этим пользуется вражеское государство, направляя оппозиционные силы к действиям, результатом которых просто создается хаос и навевается страх. Надежду видят в легендарном поезде-государстве, чьего возвращения ждут как спасения, в то время как правительство отправляет на его поиск и уничтожение лучшие отряды милиции.

Фантастическая часть не менее продуманна и радует разнообразием и развитием, чем социально-экономический контекст. Иногда новые образы находят очень мощными волнами, их сложно сразу принять из-за своей оригинальности, но при этом у Мьевиля явно есть свой стиль в формировании фантастического — это невероятная пластичность материи, договорные отношения с богами, между фантастическими существами и непременно особые связи с мирами членистоногих. Это мифология, рождаемая из совершенно новых ужасов. Причем фэнтези граничит с аллегориями: городские рукохваты, составляющие армию правительства, одеты в строгие костюмы, а их леворукость может быть поводом сражения на стороне левых политических сил. Существование переделанных, изуродованных судебной системой города людей — еще одна явная метафора бессмысленности властных институтов. Этот мир мог бы быть как утопией, так и антиутопией, смести автор акценты. Хотя с тем же успехом эта книга могла бы быть вестерном или любовным романом. Если учесть, насколько на страницах много боевых сцен и сражений, она даже больше походит на боевик со все более изощренными наборами сил. Очень крута эволюция мастерства големиста, создающего своих големов из совершенно невероятных субстанций, не исключено, что под влиянием необычной магии Теша.

За счет нагромождения тем, описаний существ, переплетения сюжетных линий, зачастую соединяемых бессмысленными сценами, отказаться от которых нельзя ради сообщения нужной информации, читать «Железный совет» тяжко. Зато в нем очень хорошая и эффектная концовка — красивая и символичная, а заодно оставляющая городу памятник еще одной минувшей эпохе. Из оригинального стимпанка мир Нью-Кробюзона переходит не в дизельпанк, начала которого можно было усмотреть в «Шраме» с охотой за топливными вышками и особыми (живыми, но требующими топлива, как это принято на Бас-Лаге) двигателями, а в психоделический аналог соответствия периоду первой мировой и сильного влияния социалистических движений. Что это — анархопанк? Вообще, после каждой книги ощущение, что миновал очередной конец света, после которого самое главное уцелело — ткань и структура города, ткач которого явно не просто так сотрудничает с властями, хоть и не упоминается в «Железном совете» особо. Но, сдается мне, не просто так все ниточки сошлись настолько чудесным образом, чтобы порядок смог вернуться, конфликтные ситуации — замяться официальными СМИ, а жизнь — продолжиться, как будто то был очередной сезон продолжительного сериала.

Фригидный австралийский разврат

Поэтичное название книги, обещания любовной истории нескольких поколений семьи, претендующее на звание классики и высокой литературы... Все это объемное вранье, громкие слова, излишний пафос. Как типичная бульварная книжица, которая под откровенной обложкой скрывает заявление, что она исторический роман, этот пухленький томик точно так же демонстрирует сцену секса практически ровно в середине. То ли это коммерческий ход для тех, кто проверяет интересность раскрыванием книги примерно в середине, то ли фишка для любительниц погадать, но факт остается фактом — аудитория ее точно недалекая. Как и автор, и созданные ею персонажи.

«Поющие в терновнике» представляет из себя семь глав, которые сами по себе можно считать отдельными романчиками, связанными едиными героями и местами действия. Они настолько разрозненны и бессмысленны, что могли бы попросту отсутствовать в книге или существовать сами по себе. Долгое время я задавалась вопросом, по какому принципу им даны именно такие названия — по именам героев. Вроде как только в половине случаев те сходили в тех главах со сцены... Но потом стало ясно, что каждый такой персонаж, чьим именем названа глава, отпевает в ней свою трагическую песню, «погибая в терновых шипах». Так, практически самая главная героиня Мэгги оканчивает песенку в самом начале, в детстве, хотя жизнь ее продолжается и за пределами книги, ведь каждая следующая часть дает повествование далее по времени. Дело в том, что она, будучи наивной провинциальной девочкой, так и не преодолевает своей неразвитости. Как только дело касается отрыва от семьи, самостоятельности, а особенно отношений с мужчинами, она превращается в неадекватное существо с душевным расстройством. Собственно, присуще это практически всем остальным членам ее семьи: матери-затворнице Фионе, чья трагедия, оказывается, в статусе матери ветеранов войны, и ее старшему сыну Френку, сошедшему с ума тоже как раз в период переходного возраста, а позже из-за девиантного поведения попавшего в тюрьму, Стюарту-аутисту, остальным индифферентным братьям... Главный секс-символ книги — священник Ральф де Брикассар — отпевает свое, продавшись богатству и политической власти... Соперником благоразумия становится поместье Дрохеда, забирающая у всех некую романтическую составляющую любви.

И ничего из того меня совершенно не тронуло, потому что переживания в книге клишированные, а персонажи — с надуманными характерами, если эти недоделки вообще можно так называть. Слезу получил только единственный момент — смерть отца семейства Клири. Пэдди Клири был единственным настоящим человеком на страницах, совершенно невыдающимся, простым, но способным на раскаяние, прощение, терпение и здравость рассуждений. Его нечастые появления значили гораздо больше, чем конные прогулки Ральфа по Дрохеде в полурастегнутой рубашке, демонстрирующей загорелую гладкую грудь.

Если первая часть книги радовала детской наивностью, достаточно реальными глупыми диалогами, хотя их вела уже повзрослевшая девушка 16 лет, а не ребенок, то с появлением сексуальных мыслей мир книги сходит с ума. Героиня превращается в истеричку, которой непременно надо рожать детей вне зависимости от наличия мужчины, потому что ей невдомек, по какому принципу происходит зачатие. Ральф, в которого та влюблена, при любых возникающих с семейством Клири проблемах начинает распевать псевдомолитвы, в которых хулит Бога. По ходу обсуждения этого всего дань уважения вообще переходит к античным богам, а текст автора вместо привычных описаний быта овцеводов или рубщиков сахарного тростника начинает давать отсылки то к Гомеру, то к создателям древнегреческих трагедий. Время от времени можно заметить отсылки к фольклору: в истории о Люке и его ребенке просвечиваются ирландские мифы об эльфах, а в вере католических священников — глупые христианские суеверия.

Кстати, в книге достаточно много подробностей о климате Новой Зеландии и Австралии, о населяющих эти регионы людях различной национальности, всегда приводится исторический контекст происходящих событий, будь то мировые войны или политические разборки в Европе. Но все это очень сухо, как из справочника списано, и совершенно не прожито героями, искусственно вставлено. То же касается и чисто бульварных клише: если секс с главным героем-любовником, то конечно же на прекрасном курорте в самой комфортной обстановке и красивыми описаниями, а как с родным, но не любимым, мужем, то в дешевой грязной гостинице на неудобной лежанке да еще и болезненно. Видно, как развитие отношений соответствует продаже: если богато и красиво, значит судьба-любовь и удовольствие, если обычно и как у всех, то это насилие и ненависть. Еще одно кстати: хорошо бывает и в том случае, когда мужчина — немного женщина по характеру, а значит, злобное стервозное существо, склонное к интригам и секретничанью. А вот когда мужчина прям мужик, основное время посвящающий физической работе, а досуг — кружке пива с приятелями, то в нем точно что-то гейское и ненормальное. Ведь настоящий мужик должен ездить вокруг женщины на коне, демонстрируя свою сексуальность. Именно таким образом Колин Маккалоу, например, показывает помимо всего еще и дипломатическое мастерство Ральфа в официальных кругах: повороты головы и пряди волос на ветру, дополняемые всепонимающим томным взглядом. Не важно, что всю книгу он несет сплошную ересь.

В этой книге любви как таковой нет. Нет и настоящей семейной истории. Если персонажи и птички, погибающие в терниях, то последняя песня их почти всегда отвратительна. Особенно это касается женщин, чья эволюция начинается с наивной, пассивной и замкнутой девушки, а заканчивается экспрессивной сукой, не ведающей приличий. Фионе удавалось держаться, пока все ее время занимала отчетность поместья, Мэгги помогала ее психическая отсталость и попытки переноса внимания на детей. Последняя героиня, Джастина, пыталась преодолеть это игрой на сцене, к которой ее тянуло, и потому из всех выглядела более многообещающим персонажем. Каждой из героинь в начале пути была присуща интригующая нота, но уже под конец автор, видимо, решила не давать ни одной из них ничего особенного и написала до пошлости тупой клишированный текст вместо хорошей оригинальной судьбы неординарных девушек, попросту сровняв их с потенциальными жителями дурдома. Романтическая история о том, как преступники и авантюристы стали на новой земле аристократами не обросла романтикой любовной, да и семья здесь существовала только тогда, когда был жив ее глава — безродный, но честный фермер, довольствующийся тем, что имеет. После него из мужчин остаются только женские фантазии, и относиться к «Поющим в терновнике» как к серьезному произведению становится невозможно.

Пот крайней мере, Чайна объяснил, откуда Головоног прознал по Ницше — он просто выучил 17 языков, а параллельно, видимо, и какие-то мемы. В этом выпуске появился новый злодей, так что предыдущий протагонист уходит со сцены вместе со всей полуфилософской теркой о пустоте, бездне, ничем и чем-то... Но, как это полагается в комиксах, произойти такая драма должна в разрешительном для города бою с как можно отчетливой угрозой для остального населения, а не подпольной стайки героев и злодеев. Так что есть целый детальный разворот, на котором — поворот. Ну а в конечном итоге титры-монолог того, кто как бэ, умер.

Выдала критическую ошибку и математика Мьевиля: если ничто ест нечто, то получаем ничто, как при умножении на ноль; а вот если ничто съест другое ничто, то получится нечто (то, что в дифференциальной математике — неопределенность, которую предстоит пересчитывать). Но здесь это нечто — окаменелость. Ну хорошо, неплохо объясняет, как очень быстро получить всякие древние останки динозавров и трилобитов из ничего, чтобы потом ковыряться с этими игрушками, заселившись в мире скончавшихся бездн. Но концепция даёт сбой по поводу остального генезиса — я все ещё жду фантастических теорий о телефонном наборщике и таинственном О. И ответа на вопрос, каким образом набор номера определяет, какая сила понадобиться для вызываемого героя, и почему этот герой чаще всего такой нелепый. А иначе зачем эти вопросы затрагиваются персонажами?

Оказывается, что Нельсон Джент может геройствовать и без чудесного телефонного набирателя заветного геройского номера. Оказывается, предыдущие владельцы наборщиков заперли Бездну (существо пустоты, межзвездную темноту) вместе с Головоногом за то, что те воровали драгоценности, отблеском граней которых питалась Бездна. Оказывается, Головоног вообще из народа, который занимается одомашниванием бездноподобных существ, ведь им не страшно случайно потерять части тела в неудачном столкновении со строптивой Бездной... Пока что в серии очень много неожиданностей, которые раскрывают нюансы ситуации с Ex Nihilo и знакомят с героями. Все это очень красиво и очень бесполезно, зачастую слишком стремительно и легко, вроде смерти друга Нельса, хотя, кажется, сюда хотели вписать и некий философский смысл — вот и Ницше вспомнили с его знаменитым тезисом о взгляде в Бездну... Интересно, как об этом узнают существа из явно параллельных вселенных, типа того же Головонога? По ходу, из головы друго «инопланетянина» — Чайны Мьевиля, который тоже непонятное существо, питающееся текстами для метафорического перевоплощения их в каких-нибудь конкретных персонажей. Зато наглядно.

Кажется, Нельсон берется за свою жизнь, стоило ему найти женщину. Хоть и не свою, а из мира героев и мистических загадок вселенского масштаба, но теперь он ходит в тренажерный зал. Сдружившись с Манто, еще одним посторонним субъектом для Ex Nihilo, Нельсон становится второстепенным персонажем: он не в курсе ничего из происходящего, его явно ведут, а возможно, намеренно подсовывают определенный взгляд на вещи. Окончательные мотивы двух рыжих дамочек не ясны. Манто вроде как является телефонным инженером и рассказывает сомнительную историю о том, что телефон изобретен не просто так, а после знакомства всех независимых его изобретателей с неким «О». Это не дает ничего, кроме того, что Манто пытается повысить свой авторитет тем, что якобы что-то знает и потому разбирается в вопросах телефонии. Вроде как фигня, но прослушивать все разговоры ей не составляет труда. Будь Манто телеинженером по своей супергероике, было бы понятней, но она постоянно меняет свой облик и силы после очередного звонка. Странненько. Еще смущает тот факт, что антагонистка, Ex Nihilo — тоже рыжая и тоже обратила внимание, что на связи находится некая фигура, она ищет пустоту, первозданное ничто, чтобы с помощью слизня, заполняющего пустотой людей, получить что-то из этой пустоты... Не удивительно, что наконец-то поняв, что супергеройские интриги — какая-то сомнительная вещь, Нельсон отправляется в зал... Или что? Чайна, ну-как подгони объяснения!

Наверно за счет того, что Чайна Мьевиль — уроженец Лондона, он, как истинный британец, а по совместительству гик, не мог пройти мимо вселенной Доктора Кто, из которой, мне кажется, и достал идею телефонной будки, штампующей героев чудесным образом. Второй выпуск не приоткрывает ни капли завязанных в первом тайн, а только усложняет их, углубляя знакомство со здешним миром. Главный герой Нильс узнает, что его друг Даррен Хирш занимался сомнительными делами и в какой-то момент зашел не на ту территорию. На «не той территории» почему-то как раз и стоит та самая телефонная будка, которую охраняет банда Вернона Бойда — подельники таинственного «босса» с инициалами Экс.Эн. Читатель понимает, что это некий Ex Nihilo, которому поступали деньги, ценности и бумаги, добываемые Дарреном сотоварищи. И, казалось бы, вот он главный злодей, против которого нужно вести игру супергерою, в которого переоденется с помощью телефона в очередной раз Нильс... Но Ex Nihilo сам является создателем героев, один из которых, хоть и продолжая почитать его, выбивается из-под контроля, чтобы вести собственную игру в этой ситуации — он просто все это время размышлял в бездействии, но вот настало время...

А время настало странное: в Литтлвиле люди впадают в странную кому, которая по виду очень напоминает последствия питания мотыльков из книг Чайны о Нью-Кробюзоне. Интересно, связаны ли эти две вселенные, как пару раз намекалось на страницах романов? Изучением таинственной болезни занимается доктор Вальд, которая тоже завязана с Ex Nihilo... Нильсу пока только кажется, что его жизнь в качестве героев с суперспособностями куда отчетливей и яснее его собственной обывательской. С другой стороны, он уходит в будку, чтобы на время действия ее энергий забыться в этой иной жизни, потому что не помнит в таком состоянии ничего. Ничего, кроме того, что должен защитить друга. Так как я не знаток истории комиксов, я не очень могу оценить ссылки на Серебрянную Эру комиксов, но персонажи, которых придумывает Чайна, очень колоритны, их в шутку называют «стилягами», а Нильс иронизирует, не из 70-х ли будка черпает свою фантазию по созданию супергероев. В целом они очень забавны, потому что со всей продуманностью их суперспособностей, они фонтанируют из них нереальной харизмой. Хотя я не сказала бы, что их можно было бы объединить под одной идейной составляющей — все они в совершенно разных стилях и могли бы быть персонажами самых разных жанров произведений, делающих акценты на самых разных исторических эпохах. Но каждое появление нового героя, демонстрирующего уникальные способности и фирменный, присущий только ему, юмор заставляют дрожать от восторга — потрясающе!

Возможно, есть смысл и в способе телефонной связи и том, как Нильс впервые обнаруживает секрет превращения в героя: он делает ээто, потому что вызов героя в экстренной ситуации здесь кажется куда логичней, чем службы спсения, чей телефон приходит только на здраво и спокойно размышляющий ум. Нильс звонит своей девушке (или кто там ему эта Джулия?), чтобы просто поговорить, но о чем? О том, что он герой? Как это похоже на типичное выяснение отношений, если сделать обратный перескок в план метафор.

Начав знакомство с циклом «Еью-Кробюзон», я представляла творчество Чацны Мьевиля скорей в виде комикса, поэтому обращение к “Dial H” стало последовательным интересом, несмотря на то что мне до сих пор совершенно неохота разбираться в устройстве Вселенной DC, перезапущено тогда в 2011 под названием «The New 52”, а сейчас пущенной по новой в “Rebirth”. “Dial H” относится ко второй волне линейки “The New 52”, и хотя первый выпуск не влит в сложный кроссовер, последний выпуск этой истории вышел в серии «Лига справедливости».

Слоган рядом с названием комикса интригует: «Самый сомнительный герой». Героем будет безработный зажиревающий мужик, который случайно раскроет секрет телефонной будки, когда попытается вызвать помощь своему другу, за которым охотятся представители пока ещё непонятной городской банды, но тесно связанной с людьми с неординарными способностями. Будка превращает Нельса то в Дымового Пацана, то в Капитана-Печальку... В следующих выпусках ждёшь не дождёшься новых его перевоплощений. Как и подобает Мьевилю, образы героев — это метафорическое самовыражение главного героя. Чтобы отвлечься от стресса реальности, он отвлекается курением, а поиск силы в грустных моментах жизни — типичный симптом депрессии. Было бы неплохо получить через цепочку этих метафор интересное психологическое развитие персонажа.

После ознакомления с первым выпуском осталось сильно интригующее впечатление, куда интригующей, чем первая надпись о «сомнительном» герое.

В начале чтения кажется, что в нем очень сильно не хватает описаний. Чуть позже понимаешь, что описания даны очень хитрым способом — с постепенным раскрытием подробностей мира. Но с этим пониманием приходит следующее недоумение — очень резкие сюжетные скачки, насильно притащенные персонажи для формирования команды центральных героев-друзей и очень мимолетно наброшенная романтическая линия, скорей напоминающая небольшую черточку. Быстрое знакомство с персонажами резко сменяют боевые сцены, потом появляются редкие вставки с описаниями устройства вселенной и снова прерываются какой-то ерундой, под конец пестрящей в лоб поданным философским замыслом.

«Знать будущее еще не значит его контролировать. Просто тебе кажется, будто ты его контролируешь».

Основная сюжетная проблема крутится вокруг пророчества, рассчитанного с помощью вероятностной математики. Первая его часть говорит о том, что в момент своего восхождения на пост Председателя Правления планеты Противосолонь маленького Дома (наследника династии Сабалос), его убьют. Вторая часть касается поиска планеты Шутников, которые считаются древними создателями вселенной, раскидавшими по ней загадочные строения и артефакты, изучением которых занимается целый Институт, представляющий из себя ревнивую секту хранителей неприкосновенности их тайн. Сам Институт рассчитал вероятность существования человека, который способен отыскать Шутников, и задался целью убить его. Оба утверждения взаимосвязаны и придуманы для того, чтобы главный герой постоянно куда-то или от кого-то бежал.

Пратчетт создает очень оригинальные планетарные миры с необычными расами. Все они расположены в так называемом пузыре жизни, который окружает пустой космос «с небольшими примесями водорода». Самыми необычными мирами оказываются самообразовавшаяся случайным тектоническим сдвигом плит-плат планета-компьютер (ведь все в мире может с некоторой вероятностью образоваться само по себе — так в кремниевой коре естественным образом образовались транзисторные соединения), он же планета-банк, и целый живой океан (еще одно олицетворение гипотезы о самозарождении жизни). «Банк — камень, я — вода. Мы друг друга понимаем». Близки к живым гуманоидам роботы, чей класс выше пятого — их приравнивают к жизнеформам, потому что они способны извлекать энергию из веществ живого происхождения. Противосолонь же не очень оригинальна, как и загадка местонахождения Шутников: эта планета представляет из себя болото, населенное гуманоидной расой, напоминающей темнокожих людей, и расой пучеглазых лягух — фнобов, общающихся подозрительно похоже на язык лавкрафтианских древних богов, тем более, что местным развлечением является охота на дагонов. Сразу становится ясно, где искать тех самых древних создателей, да еще и с подсказкой «на темной стороне солнца» (противосолонь). Ну хоть не на Земле, которая здесь тоже существует и упоминается... В общем, сюжетная составляющая по-детски примитивна...

«Человечество — это не тело, а состояние ума».

Но Пратчетт берет совсем не этим. Кинематографически выстроенные эпизоды с размеренным хронотопом он еще натренируется писать великолепно, и здесь уже видны задатки острого ума автора, умеющего использовать не только фантазию, но и выстраивать диалоги и разрабатывать сюжет. В этом романе это все просто недоработано. Идейная составляющая куда глубже и интересней ерундового приключения ома по здешнему пузырю Вселенной. Это конечно же великолепная ирония над современными научными космогоническими мифами и целая философия о том, как гуманоиды воспринимают реальность, чтобы создавать свои мифы, возводя их из гипотез непосредственно в статус сакральных теорий простой математической логикой.«Мир Шутников может быть просто точкой зрения на Вселенную». Причем все математические вероятности вместе с существом мира зависят от личности, этот мир воспринимающей. «...конечной преградой в развитии расы становится ее собственное мировоззрение». Больше похоже на сказку, в конце которой автор любезно преподносит на блюдечке ее мораль.

Рассказ со слишком громким названием для произведения, в котором больше жалоб на жизнь и какие плохие другие расы, кроме своей, чем самоиронии. Читать эту банальщину совершенно неинтересно, тем более, что автор не внес в фентезийную составляющую мира ничего нового.

Очень необычно читать деревенские истории, происходящие в 90-е годы 20 века. И хотя множество сериалов и ток-шоу посвящено жителям глубинок с их то совершенно нецивилизованными жителями, то особой традиционной глубиной уклада жизни, все равно городскому человеку сложно проникнуться мыслью о том, что подобное происходит здесь и сейчас, параллельно с культурным мейнстримом урбанистических сообществ. Детективная история Петры Хаммесфар очень плотно сталкивает город с деревней, описывая очень точные психологические типы людей, строящих между собой совершенно иные соседские связи. нежели типичные горожане. Это люди, о которых как будто все все знают, но каждый из персонажей скрывает под этим «массовым» деревенским мнением личную тайну. Таким образом нагнетается ощущение всеобщего недоверия друг к другу несмотря на достаточно тесные и доверительные отношения между людьми, куда более глубокие, чем могут позволить себе городские жители многоквартирных домов или проводящие четкие замкнутые границы территорий владельцы частных домов.

Поэтому немаловажен тот факт, что в книге присутствует упоминание вот такой вот урбанистической переделки деревни, не только территориально, но и в плане перевода земель на специализированное хозяйствование. Только центральные герои до самого конца не сдаются под натиском изменений и имеют всего понемногу. Связан передел также и с решениями муниципалитета, некоторые из членов которого — соседи этой самой деревушки, причем участие в областном самоуправлении происходит при вступлении в партию — либо (более популярную здесь) СДПГ, либо ХДС (что было странным выбором бывшего руководителя гитлерюгенда, пытавшегося отойти от восприятия его деревенскими в соответствии с его прошлым). И поэтому автор не могла не упомянуть еще и о влиянии местной церковной общины, и об истории старшего поколения, которое закладывает основы поведения своим детям... И оно, в описаниях Петры Хаммесфар, как будто образуется по правилу «Яблочко от яблони недалеко катится». Так, маленький Дитер Клой не сразу понимает, что есть вещи, которые нужно просто отдать, как его отец не мог отпустить любовь своей юности, а сын самого богатого фермера Альберт Крессманн рассчитывает, что все возможно купить за деньги, дети Лесслеров отличаются особой семейной живостью и дружелюбием (это связывают с итальянскими корнями их матери), а вот у Шлессеров дети находятся на границах сдержанной доброты...

Но не все настолько прямолинейно. Если разобраться настолько же дотошно, как это сообщает нам рассказчица — следователь дела о пропавшей в деревне девушке, — последовательно размещая по главам то события после преступления, то экскурсы в прошлое, становится ясно, почему между соседями и их детьми именно такие отношения. И в центре всего этого оказывается основной подозреваемый — умственно отсталый паренек Бен, ребенок семьи Шлессеров. Интересно, что, конечно же, никто его не осуждает и не может смириться с осуждением этого ангельски добродушного мальчика, но никто не способен выявить и реального убийцу, который скрывается под не менее добродушным лицом и по-своему использует положение в деревне Бена.

Но если дурачка мало кто заподозрит в обмане или неестественности чувств, то все остальные жители сразу попадают под пристальное внимание. Но эта книга сама по себе обманка: в ней все сфокусировано именно вокруг Бена, и текст временами то заставляет сомневаться в его безусловной доброте, то возвращает доброе имя. Но все это время нужно обязательно пристально следить за остальными героями, которые не вводятся в сюжет типичным литературным приемом, связывающим экспозицию персонажа с некоей сюжетной историей или его обширным описанием — список, кто есть кто, дан в самом начале книги, а дальше можно обращаться к нему, чтобы не запутаться. Не важно, кто в центре всего — важна вся картина полностью, каждая ее составляющая.

Для меня детективность истории была связана именно с тем, как можно отрезать из всей истории лишних подозреваемых, у которых, отсутствовало алиби: каждый из них завяз в своей нехорошей ситуации. В основном это проблемы границ любви и пошлости, первых отношений и семейных... Не выпадает из этого поля проблем и убийца, который в первой части оказывается серийным, а во второй — уже ненормальным и вообще маньяком. И у него многое связано не только с несчастной любовью, но и с умственным помешательством... Показателен тот факт, что помимо Бена в книге хватает ненормальных в плане врожденных отклонений психического развития, которым в прошлом отказывали в праве на жизнь нацисты, а в настоящем — осуждение соседей, не желающих свободы тем, кто не воспринимает нормы, называемые общественными приличиями. Но на самом деле ненормальными оказываются те, кто приличия использует только на людях, а внутри скрывает самую отвратительную грязь. В какие-то моменты кажется, что замкнутость Бена, его неспособность к самовыражению через разговор — это последствие ничем не очерняемой доброты, сопровождаемой недоверием к словам, потому что они могут нести ложь. Бен совершенно немстителен и непродажем, как бы его ни пытались выдрессировать угощениями. То, что ему действительно всегда нужно было — это любовь, которую он не только требовал, но и готов был отдавать, мирясь с тем, что он немного не такой, как все остальные. Параллельно с этой доброй замкнутостью недоверчивости к формальностям описывается замкнутость людей, которые в принципе не желают, чтобы с ними имели дела, противоречащие их извращенным взглядам и эгоистическим желаниям.

Книга подталкивает на множество размышлений на тему доверия и сомнения, разницы между дружбой и тем, что прикрывается этим словом. Бен вообще использовал слова в их особых ассоциативных связях с личным опытом, эмоциональными потрясениями. Каждое сходное сообщение у обычных людей могло читаться по-своему, чего Бен никак не мог уяснить — он пытался сопоставить одно слово с одним понятием. Зато его сообщения никогда не были пусты или лицемерны, он искренне пытался разобраться в происходящем и найти свое место в этом мире, а родители предоставили ему свободу владения деревенской землей, собственным садиком из сорняков возле домика на дереве и полями, по которым разрешалось бегать. Так он стал искусным садоводом, подправляющим случайно помятые цветы на своей территории, искусно снимая дерн и укладывая его обратно, а по пути избавляясь от ненужных находок, которые иногда приносил домой в качестве подарков матери. Но подарки становились с каждым разом все страшней, а мать не могла оставлять улики, потому что обращение в полицию может спровоцировать обвинение в пользу ее сына.

Но эта книга, состоящая из переработанных заметок следователя, — скорее оправдание, чем осуждение. Все-таки в полиции работают не такие уж лентяи, которым сойдет любое простое объяснение совершенного — рассказчица взвесила каждое слово и дала психологические портреты через внутренние переживания героев. В них Бен куда более здравомыслящий человек, чем даже его добрая мать, сходящая с ума от груза ответственности перед лицом происходящих преступлений и не всегда понятного поведения сына, склонного доносить сообщения через подражание действиям. Так он в детстве подражал капризам других детей, совсем не задаваясь целью тоже что-то выпросить у родителей — так он пытался разобраться в смыслах сообщений. После того, как Бен становится свидетелем изнасилования и убийства с расчленением, начинают страдать куклы, потому что он способен проводить различия между людьми, животными и предметами, он понял, что как сообщение человеку — это действие бессмысленно, так как не несет любви. А вот убийца и животное мог назвать предметом собственности, и к человеку относиться как к животному.

Это удивительная книга, в которой есть кому сочувствовать, потому что действительно веришь происходящему и не веришь, что преступление мог совершить человек с особенностями общения, но никак не поврежденной психикой. Да, у каждого свои границы душевного развития, но кто-то на своих обширных просторах духовного мира не имеет ничего, а такие, как Бен, смогли заполнить его добротой и несли этот крест до самого конца, прощая непонимание и издевательства в свой адрес. В какой-то мере мы все такие же ограниченные люди, которым сложно правильно общаться друг с другом, кто забывает, что такое доверие, дружба и любовь...

В древности считалось, что для того, чтобы забеременеть, женщине нужно проглотить то ли яйцо, то ли камень... То ли это были старые сказки, то ли наследство из мифологии. Но в «Тете Моте» читателя ждёт нечто подобное: ни рыба ни мясо, ни яйцо ни камень, ни миф ни сказочка...

Поначалу все происходящее напоминало надуманную исповедь попрошайки, которому для успешной кампании по сбору денег нужно уговорить людей «Войти в положение», а зачастую понять, что все мы такие же и теперь чуть ли не сестры-братья. И ладно попрошайки — те преследуют ясную цель, а какую задала себе Кучерская? Дать повод посочувствовать нелепой бабенке, чтобы через разбор её проблемы сделали вывод о том, что разрешение любых трудностей для женщины состоит в деторождении? И если у Кучерской это все-таки связано с православием, что не очевидно, но обписано вокруг да около намёками, — с этой книгой все очень плохо.

Сюжет крутится вокруг типичной училки русского и литературы, которая выходит замуж за простого деревенского парня, как это ей кажется, а потому недоинтеллигента, в отличие от неё, хотя он и занимается вполне трендовым делом — решением софтверных проблем у населения. Поэтому, постоянно проживая иллюзорную жизнь, состоящую из непрерывного перечитывания литературы и новостных заметок, наша училка, а позже — корректор в газете, по прозвищу тетя Мотя (потому что краткое от матрешки), а по имени Марина, очень легко покупается на внимание коллеги по филологическому цеху, проявляющему своё внимание в виде стихов (чужих), а по жизни пишущим совершенно лживые, но атмосферно красивые репортажи из рабочих путешествий. Покупается и регулярно изменяет мужу.

История достаточно банальна, как и образ главной героини. Как православная журналистка и вообще человек, избравший тему попов и русской церкви своим основным делом, Кучерская пытается протолкнуть в сознание тети Моти правильный, по мнению автора, православный взгляд. Но предложение это соответсвует тем стереотипам, которыми православная среда обрастает с помощью ворчливых бабок и нарожавших матушек, лишившихся последних нитей связи с реальностью. Местный поп, со слов Тишки (мотиной подруги-христианки), советует во время семейных разногласий включать идеальную жену. Слова эти в контексте разговора означают примерность, тишину, хозяйственную исполнительность — превращение женщины в функцию жены. Никаких там молитв или осознания Божественного участия в общении супругов, как особой троицы, никакого подражания Христу или деве Марии, никаких представлений о домашней церкви — невесте Христа. Почему батюшка не сделал акцент на духовности внутри семьи, а Кучерская постоянно подменяет духовное на душевное, национально-историческое, сухое физиологическое и деревенское? И так очевидно, что проблемы описанных браков как раз и состоят в утере эротических стремлений после становления одной плотью и замене их набором хозяйственных функций в отношении обоих супругов. Кучерской все равно: будьте экономической единицей по извращенным марксистским понятиям, но если я присобачу сюда русскую деревню и неуничтожимую пожаром икону, то это будет не по-бездушно-советски, а по-душевно-русски, тем более деревенский муж явно же воспитан правильными традициями и пониманием места мужчины в семье. Тьфу!

В ситуации любовного треугольника ребёнок в семье Моти вообще не страдает — ему все весело: и когда отправляют на деревню бабушке, и когда Мотя на психозе сама сваливает к чертям на куличики с ним за руку, и хорошо ещё, что это оказывается Калинов со знакомым дядькой и в празднование Маленицы (вроде как в гости и на праздник получилось). В общем, наличие Артемки-Тёплого в романе не совсем ясно, раз на него так часто забивают. Складывается такое впечатление, что и дети здесь тоже тупо функциональны — это бабский антидепрессант от непонимания, как жить в состоянии семьи. Отсюда и ложные представления о семье, как сообществе родственников с детьми.

Но не очень-то ясно и наличие переписки с мужичком из Калинова, который заморочился краеведческими расследованиями в поисках информации о своей семье. Допустим, исторический момент должен как-то дополнять семейную мысль в романе, но этого совершенно не происходит. Во всей этой галиматье из писем, видений и размышлений сквозными мотивами проходят белый цвет, который во всех эпизодах появления имеет совершенно разные значения: белокаменный город храмов — нечто древнее национальное и церковно-светлое, белый жасмин — тайный подарок любимому, снег — смерть и опустошенность, седина волос — мудрое успокоение. Казалось бы, можно и найти единство в чем-то святом и светлом, в перерождении в любви, потому что только в общении с любовником Мотя обретает собственное имя — Марина. Но как дальше, ведь поседевший мудрец проникся дао, а жасмин — поэтическое разглагольствование, метафорический подарок ушедшей неверной любви... Белые стены и снег же зачастую просто пейзаж из воспоминаний, галлюцинация по мотивам настроения. Холодное состояние души конечно же излечит Тёплый ребёнок.

Тошнить меня начало от всего этого ещё в самом начале: сначала от тети Моти, которая и для ребёнка, хоть и мать, но тетя; потом появился этот любовник — очевидная пустышка; третьим отвратительным моментом была стилизация текста под певучее нытьё, дополняемое такими формами слов, как «оконце», «болотце» — меня уже переполняла блевотица. Кучерская не побрезговала описаниями секса, где гораздо более убогим выглядели те самые «возвышенно-поэтические» отношения с любовником, которые больше напоминали развлекуху наивных в сексуальных отношениях подростков или студентов, уходящих в нескромность через виртуальные чаты, и это здесь после вливания в семейную сексуальную жизнь, когда общение уже не игра. Откат в прошлое, которого нет, которое перевирается иллюзиями, — это постоянная проблема романа. Вот и краеведческий музей-то сгорел со всеми этими семейными поисками — осталась только икона. Кучерская, конечно же, растянула по всем персонажам чёрный траур: где сажей, где желанием пойти в чернорабочие, где возвратом к земле. Но все плохо, тупо, даже топорно, а часто с использованием такого упрощенного языка, что казалось, что книгу о людях среднего возраста пишет какой-то старпер, не догоняющий поток времени.

О времени, кстати, хотелось бы больше, но из реального эпоху можно узнать только по выходу видеоигр и распространённому явлению ухода журналистов из политических новостей, которые все больше скатывались в пропаганду партии. Кучерская тут ничем не лучше героев: чтобы отделиться от настоящего, она заставляет персонажей рефлексировать на прошлом, в которое мгновенно помещается происходящее текущее и будущее, копаться в истории и намекает обратиться к вечному во всем этом. В результате все они — чужие самим себе и хотят такими оставаться. Зато хоть у тети Моти будет лекарство от этого — новая беременность, её муж переместился в дао, а любовник после очередной кратковременной депрессии после разрыва отношений находит себе новую временную спутницу. Герои постоянно убегают от своей рутины, чтобы не быть в реальности, не быть собой: путешествия делают их чужаками на иной земле, полеты в фантазиях и наяву — обезличивают. Мужчины во всех трёх описываемых семьях вдохновляются Китаем, китайской мудростью, поэзией и чаем. Ничего-то Майя Кучерская не решила своими вкраплениями «православной мысли».

Радует только одно: окончание книги было эпизодом тошноты. Очень разумно и действительно нужно. Можно было не оправдываться токсикозом, а оставить читателя сочувствовать именно состоянию испражнения всего ранее описываемого в романе — именно этим и выворачивает Мотю. Думаю, читателей тоже.

Читатели литературы ужасов — совершенно иные по восприятию люди. Одни очень привязаны к реальности и обладают извращенной сверхъестественным верой, а вторые воспринимают ее как один из вариантов фэнтези, где действие разворачивается в максимально близком нам мире. Задача автора в таком случае заключается в создании такого фантастического образа, который должен будет прийтись по вкусу обоим — в меру фантастический и настолько реальный, чтобы возникали сомнения, а не завелся ли подобный образ где-то поблизости от твоего жилья. Такова главная героиня книги — девочка Кэрри.

На мой взгляд, ее образ очень испортили экранизации и художественные работы, акцентирующие внимание на ведре крови. В книге же ведра было два — для обоих победителей, — а Кэрри не просто обладала даром телекинеза, но пропускала свое сознание через весь город, практически осуществляя над ним контроль. Последний нюанс очень важен в ужасах: наличие ограниченной территории, над которой властвует нечто ужасное. Часто важна и тема инициации, перехода к новой жизни, встреча с взрослым миром. Кинг решает приурочить события книги не только к последнему году в школе, но и к первым месячным героини. Забавно, что огромную власть Кэрри получает после кровавого душа. Получается, что принадлежность крови не имеет никакого значения, а чем ее больше, тем будет больше готовой высвободится силы. Стивен Кинг превращает Кэрри в настоящего монстра, которого соответствующе и описывает: это красное существо, пугающее резко выделяющимися на лице зубами и белками глаз.

В связи с этим появляется очень много претензий к последнему фильму, где героине красиво наложили растекшуюся кровь на часть лица и платье. С платьем отдельная проблема. по книге оно, скорей всего, красное изначально, потому что Кэрри так и подбивало купить ткань именно этого цвета, который раньше не позволяла ей приобретать ее мать. На этот раз она это делает без матери и даже назло ей. Уж точно это будет не розовый, который только для того и нужен, чтобы на нем живописно смотрелись кровавые подтеки. Причем первый фильм (Брайана Де Пальмы с Сисси Спейсек в главной роли) отступает от оригинала во многом потому, что режиссер делал все, что в его силах, чтобы попытаться передать образы книги. У него отлично выстроены характеры, а Кэрри действительно становится красным монстром, когда включается красный свет. Режиссер отошел от оригинала, но добавил в фильм интересные диалоги и забавные сценки. Второй же фильм (с Хлоей Морец) зачем-то повторяет все сомнительные ходы предыдущего, дает ссылку на «Сияние» щелью в двери и оставляет всех персонажей простыми людьми: здесь нет ни лицемерной учительницы физкультуры, ни ехидного учителя литературы, ни главного монстра. Кэрри здесь просто озлобленная девочка, которая почему-то каждый день меняет наряды на все более открытые. Ужас здесь абсолютно примитивен и сводится к демонстрации убийств. Вся смысловая составляющая сводится к мести — одна девка устраивает кровавый прикол, а вторая демонстрирует свой дар. Тут возникает еще один вопрос: сколько времени проходит с момента месячных Кэрри до штудирования книг? Дар должен был погаснуть спустя неделю, но фильм не дает нам этой информации, как будто механизм запускается лишь потому, что теперь Кэрри больше не девочка, а девушка. Такое ощущение, что фильм снимала подобная членам семьи Кэрии фундаменталистка, попытавшаяся буквально изобразить всех героев, использовав при этом не только текст книги, но и канонизировав фильм Де Пальмы.

Стивен Кинг же предложил нам воистину изящную вещь, которая использует в повествовании материалы будущего. Интересно, что описание настоящей истории происходит спустя пять лет после публикации романа (выпускной бал 1979 года), а цитируемые здесь книги и отчеты относятся уже к восьмидесятым годам. Писал ли Кинг книгу «на вырост» или не думал, что ее так скоро опубликуют, но позже он будет писать романы на ближайшее будущее, максимально приближая описываемые события к дате релиза, — интересный ход. Радует, что Кинг изобразил свидетельские показания похоже на живую речь опрашиваемых, которые не всегда понимают, почему им задают определенные вопросы. Но другими диалогами книга не блещет. Наивны в ней и описания смертей, напоминающих наигранные сцены второсортного кино. А вот конфликт девочек представлен вполне реалистично. В детстве, когда я была в лагере, девчонки намазали помадой и румянами простыню девочки, у которой были месячные. Причем это был такой год, когда у многих они начались совсем недавно — восьмой класс. В книге старшая школа, но почему бы и нет, когда кто-то настолько тупит? Школьникам только найди повод для прикола.

Мне очень понравились образы родителей Кэрри, христиан-фундаменталистов. Тут меня порадовал тот факт, что аудитории с извращенной верой демонстрируются еще большие извращения. Просто подумалось, что в сугубо реалистичном произведении они смотрелись бы слишком гротескно, для фантастики — плоско, и только литература ужасов дает то пространство, в которое подобные люди идеально вписываются. И это еще один повод для ее существования и процветания, который дал нам Стивен Кинг, вошедший вместе с романом «Кэрри» на поприще литературы о сверхъестественном.

В этом романе Стивена Кинга плохо все: от названия до концовки. Первое топорно кидает в лоб центральную проблему, вокруг которой плетется кокон потусторонних злых сил, а вторая просто никчемна, потому что произведение в целом воспринимается как второсортная графомания.

Итак, Сияние — это некий дар, которым обладают немногие люди. Оно дает им особые силы, как например, мальчику Дэнни Торрансу читать мысли, видеть будущее и, оказывается, давать жизненную энергию зловещим призракам из прошлого и потустороннего мира, провоцируя их охотится на себя. Параллельно Стивен Кинг пытается развивать тему шизофрении, неумело рисуя подсознательную жизнь конкретными образами, выходящими на непосредственный контакт с персонажем сознательным. Естественно, окружение мальчика, то есть его родители, — это типичное американское быдло, у которых сложные отношения с их собственными родителями, а брак в какие-то моменты висит на волоске, который как раз и представляет из себя нежелание возвращаться к жизни с матерью (для Венди Торранс) или страх стать бедным одиноким алкашом (для Джека Торранса). По идее эти жизненные вещи должны давить на психику персонажей, чтобы провоцировать их безумие. Естественно появление идеи Кинга о том, что дети считаются ненормальными изначально, что также превращает ребенка в безумца в глазах родителей, для чего и была придумана концепция Сияния, как особого дара, оправдывающего реальность волшебства, которое, конечно же, более нормально, чем вера взрослых.

По идее звучит неплохо, но воплощено настолько посредственно, что внутренний голос даже не пытается поддерживать игру и произносит текст интонацией уставшего от штампов и несуразиц чтеца. Текст перегружен неуместными метафорами, вставленными просто так и ни создающими единого целого с восприятием какого-либо из героев, ни добавляющими оттенков атмосферности роману. О повторяющихся жестах в поведении всегда найдется комментарий автора, зачем и почему они упоминаются так часто, а диалоги, кажется, зачастую прописаны только затем, чтобы вместить туда собранные накануне шутки и обсужденные за обедом темы — просто чтобы где-то это отметить. Упоминание шизофрении и замысел раскрытия постепенного впадения в глубокий шизофренический психоз, оказавшись наедине с самим собой и мистическими тайнами отеля, не удается, потому что абсолютно не соответствует ни одной реальной концепции подобных психических состояний и только поддерживает фольклорные домыслы, переплетенные с популярными мистическими сюжетами о жизни души. Кстати, вся мистика в книге очень быстро разваливается: тайны отеля выдаются хронологически и сразу чуть ли не в одном из первых эпизодов начала жизни семьи Торрансов в «Оверлуке», а призраки и создания ужасов трансформируются пресловутым Сиянием в фентезийных персонажей. И вместе с этим развенчанием жанра уходит всякий страх.

Но помимо уничтожения мистики, хоррора, психологизма и даже триллера на страницах «Сияния» Кинг портит и постмодернисткий зачин, в котором Джек Торранс — своеобразное альтер-эго самого Кинга, который точно так же работает учителем английской литературы и амбициозно мечтает стать великим американским писателем, отсылая рассказы в журналы. Сам Джек Торранс пишет пьесу о персонаже-учителе, а книга «Сияние» построена из пяти частей, в которой первая — вступление, а последняя — занавес. Еще до середины книги об этом речь ведется, а после — как будто ничего и не было. Зато Кинг действительно пытается писать многие сцены кинематографично с подробностями всех действий, которые занимают сценарный хронометраж, но совершенно не нужны художественному тексту, в котором использованы выразительные средства. Только выражают они только сумбурность.

Книга достаточно объемная, потому что Стивен Кинг поразбрасывал по страницам ружей — видимо, чтобы было страшней в ожидании выстрелов, — но взорвет их все одним махом, которым с тем же успехом можно выкинуть «Сияние» на помойку. Воображаемый друг из головы Дэнни оказывается им же самим, но более взрослым, тупо как объяснение более взрослого рассудка пятилетнего мальчика; смотрителями отелей выбирают психически неуравновешенных людей, чтобы в них вселялся сам отель или нечто наподобие его злой души — здесь никакой игры смыслами, все предельно конкретизировано. Случай с нападением ос после вытравливания их из гнезда якобы становится поводом для превращения пустого осиного гнезда для Джека в символический образ, который тут же и разжевывается, прямо им называется и тут же забывается после полной исчерпанности этого вопроса прямо здесь и сейчас. Единственным сквозным эпизодом, скрепляющим части романа вместе вроде как становится ужасный образ из видения Дэнни о «Нём», угрожающим молотом для игры в роке, словно более архетипизированном безумном шляпнике из подсознательных глубин ужаса, скрываемых за детской сказкой, потому что роке древнее крокета... Но вероятную глубинность этой идеи портит поверхностность превращения ее в периодические воспоминания после видения будущего, когда дальнейшая история — лишь флешбэк.

Даже из любопытства это лучше не читать. Последним доводом «против» можно упомянуть нелепую пошлость отдельных сцен. А поводом «за» — только три эпизода: с шаркнувшей за спиной занавеской из 217 номера с последующим топотом за запираемой дверью, забрызгивание кровью купола часов и стрижка живой изгороди, что кстати, говорит о том, что отсутствие Сияния подливает истории Джека Торранса по-настоящему пьянящего саспенса, а наличие дара у его сына — полностью портит книгу.

Очень интересны подходы к созданию миров, авторские артефакты, которые можно отрывать в них наподобие поиска пасхальных яиц, а также история рас. В романе это последовательность существ, осознанно создававших вселенную, естественным образом формируя космические тела, начиная от их чисто физической формы и заканчивая тонким искусством терраформирования. Последней расой-творцов являются люди. От чисто материального взгляда книга сделала попытку перехода к волшебному миру. Я даже думала, что бездонный кошелёк с ассигнациями на продление жизни и мантия-невидимка — эдакие дары смерти из сказки, которые оказываются в мире, где люди получают зарплату в виде процедуры нестарения и, по сути, вечной жизни.

Альтернативной версией наличия инопланетян становится их естественное преобразование из людей, заселяющих создаваемыми землянами же новые планеты, и вообще весь пафос в результате сводится к Божественному в существе человека без всякой эволюции разума и духовного развития — просто это всегда было в природе человека, с самого его изначального создания. Эта мысль проводится в противовес изначальной теории «Непрерывного развития», когда предыдущие расы-творцы умирали от собственной крутости, не выдерживая то ли приступов гордости, то ли ментального давления собственной разумности. И мне нравится такая постановка вопроса, как и изначальное сотворение миллионных исторических пластов под ногами и над головой. Ведь история человеку нужна для чувства сегодняшнего, современного, своевременного — человек не должен попадать в начало, он всегда существует в контексте, чтобы иметь возможность осмысления связей и взаимосвязанности акта творения.

«Наука – это универсальный инструмент, с помощью которого ты можешь разобрать Вселенную по винтикам. А наука диска будет «работать» исключительно на диске. Этот мир хорош только для религий,» — замечает один из персонажей романа. Эта мысль заключает многообещающий посыл для создания вселенной таймпанка без углубления технологий. Но автору не получилось доработать местный диск до такого состояния. Как и во всем остальном: композиции, характерах героев, разбивке на эпизоды, диалогах — просматривается нечто гениальное, но в целом очень недоработанное и не дотянутое до полноценного произведения. Автору не занимать остроумия и эрудированности, но «Страта» кажется написанной экспромтом, хотя в ней уже заметны стилевые особенности письма Пратчетта. В принципе, не стоило замахиваться на такое количество страниц, из вычищенного годного текста вышла бы очень неплохая повесть, а роман получился посредственный.

Настолько двойственное впечатление от книги, что не хотелось ее оценивать вообще никак. Она настолько же правдива, насколько и лжива, настолько же полезна, насколько и опасна. Эта книга является и отражением эпохи, в которой была написана, и той изнанкой, которой этой эпохе так не хваталo для пущей целостности. «Розу мира» можно охарактеризовать как психоз, порожденный временем и местом, неизбежный и достаточно разумный в своем безумии. Но при этом ее можно посчитать мусором и больше не прикоснуться после первой попытки прочтения, даже в том случае, когда она удалась.

Даниил Андреев — второй сын великих писателей Серебряного века, которого сильно заинтересовали исторические течения. Но если у Гумилева с его теорией пассионарности дела сложились очень даже неплохо, то Андреев, заглянув в метафизические измерения, выдал не дотягивающую ни до научного, ни до художественного произведения книжонку — не то дневник, не то неудавшийся реферат с элементами сочинения. «Роза мира» — почти что апокалипсис: Даниила Андреева посещали видения, и были они, помимо прочего, о конце света. Но, кажется, даже не конце, а перевоплощении земного царства в небесное после второго пришествия Христа — Андреев назвал это вторым эоном. И ладно бы, если автор действительно мыслил в русле христианского мировоззрения или выдумал собственное цельное учение, которое называет Розой мира. На самом деле книга больше похожа на сборник черновиков, не исключающих противоречия друг с другом и объединенных только признаком наличия слоеной брамфатуры Земли.

Описание слоев (сакуалов) может показаться интересным только поначалу. Здесь даже встречались увлекательные моменты появления в демонических мирах созданий, которым самое место в темном фэнтези. Доставили видения реальных исторических деятелей, оказавшихся по ту сторону привычного бытия, где происходят драматические события уровня героических мифов или эпической фантастики. Если бы Андреев не настолько сильно верил в то, что увидел в своих фантазиях, могло бы получиться неплохое жанровое произведение, возможно даже на стыке альтернативной истории, фэнтези и ужасов, может даже сатиры. Но нет — не верить он не мог.

В последнем как раз и состоит важность этого произведения: его бредовость раскрывает психологическое состояние советского человека того времени, у которого отняли веру в Бога и размазали по разбавленным сведениям о духовном наследии человечества. Духовным же назвали интеллектуальное достояние и художественное искусство. Андреев проглотил плацебо, но подсознание понимало две вещи: что таблетка как будто не работает и что как будто бы она должна быть опиумной. О подсознании в своей книге написал, что в него каждую ночь залазят щупальца уицраоров (демонических начал государственного тела), чтобы подчинять гражданским идеалам. Но на деле опиум обернулся дозой ЛСД (не усключено, что Лучей Советского Демонизма, но википедия даёт более интересную версию). Андреев даже решил, что проблема не в его замутненном начитанным разбодяженным продуктом уме, а оттого, что он после своего жизненного перевоплощения из Индии пару-тройку раз прогульнулся босиком по травке вокруг русских православных храмов. Именно по этой причине мир приобрёл метафизические пространства планет и закон кармы, а в будущем наука, по мнению Андреева, просто обязана изучить влияние хождения босиком на человеческие энергии — в Индии ж так норм было. И, самое забавное, что именно законченные советские материалисты только и могли заниматься чем-то подобным и верить во все что угодно, лишь бы шло против Церкви и официально объявленных врагов коммунизма. Гумилёв описал практически то же самое в материалистических терминах (солнечная радиация вызвала мутации, и так образовались новые этносы), и это схавали. Андреев же случайно втянул в свои взгляды чуть больше доброго христианства и злого Сталина.

Автор, хоть и верит в ненаучные способы объяснения мира и что у человека иное бытие — что он способен и без всяких технологических усовершенствований к полету и прохождению сквозь стены, но все равно постоянно возвращается и к постулату первичности материи над сознанием (и потому считает, что можно сделать очеловеченных животных, если создать им руки и голосовые связки) и эволюционной теории в отношении развития социо-экономических строев государств (поэтому он проворачивает этот финт с религиями, расставив их эволюционно от мифологического язычества через христианство и философские течения к идеальной Розе мира)

Имеет значение и тот факт, что описываемая Андреевым религия — именно этим словом он называет Розу мира — по сути практически ничем не отличается от КПСС и ее устройства. Называя коммунистическую партию квазирелигией и обличая ее худшие черты, лучшие он присваивает Розе мира, причем синклиты (советы) и цензура принадлежат именно к светлым начинаниям. И раз уж государственность у Андреева — от демонов, то Розе мира остается стать аполитичным негосударственным объединяющим началом. Но по идее здесь нет ничего, описывающего идеал Розы мира, только фрагментарные пейзажи да указания, как бы выглядел новый мир, к которому зачем-то нужно прийти, но который ждёт извращение антихристом и разрушение, как и в любом вообще случае, если ты приверженец христианской эсхатологии. Коммунизм же хотя бы предполагался бессмертным результатом эволюции. Именно в этом месте виден провал духовной теории Андреева: он не признает вечность Божественных законов, говорит об эволюции духовных сфер и создании новых слоёв в метафизических пространствах. Коммунизм хотя бы предполагался детищем человеческих сил. И эта приземленность творения объединяет у Андреева мейнстримовое мировоззрение с его личным.

С пафоса единства народов и их культур как раз и начинается книга. Андреев говорит о толерантности, о разработке такого учения, которое сблизит догматики нынешних религиозных течений, но при этом после фразы о том, что главное не заниматься абсолютизацией своего мнения, на протяжении всей книги продолжает заявлять, что прав именно он, а в Библии все напутали с самого начала. Причем учение Розы мира похоже на смесь мировоззрений гностических сект: есть у него и противобог, и третья ипостась троицы в виде Приснодевы Марии (она же воплощение великой Женственности), и списки людей, попавших в затомисы (идеальные миры высшего порядка) и, конечно же, в них каша из культурных деятелей различных народов. Все это я однажды прочла в микроскопической брошюрке какой-то нелепой секты, а тут восемьсот страниц, половина из которых — баттхерт по поводу произвола властей, издевательства над животными и неподобающего отношения к природе вообще. Потому что речки, например, пронизаны стихиалиями — репликой фей и эльфов в интерпретации Андреева.

Кстати, метафизическими началами в мире пронизано вообще все. У любого объединения найдется эгрегор, у художественного образа — даймон, у государственности — уицраор, а у сверхнарода — демиург. Наличие демиургов при этом не ясно — просто Андреев решил кого-то считать сверхнародами, а кого-то нет — озарило же человека, так что можно ничего не объяснять. Зато можно придумать то, как реальные исторические события теперь можно рассказать с участием демиургов и уицраоров, а также монад, способных к перевоплощениям в зависимости от сакуалов, в которых они занимаются расплетением своих кармических узлов. И в этом был бы смысл, будь книга полность из подобных сюжетных перипетий. Сидящий в ночи Сталин, чьи черты обретают безмятежность при взгляде в демонические пространства, действительно ощущается ужасающим. Или Ленин, преодолевающий соблазн овладевания эфирным демоническим разумом. По мне, это было невероятно круто и живописно, если учесть, что Даниил Андреев обращает особое внимание на ландшафт и архитектуру. Но все это среди разделов с сухими объяснениями устройства мира, перекликающимися с эмоциональной публицистикой, где автор обезоруживает своей непреклонной верой во все, что приходит на ум.

А пришло ему всего лишь отражение действительности, соцреализм, которому присущи сектантский эклектизм, равенство противоположных начал и непременный пафос победоносности своего. В Розе мира выразился психологический недостаток духовной истины, пытающийся найти исцеление в расширении эрудированности по вопросам культуры, и кризис настоящей национальной идеи для русских, которые в своем отечестве имели только ЦИК партии тогда, когда их советские соседи — национальные правительства. Андреев дал русским демиурга и назвал их сверхнародом, а некоторые государства всего лишь объединил под одним, назвав их сверхнароды тупо Северо-Западным или Романо-Католическим, где у Франции уж точно никакого демиурга он в видениях не усмотрел.

С этой книгой все могло бы быть намного лучше, возьмись автор переработать текст, а не возводя его в необсуждаемое и неприкосновенное откровение. И ладно бы Андреев верил в единственного Бога, от которого оно могло поступить, но в последней части он настроил храмов всем, кому не попадя: и каждой из ипостасей своей интерпретации троицы (Солнечному богу, Иисусу Христу и Женственности), и стихиалиям, и Матери-Земле... Каждому придумал цвета (как ранее эмблемы затомисов) и мистический культ. Противобогу только не поставил. В получившемся виде книга — просто психоз, наталкивающийся на важные мысли и идеи и тут же вновь растворяющийся в фантазийных видениях.

Яхве и дрозд по имени Христос

Кино – одно из величайших искусств иллюзии. В первой половине 20 века оно стало самым простым и действенным способом для сообщения. Позже эстафету перехватило телевидение, а в настоящий момент – ролики в социальных сетях, обретающие статус вирусности. История, рассказанная в книге, касается жизни и карьеры выдуманного режиссера Макса Касла, временные рамки карьеры которого как раз обозначают золотую эпоху Голливуда от 20-х до 50-х годов, а также трансформацию кино вплоть до 70-х годов, поданную в повествовании от лица главного героя книги Джонни Гейтса, одного из первых энтузиастов, начавших исследование как кинофильмов, так и самого феномена кино. Здесь встретится множество имен и названий знаковых и не очень режиссеров и их кинолент. Но особый интерес будут представлять целлулоидные шедевры категории «В», из которых выйдет популярное кино современности – не обремененное сюжетными изысками и особым смыслом, но зато изощренные в спецэффектах. Причем тех, которые вызывают ужас и отвращение. Большинство из этих лент – воплощение и продолжение набиравших популярность в начале века комиксов эротического содержания, графических историй ужасов и незамысловатых приключений. И если комиксы – это статичные кадры для обстоятельного изучения и зависания над особо возбуждающими воображение страничками, кино – это комикс-насилие, внедряемое в разум на той скорости, какую срежиссировал его создатель.

В оригинале книга называется вовсе не «Киномания», а «Фликер». На самом деле английское слово не является аналогом русского. Фликер – это основное устройство, которое создает «двигающиеся картинки», выдающее световой поток с определенной частотой. Одним из основных мистических посылов автора, что мигание света в темноте кинозала производит основной гипнотизирующий эффект на аудиторию, заключая важнейший деструктивный смысл – борьбу света и тени, наличие двух равных начал. Макс Касл, несмотря на то что занимается производством фильмов, жанрово соответствующих приключениям, ужасам и эротике для кинотеатров сомнительного репертуара, все-таки отходит от мысли, что мигание и призванная отвращать или переступать через табу картинка как раз и создают популярное кино. Он претендует на создание качественного кинематографа, где табуированное умело скрыто в войне двух святых начал. Но вот появляется поп-арт, движение хиппи, а потом панков и вседозволенного во всех сферах медиа становится больше. Искусство перестает нести тайные смыслы и лишается обнадеживающих посылов.

Поначалу кажется, что основные герои книги: Джонни Гейтс и Кларисса Свон – занимаются именно вопросом того, что есть искусство кино, а что – мусор, существующий только один день. Начало, середина и финал книги (три эпизода) как раз об этом – о свалке, об одноразовых лентах, об искусстве компиляции, а не творчестве как таковом – создающем то новое, которое преображает человека и человечество. Основная часть книги (все остальные главы) будет совсем о другом – о религиозном культе, о всемирном заговоре и пессимистическом видении рождения, жизни и смерти вплоть до конца света в 2014 году. Фликер в контексте этой истории станет символом противостояния темного и светлого бога, которые вышли из дуалистических верований, нашедших себя на территории Европы в христианских ересях: гностицизма, манихейства, богомильства… В какой-то момент истории (12-14 века) они стали одной из самых популярных христианских церквей на европейском пространстве, противостоящей католикам и вызвавшим альбигойские войны.

Кажущиеся поначалу рациональными разговоры об искусстве, перемежаемые порнографическими эпизодами слушателя (Джонни) с лектором (та самая Кларисса) переходят в явную мистику, касающуюся религиозных вопросов. Знакомясь вместе с героем с историей кино и устройством кинотеатра, читателю придется осознать, что читает он нечто вроде мистического триллера, в котором даже встретится персонаж, иронизирующий над тем, насколько мир несерьезно относится ко всевозможным теориям заговора, поэтому любая подобная история непременно помещается в категорию «В», развлекательную популярщину, что и произошло для меня в отношении этой самой книги.

Да, ее определенно увлекательно читать. Она как колобок: каждая глава – это знакомство с новым персонажем, раскрывающим частичку целостной картины, в которой главную роль все еще продолжает играть Макс Касл. Макс Касл – это песенка, которую напевает колобок, он же и лиса, встреченная Джонни (Иванушка/колобок) в самом конце сказки…

И тут самое время взять книгу русских народных сказок, где вполне вероятно есть и о колобке, и об Иванушках. Одна из таких была у меня в детстве, и, думаю, в детстве практически каждого из нас. Еще там были сказки про Лису Патрикеевну, Михаила Потапыча и Волка Зубоскалыча в различных комбинациях с именами и без. И вот однажды эта книга превратилась для меня в опасное чтиво, мерзкую развлекательную порнуху из той самой популярной, но бесполезной категории «В». Случилось это после ознакомления с чуть более настоящими сказками о персонажах-животных – о Лисе Рейнарде, сказками, имеющими смысл, имеющими целостность, имеющими, со всей их сомнительностью и народной пошлостью, иронию, возвращающую здравость происходящему. Русские народные же сказки то ли в советском, то ли действительно популярном старом народном пересказе ничего, кроме извращений морали не содержали. Каково же было мое удивление от еще одного открытия: сказочные повести, являющиеся образчиками средневековой литературы Руси, и, по сути, явившиеся первоисточниками для различных народных сказок, — это продукт распространения богомильской ереси, представители которой пользовались такими риторическими способами внушения, как рассказывание сказок и басен. Заподозрить неладное было не так просто, потому что ересь распространялась болгарами, южными славянами, подарившими на пару с грекоговорящими византийцами церкви Руси её церковный язык. А как помнится из курса русской литературы, вплоть до противостояния Карамзина и Шишкова народ легко подкупался памфлетикой, написанной церковнославянизмами.

В общем-то «Киномания» как раз о том, как понятие о противостоянии света и тьмы, добра и зла прочно вошли в человеческое сознание с помощью богомилов (катаров, альбигойцев и всех их друзей), подбивая все жизненные основания. И это касается не только оценки социального и материального положения, из этого следуют кризисы рождаемости, вооруженные и идеологические конфликты, психологические отклонения и депрессии. Насколько часто современный человек встречается с вопросом справедливости, завязанной на неравенстве, на существовании явного злого мира, плохих людей, жестокости и насилия? Вопрос этот обычно звучит риторически: если Бог благ, то откуда все это? Те, кто чуть более дегенеративен, дает ответ, что беды следуют как наказание за провинности перед Богом. Совсем же безнадежные люди, не подразумевающие о своей полнейшей наивности, уверены в простой «истине»: есть добро и есть зло. Для этого совсем не обязательно называться религиозным человеком. Именно эта фраза и есть суть ереси, берущей начало с первых веков христианства и закончившей свою явную жизнь с момента, когда открытые войны дискредитировали апостольскую церковь. Вот вам небольшой кусочек их тайной истории, выдуманной Теодором Рошаком по мотивам пугающей реальности.

Страх вообще одна из главных черт того, что мир погряз в данном заблуждении. Читая книгу, я смотрела даже не на общую ситуацию, а рассматривала конкретных людей из своей жизни, которые осознанно выбирают именно этот путь понимания жизни, чаще всего неосознанно, потому что в какой-то момент легко доверились любым своим воспитателям, одним из которых точно было и кино. Вспомнила я того знакомого, который всю свою жизнь занимается погружением в фильмы категории «В» и читает различные хорроры. Читая «Киноманию», я зашла на его страничку, где регулярно отображаются посты об оценках, выставленных им на Кинопоиске. Меня почему-то совершенно не удивило, что последние фильмы, просмотренные параллельно с моим чтением, повторяли репертуар кинотеатра «Классик» (из реального), когда он перешел через границу маргинальности в сторону производителей дурного вкуса – это стало новой классикой, умирающей в день премьеры. А вспомнила я того человека потому, что его жизнь – это сплошной страх и отсутствующий трах. И последний факт вовсе не был проявлением целомудрия. В общем-то, как и благотворительность в большинстве случаев не является добром, а мораль – выразительницей праведных жизненных ориентиров. Безнадежность и смерть эроса – то, что рушит веру, но дает неплохой ее заменитель оправданием отсутствия тем, что оно существует в качестве небытия. Мифы о злом Яхве (что вообще-то оксюморон для христианства: несуществующий Сущий) и посмертного состояния в виде бестелесных духов – все из той же серии.

Жаль, что книга написана скорей технично, чем творчески. В ней скрыты неплохие мысли, удачный юмор и уместная ирония, она последовательна и не содержит провисающих эпизодов, сбивающих темп чтения… Но она, как фильмы Макса Касла, все-таки из категории «В», хоть и затрагивает значимую и интересную тему, однако не получающую всестороннего освещения. Вероятно, она затерялась в мельканиях фликера, поверив в существование темного начала наравне со светлым.

История, рассказанная Флавией де Люс, начинается с дома, где она живёт с двумя сёстрами и одиноким отцом. Естественно, с дворянских времён поместья — это те провинциальные наискучнейшие места, где их хозяева от безделья начинают чудить. Сестры Флавии все время просиживают дома за зеркалом и книгами о том, как героини сидят в поместьях за зеркалом и книгами. Сама же Флавия выбрала себе увлечение, присущее скорее отшельнику-мужчине: химические эксперименты и изучение ядов. В хорошо оборудованной лаборатории она пытается проводить реакции, описываемые в справочниках и энциклопедиях, и, как настоящая англичанка, может угостить чаем, приготовленным тут же — в колбах и ретортах.

Все, что касается описания дома и взаимоотношений между сёстрами, выглядит очень забавно и правдоподобно. Они постоянно ехидничают и соревнуются в остротах, не брезгуя опасными играми. Но на выходе из Букшоу мир сразу теряет непринужденность. Детективные истории о Флавии задуманы раскрывать тайны дома и окрестностей, в которых одиннадцатилетняя любительница химии становится главным сыщиком. Тем более, что вот он и труп в собственном огороде. Но почему-то жители как будто принимают игру Флавии в серьезного следователя и разговаривают с ней как со взрослой, имеющим компетентное мнение, охотно делясь своими взглядами на происходящие события. Флавия постоянно пытается врать о том, почему она решила куда-нибудь влезть или с кем-то поговорить, а насчёт химических дел всегда находит оправдание, что изготовляет противоядие.

Несмотря на то что Флавия — фанатка химических экспериментов, ее знания представляют из себя винегрет из химических названий. Например, меня очень смутили её размышления о названиях постоялых дворов: «Тринадцать селезней» ей не нравятся, а «Тридецил» было бы неплохо. Потому что это тринадцать атомов углерода. Но почему не тридекан? Почему назван именно радикал? А когда Флавия рассматривает витражи в церкви и перечисляет пигменты, используемые для окрашивания стекла, туда припекается гемосидерин. Мне сразу показалось, что это соединение должно иметь какое-то отношение к крови, что подтвердилось тем, что данный пигмент образуется в тканях при отравлении мышьяком. Применение такого соединения для окрашивания стекла было бы сомнительной затеей. А Флавия ещё и говорит, что гемосидерин — противоядие от этого самого отравления. И ладно бы, если это все сходилось на бессистемности увлечения Флавии, но она ж вроде как весьма успешно проводит расследование.

Детективная история происходит даже не вокруг убийства, а истории самой первой британской марки — чёрного пенни. Марка эта была достаточно распространена и является ценностью филателистских коллекций только благодаря историческому статусу. С определенного момента её планировалось заменить на красный пенни, которого сейчас в мире всего девять экземпляров, и обладание им в настоящее время обойдётся в полмиллиона фунтов. Но автор придумывает ещё более дорогой вариант марки за один пенни, отпечатанной рыжими чернилами в знак устрашения, заявляя о том, что террористы могут проникнуть куда глубже и ближе, чем можно было предположить. Почему оранжевая марка, окрашенная заговорщиком, должна была стать намеком на терроризм, а не на брак, объяснено не было — главное, рассказать историю заговорщическим тоном.

История о том, как эти марки с романтическим названием «Ольстерских мстителей» появились в Букшоу и с какими из жителей окрестностей они связаны, рассказывается одним человеком и раскрывает все самое интересное. О смерти не вспоминаешь — история об одержимых филателистах куда увлекательней. Она об отце, о Букшоу, о местных людях. А труп и убийца — явно чужаки. И по этому признаку я вычислила убийцу с самого начала. Способ убийства, хоть он и оставался предметом изучения и Флавии, и инспектора, отошёл на второй план — интересней же мотивы, даже если это окажется отшельнический психоз. Но тут мотивы оказываются достаточно безыскусны и даются в упрощенном виде.

Хотелось бы, чтобы сложная история с рыжими пенни оказалась исторически достоверной, если не учитывать перипетии с жителями Букшоу. Но наверное это не так. Зато она тянет на местную легенду вымышленного поместья и близлежащей деревни. Детектив лишь форма, и это оформление читать оказалось скучней всего.

Вторая книга о мире Бас-Лага построена точно так же, как и первая. На этот раз читателю вместе с героями предстоит узнать чуть больше о том, как устроена вселенная, сотканная из невероятно широкого расового разнообразия да еще и вмещающая в себя чуть ли не космических масштабов явления. Именно одному из таких и посвящено название книги, а также множество шрамов на телах лидеров пиратского города и преданных им граждан. Шрам — некая легенда, то ли стихийная аномалия, то ли вполне гармоничная часть Бас-Лага, уравновешиваемая свою мощь тем, что до нее невероятно сложно добраться.

Как и в предыдущей книге, первая половина истории посвящена детальным описаниям плавучего города, собранного из колоритных судов, и основных действующих лиц, а также невероятных рас. Книги Чайны Мьевиля вряд ли бы читали, если бы в следующей части не была бы придумана новая локация с её необычными обитателями. Этот принцип очень напоминает принципы создания комиксов. И если исключить визуальную составляющую из текста, то останется достаточно нудное рефлексирование над ситуацией с очевидными выводами о событиях. В этих напластованиях сложно развернуться собственной фантазии — автор все четко ограничил и вписал в просчитанную структуру частей и глав, распределив на каждую по одному сюжетному повороту. Поэтому читать не так уж интересно. Явно созерцательные сцены прописаны в сценарном ключе, достаточно сухо, без сравнений и поэтических метафор. Даже если учесть, что повествование ведется от лица нескольких рассказчиков помимо автора, никто из них не обладает художественным видением. Поэтому расы Бас-Лага выглядят достаточно неестественно, как безыскусно слепленные в наказание переделанные, как слепленные из того, что было, города, не преследующие цель некого эстетического единства. Едина в произведении только необычная фантазия автора.

На этот раз к эротическим чувствам в отношении членистоногих добавляется очень много существ, просто пронизанных какими-то кровавыми связями. Здесь встретятся высасывающие кровь из своих жертв до надутого состояния анофелесы, осуществляющий свой особенный сбор с подданных вампир, строящие кровавые доспехи из мгновенно свертывающих струй крови струподелы и любовники, создающие своё единство и единомыслие с помощью симметричного уродования друг друга шрамированием. И если после первой книги с примерным описанием физиологии хепри у меня остался вопрос о том, зачем им иметь разноплановые половые системы (человека и жескокрылых), то на этот раз — зачем иметь сфинктер на входе, если, скорей всего, пищеварительная система сквозная...

Мьевиль не особо заботился о том, как живут его уродцы на физическом уровне. Куда больше он заморочился над описаниями социальной жизни. Одной из самых увлекательных составляющих книг Мьевиля является подход к построению властных интриг городов Бас-Лага — взаимодействие авторитарных элит и демократической стихийности, вопросы зависимости сил и бессилия, влияние подпольной деятельности и то, как проходит незримая политическая коммуникация, мотивы людей и ксениев в их поддержке основного направления города. А ведь это не статичный Нью-Кробюзон, а плавучая Армада, которая может физически плыть к цели, захватывать земли-корабли и стратегические объекты, присоединяя их к себе на плаву. И интересным становится то, что ценят в бытности гражданином определенного города захваченные с кораблей, что делает их патриотами.

Неким волшебным аналогом властных сил становится наука Бас-Лага, с одной стороны (из первой книги) заявившая о кризисных силах бытия, а с другой (идущей из Шрама) — об обладании всеми из возможных вероятностей. И это очередная книга нулевых годов 21 века, в которой проведена сильно популяризируемая тогда эзотерическая чушня о технологизированных визуализациях и объяснении бытия вероятностей на пафосе теоретической физики. Теперь немного прояснилось, что дело не только в начале строительства Адронного коллайдера, но и том, что подросли дети хиппующих родителей, от которых в детстве могло перепасть не только имя Китай, но и что потяжелее.

Подряд Китая Мьевиля лучше не читать. Скорей всего, следующее произведение будет подано в том же духе — в жестких описательных рамках и дневниковом рефлексировании, обращенном неизвестному читателю. Определял ли как-нибудь свою аудиторию автор или это тоже было чем-то воде эксперимента по упорядочению своего сознания в пределах искусственных городов? Это вторая книга, где финал перераспределяет силы так, чтобы они вернулись к состоянию в начале книги, где состояния эти присущи скорее городам, а не людям, по воле событий оказавшихся на иных местах. Люди вообще как будто не особо и нужны — они либо свидетели, либо пешки, которым не дано увидеть всего. Но им всегда важнее оказывается жизнеспособность того, к сохранению чего их тянет гражданское чувство, а не стремление за экстремальными положениями. И может это единственная логичная вещь для существования мира, где особенный — каждый.

Девятнадцатый век подарил авторам фэнтези обширный материал для своих панк-вселенных. В основном это паропанк или викторианские истории с использованием наследства коллекционеров сказок и романтиков, живших в те времена и обогативших культуру наследием из непереработанного фольклора и готических сказок. А еще в девятнадцатом веке стали составлять физиологии городов с их колоритными персонажами. И если тогда это все существовало отдельно, то для этой книги Чайна Мьевиль решил слить все это воедино. «Вокзал потерянных снов» — это физиология города Нью-Кробюзон с детальными описаниями районов, связей между ними, необычных обитателей города различных рас, политических взглядов и вероисповеданий в эпоху паровозов, дирижаблей, а также программируемых паровых машин.

С высоты птичьего полета город напоминает плесень, но увидеть его с этой высоты можно только глазами автора, который дает детальные описания происходящего не только на нижних этажах, но и в небесах. Не забыты водные пространства и канализация. С любой другой высоты Нью-Кробюзон выглядит как помойка, в которой постоянно что-то происходит. Город рушиться, пожирается червями, подпиливается под нужную высоту кактусами (антроповидными кактусами), строится одними и перестраивается другими без какого-либо порядка и разрешения. В городе есть официальные власти и подпольные империи наркобаронов, владения странных культов и отвоеванные расовыми объединениями территории. И та история, которую расскажет автор, очень похожа на ужасы, если бы не тот факт, что само пространство событий как будто делает катастрофические явления чем-то обычным. Помимо ксениев (антропоморфных рас) город полон переделанными — преступниками, которых хирургически изуродовали до самых невообразимых состояний.

Каждая глава книги постепенно раскрывает нам весь этот паноптикум, очень умело переплетая судьбы множества упомянутых героев и городских сил. Знакомиться с этим безнадежным миром увлекательно несмотря на жестокость и откровенное отвращение от происходящего ...ровно до середины книги. Ровно через половину страниц все нити сплетутся в одной точке, из которой последует развязка. И именно здесь нас ждет паук, который, оказывается, сидит в многомерном пространстве вселенной и следит за гармоничным плетением. Более того, он — некий deus ex machina этой книги. И, что самое смешное, там же главным героям встретится и самая настоящая deus ex machina как персонаж. Возможно, придумывать такое куда забавней, чем осознавать, что с тобой не должен случиться фатальный исход только потому, что это не выгодно эдакому божку, заселившемуся в окрестности параллельных измерений твоего города.

Основной сюжет книги рассказывает историю отношений ксенийки (девушки-хепри) Лин и ученого Айзека. Она занимается искусством, создавая статуи в своем особом стиле, он пытается научно разобраться, каким образом удерживаются водяные скульптуры водяных. Пока не становится ясно, от чьего лица несколько страниц велись дневниковые записи — зацикливающим все повествование книги персонажем становится бескрылый гаруда, которому нужно вернуть способность летать. Но все это не основные события. Основное — о совсем иных чудовищах, проникших в этот грязный город с совершенно особенной грязью... Очень подробные пейзажные зарисовки и предыстории героев превратятся во второй половине книги в сплошной экшн, пока не закончатся сентиментальной записью дневника.

Может быть именно за счет такой неоднородности интерес к прочтению то исчезал, то появлялся. Автору не занимать фантазии для создания персонажей — это не просто некие заимствованные мифологические существа, но почти что символические образы. Например, хепри и ее судьба — это обширная метафора всевозможных сексистских стереотипов, начиная с того, что мужские особи хепри представляют из себя обыкновенных жуков-животных, а среди этой расы есть целый культ поклонения им. Понятно, что в такой физиологии нет абсолютно никакого смысла, как и в переделывании людей без функциональных и эстетических целей — только ради уродования, как и в поклонении вирусным путем возникшего в некоей машине искусственного интеллекта, нацеленного на бесконечное накапливание любой информации и носителей себя самого... Бессмысленны как действия властей в борьбе с уж очень затронувшими город (а вернее, и их самих) проблемами, так и действия выступающих против их произвола рабочих... Бессмысленно идеальное общество гаруд, когда они, говоря об уважении выбора одного, наказывают выбор другого. Так что, как и в случае с переделанными, все это держится только на магии, которая вроде как есть... И вроде как просто чтобы вот быть.

В целом, книга увлекательна именно построением мира и сюжета. Все прописано очень детально и связно. Обширность содержания подана так, что ни в одном из моментов, кроме самого-самого первого не возникает недопонимания — все тайные моменты таковыми и выглядят, автор сделал очевидным то, что пока что что-то скрывает. К концу книги все эти моменты, даже те, которые затягиваются под самый конец, раскрываются и находят свое завершение. Тут есть даже некие послесловия для каждого второстепенного персонажа, когда он уходит со сцены — настолько они ярки, что не замолвить об их судьбах и чувствах никак нельзя. Оттолкнуть может только обилие жестокости, сама мрачность описываемого города, даже скорей его отвратительность. Хэппи-энды тут тоже сомнительные и как-то не очень хэппи даже. Возможно, паропанк и не должен выглядеть сказочно чистеньким с его стильной индустриальностью и безыскусной урбанизацией. Мир Нью-Кробюзона — почти что постапокалипсис, тем более что тут упоминается какая-то война с цветовыми бомбами и Вихревым потоком, меняющим существ... Все эти детали вкупе с отдельными городскими легендами, начиная с сбежавшего осужденного Джека-Полмолитвы и заканчивая тайной гигантских костей, составляющих непреодолимую архитектуру одного из районов, подбивают любопытство к следующим книгам.

Очень хотелось бросить чтение этой манги после первого тома. Задумка показалась достаточно шаблонной, когда есть некоторая локация, в которой происходит некое противостояние. Естественно, главный герой — храбрец-максималист с детской травмой, его девушка (потенциальная или очень близкая подруга) — внешне хладнокровная и точная во всем, а внутри скрывающая сильные то ли романтические чувства, то ли родственные, есть нюня-ботан, ехидный ворчун и слегка тупоголовый ловкач. Поэтому диалоги так себе — в психологизм клишированных героев после просмотра нескольких аниме уже не веришь. А ещё не веришь в то, как тебе дают инфа о том, что главгероиня — азиатка. Я вот обычно всех нарисованных в стиле манги людей воспринимаю азиатами, а тут такие новости, что, оказывается, большинство из них к ним не относится. Да что вы гоните? Я поверю только в том случае, если его хронотоп будет более фэнтезийным, появление на страницах будет соответствовать правилам чтения обычных комиксов, а восприятие жизни более субкультурным что ли...

Что касается стороны монстров, то, как обычно, у японцев решаются экологические проблемы, а ученые совершают открытия на грани со сверхъестественным. Пока я не в курсе, как обстоит с этим здесь, но вангую, что титаны, которые способны жить на обширных территориях в гармонии с природой, — последствия какой-то экологической программы. Мне они слегка напомнили динозавров: человекоядные — это типа консументы первого порядка, а способные хавать себе подобных — второго. Вообще, интересная идея в качестве монстров придумать больших голых человековидных существ без половых признаков, но с такими естественными телами-бурдюками либо оголенными мышцами — отвращение на грани с иронией над человеческим. Видеть человека очень крупным планом — это ли не ужасно? Вот бы у них ещё зубов не было, все равно заглатывают людей в манере птиц. А то слишком отвлекает от человеконенавистничества.

Рисовка мне понравилась. Хороши динамические сцены, а также работа с рамками, их драматургия. Порадовала дисторсия, когда требовалось изобразить масштабность расстояний. У людей вытягивание перспективы происходит нормально, а титаны превращаются в жвачку. Вот это больший психологизм, на мой взгляд, чем попытки раскрыть характеры героев через их судьбы. Думаю посмотреть аниме только после прочтения манги. Там, говорят, тоже постарались с визуальными эффектами, а хочется соблюсти хронологию.

Трагический рассказ о судьбе типичного волшебника Земноморья — посвящению всей своей жизни борьбе за гармоничное равновесие и доведения волшебства до искусства великих заклинаний в этой схватке. Здесь все ещё сильно влияние классического фэнтези, где темному волшебству сопутствуют такие создания как тролли (а могли бы быть орки, гоблины), которые перестанут играть роли в основном цикле о Земноморье. Поэтому история выбивается из не менее депрессивного земноморского цикла, где тьма находит куда более изощренные пути для торжества своей власти. Сюжет же очень земноморский: белый волшебник, обладающий великим искусством, полностью растрачивает его и свою жизнь на то, чтобы н существовало настолько же великое зло. Но здесь все куда романтичней, чем в варианте, где уходит только волшебная сила, а человек остаётся.

Хороший рассказ с неожиданным поворотом в конце. Но подкупает в нем не только это. Очень интересным образом раскрывается связь между волшебством человека и волшебством дракона, их психология и, самое главное, правило имён в отношении людей и драконов. Так как это ранний рассказ, то в нем больше того, что встречается в классических сказках, где драконы обязательно захватывают сокровища и едят красивых девушек, а хотелось бы, чтобы сущность дикого волшебства раскрылась именно в контексте мира Земноморья, как и особенности магического поединка, показанного в виде классической схватки с превращениями.

Один из многих сказочных рассказов, которые выдают писатели-фантасты после своего знакомства с логикой мифологического повествования: герои-демиурги, трикстеры, близнецы и тождество состояний и персонажей, поданых в ступенчатой или параллельной структуре — все это здесь есть. Животные несут символический смысл солнца (грифон) и луны (морской змей), а сражаются братья зенит и сумерки. Время явно не рассветное и не закатное. Логично и то, что шкатулка с тьмой тоже изгнанница в море и возвращается с помощью героя, ведомого существом из другого вселенского состояния — котом, имеющим тень. Море — тёмная бездна, но не такая уж непроглядная, король — солнце. Первоначально произошло отделение тьмы от света, а потом должна начаться смена времени теней и времени без теней. Урсула ле Гуин предлагает чуть более оригинальную версию мифов о сотворении светил и противостояния дня и ночи.

Этот рассказ почему-то помещают в сборники, посвящённые миру Земноморья. Но единственное, что может объединять его с этим волшебным миром — мифология влияния тьмы на преобразование мира, но все-таки здесь не тот мир и не то влияние, хоть и имеет место идея равновесия. Если он и содержал в себе изначальный посыл для создания мира Земноморья, то завязан на на нем как фэнтези на элементах сказок, а сказки на элементах мифа.

Каждую книгу цикла Земноморье можно по одной и той же логике называть именем центрального персонажа, которым в любом случае является ребёнок, встретившийся с великой тьмой. Это всегда история взросления и воспитания особой нравственности, путь от получения истинного имени до его обретения. С появлением такого человека меняется равновесие сил в мире Земноморья и само устройство этого мира. Сначала это был Гед, открывший путь в мир теней, потом Тенар, жившая по соседству с древней тьмой, третьим стал новый король всего Земноморья Лебаннен, совершивший путешествие в преисподнюю и обратно. На этот раз главной героиней стала девочка Техану, павшая жертвой насильников, собирающихся после издевательства сжечь собственную дочь. При этом в центре повествования вовсе не она, а все остальные герои сказаний, наблюдать за которыми на протяжении этой книги очень неприятно: из полусказочной притчи рассказ превратился в низкопробный бестселлер для домохозяек. Наличие у персонажей бытовых имён превращается в раздвоение личности при споре с самим собой, и это очень напоминает ситуацию, когда в типичном женском романе целенаправленно выбравшая семейную жизнь бабенка включает истеричку, потому что внутри у неё «богиня», «принцесса/королевишна», либо жрица Атуана. Здесь нет никаких приключений и взаимодействий с чудесным. Побег от тьмы — банальный страх перед преступниками и своевольными магами, приютившими тьму внутри. Несмотря на то, что в Земноморье появляется единый правитель, это все ещё тот самый «деградировавший» мир, из которого ушло волшебство.

Да, равновесие пошатнулось, и волшебство ушло от волшебников, ушло светлое волшебство, мудрое волшебство, упорядоченное знанием. Что значит, что оно пришло в другие места. Пилигримаж больше не стезя волшебников, и даже обычные морские авантюристы пострадали от нового порядка и введённого контроля. Мир делает единым другие силы — не волшебство с его силой истинных имён, а королевская власть. Поэтому темой для раскрытия секретов волшебных начал становится проблема драконов: в диком виде волшебник является драконом. И теперь не так уж важно, какого он пола и блюдёт ли обет неприкосновенности к противоположному полу.

В целом «Техану» читается тяжело. Эта книга состоит из обрывков жизней чуждых людей. Все в ней происходит просто так и не имеет смысла, потому что не ясна цель. Великое ушло, и остаётся говорить о бытовом, о типичных взаимоотношениях родственников и соседей, собственников и законников. А то, что даёт этой истории право называться сказанием Земноморья, вообще чуть ли не предсказание звёзд, хотя и во второй книге был немаловажен подсчёт точной даты рождения по светилам. Раньше этот мир верил в возвращение короля, а теперь в какую-то женщину, которую все будут бояться и которую ищут вместо нового Верховного Мага, но об этом сообщат в самом-самом конце вместе с истинным именем героини. Вся книга была при этом лишь блужданиями и намеками, ступенькой к новому равновесию, о котором мы из неё ничего не узнаем. Земноморье просто меняется, хоть мы и узнаем, что циклично, а создателем нового цикла становится новый Сегой — Гед. Вот время первого создания — время драконов и дикого волшебства. Но какой толк в этом понимании, если мы в том самом деградировавшем мире, где не знакомо сказание о нем?

В третьем романе о Земноморье наконец-то начинают сплетаться истории и события, описываемые ранее. Причём не столь сюжетно, сколько смыслово — приходит понимание устройства мира в глобальном контексте. Великие потрясения здесь происходят не каждый день, поэтому и между романами большие временные промежутки. Зато описание произошедших событий становится достоянием исторического и культурного ландшафта разбросанных по местному морю островов. Путешествие охватывает обширные территории и из повествовании о нем узнаешь не только о возникшей проблеме, но и о том, как этот мир жил в своём идеальном состоянии — состоянии постоянных изменений и развитии искусств, зачастую с помощью овладения секретами волшебства. И мне нравится, что местное понимание колдовских сил осень сильно завязано на понимании высокого искусства, умении мастера. Здешнее волшебство не магия в ее своевольном применении, волшебство — это то, что является залогом жизненного смысла, способом доведения равновесия до состояния чудес.

Каждый роман является историей подростка, вступающего во взрослую жизнь — что-то вроде историй об инициации, которая создаёт великого человека после столкновения с безымянной тьмой и пустотой. Именно роман «На последнем берегу» усложняет мысль о противостоянии тьмы и света до противостояния живого, вечно изменяющегося в разнообразии стремлений равновесия и равновесия пустого, бездеятельного, мирного, но соответствующего состоянию всеобщей смерти и отрешённости, оправдываемого обстоятельствами и средой, сведённого к безыскусной простоте, в которой исчезает не только истина, но и любая память. Очень трагичной мне показалась сцена, когда на ежегодном празднике танца, который проходит во всех пределах, певцы не смогли продолжать ночную песню до рассвета, потому что у них закончились сюжеты о создании мира и деяниях героев.

И эта потеря историй — тоже своеобразная потеря волшебства. Ведь волшебник в этом мире — пилигрим. С первого романа мы узнаем, как важно в Земноморье умение морехода, но ещё более ценно искусство волшебника в управлении ветром. Но и оно напрямую зависит от умения волшебника править судном, а иногда и строить своё собственное. Волшебники этого мира — те, кто хранят истину. И вот, «На дальнем берегу» эта истина начинает исчезать. И вроде как поглощение происходит именно с краев известного мира, но тьма подступает повсеместно, потому что, как мы знаем из первой истории о вызове тени, безымянные способны поглощать человека вместе с его плотью. И знаменателен тот факт, что у великих мастеров были «съедены» руки.

Мне нравится, что мир Земноморья открывает иной взгляд на волшебство и истину и как Урсула ле Гуин психологически преображает героев от наивных юнцов, для которых существует только традиция, ученик и ритуал, до тех, кто готов бороться за истину во взаимодействии с осязаемой тьмой. Маленькая жрица в гробницах Атуана ведь даже не верила в то, что безымянные властвуют ее храмом и лабиринтом, потому что сама оставалась чистой и невинной, а окружающие привыкли к осознанию собственной силы и власти самопровозглашенных королей-богов. И теперь повсеместно, чтобы поглотить каждого человека силой смерти через обещание бессмертия, некий новый король обоих миров наносит первый удар по волшебникам — тем, кто скромно несёт своим ремеслом в мир его изящную целостность.

«На последнем берегу» — очень мрачный роман, можно сказать депрессивный. Поиски зла и тянут, и пугают — это непрекращающаяся борьба за то, чтобы сохранить и себя, и весь мир. Приключение волшебника не вызвано жаждой приключений и любопытства или зовом долга — оно рождено самим порядком вещей и затрагивает осознание личного бытия, бытия мира и бытия волшебства как таковых. Несмотря на то что Урсула ле Гуин вкладывает в уста волшебника поучительные речи, философия этих слов куда примитивней, чем понимание сил жизни мира Земноморья. Может быть именно поэтому истину можно выразить только на языке истинной речи, на которой говорил создатель. Все приключение — это панорама бедствия и атмосфера безнадежности, потому что и силы волшебника небезграничны. Единственное, что толкает и читателя, и героев продолжать свой путь — надежда. И Урсула ле Гуин мастерски учит хранить ее до самого конца.

Сборник комиксов по мультсериалу Steven Universe напоминает собрание фанарта по вселенной. Кроме сюжетного контента здесь есть странички-постеры и странички-игры. Истории написаны и нарисованы различными авторами в их собственном стиле. И они не привносит ничего нового в мир Steven Universe. Для тех, кто в танке, комикс читать не советую, потому что это как раз дополнительные приключения. Чтобы объяснить основные моменты того, как устроена вселенная мира Стивена Юниверса (да-да, эт его фамилия, а не то, чем показалось переводчикам) и самоцветов, авторам сериала пришлось пожертвовать половиной первого сезона, предлагающего вялую тягомотину из ограниченной инфы, чтобы не вываливать все и сразу на целевую аудиторию. Поэтому в комиксах второстепенные персонажи выглядят третьеплановыми, а их типичное поведение не прослеживаетс и никак не объяснимо в контексте описываемых зарисовок. Радует разве что Джоселин Фелтон, уловившая нужное настроение оригинального мультфильма.

Из комиксов основных авторов, указанных в выходных данных, мне понравился только «Такси» и некоторые из тех, что вошли во второй том. Причём именно истории основной линейки воспринимаются тяжелее всего за счёт сложной композиции рамок и не вмещающегося в их границы экшна. В отличие от типичного пафоса боев комиксовых супергероев здесь динамичные сцены больше похожи на неразбериху, пути которой нужно внимательно отслеживать по линиям отскоков и вспышек. Видимо, этому фанаты Стивена и самоцветов должны были посвящать целый месяц до выхода нового номера. Проблема ещё и в том, что очень сильно смещает на себя акцент текст, для которого выбран очень жирненький такой пузырящийся шрифт. Хотя при этом чувствуется, что и в задумке, и в ее воплощении присутствуют стройная идея и отработанный стиль, а с каждой новой историей твоё восприятие уже не так шокировано наслоениями изображений и пузырей. Разве что концовки основной линейк так себе. И я бы не порекомендовала целевой аудитории и любопытствующим с шаткой психикой знакомится с самобытным творчеством Джереми Сорезе — там все стилистически неплохо, но вот прям ай-ай-ай как по содержанию (если что, я предупреждала).

Стоит отметить отдельно монохромный стиль и самые забавные истории от Джоселин Фентон (и автор, и иллюстратор своих комиксов) и потрясающие импрессионистские рисунки Грейс Крафт (комиксы, вошедшие во второй том).

Антологии, собранные из произведений разных авторов в одном жанре, но различных фэнтезийных вселенных, читать тем сложнее, чем более необычны эти миры и способы существования в них. Благо, что существует некий канон, который задает структуру типичного квеста для героя. Именно такие сюжеты и составляют данный сборник.

Поначалу я задалась вопросом, для чего нужно было выпускать такую книгу, ведь большинство рассказов — всего лишь зарисовки более сложного повествования, часть полноценного приключения, а то и вообще пара экшн-сцен из квеста, начало и конец которого, вероятно, так и не осели в каком-нибудь произведении? Ни для чего, кроме как привлечения внимания к задействованным в написании антологии авторам, эта тактика не годится. И хорошо, что некоторые из писателей поступили куда честнее своих коллег, которые взяли героя своего популярного цикла, чтобы поведать еще одну историю о нем, — те выдумали отдельные истории отдельных персонажей. Я так поняла, что Гарт Никс вообще разработал специальную пару для случаев, когда ему предложат поместить один из своих рассказов в очередную антологию. «Лучшим» и «избранным» собрание явно не назовешь. Ну как можно назвать лучшим вырванный из контекста вселенной фрагмент? Это что, лучший из эпизодов всего цикла романов? Вряд ли.

Также я сомневаюсь, что можно стать таким любителем фэнтези, который был бы готов читать о любых приключениях каких угодно героев, лишь бы те происходили с участием волшебства или геройским пафосом. На то, что это некая ознакомительная панорама, намекает и вводная статья о жанре меча и магии. А на мой взгляд как раз жанрово здесь присутствует и сказка («Два льва, ведьма и Мантия Войны»), и солипсический психоз (так я называю написанный от первого лица дневник с отклонениями в бредовость, которая авторам кажется творческим талантом, но ничем, кроме как психозом, не является, например «Полная рабочая неделя»), и наполненная символизмом притча («Кровавый спорт»), и гомосексуалистический хоррор («Дочь морского тролля»), и тупо анекдот («Тёмные времена на Полуночном рынке»). Знаменитый графическими историями Fables Билл Уилингхем продемонстрировал, как выглядит зарисовка для сборника рассказов («Дерзкие воры»). Думаю, что мечом и магией жанр можно было назвать только в случаях, где у героев есть полноценное приключение или ряд заданий, а не отрывки, после которых остаются вопросы о том, где же сыграли или еще сыграют расставленные тут и там подробности. Большинству произведений антологии очень не хватает цельности и самостоятельности несмотря на отдельность описываемого квеста как такового.

На мой взгляд эта книга не годится ни для первого знакомства, ни для расширения кругозора, и виде рекламной брошюры со справками об авторах, их знаковых героях и вселенных все это было бы прочесть куда увлекательнее, если бы не за подобные разборы и статьи не отвечали тематические журналы. Интересней такие сборники, когда у тебя есть ожидания от знакомых авторов, и ты способен вычленить в них новое или насладиться знакомым стилем. А так — слишком рассеянно, хоть и можно выделить то, что окажется по душе.

Есть такой цветок — бувардия (bouvardia). Все, что о нем должен знать читающий человек, — это то, что в европейских языках сочетание ou в большинстве случаев является фонемой /у/, а не /о/: касается это, например, английского, французского и греческого... Греческий, говорят, на армянский похож, а одним из знаменитых армян стал Рубен Мамулян — американский режиссёр театра и кино. По английски его фамилия писалась как Mamoulian. Весь этот вводный лингвистический бред с сомнительными логическими связками я размещаю здесь затем, что то же самое сочетание латинских согласных встречается на всем протяжении книги. Но переводчик превратил их в «Мамолиан», и мне показалось, что что-то тут не сходится. Мамулян — главный монстр всей книги, которого сравнивают с самим дьяволом, повелителем мух, вместилищем ничто и распадающимся на легион частей, способных зажить своим собственным существованием...

Быть Мамуляном куда логичней, ведь по истории «Проклятой игры», он был русским (!) солдатом во времена европейских империй, а в своём настоящем пел русские колыбельные. Если покопаться в лингвистическом материале, корень его фамилии вообще южно-славянский, как корни высокой лексики современного русского языка, вышедшие из того славянского, который обрёл сакральность в церкви, а изначально был южнорусским переводом греческого... Эти докапывания до имени мне захотелось вести параллельно с персонажами, которым также хотелось разгадать сущность злодея. И получилось куда увлекательней, чем у Баркера, который выдумал для него историю начала девятнадцатого века и историю современности, лишив ключевых точек судьбы на протяжении почти что двухста лет. В первой точке — война германцев, славян и (наверно) англо-саксов в девятнадцатом веке. Во второй точке — в двадцатом (вторая мировая). В последней точке у нас противостояние «армянского русского» Мамуляна, «британо-американского» Уайтхеда и типичного героя какого-нибудь нуара или российского шансона Марти Штрауса с явно германской фамилией.

Первая же глава рассказывает о Мамуляне как о человеке, который ни разу не проигрывал в карты. Так он приманивал к себе жертв, которые по странным причинам начинали служить ему, но в виде оживших трупов. Название книги и легенда о Мамуляне как будто бы дают ответ, что все жертвы были проигравшимися должниками. Ничего подобного: Клайв Баркер мыслит куда более абстрактными категориями. Азарт — всего лишь приманка, как и миф о мастерстве и выигрыше. Азарт — это то, что определяет слабость человека перед куда более могущественной силой. Карты Мамуляна то с эротическими картинками, то вручную нарисованная антикварная роскошь... Мамулян приходит в казино и никогда не играет. Нет, не в карточной игре скрыто управление судьбой.

Многие персонажи книги названы символическими именами. Так, Мамулян — последний европеец. Что-то связанное с его амбициозностью в поисках власти и кризисом империй как таковых строит его разочарованный со временем образ воина, совладельца олигархической империи, а в конце концов — всего лишь потерпевшего крах в любви человека с чистыми пальчиками. Он убийца, который побеждает чужими руками, его война — бой по воле судьбы не казнённого дезертира, решившего спрятаться среди трупов. Его «возлюбленный» Уайтхед — пилигрим и вор, лис и папа. Уайтхед получает секрет удачи, чтобы жить в своё удовольствие за чужой счёт, но, как ни банально, тоже ценой настоящей любви, подменяя истинную привязанность властной — предложением денег и подсиживанием на иглу с доступом к героину, если его дочь останется вместе с ним. Была тут и парочка американцев: молодых людей, вдохновленных религиозными речами типичного евангелического харизматика и наплевавшими на пуританство после первой же слабости.

На таких абстрактных вещах и строится мир книги. Поэтому игра не буквальна — это всего лишь вера в судьбу, удачу... И любовь в такой ложной вере — это прощение выигрыша тому, кому ты захотел дать сыграть из тяги к киданию жребия. Человек, который принял выигрыш за удачу, в его глазах становится избранником. Один играет роль судьбы, а другой — роль восприемника господи удачи. Так Мамулян получает силу бессмертия и воскрешения от монаха, частично осознавшего цену смерти, а Уайтхед и его дочь перенимают дар внушения. Все это ради обретения власти, богатства, удовольствий, когда на самом деле им нужно было совсем другое. Но для того, чтобы это сознать, требуется иная вера...

Разбор структуры фантазийный составляющей ужасов Баркера и держит интерес при чтении. По событиям и диалогам «Проклятая игра» достаточно посредственна и представляет из себя просто ряд эпизодов различной степени отвратительности. В основном это расчлененка, постепенное гниение, результат процессов человеческой выделительной системы, самопожирание...

Кстати, последнее — очень важная метафора для образа отчаявшихся в любви героев, извращение приводит к саморазрушению, в том числе самоедству, как наглядному выражением внутреннего мира. А там — пустота. Поэтому невозможно насытится. И странно, что явно фантазийные ужасы вплотную рисуют реальность: Баркер в своём абстрактном пласте романа демонстрирует достоверный психологизм. В этом, к сожалению, почти что единственный плюс романа.

Кто ж подозревал, что то, что считается детской книгой, во взрослом прочтении оказывается глубоко шовинистски-ксенофобским произведением? Хрестоматийно известная история о мальчике, воспитанном волками, — это только часть «Книг джунглей», но без соседних рассказов о животных и людях британской Индии она потеряла бы значительную часть смыслов. Поначалу кажется, что частое упоминание и изучение мальчиком Маугли Закона джунглей, — это нечто вроде указания, что следует жить по закону, что закон справедлив, а Закон джунглей — один из образцовых законов. История, где центральными героями является команда Маугли и Co, в которую входит часть волчьей стаи, пантера Багира, медведь Балу, питон Каа, слон Хати и их противник — тигр Шер-Хан, рассказывает о том, как тигр, человек и слон перелопачивают пресловутый закон так, как им кажется более справедливым. На это у них есть несколько увлекательных мифов, откуда у них берется такое право. Мифов в джунглях вообще великое множество, животные не любят трепать языком, чтобы рассказать все, потому огласке предается только самый нужный. И, в принципе, Законом джунглей называется гармония причинно-следственных связей во избежание экологических проблем, завязанных на численности популяций биоценоза джунглей. Сформулировано же это прямое заявление очень мастерски. Сказкам, рассказанным Киплином через животных, хочется верить, настолько они аутентичны. Описанные мифы и порядки людей и животных погружают не только в традиционные верования Индии, но и в контекст непрерывных противостояний индийских земель между собой, а также с британцами и миром природы.

Вторая часть рассказов раскрывает особенности жизни людей и животных «в цивилизации». Однако, если взять в расчет истории об индийцах, то они вовсе не показаны хозяевами своих земель — их деревни запросто сносят слоны и буйволы, причем и те, которые ранее были одомашнены. Слоны уходят тусить на ночной оупенэйр вне ведома хозяев, а буйволы гуляют по джунглям с подружками в период «весенних песен». Абсолютно все не так, если животные описываются в контексте отношений с британцами. Например, Рики-Тики-Тави воюет со змеями, защищая человеческую семью приютивших его белых людей. Целый рассказ посвящен тому, как различные вьючные и ездовые животные перенимают особенности порядков воюющих британцев и иерархическое подданичество Её Величеству Виктории. Мне эти рассказы показались крайне неестественными, но, сдается мне, Киплинг не просто добавил подобный контекст: закон колонизаторов (монархической иерархии) козырит перед законом джунглей (длительно сформированной традицией), который, в свою очередь, бьет индийские законы (действие по личной человеческой воле). Даже самый крутой брамин, который только под старость лет ушел «в монахи», всю свою жизнь посвятил законопослушной карьере британского чиновника, причем довольно успешной, а закончил ее святым тех земель, где исполнял свой долг. Индийская же элита — это короли, которые ведут войны ради накопления сокровищ, несущих смерть, даже когда никому уже не принадлежат, или во имя мести.

И тут встает вопрос, а почему ж британские колонизаторы вдруг так хороши? Не ради ли экономических выгод ведут они экспансивную политику? Возможно, ответ на этот вопрос дает противоположное направление англо-санксонских странствий — Северная Америка. По одному рассказу в каждой Книге джунглей почему-то посвящается коренным народам крайнего американского севера (со стороны Тихого и Атлантического океана) и обитающим там животным. Вроде как не ясно, при чем тут джунгли, но насколько вообще очевидно, что именно белый котик решит устроить вылазку в неизведанные места в поисках места мира для всех животных, где даже нашли себе приют оставшиеся в живых стеллеровы коровы? Мне это представляется нехилым оправданием для построения империй своего времени: можно жить по Закону джунглей либо, если хочешь достигнуть успеха на любом поприще, — по закону белого человека. Соль Закона джунглей заключается только в том, кому и почему выпадает шанс на удачную охоту в договорах между собой. В рассказе про белого котика — тем, кто последует за ним, а в «Квикверне» — за убежавшими ездовыми собаками и призраком многоногой безволосой собаки Квикверном, который и свел их с ума. Эту-то последнюю историю мы получаем как раз благодаря тому, что колонизаторы соединили народы между собой и она через цепочку людей попадет в руки автора, находящегося на Цейлоне. Империя просто стирает границы джунглей. И нецивилизованные законы.

Книга прекрасна своей мифологической составляющей, но вот оценить исторический и националистический контекст смогут только отдельные читатели. На мой взгляд, эта книга не совсем для детей — скорее для подростков, немного знакомых с историей империй и культурными особенностями народов земли. В целом обе Книги джунглей достаточно бессмысленное, но приятное по стилю и описываемому колориту, чтиво. Педагогически это неплохое руководство для будущих законопослушных жителей империй, федераций и союзов при должной подаче. В противном случае — опасный сборник сказок с размытой моралью.

О естественности сверхъестественного гражданства ребенка

Читая о мертвых, начинаешь задумываться над тем, что усопшие могли бы донести до живых, будучи способными продолжать иметь волю на земле. Привидения — это что-то вроде воспоминаний, иногда ужасных, тянущих за собой проклятия совершенной несправедливости, иногда дар возможности принести добро в жизнь связанных с ними людей. Когда-то мертвецы были именно такими и принадлежали кладбищам при приходах, пока народная мифология не обогатила их образами вампиров, гулей, древних богов и различного вида нежитью — от тупых зомби и оживших мертвецов до личей, черпающих в смерти магические силы. Но изначально мертвые все-таки были частью Церкви, частью семьи и «История с кладбищем» как будто возвращает это восприятие действительности, куда более человечески естественное, чем воспитание природного человека-лягушонка волчьей стаей в джунглях.

Мне кажется, каждому человеку в зависимости от воспитания можно дать свое биологическое название. Биосоциальные материалисты будут хомо сапиенс, рядовые реалисты мира собственных фантазий в контексте своего государства — хомо анимус, а люди Церкви — хомо спиритус. Нил Гейман просто вводит понятие гражданина кладбища — особого гражданства для ребенка, становящегося единым с этим местом обитания и получающего силы ходить сквозь препятствия, становиться невидимкой, проникать в чужие сны, а также видеть мертвых и общаться с ними, не говоря уже о связи с природой этого во многом искусственного сакрального места. История могил сплетается с глобальной историей страны и, в общем-то, из гражданина кладбища главный герой, которого приютили в младенчестве родители-призраки, становится обыкновенным гражданином Великобритании и теряет некоторые из своих даров. И кажется, как будто это детское гражданство напрямую связано с детским миром, что каждый ребенок — это гражданин какой-то своей волшебной страны, либо утопического государства, либо вселенских сил природы, пока не повзрослел и не стал вынужденным игроком в государственные правила жизни. Сверхъестественное для взрослого — всего лишь миф, и именно мифами наполняют детство своих детей новоиспеченные взрослые, создающие гражданство своей семьи через совместное чтение и общение.

Но все не так, когда мифы имеют основания истины. Поначалу мне показалось странным, что предисловие говорило о том, что тема книги — обретение семьи. Звучит достаточно банально для современных детских и подростковых фентезийных историй о сиротах. Но именно этот акцент стал основополагающим для восприятия этой увлекательно написанной книги. Это указание добавляет книге хоть какой-то смысл. Дело в том, что она привлекает не столько неординарностью ситуаций, сколько отлично разработанными характерами персонажей, знакомыми мифологическими фигурами и сюжетными поворотами. Буквально сразу же становится ясно, что Джей Фрост — тот самый убийца Джек, потому что хрестоматиен персонаж Джека Фроста. История о могиле ведьмы сопровождается образом притягательного яблока. Легко распознать лавкрафтианские мотивы, когда читаешь фразы и названия со сложнопроизносимыми сочетаниями фрикативных согласных и упоминание существ, более древних, чем языческие боги. Не так очевидно, что Сайлес — вампир, хотя можно дойти до этого через описание явных гипнотических способностей, малоэмоциональности и общей мрачности фигуры, а его соратница мисс Лупеску оказывается образом-обманкой, от которого ожидаешь вампиризма, отталкиваясь от румынского происхождения и еды красных оттенков. Но это все видно только для взрослых эрудированных читателей, как и тот факт, что «История с кладбищем» — это вариация «Книги джунглей» Киплинга. А написана она в виде небольших рассказов с колоритными персонажами и отдельными приключениями целенаправленно на совсем юную аудиторию. То есть в какой-то момент ее стоит перечитать, чтобы насладиться всей палитрой смыслов, но...

...но перечитывать, если честно, не хочется. Эта книга — на один раз, как новогодний выпуск какого-нибудь шоу, потому что в следующем году всегда ждешь чего-то нового. Для того, чтобы перечитывать фентези подобного уровня, нужно жить в совершенно другой культуре детства и юношества — той, где готика не превратилась в плоские морализаторские сказки, хоррор не прекратил тесную дружбу с фэнтези, а фантастика не стала синонимом логичной материалистичной вселенной будущего. Всеобщая любовь нескольких новых поколений к поттериане пока не изменила ситуации эдакой вкусовой разделенности. Пока что полноценное восприятие фэнтези одним целым с готикой, и современным хоррором (про космооперы можно даже не начинать заикаться) — либо фрагментированная часть детства, либо отдельных гик-субкультур.

Вульва за мошонкой — зато хороший мальчик

В шестом классе нам на уроке истории как-то раз задали написать сочинение о попадании в прошлое с целью изучения биографии любого русского царя из рода рюриковичей. Помнится, я выдумала сюжет о том, как надоумила Ольгу к принятию христианства, использовав те же доводы в его пользу, что и наша училка. Естественно, что они никуда не годятся, как и все, что выдаётся училками. Сочинение получило четвёрку. И было обидно, что даже не особо успевающие ученики получили пятерки тупо за то, что составили диалог по шаблону: «Расскажи-ка о себе, царь» — далее шёл аккуратно списанный текст из учебника. Такое ощущение, что одним из учеников той же исторички был и Джеймс Риз, который для первой книги полностью списал дневник ведьмы-гермафродита XIX века, немножко использовав конспекты учебника по истории французской революции, а для второй решил скомпилировать параграфы того же учебника на темы колониальных войн в Америке и приключенческие романы Майна Рида и Фенимора Купера, решив отойти от готических элементов, когда уже и так слишком много страниц посвятил началу писательской карьеры Эдгара Аллана По. Получил он, естественно, пятерку, потому что все тупо сдул и сделал вывод, что молодец.

Все повествование книги сводится к описаниям исторических событий, биографий и дизайна персонажей. Такое ощущение, что героев он вклинивал в контекст насильно, потому что бэкграунд для него куда важнее, чем действие. Поэтому каждый эпизод читается как экспозиция, никаких кульминаций и развязок нет. Перипетии здесь тоже редкость. Единственная существующая проблема — это желание рассказчицы совокупиться с симпатичной негритянкой, которая сама себя освобождает, сбегает и которую рассказчица после обстоятельных глав о попытках совместной жизни во Флориде, где занимается изучением приворотных средств и удачным их использованием на своей «возлюбленной», отпускает ее с миром. Хотя, по логике, освобождением, побегом и скрытием бывшей рабыни должна была заняться Геркулина (Генри). Собственно, проблема секса тут тоже решена по большей части вуайеризмом.

Стоит заметить, что автор несколько расслабился и, видимо, решил, что рассказчица может быть практически весь текст мужчиной. Более того — иметь член и мошонку помимо полноценной вульвы. Но как бы вот член с яйцами — обязательно. При этом секс в отношении женщины он описывает как насилие над собой, как бы он этого ни хотел, а вот страсть к мужчинам у него проявляется как раз к тем, которые занимают положение слуг и учеников. Кажется, тут скрыты какие-то личные проблемы автора — первая книга давала совсем другой образ героини, который имел хотя бы физиологическую логику, благо, что многие сексуальные подробности были опущены. Но мне представляется странным, что человек, явно не обладающий фантазией и переписывающий источники параллельно со своей книжной альтер-эго, почему-то не уточнил, как проявляется человеческий гермафродитизм.

Зато другие персонажи обрели кое-какие черты. Если бы автор умел раскрывать характеры (чего в книге как раз и нет), то здесь есть неплохие зарисовки изуродованной огнём гадательницы по курам и куриным костям, напоминающей летучую мышь своими ошмётками кожи; привидения актрисы с завитыми в плоть ногтями, длиннорукой ведьмы-садистки, зависающей на своей косе; испещрённой мелкими клеймами антибелоснежки, разгоняющей своим пением злых зверей, — все они остались на уровне описания для рисунка комиксов, даже без всякого композиционного решения их раскрытия в сюжете.

Читать вторую книгу стало проще, чем предыдущую книгу. Главки стали меньше, смена локаций динамичней. Смысла, однако, всему этому не прибавилось. Книга — один сплошной коммуникационный провал: содержание абстрактно и мертво, хоть и встречает то там, то здесь неплохие ходы и описания. Но вот мировоззрение рассказчика умудряется совмещать в себе веру как в Бога и христианское морализаторство, так и в жизненность порносюжетов и магических методов воздействия... Какая-то не очень симпатичная мозаика несовместимых вещей.

Прекрасный роман для ознакомления с настоящей готикой, а не ее романтической интерпретацией. Однако книгу предваряет обширное предисловие, где, как это и принято в российском литературоведении, больше сказано об авторе и его творчестве, чем идейном контексте эпохи, который, по академической традиции, до сих пор теряется в явлениях предромантизма, а на средневековое творчество уже не тянет. Лично мне роман был интересен именно тем, что, по западной традиции, он считается не только одним из образцов готической литературы, но начинает эволюцию литературы ужасов — той, которая знаменует отход от религиозного мировоззрения не в сторону научно-прикладной мысли человека, а извращает суеверия, рожденные христианской культурой средневековья. К современности мир фольклорного вымысла уже давно подружился с демонами научных гениев, которые назвали мифологическое сознание синкретическим началом человеческого искусства, и теперь именно миф царствует во всех сферах нашей жизни, обессмысливая даже самые продуманные произведения. Но «Монах» — та книга, которая все еще говорит о тех ужасах, которые не так далеко отошли от истины и вполне реального мира, а не его параллельной фентезийной интерпретации.

Как ни странно, сам монах, которого зовут Амбросио, что переводится как «бессмертный», не такая уж центральная фигура сюжета, который строится вокруг любовных интриг, напоминающих пьесы Золотого века Испании, тем более, что события действительно происходят в Испании, и тут даже будут инквизиторские пытки. Зато именно история героя заголовка придает смысл происходящему, потому что все остальные персонажи к концу их сюжетных линий просто собираются вместе и обсуждают, как бы так придумать, чтобы все закончилось хэппи-эндом и чтобы даже сомнительный персонаж, зато очень красивый, вдруг обрел счастье, а самые плохие были наказаны или забылись вместе со счастливцами.

Забавно, что большинство персонажей в этом романе, так напоминающем пьесу, также играют какую-то неестественную для них роль. Друг Амбросио оказывается переодетой женщиной. Маркиз де лас Систернас путешествует по Европе инкогнито, чтобы к нему не относились, как к человеку высокого положения. Чтобы сбежать из дома, девушка облачается кровавым привидением замка, которого многие его жители привыкли бояться просто из суеверия. А для того, чтобы проникнуть в монастырь, слуга маркиза разыгрывает полноценную комедию с использованием религиозных предрассудков, нарядившись нищим. Все эти ролевые игры действительно служат на пользу комедии и ироничности ситуаций. Например, герой-любовник забирает с собой настоящее кровавое привидение, а девушка, так и не дождавшись возлюбленного, возвращается домой, перепугав всех еще разок, — раньше-то привидение только выходило по коридору наружу. А вот лицедейство новообретенной подруги и наперсницы аббата Амбросио и ночное костюмированное шествие монахинь в образах известных святых становятся началом трагедий, поводом к которым и послужило лицемерие, не подразумевающее разоблачения.

Роман очень четко выстроен, практически как пьеса. Вообще, многие сцены как раз сценами и прочитываются, потому что в кромешной темноте видится куда больше, чем должно, а персонажи с самого начала действия дают о себе знать очень характерными и не очень естественными репликами. У меня сложилось такое впечатление, что слуга Теодор и вовсе — камео автора, которому возданы всяческие похвалы, в том числе за его литературное творчество, хотя он там явно не тот человек, на котором нужно было так заострять внимание. Изначально параллельные сюжеты историй нескольких пар приходят в одну точку. История же монаха — история не любви и сближения, а эгоизма, как выбор греха и отхода от Церкви и Бога. От отшельнического аскетизма он переходит в мир скрытых преступлений, пока не оказывается в пустыне перед бездной. Если исключить все сверхъестественное из романа, то получим вполне тривиальную историю, как невозможность раскаяния приводит эгоистичного человека из состояния гордеца к состоянию насильника, убийцы, а в конце приводит и к самоубийству.

И, действительно, все сверхъестественное автором собрано с показаний очевидцев, хотя еще и не полностью оформленных прямой речью. Вера ненадежному рассказчику, вера в фольклорные сказания вместе с впечатлительностью, вызванной удачно сочиненными стихами о рыцарской любви, водяном царе и вернувшихся с того света мертвецах практически не находит сопротивления веры Церкви, которая потонула в суеверии. Меня очень порадовала выдуманная история о приросшей руке вора к статуе святой Клары, несколько напомнившей историю отсечения кисти Иоанна Дамаскина, которая по молитвам приросла обратно и отрублена была, конечно же, по иным причинам. Преследуя совсем иные цели, хрестоматийные истории жизни святых превращаются в стенах монастыря в чудные истории о грешниках. В дальнейшем готическая новелла и перерождающийся в жанре ужасов готический роман так и потеряет все то, что первым сюжетам ужасов придавало весомость драмы, окончательно извратив чудесное в магическое и последовав на поводу у впечатлительности.

Настоящая белая магия в гермафродическом синтезе с виккой

Книга Теней — это центральный артефакт каждой ведьмы. Нынешние виккане ведут свои Книги Теней, и именно от этой субкультуры и ведёт своё начало бытовое женское фэнтези. Ведь что такое Книга Теней? Это знакомая школьная записная книжка со всякой «драгоценной» ерундой. Дружеские альбомы, анкеты, сонники и просто личные дневники — вот типичные Книги Теней разных времён и субкультур. Книга за авторством Джеймса Риза не является исключением. Сюжетно это дневник ведьмы, которая, помимо описания некоторых жизненных событий, подразумевает переписывание рецептов и заклинаний из чужих Книг Теней. Более того, каждая ведьма устраивает шабаш из тринадцати ведьм, чтобы каждая рассказала «случайный рецепт», который тут же дополнит личную книженцию. Как же это по-детски, по-школьному, по-девчачьему.

Несмотря на то что автор явно продумывал образ главной героини и сюжет, а те самые песловутые секретные ведьминские знания, судя по всему, черпал из реальных исторических источников, касающихся ведьм, а также связанных с ними суеверий, интересно читать только первую часть. Причём не за реалистичность суеверий в среде женского монастыря, где с детства воспитывается рассказчица, не за откровенные сцены и решение сделать ведьму гермафродитом, а потому, что там все ещё сохраняется интрига, что, вероятно, девочка только принята за ведьму из-за физиологических странностей и встревания в сомнительную историю с монастырской воспитанницей из мирян, которые учились здесь благочестию для дальнейшей далеко не благочестивой жизни. Казалось, что мистика на этом пограничье между суеверием и домыслом сохранится до конца, а героине потребуется лишь играть роль в контексте обвинения в одержимости дьяволом. Но нет: дальше нам чётко и ясно дают понять, что перед нами реальная ведьма, которая вскоре попадёт в среду своих.

Ещё одним интересным фактом о книге является то, что в ней очень неплохо раскрывается философия белой магии — от сведения молитв к заклинаниям, а священных таинств к ритуалам до превращения священства в носителей зла. Причём как живых, так и того, который был обречён стать духом. Все это — с проработкой суеверий, связанных с церковью. Интересно, что дух этот очень метафорично, до библейского, назван духом познания и на деле является похотливым инкубом. Именно он на пару со своим суккубом будет действительным героем повествования с длинной и подробной историей, проблемой, трагедией чувств, настоящим центральным персонажем. А ведьма окажется лишь орудием для того, чтобы привидение наконец обрело покой, ведь вот какая засада — именно из-за непроведения священством надлежащего похоронного ритуала (ведь девушка была самоубийцей) возникла проблема длительного пребывания духов в бренном мире смертных.

С самой же героиней не происходит практически ничего. Эта одержимая поиском знания девушка с признаками гермафродитизма просто записывает в Книгу Теней чужие истории, чужие рецепты и списки книг, которые прочла или ещё собирается прочесть. Все эти записи могут даже показаться полезными, потому что показывают объективную реальность, если исключить из неё то, что придумано самим автором. А выдумал он только пару-тройку персонажей и ситуацию с духами и их спасением. Остальное — пересказы нарольного творчества и архивных сведений, например, о французской революции. Забавно, что если принять это произведение с позиции постмодернизма, его можно ещё разок законспектировать, вычленив знание для собственной Книги Теней, а можно написать на основе этого куда более увлекательную историю. В этой же очень бесталанно подана в принципе нпложая задумка. Не помешала бы работа над акцентами, а то явно побочные персонажи, появляющиеся всего на один эпизод, оказываются колоритнее тех, которые останутся с читателем практически с начала до конца.

Представленная Книга Теней — достаточно скучное чтиво, элементы которого имели куда более высокий потенциал, не раскрытый автором в полной мере. Это касается, кстати, и эротических сцен. Любовная история гермафродита — самое натянутое из того, что происходило. А из всего вышесказанного мне тяжело сделать вывод, кому может показаться интересным эта книга. Неужели это настолько Книга Теней, что пишется автором для самого же автора и его друзей неопределенного пола для вычленения магических элементов? В таком виде все остальное, а его куда больше, чем некого фактографического материала, оказывается бесполезной графоманией.

Треугольный антисюрреализм

В моем мире сёрфинг по Википедии выглядит как взятие случайной книги с полки библиотеки или с ресурсов щедрой пиратской братии таким образом, чтобы она оказалась не просто современной, но еще художественной, написанной журналистом или специалистом, который начитался материала на интересующую его тему и завязал его на банальном сюжете так, что это похоже на экскурс в прошлое или какую-то область человеческой мысли, который, по большей части, не даст тебе ничего, кроме поверхностных представлений занудного энциклопедиста, которому кажется, что вишенкой на этом пресном торте станут несколько изящных цитат. Читать триста страниц куда интереснее, чем то вранье, которое насобирало «коллективное образованное», указав для фактчекинга три источника, которые ссылаются друг на друга и все являются родственниками-близнецами, случайно нашедшими друг друга на виртуальных просторах где-то в этой теме. Именно такой книгой является «Утонченный мертвец». Она про сюрреалистов, но в ней нет ничего про сюрреализм, кроме распределенного по тексту списка знакомых и не очень имен, названий произведений и цитат. Это единственные ценные вещи, которые даст любая энциклопедия.

Название книги объясняется одним из героев: это игра, в которой несколько игроков рисуют человечка, загибая нарисованное, чтобы его не видел следующий рисующий. При развороте получается непредсказуемый результат. По идее именно так должна была задумываться не только данная книга, но и книга одного из описываемых в ней писателей, который для пущей сюрреальности затеи задумает приглашать к себе позирующих для его романа людей, а сюжеты будет определять по раскладам гадательных карт.. Фигурой рисующегося человечка становится предмет любви — девушка, изначально оказавшаяся машинисткой в меховой фирме, а потом весьма любопытной особой, играющей в любительском театре Марию Антуанетту, интересующейся модой, литературой и самостоятельно конструирующей себе платья для костюмированных выступлений. Она ищет свое отражение в этом мире, наблюдая за образами литературы и кино, и в музее восковых скульптур ее интересует только комната с зеркальными стенами, а к концу книги она встретится у «Королевства кривых зеркал». Она вписывается таким образом в воображение тех, кто создает эти образы-отражения, иконы абсурда и становится камнем преткновения не только для рассказчика, но и для некоторых его друзей по кружку британских сюрреалистов. Появившись из тьмы ощущений героя, который шел по городу в повязке для сна, она начинает завоевывать не только его воображение. Единственным проигрышем образа Кэролайн было явно германское имя (обозначающее «свободный человек» и перекликающееся с идеями сюрреалистов о приобретении свободы через перешагивание за рамки восприятия мира, а позже — послевоенного освобождения народов от влияния нацизма), а хотелось бы русское, ну так, потому что у Дали и Пикассо были русские жены, Бретон влюбился в сумасшедшую девушку Надю в психиатрическом отделении, а Россия сторонниками власти большевиков считалась страной будущего. Это если иди по возрастающей градации безумия.

»...женщина осуществляется в мире, когда желание оплодотворяет случайность».

Вообще, интересным моментом книги является только один факт — обратный сюрреализм. Сейчас объясню. Дело в том, что рассказчик, написавший данную книгу, сделал это для того, чтобы найти пропавшую возлюбленную. При этом ничего сюрреального в этой книге нет абсолютно — все написано предельно четко, ясно, без какого-либо бреда, кроме похотливых желаний и любовных стремлений. Все, что можно причислить к методам сюрреалистов, озвучивается в диалогах и никак не влияет на мыслевыражение рассказчика. Что плохо, так это очевидность того, что книгу написал современный автор, дистанцированный не только от описываемой эпохи, но и от того общества, которое он взялся описывать. Однако подразумевается, что рассказчик и есть автор, а прикол его бессознательного состоит в том, что ему снятся сны типичного мелкого буржуа, простого обывателя своего времени, который каждый день ждет автобуса и ходит на рутинную работу, чтобы получить средства на использование благ цивилизации. Все, что у него вписывалось в контекст сюрреализма, наоборот происходит в сознательном состоянии, и он сам это отмечает для себя. Он совершенно сознательно разрабатывал сюжеты картин, представляет фантастические сочетания, а во время войны буквально видит сюрреализм наяву — перед ним стояли живые картины лестниц, уходящих в небо, расплавленных после бомбежек восковых скульптур, водопады из раскрошенных кирпичей, мечущаяся в огне лошадь на горящем мясном рынке. Критическое осмысление бредового по объяснениям Дали, для персонажа книги становилось полным возвратом к обыденному, а в тот момент, когда рассказчика признает вменяемым психологическая экспертиза, можно предположить, что именно тогда он и сходит с ума — переносит свое Я в область своего абсолютно нормального бессознательного. Новые смыслы? Какие новые смыслы? Для него магазинная полка со шляпами — уже сюрреалистичный образ, потому что в нем предметы обихода вырваны из бытового контекста. Зато ему не нужны были его отражения, потому что вариант Рене Магритта с отражением спины, а не лица, выглядит куда целесообразнее, в обоих случаях отражение не является его личностью или хотя бы лицом.

«Разумеется, в жизни, которую я представил для нас двоих, тоже будет немало скучного, поскольку мне волей-неволей придется обсуждать на работе международные цены на меховую продукцию, а дома — узоры для шторок. Но это будет красивая скука. Скука, в которой, собственно, и заключается вся прелесть этого странного и удивительно неестественного образа жизни. Да, это будет красиво. Скука как способ овладеть тайной секса и счастья, слившихся воедино. В чем смыл буржуазного образа жизни? Смысл в том, чтобы поставить счастье и секс в центре существования и создать предпосылки для их скорейшего достижения.

Трагедией банального любовного треугольника «Утонченного мертвеца» становится выбор девушкой того человека, который в реальности жил манипуляциями с помощью иллюзий, а не сомнительными методами сюрреализма, а в своем воображении превращал женщину в чудо, а не рисовал там идеалы обыденной семейной жизни. Как будто всего-то и надо женщине, что ощущение веры в чудо, где чудо — она сама, а мужчина — волшебник, который знает секреты чудес, но сам слаб перед властью чудесного. Отражение себя она могла найти в безопасных зеркалах, а не в опасных глазах гипнотизера, заглядывающего в бездну. Но в какой-то момент могло казаться, что писатель и художник, отражаясь друг в друге идеями их воплощением, оказывались разными личностями одного человека, между стеклянными поверхностями которых оказывалась женщина.

Как сказал один из членов вымышленного автором кружка сюрреалистов, их метод и строится на шутке. Он же отмечает, что люди, живущие обыденной жизнью, куда умнее и интеллигентнее художников и поэтов, которых один из коллективных мифов вознес в ранг элиты. Книга его единомышленника, посвященная Кэролайн (ей же посвящается книга автора-рассказчика), начинается эпиграфом: «Любить умную женщину — удовольствие для педерастов». Обоих героев их друзья до появления Кэролайн считают любовниками. На этом как будто и построен роман. Вполне вероятно, что он об одиноком гее с раздвоением личности и его выдуманной девушке, созданной воображением для изощренной малакийной содомизации посредством опыта измены, либо всего лишь о женской ипостаси внутри героя. Вывод: не все, что строится на удачной шутке, причем про гомосексуализм, можно завязать с сюрреализмом. Очень не хватает аутентичности.

Дина Рубина со своей еврейской смекалкой уже второй раз подсовывает мне книгу, которую я за книгу посчитаю в самую последнюю очередь. Первая состояла из кусочков ее интервью, комментариев и баек под названием «Больно только когда смеюсь», вторая — из записей, годных для не очень хорошего блога о путешествиях еврейки по Европе и называлась по заголовку одного из таких путешествий «Холодная весна в Провансе».

Рубина очень живо и любовно описывает то место, в котором живет: все там поэтично и знакомо. все настолько своё, что можно написать историю, потому что уже давно миллион сюжетов переплетается друг с другом от ежедневных встреч с родными местами, особенно когда прогуливаешься там регулярно, так как состоишь в клубе собачников. В определенные моменты Рубину заедает хандра и знакомый турагент Саша собирает ей маршрут для путевки. За границей своей искусственно созданной страны находится страна не менее своя. Разве что в ее свойскости нужно обстоятельно покопаться. Знакомых по путеводителям названий тут будет перечислено не так уж много, зато фамильных смуглых носов, изогнутых задниц и других родовых признаков известного народа будет вдоволь. Сначала это будет сюжет-случайность, потом такие случайности станут закономерностями, обрастут тревожностью за историческую судьбу сверхдалеких предков и доведут писательницу до последней повести, где она уже явно будет в болезненном состоянии, но продолжать размышлять о путях евреев. Такие они — хотят иметь родственников, заполняют свои генеалогические древа, находят друг друга, дружески подмигивают, а в результате всё заканчивается успешной продажей кошерного вина или барахла со звездой Давида. Тоже мне туризм.

Каждая поездка — это скучнейшее повествование о том, как писательница искала сюжет о евреях в каждой стране, кроме Франции, где просто в дождливых декорациях читала отрывки из заляпанной книги писем Ван Гога. Вся Европа у нее становится декорацией для не очень-то живописных описаний. Но писательницей быть хочется, это уже привычка, поэтому в Нидерландах сквозной темой будет стрекот велосипедистов и раскрытые окна, в Германии — психологическая травма геноцида, во Франции — проблема разбавленного абсента, а в Испании — антисемитизм эпохи Возрождения. Всё это будет добавлено повторяющимися рефренами, только чтобы связать сложно смыкаемые друг с другом куски воспоминаний от поездки.

Путешествие чужака в чуждой стране становится в книге поиском своего — то ли родственников, то ли следов целых еврейских колен, то ли просто определенной формы гальки на мостовой из сновидения. Чудеснейшим образом Рубина находит всё, что искала, кроме умиротворения, которое обещает только чуждое семитской душе христианство. Так что соборы будет посещать только ее муж, и то — чтобы посмотреть картины знаменитых европейских живописцев.

Обычный блог или СМИ о путешествиях подсунет нам тысячу фактов о культурных стереотипах любой страны. А Рубина предлагает не факты, но истории со стереотипами страны своей. Это единственное, что может заинтересовать в таком произведении, потому что это подлинное личное путешествие, а не приторная экскурсия, где каждый участник получит одну и ту же дозу информации о стране с четким обозначением мест, где можно сделать фото на память. Рубина слышит в каждой стране особое звучание и превращает свой язык в похожий на местный, своим для иностранцев он так и не становится, не становится он и общим для ненадолго сдружившихся людей. Найденные родичи тоже своими не станут. Своя только история, потому что она практически никогда не состоит из фактов. Вся наша жизнь состоит именно из историй, личных, местных, становящихся культурными стереотипами и получающими название истории общей. А факт, что факт? Факт умирает в тот же день, когда его узнают. Пожалуй, это такая же вот мертвая книга, потому что в ней поэтическое, писательское пыталось жить в обрывках декораций, не обретших на страницах единого образа, кусочков безобразных фактов.

Макс Фрай – жрица культа теплых котиков, горячего кофе, сочного дыма сигарет и замыкания возникающих альтер-эго в себе самих. О чем бы она ни писала, все будет уходить в мертвые миры воображения, мечтающих о том, чтобы быть полноценным мифом, который стал бы залогом жизни.

Книги Макса Фрая практически всегда книги одиночества, и сколько бы они ни предоставляли главным героям много колоритнейших друзей, центральные образы в результате остаются наедине с самими собой и с верой в то, что их друг, а быть может брат или сестра, всегда рядом, потому что в любой момент рядом сон. А сон – это твой мир, твой личный, принадлежащий только тебе, но обладающий своей собственной жизнью, а, значит, как будто отдельная непредсказуемая вселенная. Поэтому и смерть здесь будет рядом. И будет существовать нечто вроде непредсказуемости твоего сна, граница которого пролегает где-то в дрёме, где ты еще можешь управлять своими фантазиями. В нем можно искать смысл, а можно получать удовольствие от случайности происходящего.

Кажется, что и эта книга, как и цикл о сэре Максе, посвящена людям одиноким, потерянным и ищущим, чтобы упростить им их закисшую жизнь. Потому что каждая из фантазий Макса Фрая только на то и направлена, чтобы человек заводил себе друзей, порой демонических, порой в себе самом, всегда куда ярче тебя самого, вплоть до огромного роста и крикливости, а то и бубна под мышкой… но, конкретно в этой книге, — великовозрастных детей, погубивших свое существо прокрастинацией и оправданием своей оторванности от настоящего. Для них настоящее существует в «кратко-всегда», «вечно-всегда» и том, что могло бы быть ими самими, а потому видится чем-то чудесным и чем-то отдельным от себя самого.

Героям книги «О любви и смерти» от тридцати до пятидесяти лет, но все они создают в компании своих самых верных наперсников личный воображаемый мир. Вроде уже не дети, чтобы это была сказка, потому и приходится отдуваться магическим реализмом. Но, как бы ни были веселы диалоги с друзьями, родственниками, котиками или самим собой, все это очень грустно для того, кто уже перешел границу своего неверия. Для остальных книга будет очень оптимистичным стимулом верить в себя и свои фантазии, становиться бунтарем своей воли и докой праздных разговоров. Кстати, создание личных миров по образцам мифологии Макса Фрая зачастую действительно неплохой способ завести знакомство с людьми, не имеющими с тобой ничего общего и, по всей видимости, такими же скучными покрастинаторами: они просты, по-житейски забавны, уютны, а если еще говорить про любовь и смерть, так, значит, можно расположить собеседника к куда более глубокому и длительному знакомству. Рассказы Макса Фрая таким образом помогают вспомнить то виртуозное искусство заводить друзей, которыми обладают дети – через выдумывание некой игры со своим внутренним миром, который известен только самым-самым друзьям и чуть-чуть тем, кто захотел поиграть вместе с вами. И так образуется своеобразная лестница реальностей, где самая близкая, самая сакральная, самая воображаемая принадлежит самым неразлучным знакомым, в то время как на других ступеньках еще одна парочка создаст окрестность волшебного мира со своими сакральными правилами. И ведь это всегда срабатывало, и ты всегда верил, что у соседей твоей собственной реальности совсем не те правила, но потому парочки находятся «в домике» и называются лучшими друзьями.

В сборнике есть два рассказа о лестницах и домиках. Естественно, что один нужно искать с одной стороны переворачиваемой книги, а другой – со второй. В одном («Утренняя гимнастика») лестница направлена вверх и тянет своего героя соломинками-улыбками к следующему небу, когда жители предыдущего кажутся дыщащими через соломинку-улыбку утопающими. Переход вроде как как-то связан со смертью, но это может только казаться… Как таковой, реальной смерти в книге вообще не существует. Вторая лестница (рассказ «Глаза козы», его название считаю до гениальности плоскодырочно двумерным) направлена вниз и домой; ее герои — он, она, абстракция среднего рода и снова он, она – только и ищут возможности сделать шаг вниз на абсолютно ровном ландшафте, в двухмерном пространстве… И этот шаг вернет домой… Связан ли как-то дом, а также котики, кофе, сигареты и сказочная трепля с любовью? Вряд ли: настоящей любви в этой книге тоже нет. Но такие рассказы наталкивают на мысль, нужно ли проводить параллели между двумя частями книги? Ведь есть и там, и там рассказ про брата, один про мертвого («Давай ты все-таки будешь»), а второй про саму Смерть, чей брат – Сон («Брат»). Есть рассказы про девушку, у которой одно из устойчивых выражений – «бедный заяц»: в одном она дочка выдумщика мифов для знакомого героя («Сказки про атамана Щуся»), а во втором – коллега другого героического человека («Прокрастинатор»), в обоих существует нечто, убивающее время: в одном – прокрастинация, во втором – вымышленный бог Ыгумагап. Есть пара рассказов, где осуществляется встреча с туманом: в одном – он вестник пятого времени года, весны бессмертных и сопровождающей ее осенних чудес («Царская весна»), во втором – призрак, уводящий с дороги к родственникам на дорогу из спокойного света и разгоняется сигаретным дымом и верой в дружбу с котиками («Стрэнжырз инзынайт»). Остальные пары подобрать куда сложнее: на обоих половинах это рассказы о демонизме одиночества. «Кот Елены» рассказывает героине «Илиады» и еще нескольких известных мифов и сказок о том, что не существует любви и смерти, а все происходящее и не с нами происходит-то. Вторит ему рассказ о «Кайпиринье сердца», возникающей реальностью в баре, который в тот же момент кому-то просто снится. Та же мысль и у рассказа «Требуется чудовище»: безработный одинокий нелюдимый человек вовсе и не человек, а материя множественного сознания. Определенно больше одного «я» в рассказе «Это я». Есть откровенные ужасы (правда, с относительно счастливым концом): «Капуста!» и «Гэшечка» — о предметах своего «я». Рассказы о «я» как будто и существуют здесь для того, чтобы успокаивать страх. Но, вот в чем фишка: настоящего «я» на страницах сборника тоже нет. Зато в какой-то момент к вам дотронется самое что ни на есть настоящее НИЧЕГО (да, такой вот персонаж).

Герои Макса Фрая всегда живее всех живых, даже когда они умирают и когда вовсе не знают любви (а они здесь именно такие, и не только в этой книге, нужно отметить). Но вместе с тем, жить эти примеры не призваны, напротив – они успокаивают это свое состояние, словно сама книга и ее фантазии – это парочка братьев Гипна и Таната, а любовь заменена культами и дурашливым равенством жителей одной и той же фантазии. Однако, это тот магический реализм, который обладает романтикой дружбы, где привычки и собственное «я» обретают волшебное содержание, соответствие которому делает тебя не скучающим умирающим стариканом, а сумасшедшим двигателем жизни. Да, здешняя романтика и есть своего рода сумасшествие, чепуха, но это потому, что в обычном должно быть что-то чудесное, и этого чудесного хочется здесь и сейчас. Героям рассказов приходится быть чудовищами, чтобы не просто обитать в городской среде одиноким завсегдатаем кафешек, но и дарить своим потусторонним светом моменты чудесного рядовым людям, заскучавшим от своей непричастности к живой материи необычного. И Макс Фрай дает это, создавая из мифов и с помощью мифов своё ничего. Вроде ничего нет и не происходит, а гораздо спокойнее, когда оно чуть необычней, чем обычно.

Дорожная история с оригинальными советами о том, что следует брать с собой при сборах в соответствии с четырьмя сторонами света. Но если вдруг тебе придется ехать по пути в совершенно неизвестную сторону, то лучше, если с тобой рядом будет друг, кофе, песни Фрэнка Синатры, спетые с диким акцентом для пущего веселья и ваши совместные воспоминания о котиках. Опять же тема того, что делает нас живыми и возвращает в ту реальность, где не дороги, а дорогое.

Рассказ очень увлекает ссылками на мифологию различных народов.. Но проблема заключается в том, что один из главных героев является их автором-мистификатором, хорошо осведомленным о том, как создается мифология, основываясь на уже известных образах. Этот человек умирает, но, занимаясь выдумыванием мифологических историй. он дает вечную жизнь не только вновь возникающим героям, стремящимся к выражению яркой индивидуальности достаточно топорными методами в стиле Макса Фрая, но и живет сам. Таким образом, миф оправдывает жизнь не только того, кто стал его героем, но и жизнь создателя мифа. И как будто оправдания достаточно для того, чтобы смерть прошла мимо.

Это рассказ с повышенной гениальностью заголовка. Рассказ той фрактальной размерности, которой хочется человеческому восприятию. Поэтому немного теории. Макс Фрай, возможно, не осознает этого полностью, но подхватывает своей фантазией то, как городская среда строит психику человека. Эти ее вспышки впечатлений и множественность личностей — квинтэссенция типичных центральных улиц. Но в этом рассказе этого нет. Здесь существуют несколько целых, примерно трехмерных я, находящихся в плоском, практически двумерном пространстве, а также двумерные объекты, которые как будто насильно впихнуты в поток одномерности, но требуют трехмерной определенности. Всем им нужна лестница вниз, которая также направлена домой. Такое сведение к более низкой размерности создает фрактал. Но и у городской среды существует фрактальная размерность — она именно такая: лестничная. потому что все, в основном, прямоугольное и плоское. Ей Богу, как будто видим мир плоским козьим зрачком.

«Требуется чудовище» можно считать одним из центральных рассказов для раскрытия мифологии любви и смерти Макса Фрая. Смерть зачастую оборачивается обретением собственного я, потому что мир не более, чем иллюзия. Уже использованная в цикле об Ехо тактика бокового зрения в данном случае позволяет заглянуть за эту границу. И это обретение я оборачивается открытием в себе чудовища. Ясно, что не совсем такого, какое призвано пугать — все-таки Макс Фрай старается выглядеть веселым и добрым существом, а монстры этого конкретного рассказа — подопечными дня, а не ночи с ее самой разумеющейся нелицеприятностью... поэтому здешние существа подчинены стихиям света и огня, они обширны и огромны... И их теснят стены, а потому нормальным времяпрепровождением становятся посиделки в кафешках за кофием. Как же это хрестоматийно! Наличие собственной чудовищности, чудесной, живой по-своему, а не так, как требует рядовой рутинный мир — основная идея многих рассказов сборника. И каждый из таких рассказов — веселое оправдание для нелюдимости, эгоизма, пребывания в некоем состоянии дзена за просиживанием кофейных чашек в городской среде. Это картина отчужденности в стремлении находится на виду, как будто требование того, чтобы тебя, если вдруг зацепят боковым зрением, почли за чудо, и это чудо изменило бы в сторону чуть большей чудесности их собственную жизнь. Главный герой — это свет Райны, скрываемый в тронг. И что бы это ни значило, восприятие его слишком эмоционально, чтобы длиться «вечно-всегда» и стало бы ядом, по словам самого автора. А вот для «кратко-всегда» это осознание может стать моментом счастья. А больше ничего и не нужно.

Рассказ, напоминающий хоррор в своем несколько резком переходе повествования о себе то в прошедшем, то в будущем времени. На страницах рассказов Макса Фрая теряется «я» и путается время. Только вот пугающие и мистические вещи здесь не так очевидно демоничны, как в ужасах. Мания главного героя искать кадры с отражениями — что это? Поиск иного себя? Перерастание увлечения в что-то более сильное, но остающееся «для себя» — что это? Оторванная личность своего любимого дела в направлении к смерти со своим собственным миром, как это бывает у Фрая в магреалистических рассказах? Странность заключается в том, что чудесное в данном случае является отражением действительного в той или иной поверхности. Перекликается ли это с двумерными рассказами этого же сборника («О любви и смерти»)? Слишком много вопросов без ответов для кривовато написанного рассказа.

Один из тех рассказов, в котором кто-то умер и находится в загробном мире, который ну очень похож на вполне себе живое существование. Этот рай пропах дымом, мандаринами, укутан в теплый плед, который подтыкнут котиками. Надо полагать, что друзья здесь появляются тогда, когда в том мире они спят. «Или ты спишь, или ты снишься — хороший выбор» — правило миров Макса Фрая. А если ты умер, то спишь всегда и спишь в своем раю, без вариантов. Присутствует здесь костюм чудовища — реминисценция из рассказа «Требуется чудовище», реминисценцией к которому будет «Прокрастинатор»... На самом деле, это вообще Рождество, но умереть в его окрестностях достаточно символично... Да и вообще у Фрая на страницах фиг помрешь, когда тебя вытаскивают из смерти нарисовавшиеся откуда ни возьмись, живые донельзя друзья.Читаешь и не веришь в смерть, а находишься в том же пограничном состоянии сознания, что и герои, нахлеставшиеся глинтвейном или кайпириньей или находящиеся в полудреме ранним утром... Если бы существовало слово, противоположное бессонице в плане постоянного пребывания в сознательном сне, то можно было бы с полной уверенностью говорить, что большинство персонажей, особенно самых скучных, постоянно пребывают в соннице.

История типичной прокрастинации, интересная парой моментов. Девушка по ту сторону экрана, использующая выражение «бедный заяц», куда интереснее главного героя (и это как обычно в произведениях Макса Фрая, да и не только ее — это зачастую черта большинства фантастических произведений: самый скучный герой без отличительных черт — главный) по ходу, как-то связана с девушкой из рассказа «Сказки про атамана Щуся» с тем же способом выражаться. Однако, и в реальности этой самой девушки она, как главный герой, куда скучнее настоящего героя (в обоих рассказах), совершающего подвиги. Для мифологии миров Фрая немаловажно то, что начало времен и «вчера перед сном» — это одно и то же время, что опять же отсылает к самому первому рассказу про «утреннее я». И да, культ кофе здесь выливается в исследование кофейных автоматов, и у этой исследовательницы конечно же есть котики...

Это образчик почти что классического ужаса среди прочего магического реализма на страницах сборника. Есть у обоих жанров одна очень сильно сближающая их черта — тесная привязка к реальной действительности: как в магреалистических, так и в ужасающих монстров хочется верить, они существуют среди нас и в нашем сознании, создавая собственные мифы, собственные архетипы. Данный случай еще и донельзя банален — это монстр детства, вцепившийся во взрослую тетю, назвав ее мамой и заставивший поверить в годы жизни вместе с ним. Вспомнить реальное «я», а, быть может, только желаемое, помогает кочан капусты — образ, постоянно вылетающий из головы, но объявляющийся в момент жуткого страха. Да уж, хотя бы более здоровый вариант, нежели культовые кофе (или камра), сигареты и кошки.

Рассказ знакомства двух девушек с городом и результаты вдохновляемости одной из них как скучной подругой, так и чрезмерно колоритным, сумасшедшим дедом, рассказавшем о весне бессмертия. Тезис данного рассказа можно свести к одной из идей Макса Фрая о том, что когда очень стремишься к чему-то, то вселенная всеми силами тебе будет помогать осуществить твой замысел. Захотелось сказки? Сделай ту же самую декорацию своими же руками, а природа подгонит тебе для пущей аутентичности туман. А дальше либо верь в дело рук своих, либо в дело рук природы, либо в то, что Царская весна действительно существует.

ЗЫ: если заняться поиском параллелей в рассказах, то безумный старикан встретится в «Давай ты все-таки будешь», а близняшки из него, в свою очередь, будут в «Ссыльном пятнадцатом принце».

Первый рассказ, открывающий синюю половину книги, на мой взгляд, должен быть самым первым рассказом для сборника. То есть книгу нужно читать именно с «мертвой» стороны. Хотя, я бы не сказала, что эта половина посвящена смерти, как не сказала бы, что вторая половина посвящена любви. Данный рассказ показывает одно из альтер-эго книги (если проследить, то главные герои, скорей всего, являются одним и тем же человеком, очень связанным с автором и даже сэром Максом, но сквозь свои сны проживающем в неопределяемых локациях), который просыпается на небесах. Здесь же задается одна из основных идей всего сборника: множественность «я». Пробудившийся человек, если он действительно человек, ведь он умеет улыбаться, перетаскивать ноги и заниматься рутинными делами, так и заявляет о себе — как о некоем «утреннем я». Но это «я» живет на небесах, куда попало с помощью своей улыбки-соломинки и аналогичными артефактами, коих хранится достаточное количество, он способен как выживать сам, тянувшись за воздухом к следующему небу, так и спасать утопающих на предыдущем. В общем-то, именно этим Макс Фрай на страницах своих книг и занимается: вытаскиванием героев и предметов из иных миров к себе в сны. Кстати, в это же рассказе сразу задается условие, что сон — полувечная жизнь. Таким образом, «утреннее я» — мертвое «я», покинувшее ту полужизнь, чтобы оказаться, видимо, то ли в полусмерти, то ли в реальной, полной жизни. Однако, ему всегда для полноты жизни не хватает уж совсем переполненных этой жизнью знакомых, которых нам предстоит встретить уже в следующем рассказе.

Как часто вы задумываетесь о времени? Его хочется собирать, накапливать, чтобы потом тратить на то, что хотелось, а не на то, что приходится. Кажется, что ты должен посвятить время одному, но вот оно уже отнято другим. Времени не хватает, и ты заедаешь его, чтобы оно не так стремительно уносилось, но неужели ты веришь, что гравитация твоих телес притянет его? Существует древний, примитивный страх перед этим огромным механизмом бесконечного движения реальности – стремительное приближение круглых дат. В такие моменты откуда ни возьмись начинают объявляться те, кто пророчит Конец Света. Конец Света – это тебе не лишняя пара килограммов на боках, это целая Черная Дыра, перед которой ты должен был оставаться невинным красавчиком. Но так не получилось. Ты поверил пророку, и заработали еще более примитивные силы сознания – извращения всего того, что кривило твои помыслы, что ты уже записал в проклятие своего рождения. Ну да, ведь проще говорить, что ты родился с широкой костью, чем регулярно тренироваться. Дьявол уже завладел твоей распустившейся душой, подвел к тебе своего пророка, пророка проклятия твоего рождения в проклятом мире, и он простил тебя, сказав, что ты можешь быть таким, каков ты есть, просто пойди за ним. И ты пойдешь, потому что здешнее общество слишком давит своими идеалами. А они нечестны, несправедливы, они слишком жестоки к тебе… Но тебе была нужна жалость к тебе. Всего немного жалости, за которую ты продал свою душу.

Когда-то ты могла упоминать им в своих историях дни недели. Они смотрели на тебя с абсолютным непониманием, дезориентированностью. Они что, не знают названий? Но нет, они не знали, когда они находятся. Место, куда привел их пророк, пестрило новоприбывшими, которым мелкие начальники быстро одними и теми же фразами объясняли, что нужно делать. Это всегда звучало вежливо, по-отечески. До той поры, пока ты не становишься своим. Люди исчезали и появлялись новые, и ты вновь слышал мягкие слова. Они успокаивали, они заставляли приходящих верить во всякое: в то, что, работая больше, они смогут здесь больше заработать, в то, что когда-то их официально трудоустроят или что найдется достаточно места, чтобы всех разместить, даже ждали второго пришествия ушедших на другие точки, чтобы те вернулись с благодатью и восстановили все никак не налаживающуюся справедливсть. Они оставались здесь ради этих надежд уже много лет, неизбежно скатываясь в Черную Дыру Конца Света…

То время, что мне пришлось провести там, я стала героиней множества событий и встряла в истории нескольких людей, узнав о них гораздо больше, чем кто-либо знал и узнает там друг о друге. Человеческие личности там старались растворяться среди подобных, но я видела их уникальность. Возможно, ее выдумывал для них и местный пророк, тщательно запоминая исчезающие и появляющиеся вновь имена. Я прозвала тот период своей жизни Восстанием в Канудосе: жалкие люди, разнообразие национальностей, предрассудки примитивного мышления, произвол начальства и дедовщина долгоработающих над новичками, человеческие уродства, больше моральные, свои понятия чести и честности, пошлость и секс с теми, до кого нисходишь в поисках извращенных приключений, переход во вневременье (у меня в комнате тогда даже висели стоящие на без пятнадцати час часы) и призрак смерти, чей «день рождения» отпраздновался спустя три месяца от реальной даты, ну или за девять до… а потом вспышка счастья во всей этой агонии, когда тебе не позволяют покинуть то место, а ты сажаешь свою жизнь на поводок случайностей судьбы в этой ловушке, куда так радостно принимают всех, у кого жива надежда на то, что они будут выживать вместе, выгрызая ненавистным трудом рабские гроши в ожидании лучшей участи завтра… на следующей неделе… в следующем месяце... Иронично, что я, словно слепой репортер из книги Марио Варгаса Льосы, узнавала их, но они не могли узнать меня — потому что не понимали моей жизни, человека другого мира и образования, как не находилось взаимопонимания между жителями Канудоса и официальными и не совсем властями и политическими энтузиастами...

«Можно подумать, что здесь, в сертанах, по которым он так давно колесит без отановки, ведется какой-то особый отсчет времени или времени не существует вовсе. Есть ли в строении черепа сертанцев особый орган, не дающий им верно воспринимать течение времени?»

«Война Конца Света» повествует о событиях, произошедших в Бразилии после отмены рабства, а потом смены монархии независимым от Британской Империи республиканским строем. Приближалось начало нового, двадцатого, века, и среди прочих чудаков бразильской земли, славящейся «смешением обычаев и рас, социальным и политическим динамизмом, соперничеством европейских и африканских культур», объявился не более примечательный, чем другие, человек, который явился началом и концом Нового Царства, своего Иерусалима, построенного в Бело-Монте. Звали его Антонио Висенте Мендес Масиэл, но народ прозвал его просто Антонио Наставник.

Книга практически представляет собой Евангелие от слепого репортера. Каждая глава, написанная четко и последовательно, даже публицистично, состоит из ясно обозначенных эпизодов, в каждой части книги одинаково чередующихся по главкам: истории властей штата и страны, историй последователей Наставника и истории военных действий. И историй двойников самопровозглашенного пророка. Сначала это была история френолога, анархиста Галилео Галля, восхитившегося тем, как легко Антонио Наставник объединил вокруг себя огромную общину, успешно ведущую военные действия против любого противника и разделяющих коммунистические взгляды. Вернувшись к самому началу знакомства с этими двумя людьми, мы найдем то объяснение происходящего, которого впритык не видели сходящие с ума свидетели событий в Канудосе. Галль рассуждал:

«…если бытие зиждется на разуме, а не на вере, на свете нет ничего необъяснимого, что истинный князь свободы – не господь бог, а сатана, первый мятежник, что, когда революция сметет прежний миропорядок, на его обломках само собой расцветет новое, свободное и справедливое общество.»

Вся первая часть книги поэтому прочитывается в размышлениях, а не такой же ли анархист-автономист Антонио Висенте Мендес Масиэл, который, не в пример атеистичным фанатикам своих идей, нашел общий язык с народом? Но френологи, впоследствии изучавшие его череп, не смогли с точностью сказать, был ли он сумасшедшим или был совершено нормальным… По мне, так был артистом, умело продумавшим свой образ: балахон, сандалии, беленький ягненок, играющий на руку высокий рост, забота о церквях и кладбищах, гипнотизирующий голос… Этот человек вербовал свое войско, сжигая усадьбы вокруг с расчетом, что весь простой люд выберет его общину вместо нового, неизведанного мира, и проповедь прощения и спасения делала своё дело. Мне было невозможно читать его речи без оттенка ироничности в голосе, насмешливости над его словами, но, зуб даю, если зачитать его слова особым, мелодичным и одухотворенным тоном, то не обременивший свою голову религиозным воспитанием читатель запросто поверит, что Антонио Наставник временами пересказывает Библию. Нет, это просто христианские легенды, которые успешно ходят в народе вместе с остальным фольклором. Что на самом деле делал Наставник, так это позволял отчаявшимся в своей судьбе людям заниматься тем, чем они всегда хотели заниматься, стать своими, обрести свое общество. Наставник собрал вокруг себя свиту маньяков и сумасшедших, цирк уродов, а остатки от того, который водил местный Цыган (еще один двойник Наставника), сами добежали до своего «шапито» под названием Канудос.

И тут-то началась самая настоящая «Бразильская история ужасов». В Канудосе скопился просто легион гиков, которым там, где он выросли, однажды отказали в праве человечности, относившись как к изгоям, ненормальным, животным… Канудос стал государством выродков, землей святых червей, которым было обещано спасение. Канудос – это пример того, каким была бы страна вседозволенности низших. Интеллигентам порой казалось, что вседозволенность приводит к разврату. Идеалистам – не всегда. Толстой вот верил в особый порядок жизни, устанавливаемый в народе сам по себе, потому что в душе простого человека это заложено и развращено современными идеями. В дальнейшем «Война Конца Света» даст нам ответ на этот вопрос. Дальше из полотна «Евангелия» будет вырываться следующий персонаж – желающий отомстить Галлю за надругательство над женой проводник Руфино. Честь ему дороже спасения души, поэтому он единственный не шел в общину Наставника.

«…его суровый нравственный кодекс, его мораль воспитаны не книгами, потому что он неграмотен, и не религией, потому что он не кажется мне очень богобоязненным, — это итог многолетнего общения с природой и людьми».

Что представляет из себя честь этих людей? Все это – выдуманные в разбойничьих кругах условности и правила. Подобные существовали и в армейских частях. Библейское бесчестие означает другое: извращенное понимание Бога, вплоть до отказа от веры в него. Но для героев «Войны Конца Света» как раз отказ и от истинной, и от провозглашаемой Наставником веры и называется честью. Когда на них еще не снизошла благодать Наставника, людьми движет этот народный закон, он же вызывает гневный угар разозленных долгими переходами солдат, мстящих религиозным мятежникам за лишения по пути.

Эстафетная палочка двойников будет передаваться то Эпаминондасу Гонсалвесу – главе местных республиканцев и владельца газеты «Жорнал де Нотисиас», то полковнику Морейре Сезару, человеку твердых убеждений, больше других недовольного разгулом произвола, свободы, хаоса, который бьет по мирной жизни людей, а главное, порядку. Ему не чуждо понимание нравственности, но она искусственна и воспитана дисциплиной , это прядок ради самой идеи порядка.

«Когда здешние люди чувствуют над собой твердую руку, когда они видят, что общество строго и разумно организовано, они не грабят, не жгут и не убивают, ибо никто лучше их не приучен уважать иерархи, — твердо ответил барон. – А Республика своими безумными прожектами разрушила созданную нами систему и заменила принцип подчинения беспочвенным энтузиазмом. <…> …идеал общества – не в энтузиазме, а в спокойствии».

Всю книгу самым благоразумным кажется барон Каньябрава, у которого вместе с его «палочкой» отняли земли Канудоса с его окрестностями. До последнего кажется, что он единственный видел всю ситуацию вокруг Канудоса вне домыслов и политической войны, такой, какая она есть, не сходя с ума от интриг, провокаций, издевательств над людьми и религиозного бреда. Он знал практически всех людей, которые ушли туда, лично, понял наивные взгляды Галля, под которые тот притягивал свои идейные тезисы, и, единственный, никак не впечатлился однажды проходящим мимо его усадьбы Наставником… Он выслушивает слова слепого репортера, собравшего всю возможную информацию о Канудосе (будь он зряч, он, боявшийся всего на свете, стал бы одним из безумцев этого городка: Марио Варгас Льоса дал нам нереально сочные по своей жестокости и кровавости подробности того, что тот не мог видеть), и болезнь дает рецидив. Канудос манил сумасшедших и больных и сам распространял безумие своим только существованием. Барон сдается: он тоже дает себе право на вседозволенность, на продажу своей души греху.

«…революция не только снимет с человека ярмо угнетения, но и освободит его от предрассудков, которыми окружена в классовом обществе болезнь: больной, и в особенности душевнобольной, — такая же страдающая и презираемая жертва общества, как рабочий, крестьянин, проститутка, прислуга. Не о том ли час назад говорил старик из Канудоса, заменяя словом «бог» слово «свобода»? Не он ли утверждал, что в Канудосе исчезнут болезни, нищета, уродство? Не это ли высшая цель всякой революции?»

Так размышлял Галль об обществе равных. И Канудос стал им, потому что только из них и состоял. Он был территорией карантина, но стал для своих больных настоящим Чистилищем, после которого спаслись очень немногие.

Религия Наставника была религией суеты, религией отказа от Духа Святого в пользу духа общественной угоды, размеренной и устоявшейся жизни; религия ухода в то дело, которое тебе давно пришлось по душе, пусть это и убийство, и барышничество, и воровство с разбоем, и пребывание в наивных фантазиях о сакральных знаках, чтобы причащаться мочой; она была религией родовых понятий чести, религией пиетета к ритуалу. Это религия мертвых, религия смерти и вместе с этим презрения к смерти, религия древних сил невежества перед лицом природы и рода; тонкая политика, управляющая верой. Религия, которую презрел Саваоф. Но Саваофа никто не мог увидеть и представить себе, и одесную Его сел Иисус, а рядом с ним примостился Антонио Наставник, к концу книги ставший Иисусом Христом Наставником. И он-то объявляет Антихристом Республику. Это было сделать проще простого, когда первыми реформами были смешные формальности, связанные с отделением церкви от государства, в том числе надзор за кладбищами был дан муниципальным властям и введен гражданский брак. Так к нему пришли некоторые католические священники. Наставник призывает отказываться от переписи и так заманивает к себе угнетаемые при монархии расы, не важно, что рабство было отменено при монархии. Всего пара слов о прощении, всего лишь чуть-чуть любви и спокойствия нужно было вложить в души верующего люда, напомнить средневековые сказки и припечь короля Себастьяна из XVI века, чтобы захватить последние жалкие крохи неразвитой нравственности простого населения. И вот она анархия, без республиканских денег, без частной собственности, без гражданского брака и переписи, без республиканцев и монархистов, наедине с собой, своими родными и мирной жизнью. До той поры, пока монархисты и республиканцы не станут воевать друг против друга за эту самую территорию, ставшую для обеих сторон загадкой, не поддающейся разумному объяснению в рамках существующих для них идей и сторон.

Канудос словно питался извращениями и питал ими тех, кто за собой и не подозревал их. Он жил, пока не вобрал в себя всю грязь, всех фанатиков, все зло, уродство, каким бы моральным оно ни было, и не уничтожил зверским образом. Канудос стал выражением смертельной агонии всего вырождающегося, поклоняющегося богу безвластия, для веры в которого нужен был извращенный святой лик. Здешние люди и сами были извращенными образами неких идеальных человеков и жили в этом держащемся верой и энтузиазмом хаосе, длящемся десять лет, летящих потоком бесконечности, ставшим адом некогда райского уголка. Только питался этот уголок награбленным у войск, а ранее – у бывших землевладельцев, точно так же живущих законами «чести», в их случае – откупа. И сражались мятежники сворованным у нападавших оружием. Канудос был бы обречен еще раньше, если бы не гражданская война и притязания властей… Но Канудос был обязан собрать всех у себя, чтобы покончить с тем, чему не было места в мире нового столетия. Канудос должен был изменить сознание тем, кто мог бы стать членом гражданского общества, и осознать дух грядущего времени держателям старых ценностей: этим миром будут править не традиция, а уловки, не благородные короли и святые отцы, а умелые манипуляторы и идеалисты.

«Теперь нужно действовать — действовать отважно, дерзко, жестоко, не останавливаясь даже перед преступлением. Теперь политика и мораль несовместимы.»

Параллельно эстафете властей, «палку кидали» основному женскому персонажу книги — той самой жене Руфино, Журеме. Женщины в этой истории вообще олицетворяют образ материнства, хоть в их разрезанную утробу и подсовывают живого петуха, а вместо детей они жалеют под своим крылышком уродцев, вроде карлика — ну чем не ребенок, пугливый и несамостоятельный. Журему можно считать олицетворением этой земли, которая готова была заботиться о любом человеке, пока за ними не приходил проводник. Совершенно случайно, на фоне борьбы за власть над оружием она отдалась анархисту, ждала возврата чести, но в результате сдалась репортеру — власти СМИ... Быть может, и переход репортера из монархической газеты в республиканскую здесь был еще одной палочкой. Но чья палка точно не дошла до финиша — та, что принадлежала самому отпетому разбойнику, Меченому. Не дала Журема — не далась Бразилия.

«Война Конца Света» — великолепное послание всем, кто «имеет глаза да уши», рассказанное героями, которые, хоть и имели их, но видели то, что только хотели видеть, что только могли увидеть и что были обречены никогда не увидеть. Читателю повезло — журналист оказался человеком без взглядов, без убеждений, без страстей и воображения… Таков ли ты, читатель, когда от тебя требуется внимать? Устами слепого репортера глаголила истина. Антонио Наставник умер, на время осуществив мечту о государстве свободы, хоть объединившимся вокруг него людям было глубоко плевать на политику, а Христос остался в душах верующих и уверовавших, которым и удалось в конце преодолеть кризис своей человечности. А что, если и слепой репортер стал одним из таких уверовавших? Я не так давно покинула свой Канудос, но часы в моей комнате возобновили ход. Я покинула «общину Конца Света», это логово смерти, агонирующее над маммоной. Большинство оставшихся верили в слово Начальника ...говорят, он был аргентинцем …а еще они не имели здешнего гражданства …что за ирония преследует меня страницами книг?..

Терри Пратчетт умеет писать настоящие сказки для любой возрастной категории. В них всегда есть и любовь, и смерть, и обычные люди… И все в смешных сценках, где все такое знакомое — потому что собрано из кусочков нашей собственной вселенной и ее выдумок, – тут перемешано в органичный коктейль, который не самые далекие люди пьют, потому что путают с «органическим», химики с биологами спорят за право изучать его, а особо филологичные волшебники Незримого Университета, имеющие вполне себе видимые дипломы в нашем с вами мире, раскладывают по аллюзиям и параллелям вместо того, чтобы упиваться удовольствием от нарождающегося именно здесь, в центре Плоского мира, в Овцепиках, настоящего Волшебства – жизненного вдохновения, сырого и еще невинного. В этом и состоит волшебство настоящего фэнтези: расширять горизонты собственной фантазии, потому что возможно вообще всё!

Сюжет этого романа прост как никогда. Умирает король, которого, естественно – и это никого не удивляет – убивает узурпатор власти. Оба они на одно лицо, одни действия, разве что характер разный, но от этого меняется только отношение людей и земли к своей власти, а не то, что является результатом правления. Такая знакомая нам всем феодальная ирония, когда авторитет семьи и фамилии важнее самой идеи управления и распоряжения благами страны, уверенность в благополучии жизни. Но даже сам герцог, захвативший только что власть, не может ощущать себя на своем месте: его то ли вина гложет, то ли действуют эти самые таинственные силы незыблемой земли, привязанной к определенному государю.

«Случись нынче какой-нибудь свирепый бунт — все было бы... на своих местах. Тогда можно было бы вешать всех без разбора. И душа бы отдохнула. Моментально произошла бы закупорка артерий общественного организма, столь благотворно влияющая на развитие всякого государства.»

И все становится необратимо плохо в тот самый момент, когда люди меняют свое отношение к самому традиционному, что существует в их самом низменном быте – к ведьмам. И тут уж жди перемен, потому что уж вещих сестричек жить по новым правилам не заставишь! Так начинается история возвращения справедливости, трона и сложившихся искони устоев... Не без манипуляций со временем и пространством, тремя благословениями «ведьм-крестных», а также изменением общественного мнения вполне себе политическими методами.

«Королевство – штука мудреная. Тут много чего намешано. Идеи. Верность. Память. А потом из всех этих штуковин появляется новая форма жизни. Скорее даже не просто форма жизни, живая идея. И складывается она из всего, что только есть в королевстве живого, а также из того, что народ себе соображает. И еще из того, что он думал раньше, еще до нашего рождения.»

Влиять же на людей главным героиням поможет особый вид магии. Если обычно женской ипостасью волшебства в Плоском мире выступает Головология, то бишь воздействие на сознание и поведение, то для манипуляций с массами эта самая Головология неплохо срабатывает в тандеме с передовыми СМИ, а именно – театром. A Medium is a message, что значит, что театральное искусство само по себе несет силу сообщения, а если применить к магии искусства магию психологического манипулирования, то никакие ментальные стены не устоят. Пратчетт здесь умело вписывает в свой мир эпоху нашего Возрождения: театр Дискум (Глобус), Леонард Щеботанский (Леонардо да Винчи), проскакивающие тут и там строчки Шекспира.

Все эти параллели с нашим миром, хоть ведьмы и двигают время вперед, смещая календари, которые и так в каждой земле Плоского мира свои, совершенно не дают понять, в какой эпохе существует мир Пратчетта. Кажется, что автор специально указывает близкие нашему пониманию даты, чтобы было проще рисовать выдуманные им образы, а какой год там на самом деле не так уж и важно. Все равно история в виде летописей и портретов прошлых правителей потихоньку съедается крысами и растворяется под метками котов, пытающихся избавить хранилища от своих коллег по уничтожению памятников. Одна из героинь так и говорит, что время – это просто игра воображения, Головология, одним словом. Поэтому еще более значителен тот факт, что Настоящий Король, в отличие от остальных смертных, как никто другой привязан к жизни в настоящем. Отсюда и вытекает тенденция становится привидениями.

«Король, который ни разу в жизни не изведал ужаса, вовсе не стремился познакомится с ним по окончании своего существования. Отчасти это объяснялось полным отсутствием воображения, однако верно и то, что сей монарх был ярким представителем той особой породы смертных, чья укорененность в настоящем воистину непоколебима.

Большинство же смертных такой укорененности лишены. Их жизни можно уподобить кляксам, растекающимся вокруг точек, где в данный миг находятся их тела, — такие смертные либо предвосхищают будущее, либо стараются вернуться в прошлое. Их поглощенность тем, что может свершиться, такова, что способность распознавать свершающееся они проявляют лишь тогда, когда обращаются к нему в качестве уже свершившегося. Все это слегка запутано, но такой тип людей распространен наиболее широко. Они боятся потому, что подсознательно знают, что их ждет. И чаще всего их ожидания сбываются.»

Тема судьбы, исполнения желаний и участие во всем этом вещей, которые, кажется, только в Плоском мире читаются магией, а в нашем – обыкновенными занятиями всех, кого ни попадя, внушает оптимизм и желание жить здесь и сейчас, веря во все, во что хочется верить, а не уноситься фантазиями в вымышленные края, потому что мир Пратчетта дан нам как раз для того, чтобы мы умели также иронично и остроумно относиться со всем с нами происходящим и, по-хорошему, снабжать это настоящее поистине сказочными метафорами.

«Ненастоящее, которое хочет стать настоящим, часто становится более настоящим, чем само настоящее. Общеизвестный факт.»

Неизвестный апокалипсис

Внимание! Внимание! Экстренные новости! Практически каждый год мы знали, что рано или поздно мир начнет рушиться, канет во тьму, будет завоеван инопланетянами, будет опустошен ядерным оружием, заражен зомби-вирусом, будет сбит метеоритом, засосется во внезапно пролетевшую мимо черную дыру, окажется виртуальной реальностью, сгорит от глобального потепления или оголодает от того, что вымрут все пчелы... Но только евреи всегда знали настоящий сценарий конца света.

Как сообщает старший раввин Бент Лекснер, на земле в каждом поколении существует ровно тридцать шесть праведников, на которых держится жизнь всех людей земного шара. Люди эти стремятся помогать любому ближнему и впадают в странную панику, когда пытаются пересечь зону своего влияния. И никто бы не докопался до этой важной информации, скрываемой в тысячах страниц Талмуда — обширного свода правил иудаизма, основанных на комментариях к Устной Торе, — если бы по всей земле не стали находить жертвы со странными числовыми отметинами на спинах, очень сильно напоминающими татуировки.

Расследованием странного дела занимаются два детектива: один — венецианец Томмасо Ди Барбара, второй — датчанин Нильс Бентцон. Наш корреспондент смог узнать, что первого отстранили от работы за то, то он занялся этим сомнительным предприятием, а второго не воспринимают всерьез. Бентцон оказался очень интересным собеседником, которому пришлось изучить цепочки террористических актов, чтобы выйти на след подозреваемого. В его папке можно обнаружить даже такой известный инцидент, который известен у нас как «Норд-Ост», а также найти большинство имен всех влиятельных личностей планеты, так похожих на праведников в их стремлениях изменить что-то к лучшему.

Чтобы найти убийцу, нужно мыслить как он и через призму его мышления предполагать, кто больше всего подходит под определение хорошего человека. Переговорщик по профессии, Нильс Бентцон подробно нарисовал нам психологические портреты отчаявшихся в кризис людей, а также предполагаемого террориста, смотрящего на западный мир с противоположной стороны айсберга, скрывающего под водой незападные, неразвитые, страны:

«Западные люди понимают самих себя исключительно через внешние вещи. Через одежду, внешний вид, зеркала, фотографии, телевидение, рекламу. <...> У западных людей не бывает внутреннего диалога, никаких прямых разговоров с Богом» Больше подробностей смотрите в спецвыпуске, посвящённом расследованию, который подготовил для вас А.Й.Казински.

Если с преступниками и обычными людьми все более-менее ясно, то с праведниками сложнее. Мы спросили, каким должен быть настоящий праведник. И получили ответ: «Самодостаточный. Скрытный. Совершенный. Одинокий». И у такого человека нет выбора. «...Бог ни о ком не думает больше, чем об Иове, хотя и забирает у его все подчистую.» Интервьюер также намекнул нам, что уже на середине разговора ему стало казаться, что он знает, кто последний праведник на земле, настолько понравился ему датский полицейский и его взгляды. Сама же экскурсия по странам мира, глобальным проблемам и конфликтам напомнила «культурные туры» книг Дэна Брауна.

Редакция предупреждает, если среди вас есть подобные люди, опасайтесь — они могут стать очередной жертвой, приближающей конец света!

Далее не пропустите в спецвыпуске:

- Молодость, погибающая на войне, — жертвы ради веры и герои, убитые экономическим кризисом

- Саудовские женщины играют фарс: репортаж из-под чадры

- Какая фобия заперта на форумах интернета?

- Десять достижений Востока, которые стали стилем жизни Запада

- Битва суперинтеллекта против социальных навыков: как преодолеть барьер?

- Чудеса математики, теория относительности, банальность зла и как все это связано с околосмертными воспоминаниями

- Конец света и конец расследования: а был ли убийца?

- Психозы любовные, социальные и религиозные, или ночь перед рождеством

Мораль поедания людей

Книги, в которых заключены кровавые сцены и страшные монстры, зачастую не очень хочется позволять читать подросткам. Тем более, что одним из ключевых моментов литературы ужасов всегда бывает сцена инициации, момент перехода во взрослое состояние. Однако здесь возраст главного героя — Уилла Генри, которому в один момент повествования за сотню лет, а в другой — двенадцать, далёк от пубертатного, и поэтому «Монстролог» становится одним из любимых жанров: ужасов, находящихся на стыке с фэнтези, а значит, в аудиовизуальном формате очень хорошо подходит под категорию семейного кино, каковым были многие из хрестоматийных кинохорроров.

Дело Доктора Пеллинора Ксавьера Уортропа против Антропофагов (пожирателей людей) очень похоже на эпизод сериала «Доктор Кто» или любого произведения про чудаковатого профессора, фанатеющего от своей миссии, но проникнутого сочувствием, хоть и непоказным, к своему ученику, ассистенту, а, на самом деле, компаньону, который становится чуть ли не единственным его другом среди множества известных ему людей, к которыми приходится обращаться только по работе, что для спутника обычно бывает лишь начальной стадией глубокой привязанности, постепенно раскрываемой через тернистые пути разнообразных передряг.

Книга, помимо приключенческой составляющей, которая не очень естественно наполнена сценами кровавого экшена или тошнотворного саспенса, очень резко контрастирующих с обстоятельными диалогами, в которых обсуждаются, в большей мере, вопросы мировоззрения, морали и нравственности, где идет борьба научного подход, религиозной нравственности и взгляды актуальной философии своего времени. Тогда это было набирающее популярность ницшеанство. Кстати, кажется, в словах Мистера Кернса (того самого выразителя новой морали) проскакивает и некий фрейдизм, когда он рассказывает Уиллу Генри о червях-паразитах и упоминает отрезание члена. Не то чтобы каждый червь обязательно должен был возбуждать разговоры о члене, но взрослый период по теории великого дядьки начинается именно в двенадцать лет. Совпадение? Ну да, Фрейд стал умничать несколько позже. Ницшеанские же темы задают параллель между убийцей людей в виде монстра, инстинктивно сохраняющего свой род, и убийцей, проникнутым мыслью о сверхчеловеке, которая даёт право на убийство, хоть оно и не реализуется в пищевой цепочке. Научный взгляд изучает проблему возникновения в процессе эволюции морали и почему хищник, пожирающий «вершину творения» не обладает нравственным началом. И даже тут Кернс остается выглядеть одним из самых здравомыслящих персонажей, в отличие от вспыльчивого Доктора Уортропа: он понимает, что человека могут убить и паразиты, но это — монстры, а не участники линии совершенствования на пути к Сверхчеловеку, как и Антропофаги. Вместе с этим, религиозность констебля и языческая тяга к мести Малакки Стиннета, сына преподобного отца — все это влияет на историю Уилла Генри.

Идейное содержание подано достаточно наглядно и просто, как и боевые сцены, но с нужной для подростков долей пафосности, чтобы было ясно, что автор создал эти образы на полном серьезе. Из приключений больше всего держала в напряжении сцена в психбольнице, от которой, насмотревшись «Секретных материалов», я ожидала, что монстр прячется в теле Капитана Вернера или, на крайних случай, как-то манипулирует огромным трупом из-под кровати. И меня порадовало то, что мои ожидания были обмануты: Рик Янси не поместил в свою книгу совсем уж крутые обороты сюжета, понимая, кто его основная читательская аудитория. Но меня немного смущало, что Капитан, рассказывая свою историю, говорит о себе в третьем лице.

Не сказать, что книга оказалась чертовски увлекательной или помогла совершить какие-то открытия, но она отлично вписывается в свою нишу, следуя тренду, и является неплохим образцом жанра и архетипичных сюжетов. Зато концовка великолепна и возбуждает любопытство к следующим частям серии.

Существует очень много книг о том, как выглядит дно. Одни писатели могут находить там особую романтику минимализма, примитивизма, опрощения, наконец. Жизнь на дне имеет свою философию, потому что там находятся те жалкие люди, которые еще способны находить оправдания. Но очень редко попадется произведение, которое найдет границы дна и выйдет за них, чтобы опуститься ниже. А еще меньше людей, которые способны понять и ощутить состояние «ниже нуля» — месте, где не существует ничего, которое находится настолько нигде, что его еще и поискать нужно. Потому что для таких людей предел — дно, на котором они и находятся после преодоления восемнадцатилетнего возраста. Но за дном, где обычно обитают разные ипостаси свободы, уже нет оправданий ничему, потому что способы убийства времени этого подполья изначально являются обманом, врать о котором куда сложнее, потому что даже грань между правдой и ложью — ничто.

В мир, расположенный «ниже нуля», по большому счету, состоит из отпрысков финансовой элиты Голливуда. Это роман о том, как будущие, нынешние и прошлые студенты всего за несколько недель рождественских каникул в Лос-Анжелесе погрязают в самых грязных, самых жестких точках города, скрывающихся в богатых особняках и клубах, где, казалось бы, не должно быть ничего, кроме бесконечного веселья и получения безграничного удовольствия. Но граница эта есть: она обозначена слоняющимися в рядах молодежи наркодилерами и странными здесь сорока-пятидесятилетними мужчинами.

Роман очень остро поднимает вопрос даже не наркозависимости или распущенности, не чрезмерного увлечения видеоиграми или фанатения от модных музыкальных групп, а отсутствия в жизни детей настоящих родителей, в которых они нуждаются даже в том возрасте, когда уже готовы стать взрослыми. Рождество — праздник семейный, но родители в нем появляются, чтобы выписать отпрыскам чек, а потом давать о себе знать только на страницах светских хроник и коротких телевизионных сюжетах, а если они не так знамениты, вообще не существовать.

«Исчезни здесь». «Интересно, продается ли он». «Люди бояться слиться». — анафорический мотив книги. Он начинает играть сквозь обширный саундрек повествования, но слышит его только молодой человек по имени Клей. Он тоже становится активным участником тусовки, даже постепенно превращается в загорелый светловолосый труп. Но его спасает то безразличие, которое находится «ниже нуля»: он пресыщается тем, что видит. Его знакомые и родственники заставляют вспоминать то, что было важным в его жизни: старые родственники, живущие под музыку с иными словами, любовь девушки, которую, как ему кажется, он никогда не любил. В его жизни еще осталось то, что очень просто забывается, когда его очень долго нет рядом. Не все потеряно. И эта оптимистичность вместе с более наигранными сценами финала, который хочет напрямую донести читателю, к чему было все предыдущее, вяло раскачивающееся повествование перебивает естественность и поэтичность самоуничтожающегося мира. Быть может, так нужно было сделать затем, чтобы усилить атмосферу насилия над падшими подростками. А наверное — чтобы даже в таком депрессивном обществе жила надежда.

Атмосфера — это то, что удалось автору на все сто. Я читала и выписывала саундтрек:

X — «The Have Nots», «Sex and Dying in High Society», «Adult Books»

Led Zeppelin — Stairway To Heaven

Elvis Costello album «Trust»

Eagles — «New Kid in Town»

David Bowie «Let's Dance»

Joan Jett & The Blackhearts «Crimson and Clover»

Killer Pussy «Teenage Enema Nurses in Bondage»

Culture Club «Do You Really Want to Hurt Me?»

Prince

«Artificial Insemination»

Bob Siger

Little Girl «The Earthquake Song»

«Smack, smack, I fell in a crack»

Tom Petty — «Straight Into Darkness»

Devo

Fear

Beach Boys

Specials

Billy Idol

Kurt Vile «September Song»

INXS

album «Psychedelic Furs»

Blondie — «In the Sun»

Duran Duran — «Hungry like a Wolf»

Fleetwood Mac

Eagles

KROQ — (Doors cover»

Oingo Boingo

Missing Persons

Stray Cats

Human League

Go-Go's — «Worlds Away», «Vacation»

B-52s

Sandra

Grimsoles

Vice Squad

Blasters

Icicle Works

XTC

Doors — «L.A. Woman»

Peter Gabriel

Fleshtones

U2

Aerosmith

Squeeze

Soft Cell — «Tainted Love»

Clash — «Somebody Got Murdered»

Frank Sinatra «Summer Wind»

Dorothy Fields & Jimmy McHugh — «On the Sunny Sde of the Street»

Я отмечала для себя то, во что тогда играли: Pacman, Pitfall, Megamania, Donkey Kong...

«Трент играет в «Бургер-тайм»: видеохотдоги и яйца гоняются за маленьким, бородатым поваром, Трент хочет научить и меня, но я не хочу. Я не отрываясь смотрю на маниакальные, извивающиеся хотдоги, почему-то это для меня уже чересчур, я отхожу, ища, во что бы еще поиграть. Но все игры, кажется, завязаны на жуках, пчелах, мотыльках, змеях, комарах, тонущих лягушках и безумных пауках, пожирающих малиновых мух, и музыка, сопутствующая играм, вызывает головокружение и мигрень, мне трудно выкинуть картинки из головы даже после того, как я выхожу из пассажа.»

Чтобы ощутить роман всем нутром, нужно быть хорошим человеком, обеспеченным, соблюдающим пост и разбирающимся в искусстве. Нужно обладать изощренным умом и воображением, чтобы тебя не волновала жизнь, а в путешествии вниз интересовало не то, что ты видишь день за днем, не то, что стало обычным для тех, кто считает настоящей жизнью — рутинные заработки во имя семьи, которой желаешь добра, но не способен исполнить все их желания. Нет, во всей этой обыденности мало духовного, и оно проскакивает мимо где-то с пятого по первый этаж, даже мимо цокольного. Перед тем, как отправиться туда ты посетишь безразличного к твоим проблемам психолога, которому приходится самому исповедоваться перед тобой, потому что «У тебя все будет хорошо», просматривать религиозные передачи и обсуждать с образованными друзьями «эстетическое безразличие» в кино, которое создают не кто иные, как собственные родители, и в нем же тебя будут интересовать только кровавые сцены и извращенный секс. А родителям будет интересно, как один подросток будет смотреть на то, как он трахает перед ним другого, чтобы тот был способен оплатить себе дозу.

«И пока лифт опускается, проезжая второй этаж, первый, уходя дальше вниз, осознаю, что деньги ничего не значат. Значит же то, что я хочу увидеть худшее.»

Примерно на этом, по моему мнению, и должен был закончиться весь этот рассказ, сдобренный до смеха реалистичными серьезностями в диалогах. Но молодому автору нужно было как-то отметить, что он среди умирающего сброда так и не стал трупом, поэтому в самом конце написал оправдание о том, как не слился, не исчез, не продался, что был единственным, кто ощущал личное, был личностью, оставался праведным даже несмотря на содомию и наркоманию. Да, это способны понять только мы — пресыщенные образованные религиозные люди. «Ниже нуля» вызвал в моей душе огромный резонанс, хоть и играла в ней совсем иная музыка, отыгрывались другие видеоигры, а возраст пресыщения был чуточку позже, но как раз на границе обретения свободы от принесших смерть своим детям родителей. Важно, чтобы человек пришел к описанному в книге отношению к жизни — большое спасибо автору за это. И пусть навечно будут прокляты те родители, которые не способны довести своих детей до подобного.

«Ружья Авалона» — это типичный второй сезон, представляющий из себя доведённый до ума пилотный, где зрителю представляли героев через шаблонные сцены, в которых нужно произнести или показать основные характеристики и связи между героями. Но в случае с Желязны и его Хрониками первого сезона может и не быть: вкратце «Ружья Авалона» пересказывают события первой книги, но звучит этот пересказ куда убедительнее, чем то растянутое на двести страниц занудство, предполагающее экшн и масштабность фантастических просторов.

Уровень зрелищности в этом романе куда выше, и именно этот факт больше всего повлиял на высоту оценки. Все-таки фэнтези должно действовать на воображение читателя, и во время чтения мне действительно представлялись очень красивые локации и персонажи. Здесь лучше прописано то, что нужно видеть, битвы стали более детальными, а в диалогах прописаны мизансцены и реакции не участвующих в разговоре напрямую героев. Поэтому образы этой книги куда конкретней и живее.

Вообще же, книга очень сильно напоминает сценарий к RPG: название обозначает основную миссию, в течение выполнения которой альтер-эго приходится участвовать в побочных квестах. Отсюда предельная линейность происходящего. Ну и стало чуть яснее, почему главный герой-демиург пустоват в своих действиях и рассуждениях и очень легко отвлекается на женские прелести. Проблема в том, что повествователь, каким бы активным героем ни был, остаётся созерцателем собственной фантазии. В интерактиве такое положение дел стало оправдываться тем, что в каркас героя должен встраиваться игрок. И тогда факт полубожественности оправдывается человеческой волей, но фантазия ограничивается видением гейм-дизайнеров. Поэтому мы больше узнаем об NPC, чем о «себе»-Корвине, которому придётся просто соглашаться с тем, что «Вот с этим чуваком я участвовал в таких-то сражениях и приключениях, но подзабыл, потому что мне стопицот тыщ лет».

У «Ружей Авалона» есть все достоинства, которые ждёшь от фэнтези: возбуждающие воображение концепция вселенной, динамичность красочных сцен, оригинальные существа, накапливание интриг и даже связь с другими мирами, в том числе совсем не волшебной Землёй. Так как моё знакомство с фэнтези началось именно с игр, а не книг, а огромные массивы текста мне читать тогда было лень, все подробности устройства подобных миров, вычитанные в книгах, для меня становятся открытиями, которые объясняют эклектичность того, что я принимала как должное в детстве, а к зрелости уже воспринимала как дурь. Все это для меня перечеркивает ощущение очень легкого, проходного чтива, где единственными ответвлениями стали напоминания о том, что было «в предыдущих сериях». И если «Ружья Авалона» очень сильно напомнили мне типичные оффлайновые фэнтези-RPG, то «Девять принцев Амбера» были для них открывающим видеороликом-экспозицией примерно ни о чем. Зато закрывашка великолепная. Немедленно приступить к созерцанию «третьего сезона«!

«Хроники Амбера» — название пафосно намекает на эпическое действо исторического масштаба. Жанр фэнтези поднимает ожидания до сказочных высот. Эту книгу советуют, ею восхищаются, она лежит на полке увесистым томиком, у которого есть не менее увесистое продолжение. Ты берёшься за неё ещё подростком. Ты даже играл в какой-то квест по ее мотивам и запоролся на стадии выхода из больницы, потому что не понял, каким же образом осуществлялось взаимодействие с инвентарем.

Ты возвращался к ней через несколько лет и уже знаешь наверняка, как главный герой выбирается из первой локации и как перекладывает карты с изображением членов своей большой семьи. У него полная амнезия, но он прекрасно помнит, кому стоит, а кому не стоит доверять. Доверие и возможность сотрудничества Желязны обозначил словами о двойственных чувствах к персонажу. В основном же решил для различия дать разные имена и описать яркие наряды — больше ничем девять принцев Амбера не отличались. Ты откладывал книгу раз за разом после этого пасьянса, считая, что автор слишком уж загрузил тебя информацией после реалистичной водички. Но однажды ты преодолел себя и пошёл дальше.

Но дальше тебя ожидала водичка психоделическая, в которой фэнтезийность не обрела своего лица и чёткой концепции. Перед глазами и тебя, и главного героя (теперь ты узнал, что он не Карл, а Корвин, и что будет называть себя любыми именами на К) проходят бессмысленные картины, которыми, как оказалось впоследствии, и управлял один из принцев Амбера. Но теперь ты смог провести границу между фентези и реальностью, которая лежит в жанре ужасов. И да, тебя брал ужас за то, что творит с тобой автор. Потому что чуть дальше ты осознаёшь, что мир хроник Амбера — это локация-пасочница, а наличие карт и их описания тоже намекает на игру, тем более, что ее прохождение — то бишь наше продвижение по страницам — при этом предельно линейно. Нет никаких разветвлений и параллелей: ты видишь все глазами Корвина и вынужден читать его записи от первого лица. И, видимо сказалась амнезия или какие-то последующие травмы, физического и психологического типа, которые не позволили тексту отличаться художественностью. И это при том при всём, что главный герой — поэт, являющийся автором шедевральный баллад. Ты поначалу веришь этому, но и это уверение оказывается дошираком на твоих ушах, потому что, как мне показалось, в большом пробеле текста, заканчивающемся упоминанием баллады Корвина, под поэтическим произведением скрывался половой акт.

Примитивность текста, его предельная скудность и даже ограниченность фантазии автора, который не предложил тебе ничего, кроме демонстрации пары странных путей в вожделенный Амбер и сомнительного экшна, наталкивала на мысль, что сейчас читаешь какую-то женскую графоманскую фантазию. Как это могло стать классикой фантастики? Как могло получить слово «шедевр» на обложке? Из-за простоты или в книге действительно поднимается вопрос вечного стремления к истине по путям, вызванным в Мире Теней — многих отражениях Подлинного Мира — сознанием людей королевской крови Амбера? Первая часть не дала ничего: ни похожего на хроники, ни похожего на хорошее чтение вообще. Единственное, что получаешь от неё — базовую колоду для будущих странствий, интригу, завязанную на престолонаследии после таинственного исчезновения отца девяти принцев, и регулярные поставки новеньких блоков сигарет в, казалось бы, типичное позднесредневековое действо.

Кстати, в связи с последним фактом привет Максу Фраю. Буду читать цикл «Хроник Амбера», видимо, только затем, чтобы вписать в своём сознании Мир Ехо в один из Миров-Теней Амбера. Посмотрим.

Третья часть цикла продолжает тему чисто по-английски устроенной безумной вселенной. На этот раз Артур Дент узнает, откуда взялась вполне себе земная игра в крикет и ещё одну причину, по которой люди ломают головы над вопросом Жизни, Вселенной и всего такого. В какой-то момент мне показалось, что на данном этапе вопрос из «Сколько будет шестью семь?» превратился в «Назовите любое число». В этой книге читателя ждёт не так много внезапных открытий: на этот раз композиция построена по четкому плану, потому что помимо нового способа двигаться в пространстве и времени на случайностной тяге на мировые события будет оказывать влияние искусственный интеллект самых мощных компьютеров, настолько продвинутых, что способных сходить с ума, шокироваться и мстить своим создателям. А одному из них случайно мешать этим планам со скуки. Юмористическая атмосфера осталась на том же уровне, но шутки стали сквозными темами для определённых случайностей, например, постоянно меняющейся сумке Дента и появления на вечеринке инопланетянина, по глаголам действий которого можно определить его видовую принадлежность (на мой взгляд, это одна из самых интересных идей в книге). И это ещё одна причина, по которой книга выглядит более цельной, чем предыдущие, хотя, на мой взгляд, такая упорядоченность не сыграла на пользу восприятию атмосферы созданного Дугласом Адамсом мира, где пространственно-временные флуктуации и случайности играют немаловажную роль. Поэтому «Жизнь, Вселенная и все остальное» смотрится более по-детски.

Роман интригует с самого эпиграфа, который намекает, что все усложнилось после того, как во Вселенной появился ответ на вопрос смысла жизни. Ну и действительно, что жители Вселенной ожидали от компьютера, который создан для расчётов и работы с базами данных? Слишком просто — нужен новый уровень запутанности, чтобы ответы и вопросы не замыкались на цифрах. Та же ерунда происходит, когда планету оккупирует толпа офисных служащих и работников сферы услуг. Практически весь юмор книги и держится на том, как все перевёрнуто с ног на голову: властитель вселенной — крайний агностик, философствующий над очевидностями, в то время как огларунцы, наоборот, не верят в жизнь на соседних деревьях, якобы те — всего лишь общая галлюцинация, второе пришествие пророка состоится реально прямо перед концом света, поп-звезды скупают звездные системы и преобразуют миры с помощью шоу при участии абсолютно черных кораблей (отсылка к монолитам Артура Кларка, как и игры в «Эрудит» с неразумными обитателями Земли), а нумерация поколений Зафода Библброкса идёт в обратную сторону, потому что его прадед — это перемещённых во времени правнук.

А дело в том, что вторая книга про автостопщиков теперь добавит следующее измерение Вселенной — временное, поэтому героям предстоит посмотреть на вселенский конец света в одноименном ресторанчике и оказаться при моменте зарождения на Земле человечества, которое окажется потомками присланных сюда на ковчеге голгафрингемцев, которые в свободное от лежания в замороженных капсулах время занимались регулярными пробежками, в то время как капитан корабля предпочитал пребывать в горячей ванне. И правда, почему бы и нет?

И, конечно же, во всех приключениях, в которые попадут уже знакомые главные герои, путешествующие в запутанных пространственно-временных завихрениях, будут скрываться самые разные вопросы, с которыми не раз сталкивались земляне, находя свои интерпретации ответов, позволяющих жить и выживать в огромном и, как утверждают краткие статистические сведения о геосоциальной природе Вселенной, совершенно пустом невзаимодействующем своими частями миром, в поисках смысла этой самой жизни. Но, даже так, тут очень многое нужно увидеть, чтобы действительно пожить, как утверждает Зафод Библброкс. Так что краткость зарисовок и сведений оправдывает то, что на скудную жизнь, обитающую во Вселенной можно взглянуть мельком, а не пытаться охватить её масштаб, чтобы сойти с ума, потому что и малая часть велика и только ради неё следует распрощаться с чувством меры. Хотя, сдаётся мне, у автора это чувство есть, как и прекрасное чувство юмора.

Ангельская физика — то, чего ты не знал о механике и электромагнетизме

Огромной неожиданностью второй книги становится перенесение читателя в реалии нашего собственного мира, которые от такого внезапного поворота сначала кажутся не менее чудными, чем вымышленные. Все усугубилось тем, что между разными, но частично похожими вселенными образовались окна, прорезываемые ворами из умирающего мира бывших торговцев. В общем-то поначалу книга очень напомнит фэнтези про попаданцев, что явно не идёт на пользу трилогии. Практически половина книги вертится вокруг установления химии между Лирой и новым центральным героем — двенадцатилетним мальчиком Уиллом. Цели приключений становится все более неясными, но при этом сцены в «Чудесном ноже» куда стремительней, напряженней и драматичней, но есть в этом ещё одна загвоздка: новая информация раскрывается к самому критическому моменту, развязкой которого скорей всего будет смерть тех, за кого переживает читатель. Так что, на мой взгляд, это далеко не детское фэнтези в его сказочном понимании с непременным счастливым концом, либо из тех книг, которые в одном случае стимулируют взросление, а в другом — оставляют человека с психологической травмой и нежеланием выходить из детства.

Причём тема психики в этом романе проходит и в пласте мифологии миров: атакующие только взрослых Призраки, превращающие погоню от них в сумасшествие, а принятие — в не менее безумное безразличие. Ну и кажется, что секрет расстояния между человеком и деймоном лежит в понимании любви и её ультимативности, а также отдалённости от естественных начал. Не просто же так деймоны — противоположного пола, а самые менее религиозные (в церковном понимании) персонажи, ведьмы, связанные с силами природы, не способны прощать и не так трепетно реагируют на отдаление части себя, потому что и так взаимодействуют с различной живностью.

Кстати, такой подход к построению мира мне кажется более подходящим под определение Science Fantasy, чем школы магии, её разделение, например на магию Порядка и магию Хаоса или по предметам со списками заклинаний и рецептов. В мире «Темных начал» мифологическое скрывается в научном и заставляет вспомнить первые физические законы механики, где термины получили своё название именно от церковных определений. Но вряд ли кто-то задумывается над тем, что Силы — это один из ангельских чинов, подразумевающий практически то, что вкладывает в понятие силы наука о природе — творение «чудес». А кто из читателей в курсе об электрических ангелах, которые также называются янтарными (быть может, именно поэтому писатель использовал термин «антарный» — с ссылкой именно к христианской мифологии). Тяга человека к знанию и к истине, причём через технические изобретения, превращается в книге в общение с ангелами. И вторая часть трилогии раскрывает проблему этого общения. Спойлер: кажется, общение происходит с теми самыми ангелами, которые ещё до событий Книги Бытия пытались восстать против Бога, но были изгнаны с небес. А дальше в силу вступает тот миф о сатане, которому отныне приходится шалить среди людей.

Те, кто крепок в своей вере, могут не бояться: таки «физические ангелы» — не те мстящие Создателю твари. Встаёт другой вопрос — Провидения, предопределения: откуда берутся пророчества, почему человек приобретает то или иное знание, уверенность в чем-то, откуда знает правду и почему оказывается в том или ином месте. Получили ли ведьмы, шаман, лорд Азриэл и Лира информацию из одного источника? А то, может, Магистериум был не так уж плох, а леди Колтер просто хочет разобраться, почему «ангельская наука» вдруг решила поиграть судьбами людей, не позвав её в общую тусовку, так что ей пришлось ввязаться в неё самой. История же новой попытки свергнуть Бога и новой Евы, по пророчеству ведьм появляющейся, чтобы стать матерью нового человечества — действительно фэнтези, сказочное повествование. Ну и что, что мифология не древняя, алхимическая или из городских легенд — христианская тоже полна своих историй и существ. Будет интересно узнать, к чему все прийдет в последней книге.

Фантастикой обычно называются произведения, в которых автор оперирует достаточно отдаленным от реалий посюстороннего мира вымыслом. В случае с романом «Туманность Андромеды» это определение не работает, потому что создаётся впечатление, что Ефремов и его советские читатели воспринимали описываемый мир эпохи Великого Кольца одной из вполне осуществимых реальностей. К этому располагала и начальная глава, очень напоминающая завязку для произведения в жанре ужасов, жанр которых подразумевает связь с реальным миром: столкновение с неизвестным, погибший корабль с предостерегающим сообщением о таинственном живом Ничём, таинственный инопланетный крест, поразивший члена экипажа... Даже переход от рассуждения о природе инопланетного существа в форме креста переходит в образ христианского кладбища, которое в будущем можно увидеть только на картинах «древних» художников. В этом виделся какой-то символизм, страх перед нематериальным и религиозным, а это намеки на художественность, воздействие на чувства. Но оказалось, что ничего подобного в романе нет и не предвидится. Яркая вспышка о приключении на планете у железной звезды была кратким озарением фантазии Ефремова, которая побудила его написать эту историю, но вскоре исчерпала себя, встретившись с глубоко рационализованной мыслью писателя, промытой коммунистической пропагандой.

Весь остальной текст состоит из как будто утверждённых партией идей о построении коммунизма, которые пришлось впихивать в нелепые диалоги. Различие между персонажами как раз и определяется темой разговора — каждый пытается рассказать об основах своей специализации. Причём настолько первичные, что кажется, каждый человек будущего должен был бы иметь об этом представление, ничего сверхспецифического в них не встречается, разве что некоторые выдуманные материалы, препараты и вошедшие в обиход технологии. То есть герои трут между собой абсолютно очевидные для них (но не для нас) вещи, якобы за ними наблюдают люди других (а особенно отстающих) миров, чтобы быть в курсе, как устроена жизнь на Земле эпохи Великого Кольца. Кстати, именно нечто подобное и выражает смысл эпохи: с помощью этого самого Кольца происходят передачи между отдаленными на тысячи световых лет мирами о том, как прекрасны цивилизации друг друга. Планеты, отсылаемые и получающие эти сообщения называются Планетами Кольца.

Подобное отсутсвие настоящего в романе накладывает великие сомнения на то, что в смотрящем только вперёд мире, анализирующем исторические ошибки, возможен какой-то прогресс. Да и вообще утопия Ефремова отвратительна в своём лицемерии. Историки и антропологи возмущаются воинственностью людей прошлого и плюются, когда вместо произведений литературы и визуального искусства находят на раскопках автомобили и ювелирные украшения (личную собственность и роскошь). Они осуждают одержимость техникой, но сами стремятся с каждым поколением улучшать свои собственные технические достижения, чуть ли не возводя технический прогресс в культ своей цивилизации. Да и неужели за века библиотечные, архивные и музейные работники не сохраняли важнейшие объекты культурного наследия? Они что-то говорят о том, как меняется уровень человеческого счастья с новыми открытиями, что культура развивается накапливанием исторических слоёв, как-то пытаются работать над человеческой психологией, но не понимают, что и представления о счастье могли меняться. Людям эпохи Великого Кольца совершенно невдомек, что их осуждения людей прошлого точно так же применимы и к их собственной эре, потому что уже завтра очередной великий ум (а других тут практически и нет) перечеркнет предыдущие взгляды. Они осуждают требовательность промышленной цивилизации прошлого к природе, беспокоятся о том, как были загрязнены и испорчены целые природные области, а сами занимаются изменением климата, уничтожают «вредных» животных и подумывают о смещении орбиты и оси планеты для более комфортных природных условий. Такое ощущение, что люди будущего смутно представляют себе, что такое экология, биосфера и насколько тесно связаны живые существа между собой.

Проблемы у них и с самой «важной» из наук — такой математической теоретической физикой. Излишний материализм ума автора решил прикинуть, что электромагнетизм — функция антипространства, потому что гравитация — функция пространства. Соответсвенно, интересные сочетания этих двух полей дают точки нуль-пространства, которые сократят пространства коммуникаций. Только вот с хрена два свойства одной и той же материи, могут обнулить друг друга? Даже в электромагнетизме функции двух полей идут перпендикулярно друг другу, а не участвуют в эффектах наложения между собой. Откуда взялось антипространство? Просто чтобы было?

Именно подобные провалы и несуразица не дали по достоинству оценить произведение, а ведь в нем действительно есть плюсы. И один из главнейших — изображение видения эпохи. Мне кажется, что к «Туманности Андромеды» больше применимо понятие советской психоделики, чем фантастики. Все-таки это действительно порождение реальной мысли, затуманенной идеологическими веществами. В романе содержится все то, что привело советского человека к деградации — гуманизм, физиологичность и отсутствие художественного видения. В будущем для более емкого хранения информации был придуман специальный язык, использующий цветовые и звуковые знаки, но при этом книги остались существовать, потому что линейное письмо оставалось более доступным для восприятия. Ефремов что-то говорит о немногословности людей будущего, решив, что её вызывают художественные средства языка, поэтому он пишет пространные описания с чёткими обозначениями конусов, эллипсов и цилиндров, а его герои говорят ни о чем множеством слов — как же это по-советски. Рассуждения об искусстве до боли примитивны и сводятся к теории сублимации. А ведь именно наличие художественных образов, выраженных с помощью различных художественных средств придаёт емкости сообщению, потому что в нем заключаются смысловые оттенки. Но в мире Великого Кольца все слишком дифференцировано и размазано, а воображение находится на уровне геометрических тел одних и тех же цветов: серый и серебристый, красный и медный, малахитовый, бирюзовый и немного фиолетового для изображения вод. Эта книга — «Гаргантюа и Пантагрюэль» своего времени, страдающая той же излишней масштабностью, но при этом лишенная настоящего, остроты и сатиры.

А вот пошлости здесь навалом. Понятно, что люди будущего — сугубо рациональные существа — не так уж эмоциональны, потому что заморочены либо на научных открытиях, либо на физическом труде, но обязательно творческом — нет, не сочинением и открытием индивидуального видения, а только целесообразным в масштабах своей цивилизации. Но не лишена надежды мысль, что великие открытия совершают эмоциональные люди. И чем же обычно вызываемы эти эмоции? Правильно — силами либидо от созерцания натренированных тел друг друга, а также прекрасных форм инопланетных гуманоидов. Именно поэтому ученым нужно быть атлетичными — по-другому вдохновение не возникнет.

Отличной идеей в контексте тамошнего прогрессивизма видится идея отсутствия семьи и воспитания детей в изолированных группах по возрастам. Ефремов, думаю, не допер до этого, рассуждая чисто о педагогических проблемах, но действительно, если человек не будет видеть разницу возрастов, у него не будут возникать мысли о конечности жизни, и таким образом, на всю жизнь в уме останется стремление вперёд, вопреки возрасту, а подкрепляться все это будет успехами по увеличению долголетия.

«Туманность Андромеды» таким образом становится образчиком коммунистической антиутопии, где настоящее мертво, а люди воспроизводятся на убой для подвигов во имя глобализации и видений будущего с других планет. Здесь истиной становится устаревающий с каждой эпохой факт, а время растягивается между этими фактами, сообщенными археологами и инопланетянами. Века жизни человека тотально насыщаются работой во благо других, которые не имеют иных потребностей, кроме аналогичного труда для общества. Это мир пустых человеческих душ, разрываемых между скучнейшими основами обыденной науки и страстью любопытства, движимой всплесками гормонов. О любви здесь говорят как о холодно принимаемом выборе, красота заключена лишь в целесообразности, и любая глупость, выглядящая гармонично, а значит красиво, сойдёт за новое научное открытие. И знаете что? Ведь именно в мире самых тупых и пустых людей, мыслящих в рамках гуманизма, лишенных личностных начал и различаемых только по геному, и возможно настоящее счастье — только среди ограниченных позитивизмом дураков. Все ещё думаете, что это утопия, что такого места действительно нет? Возможно, вы счастливей, чем думаете.

Что может быть лучше космической фантастики, не основанной на материалистических постулатах и говорящей о смысле жизни без идеологических занудств? Чашечка отменного листового чая в правильное время, ответил бы любой из героев вселенной, описанной в Путеводителе для путешествующих автостопом. Эволюция? Неужели никто не заметил, что в кое-каком месте она дала как минимум шесть массовых сбоев? Предельно логичная компьютерная техника? Вот уж вершина лицемерия! Дуглас Адамс не просто выворачивает привычные представления, чтобы посмешить читателя сказочными нелепицами, но пронизывает весь текст знакомой каждому идеей креационизма. Земля создана мышами как биокомпьютер, занятый разработкой Великого Вопроса Жизни, Вселенной и Всего Остального. И каждый человечный землянин рано или поздно задается этим вопросом. Автор «Путеводителя», я полагаю, не без участия мышей, заказавших создание Земли на Магратее, любезно подсказал нам ответ, который, с его легкой руки, стал достоянием множества человековидных культур.

Об этом ответе давным-давно знаю и я. Это знание попало в мою голову ещё до того, как там оказался просмотренный фильм и прочитанная книга. Где-то между этими двумя вероятностными событиями этот ответ зазолотился номером моей квартиры. Пожалуй, вероятность того, что еще несколько гуманоидов обитает в сорок вторых квартирах и домах, не так уж мала. Но до всех ли доходит, что все их стремления задаться нужным вопросом приводят к невероятным вещам? Насколько вообще современному человеку, так уверенному в совершенстве логичного знания и красоты простой гармонии, симметрии и ритма в них, возможно поверить в доведшую до этой мысли о совершенстве случайность, вероятность которой стремится к огромнейшим степеням при дробном основании? Думаю, Дуглас Адамс в своей книге добивался именно этого: демонстрации идеи некой невероятности, которая настолько вероятна, что обладает четким британским вкусом и остроумием. Самый лучший космический корабль — корабль на невероятностной тяге; самый полезный робот — псих; самый лучший способ действовать — не задумываться об обдумывании; самый лучший способ открывать новое — путешествовать на попутках с помощью «Путеводителя».

Великолепная книга, в которой две головы лучше одной, потому что одна из них сделает самое важное — перекроет мыслительную активность обеим, в которой конец света не превращается в агонию выживания, а встреча с создателем обещает вынос мозга во всех смыслах этого слова. Кстати, можно дать слово одному из креативной команды по разработке проекта Земли и «Всего Остального»: «Идеализм, чистая наука, поиски истины — все это очень хорошо, но рано или поздно, боюсь, наступает момент, когда начинаешь подозревать, что всей многомерной бесконечностью Вселенной на самом деле заправляет горстка маньяков. И если мне предстоит выбор, потратить еще десять миллионов лет на установление этого факта или просто взять деньги и дать деру, то лично я не прочь поразмяться.»

И пока кто-то играет в выбор, рассматривая идеалы с точки зрения их большей истинности, руководствуясь числами наибольших вероятностей, немногие готовы смотреть на жизнь и вселенную с той долей здравой иронии и юмора, чтобы по-настоящему верить, не оглядываясь на пустые расчёты. Материалистическая и идеалистическая мишура настолько смешна потому, что способна приобретать конкретные образы, и потому, что её создателями обычно и является кучка маньяков. Как и создателями совершеннейших суперкомпьютеров. Но, даже никогда не узнав о сорока двух, человек рано или поздно доходит до того, каким должен был бы быть его собственный создатель. И если это осознание не похоже на смешную сказку или синкретичный миф, на научную теорию или фантастическую гипотезу, то, думаю, жизнь такого человека была воистину невероятна. Чего и всем желаю.

Великолепное и очень нетривиальное фэнтези, происходящее в так похожем на наш, но все-таки немного ином мире. Но так покажется только человеку с культурным багажом, в который плотно проникло христианство, ведь вселенная «Темных начал» словно альтернативный мир, который пошёл другим путём, потому что здесь над научным прогрессом продолжала довлеть церковь, Магистериум, и каждое открытие должно было находить религиозный смысл. Невероятная идея личных деймонов и таинственной Пыли превратили основные христианские догматы в очень конкретные образы фэнтезийного мира, хотя подвижные зверьки олицетворяют чувствительную душу человека, а Пыль очень близка по смыслу к Божественному Духу, пронизывающему мир и сознательных людей; Пыль движет алетиометром, вещающем истину.

Забавно, что столь религиозная концепция, лежащая в основе книги отталкивает тех, кому чужда такая глубокая тема. Им приходится верить тем одержимым открытиями ученым, которые пытаются приложить к основной проблеме — Пыли — формальную логику, снизить пафос в стиле иудеев и протестантов: до Бытия, до первородного греха. После прочтения даже показалось, что это наш мир в какой-то момент вдруг ответвился от вселенной «Темных начал» в тот момент, когда людей превратили в зомби отрезанием их деймона; и теперь видишь вокруг повреждённых, рыщущих в поисках истинной веры вместо того, чтобы смириться с той, которая соответсвует их исторической культуре, или в поисках объективного знания, забыв о настоящем чувстве единения с самим собой, со своей душой, навязывая себя другим и, наоборот, пытаясь оторвать от чужого. Не удивительно, что у самых холодных и расчетливых людей деймон в виде обезьяны — самого похожего на человека существа, быть может, самого рационального из всех. И не удивительно, какой восторг у посюсторонних поврежденных вызывают панцербьёрны — животные, которым приходится ковать свою собственную воинственную душу-доспех. Потому что в христианском мировоззрении у животных нет бессмертной души, только человек характеризуется триединством тела-души-духа. И, быть может, не просто так самым страшным человеком в книге будет ломающая людей мать Лиры, одержимый наукой отец Лиры и пытающийся быть похожим на человека панцербьёрн.

В связи с этим «Северное сияние» открывает новый взгляд на взаимоотношения существ и людей, все ощущения куда сильней, потому что чувства отданы животному воплощению, расставание с которым терзает тоскливой болью. Ты вспоминаешь похожие ощущения из своего опыта, но понимаешь, что происходящее в книге куда сильней и осознаёшь, насколько мало значит бренное по сравнению с духовным, вечным. Быть может, именно поэтому долгожительницы ведьмы в «Северном сиянии» могут отсылать своего деймона на огромные расстояния — их опыт позволяет им другой уровень ощущений, поэтому им не страшен даже лютый северный холод.

Очень приятно читать фэнтези, герои которого находятся в своём собственном мире, открывая его для себя естественным образом. Мир целен и продуман, хоть и может видеться главной героиней обрывками, потому что она раньше не покидала стены монастырской обители, а позже местного аналога университета, где Учёные — всего лишь вторые после Магистров, адептов церкви. Но даже в стенах существуют свои мифы, свои секреты, а ещё множество случайных людей и постоянных посетителей. Девочка Лира не столько участвует в научной или религиозной жизни Иордан-колледжа (Оксфорд), сколько озорничает с мальчишками, пока дети не начали исчезать. Из-за своего свободного образа жизни Лира не привыкла витать в облаках абстрактных определений и идей, но обладает чётким и ясным взглядом на мир. Возможно именно такой склад ума и помог ей пользоваться сложнейшим прибором алетиометром и ввязаться в кампанию по спасению своего друга.

«Северное сияние» — очень сильная книга по идейной составляющей и драматизму ощущений, история настоящего героизма и силы духа. Ещё давным-давно, как только её издали параллельно с Гарри Поттером, мне не захотелось её читать. И правильно, потому что эта книга будет понятна не всем, она не наивна, но в ней нет и занудства волшебных систем, в ней нет юмора, в ней есть жестокость и жесткость, от неё словно пышет ледяным характером и волевыми решениями. «Северное сияние» находится на перекрёстке волшебного фэнтези и реалистического ужаса, почти что продолжатель мрачной готической сказки в реалиях очень близкого нам мира с теми же континентами и очень похожими названиями, разбираться в которых автор дал нам самим, а переводчики помогли тонкими намеками, ведь все так знакомо, если обладаешь каким-никаким знанием и культурным балластом, который не время скидывать, пока читаешь Филлипа Пулмана.

Удивительно, насколько хорошо работает на эту серию великолепные обложки и награды писателя. Но впечатления от самого чтива были примерно такими же, как от «Петушиной лошади», чей автор тоже отхватил приз за лучшую детскую книгу. То ли у нас действительно настолько примитивные детские книги, что больше давать награды некому, то ли вкус судей вызывает сомнения, но это же отвратительные книги про попаданцев в волшебные миры. Кстати, в «Петушиной лошади» эти самые фантастические миры (их было два — сказочный и инопланетный) были более-менее продуманными и цельными, в «Часодеях» же Щерба нам практически ничего не объясняет. Этим ситуация ещё больше усугубляется: героиня совершенно пассивное существо, вокруг которой вертится несколько всё знающих и понимающих персонажей, кидающих истеричные фразы о том, что ей, Василисе, нельзя верить и она здесь всем мешает. Столкнувшись с миром часовой магии, который не особо отличается оригинальностью, потому что читателю вообще мало показано в книге — эферные чудеса смахивают на типичные компьютерные спрайты, а волшебные палочки (часовые стрелы) по функционалу сходят за смартфоны, — девочка принимает его в штыки, потому что ей приходится жить в доме папаши-злодея с невзлюбившими новенькую детьми. Поначалу это интригует, но читать о приключениях в волшебном мире Эфлары становится невозможно из-за отсутствия описаний мест — все слишком стремительно проносится перед глазами, девочку просто перекидывают из одних рук в другие, переходы между локациями происходят через очередной обморок героини, но при этом на посвящении в волшебницы, на которое подталкивает Василису фея, которая и не фея вовсе, наша героиня с полной уверенностью заявляет, что это её собственное решение. Это если считать, что делала она это под гнетом обстоятельств и пытаясь спасти стремительно нарисовавшихся в Эфларе друзей. Мда.

Все диалоги в книге состоят из фраз ни о чем и происходят в непонятных местах — это просто некие ничем не примечательные комнаты непонятно где вне связей с другими пространствами. Все места донельзя абстрактны, как заставки Часолистов, в которые тоже можно попасть, чтобы попроводить там время. Где-то со второй половины книги нам внезапно сообщают первые новости о том, что все это время происходило, пока Василисе пудрили мозги непонятками — прямо с бухты-барахты говорят, что только что она поучаствовала в очередной интриге властолюбивого отца, а также освещают несколько нюансов связанных с ним романтических отношений. С этого момента книга превращается в романтическое фэнтези для маленьких, где Щерба решает включить либидо и своим подрастающим героям, а не только взрослым, так что ждите сцену из «Сумерек», где Эдвард летал с Беллой по деревьям — здесь она тоже есть.

Однако, первая книга «Часодеев» — неплохой задел не только на последующую подсадку девочек на романтическое фэнтези, но и на раскрытие подробностей волшебного мира, с которым пока пришлось столкнуться только через участие в таинственных интригах, то ли любовных, то ли политических. Надежда ещё не умерла, потому что после прочтения хочется верить, что Щерба умеет плести сюжеты, а единственная её проблема — в диалогах и описаниях. Быть может, она неплохо писала бы женские романы, а с фэнтези пока не ясно: просто покидалась несколькими терминами, дав понять, что есть часовщики, феи и духи, но не раскрыв их волшебных особенностей, дав только картину враждебного противостояния. Получился очень фрагментарный, разорванный мир с героями в разноцветных платьях. Лучше бы это был комикс.

Очень противоречивый сборник, в котором встречаются как удачные рассказы, так и проходные произведения. Несмотря на название в нем встречаются не только ужасы, но и простые реалистичные рассказы, а также стихотворения (думаю, они попали сюда, чтобы автор смог поместить себя среди вымышленных стариков-поэтов), затрагивающие тему смерти. Стивен Кинг попытался придать цельности книге, написав введение о том, что каждый кусочек его творчества — это товар в некоей волшебной лавке и, вроде как, именно из обращения творца к покупателю возникли авторские вступления о своём вдохновении перед каждым рассказом. Но вот фишка с торговцем, на мой взгляд, не сыграла — он стремительно пропал со страниц, а личность Стивена Кинга осталась. Более того, предисловия объединяют рассказы куда больше, чем изначально заданная концепция, в них можно найти поводы для размышления над смыслом прочитанного, а также подсказки о том, что же могло скрываться за метафорой того или иного ужаса. К тому же ответами на непонятки служат схожие лейтмотивы и возникающие у персонажей последующих рассказов мысли. Так, я надолго зависла над тем, почему автобус в одноименном рассказе назывался Питером Пеном, потому что не могла сопоставить образ вечного детства с тем «другим миром», что открылся в его окнах главному герою. И хорошо, что стала читать дальше, потому что уже в следующем рассказе, «Некрологах», мне был предоставлен ответ — то, что является «питерпенством» во вселенной образов Стивена Кинга.

«Некрологи» вообще один из самых красочных рассказов сборника. Он не так интересен в плане фантастического и мистического, как в плане реалистической фантазии — мне очень понравилось изображение редакции желтого интернет-издания и его концепция. Кинг точно подхватил тренд, поняв в какую сторону двигается бульварное чтиво и что позволяет публикация в сети. А небольшая сквозная ниточка авторской мысли, связывающей идеи всех разнообразных кусочков сочинительства, придаёт ему особую прелесть, потому что образ автора здесь не менее важен, чем создаваемые им вселенные, тем более, что некоторые рассказы как раз вписываются в некоторые, созданные им ранее, например, «Ур» примыкает к вселенной «Темной башни», а герои «Моральных принципов» носят фамилию сквозного персонажа книг Кинга — священника отца Каллахэна (плюс упоминание библиотечной полиции).

Наверное, большинство рассказов — истории каких-нибудь стариков. И тут уж совершенно точно спрятан ещё один пласт авторской личности. От стариканов-монстров Кинг отошёл и превратил великовозрастных персонажей в свои прототипы. Иначе почему они все сплошь да рядом такие миленькие, поэтичные и даже всесильные? На сборнике можно было даже поставить надпись «Ни один старик на страницах книги не пострадал». Вместе с превращением центральных героев в дедушек идея смерти стала куда мягче, естественнее, даже соседствует с любовью и судьбой, не становясь злым убийцей. Что касается зла, то оно теперь полностью держится в противостоянии с нравственным началом и участвует в теме правосудия — ещё одном лейтмотиве.

Рассказы, где вершится суд, — одни из сильнейших, но практически все они написаны как детективы. Особенно в этом плане порадовала «Смерть», где Кинг очень тонко играет на гранях принимаемых решений, так виртуозно, что многие читатели (как я заметила в их отзывах) покупаются на уловку местного злодея-афериста вместе с отвыкшим от ведения сложных дел шерифом, живущим в спокойном городке, где происходит очень мало смертей. Рассказ очень психологичен, потому что верить приходится именно эмоциям, потому что размышления южных провинциалов очень топорны и примитивны, а к казни невиновного приводит излишне жесткое следование регламенту, в котором при этом многое было упущено для упрощения дела.

Другой тип правосудия показан в «Дюне»: это практически дружеские отношения сделавшего карьеру на вынесении приговоров Судьи с тем роком, который вершиться по воле природных сил. Великолепен рассказ «Пьяные фейерверки», где с иронией показана патриотическая борьба на равных каждый День независимости между итальянцами-бизнесменами и американскими иждивенцами на шее государства, и последующее разбирательство с забавным «приговором». Наверно, для американских читателей рассказ стал большим подарком, получив великолепную аудиоверсию с настоящим североамериканским акцентом, как и хотел Кинг. Но и без этого читать его было так же азартно, как и бороться героям рассказа. За них в определённый момент просто начинаешь болеть, потому что обе стороны вызывают симпатию.

А вот в очень спортивном рассказе, «Билли «Блокаде»», болеть не приходилось, хотя там очень много описаний бейсбольного противостояния, сведённого чуть ли не к письменной трансляции происходящих матчей. До последнего хотелось увидеть в образе странноватого игрока что-то мистическое, но это был очередной реалистичный рассказ, в котором поднималось детективное расследование. Даже простые зарисовки из жизни простых американцев смотрелись лучше.

Такова «Гармония премиум», где после неудавшегося брака рецептом для достижения дзена становится приглушённый кондиционер в жару и человеческий шоколад для собаки, всего несколько минут терпения — а дальше кури сколько влезет, включив максимальную мощь, больше не стремясь не быть «Питером Пеном» под гнетом городских стереотипов. Таково «Нездоровье», прекрасно показавшее болезнь рекламщика больше, чем недуг его жены. Таков и достаточно лиричный рассказ о «Бэтмене и Робине», где яркие образы персонажей из комиксов, в которых перевоплотились когда-то отец и сын на Хэллоуин, возрождают беспамятного старика из «мертвых». Чуть мудреней «Герман Вук ещё жив» — не просто зарисовка о смерти, но и о жизни, о прекрасном, о Боге. Рассказ, где пересекается смерть молодых и их детей с продолжающими жить стариками, скорость и стремительность проносится мимо размеренности. И снова в сознании мимо проезжает автобус «Питер Пен», напоминая о скорости жизни, диктуемой общественным мейнстримом, экономикой и коммуникациями, потому что герой «Автобуса» Уилсон везёт в Нью-Йорк провинциальную размеренность, воспитанную заветами родителей.

Вообще, инфантильность и демон детства или демонический ребёнок — классический образ для ужасов. И такой есть здесь — «Гадкий мальчишка». По моему мнению, это самый жуткий рассказ сборника за счёт своей концовки. Вроде как мелкий гаденыш — очень личный монстр, возможно даже плод воображения всего одного человека, которому грозит смертная казнь, быть может, это такой тип помешательства перед смертью — но он оказывается заразен. И раз уж это тоже рассказ о суде и казни, а не только о вспышках инфантильности, то задаешься вопросом, не впадает ли человек в детство перед лицом смерти и, раз уж, она так близко идёт с любовью, то человек становится ребёнком рядом с любимыми. Что это — страх признаться себе во взрослении? Может быть, не зря сборник начинается с ещё одного «детского» рассказа — «Мили 81».

«Миля» — это почти что сказка, ужас, рождённый воображением ребёнка, так желающего повзрослеть. И снова тема взросления переплетается в воображении с образом транспортного средства. Для маленького Пита это «взрослый велосипед», а для многих американцев настоящие машины, потому что в своё совершеннолетие практически все они заняты получением водительских прав. Отсюда и автомобиль-монстр, пожирающий тех, кому, по логике, автомобиль-то и не нужен, например, семейке близоруких, владелице лошади или просиживающему свою задницу в засаде за игрой в «Эрудит» полицейскому. Рассказ напоминает плотно вошедшими в народное (а тем более детское) сознание сказки вроде «Теремка», «Маши и трёх медведей», «Золотого гуся» и вспомнившейся самому Кингу «Смоляное чучелко», что ещё больше укрепляет в мыслях, что происходящее на заброшенной базе отдыха каким-то непостижимым образом создано сном Пита, который выпил неизвестное опьяняющее зелье из найденной в песке бутылки из-под водки. Не на это ли намекает и название самого сборника?

Отличным завершением сборника, на мой взгляд, стал бы «Мистер Симпатяжка», переводящий тему смерти в старческую любовную лирику. Забавно, что Стивен Кинг не сделал ни одного умирающего старика мамкоебом, хотя намекает на то большинство, которые грезят образом матери, находя пути за кулисы своего омраченного сознания. Хотя чем мертвее твоя мать, тем глубже мрачные глубины, не правда ли? Но Кинг решил, что для концовки нет ничего лучше темы конца света, и написал достаточно посредственный «Летний гром». С тем же успехом можно было закончить сборник не менее скучной «Загробной жизнью», которая порадовала бы фанатов «Мастера и Маргариты» продолжением идеи воздаянием по вере. Своими представлении о том, что же ждёт по ту сторону смерти, герой зацикливается себя в череде постоянных реинкарнация в одной и той же жизни, потому что им движет страх перед неизведанным и надежда на то, что и в неизменном можно что-то изменить. Намеки на то, что он будет возвращаться в одно и то же пространство и время жизни не работают на косных людей.

Кстати, в противовес «Загробной жизни» Кинг поместил в сборник «Ур», в котором героям предоставлены множества параллельных альтернативных пространств, о которых можно узнавать с помощью читалки. И опять мне понравилась не столько фантастическая составляющая, сколько так знакомая любителям книг мания чтения все новых и новых книг и невозможность перечитать их все, потому что столько всего интересного. И хорошо, если бюджеты ограничены, а если нет? А если да тебя платит некто из параллельной вселенной, хоть это и ты сам?

Есть в сборнике ещё одна такая пара «плохой-хороший» рассказ. Это «Маленький зелёный божок агонии» и «Моральные принципы». Когда переводила иностранные рецензии ведущих изданий на этот сборник, заметила, что критики очень выделяли «Зеленого божка», хваля Кинга за то, что он написал его на основе своего личного опыта, поэтому это чуть ли не единственный хороший рассказ. Но, по мне, рассказ очень плох. Потому что это достаточно банальный до детского ужастик, где нам чуть ли не в лоб кидают чётко прорисованное существо, причиняющее боль. Точно так же мы испугались бы брошенного нам в лоб молотка или любого другого привычного предмета, приносящего последующие страдания. А вот «Моральные принципы», напротив, очень даже хороши, потому что задают проблему, как и кто развращает сознание и как человек после приобретения опыта греха реагирует на морализаторство.

Но даже если учесть сомнительность тех или иных произведений в сборнике, он получился очень цельным: рассказы спорили и дополняли друг друга, находили общие темы и направляли мысль читателя к единому образу, несмотря на то что все говорили о своём и не имели общих сюжетных пересечений. Думаю, это отличная книга для того, чтобы поразмышлять о теме взросления на новом уровне, включая переход от шестидесяти к девяноста годам.

В сборнике «Лавка дурных снов» читателя встретит ну очень много рассказов, где главными героями будут старики от шестидесяти лет до набирающих десятый десяток оборотов Земли вокруг Солнца. У Кинга основную идею рассказа всегда обрамляют истории о жизни главных героев и бытовые сценки их жизни, что иногда немного раздражает своей мишурностью, какими бы порой остроумными ни были диалоги и неожиданными события. Но их живость всегда соседствует с темой смерти. И если раньше на грани стояли самые разные люди, оказавшиеся не в то время не в том месте, по мнению какого-нибудь простака, то теперь засилье стариков на страницах произведений Кинга превращает уход из жизни в более естественный процесс, мало сопровождающийся сверхъестественным злом, а скорее лирическими настроениями, поэтичностью и разговорами об искусстве. Все это может омрачить только одно — переход возвышенной темы, которая зачастую затрагивает те струны души, которую когда-то волновала любовь, на ту страсть, которая задала первый ритм самых сильных чувств к красоте. Этот рассказ именно об этом — о той самой первой любви. Отличный способ не только заговорить о проблеме сексуальной ориентации, но и о типичных мамкоебах, доживающих до преклонных лет.

Одна из тем сборника — правосудие, показанное как в реалистичном ключе, так и в мистических историях. Данный пример — из второй серии и рассказывает историю судьи, который чуть ли не буквально сделал карьеру на смертной казни, войдя со смертью в настолько неформальные отношения, что она пишет в своём списке (в этой интерпретации — на песке) те имена, которые использует в тесном круге общения Харви Бичер. Происходящее вполне предсказуемо, но только потому, что в нем скрывается ирония — забавны не только фамильярности природных сил с человеческими судьбами, но и то, почему мистер Бичер по этим причинам не может умереть — среди друзей и знакомых он просто Судья, человек без имени. И несмотря на возраст в девятый десяток лет его рассудок не омрачён маразмом, а здоровье позволяет выпить крепкого, когда его младшие на пару-тройку десятков лет коллеги уже щадят организм разбавленным чайком. Мистика? Или просто удачная карьера? Даже по поводу последнего Кинг не преминул оставить комментарий цитатой из Бальзака: «За всяким большим состоянием стоит преступление». Очень многозначительно в применение к тому, кто всю жизнь вершил правосудие.

Виртуозный детективный рассказ, чей не особо-то и хитроумный «злодей», решивший обогатиться после того, как в маленьком городке на Диком западе, куда давным-давно на серебряные прииски стекался народ, резко уменьшилась смертность и преступность, облапошил не только расслабившегося шерифа, но и невнимательных фантлаборантов, типа айвы79, ератника и корсрока, а, думаю, и ещё немало так похожих на простолюдинов описанного городка читателей. Топорно мыслящие копы уже встретились на предыдущих страницах сборника, а здесь продолжают доказывать тенденцию следования правилам обвинения, когда улики кричат громче, чем доводы разума и сердца. Мог ли быть столь алчным, чтобы охотится за серебряным долларом, везунчик, который решил не забирать лотерейный выигрыш в песо, мало озабоченный политической обстановкой и читающий старые газеты о серебряной лихорадке, в которой участвовал его брат? А так просто оставить на месте преступления шляпу, которую до этого никогда не снимал? Почему на суде, где прокурором и судьей был один и тот же человек, а адвокатом — богатый владелец торговых рядов, постоялого двора и гостиницы, самым заинтересованным в обвинении оказался ещё один завсегдатай «Игральных костей» гробовщик? И, наконец, попал ли доллар в карман убийцы или был кинут на поднос подаяний в церковь? Вроде как, автор не даёт однозначных ответов. Единственное, что можно сказать с уверенностью, гробовщику точно заплатят, как точно повесили бы невинного в городке, где суд вершат месть, жадность и первые бросившиеся в глаза факты.

Короткий рассказ из коротких предложений, в которых, как обычно у Кинга, запрятаны зацепки к причино-следственным связям ткани повествования. Стиль не подразумевает связок, реальность рассказа бьет по сознанию как мгновенная инъекция или потрясение новостью о смерти. Но так ли неожиданно случилось это потерянные для Рэя? Сколько намёков нужно, чтобы не огорчиться и достичь такой желаемой гармонии после нескольких лет бесплодного брака, в котором «бизнес» — имя собаки, а сам ты работаешь уборщиком? Всего лишь один — невключенный в жару кондиционер, способный довести до удара тяжёлого любителя сладостей. И пачка сигарет. Но не известно, что за засохший «Снежок» дал собаке Рэй и не было ли в нем летальной дозы шоколада... Кинг не даёт нам точных ответов на вопросы о том, почему же умерли члены его семьи, зато куча доказательств наличия второго дна в мыслишках неудачливого семьянина. Так просто все списать на жару, только вот Рэй знал и где спрятаны печеньки его жены, а кондиционер в конце вдруг заработает на полную. И все ради глотка свободы с запахом самых дешёвых сигарет. Экономия и правильное ведение «бизнеса«!

Жизнь, которую ты пропустил

Первый роман, который подарил публике Буковски открывает нам историю скучной жизни едкого человека, нашедшего в себе дух иронично относиться к происходящему. После «Хлеба с ветчиной» не настолько сильно вселяет веру в себя, будь ты человеком совсем иного теста, который и капли алкоголя в рот не возьмёт и вряд ли будет промышлять игрой на скачках и отрываться случайными связями с последующими обязательствами по выплате алиментов. Но жизнь такова, что случайно устроившись на работу, подразумевающую, в отличие от других шарашек, стабильный доход, ты можешь запросто превратиться в Генри Хэнка Чинаски с отросшим брюшком и парой-другой бывших жён. Все, что от тебя требуется, — это сохранить себя в любых обстоятельствах, каким бы днищным не казался твой путь. Именно этим проникнуто творчество Чарльза Буковски, и это притягивает читателя, даже если герои не находят симпатии, а мысли — отклика в твоей душе..

Видно, что в этой книге автобиографизм ещё не оброс стилем, поэтому хаотичное расположение отрывков не всегда чётко вписывается в канву романа, а диалоги выглядят то ли правдиво, то ли так, как будто сюда попали те фразы, которые человек не произносит, а проигрывает в голове уже после возникшего конфликта. Поэтому чему-то здесь точно не особо веришь, хотя очень многое просто кричит о том, что да, это действительно так и есть. Альтерэго Буковски ещё не обросло художественностью и не хочет быть Хэнком Чинаски, так и говоря, что это сам Чарльз Буковски.

Несмотря на то что события происходят где-то начиная с пятидесятых-шестидесятых годов, то же самое, возможно, происходит где-то здесь и сейчас, и либо ты уже живёшь похожей жизнью, либо кто-то совсем рядом с тобой, разве что пепельниц на работе теперь вряд ли встретишь. Весь мой интерес только на том и держался, что я видела, как мимо меня проходит та жизнь, которой мне удалось избежать одним жарким днём моей юности. Но это совсем другая история.

Хорошие ужасы — это истории, в которых за монстрами скрывается нечто, рождаемое человеческим сознанием. Если смотреть с этой точки зрения, потому что, если быть честными, и начало и конец «81 мили» слиты в ноль, то можно обнаружить, как и кто из взрослых чрезмерно серьезно относится к автотранспорту. Все начинается с того, что главный герой — мальчик по имени Пит Симмонс — переживает, что он не настолько взрослый, чтобы поехать на взрослом велосипеде со взрослым братом и его друзьями прыгать в карьер. Если использовать все ключики, которые даёт нам Стивен Кинг в предисловии о своём вдохновении и ссылках на поп-культуру, стремительно получаем связку, что ритуал взросления часто связан с получением водительских прав, а монстры могут создаваться сознанием боящихся, но отсылать их в звездные дали, чтобы потом кому-то оставалось «хотеть верить» и не знать, что писать в отчётах.

Пока мальчик (которого русское народное творчество запростотпревратило бы в Машу) спит похмельным сном, вокруг внезапно возникшего в заброшенном месте автомобиля образуется цепочка транспортных средств его жертв, с настойчивостью трёх медведей из сказки, на которую я намекаю, проверяют, кто ел из их тарелки и лежал... то есть осматривают предыдущие машины прежде чем прилипнуть к последней. Стивен Кинг вспомнил в связи с этим сказку про смоляное чучелко, а ещё можно найти параллели с золотым гусем и теремком, где представлены ряды людей/зверей, докопавшихся до наживы. Такая сказочность происходящего тоже может быть отнесена к тому, что арка ужаса создана десятилетним мальчиком, только попадаются в неё реальные люди, так или иначе не избежавшие поездки в дальние дали во время мертвого сезона на дорогах — середина дня в рабочую неделю после Пасхи или перед ней. Это что же выходит — события происходят на Страстной седмице? Может, не просто так был упомянут добрый самаритянин, и вся проблема была в том, чтобы со всей ответственностью подойти к духовному развитию в Великий пост? Отличный повод покарать особо фанатичных праведников ещё не вникающим в дебри религиозных вопросов ребёнком, впервые попробовавшим водку. Если же прикинуть, что неделя после Пасхи, то это Фомина неделя (которая отмечается только историческими церквями и к американским протестантам, не жалующим Святое предание, не относится), что могло бы быть забавной шуткой о том, что рассказ, по сути, заканчивается той же евангельской проблемой — увероватьпосле того, как увидел своими глазами. Оба варианта интересные.

Особо задротистые читатели Стивена Кинга видят в рассказе иронию автора над самим собой, якобы он то ли спародировал сам себя, то ли никак не может отвязаться от своих идей, преобразуя их в что-то новое. По мне, так юмор тут был в том, что доверившим свои жизни Богу страховым агентам, близоруким в нескольких поколениях людям, владельцам лошадей и обделённых интеллектом полицейским не место за рулём. А детей нужно воспитывать нормально, потому что скучающий и смеющийся сам с собой Пит Симмонс — это ненормально, неестественно... такое ощущение, что задел под какого-нибудь монстробосса, ведь у Кинга зло рождается людьми, а монстры... Вроде космические, а не то от пьянящего зелья, скрываемого в старой бутылке из-под водки, хотя на самом деле — порождения детских снов.

Простые люди, длинные разговоры, перемежающиеся байками о жизни своих соседей, недоверие к незнакомцам, предрассудки и невозможность выбраться из границ своей округи — все это очень напоминало американскую южную готику, пока сеть доброжелательно не сообщила мне, что именно Фолкнер со своей трилогией о Сноупсах и является законодателем канона. Да, это именно то, к чему хотелось прикоснуться, когда столько об этом слышал, но, казалось, никогда раньше не имел возможности прочувствовать. Современная готика ушедшая в ужасы с их фантастикой и уже ставшими типичными гротескными образами монстров и сумасшедших уже не определяется читателями как готика. В то же время наша собственная, русская провинциальная готика рассматривается как сатира, и даже её лирические образчики уходят в сознание как обыкновенная внежанровая классика определённой эпохи. Но нет. Так любящие все определять англо-саксы не могли не разложить по полкам своих литературных мэтров. И вот нам предстаёт такая знакомая действительность под четким определением, но с вполне себе реалистичным повествованием о простой провинции — посёлке Французова Балка, небольшом городе Джефферсоне в штате Миссисипи.

Первая часть трилогии начинает историю того, как семья Сноупсов в поисках земли для жизни обосновывается в небольшом посёлке, где, вроде как, вполне себе честно обустраивается. Пока загадочный, но очень свойский, постоянно перемещающийся с места на место торговец швейными машинками Рэтлиф не начинает рассказывать известные слухи о новичках. У него вообще много историй чуть ли не о каждом жителе Йокнапатофского округа, они наслаиваются одна на другую, словно сказки тысячи и одной ночи, а в следующих романах будут повторяться вновь и вновь, как будто стоит рассказать это тем, кто ещё не слышал, как будто всегда готов пояснить, кто есть кто, и каким был, и в каких историях был замешан. Все это делает самых обычных людей частью цельного йокнапатофского мира, вмещая в него все личные трагедии и успехи, а быть может, и рассказы обыкновенного быта. Может статься, что именно благодаря Рэтлифу персонажи этой саги не превратились в чудовищ, потому что о них рассказал более-менее отстранённый зритель, а не постоянно зависающий во все более озлобляющейся среде заезжий семьянин.

Так или иначе, недоверие селян к Сноупсам во многом породило то, кем они стали — завоевателями власти над всем хозяйством Йокнапатофы. Так, бывший владелец большей части земли Билл Уорнер вместе со своим сыном Джоди решает перестраховаться и даёт одному из Сноупсов — Флему — сначала должность приказчика в местной лавочке, за которой временами никто и не смотрел, позволяя жителям оставлять деньги самим, а там уж все равно сдирать с них проценты за долги, в плате за аренду и жулить при взвешивании урожая. Флем Сноупс отличался от Уорнеров своей точностью, но вскоре именно ему предстоит стать главным хозяином местной земли. Таким образом первая книга задаёт интригу и знакомит с основными участниками глобальной истории смены Хозяина.

В трилогии нам встретятся и хитрые деревенские ростовщики, и примеры родового вырождения (умственно отсталый Айк и его романтическая история), и народные боги (девушка-полубогиня Юла-Елена и её дочь Линда), и религиозные секты (от баптистов и методистов до новообразующихся религиозных течений ветеранов войн), и монструозные детишки (отпрыски Сноупса-многоженца от индианки). При этом самый колорит показан в «Посёлке», где Фолкнер нас впервые сталкивает с очень оригинальными и невероятными людьми, а уже в «Городе» нам вместо них предложат тех же, но обычных, пока в самом конце нам не встретится стайка малолетних маньяков. В последней же части, «Особняке», поднимается вопрос того, кто из всей своры распространившихся по округе Сноупсов, вытаскивающих своих родственников повсюду, чтобы закрепить на местах, которые покинет предыдущий Сноупс, — настоящий, а кто — нет. В сознании Минка (ненастоящего Сноупса) возникает образ Хозяев, так сливающийся то с теми, кто владеет землёй, властью и умами, то с богами, способными плести человеческие судьбы. И понимаешь, что в сознании маленького человека Хозяевами всегда будут кто-то вроде Сноупсов, которых невозможно обсчитать, невозможно обойти на выборах, невозможно согнать с места. Но только при одном условии — если ты честен и не играешь вместе с ними в грязные игры.

Но на беду главного «злодея» трилогии Флема таковые нашлись. В собственном роду. А на помощь им пришли честные делец, юрист и коммунистка. Заключительная часть трилогии заканчивает историю новообъявившегося в Йокнапатофе Хозяина и, несмотря на повторы, читать её было так же увлекательно, как и первый том. А вот вторая часть, состоящая из «исповедей» Рэтлифа, юриста Гэвина Стивенса и его племянника Чарльза Маллисона оказалась скучноватой. Все время эта тройка старалась как можно внимательней следить за тем, что творят переехавшие из Французовой Балки в Джефферсон Сноупсы — этим был чуть ли не одержим Рэтлиф и заразил своим интересом Гэвина и маленького Чика. Приятней всего было читать детский взгляд на вещи, хотя казалось странным, как нам сообщается история — устный это рассказ или письменное сообщение, исповедь наедине или в кругу знакомых?.. Истории каждого последующего рассказчика перехватывают друг друга, но диалогом настолько длительная беседа быть точно не может. Очень раздражал исступленный пафос Гэвина, влюблённого то в Юлу, то в Линду и его наивные выводы. Здесь вообще встречается довольно много дешёвых обобщений, от которых морщишь мину, чтобы отплеваться от таких глупостей.

В третьей части всего этого не будет. Хоть нас и ждут рассказы от первого лица, большая часть вновь будет принадлежать автору, который будет размышлять на более высоком уровне, чем все ещё оставшиеся наивными герои. Наконец, мы будем знать всю историю досконально из уст творца и сможем сравнить с тем, что останется в домыслах Рэтлифа, чтобы стать достоянием йокнапатофского фольклора и материалом для новых слухов. Разговорчики и байки, слухи и молва здесь чуть ли не основа жизни, еще одни боги местного пантеона. И в связи с этим интересно, что, кажется, Сноупсы им не поклоняются, а ещё коммунисты, которые в этой книге либо не знают языка, либо просто-непросто глухи. Но в этом вся соль — чтобы жить в рамках готики, нужно верить в деревенские и городские легенды, подкрепляемые мнением местных сект, и, таким образом, иметь безусловного Хозяина. Другими движет комплекс импотента (невозможность быть частью полноценной семьи), социально-политические идеи, писаные законы, наконец, Бог Истинный. Для всего остального есть MasterCard.

Научный дайджест проваленных миссий

Легендарная серия, ставшая таковой благодаря фильму Кубрика, превратила идею Большого брата в достояние англосаксонской культуры и предсказала открытия и изобретения ближайшего будущего. Увы, не все книги Космической Одиссеи дотягивают до этого описания. Начавшись с небольшого рассказа («Часовой») о том, как исследователи космоса «изучили» неведомый объект с помощью его уничтожения, закончилась Одиссея в тысячу лет примерно таким же финалом, хотя своей первой книгой внушала много надежд на будущее. Именно первая книга может считаться достоянием культуры, остальные же стали ошибками эволюции, потому что плохих мутаций в процессе естественного отбора всегда больше, а до демиурга, равного по силе мысли своим же черным монолитам, осуществляющим селекцию уникальными методами, Артуру Кларку стать не удалось, даже для собственной книжной вселенной.

Сеть подкидывает нам информацию, что «Одиссея 2001» была написана после работы над сценарием. Однако же уже вторая книга — «Одиссея 2010» — имеет больше смысловых связей с киноработой Кубрика. Это я о том, что по техническим причинам режиссеру было проще изобразить, используя модели, Юпитер, а не Сатурн. Но Сатурн куда более живописен, а первая Космическая одиссея во многом напоминает экскурсию по эффектным местам космоса, начавшись с уголков Солнечной системы, которые удалось изучить с помощью исследовательских зондов, и закончившись вымышленными местами неведомой вселенной, где тоже когда-то была обнаружена жизнь. Вопросом жизни во вселенной учёные и фантасты задавались ещё до наступления эпохи космических станций, и Артур Кларк в этом вопросе настолько не интересен, что, подобно самому привычному институтскому профессору, строит свои романы по принципу научных статей. У него, в общем-то, нет оригинальных идей: медитативное приключение и концепцию юпитериан он берет у Сагана, а мысли о дальнейшем развитии изучения вселенной извлекает из текущих открытий. В связи с этим текст превращается в дайджест, переработанный в нечто вроде научного фолклора. Чтобы хоть как-то связать обрывки мыслей, Артур Кларк пытается разбавить научные описания бытовыми сюжетами, настолько скучными и смехотворными, что читать их неприятней, чем типичное недомыслие писателя-материалиста о судьбах религии и культуры. К тому же каждый роман может быть прочитан, как не связанная с предыдущими книга, хоть там и есть общие персонажи. Чем не научные статьи, в которых пришлось отказаться от опровергнутых рациональным сознанием идей?

Но при этом первая Космическая одиссея действительно сильнее последующих. Во-первых, потому что время её действия не так далеко от настоящего, даже если учесть, что для нас это уже прошлое. Из-за того, что Кларк отдалил следующие Одиссеи на десятки лет дальше, человеческая цивилизация смотрится в этих романах очень отстало, потому что автору приспичило распространить нелепые домыслы современности до третьего тысячелетия, да ещё с таким условием, что человеческие общества перестанут мыслить спонтанно и руководствоваться вдохновением, жизнью будет руководить лишь рациональное начало, наступит коммунизм, а черные монолиты, служащие толчком к эволюции живых миров, будут уничтожены.

Во-вторых, в трёх последних романах мало простора для мысли, нет той грандиозности, которую постиг Девид Боумен в первой. Хоть нам и не описали это в подробностях, нашей фантазии был дан простор размером с целый космос, книга на пару с фильмом меняла сознание, давала ощущение изменённой психики. К тому же книга действительна была про возвращение домой. Вместо этого в остальных романах нам предлагаются не обременённые психологизмом диалоги либо ни о чем, либо с описанием особенностей мира будущего, а эволюционировавший разум Боумена и бортового компьютера превратились в приземлённо и примитивно мыслящих призраков, приглядывающих за жизнью в Солнечной системе. И даже подзаголовки главок дают нам намеки, что именно так и выглядят все человеческие боги: некие запрограммированные отстранённым разумом машины размером 1:4:9.

В-третьих, цикл Космической одиссеи глубоко пессимистичен. И стал он таким, опять же, из-за тройки продолжений. Первая книга задавала конфликт искони человеческого, жизненного против искусственного, созданного человеком ли или по программе монолита. При этом носителем злого умысла становится компьютер, не способный адекватно использовать свои алгоритмы, оценивая цель миссии дороже человеческих жизней, без которых миссию осуществить невозможно. Здесь конфликт получал развязку в пользу нравственного начала в человеке. Дальше же мы видим, как это самое начало постепенно продаётся глобализации, нацеленной на воспитание «логичного» индивида. Человек приравнивается интеллекту, культура становится ресурсом, созданным для избавления от стресса, а сострадание и справедливость читаются в контексте описанной Кларком вселенной как холодный расчёт в пользу культивации более совершенного интеллекта. Но как вам смотрится мысль о том, что это совершенство подведено под абсолютно чёрное тело размером 1:4:9, а истина с помощью эволюционировавшего до бестелесного состояния разума вшивается в ткань вселенной? При этом к 3001 году в бестелесном состоянии из наших знакомых существует все ещё только Боумен и его «друг» ЭАЛ, а человечество с их помощью, буквально по старой дружбе, занимается уничтожением монолитов, чтобы неповадно было развивать то, что кажется перспективным некому более идеальному разуму.

Для твёрдой научной фантастики, основанной на действительных человеческих открытиях, Космическая одиссея слишком наивна, слишком архаична и слишком непродуманна. К тому же горизонты научного мышления у Артура Кларка слишком узки, чтобы дать обширную картину будущего. Если Карл Саган хотя бы придумал хоть какую-то логичную жизнь — своих Юпитериан, то Кларк не дал им права на развитие, пытаясь объяснить отсутсвие потенциала к эволюции тем, что они никогда не получат огонь и не начнут обрабатывать камень, спроецировав на них модель развития человеческой цивилизации. Европеанцы тоже сперты, но уже из модели земных биоценозов, возникающих у глубоководных термальных источников. Странно, что у них, по мнению монолитов, есть все шансы на эволюцию. Не потому ли, что их идея земная, а значит, и монолиты мыслят так, что потенциалом обладает жизнь по примеру землян? Артур Кларк упускает тот момент, что культура рождалась не столько изобретениями, а взаимодействием разумов. Только единственным способом взаимодействия он видит почему-то только предоставление информации. Отсюда такая зависимость содержания Космической одиссеи не только от текущих научных новостей, но и веяний популярной культуры, в которых сам автор не способен признаться.

Как бы ни противопоставлял Артур Кларк своих «живых» персонажей персонажам-функциям (к которым относится и обретший индивидуальность компьютерный разум ЭАЛ), выглядят они не менее функционально. Видимо, ушло у Кларка с возрастом ощущение жизни, человечности. Быть может, он тоже стал видеть в Одиссеи только миссию, а не тот смысл, который она несёт с собой.

Рост в период депрессии

Одним из показателей мастерства автора, описывающего свою собственную жизнь, становится такой стиль, где нет рефлексий и оценок, где даются голые факты, а художественный вымысел раскрывает позицию зрелого человека, переосмыслившего жизнь. Буковски сделал это с иронией. В этой книге мало веселых вещей, её события драматичны, слова и поступки жестоки, чувства пошлы, но за счёт отношения рассказчика к происходящему мрак нищенской жизни в годы Великой депрессии и начала нацистской войны в Старом свете больше не кажется худшим местом.

На мой взгляд, нет ничего более увлекательного, чем хорошо рассказанная правдивая история, история, в которой расставлены акценты, в которой оставлено все самое важное, которая может запросто распасться на драматичные анекдоты. Чего-то подобного я жду от людей обычных, когда происходит знакомство. И знакомство с Чарльзом Буковски состоялось! Но для меня до самого последнего момента события книги оставались вымыслом, хоть и таким, который поражает правдоподобностью.

«Хлеб с ветчиной» — роман взросления. В ем не нужно искать интриги и сюжетной арки, жизнь идёт своим чередом, начавшись с момента любого воспоминания и закончившись перед реальностью настоящего момента. Именно таким было ощущение обрыва в конце: все время пребывая вместе с Генри Хэнком Чинаски в его Америке тридцатых, ты вместе с ним, в алкогольном опьянении, как будто попадаешь в безвременье, а выходишь из него в своё собственное время.

Роман посвящён всем отцам, и именно обвинение в адрес родителей — единственная вещь, которая звучит не фактом, а криком души. Рабская жизнь ребёнка существует в рамках представлений главы семьи, самого сильного его члена. И в книге не только судьба Чинаски показана как результат, вытекающий из взглядов и материального достатка семьи, в которой приходится расти — и богатеи, и отщепенцы учились вместе с Генри-младшим в одной школе и жили по соседству, но только после выпускного все разошлись на непреодолимые расстояния друг от друга, хотя казалось, что в учебе вместе, в одних и тех же рядах кадетских классов или спортивных команд удача могла прийти к любому. Генри Чинаски осознавал куда более дальновидную истину — дальше, в жизни за переделками школы, такого не будет, и выбрасывает чудом заработанную медаль в канализацию.

Подобные взгляды главного героя книги постоянно будут сталкиваться с обывательскими стереотипами о заработке и семье. Такими стереотипами и живут родители, такими стереотипами жил отец Генри Чинаски. Он хотел быть похожим на типичного отца-работягу, обеспечивающего свою семью, верил, что каждый отец должен покупать дом для будущего поколения и таким образом умножать недвижимость, а, по логике, и потомство. Что-то древнеродовое есть в таких взглядах, экспансивное. Рыночная экономика накладывает на это «язычество» свои правила — законы потребительской жизни, где, имея доход, растрачиваешь его на доказательство статуса человека из среднего класса, статус семейного человека, способного обеспечить потомство тем же самым статусом, где меняешь на этот образ свою жизнь. Все реальные мечты и стремления остаются за бортом этого иллюзорного мира либерализма.

В связи с этим в книге присутствует и тема политики, и раз уж в мире начинается Вторая мировая война, все только и говорят об угрозе нацизма, принимая левые стороны. Но и здесь маленький Генри очень ясно чувствует, что патриотизм и ненависть к врагу в душах людей не подкреплены ничем, кроме домыслов. Он ловко строит фразы, очень напоминающие лозунги и тезисы диктаторов, и мало кто из слушателей вникает в их смысл, обращая внимание лишь на форму. И тайно возникающие студенческие правые кружки, и явно заявляющие о себе левые на самом деле остаются в душе такими же точно, как их родители и выбранные ими президенты типичными американскими либералами.

Мне кажется, что несмотря на то что факультет журналистики был выбран героем по причинам высокой степени раздолбайства на нем, именно изучение журналистики дало писателю и его альтерэго обрести ощущение реальной жизни, то столкновение с действительностью, которое делает человека личностью, и тот стиль, который требует чётких фактов. И именно поэтому мы сейчас получаем удовольствие от чтения книг Чарльза Буковски.

На то, как и что пишет Стивен Кинг значительно повлияло две вещи: кино и литература, которую он какую-то часть своей жизни изучал ка филолог, а потом впаривал в виде тезисного материала школьникам. Если поначалу его внимание захватывали трешовые ужасы из автомобильных кинотеатров, то на сей раз поводом к написанию трилогии стал новостной сюжет. Яркие образы и плохая игра сменились рутинной реальностью. А вторая книга спустилась в обыденность ещё на пару метров. Ходжес, открывший вместе со своими друзьями Холли и Джеромом сыскное агентство, перешёл на здоровый образ жизни, посещает Брейди Хартсфилда в больнице, по пути рассуждая каждый раз, куда может увести его старость, когда он видит тамошнего слегка маразматирующего развозчика книг (Библиотечного Эла). Старперского взгляда на жизнь в этой книге стало в разы больше. Раз уж и злодей, и добряк — стариканы, то зарисовки из детской жизни походят на наблюдение за внучатами, тем более, что Кинг не скупится на бытовые сценки. Теперь его писанина походит на чтиво для всей семьи, поэтому в ней даже есть ссылки на великую американскую литературу и мораль, которая представляет из себя не что иное как выдранные из этой самой литературы цитаты, правда не из настоящей, а из выдуманной Кингом, то есть его выдуманным писателем Джоном Ротстайном.

Но, знаете что? Всего этого вообще не должно было быть в этой книге, чтобы она стала цельной и интересной. Самое увлекательное — это, как всегда у Кинга, история противостояния яркого, переигрывающего злодея из трешовых фильмов с обыкновенным человеком. Здесь ими стали обладатели черновиков Ротстайна из разных времён. Наверно, чтобы в эту концепцию хоть как-то вписались главные герои трилогии (детективная троица), Кингу понадобилось и их сделать обычными людьми, так что компьютерный гений Холли стал выражаться в постоянном просиживания за айпадом в поисковой системе и точным определением, где стоял ноутбук, по оставленной на столе мышке, а о Джероме мы не узнаем практически ничего нового, кроме того, что у него были терки с какой-то девчонкой. Разговаривать как кавказец, проведший каникулы в русском захолустье и понахватавший словечек у беззубых бабок, он не перестал. Вам тоже казалось, что черный сленг должен звучать грубее нарочитого шамканья сказочницы?

Но что делать, если роль обычного человека в противодействии злому дядьке уже занята? Что делать троице из агентства «Найдём и сохраним»? В «Ком, кто нашёл и берет себе» (ахах, как это вообще склонять?) они существуют вместо deus ex machina. Я не просто так поставила рядом два закавыченных названия. Вообще-то это одно и то же сочетание слов — Finders Keepers. Но пока искали подходящее название для романа, перевод уже был обкорнан гениальными корректорами, оставившими название агенства как есть. Зато они для соблюдения единообразия названий улиц с транслитерацией «стрит» в каждой пропустили тот момент, что в одном абзаце встречается фраза о том, что Моррис Беллами выехал на улицы, названные в честь деревьев, а дальше идут их пресловутые «стрит». И если с какой-нибудь «палм-стрит» все очевидно, то не особо знающим английский будет не так просто отыскать Березовую и Кленовую улицу, а также улицу Вязов. На то, что дурацкий «весёлый ударник» стал склоняться как одушевленный предмет, можно наложить ещё один «палм». Кстати, по поводу перевода названия: мне понравился польский вариант — «Найти не украсть», который и с поговоркой соотносится, и содержанию книги соответствует.

Я не знаю, размышлял ли Кинг при перечитывании, читабелен ли его роман, но зачем-то в конце, где Питу Зауберсу (тому самому мальчику, нашедшему черновики) предстоит написать статью о своей находке, Ходжес зачем-то намекает, что история началась как раз с того, с чего Кинг начал «Finders Keepers». Так по-детски замкнутая история. О нехронологическом повествовании мыслей не возникало, но, будь так, книга стала бы больше походить на детектив, в ней была бы интрига. Но мы в очередной раз имеем типичную историю сошедшего с ума человека и безумный мир обычных людей вокруг него.

Хотя, среди этого самого обычного мира затесался ещё один фрик — хипповый учитель литературы. Подобный персонаж в разных образах встречается в книгах Кинга. Но раз уж эта посвящена писателю и литературе, нужно было дать ему чуть больше значимости. И в диалогах с его участием это недоразумение зачем-то грузит учебным материалом, когда он совершенно не в тему. Как будто пытается покрасоваться своими знаниями на оценку. Как только он возникал с очередным литературным фактом, хотелось собрать все упомянутые им книги и впридачу книги о Ходжесе в коробку «Кухонная утварь» и поджечь, чтобы состоялась та же самая сцена, которой закончилась история Морриса Беллами.

Такое ощущение, что Стивена Кинга раскидало по его персонажам. Недаром большая их часть стала стариками. В нем есть представления о том, каким должен быть национальный писатель, он выработал свою схему, как выдавать продаваемые книги, в нем все ещё живёт подросток, но его все вообще заботит жизнь старика, его страхи превращаются в антропоморфных монстров, а комплексы — в замкнутых девушек. Только вот проблема в том, что Стивен Кинг настолько Библиотечный Эл, грустящий о том, что у него нет жизни, что писать о чем-то, кроме книг, ему нечего: вокруг только мир из противных людей и ещё не ставших таковыми детей. Остаётся пугаться телевизионных сюжетов и заняться графоманством. Благо, что теперь можно цитировать самого себя и говорить, что «Говно ничего не значит», которая на самом деле переводится как «Дерьмо не значит дерьмо» (то бишь, не всегда дерьмо). А вот иногда значит, Стивен.

Вновь открытый бог Гастер, мертвый бог Пан и вечно живой бог Вакх

Думаю, нет ничего лучше, чем после просиживания на жидком стуле перед гербом Франции взяться за «Хлеб с ветчиной» Чарльза Буковски. Это я не к тому, что время снова взяться за чревоугодие, а про окаменевший кал, который застрял у героя скандального автора в жопе, потому что ему не особо хотелось пользоваться сортиром. И ведь современному человеку действительно не хватает копроты, по-видимому, из-за особого, чуть ли неосознанного поклонения богу Гастеру. И Франсуа Рабле — один из немногих, кто без всяких церемоний показывает мир таким, каков он есть, а вдохновение ищет все-таки на пустой желудок. В основном, описания Рабле очень физиологичны и раскрывают сакральное на уровне его пищеварительной системы. И все это под непременные возлияния перебродивших жидкостей высшего качества, что должно дать нам понять, что есть пантагрюэлизм.

Первые две части томика очень похожи друг на друга и рассказывают нам истории рождения и взросления названных Гаргантюа и Пантагрюэлем великанов. Остальные три крутятся вокруг приключения свиты Пантагрюэля в поисках приемлемого предсказания о будущей женитьбе Панурга. Мне показалось странным, что Рабле захотелось написать приквел про Гаргантюа и его отца Грангузье, когда все крутиться вокруг Пантагрюэля и пантагрюэлизма. Первая книга, проникнутая этим самым пантагрюэлизмом, даёт нам только одного из главных героев — храброго защитника виноградников брата Жана. Да и две первые книги, за неимением чётких целей героев и очерченной сюжетной арки, больше напоминают отрывки, которые как будто вырваны из ряда праздных рассуждений. Такие разговоры строятся, как и у Монтеня, в форме накапливания аргументов к определённой мысли, но, в отличие от настоящего философа, у Рабле любомудрие представляет собой не что иное как притягивание фактов из античной истории и философии к церковной схоластике и христианскому мировоззрению. Именно такие вещи и вызывают большую улыбку, чем обращение к низменным темам. Больше всего меня повеселила история, в которой умер бог Пан. Другие разговоры — не что иное как перетирание одной мысли во множестве привязанных к ней эпитетов, качеств и свойств, кажущихся простым нагромождением случайных фраз. Заголовки каждой главки зачастую не дают четкого представления о том, что в ней произойдёт- скорей всего, в ней будет только зачин названного события, которое может и не получить продолжения далее и закончится перетиранием пары мыслей по названному поводу.

Последние три книги напоминают Путешествие Гулливера, что наталкивает на вопрос, а не заимствовал ли Свифт некоторые идеи Рабле, когда сделал своего героя великаном среди лилипутов и когда забросил его в свою собственную утопию — Лапуту? Так или иначе у Рабле встречается и сама Утопия, и несколько вариантов идеальных обществ, созданных на основе монастырей. В путешествии друзей и подданных Пантагрюэля к оракулу божественной бутылки обрывочность объяснима тем, что это могли быть судовые дневники Рабле-персонажа, который ведёт здесь повествование от первого лица и участвует в приключениях наравне со всеми. При этом чаще всего упоминаются ненасытный и неустрашимым брат Жан, учитель Пантагрюэля Эпистемон и пошляк, полиглот и пройдоха Панург. Пантагрюэль среди своих друзей выделяется редко, хоть он вроде и великан, чего зачастую и не заметно, пока к нему в рот не залезет магистр Алькофрибас и не увидит его внутренний мир, буквально описывающий этот микрокосм в масштабах макрокосма: внутри обнаруживается целый город с людьми.

Но как и все сатирические произведения, в этой великой во всех смыслах книге есть огромные минусы. Во-первых, её юмор действует только для того мира, где образованные люди с одной стороны ещё не отошли от приятия Божественных истин, но уже пресыщены вольностями церкви, досконально понимают идеалы христианской жизни и при этом подробно знакомы с достоянием античной мысли. Для них винегрет из языческой мифологии в контексте доверенной единственному Богу жизни и должен выглядеть смешно, но современник и вместе с ним автор комментария, использующий понятия и взгляды атеизма, отдаляется от этого плана восприятия и, по большому счёту, видит противопоставление научной мысли и религии, что видится не менее смешным извращением существования необразованной, атеистической прослойки мира. Не ухохочешься. Во-вторых, любая сатира берет от своей эпохи то, что находится на грани, перейдя которую, получаем гротескную и оттого смешную картину. Из-за этого здесь представлена только одна сторона того мира — та, над которой можно посмеяться. Такие книги, на мой взгляд, нужно читать в дополнение к тем, в которых есть то, на что можно посмотреть так же серьезно, как не столь веселые авторы той же эпохи, либо сопровождать пространным комментарием о том, что представляла из себя та самая, серьёзная, сторона. В-третьих, в «Гаргантюа и Пантагрюэле» присутствуют вполне себе разумные рассуждения, которые читателю профанному могут показаться столь же мудрыми, как этимология языка от Задорнова, когда простота конечных выводов кажется верной и неоспоримой истиной, потому что к ней прицеплено несколько аргументов и ходящих в народе мыслишек. В общем, это одна из тех книг, которая и просветить, и повеселить может только тех, кто прочтёт её в дополнение к знаниям об эпохе Возрождения и пониманию ее сокровенной мысли. Без этого карнавал будет походить на повседневное оправдание пошлости и раболепствование перед собственным кишечником.

С прошлым главным редактором, по ходу, журнал покинул и корректор, и читающие книги рецензенты. И вроде неплохие спэшлы на этот раз, и общее наполнение, но, мать вашу, в чем проблема отличить наречие от существительного с предлогом, когда словосочетания вступают в отношения управления, а не примыкания? Сколько можно лажать с умным видом уверенного в себе ботана? А переводить тексты, видимо, авторам журнала проще, чем создавать собственные. И ладно, если это тексты интервью, которые не переиначишь, но заменять впечатления от русскоязычного издания пересказом перевода рецензии его оригинала — это слишком. Сама переводила для интереса ещё полгода назад (оставлю книгу неназванной, чтобы интересующиеся внимательней прочли предложенные рецензии). Единственное, что порадовало, — в журнал не попали некоторые опубликованные ха месяц на сайте статьи-мнения, которые скорей подошли бы для личного блога, а не СМИ, так как авторы не затрудняются искать ни аргументы, ни альтернативные позиции, выдвигая своё мнение в противопоставление профанному. Такое ощущение, что журнал делается в последние пару дней перед дедлайном. И с таким подходом его вряд ли назовёшь журналом для гиков, скорей — для совсем уж неискушенной публики.

К чему сейчас привык народ? К жестокости и грубости, на которую нужно отреагировать своим фи, морализаторством, объяснением психологической предрасположенности, поиском комментариев экспертов, художественным переосмыслением, наконец. Но хорошо, что в отместку убеждениям этой тухловатой публики, кроме хоррора существует ещё и нуар, который продолжает переиздаваться, напоминая о мастерах жанра, — практически единственное в литературной вселенной место, где совершенно несимпатичные персонажи, разговаривающие на неприятном сленге и совершающие сомнительные предприятия, которые едва ли вызовут мысль о геройстве, обладают своим очарованием.

От этого романа невозможно оторваться и, несмотря на то что в нем нет того, над чем можно было бы порассуждать, он вызывает бурю эмоций неожиданными сюжетными поворотами и колоритностью образов. Поставленная в самом начале сценка в провинциальной забегаловке, где мы впервые знакомимся с героями книги, вдруг растворяется, исчезнув со страниц навсегда. Сейчас хочется думать, что в ней действительно были герои, те самые, классические — хранящие мирный уклад, не скупившись на добрые дела и тратящие силы на то, чтобы непредвиденных обстоятельств было как можно меньше. А после наступает настоящее, где главное действо будет принадлежать антигерою по имени Диллон, воюющему со всеми вокруг. Изображение мирной жизни и типичных представителей маленьких людей очень архетипично для высокой литературы, и здесь эта атмосфера сохраняется, чтобы Диллон входил в конфликт с этим миром. Но бунта не происходит, не будет здесь и гениальных по сложности преступлений против него и его представителей. Наш бандит — такой же мелкий обыватель, как и все вокруг. Даже со своими грандиозными планами по присвоению чужого он повторяет путь типичного карьериста, в конце концов зависнувшего в офисе.

Избалованный Голливудом, ты ждёшь от крутого детектива настоящего размаха преступной мысли, но разочарование от того, как Диллон терпит крах, довольствуется мелкими налетами и просиживает штаны в тусовке гангстеров и держит в напряжении больше всего. Так и хочется поверить, что главный антигерой хорош, потому что обладает пафосом силы, но раз за разом, даже при удачном стечении обстоятельств, не происходит ничего по-настоящему важного — все вписывается в общую жизнь как редкое разнообразие, допускаемое в ежедневной рутине, а антигерой при этом не теряет своего лица. Подобный пафос и невозмутимость притягивает к нему дам. Ещё одна интересная деталь образа — он не курит и не пьёт, а с женщинами не водится. Меня это навело на мысль, что если бы роман был написан сейчас, то его автором явно была бы женщина. Либо Джеймс Хедли Чейз постарался таким образом добавить центральному персонажу привлекательности. Как ещё объяснить тот момент, что когда Диллон стал получать стабильный доход (ох уж эти офисные будни бизнесмена), он меняет свою молодую, дерзкую, сумасбродную и жестокую напарницу на зрелую даму? Спойлерить не буду, но его отношения с женщинами — а в нуаре ведь должна быть эротическая линия — закончились неожиданным образом (или ожиданным, или вселяющим надежду — не разобрать). С этого момента неразбериха принимает новые формы, а нуар начинает обрастать достоянием готики, закончившись настолько мощной сценой, что на её основе можно создать отдельное произведение. Верю, что тухленькая публика тоже не сможет остаться равнодушной.

Отличная книга для разбавления штампов классической литературы чем-то не менее идеалистичным и увлекающим неожиданностями бандитской романтики.

Книга-рутина. Сложно поверить в то, что самая отвратительная, приторно скучная книга не та, которая пуста в эстетическом и смысловом плане, а, напротив, наполненная прелестными метафорами и отсылками к твоей собственной жизни, даже если ты ее еще не прожил и, быть может, и не начинал. В какой-то момент чтения наступает погружение в свой мир, который создавался похожими по настроению моментами. Ты задумаешься над тем, а есть ли в этом романе настроение... но его нет, как и идей. Этот роман вообще не идеален, он – всего лишь оформившаяся в несколько повестей мысль. Молодая мысль, в которой не герои, а местоимения. Зрелая мысль, заявляющая о личности по имени и фамилии. И последняя мысль об отсутствии этой самой личности. Кажется, что где-то мелькала любовь, ты сам ее ждал у запертых дверей, а, быть может, среди своих местоимений на перроне пригородной электрички…

Роман назван пунктиром, но на его середине линия вдруг становится трезубцем в размышлениях Монахова. Его варианты того, как он мог бы поступить, вдруг предстают особо друг от друга и – ан нет – снова встают в одну сплошную. Пунктиры членятся вновь, находя параллельность в метафорах. Потом эти метафоры будет придумывать сам Монахов: существование жизни в бесконечном спектакле, запятая в самом конце книги, память – напоминание, непонимание – знание, бесконечные оттенки неподуманного, кратность бытия без краткой боли и короткой обиды, сокращение до одиночества, траченное место, «рифма»… Линия завивается в локоны дежа вю… Опыт становится отбросами. Тебе самому кажется, что все это ты уже читал, а иногда доходил до того сам, сам проживал, но, вместе с героем, задаешься вопросом «Когда же?» И нет ответа, как и нет жизни, потому что местоимение — не герой, фамилия – не личность, имя – вранье, то, что называлось жизнью, ушло... а так спешно вошла в роман наметка мысли о Боге и о чем-то идеальном. Но нет. Снова бессмысленная пустота... трусость, нерешительность, «подделанность под судьбу». И это все уже было. Пунктирные повторения «точка в точку»… И яблочки в черных жестких точках. Словно точки ставит здесь точность. На память.

«Как бы ни был далек поэтический образ, чужд и странен – он прежде всего всегда конкретен, даже не только точен, а именно предметен до чрезвычайности».

«…та свобода, которой награждает своих героев автор, рождается из той, которую он героически отвоюет у собственной жизни, и то – лишь в акте творения!.. <…> Поэты – певцы свободы не потому, что воспевают ее, а потому, что гибнут. Оттого с ними и носятся как с героями, что они удерживают свободу дольше всех и сохраняют за собой ценой гибели. Поэты – это герои самой литературы. Они уже не люди, но и не персонажи. Они – граница жизни и слова».

По сути, Битов написал прозой целую поэму, настолько роман лиричен, но по-бытовому сух. Он дает в книге презабавную теорию живого и мертвого героя. Теорию без жизни. Смерть литературного героя, у него, — милосердие автора. Как-то угнетающе выходит, если перенестись в реальный мир, есть ли в нем создатель или нет – в любом случае. И если нет, то жизнь похожа на беснующуюся в пунктире скуку романа, а если есть, то есть какая-то надежда в том, что какие-то слова остались недосказанными, что-то недоделанным, а многое повторяемым не раз. В непунктирной Книге ведь ничто не сваливалось на голову без того, чтобы свалиться на нее понарошку. Быть может, и этот роман нужно было когда-то прочесть для своего «понарошку». Тем, кто никогда не задумывался над пустотой. А сейчас он похож на то, что должно было свалиться на голову, да ты уже был предупрежден. И в памяти не отразится, сколько точек не впечатывай в одно и то же место.

Объяснительная

Духовному настоятелю

Иоанно-Предтеченского монастыря

Космонавтика – наука, но такая, которая вовсе не противоречит христианскому учению, и книгу оную читала я, чтобы уяснить для себя, насколько далеко человеческую мысль толкают звездные пространства, доносится ли она до масштабов духовности или и на этом пути человек заплутал в своих стремлениях. Не разделяю интереса к космосу, но понимать других в нашей практике – благое дело. Сам Первушин в своей книге про нас не забывает:

«Я хотел бы подчеркнуть, что ничего не имею против религий как таковых… <…> На орбиту таскают иконы <…>. Запуски освящают попы <…>. Священникам Байконура публично присваивают звание «Заслуженный испытатель космической техники». В Звездном городке проводятся Соборные встречи.»

А классические русские космисты (перечислены Николай Федоров, Константин Циолковский, Александр Чижевский, Николай Холодный, Владимир Вернадский, Иван Ефремов) «сделали многое для того, чтобы космизм воспринимался как разновидность религиозного мировоззрения, опирающегося на духовный поиск внутри православной культуры.»

В книге говорится, что гелиоцентризм устарел еще в XVIII веке, а современная теория возникновения вселенной близка к тому, чтобы поверить в Божественный импульс, а не в позитивистские теории. Исследования космоса доказали, что нигде, кроме земной юдоли, жизни не существует, а человек и земные создания остаются единственными живыми творениями во всей вселенной, что совершенно не противоречит христианскому учению. Описывается как человек продолжает свою деятельность созидателя, используя предоставленные Богом условия для создания уникальных материалов, медикаментов и сортов растений, а внедрение разработок в быт обращает души человека не на повседневные хлопоты, а на совершенствование духовной жизни. Упомянул Первушин и о том, что люди преодолевают себя, становясь космонавтами, что это в первую очередь духовный подвиг, победа над малодушием.

Заканчивается эпус выводом:

«Расширяя знания о вселенной, мы с их помощью не только совершенствуем наше общество, но и следуем важнейшему моральному закону – соединяем в непрерывном творческом акте прошлое с будущим, великое чудо мира с великим чудом души».

Не серчайте, почем зря. Не отвернулась я от духовного бдения в угоду научному мировоззрению.

* * *

- Прям так и написала?

- Ну да.

- Да неужели ж все так и было в книге?

- Так, да не так! То ли автор сам себя уговаривал, что космонавтика круче религии, то ли забылся и под конец понесло его обдумать мысли Канта, да только гнал он на православие точно так же, как и на неосоветских патриотов: мракобесы они и больше никто, а доводы у них обоих на мифах основываются. И это если учесть, что к концу книги он позабыл обо всех тех открытиях и достижениях космонавтики, которые описал в первых главах и выдумал обширную статью о будущем развития в исследованиях космоса. Ну и вплел туда про то, что на Марсе жизнь обнаружили в виде окаменелостей, а специальные аппараты ее на спутниках Юпитера собираются отыскать. Вот что я по этому поводу скажу: если человек ищет в чуждых себе пространствах жизнь, значит, ищет себе предмет поклонения, нового божка. Так что космонавтика и со стороны ученых, и с точки зрения неосоциалистов – примитивный культ со своим тотемом, с которым так и хотят породниться. Космос – это ж что? Такие же дикие пространства, как наш лес — целая глава в книге посвящена тому, как звездная темень противостоит человеческой экспансии. Древний человек нашел когда-то в лесу самого сильного хозяина и решил с ним стать одной крови, а потом у всей общины — и, догадайся с чего, общин кучи всяких народов — с нами, медведями, общие дела нарисовались, общее сознание и один, то бишь, культ. Вон футбольные фанаты себя считают частью команды, клуба и стадиона. А космонавты – частью космической программы, коллектива ученых, инженеров и, собственно, космоса. Покорение пространства требует найти его хозяина, а где там хозяин? На Луне? На Марсе? На спутниках Юпитера? До этого доросла человеческая мысль? Язычество чистой воды! А Первушин еще христиан архаиками зовет.

- Ты бы завязывала по монастырям шастать и в людей оборачиваться, пока до чего худого не добегалась.

- Да это ж полезно. Вот зачем люди в лес ходят сейчас? Не на медведей же натыкаться и не родню искать. А встретят одинокую монахиню, которая им про космические программы будет рассказывать, может, будут лучше обращаться к тем, у кого, по их мнению, мысль тормозов дала лет пятьсот назад.

- Ага, будут, как же… Под грибы псилоцибиновые про космос размышлять, пространства покорять…

Казалось бы, автор этой книги адресует свой роман людям, от футбола далеким, чтобы те поняли, что значит футбол для истинных болельщиков. Он рассказывает о своей жизни, как она прошла сквозь это фанатское увлечение и как они влияли друг на друга, одерживая победы или расходясь вничью. Но мне кажется, что никогда неправильный фанат не поймет истинного. Чтобы осознать это, нужно болеть так, как болеет за свою команду автор, а на такое способен не каждый. Если ты не посвятил всего себя своей страсти, то остаешься обычным зрителем, готовым сопереживать или анализировать происходящее, а то, что действительно называется культурой футбола останется для тебя за бортом. Она очень напоминает мнепервую синкретическую культуру человека в эпоху зарождения цивилизаций, эпоху сильного в своих поступках и ощущениях человека, не знающего понятия личности.

Эту книгу бывало трудно читать – то отвлекаешься на представление игры и, забывшись, сам начинаешь болеть, то тебе даются скучнейшие перечисления фамилий тех, кто тебя мало интересует, потому что ты не фанат «Арсенала», то, наоборот, видишь банальные жизненные ситуации. Каждый кусочек жизни вписан в расписание матчей и каждая главка содержит в себе идею, которую автору пришлось вычленить из своего неразделенного сознания. Хотя, мне не очень верится, что сознание его было именно таким. Мне кажется, что он очень сильно пытался приблизиться к нему, объяснить его на примере зависимости от футбола, но сам не понимал, как следует это сделать, не было у него аналогий с тотемистическими представлениями древних, а те категории, которыми мыслит современное общество, для этой цели не подходят. Единственная аналогия, которую находит автор, — болезнь, горячка, лихорадка, и просто-напросто сумасшествие.

Так что для зануд эта книга будет интересна в качестве летописи пары футбольных команд, сентиментальным личностям и любителям психологизма будет интересно сопереживать герою и анализировать его характер, неправильным фанатам может показаться, что они те же правильные или, наоборот, что именно автор просто с заскоками и плохо представляет, что значит болеть за команду, а, скорей всего, псих. И хотя в книге присутствуют разоблачения стереотипов о футбольных болельщиках, их можно принять за само собой разумеющиеся мелочи. При этом рассказ о собственной жизни пронизан иронией над собой, своим сообществом, чем мужчины так отличаются от женщин… И здесь есть, где посмеяться и над собственными упущениями или поведением. Чего только стоит описание взросления героя:

«Процедура перехода из одного состояния в другое в литературе и голливудских фильмах гораздо красочнее, чем в реальной жизни, особенно реальной жизни в пригороде. Все, что было признано меня изменить — первый поцелуй, потеря девственности, первая драка, первый глоток спиртного — происходило будто бы само собой: никакого участия собственной воли и уж точно никаких болезненных раздумий (решения принимались то под влиянием товарищей, то в силу дурного характера, то по совету не по годам развитой подружки), и, видимо, поэтому я вышел из всех формирующих катаклизмов абсолютно бесформенным. Проход турникета северной трибуны — единственное осознанное мной решение на протяжении первых двадцати с лишним лет моей жизни (здесь не место обсуждать, какие решения я должен был уже принять к тому возрасту, скажу одно: я не принял ни одного)».

А после сцены со слепым расистом (вот те на!) я надолго зависла между вполне серьезными размышлениями о том, чем вообще может быть вызвано такое отношение, и распирающим смешком над нелепостью ситуации.

Фанатство порой кажется автору своего рода терапией и эскапизмом, а порой навязчивой идеей. Оно было способом быстро войти в новый коллектив и наладить отношения с незнакомцами и никогда не сойтись с целым противостоящим любителям футбола миром, а также фанатами соперников. Для матери автора увлечение сына футболом превращало отпрыска в заменителя мужа, который в ее сознании якобы застревал на работе, когда на самом деле смотрел на стадионе игру. Футбол становился поводом изменяться, взрослеть – менялся состав и стиль игры команды, менялось ее положение в лиге или, наоборот, годами не было изменений, — а иногда погружаться в детство и замыкаться. Футбол определял свободу выбора и направлял амбиции. Футбол объединял еле-еле знакомых людей, которые, смотря игру по телевизору, могли вспоминать всех тех, кто точно так же где-то там тоже смотрит и чувствует те же эмоции и ощущает себя одним целым со всеми другими. Футбол был похож на сериал, ни одной серии которого нельзя пропустить, чтобы не оторваться от понимания происходящего со всей футбольной общностью. На страницах книги футбол и впечатления о нем терпели крах при сравнении с искусством, развлечением, сексом, но органично вливались в понимание того, как следует вести бизнес. Но это было низменной ипостасью футбола в отличие от того, что делало его настоящей религией со своими ритуалами, проникающими в нутро вместе со всем, что сливает болельщика с его командой.

Книга объясняет, почему фанаты так похожи на хулиганов, как на них влияет игра и почему их поведение кажется остальным непредсказуемым, жестоким, непонятным. Она рассказывает, как фанаты дополняют команду, видя ее в развитии, а игроки при этом демонстрируют командную игру, нужную прямо сейчас. У болельщиков свой язык, у них свои цели, они воспринимают происходящее на поле, как будто это не зрелище, а их собственный опыт. Верность команде – изначальная данность, которая делает из человека фаната, от нее не отступиться, это будет смертью, все равно что отступиться от своих соратников по недугу. Даже к самой смерти у болельщиков особое отношение:

«Мы тешимся наивной надеждой, что, уходя, не оставим никаких долгов: успокоимся по поводу детей, обеспечив им стабильность и счастье, и сами проникнемся убеждением, что совершили все, что положено в жизни. Несусветная чушь, и обладающие особой моралью футбольные болельщики это прекрасно понимают. У нас останутся сотни долгов. Не исключено, что мы умрем накануне дня, когда наша команда будет бороться за победу на «Уэмбли», или после первого тура Европейского кубка, или когда решается, в каком дивизионе нам играть. И несмотря на все теории жизни после смерти, может статься, что мы не узнаем о результате. Выражаясь метафорически, смерть — такая вещь, которая наступает перед главными призами».

Наблюдение за игроками скорей не развлечение, а непрерывный ужас, контролируемый их взглядами и действиями с помощью потусторонних связей, и вызываемое им ликование связано с возникающим чувством ответственности за этот ужас. И все эти люди принадлежали не только одному клубу, но и принадлежащему ему стадиону – настоящая община со своими владениями и культурой. Притягательность футбола скрывается в этом первобытном единении, которое характеризует единство народа. Именно поэтому те, кто теряет связь со своей родиной и живущими по соседству людьми, ощущают недостаток особого чувства местной общности, часто приходят на футбольный стадион. И так они находят себя, растворившись в общем угаре футбольной горячки.

Что было бы, реши творители Вавилонского столпа более ответственно подойти к своему делу и выучить нужные для конструктивного общения языки? Да то же самое: не сошлись бы в вопросах веры. Сколь ни были близки в тот момент народы друг к другу, между ними навсегда установились невидимые границы.

С тех пор прошло немало времени, но если брать в одно и то же время дня группу людей и отправлять их на стройку, здание постигнет участь Вавилонской башни. а дураки до сих пор выдумывают расписания так, чтобы кучковать как можно больше народа в единицу времени, чтобы быть уверенным в ассортименте скопившихся вавилонян. Да и вообще, говорят, что вавилонян погубило не различие языков, а нежелание слушать друг друга. И зачем слушать, когда каждый верит в тот мир, который построил собственным умом? Зачем кому-то сдалась общая башня к единственному Богу? Что эти евреи там все бурчат?

Кто, кроме умирающего старикана, возомнившего себя врачевателем через веру, напомнит, что спасение души обретается через спасение чужой души? Один вон дуралей с нижней палубы в отчаянии кинулся за борт спасать собаку, а сам умер. Событие стало поводом для наблюдения за его нехристианскими похоронами пассажирами верхней палубы. И глупостью они этот поступок считали верно — собаке не грозит Божий суд. Дальше этих догадок мысль погрязает у каждого в дебрях лестничных пролетов личной вавилонской башенки. На описываемом в книге корабле плывут люди, которые, хоть и не прочь затронуть вопросы религии, своим кредо считают вовсе не святой символ веры, а пародии на сакральные убеждения: вопросы политики, семьи, любви и страсти, национальных изгоев, женщин, быдла... Еще одна вавилонская сходка, вынужденная терпеть друг друга из-за невозможности разойтись восвояси.

Каждый пассажир верхней палубы из-за зацикленности на своих убеждениях рано или поздно назовет другого про себя дураком. Автор книги под инициалами К.Э.П. — очевидный капитан корабля — не назовет дураком никого, но расскажет о каждом длинную историю его жизни до того, как он сел на «Веру», а потом отметит, что с этой «Верой» его обманули, что пунктт назначения не будет соответствовать их пожеланиям, а заплатить придется обязательно за первый класс и никак иначе. Чудесные истории, на мой взгляд. И чудесные люди. Сложно однозначно называть дураками тех, кто еще не достиг своего личного конечного пункта назначения. Да и кто из нас не бывал дураком? И не было ли это тогда, когда мы особенно страстно любили и ненавидели, отстаивали свое и осуждали чужое? Да и кто настоящий творец того, что можно назвать «Верой»?

Кажется, я знаю, как получить рекомендацию Стивена Кинга на обложке. Нужно написать какую-нибудь чушь, непременно увлекательную, использующую все клише своей темы, а в конце или даже предисловием к ней дописать, что, мол, не знал, что пишу, доставал других людей, извиняйте, но вышло, что вышло. А выходит из такой затеи обычно что-то непредсказуемое даже для самого автора, ведь писать приходится, что называется, от балды.

С другой стороны, свободное изливание фантазии – это чистое вдохновение, а то и психоз, вызываемый прессом надобности следовать договору с издателем. А столь же нервным людям современности только сумасшествие и подавай, на нем ведь проще рефлексировать, да и чем безумие не уникальность? Тут нужно заметить, что практически каждого психа отличает от нормального человека как раз невозможность свободной импровизации. Так что от авторского бреда не стоит ожидать бессвязной белиберды. Все-таки и пресс у него в голове четко обозначает границы языка и текстовой композиции. А раз есть структура, то о содержании волноваться нужно мало. Кинь в пекло пару персонажей да веди до конца. Собственно, и персонажи при таком раскладе будут полными идиотами. Зато все по датам.

Спрашивается, почему же эта книга все-таки прекрасна? Неужели изображением мании ненормального фаната Древнего Египта и влюбленного до потери рассудка детектива? А вот и нет. Как ни странно, за счет того, что читателя ожидает явная чушь, не приходится проводить исторические эпохи, как бы автор нас не уверял, что по всем возникшим вопросам проконсультировался с представителями Британского музея. Не удивлюсь, если издательство этого музея тоже выпустит книгу про желтушных писателей, спрашивающих на протяжении их собственной истории дебильные вопросы вроде того, как написать иероглификой слово «онанист». Книга нравится ощущением цельности пронизывающей записи египтолога навязчивой идеи: он не хочет путаться и не пытается конфликтовать с уже обо всем догадавшимся читателем. Книга нравится основательным подходом к переводу, хотя немного удивило жаргонной слово «голуба», почему-то обозначающее натурала в речи голубых. Или просто переводчик что-то такое знает? «Египтолога» занимательно читать, даже если выкинуть основную интригу, задающую рамки расследования: куда же подевались этот самый египтолог и отец тетушки Маргарет. Да я забыла о ней сразу же после того, как началось хронологическое исследование жизни мальчика, еще в школе заинтересовавшимся историей Египта. А дальше только даты, даты, даты…

В конце концов, эта книга дает ответ, с чего вдруг люди провозглашают себя Наполеонами и что дальше делают, возведя себя в данный статус. Тут человеку вздумалось назваться египтологом. Только в результате долгих размышлений о жизни стал вдруг фараоном. Прямо чудеса какие-то! И вот этот момент мне показался одним из самых реалистичных во всей той уже сто раз перетертой писательской ерунде книги. Живет вот так человек, проникается какой-нибудь одной вещью в жизни и только ею и живет. И ему не важно, как она соотносится с остальной реальностью, с прошлым и даже современностью. Эта вещь – единственная вечность. А остальное – это сама жизнь такого фанатика. Мысля категориями древних египтян и пытаясь подстроить под эти категории повседневное общение, герой помещает свою жизнь в такую же вечность. А что еще остается, если все написанное – а писать приходится постоянно, пересылая письма и ведя дневник, — переходит временные границы. И только даты портят всю картину.

В результате получаем осознание, почему вокруг столько много «Наполеонов» и «фараонов». От того, что слишком серьезно относятся к тому жалкому знанию, которое имеют, и места ему найти не могут, заполняя им практически весь свой рационализированный универсум. И что потом учителя удивляются, что школьники в истории путаются, когда проходят ее дискретными темами, не предлагая общей картины происходящего. И только даты должны (якобы) исправить ситуацию.

Теперь мы знаем, кому на органы отдают избалованных детей

Как только я отметила, что в книге придумана оригинальная система существования общества, моей радости не было границ – люблю открывать новые пути развития государств, отмечать их актуальные и неудачные составляющие. Но все стало рассыпаться уже к середине книги. Может, для скандинавских стран вопрос развития элементов социализма из чистого развитого капитализма и актуален, а вот для русского читателя, вроде меня, любые тоталитарные модели, откуда бы они не вытекали кажутся избитыми. И ладно бы Нинни Хольмквист создала ровную антиутопию, так она зачем-то ввела туда клише любовного романа, где точно к середине книжки в мягкой обложке происходит единственное подробное описание полового акта, а дружественные взаимоотношения товарищей по несчастью как-будто вырвала из аниме, в котором рейтинг не позволяет переводить взаимоотношения героев в откровенную романтику и дружба превращается в борьбу друг за друга вплоть до летального исхода. И что точно превращало «Биологический материал» в материал шаблонный – это конфликт государственной программы с людьми из творческой элиты.

«Люди, которые читают книги, рискуют оказаться ненужными». В высшей степени.»

Логика существования такого мира тоже терпит крах. Во-первых, творческие люди здесь противопоставлены людям семейным. Объясняется это тем, что первые, значит, решили посвятить жизнь воплощению своей мечты, а вторые – угоде экономике страны. И это при том, что государственные структуры очень умело управляют человеческим сознанием и, в конце концов, даже эти самые «мечтатели» делают пассивный выбор следования за другими, чего бы им при этом не хотелось достичь самим. Во-вторых, концепция «нужный»-«ненужный» звучит настолько по-детски, что, казалось бы, умный человек не должен вестись на провокацию, как это делает поголовное большинство. Ан нет, для создания антиутопии, авторы намеренно выключают любые религии на уровне человеческой памяти, а не государственной программы, так что каждый персонаж становится позитивистом априори. В-третьих, не совсем ровная фантазия о заведении пожилых доноров так и не смогла обрасти закономерной концепцией для освобождения из заточения в нем. Выбор буквально состоит из того, чтобы стать «нужным», приняв изначальный стереотип о том, кто же нужен государству. Героиня, естественно, выбирает более нравственный путь – нужность своим близким, которых она приобрела в стенах донорского центра. То есть смысл жизни сведен к тому, что духовно люди искусства помогают себе подобным найти успокоение, а остальному обществу они ничего, кроме набора полезных тканей и органов, предоставить не могут. То есть, всю жизнь одни тратят на исполнение гражданского долга, чтобы просто выжить физически, другие – на эгоистическое обретение личности, чтобы отдать себя в жертву.

Вообще, книга пытается обыграть действительно неплохую тему: что делать с ростом пенсионеров, когда низка рождаемость, и как удерживать экономику в росте, когда она напрямую зависит от роста трудоспособного населения. Только под нож почему-то попадает творческая интеллигенция, хотя именно медиаиндустрия поднимает ВВП в геометрическуой прогрессии при увеличении числа агентов в ней. А то, чем занять новоприбывшую молодежь, не оговаривается. Даже те антиутопии, где все это шло на ведение бессмысленных войн, выглядело куда обоснованней. Только вот тот мир мог существовать годами, а здешняя антиутопия должна достаточно стремительно сойти на нет за счет слишком стремительного снижения возраста рождаемости и омоложения нации. Тут надо придумать нечто, что поддерживало бы существование вечного детского мира, постоянно себя воспроизводящего и тем самым заявляющего о собственной гражданственности, да только нет здесь ничего подобного. Ребенок не гражданин, окружающие очень взрослые, а хаоса первобытного отбора плодящегося естества нам не показывают. В вопросах инфантильности непоследовательна и главная героиня: то она рассуждает, как обычные люди завидуют детской непосредственности творческих, то пытается оправдать свою кандидатуру на родительство избавлением от юношеского эгоизма и легкомыслия. А так ли это, когда она предпочитала одиночество наедине с собакой, склоняла женатого любовника на дополнительное отцовство и таки превратилась в неадекватную мамашку с собственническим отношением к ребенку. За всю книгу, получается, встречается лишь один по-настоящему взрослый момент – отказ от ребенка. Так что же насчет зрелости остального мира? Перенаселения не происходит из-за того, что творческие силы человека тоже должны выбирать между воспитанием ребенка и искусством? А зрелость якобы выражается в отсутствии комплексов по поводу нереализованных мечтаний юности? А не задумывалась ли автор, что воплотивший мечту и получивший свое – это просто избалованный ребенок?

Жил, говорит, такой ирландец по имени Б.Б., которому боги решили дать шанс прожить жизнь еще раз, да только наоборот, молодея, и при условии, что в ней все окружающие люди будут дальними родственниками и такими же далекими знакомыми, память обо всем близком сотрется. Думаешь, Б.Б. – это Бенджамин Баттон? Ага, счаз! Роберт Бернард Янгер это! Кстати, весь жизненный опыт ему оставили. По-моему, неплохо! Плохо то, что идея явно украдена у Фицджеральда, размышления о жизни, сводящиеся к покорности судьбе, да и вообще хаотичность повествования о ста тридцати годах жизни «Бойню номер пять» Воннегута, а то, чему посвятил свою жизнь этот самый Янгер вообще банальщина. Ну и знаешь чему? Догадываешься? Ну, естественно, бабам! В смысле, своей любви к ним. Сначала вся его жизнь заполнена очаровательной любовницей еще из прошлой жизни, своей ровеснице. Потом – ее дочери, а дальше внучке и еще какой-то родственнице из уехавших в США ирландцев. И ладно бы был слизан только сюжетный ход, так ведь этот Янгер весь роман пишет письма своим возлюбленным, тупо списывая их из сборника любовных писем известных писателей! Ну и бред! Вопросом, кто он таков, он мало интересовался: его полная родословная была предоставлена за счет поисков своих корней и ветвей американского ирландца, а вопрос, чего он достиг к пику своей жизни, отпал из-за погони за юбками. Янгер просто осознал, что действительность только перевирается памятью, опыт тоже подделка памяти, проще всего обманывает близость и привычка, а значит, нет ничего подлинней душевных переживаний!

Ну, и что ты думаешь, не нашла я ничего ирландского во всей этой общечеловеческой белиберде? Как же! Нашла! И День Святого Патрика нашла! Два раза даже! Оба в длиннющей истории про того Б.Б. сто тридцатилетнего: у него день рождения был 17 марта. Намек на то, что Ирландия такая же потерянная, как и герой? Хрен знает! Во всей истории сплошные упоминания Джойса и Йейтса. Да все о жизни, а не об Ирландии. В поисках национального тут были в который раз потоптаны евреи.

Книги Пратчетта сами по себе являются особого вида волшебством. Созданный писателем Плоский мир создан из того, во что верили люди в различные эпохи. Сам мир в виде диска на спинах четырех слонов, стоящих на гигантской космической черепахи, взят из древних космологических мифов Индии, волшебники и ведьмы – из средневековых поверий, городская жизнь уже ближе к Новому времени, а способ повествования обо всем этом — явно из современности. Все это может удерживаться вместе не иначе как с помощью магии. Все, что происходит в этом явно волшебном мирке вроде и близко к нам, благодаря невидимому рассказчику, знающему как обстоят дела на этой странной и нелепой шарообразной Земле, и в то же время фантазия рисует его как диснеевский мультфильм, где все истории по непредсказуемому стечению обстоятельств приводят к романтической развязке. И это тоже особая магия.

Начинается все с того, что только что родившейся девочке предстоит стать волшебником. И все потому, что магические силы направляли волшебника, ведомого его посохом, к месту, где родится восьмой сын восьмого сына. А родилась дочка. Как и принято в мире, живущему по обычаям предков, у женщин тут свои обязанности, а у мужчин – свои. В том числе и в сфере волшебства: женщины занимаются знахарством, устраивают шабаши, варят любовные зелья и помогают роженицам, а мужчины погрязают в научных способах того, как изменить мир. Женская магическая наука – это головология, нечто, напоминающее психологию, скрещенную с педагогикой. Мужское волшебство – это гимметрия, эксперименты с числами, формами и прочими абстрактными понятиями. Из вырванных из книги цитат даже можно составить работу по теории магии местного мира. Обе эти науки придется познать Эскарине, той самой девочке, которой с помощью посоха была передана сила умирающего волшебника.

Женская наука складывается из постоянной практики. Правда, эта практика, оказывается, сводится к мытью кухонного стола, уборке навоза, стирке и навыкам перегонки, дополняясь некоторыми знаниями о травах и болезнях. А письма в Незримый Университет, где обучают мужской магии, матушка Ветровоск – учительница Эскарины – писала именно об этом: мол, девочка отличная, хозяйственная и трудолюбивая. И если не брать в расчет долгий путь юной волшебницы в Анк-Морпорк, в окрестностях которого где-то и прячется Незримый Университет, то ее прием туда в качестве уборщицы становится вполне логичным стечением обстоятельств.

Не стоит огорчаться. Эскарина будет изучать магию и даже изобретет свой вид магии на основе синтеза женской – земной — и мужской – небесной – ее проявлениями. Все-таки и та, и другая в своей основе имеют общее зерно: женская магия – это наблюдения за погодой, поведением животных и людей, а мужская – за движением звезд и поиск закономерностей в силах природы. Забавно, что ингредиентами для создания нового типа магии были какие-то эзотерические ипостаси того, чем занимаются люди на нашей планете. Матушка Ветровоск учила Эскарину, что магия – это такое знание, которое просто не знают другие, и использование атрибутики, которая заставляет другого человека поверить в волшебство. Из научных теорий, которые продвигал друг Эскарины Саймон, взята популярная «теория всего», где есть мультивселенные, струны и существование атомов, которые сами по себе ничто, напряженная пустота. А вот и типичная реакция того, кто вдруг стал обладателем сего тайного и великого знания:

«Меня смущали и сбивали с толку всякие мелочи жизни. Но теперь, несмотря на то, что я по-прежнему смущен и растерян, это происходит на гораздо более высоком уровне, и по крайней мере я знаю, что меня озадачивают действительно фундаментальные и важные явления вселенной. <..> Поистине, он раздвинул границы невежества. Во вселенной столько неведомых нам вещей.

Некоторое время оба наслаждались ощущением странного тепла, вызванным мыслью, что они гораздо более невежественны, чем обыкновенные смертные, которым ведомы только заурядные вещи.»

Все это логически превращается в идею, что материей движет сознание, а пустота и бездействие действует на равных с материальным бытием и активными действиями. «…если магия дает людям то, что они хотят, неиспользованная магия может дать им то, в чем они нуждаются». Для пущей убедительности Пратчетт ввел в историю противодействие местным аналогам богов Некрономикона, названных Тварями Подземельных Измерений, подробное описание которых здесь дано в Некротеликомниконе, книге, «известной некоторым свихнувшимся посвященным под своим истинным названием “Liber Paginarum Fulvarum”». Если я не ошибаюсь, это означает «книга желтых страниц». И вроде лавкрафтовы мифы были как раз о том, как разрушительна тяга человека к постоянному изучению секретов вселенной, только все это нагромождение систематизированной магии, как женской, так и мужской выглядело полной банальщиной, если бы не то, ради чего стоит читать книги Пратчетта.

А это сам Пратчетт. То, как рассказаны эти волшебные банальные истории, и есть главная магия книг писателя. Волшебный посох Эскарины, хоть она и привязала к нему пучок прутьев, превратив в метлу, все-таки явно работает как пылесос, с характерным жужжанием втягивающий в себя пыль и паутину. Старая метла, на которой летала матушка Ветровоск, не только сравнивается с типичной городской малолитражкой, которой явно не должно быть в подобном волшебном мире, но почему-то очень точно еле-еле тарахтит и попадает в «автомастерскую» гномов, которые донельзя правдоподобно копируют автомехаников шарообразного мира. Громыхание украшений городской гадалки Герпес обретает метамфору (понятие из лексикона Плоского мира) целый сюжет, в котором оркестр из ударных инструментов безуспешно пытается вылезти из какой-то ямы. Река здесь течет неторопливо, «будто бюрократическая процедура», а потусторонний свет таков, что «Стивен Спилберг стремглав помчался бы к своему адвокату по защите авторских прав». Лучшим описанием книги для меня стал п’ч’зарни’чиуков:

«У этого слова нет синонимов, хотя камхулийский термин «сквернт» («чувство, которое испытываешь, обнаружив, что предыдущий посетитель нужника извел всю туалетную бумагу») в некотором роде соответствует ему по общей глубине ощущений. Если же перевести данное понятие, то его значение будет примерно следующим: неприятный тихий звук, производимый мечом, вытаскиваемым из ножен у вас за спиной как раз в тот момент, когда вы думаете, что уже избавились от всех ваших врагов».

Книги Пратчетта – это не то, в чем нужно искать смысл или мудрость, хотя они и пестрят афоризмами и особой мудростью. Все-таки это явная ирония над нашей собственной правдой жизни. Чего только стоит идея правдивого народа зунов, выбирающих для общения и торговли с остальным миром самых искусных лжецов. Такую книгу даже сложно считать фэнтези, потому что и про него шуточка найдется:

«Она вывернула куртку и прочитала аккуратно пришитую внутри метку с именем. – Хм-м. Гранполь Белый. Если не будет лучше заботиться о своем белье, то скоро станет Гранполем Серым».

Можно сказать, что «Творцы заклинаний» — это прекрасный постмодернисткий образчик того самого синтетического вида волшебства, который писатель изобрел с помощью своих героев. Пратчетт и создал свой необычный мир, который можно совершенно четко представить и разложить по полочкам, и просто его комментатор, даже никогда в нем не живший. И при этом сложно поверить, что автор описывает свое же творение. Плоский мир обретает, таким образом, особую реалистичность и манящую силу действительности происходящего. И это тоже особая магия.

Эта история могла бы здорово войти в резонанс с моей собственной: главной героине столько же лет, и мы обе находимся в четырех стенах. Но наши жизненные вибрации взаимно загасили друг друга, потому что описанные в книге события не только сами по себе являются авторской интерпретацией реального судебного дела, но так же нелепо выворачивают на изнанку правду моей жизни. О деле Йозефа Фритцля я посмотрела только после того, как закончила чтение, так что я пыталась поверить, что описанная Эммой Донохью ситуация примерно повторяет произошедшее, только от лица ребенка. Но поведение героев было донельзя надуманным, все ухудшал и перевод с нелепостями, типа «я насчитал одиннадцать домов, где живут соседи вроде Попрошайки, моего соседа» и «Доры-исследовательницы». Хватило же ума переводчику заменить Дороти на Элли из известной истории о канзасской девочке в летающем домике, а вот изучить стилистику и хотя бы грамматику русского языка сил и времени как всегда у них нет. Я даже освежила в своей памяти кое-какие правила, засматриваясь на заимствованную у англоязычного автора пунктуацию. Игра слов осталась непереведенной и будет ясна только тем, кто знаком с английским. А уж построение большинства предложений по типу «имя + действие + распространение предиката» в современных переводах начинает жутко доставать, как будто российское правительство в связи с политикой импортозамещения специально заслало в издательства дерьмовых переводчиков, чтобы читатели переключались на литературу с более естественным языком.

Неестественна и ситуация, в которой к девушке применяют насилие, но при этом осуществляется своеобразная забота о жизни и здоровье. Что-то сильно напоминает типичного родителя, если не учитывать сексуальный характер этого насилия. Только родители априори считают ребенка своей бесспорной собственностью и творят над ним все, что хотят. Насилие маньяка извращается его совестью, которая не может принять сворованное за абсолютную собственность, так что украденное приходится стремительней и безжалостней растрачивать. Маньяк не заключает человечных договоров и может заменить жертву на похожую, если та его слишком достает. Мои догадки оправдались: дело Фритцля, на основе которого написан роман, действительно было о заключении отцом собственной дочери. Ну и не удивительно, почему героиня книги своего собственного ребенка рассматривает как аналогичную вещь, которую к тому же можно использовать для побега. Нужно разве что подождать, пока это существо научится ясно изъясняться и неплохо бегать. Дальнейшего развития характера не происходит. В результате ребенок сталкивается с проблемой оценки личного пространства и отрыва от сиськи, во всех смыслах этого слова, а его мать возвращается к привычному образу жизни в своей, а не чужой комнате. Можно заметить, как она в штыки воспринимает идею ограниченного пространства в той конкретной комнате, пытается замыкаться в себе, чтобы уйти от привыкшего к близости сына, и в результате полностью отстраняет его от себя. Мне кажется, что не просто так она таблеток наглоталась в больнице, не от полученной в комнате травмы, связанной с насилием, а чтобы чуть дольше избавить себя от постоянного дерганья мелкого, надоедливой вещички, которая все-таки своя. А свое нужно беречь.

Первые главы книги настраивали на то, что это будет типичная американская история, написанная в духе новостного репортажа, в которой писатель не забудет пройтись нелестным словом о журналистах, вставит их в сюжет и более-менее разнообразит сухость схематично построенных предложений витиеватостями колких вопросов. После того, как программа-минимум выполнена, Эмма Донохью пытается вырулить из этой банальщины и просто продолжает историю, чтобы внести в нее мораль. А мораль настолько же банальна: каждому человеку нужна своя собственная комната с своими собственными вещами и при всех предоставленных раскрытыми дверями возможностях люди человеку не нужны – ему нужен отдых от внешней торопежки в своих личных четырех стенах. Вторая сторона медали такова: не доверяй чужим и живи в кругу любящих родственников. Видимо, подразумевается: и плоди нужных себе людей, чтобы пользоваться ими по собственной прихоти. И лучше превращай их в любящих родственников с помощью воспитания путем тех, кто тебя вроде как любил.

Когда главная героиня находилась в заточении со своим сыном, в книге чуть мерцали мотивы веры. И как будто появление у пленницы Джека находило параллель с рождением мессии, а предтечей была мертворожденная там же девочка. И при этом мать считала Джека исключительно своим сыном, хотя прекрасно понимала, что его отец – насильник. Типа она такая невинная дева Мария. А потом мы узнаем, что она делала аборт еще до заточения в сарай. И опять все слишком сильно напоминает историю, развернувшуюся между родственниками, а не чужими людьми: слишком уж похожи характеры маньяка и его жертвы — озабоченные дегенераты, желающие жить в стиле типичного среднего класса. И в той же второй части нам прямым текстом рассказывается, что мать воспитывала ребенка по образцам своего воспитания, а значит, и она – плод воспитания, приводящего к выходу в свет тупых озабоченных уродов. Совсем не генетика, а дефекты воспитания, насколько здорово ни выглядел бы образ жизни. А в результате, став жертвой, героиня таким образом зарабатывает себе на жизнь и ребенку на колледж. Вся вера исчезла с появлением средств к желаемому образу жизни. Она не помощник в мире, где свобода объясняется затворнической анархией в космосе понравившихся вещей. По мне, людям нужны люди, какими бы плохими они ни были, а вот тяга к собственности должна заменяться терпением и аскезой. Тогда бы описываемая мораль имела хоть какую-то толику духовности. Здесь же единственные нужны люди — свои, родственники. В интерпретации Эммы Донохью смысл написанного вытекает описываемыми здесь же испражнениям из всех доступных дыр.

Всего один год польской деревни может стать открытием сложной истории всей Польши рубежа XIX и XX веков. Мы мало ее знаем, хотя Царство Польское в то время было территорией Российской Империи, которая пыталась превратить его в русский Привислянский край. Поначалу кажется, что Владислав Реймонт предлагает нам картину отношений, хозяйства и быта Липец и окрестных деревень на фоне изменяющейся природы. Он пронизывает воздух деревни звучанием каждого отдельного сезона. Описания природы и работы крестьян повторяются в каждом отдельном томе, но с приходом нового времени года в этой симфонии появляются новые звуки и уходят прежние, утихают и вновь набирают силу. Так появляются и уходят из деревни странники и путешествующие нищие, каждый год кто-то рождается в Липцах и кто-то умирает, кто-то начинает терпеть нужду и кто-то богатеет, осенью уходит побираться старая Агата, а к лету возвращается помочь своей семье. Так появляется в деревне некий Рох, приходящий сюда каждые три года.

И с появлением этого героя вдруг проясняется еще один слой повествования – тот, который касается национального вопроса Польши. За рассказом об отношениях детей и родителей, о сватовстве и свадьбе, о ревности и любви, о сложностях ведения хозяйства и сельских перебранках можно не заметить, что все-таки это не совсем обычная деревенская жизнь. Крестьяне здесь собственники своей земли, они судятся с помещиком, они покупают Полесье, чтобы землю не забрали немцы. Крестьяне практически на равных со шляхтой и, похоже, сами играют в помещиков, а сам помещик при этом терпит долги и по-своему пытается свести концы с концами. Что-то не так в этом мире, находящемся на самой границе Российской Империи. Заменив здесь начальство на русское и прорусское, насильно сделав русский языком администрации и запретив использование польского в общественных местах, российское правительство старалось лишить поляков самоощущения себя поляками. Монастырские и дворянские земли были отданы крестьянам, а бывшим землевладельцам вручены ликвидационные бумаги, которые невозможно было реализовать по их номинальной стоимости. Можно заметить, что старший Борына о своих взаимоотношениях с помещиком говорит, что мельник, войт и кузнец сидят на бывших монастырских землях, в то время как его земля – бывшая табельная, то есть та, по которой он нес повинности в пользу бывшего землевладельца. Не удивительно, что именно триумвират мельника, войта и кузнеца, получивших свой кусок от проведения реформ русского правительства, противопоставляются в деревне влиянию сидящих на своих исконных землях Борын, не только самых богатых крестьян, но при этом справедливых хозяев, заботящихся о местной бедноте. Связь крестьянина с землей приобретает сакральный характер и при этом неразрывно связано с национальной идеей. Богатый и справедливый хозяин сам является плодом земли, которую обрабатывает: чем больше надел, тем сильнее вспахивающий и засевающий ее мужик. Такими показаны Мацей и Антек Борыны.

Раз уж аристократия была лишена своих земель, капиталов и власти, то Владиславу Реймонту приходится создавать национальный характер из польского крестьянина. Для этого тут и есть Рох, который кажется обычным нищим богомольцем, а на деле оказывается чуть ли не агентом подпольного польского национального правительства. Рох в книге носитель национальной польской культуры, языка и католической веры. Можно заметить, что он не только учит деревенских польской грамоте, что было полностью запрещено, но рассказывает христианские истории на католический лад – в них главными героями выступают Пресвятая Дева Мария в золотой короне и «волки Иисусовы» (вообще чуть ли не отсылка к Папе Римскому), учит запрещенной молитве сердцу Иисусову. Несмотря на то, что липецкий ксендз подвержен влиянию распространяемых бабами слухов и откровенному своеволию в отношении клеверного поля Клембов, деревня под его руководством продолжает справлять католические праздники: день Святого Стефана, день Святой Люсии, Пепельную среду перед Великим Постом. И это при том, что католические службы в Привислянском крае должны были быть сокращены до образца, который не противоречил бы православным канонам. Судя по всему, Липцы — это захоустье, где действительно можно было отыскать настоящего поляка.

Самым набожным персонажем эпопеи становится жена Антека Ганка, ведь именно женщина должна беречь духовное начало христианской семьи. Ганка больше всех терпит и потому в результате получает свое, не поддавшись на соблазны по-дьявольски рыжего кузнеца и подначкам беснующейся Ягустинки. Упрямство в отстаивании крестьянами своей земли – это скорей не чувство собственности, которое характерно для кулака, мыслящего категориями экономической выгоды (вроде мельника или кузнеца), а связь с родиной. Как ни уговаривал кузнец уехать Антеку в Америку, он все равно победил в себе этот соблазн, истосковавшись по своей земле, сидя в остроге.

А вот Ягна – единственный персонаж, которому до земли совсем нет дела. Возможно, в этом образе Реймонт пытался показать другой тип сознания, более городского, не привязанного к месту. Единственный грех, который несет осуждаемая всей деревней Ягуся, — это покорность своим чувствам, романтичность. И вместе с этим именно Ягна движет основными силами деревни, на ее стороне лучшие мужчины: в ней скрыта особая женственность, которую они не находят в по-собачьи преданных женах, вроде Ганки, и которая выродилась у совсем независимых теток, таких как Ягустинка или Доминикова. И все бы хорошо, если бы только не войт. Если свидания Ягны с Матеушем, а после с Антеком еще оставались на уровне слухов, то приключения с войтом обернулись катастрофой. А ведь ее действительно можно оправдать наивностью, ведь к своим девятнадцати-двадцати годам ей почему-то нравятся сказки о рыцарях и принцессах. Она и сама была воспитана как принцесса, оторванная от повседневных забот. Но нельзя сказать, что она плохая хозяйка и неспособная девушка – ей не чуждо искусство, она умеет читать (разве что не знает русского) и обладает чувством прекрасного. Ягна по-своему возвышенная натура, которую сложно понять приземленному крестьянству. Возможно, Реймонт хотел доказать, что и деревенские девушки могут похвастать своеобразной аристократичностью духа или что кто-то в деревне не должен претендовать на морги по собственному желанию, чтобы оставались в деревне крупные хозяйства, не мельчал народ. Ягна готова отдавать и причитающуюся ей землю и всю себя любимому мужчине и, как мне кажется, ее выбор не из худших, а связь с войтом дана для демонстрации того, как не только человек может продаться чуждой власти: душа Ягны у Реймонта приравнивается к земле, к родине, чьи безграничные и независимые просторы должны принадлежать настоящему польскому мужику, а не наворовавшемуся чиновнику. А быть может, это просто была трагедия наивной души или человека, который не находит себе места в этом мире, находясь на стыке деревенского традиционного уклада жизни и взглядов человека нового времени — отсюда и романтичность.

На протяжении романа можно проследить, что с каждой его частью атмосфера все напряженней. Реймонт начинает год с осени — поры собранного урожая, когда и природа, и люди отдыхают от основных дел. Это становится поводом раскрыть ту жизнь крестьянина, которая не касается работы в поле. И чем ближе к новому пахотному сезону, тем меньше остается запасов, тем больше приходится терпеть гнет сложных деревенских отношений и справляться с возникающими проблемами, тем острее чувства и сильнее надежды. Реймонт старается чуть ли не каждую главу заканчивать песенным мотивом, в который пытаются вылиться движения души его героев, а каждую часть — пиком переживаний. Начав семейными проблемами, Реймонт добавляет к ним конфликты крестьян между собой и помещиком, а потом местной и высшей властью. Лето становится временем жары, страды и накала страстей.

В деревне работает принцип «богатый хозяин всю деревню кормит», поэтому мне показалось абсолютно справедливым, когда в отсутствие хозяев мужики соседних деревень помогли зажиточным хозяйствам. Богатые крестьяне должны блюсти законы, в том числе Божественный, и потому помогать страждущим. Вот страдающая и набожная Агата только кажется неприкаянной душой, а ведь сама себе поставила препятствие, не позволяющее ей жить вместе с семьей: она ощущает себя обузой родным, уходит побираться по миру, а потом ходят слухи, что Клембы впускают ее в дом, чтобы получить заработанное. И если к Клембам придраться невозможно, потому что им приходится поддаваться прихотям старой матери из-за власти слухов, то сама Агата – та еще лицемерка, фанатеющая мыслью помереть «как помещица». Дева Мария ей в каком-то видении напомнила, что последние будут первыми в царстве небесном, а она уже в земной жизни, хотя бы на смертном одре, хочет уже быть готовой к богатству, как будто уверена, что ее ждет по ту сторону. Матеуш – еще один противоречивый персонаж, второй из лучших, но слишком принципиальный: не хотел жениться, пока не выдаст замуж сестер – так что по-своему стал причиной проблем с Ягусей, которая могла бы стать ему хорошей второй половиной. Если бы не своенравная Доминикова, ее мать. Еще одним настоящим мужиком, кстати, становится ее сын Шимек, который, наконец, вырывается из-под властной руки матери и, купив по дешевке надел необработанной земли у помещика, показывает силу самостоятельного землевладельца, способного не только горшки мыть да на кухне стряпать, а владеть землей, как и подобает настоящему ее хозяину.

Крестьянин в «Мужиках» связан не только с полем, но и с лесом, и его распорядитель, лесник, ограничивающий свободу пользования им, тоже становится врагом липецким мужикам. Особенно сильно чувствуется зависимость от леса даже не в сцене, где коморницы и Ганка идут в метель за хворостом, а где Куба рубит простреленную лесником ногу в то время, как читатель уже знает, что собираются рубить сам лес. Пересекаются мотивы потери доступа к лесным богатствам, к самому лесу, потери ноги и потери самого человека. Тем же мастерством сплетения метафор и реальности обладает момент смерти Мацея Борыны с наступлением рассвета: он всю ночь сеет на поле землю, а наутро (земельная мера — морг — однокоренное с утром, morgen (нем.)) умирает перед образом Бога-отца на троне из хлебных снопов. Земля — к земле, прах — к праху, отец — к отцу.

Отдельного упоминания требует мир детей – Юзьки и Витека. Умиляет сцена, где они расплакались оттого, что с ними не заговорила скотинка, а значит они грешники — а ведь они помогают вести хозяйство как настоящие взрослые. Трогательны и забавны приключения Витека и прирученного им аиста, смешат разборки с ощипанным петухом.

Но главные герои книги — мужики. Настоящего мужчину в ней характеризует трепетное отношение к природе и земле, а к работе на ней как к таинству. Настоящий хозяин знает все тонкости возделывания и посадки (как Антек и Мацей), но и словно чувствует живительную силу природы, призывающую весной возрождение после сна, и ее непреложную смерть после рубки дерева или снятия урожая (как Шимек Пачесь, разговаривающий с деревьями). Владислав Реймонт показывает в «Мужиках» все оттенки польской деревни: он создает настоящие национальные характеры и их антагонистов, трогающие за душу судьбы и веселящие подробности быта, рисует происходящее на фоне меняющейся природы и пронизывает воздух звучанием неотделимой от нее крестьянской работы, не забывает ни о праздниках, ни о повседневных заботах, ни о едкой, но меткой словесной перепалке – все это в единой симфонии не только красок, звуков, мелодий и песен, но и национальной истории, так или иначе привязанной к земле. И кто владеет землей как справедливый и понимающий ее хозяин, тот и создает ее национальную историю.

Колыбель для кошки в книге появляется практически с первых страниц – это сплетенная на пальцах ученого веревочка, которой он напугал своего маленького сынишку, когда американцы сбросили на Хиросиму атомную бомбу. Изобретателем той бомбы и был человек, игравший в тот день в веревочку, Феликс Хорнер. Поначалу кажется, что в этом эпизоде не было особого смысла, думаешь, что ученые похожи на детей, увлекающихся знанием словно забавой. Кажется, что эта книга о науке, не ведающей, что такое этика и мораль. Позже колыбель для кошки становится метафорой, и начинаешь задумываться, а не вкладывал ли сам Хорнер какой-то вдруг осознанный им смысл в сплетенную колыбель. Быть может, в тот момент он вдруг стал боконистом, совсем того не ожидая. Сложив из веревочки гнездышко для кошки, он вдруг понял, что никакого гнездышка там нет. Уже в тот момент в его лаборатории лежало еще более сильное, чем бомба, оружие, способное принести мир и согласие людям. Не важно, что оно произойдет через устрашение других. Но ведь он смог устрашить кого-то сплетенной на пальцах веревочкой. Пугала не сама сила, а ее средоточение в чьих-то руках. И это один из путей приведения мира к динамическому равновесию. Линия об ученых – это явная отсылка к холодной войне, в ходе которой зачем-то велась гонка вооружений.

Но существовала еще одна ипостась этой войны – война идеологическая. Ее воплощением в «Колыбели для кошки» является утопия Сан-Лоренцо. История этого острова донельзя апоминает становление американского государства: первое открытие испанцами, затем притязания французов, датчан, голландцев и в конце концов англичан, к концу 18 века здесь на рабовладельческом судне обосновываются африканские чернокожие, а ближе к современности государство живет за счет капиталистов, строящих прибыли за счет того, что в остальном мире такой кризис, что он готов покупать по бешеным ценам все, что угодно, ведь идет война. И после этого становится ясно, что это то самое состояние, при котором может мирно существовать любой народ. Так что новыми властителями Сан-Лоренцо становятся авантюристы (один из архетипов гражданина США), создавшие равновесие противостояния двух несуществующих сил – карающего правительства и свободолюбивого бокониста. И при всем этом боконистами были все на острове, а карающая сила существовала лишь на словах, как неведомо зачем производимое для устрашения в остальном мире оружие.

Боконизм – это типичная историческая религия, религия-заблуждение, религия-философия. Сам Боконон написал в своих книгах о ней, что это фома, то есть ложь. Боконон пишет об истории, как записи заблуждений. Именно это он и сам записывает, поэтому боконисты и говорят, что книг Боконона нет: несуществование писнаий религии и есть залог ее жизнеспособности, ее силы. Чтобы понять книгу, важно понимать, что все написанное есть ложь, поэтому утверждение о том, что можно создать полезную религию на лжи тоже ложь. Но всем, в том числе читателю, хочется верить, что это правда, потому что хочется понять прочитанное, или хочется в это верить, ведь «Тот, кто не поймет, как можно основать полезную религию на лжи, не поймет и эту книжку». Боконон не призывает искать истину и не боится показывать язык самому Богу в своей оставшейся вечности.

Выдуманная Бокононом религия претендует на несение истин всеобщей и равной любви. В этом она находит пересечение с миром ученых. «Бог есть любовь», — отвечает нам Библия. «Что есть Бог? Что есть любовь?» — задает вопросы ученый. Кто поспорит с утверждением, что ученому все равно? Боконисты любят всех одинаково этим самым претендуя на богоподобие, стоит только вспомнить притчу о том, как одна женщина утверждала, что Бог больше любит владельцев яхт и что она знает дела рук Господних. В ней Боконон снова утверждал, что обладатель любого знания – глупец, понимание ли это чертежей или того, как Господь устроил мир. Знание истины – это ведь тоже стремление к богоподобию. Кроме размышлений о знании, истории и мнимом избавлении от ошибок в боконизме ничего нет. Душа у боконистов находится в пятках – не знаю, есть ли у американцев фразеологизм, связывающий это выражение с человеческим страхом.

Вообще образы «Колыбели для кошки» пронизаны заблуждениями мыслителей середины двадцатого века: истории как продолжении Откровения Иоанна Богослова, утопией биполярного мира, возложением на науку и религию клише обладателей истины и носителей добра, мира и человеколюбия. Поэтому читать было бы очень скучно, если бы не структура книги. Каждая главка может быть прочитана как отдельный рассказ со своим смыслом и концовкой, но при этом полотно повествования не рвется, главы плавно перетекают одна в другую, а история строится вокруг той пустоты, в которой кроется смысл, где запрятано гнездышко для кошки.

Истинным верующим не чуждо апофатический метод мышления. Остальным читателям, боюсь, могут приглянуться описанные в книге идеи.

Зачастую так случается, что вместе с детством из жизни исчезает магия. Как бы долго не удерживали человека сказочные и фэнтезийные сюжеты, они неизбежно изгоняются разумом за пределы повседневного. Фантастика становится все более научной: школы магии помещают стихии в рамки систем и действия заклинаний, потусторонний мир изучается как часть обычной материальной вселенной… Но все эти симптомы можно вылечить парой простых лекарств – ужасами либо магическим реализмом. Именно это и делает на страницах своих рассказов Келли Линк: использует прием первых начинателей жанра фэнтези и ужасов – собирателей фольклорных сказок, вроде братьев Гримм, и родоначальников новых мифологичных ужасов, вроде Дансейни и Лавкрафта. Причем в книге есть как интерпретация «классической» готической сказки («Констебль из Абала»), использование известного мотива кельтской мифологии о вратах в мир фей («Волшебный ридикюль», в оригинале «The Faery Handbag»), так и история об инопланетянах и секте, которая верит в их второе пришествие («Серфер»), а также великолепные постмодернистские эксперименты, в которых реальность создается и персонажем самого рассказа, читающего книгу или смотрящего сериал, так и читателем этого рассказа («Магия для начинающих», «Милые чудовища»).

Главными героями каждой истории становятся подростки, перед которыми стоит проблема «инициации» к взрослой жизни. Все рассказы можно читать в реалистическом ключе и считать, что детское сознание просто пытается справиться с драмами развода родителей и переходом к меркантильному мышлению через представление всего игрой. Но Келли Линк настолько умело наносит мазки чудесного, что оно не оставит шансов внимательному читателю остаться на стороне банальной реальности. Если читатель соглашается с правилами игры, которую начинает каждый новый рассказ, то он определенно будет играть на стороне магии. В противном случае ничего, кроме чаши с пустотой в руках древнего идола (из «Констебля из Абала»), чтение не принесет.

С другой стороны расположение рассказов меньше всего располагает к такому варианту развития событий. Первый рассказ, «Не та могила», настраивает на веселый лад, рассказывая историю непутевого подростка Майлза, который полез копать могилу вовсе не для того, чтобы оживить умершую девушку, потому что прошло уже достаточно времени, что его печаль достигла апогея, а потому что прошло уже достаточно времени, чтобы он не смог воспроизвести положенные ей в гроб стихи, а прошло уже достаточно времени, чтобы принести что-то на поэтический конкурс. Все свои действия он очень хочет рассказать своей девушке, пока его рассуждения через несколько подобных градирующих мыслей не придут к той, что Бетани умерла и сейчас находится в той самой могиле, которую он раскапывает. Такие «то ли, то ли», повторения в градациях и постепенное дорисовывание образов доводят ситуации до истинных причин происходящего, ломает то, что уже построил читатель в своем воображении, и уж точно не дает расслабиться собственной фантазии. Второй рассказ, «Колдуны из Перфила», – один из тех, сюжет которого больше всего оторван от повседневности. И уже после того, как читатель съел первые две ложки, идут рассказы, где герои находятся на границе между реальностью и волшебством, да и сами они в переходном возрасте.

При этом многие истории достаточно сложны, как будто написаны совсем не для подростков. Особенно сложной кажется уже третья – «Магия для начинающих». Мир описываемого сериала под названием «Библиотека» кажется юным зрителям таинственным сообщением из параллельных миров, волшебством, чем-то проникнувшим в их реальность через телевизор. И этим он приобретает еще большую значимость. Смерть одного из главных персонажей становится как будто важнее реальных проблем: подростковой любви и развода родителей. Сериальная смерть обретает реальность — по ту сторону экрана исчезает противостояние библиотекаря и книжного вора, а в реальности матери-библиотекарши и отца Джереми, зачем-то ворующего книги, хотя сам он работает писателем. Наступает новый этап в жизни подростка, когда все его друзья и старая школа остаются в прошлом, а контакты касаются только темы совместного просмотра новой серии. К восприятию с самого начала добавляет сложности самое первое упоминание, что описываемые события и есть серия «Библиотеки». Возможно потому, что об этом написал отец главного героя. Или не написал. Или очередная серия – это то, что погибло в этом мире и стало воспоминаниями детства, именно то, что кажется настоящей магией.

«Колдуны из Перфила», «Констебль из Абала» и «Игра в Золушку» — это противостояние истинной магии против мира, пронизанного властью денег, новым аналогом магии, претендующей на всемогущество. В первом хранителями волшебства, колдунами становятся дети, преодолевающие через буквально религиозное смирение недовольство к самим себе и миру, погрязшему в гражданской войне войск, которым пообещали заплатить с теми, кому не заплатили. При этом вера детей – это не вера в Бога, а вера в магию, но уже в «Констебле из Абала» тема волшебства возвращается к исконным силам магии – богам. Героиней становится самая всемогущая богиня, которая забывает о своей сущности, живя среди людей, погрязших в роскоши и богатстве, воспринимающих чудесное как часть моды, товар, который можно присвоить и носить с собой. А ведь забывшая себя богиня — это сама смерть, а люди, бегающие за богатствами мира, — это те, кто меньше всего о ней вспоминает. В какой-то степени те же мотивы есть и в «Волшебном ридикюле», созданном из шкуры пса (близость волшебного мира к миру смерти, преисподней), и в «Монстре», несущим за собой зиму посреди лета (еще один хтонический символ). «Игра в Золушку», рассказ, вошедший только в русскую версию сборника, — это история встречи детей, чьи родители женились, так как один богат, а второй, как бухгалтер, умеет вести учет расходов и доходов, учитывая все налоги и нюансы экономики. Девочка при этом живет в мире сказки, а мальчик – любитель фильмов ужасов. Их игра и сам рассказ – это логичное завершение книги, где магический реализм создается балансированием на грани сказки и хоррора, фантастики и реализма, детской игры и взрослых проблем.

Эта повесть очень напоминает готическую сказку, где на этот раз не главная героиня попадает в дом божества смерти (Баба-Яга, Берта), а сама богиня смерти находится в поисках себя. Современность слишком отдалилась от веры в богов, для них потусторонний мир — это часть моды, товар, который можно присвоить и носить с собой. Чтобы «вернуться домой», обрести себя, могущественной богине нужно покинуть богатый город и найти приют в более захолустном городке. Главная героиня — ее дочь — находится в переходном возрасте и буквально может вырасти девушкой или юношей. По сказочным правилам инициация должна происходить через встречу со смертью — особое испытание, пройдя через которое, тебя ждет либо преобразование, либо смерть. Но забывшая свое предназначение мать не позволяет ей стать девушкой то заставляя перевязывать грудь, то намеренно притворятся мальчиком.

Интересен новый способ «инициации» — это освобождение от бытия с помощью чаши, найденной явно у хтонического божка, обладателя собачьей головы. Богиня смерти не может никак «вернуться», потому что все еще привязана к материальному миру, став экономкой. Но при этом она пытается избавиться от человеческих душ, как привязанных за ленточки, так и символических — птиц, которые олицетворяли человеческие души почти во всех древних мифологических системах. Быть может, и старая хозяйка дома — это тоже забытая богиня смерти?

Само появление духов и вера в них современных людей как будто и есть следствие того, что люди больше не верят в смерть, забыли о ней, окружая себя развлечениями и роскошными вещами, унесенные тягой к богатству и гонкой за модой. Зилла в этом мире воровка и мошенница и потому как становится изгойкой. Люди забыли и то, что только у смерти есть непреложные права на все, что существует в мире, она заберет всех и вся. И никакие представители власти выдуманного людьми правосудия (у констебля) нет прав противостоять власти самой смерти.

Рассказ, в котором реальные события меняются в зависимости от внутреннего состояния главного героя и, кажется, его вера и стремления напрямую зависят, а может и влияют на секту «серфера» и появление инопланетян. Поначалу пришедшее во сне предчувствие мальчика о похищении его пришельцами воспринимается метафорой: практически прямо перед матчем его забирает отец, чтобы отправится на встречу с Хансом Блиссом, основателем странноватой религии, внушенной ему после похищения инопланетянами. Дальнейшие события — это описание недели жизни в ангаре из-за вспышки нового гриппа и введения карантина. Естественно, для нашего героя здесь достаточно места, чтобы играть в его любимый футбол. Полный спортивного духа, он воспринимает мир, ведя счет с реальностью. Но и она сама как будто играет с ним. Победы и разочарования находят отражение в окружающем мире. Отчаяние убийственным ударом ставит крест не только на мечтах Дорна, но и на вирусе (наконец-то сделана вакцина от заразы), а также на жизни Ханса Блисса. Но возрождение надежд возвращает вместе с верой в себя и в кажущуюся смехотворной веру в инопланетян — они объявляются именно в момент прозрения, и Дорн становится первым свидетелем. Но даже встретившись с ними он находится в смешанных чувствах и бежит в сторону импровизированного футбольного поля, пока реальность не забивает ему свой выигрышный гол — он все-таки не может не пойти вместе со всеми, чтобы полностью разглядеть всю красоту, о которой говорили сторонники похищенного инопланетянами серфера.

Рассказы Келли Линк впечатляют изображением грани, когда детство уходит и когда оно вечно живо в человеке, и монстры — это те самые существа, которые могут вернуть человека к волшебной реальности. Дети делают лишь то, что им по душе, но чаще всего потому, что это игра, правила которой они принимают. Поход во время невыносимого ливня и ночевка в грязи не вызывает недовольства, потому что среди ребятни живет миф о монстре, с которым уже встретился предыдущий отряд. И ничто не действует так ободряюще на обратном пути, как страх, вызванный его появлением. Проблема в том, что многие дети из шестого домика не так уж и воодушевлены, их игры — это просто ребячество, и только главный герой, Джеймс Лорбик, видит реального монстра, так как верит в волшебную сторону реальности. И нельзя однозначно сказать, был ли монстр переодетым вожатым или это действительно волшебное существо, когда посреди лета выпадает снег, как будто перенеся действие в место, полное чудес.

Келли Линк пишет простым, совершенно невитиеватым языком чудеснейшие вещи, требующие осмысления и разбора. Присутствие в мире чего-то магического, что в полной мере может понять только ребенок, и именно он становится человеком, который видит истинную сторону вещей, даже когда родители не говорят ему все прямо. Повесть началась с того, что описывается эпизод сериала «Библиотека» про мальчика по имени Джереми Марс и его друзей. И в то же время они смотрят эту самую «Библиотеку», записывают новые серии и каждый день следят за появлением информации о выпуске нового эпизода. Эта история-сценарий кажется невероятно реальной по сравнению с тем, что происходит в «Библиотеке». Но сюжет находит какие-никакие параллели: мать Джереми работает библиотекарем, отец — писателем, склонным к воровству книг, за которые на следующий день тайно приходит расплачиваться его жена. Сериал же как раз о том, как Лиса и библиотекарь-ренегатка противостоят ворам, пиратам и другим преступникам. Упоминание о ренегатстве может указывать на тот факт, что мать Джереми отошла от «готических» корней своей семьи, любителей стилизовать свою жизнь и бизнес под образы из классики ужасов. Ирония судьбы подкинула ей мужа, который как раз пишет хорроры о гигантских пауках. Но вот еще одна ирония: в сериале нет ни одной мистической черты, что почему-то опять возвращает к мыслям об Алис. Да и вообще почему-то новая серия «Библиотеки» вдруг появляется как раз после костюмированного вечера друзей.

Мир сериала кажется юным зрителям таинственным сообщением из параллельных миров, волшебством, чем-то проникнувшим в их реальность через телевизор. И этим он приобретает еще большую значимость. Смерть Лисы становится как будто важнее реальных проблем: подростковой любви и развода родителей. Тот факт, что мать не сказала этого, не говорит о лжи — ранее упоминалось, что они не оформили брак. Наверняка были такими же хиппи, как и родители всей остальной компании друзей. Джереми хочет остаться на старом месте с отцом, чувствует, что у него есть на это право, но мать отрезает его мнение, он для нее Микроб. Сериальная смерть обретает реальность — исчезает противостояние библиотекаря и вора, матери и отца Джереми. Наступает новый этап в жизни подростка, когда все его друзья и старая школа остаются в прошлом, а контакты касаются только темы совместного просмотра новой серии. Так прошлое само становится новой серией «Библиотеки». Возможно еще и потому, что об этом написал Гордон Стрэнгл Марс. Или не написал. Потому что на сей раз вором книг становится Джереми.

Интересно сконструированная постмодернистская история, где в обрамление из сказочного абсурда сериала, похожего на мультфильм с необычными героями и сюжетами, и чудаковатостей реальной жизни попадает семейная драма. Джереми ждет новая жизнь, более взрослая и может поэтому напоминающая классический хоррор.

Повесть, очень напоминающая сказку, где героя увозят к колдунье, чтобы та научила его своей премудрости через выполнение испытаний. Здесь все оборачивается иначе: испытания преодолеваются перед самим собой, главное — вера в волшебство. Параллельно остается связь с настоящим миром, охваченным гражданской войной, где люди давно считают волшебством деньги, якобы способные на все. Солдаты, которым пообещали заплатить дерутся с теми, кому не заплатили. И кажется, что болота с башнями и примитивными сооружениями, которые не смогли бы противостоять ни одной армии, — это обитель, где точно все будет хорошо, потому что дети здесь хранят истинную магию, против которой не пойдет ни один взрослый. Но взрослые связывают эти места со злобными духами, в то время как дети могут придумать совсем других колдунов, им все равно. Но магией здесь становится чувство взаимопомощи. Сил детям придает знание, что они — рабы колдунов, служители таинственным силам, поборовшие свою злобу и недоверие, чтобы подчиниться якобы чему-то совершенно бессмысленному, но с полной отдачей, не важно, насколько сложно объяснить бездействие, невидимость и отсутствие колдунов, смысл скрывается как раз в смиренном служении, в вере, что невидимое, пропитанное чудесным существует. По этой причине повесть близка не столь к современному фэнтези, а к готическим сказкам, обращающимся к теме веры, нравственного воспитания и верованиям, родившимся на стыке христианства и язычества. На сей раз языческий слой — это цивилизация денег и промышленности (есть поезда), недовольная сама собой, словно маленькая главная героиня, полная злобы на все вокруг. И все, что требуется, — это снова поверить в настоящую магию, во множество маленьких чудес, которыми полон окружающий мир.

Можно сказать, что это рассказ о том, как девочке только после смерти получилось осуществить свои подростковые, бунтарские стремления — сделать татуировку, отрастить непослушные волосы, съесть вяленой говядины — все то, что вряд ли возможно в семье то ли буддистов, то ли хиппи, то ли кришнаитов.. Такие «то ли, то ли» и другие повторения в градациях доводят ситуации до истинных причин происходящего, которые, само собой, самые смешные. Например, Майлз полез копать могилу вовсе не для того, чтобы оживить умершую девушку, потому что прошло уже достаточно времени, что его печаль достигла апогея, а потому что прошло уже достаточно времени, чтобы он не смог воспроизвести положенные ей в гроб стихи, а прошло уже достаточно времени, чтобы принести что-то на поэтический конкурс. Все свои действия он очень хочет рассказать своей девушке, пока его рассуждения через несколько подобных градирующих мыслей не придут к той, что Бетани умерла. И в конце концов остается непонятным, почему он не узнал свою девушку в виде бунтарки-гота? Посыл автора, что мальчиков привлекают среднестатистические отличницы, любящие играть в «Монополию»? Такое ощущение, что Майлз — ботан-гик, свой собственный подростковый максимализм пустивший на доказательство, что на самом деле он романтик и поэт.

Дымка воспоминаний, завивающиеся спойлерами размышления о произошедшем, атмосфера древнего суда на перекрестке дорог, которой подвергается рассказчик, каждый раз проезжая это место на собственных землях, напрягает ум уже с первых страниц, заставляя разобраться в том, о чем нам пытается поведать Дафна Дю Морье. Все, что произойдет на остальных страницах, не лишит читателя этого ощущения до конца книги. Но, вернувшись после прочтения к первым страницам, можо вновь наткнуться на ответ, который теперь оставит четкий отпечаток конечного вердикта.

Превосходно выписаны герои провинциального поместья — непритязательные хозяева земель, выработавшие ритуалы скромной жизни, посвященной сельскому хозяйству и устройству приусадебного сада. В женском обществе все друг друга переженили в своих фантазиях, главным же помещикам, Эмброзу и его двоюродному брату Филиппу, вообще нет никакого дела до женщин. Их устраивает жизнь без особых церемоний: читать книги, положив ноги на каминную полку, да пустить в церкви мышей, чтобы этих самых женщин попугать. Свою самую близкую подругу Луизу Филипп женщиной не считает.

Но все меняется, когда в усадьбу приезжает Рейчел, новоиспеченная жена вскоре скончавшегося после женитьбы Эмброза. Дом сразу оживляется, открывая свою скрытую сторону: оказывается, все в курсе, что такое манеры и этикет, а в скрытых закромах обнаруживаются салфетки и приличная посуда для обедов. До этого хозяевам-мужчинам не требовалось соблюдать того, что воспитывается в представителях аристократического общества с детства, теперь же внезапно возникают проблема, как бы не запятнать свое имя. Все это время и собственники земли, и арендаторы находились на равных, получали одинаковые подарки и по-свойски общались, не любя пустой женской болтовни, но с появлением Рейчел беседа вдруг обрела свободу светского общества — появился человек, который мог виртуозно включать молчунов и менять зависающие в молчании темы. Только вот Филипп уже стал не свой. Вернее сам не свой.

Мало того, что провинциальное общество держится на слухах, основанных на домыслах и правиле «Что у отца, то и у сына», так еще и Филипп, никогда ранее не испытывавший сердечных чувств, поддается им во всю силу, не растраченную на любовные игры. Вроде как все скептически относятся к женщине, чьи родители славились мотовством, а мужья скоропостижно умирали, но ее непринужденность и изысканность не оставляет равнодушным и чувство восторга перед ней. Эта дилемма и стала камнем преткновения для чувств постепенно влюблявшегося в нее Филиппа. Происходящее лежало глубже: Рейчел уступала своим собственным чувствам, представляя, что Филипп — это любимый ею Эмброз, только в молодости, так они были похожи. Таким образом главные герои развернувшейся драмы пришли на страницы книги с собственными граблями, и оба наступили на них.

«Не могут два человека жить одной мечтой. Разве что во тьме, как бы понарошку. Но тогда каждый из них нереален.»

Дафне Дю Морье получилось поместить историю чувств в повествование, полное рассуждений, правил этикета и разбора юридических формальностей, дать ответ на самых первых страницах, но при этом выдержать интригу до конца. Ни один герой книги не понимал того, что происходило. Разве что Райнальди, которому меньше всего хотелось верить. Самые близкие же, которым больше всего доверяешь, были погружены в заблуждения своих стереотипных провинциальных фантазий.

«Ангелы и демоны» похожи на тупую истеричку, книга с первых страниц впадает в состояние излишней драматизации в конце каждой главки, пока к финалу в нее окончательно не вселится демон неадекватства. Ладно бы была интрига, но до каждого следующего хода героев догадываешься сразу, в то время как сами они еще с десяток страниц будут в панике метаться по городу, заряженные психозами, принятыми за норму: стремлением отомстить и желанием открыть все загадки. Именно поэтому автор никак не может оторваться от своего альтер эго, заставляя его участвовать практически во всех описываемых эпизодах. Вот зачем ему понадобилось лететь вместе с камерарием? Проконтролировать взрыв? Почему именно он? Дэн Браун, как журналист, не мог не наделить своего героя чертами человека своей профессии, но он же ввел в повествование настоящих журналистов — мог бы каким-нибудь образом расширить их поле действий, смотрелось бы правдоподобней.

Но в такой книге правдоподобно звучат только банальные экскурсы в историю искусства. Что же касается тем науки и религии, то первая коробила мое сознание нелепостью объяснений, а вторая отсылала к пустоте концептуализма — вроде очень много разговоров о церкви, римских папах, вере вообще, а на самом деле под этими наименованиями Дэн Браун все это время вел речь об этике, морали и ограничивался рациональным подходом к действительности. И если то, что касается науки, подтвердилось экспертами, то бредятина, которая была притянута к пониманию веры, такого однозначного «фи» не получила. Кстати, в связи с тем, что ученый ЦЕРНа изобрел нечто фантастическое, расходящееся по свойствам с реальной антиматерией, можно считать, что перед нами образчик научно-фантастического хоррора в современной интерпретации. Забавно, что та же самая идея — чудесное изобретение, имеющее обратную сторону — осталась той же со времен первых романтических рассказов ужасов, а сейчас читатель воспринимает подобные вещи частью рационально объяснимой вселенной и помещает подобные сюжеты классифицируются как терроризм и помещаются в рамки триллера. Ужас перемещен разумом в сферу более прагматического чувства — страха. Действительно ли это проблема деградации верующего сознания?

Роберт Лэнгдон, аки Фокс Малдер, «хочет верить». Но на его пути встает та же проблема, что и у автора, который так и не смог создать образ настоящего верующего, хотя, казалось бы, кардиналы не должны мыслить так же, как и миряне, ежедневно многие годы пребывая в совершенно иной среде и оперируя другими понятиями. Даже Мортати почему-то стоит перед выбором, объяснять ситуацию или нет. Ведь чудо, по Брауну, — это удачное стечение обстоятельств или то, что можно им объяснить, либо то, чему можно придать такой вид утайкой некоторых слагаемых. Все, что говорится в книге о вере, связывается с заблуждениями и недопониманием, привязанным больше к естественно-научной сфере. Что касается человеческих взаимоотношений, то церковники почему-то путают ее с этикой и моралью для пущей «убедительности» с примесью молитв и крестного знамения.

История очень сильно смахивает на бондиану: путешествие, езда на элитных средствах передвижения, оголенная девушка. Дэн Браун не стесняется упомянуть на своих страницах объяснение своей истерики, ведь в экстремальных ситуациях якобы активируются мыслительные процессы, а еще именно в таких условиях между людьми происходит сближение на новых уровнях. В общем, бред из серии цилиндров с антиматерией и заговоров иллюминатов. Если у человека не было способностей размышлять в спокойном состоянии, ничего не появится в экстремальном. Тем более, что эти домысли на страницах романа терпят фиаско. Торопясь разгадать тайну, профессор университета занят размышлениями, какие же еще бывают фигуры, кроме треугольников и квадратов, ведь неправильный четырехугольник — это уже совсем иной уровень знания, чуть ли не высшая математика.

Единственным интересным моментом для меня явилось только одно предложение:

«Даже мусульмане обожествляли четыре древних элемента, хотя в исламе они были известны как квадраты, облака, молнии и волны».

Просто интересная интерпретация. Квадраты, да.

Самопознание забвения

«История мысли и культуры может быть описана колебанием между самопознанием и самозабвением. Идеология – традиция самозабвения. Целое объявляется выше частного, закономерность выше случайности, объективное выше субъективного. Критическая модель противостоит идеологической, она горизонтальна, так как переносит идеал в сферу языка, который и ограничивает восприятие. Критицизм ограничивает наши возможности, и это действие является актом самопознания. В культуре, конкретнее, в искусстве, модернизм явился модернизацией традиции самозабвения, идеологическим искусством, идеологическим искусством с поиском высших закономерностей и т.п. Испытав воздействие структурализма, модернизм достиг своего апогея в лице концептуализма.»

Cергей Ануфрииев «Скольжение без обмана»

Найти вход в комнату было не так сложно, как открыть дверь. В коридоре напрочь отсутствовал свет, дверь нужно было приподнять, а замок еще и туго проворачивался. Вонючее общее пространство коммуналки, до которого никому нет дела, уже начало давить на мозг, все сильнее хотелось проникнуть внутрь. Наконец-то. Пахнуло пыльным теплом. Стены зарябили множеством наклеенных на вспученные обои рекламных листовок, постеров и фантиков, взгляд перекрывали сохнущие тут же темные майки, за которыми что-то наливали.

- Чаю? – голос не был знаком, а взгляд был способен поймать только обшарпанные доски грязного пола, открывшийся зев шкафа с отломанной дверцей, который стоял поперек и скрывал за собой остальную часть комнаты, и заставленный банками холодильник у входа.

- Да, с молоком, — взгляд попытался найти что-то белое по ассоциации, но даже холодильник не радовал чистотой. Молока в нем не было, внутри стояла пустая бутылка. Не получится чайку попить… На той стороне стукнула о стол наполненная чашка.

Хотелось высвободиться из прихожей, отодвинуть майки-занавески и обнаружить обладательницу голоса. Но на столе одиноко стояла чашка и валялся томик «Мифогенной любви каст». Из набело замерзших окон в глаза ударил мощный поток света.

- Что за ебаная хуета происходит в этой дыре?

И тут все провалилось в белое. Вокруг шли белые коридоры с белыми же стендами. Это место напоминало выставку. Стенды оказались картинами, по рамке которых шли человечки или выглядывали детские рожицы. Автором был указан некто Кабаков. Имя ничего не говорило, пока не обрело речь в брошюрке «Московский концептуализм», которая приветливо тянула свои странички из держателя на углу. Белое, а вместе с ним и черное, объяснялось как негатив бытия, провал в реальности, к которому страшно подходить — негатив был негативным во всех смыслах. И в то же время пустота становилась отражением истинной реальности, какой ее видит только зритель. Единственное, что ей требуется, — это обрамление. В конце брошюрки был словарь странных терминов: зойс, энизма, трилогия трофей-атрибут-сувенир, дилогия паттерн-матрица. На матрице взгляд зацепился из-за объяснения Мата (и Матрицы), как окончательного конца, и Пата (и Паттерна), подразумевающего бесконечный конец, болезненное (патологическое) состояние. Мат имел свое выражение в матерной речи, стирающей любую патологию.

В руках осталась чашка чая с молочным ароматом и симпатичная книга, пахнущая сдобой с корицей. Чай не потерял терпкости. На чашке был изображен Святой, блюдечко было его нимбом. Странно, что сам Святой напоминал Будду.

Окружающее пространство, казалось, выпавшее из времени, и небольшая брошюрка-советочка очень помогли и после знакомства с напоминающей детскую книгу «Мифогенной любовью каст»: у нее были короткие главки, сопровождающиеся иллюстрациями. Стоило начать чтение, и белая субстанция картин ожила и начала отражать текстовые описания. Разбирать вербальные образы поначалу было непривычно. Часто вставал вопрос, зачем усложнять очевидное? Словарик концептуализма с краткой справкой о представителях этого направления искусства уже многое объяснил. Белым облачком вопрос проплыл перед глазами и зазмеился в знак доллара.

«Подобно тому как повествование длится до тех пор, пока оно остается тайной для самого себя, так же и человеческое существование держится на темных местах, на невыясненных обстоятельствах.»

«Мифогенная любовь каст»

На первых страницах встречали озабоченный Тарковский и заботливый Востряков, отказавшийся от снов, а потом Дунаев, приобретший слишком много этого галлюциногенного добра. Автор пояснил словами одного из героев, что сны – это комментарий к действительности, который возвращает человеку силы. Брошюрка о концептуализме то же говорила о художнике, который был назван комментатором этой действительности, комментарием же было искусство.

И, действительно, что-то сближало описанное в книге с экспонатами здешней выставки, которыми обрастали белые коридоры. Одна из картин была подписана словом «Поручик», но не по-русски это звучало как lieutenant и означало «Заместитель». Это была та личность, которой не существовало, которая кого-то замещала. Позже оказалось, что это одна из ипостасей Избушки. Слово «Холеный» подсказывало, что Заместитель взращен уютом и заботой.

Дальше появилась и сама «Ортодоксальная избушка». Это была инсталляция из расставленных на расстоянии друг от друга книг. Брошюрка объясняла, что и сочетание слов, и композиция составляют так называемый Пустотный Канон, под которым подразумеваются границы неизвестного, которые могут быть известны только для самого неизвестного. Книги были той рамой, где находилось нечто, о чем можно было только догадываться. Это нечто было ничем. Но, оказалось, что комментарием к этому может стать и так удачно оказавшаяся рядом «Мифогенная любовь каст»: в местной Ортодоксальной Избушке была та же инсталляция, где между книгами была уже не пустота, а снег. Снег на протяжении всего повествования так или иначе отсылал к колобку, который был скатан дедом как раз из него с добавлением теста. Таким же образом и Снегурочка была вместе с ним Машенькой-пирожком. Снег появлялся и исчезал, как исчезало и появлялось тело и личность Дунаева-колобка, во втором томе назвавшим себя самого пустой избушкой.

Словарик московского концептуализма объяснял, что колобковость – это и есть ускользание. А в одном из альбомов выставки было продемонстрировано, как колобок убегает из герба Российской империи в форме державы и постепенно превращается в герб СССР, в котором крест приобретает пятый угол, а колобок приобретает вселенские масштабы. И снова «Мифогенная» становится комментарием, называя земной шар герба Дырой, и в то же время это был Дунаев-колобок, создающий своей пустотой то самое негативное, обратное пространство.

Там же, в книге, встречались собственные выставочные павильоны, восприятие обрастало образами, собирающимися в матрешку. И здесь, и в томике «Мифогенной» была инсталляция «Бить иконой по Зеркалу», где икона была символом России, а Зеркало – Запада. Та же пара предметов была во второй части у девочки. Словарик дал пояснение, что Запад – это суперэго России, которая по отношению к нему является областью его подсознательных, деструктивных аспектов. Россия выступает против него, но сама же в нем отражается. Может потому в «Мифогенной любви каст» было два Бакалейщика — Гудвин и волшебник страны Оз. Тем же самым противостоянием в книге была борьба героев авторских сказок и Дунаева, собравшего в себе силы народного творчества, ставшие его помощниками (Машенька из котомки, Гуси-Лебеди, Скатерть-самобранка), учителями (Кощей Бессмертный, Избушка и ее «заместитель») или плотью Колобка, слепленного из теста, замешанного на муке (муках) из зерен, проросших на полях брани.

С народной темой туго завязана коммунистическая: Машенька, она же Снегурочка, — еще и Советочка, которая помогает даром советовать в борьбе за Советы, а история развороченного Зайца про пакость в отношении Священства намекала на народное и в то же время идеологическое извращение отношения к вере.

Кстати, о Святом. Была на выставке и запрещенная экспозиция «Пустые иконы», которая упоминалась и в книге. Пустые Иконы были рамами для Святых, которые обозначались Пустотой. В негативное пространство попадало сакральное, о котором не принято говорить, что и подразумевал Пустотный Канон. Слово в концептуализме стало «ангелической» сутью предмета, вырванной из времени. Поэтому так важно не называть все известными именами, иначе это станет Творогом. В психоделической реальности все куда эфемернее, подвижнее, молочнее. И в то же время это молоко было детским символом со способностью незрелого разума быстро «перещелкиваться», и это сближало его с традицией самозабвения, идеологией, коммунизмом, народом. Кстати, туннель, через который Дунаев однажды проваливается в сон преобразовывался по подобной, ассоциативной цепочке: «...песчаный, стеклянный, граненый, рубиновый, изумрудный, жемчужный, угольный, резиновый...»

Встретился среди концептуального творчества выставки и нарезанный хлеб, очень похожий на объект «Пустотный Канон», но на сей раз поместивший в лакуны не текст, а время процесса. И опять «Мифогенная» становится комментарием к происходящему, описывая на страницах нарезку Колобка и его ощущения. После этого можно задуматься, а не был ли Зенон со своими апориями первым концептуалистом? И не был ли труд Ануфриева и Пепперштейна путеводителем по их собственному творчеству?

Читать «Любовь каст» становилось все увлекательней. Игра слов очерчивала смысловые рамки и проходы между ними. Использование мата оправдывалось порнологической воронкой (тоже из словаря), переводящей говорящего в состояние воина, главным оружием которого является любовь, скрывающаяся за корнями «блудливой брани». Пыльник Дунаева, может, и не плащом был, а верхней частью тычинки со спорами. Да и само «перещелкивание» связывалось с поворотом, который провоцировался половым созреванием. Как и исчезновение полетов во сне.

Слово «секс» родственно словам секция, сектор, секатор, секта, секвенция. Это слово означает «часть» или «половина» и, таким образом, совершенно соответствует слову «пол» (половина), что напоминает о рассеченных надвое гермафродитах Платона. В общем-то слово «секс» синонимично слову «счастье», что означает «с частью», и поэтому сказать «на свете секса нет, но есть любовь и ебля» – это почти то же самое, что пушкинское «на свете счастья нет, но есть покой и воля». Любовь, ебля, покой, воля – все это выражения полноты (или же полноты пустоты), счастье и секс – репрезентации частичности, парциальности. <...> Но Любовь и Ебля (напишем эти святые слова с заглавных букв) – это то, что есть, а теперь уже следует сказать: это то, что у нас было, – прежде всего Великая Любовь к Родине, а также Великая Ебицкая Сила (то есть остервенение народа плюс Зимний Бог), которая ограждала Россию от врагов.

Павел Пепперштейн, «Посткосмос»

Всем странным путешествиям практически всегда предшествовало употребление чего-нибудь потрясающего сознание, либо погружение в сон или реальность прочитываемого. Сознание проходило через разноцветные миры, мимо которых обычно катится сказочный Колобок, пока его не съедят: спиральный и белый мир зайца (фон Кранах и его ракушки), Синий и круглый мир волка (волчка, карусели, Синей)…

Касты в книге объяснялись чуть ли не дословной выдержкой еще из одного текста московской школы концептуализма («Беседы №6» за авторством Медгерменевтов), где отношение между ними снова отсылало к Пустотному Канону. Касты были как бы разного вида пустотой, которая существовала параллельно и не могла напрямую взаимодействовать друг с другом. Так случилось с буржуазией, от которой осталась только ее рамка: предметы роскоши, книги, исторический и культурный контекст. Об этом рассуждала Зина в блокадном Ленинграде:

«И когда есть мы, их нет. И когда есть они, нас тоже нет. <…> И нам никогда не узнать, были ли они на самом деле, или кто-то подделал их следы».

Такое понимание последовательно подводило к описываемому эпизоду фильма «Солярис», где Океан предлагает персонажу только что искусственно созданную подделку. Такие подделки в книге тоже есть: Поручик в костюме Деда Мороза, подделка поддельной иконы, мумия Ленина, что-то липовое…

Любовь каст проходит сквозь всю книгу как стремление к объединению разделенных напряженными пустотами людей (как стремление соединится кусочков разрезанного Колобка), объединению реальностей сознаний Дунаева и его дочки-внучки. Происходит это через сближение галлюциноза Дунаева с воображением девочки, где обитают персонажи сказок. Не просто же так девочки здесь кажутся святыми и с ними заключаются браки. А на уровне той касты, в которой оказался Дунаев, это параллельное детство проходит в ведении военных действий и потому переплетается с реальностью Великой Отечественной войны. Третьей реальностью и большой пасхалкой (если не учитывать местную творожную пасху) стало творческое сознание авторов, пропитанное философией концептуального искусства; образы всех медгерменевтов встречаются на дискотеке, а отдельно Пепперштейн в напечатанных Корреспондентом (Мурзилкой) буквах, пахнущих перцем и камнем.

Чем ближе к концу книги, тем больше реальность обрастала сюжетами, не требующими разгадки. Расстраивало то, что описываемым людям и нелюдям по духу приходились мифологичные (молочные, идеологичные) святые, при всем своем ликовании обезличивающие (самозабывающие) друг друга по мере чтения их списка и переливающиеся блестками-нимбами в своем целом, в огромном Новогоднем Шаре — знаке изобретенного советскими идеологами праздника вместе с приплетенными сюда народными Дедом Морозом и Снегурочкой. Не хотелось больше этой незрелости, младенческой, детской и подростковой. К финалу похоронивший свою жизнь в болотах первых глав «Ортодоксальной избушки» Дунаев наконец вернулся к своим «я», которых звали Владимиром Петровичем, хотя все еще вел себя по-колобковому.

Выпадение из галюциноза, созданного самой книгой, сопровождалось подавленностью и означилось появлением зрителя… Выставка наполнилась настоящими людьми. Они шли с молоком на губах, которое стремительно высыхало. Или это все еще был бред?

- Чаю? – я вновь услышал этот голос. Внутри все провалилось после этого внезапно возникшего «я». Я оказался у стойки, заметил на ней стопочку толстых журналов «Зеркало», девушка у нее ела творог. На какой-то миг показалось, что и у нее был нимб, но, сфокусировав зрение, я понял, что круг был ускользающей очерченной пустотой позади. – Есть молоко, — продолжила она, достав откуда-то полную бутылку. Молока больше не хотелось, что-то сблизило меня с этой реальностью и не позволяло пока уходить отсюда. Как с этим было связано молоко, я еще не осознавал, мысли в голове еще находились в поисках точных имен.

- Откуда тут взялись люди? Почему у них всех молоко?

- А, это дуралеи, которые пьют залпом и ищут в искусстве драму, либо ведутся на интерес. Завтра напишут в своих отзывах, как персонажи иностранных сказок воюют с представителями русского фольклора, и будут возмущаться, что они почему-то не были немцами, — она говорила, кладя очередную ложку в рот. – Это ж эпизоды детства Сашеньки и Настеньки. «Карлсона» только в пятьдесят пятом напишут!

Я взял придвинутый ко мне чай, отпил и снова вкатился домой. «Какие странные люди… Вроде молоко на губах обсохло, а так легко перещелкиваются».

P.S. В неопубликованной концовке романа описаны подробности встречи деда с внучкой: она так и не смогла увидеть Деда Мороза с подарками и прошла мимо него, а позже отправилась с Тарковским в Европу. Они ехали на поезде в направлении Берлина, и Настенька смотрела на проносящиеся леса. Внимательно читающие роман тут могут вспомнить слова Юргена фон Кранаха о том, что несущаяся куда-то комната — центр всего мироздания, она Божественная. И Настенька замечает в лесу подмигнувшую ей избушку, спрыгивает с поезда и отправляется в лес...

В пору брать с собой «Мифогенную» в качестве путеводителя.

Книга, которая может вызвать симпатию к армии и возбудить интерес к военной теме, даже вернуть адекватное отношение к пониманию войны, которую с последней Мировой считают злом априори, никак не стараясь объяснить локальные военные конфликты современности. Модель общества, созданная в «Звездном десанте» Хайнлайна отнюдь не утопия, а возврат к ценностям раннего христианского средневековья с полным отсутствием лицемерия, рыцарством и особым пиететом к женщине, несмотря на то, что женщина сама может стать «рыцарем». Не зря любому воину разрешается соблюдение религиозных ритуалов в соответствии с вероисповеданием. Религиозность – важная составляющая настоящего человека. Хотя речь в романе не идет о чести (подразумевается, значит), основным предметом, определяющим способности нравственного чувства человека, становится История и Философия Морали (ИФМ). Отсутствие оценок по ИФМ – важный знак, потому что именно бреши в морали превращают достойных граждан в планктон, заботящийся только о собственном благе. И в воспитании морального чувства задействованы настоящие гуру, а не «теоретики», которые только рисуются своим «знанием», не имея о нем ни малейшего представления, кроме абстрактных домыслов своих отстраненных философствований. Настоящий учитель – еще одно слагаемое, способное воспитать настоящего человека и настоящего гражданина.

Единственный промах Хайнлайна – это отсутствие определения свободы, битва за которую и ведется гражданами созданного в книге мира. Тут скорее битва за человека, за его жизнь, именно человек и его спасение ставится во главе угла и становится поводом для ведения войн. При этом человек ценится за индивидуальную душу. Такому обществу индивидуалистов противостоит платоновская модель общества масс, воплощенная в багах, инопланетянах-насекомых, живущих по принципу муравейника. Ради чего живет подобное общество вообще не ясно: то ли для размножения себе подобных и захвата ресурсов, то ли для утверждения идеи «аристократов»-философов-«мозгов» об идеальном обществе. Даже интересно, подразумевалось ли под этим, что идеология соцстран – это подобный тупой муравейник, бессмысленно расходующий людей, называя их «ресурсом»? Даже если нет, критика марксизма прозвучала, причем касательно того, что до сих пор живо как в умах народа, так и в системе что постсоветского, что капиталистического общества: ценность труда человека и выливающаяся отсюда стоимость самого человека, выходящая из его труда. В общем-то, именно поэтому история из человеческой в какой-то момент превращается в экономическую.

Мне всегда казалось, что если называть семью ячейкой общества, то мы всегда будем получать анархизм. Странно, что это мало кто замечает, апеллируя к наличию государственных элит, законов и аппарата, завязанного на их исполнении. На деле же каждая семейная ячейка всегда диктует собственную мораль, несовершеннолетние получают паспорт (а с ним гражданство) просто так и остаются безнаказанными перед законами государства и наказываемы по прихоти родителей, часто выдумывающим себе особые права внутри «семьи-государства». Все это подкрепляется анархической природой свободного рынка и стремлению каждого к личной выгоде на его просторах. Кажется, что Хайнлайн отправляет всех, кто не пригоден к службе в армии в подобный анархический мир индивидуалистов. Все-таки не понятно, почему в его обществе наступает порядок, когда у власти военные, если многие «непригодные» списываются как раз по причинам особо возбудившегося эго или недостаточного чувства ответственности, завязанного на соответствии особой морали? Для этого нужно либо иметь чистоту нравственного чувства (но не всегда религиозность его дает), либо глубоко понимать моральные императивы своего общества (а раз ты уволен, то здесь у тебя «незачет»). С другой стороны, признание гражданских прав только за теми, кто прошел военную школу, представляется логичным, если брать в учет то, что высшие государственные элиты по больше части нужны как раз для ведения внешней политики. Может, в таком случае свобода у Хайнлайна и подразумевает анархию внутри государства?

Христианство определяет смерть как отделение души от тела, пока Бог не подарит душе новое пристанище, чтобы их одухотворенное единство можно было снова назвать человеком. Эта книга о том, как религиозность героя, выросшего в австрийской деревеньке, где у хозяев каждого дома нашлась бы история об убийстве или самоубийстве родных, наталкивается на границы плоти, и ни одна из историй смерти не приводит его к пониманию кредо своей веры.

Отправившись в Рим, чтобы разобраться в этом, он собирает заметки о смертях, ряды которых встречают читателя на первых страницах и провожают на последних. Юдоль католицизма приобретает в сознании автора черты нацизма («Гитлер из Назарета, Царь Иудейский», кресты-свастики) и демонстрирует сумасшествие ритуалов причащения. В здешнем эдеме змей учит людей жрать. И они жрут. Жрут облатки в желании избавится от грехов и жрут отбросы для продления жизни своей гниющей или извращенной плоти.

«Папы на свой манер, как понимали, сделали из города кропильницу. Мы, итальянцы, по своему разумению, делаем из него пепельницу».

Прививаемый учебой материализм оставляет от религии только плоть. Все вокруг лишь тела. Если ум рассказчика «Кладбища» не занят чтением, ведением записей о разделывающих плоть животных мясниках или ублажением своей плоти, то он начинает терзать плоть в своем воображении, заполняемом размышлениями о своей смерти или насилием над только что увиденными людьми. Среди них есть воспоминания о детстве, когда его купали в корыте, где до этого чистили освежеванную свинью, и юношестве, где студенты напоминали обезьян, с трудом пытающихся несколько раз проглотить предложенную им блевотину, чтобы наконец вернуть ее в виде испражнений. В своей смерти он желает стать трупной массой, быть похороненным словно собака. «Кладбище горьких апельсинов» — это книга, показывающая католическую ритуальность так, если бы у его последователей была отнята вера, что уничтожило бы в ней само понятие человека.

Своеобразным эпиграфом к роману идет повесть “Natura Morta”, где автор яркими мазками дает историю смерти работавшего в рыбной лавке мальчика. Цвета дополняются новыми постепенно, потом обрастают оттенками, становятся смесью и таким образом обращаются в прах вместе с главным героем.

Писать книги одного цикла с примечанием о том, что это книги отдельные, но просто с общими персонажами и похожей вселенной, — все равно что писать научные статьи, в каждой последующей отказываясь от заблуждений. И если различие между двумя первыми Одиссеями было существенным (перенос действия к другой планете Солнечной системы), то третья кажется прямым продолжением второй части. Пропитанность научным методом видна и в подходе к темам. Это снова книга, проводящая экскурсию по нашему ближайшему космосу (приблизившаяся комета Галлея, спутники Юпитера), использующая научные факты и даже настоящие публикации научных журналов (теория об алмазных ядрах газовых планет).

Третья Одиссея определенно лучше «Одиссеи 2010», где автор устроил реалити-шоу про романтические отношения на космическом корабле, отправленном в далекую экспедицию. Такое ощущение, что на Кларка очень сильно влияет популярная культура, так что «Одиссея 2061» в каких-то местах использовала жанровые приемы триллера, где-то экшна, а в паре моментов проскользнули мотивы классических ужасов. По мне, так без этого текст не потерял бы своей увлекательности, а с ними стал неказистым.

Кларк попытался создать в третьей книге влиятельные политические силы, равные по мощи Советскому Союзу и США в первых частях, куда присоединился и Китай. Так что здесь объявляется странноватая Бурская лига, рассеявшаяся по миру, прихватив свои сокровища (что за очередной еврейский заговор?). Эта лига финансирует космические предприятия китайского миллионера Лоуренса Тсунга, корпорации которого заполонили полмира. На самом деле очень похоже на американскую модель ведения политики — экономическими путями. Естественно, не обошлось и без какой-то то ли террористической, то ли шпионской организации «Чака». Введение этих организаций в результате дало эффект, который человечеству десятилетиями демонстрируется во всех СМИ — если происходит что-то непредвиденное, каждый указывает пальцем на соседа. Видимо, Кларк решил, что валить все на фанатичных ученых и искусственный разум, по своему стремящихся к познанию истины, несправедливо. Все беды от политиков. Но, как ни крути, именно образ Ван-дер-Берга, ученого-геолога, проводящего исследования на Ганимеде, оказывается на этот раз тем самым злобным разумом.

И не ясно, насколько тесно он связан с политическими силами, завязанными на Соединенных Штатах Южной Африки. Его одержимость алмазами вполне может объясняться национальным стереотипом, связывающим благосостояние с образом драгоценного минерала, как у граждан других государств — с нефтью. Повествование в стиле Артура Кларка — это представление эволюции или некой классификации. И раз тема на этот раз коснулась алмазов, то сначала показана Долина черного снега на комете Галлея, где песок состоит в том числе и из мелких крупиц алмазов, затем идут рассуждения об африканерах, южноафриканских шахтах и их сокровищах, а дальше задается масштаб ядра планеты и его осколков во время превращения Юпитера в Люцифер. Эволюция при этом заканчивается не доказательством теории восьмидесятых годов, высказанной на страницах журнала «Nature», а постройкой из собранного материала космических лифтов. Что-то вроде мысли: масштабней объемы — масштабней проекты.

Что касается масштабов земной жизни, то «Одиссея 2061» рисует нам глобальный мир, где 31 декабря 2000 года происходит отмена платы за междугородные переговоры (ага, сейчас — плату за предоставление самого способа коммуникации вряд ли кто отменит, будь это хоть телефония, хоть интернет). Кларк наивно выдумывает движение «Заложники мира», усиляя правые политические взгляды на фоне глобализации. Идея заключается в том, что объявлению угроз между странами будет мешать нахождение на территории супостата огромного числа оказавшихся там по какой-то причине своих незаменимых людей, которых те, если что, возьмут в заложники. Больше смахивает на дополнительный повод развязать конфликт. К описываемому моменту наступает «Век Прозрачности» — полное покрытие территорий взглядам спутников, — который якобы явился еще одной причиной невозможности ведения войны. Даже идея появления в Китае особого типа общества, состоящего из поколения «без душевных недостатков» за счет отсутствия братьев и сестер, а также дядей и тетей, выглядит сомнительно. Это должен быть некий эгоцентрический индивидуализм с сильной традицией преемственности, что уж точно должно давить на психику, если общество существует в реалиях рынка и гуманистических идеалов. Кстати, странно, что геолог снимает на видеопленку, в то время как во втором романе человечество уже отказалось от этой примитивной технологии. На бумаге ведь в 2061 уже не печатают.

Не забыта и идея эволюции разума, как-то завязанная на монолитах, образ которых на этот раз приобретает еще более четкие очертания — это всего лишь механизмы, созданные пока что не известной человечеству расой. К Дэвиду Боумену и ЭАЛу — который тоже стал бестелесной разумной сущностью — присоединяется состарившийся на просторах космоса и космических станций Хейвуд Флойд. Его, можно сказать, вербуют за интеллектуальные заслуги, а тот всего лишь перечеркнул нравственные ценности в пользу ценностей рациональных: «Теперь я понял, что существуют вещи величественнее Любви. <...> Сострадание. Справедливость. Истина.» Вроде как звучит вполне человечно, но все это учитывается в контексте миссии монолитов, связанной с культивацией разумной жизни, где сострадание — это всего лишь холодный расчет на то, что какие-то организмы способны выйти на определенный уровень, хоть и путем их тренировки, натаскивания, топорной «педагогики», как это произошло с питекантропами на Земле. А истина по этой логике, скорей всего, касается лишь знания, ресурса таинственной расы. Но это не нашего ума понятия, бестелесная троица ведь отстоит от нас своим уровнем интеллекта, земное человечество же пока занято добычей космических алмазов.

Эта книга может быть прочитана как отдельное произведение, в отрыве как от первой, так и от фильма Кубрика, хотя является продолжением именно его. Кажется странным решение Кларка поступить подобным образом. Неужели он писал «Одиссею 2001» ради сохранения первоначальной задумки фильма (известно, что некоторые вещи пришлось изображать по-другому, например, невозможность технически точно воссоздать Сатурн превратила миссию «Дискавери» в путешествие к Юпитеру)? Так или иначе во второй Одиссее даются все нужные моменты, описанные в киноленте, как воспоминания Дэвида Боумена.

Вопросы, касающиеся сущности Дэвида, на мой взгляд, приобретают фантасмагорический характер. Его эволюционировавший разум, потерявший тело, теперь взаимодействует с миром людей как призрак или как электромагнитное излучение. Характер этого общения вообще не отдает интеллектом. Вся эта задумка с бестелесностью создана только для того, чтобы иметь универсального наблюдателя за жизнью в глубинах миров, которые на описываемом этапе невозможно исследовать какими-либо человеческими технологиями. Так, например, на Юпитере появляется фауна, выдуманная для него Карлом Саганом, а на Европе фантастический аналог биоценозов уникальных глубоководных термальных источников, открытых в земном океане. Но любая жизнь во вселенной все равно оказывается под контролем загадочных черных монолитов — для их целей Боумен по планетам и летает.

Спутники Юпитера давно рассматривались англоязычными учеными как планеты (используется английское слово world, которое привязано к определению планеты), так что Артур Кларк с помощью всесильных монолитов превращает их в полноценные «спутники звезды», превратив Юпитер в еще одно солнце — Люцифера. В общем-то, посыл остается созвучным «Одиссее 2001»: один разум покоряет другой разум, пренебрегая жизнью неразумных. Земляне могут быть жестоки к тому, с чем не находят общий язык (взрывают монолит на орбите Юпитера, да и вообще требовательно относятся к собственной земной биосфере). При этом жестоки могут быть и сами монолиты. Все, что им нужно, — выращивание разума, а нерасположенные к подобной эволюции юпитериане просто напросто уничтожаются в пользу европеан и землян. Это заставляет задуматься не только над самой концепцией разумности, но и над тем, а не осуществляют ли монолиты всего лишь процесс собственного размножения, производства подобных себе? Все эти заморочки на разуме вне духовных понятий (культура, например, описывается всего лишь как инструмент избавления от стресса) и рассматривание его как ресурса обесценивает человечность и походит на приравнивание человека к его интеллекту. При этом вторая книга проникнута множеством диалогов, связанных с построением отношений — затрагиваются темы семьи и русско-американского сотрудничества. Но все это предельно бытово и скучно, не помогает даже научно-фантастическая сторона книги, растерявшая с первой Одиссеи особую поэтичность.

Произведения в жанре соцреализма сейчас читают либо предвзято, либо с ностальгирующим презрением. Что-то кажется смешным, что-то — избитым, многое — надуманным, хотя стереотипным. Сейчас вообще не принято проходить подобные произведения в школах и университетах — из этого периода берется на разбор поэзия, связанная с войной, а также выжившая со времен Серебряного века. Естественно упоминаются эмигрировавшие авторы, представители деревенской прозы. И все это стоит вокруг соцреализма, когда-то оттесняемое им. Как ни подступятся учителя и преподаватели к эпохе, так все никак не попадут в соцреализм, упоминая его как фон, не имеющий никакого значения и как будто всем известный, донельзя тривиальный. Как в любом произведении соцреализма, много внимания уделяется тому, как люди друг на друга смотрят, описаниям их глаз. В этой повести, кажется, дается ответ почему. Атмосфера просто пронизана постоянным вниманием людей друг к другу, надсмотрам и проглядываниям, чтобы выяснить наверняка кто есть кто. Что называется, высший гуманизм.

К своему удивлению, Анна Зегерс демонстрирует огромную силу слова и умело накаляет драматизм. Понятно, что эволюция главного героя была слишком очевидна, а идеологические разглагольствования и подавно. Зато очень живописно переданы ощущения, которыми проникались люди эпохи, тем более немцы, оказавшиеся по разные стороны баррикад. В начале повести главный герой ведет себя по-захватнически, причем уже не в реалиях войны, а на развалинах — отнимает хлеб и одежду у слабоумного старика, к которому приютился. Но противоречивость характера, на начальном этапе очень близкого мироощущению своего живущего по инерции соседа, заставляет поразмышлять перед тем, как навесить на человека ярлык однозначного злодея, нациста или «врага народа». Зарабатывая трудом жестянщика на жизнь неплохие средства, Гейнс (так ему пришлось назваться) мечтает о возврате к красивой жизни, посещает собрания не сдающихся духовно нацистов, чья жизнь все еще пытается походить на аристократическую.

Читатель раньше всех должен распознать в главном герое бывшего солдата СС. Более того, до самого конца мы так и не узнаем правды о преступлениях, которые он совершил во время войны, а вот оккупировавшие эту часть Германии советские власти узнают. И тут-то раскроется подлинное лицемерие социалистической партии: требуя от своих членов полного доверия и откровенности, они все равно готовы выкинуть из своих рядов человека «с гнильцой»; руководствуясь идеей, что любой человек способен начать жизнь с чистого листа, они продолжают давить на прошлое, в котором уже раскаялись. По сути делают то же, что осуждают в методах властей ФРГ. И после такого задаешься вопросом: если повесть заканчивается счастливым концом, значит ли это, что подобное лицемерие советских партийцев было оправдано? Даже похоже на то, что человек, полностью раскрывший перед единомышленниками прошлое, не способствует истине, а вынуждает партийную структуру очерняться в настоящем. Показателен тот факт, как легко нацист может влиться в рабочие ряды. Ведь его «гитлеровскую ложь» потому и легко заменить на «советскую истину», что человек военной эпохи привык подчиняться приказам и хорошо выполнять свою работу. Идеальный рабочий для восстановления разрушенного хозяйства — это человек вовсе без идеологии.

Думаю, в свое время такие произведения сначала служили объяснению и подтверждению правильности выбранного курса странами социалистического лагеря, а позже, когда люди разбирались в правилах партийной жизни, — совершенно бесполезной вещью, принимаемой как должное. Атеисты собирают себе копилку доказательств, а пресытившись, отменяют смысл происходящего вовсе. Зато верующим сочинения соцреализма прочесть будет никогда не лишним, чтобы увидеть примеры извращения библейских истин и превращения их в политическую и социально-экономическую культуру.

«2001: Космическая одиссея» во многом является знаковым произведением. Если провести параллели, то приходишь к выводу, что и Саган с его «Космосом» и научно-популярные фильмы о космосе (например, «Как устроена вселенная») ведут повествование в том же ключе, не только рассказывая об открытиях своего времени, но и размышляя о том, какой разум может охватить поистине огромные масштабы космоса, чтобы, как минимум, считать его частью собственной вселенной.

Книга настолько умно написана, что воздействие обучающего питекантропов монолита можно рассматривать не как гипотезу, почему человечество на пути эволюции сделало прыжок от «умелого» человека к человеку «разумному», а как причину, почему к 2001 году время отличается от описанного Кларком. Поэтому первую кларковскую «Одиссею» можно рассматривать не только как образец жанра ретро-футуризм, но и как альтернативную историю. Идее разума и его эволюции, на мой взгляд, и посвящена «Космическая одиссея». Начавшись с явной прогрессорской идеи в отношении эволюции питекантропов (что выглядит смехотворно, но по рамкам излишне позитивистской эпохи вполне живуче, ведь якобы именно труд сделал из обезьяны человека), закончилась она эволюцией разума компьютера и современного человека, доведенного до некого космического сверхсущества, к 2001 году вошедшему в фазу младенчества. Явились ли поводом к появлению странного обучающего механизма размышления вожака стаи о луне? Так или иначе, именно на Луне в 1999 году люди обнаружат собрата древнего «тренажера». Что это — отсылка к черным дырам и гипотезе о кротовых норах или разновидность накопителя, способного поглощать в полной мере широкий спектр излучения? Вымышленная вселенная Кларка подчинена идее культивации разума некими существами, чтобы собирать урожай этого разума. Не исключено, что в виде поглощения транслируемой информации.

Откровенная научная фантастика с описанием интересных идей, которые словно программа «Стража-часового», воплощенного в абсолютно черном параллелепипеде, вошли в жизнь человека по мановению пера Артура Кларка (начиная с липучек и заканчивая планшетами, правда не сенсорными, а кнопочными), превращается в ужасы, которые может устроить распоясавшаяся операционка (привет самоуправству Windows 10), а дальше в еще более ужасающую психоделику. Интересно, что Артур Кларк не только предсказал изобретения отдаленного будущего (на взгляд людей 60-70-х), но и смело описал то, что должен будет увидеть в ближайшее время на планетах солнечной системы аппарат Кассини. Отдельного упоминания заслуживают средства информации: бесконечные ленты новостей, обновляемые ежечасно. Хотя нет ни слова об интернете и трансляция в устройство происходит то ли по принципу телевещания, то ли все-таки использует накопитель самого устройства, то ли действительно задействованы удаленные сервера — не известно. Артур Кларк сопровождает изобретение гениальным комментарием: «Чем совершеннее техника передачи информации, тем более заурядным, пошлым, серым становится его содержание».

Разбитая на маленькие главки «Одиссея» ни на минуту не дает заскучать. Во-первых, потому что их названия настраивают на иное развитие событий, чем то, что нас ждет на самом деле. Во-вторых, потому что сам сюжет эволюционирует с невероятной скоростью. И это при том при всем, что в плане действия ничего особо не происходит. Те, кто смотрел фильм, поймут, что драма задавалась скорей саундтреком на фоне молчания и попыткой показать то, что разум человека не сможет воспринять во всей глубине. Хотя, научившись создавать искусственный разум и особым образом воспитывать его, человечество до конца не разобралось, как это происходит — это как будто еще один естественный процесс, над которым можно взять контроль, что сближает людей с расой существ в черных монолитах. Размышления об этой технологии приводят к одному выводу: сколько бы человек ни открывал нового в закономерностях природы, ему всегда доступны новые горизонты для углубления рационального мракобесия.

С искусственным разумом компьютера связано и понимание разницы между тем, каким алгоритмам (какому поведению) отдает предпочтение живое существо, а каким — искусственное. Кажется, что на описание дилеммы, возникшей перед компьютером, работающим во имя правды и полностью посвященным во все тайны и истинные цели миссии «Дискавери», оказала воздействие идеологическая война поколения холодной войны с разборками, какая правда нужна народу для жизни, а какую нужно знать руководству. Компьютеру оказывается важнее выполнение конечного задания, а человеку вместе с этим и моральная его сторона. Знаменательна фраза о том, что нарушить что-либо в работе установок корабля может лишь злой умысел. И этот «умысел» оказывается инициирован искусственным интеллектом, жестким и предельно логичным. Недаром рассказ, послуживший зачатком идет «Космической одиссеи» показывает, какими методами человек подходит к исследованию необычных вещей — в безрезультатных попытках он в результате уничтожает сам объект изучения.

Итогом миссии корабля «Дискавери» должно было стать открытие еще одного монолита, расположенного на спутнике Сатурна Япете. Причем и здесь видна вся аморальность научной гонки — быстрее всех достигнувший цели космонавт забудется на несколько лет в просторах космоса, пребывая во сне, пока его оттуда не удастся спасти. Встреча с очередным монолитом оборачивается путешествием в еще более отдаленные глубины космоса, где когда-то уже существовала жизнь, но так же давно погибла. Девиду Боумену встречается целая искусственная планета-база со стоянкой уже давно не использующихся космических кораблей. Его взору открываются новые масштабы не только космических пространств, но и возраста разумной вселенной. Последний эпизод настолько странен, что невозможно до конца понять, погрузился ли герой в свой длительный сон в ожидании спасения, умер ли, сходит ли с ума от столкновения с грандиозным или действительно осуществляет шаги на новую ступень эволюции собственного разума. То, что обсуждалось учеными учеными по поводу объекта ЛМА-1 в 1999 году, получает подтверждение на последних страницах «Космической одиссеи»: человеческий разум становится космическим, но он все еще младенец по сравнению с разумом, царящим в отдаленных уголках вселенной, и он все еще привязан к дому, к малюсенькой планете Земля, куда продолжает возвращаться после очередной космической прогулки, похожей теперь на регулярный выход во дворик, а не на масштабное путешествие с исключительной миссией.

Чем хороша эта книга, так это построением повествования. Информация дается очень дозировано и поначалу даже не понятно, куда ездит главная рассказчица, потому что читателю предоставляются лишь отрывки утра и вечера. Остальное как-будто стирается алкоголем — мы вместе с героиней можем припомнить только количество банок и бутылок, а также то, что увидели вместе с ней в окно. Семья, за которой девушка наблюдает из окна поезда, кажется ей идеальной. Она даже дает этой паре вымышленные имена — Джейсон и Джесс — и пытается угадать, кто чем занимается в жизни. Надо сказать, что это ей почти удается. Но после исчезновения Джесс ее одолевают сомнения, а каким на самом деле был их брак? Ведь основным подозреваемым остается муж.

Книга отлично передает чувство недоверия ко всему. Нам сложно поверить девушке, страдающей алкогольной зависимостью, не верит ей и полиция. Всю информацию она в основном получает из газет и пытается сопоставлять ее с тем, что видела, пока была трезвой. Параллельная история Меган (а именно так на самом деле зовут Джесс) дарит нам дополнительные догадки. Но, нужно отметить, что и здесь нельзя ни о чем говорить с полной уверенностью — Меган ведет вторую жизнь, которую скрывает не только от мужа, но как-будто и от читателя. Мы видим сцены супружеской измены, но нет никаких имен, кроме тех, что знает муж.

С пропажей Меган у девушки с электрички (ее зовут Рейчел) появляется искра к жизни, она прекращает пить и со второй половины книга начинает обрастать ключевыми событиями, которые постепенно раскрываются и перед Рейчел, и перед читателем. Чем чаще она пересекается с людьми из потерянных воспоминаний, тем четче можно проследить ниточку лжи, на которой строилась ситуация невиновности. Все лжецы рано или поздно завираются, вот и здешний «злодей» погрязает в повторяющихся фразах, которые больше не кажутся рефлексией на одинаковые события.

Книга вообще оказывается не детективом и уж точно не триллером, как считается, а пресловутой женской драмой о том, какие мужики козлы. Можно сказать, что это вариация женского романа про женщин 30+, в то время как та его версия, где нам показывают счастливые моменты влюбленности и первых моментов вступления в брачные отношения, даже значок 18+ частенько имеет, рассматривая период 16-25 лет. Можно заметить, что все, что лежит после брака либо превращается в «детектив», либо в «триллер», либо «боевик», либо «социальные ужасы», либо нечто вроде детской книги, где растущий ребенок становится основным персонажем. Но все это раньше было угодой рамкам жанра, а сейчас остается тем самым женским романом о том, как женщине чего-то вдруг захотелось. С той лишь разницей, что в романах «18+« она скидывает всю ответственность на мужчину — якобы хотеться может только ему.

В «Девушке с той электрички» (более точное название) мы увидим картину типичных браков, с детьми и без, снова отметим, как англосаксы строят жизнь, отдаляясь от родителей, и как женщины циклятся на стереотипах, связанных с детьми и беременностью. Вся эта типология отношений, хоть и достаточно обширна за счет того, что к настоящим добавляются истории из прошлого, но больше походит на выдранный из жизни пример. Все дело в том, что книга написана довольно сухим языком без каких-либо художественных особенностей. А жанр дает понять, что мы имеем дело скорей не с типами, а стереотипами. Даже газетные сводки нынче более витиеваты, чем беллетристика.

С другой стороны, повествование ведется от лица обыкновенных женщин, одна из которых вообще алкоголичка. Может ли их язык порадовать нас метафоричностью, когда обе они погрязли в быту, а досуг проводят за газетой? Такой подход можно записать Поле Хокинс в плюс. Но есть и огромный минус — это флешбек, с которого начинается роман. Он не является ни ключевым событием, ни вообще важным моментом, он мог бы послужить наводкой на ложную линию рассуждений, но даже этого не делает. По-хорошему, его могло бы и не быть, и это никак не изменило бы книгу, а может, избавило бы от лишнего раздражения от невозможности сопоставить его с чем-либо.

В результате Пола Хокинс подарила нам увлекательный, но все же женский, роман под маской детектива. Наверняка это был финт для расширения аудитории, ведь сухое фактографическое повествование может прийтись по вкусу любителям криминальных жанров, а не только заскучавшим домохозяйкам.

Для того, чтобы назвать эту серию комиксов именно так, авторы имели веские причины. Это не просто вампирский вестерн, а утверждение национальной идеи США. Можно сказать, даже интерпретация американской идеи через образ вампира. Недаром для повествования было выбрано время смены эпохи Дикого запада на запад голливудский.

Каждый выпуск состоит из двух новелл. Одна сюжетная линия принадлежит девушке по имени Перл, ставшей жертвой вложения новых капиталов европейскими финансистами, чтобы нажиться на американской крови. Люди вроде Перл становятся той основой, которая превратит их в искони американские ценности. Перл — женщина, которая протаривает себе дорогу в жизни, зарабатывая на нескольких работах, чтобы обеспечить себе неплохую жизнь. Ее персонаж сочетает в себе особую честность на пути достижения своих целей, жизнерадостность, чувство истинной дружбы и пробивной характер. Это героиня нового века. В отличие от главного героя второй линии — Скиннера Свита, реликта эпохи Нового времени. Он такой же бродяга в новых условиях, но именно он становится отцом-основателем новой расы вампиров — настоящих американских вампиров, которые больше не члены аристократического общества, вершащего судьбы людей, пока те спят, как европейские упыри, но строитель нового общества в круглосуточном режиме. И лишь один раз в месяц, в новолуние, им приходится ощущать слабость человека, который не по своей воле стал настолько живучим.

Как в любой графической хоррор-истории, здесь присутствует экшн и много крови. Как в любом вестерне, это история предательства и мести. Как в любой истинно американской истории все начинается с 4 июля и продолжается размышлениями о том, кем и как стал американский народ к очередному дню рождения своей страны. Символика комикса использует для этого образ вампира — европейского монстра, который превращается в американского супергероя.

Половина сюжета, сочиненная Стивеном Кингом не могла обойтись без его фирменных писательских черт. Люди вселенной комикса открывают для себя историю Американского вампира тоже через писателя, он — очевидец событий. Непременно в истории Кинга фигурируют персонажи-читатели. Тонкие религиозные мотивы просто обязательны: есть сексуальная связь между родственниками, но когда крестный отец становится вампиром, тем самым отдаляясь от церкви, рвется и родственная связь. Кинг использует игру слов, чтобы добавить явно отрицательному герою обаятельности: вампир-сладкоежка (have a sweet tooth) с фамилией Sweet. Плюс пасхалка: бирка на пальце трупа в морге с надписью «Джек Торранс».

Несмотря на стильную рисовку просматривать и читать комикс скучновато. Все-таки происходящее слишком предсказуемо и уже множество раз обыгрывалось в различных произведениях. Кроме нового взгляда на эволюцию вампира в условиях преображения американского запада, история не открывает ничего интересного.

Приверженцы литературы жанра ужасов часто недолюбливают фэнтези, а те, кто привык к восприятию реалистического фикшна, могут в штыки воспринимать любые намеки на фантастику. Но Маклин в этой книге точно угодил всем! С каждой страницей картины скучной обывательской жизни, приправленные убийством и галлюцинациями, приобретают все более мистические оттенки, но фантастикой происходящие не кажется ни в один момент. Автор пытается запутать читателя так же, как доктор Сомервиль — главного героя посредством сеансов гипнотерапии. Сухие отчеты психиатра и скепсис в отношении своего лечения со стороны рассказчика подкупают правдивостью. Маклин словно сам гипнотизер — он умело строит текст, чтобы читатель приходил к тем выводам, которые впоследствии подтвердятся рассуждениями рассказчика.

Нужно отметить, что даже те элементы хоррора, которые так бросаются в глаза, сначала показались мне данью жанру. И Сомервиль, описанный как типичный злодей с его неопределенной внешностью и интерьером кабинета, представляющий из себя сборную солянку из различных эпох, и его помощница с внешностью девушки-вампа настраивают на то, что именно они — главные монстры, а рассказчик — их жертва. Настолько банальное начало ужасов, где детально описывается сцена убийства, входит в унисон с банальным началом реалистичного романа со столь же подробным описанием прогулки с собаками. ...И рассыпается в прах к концу книги. Злодеи оборачиваются жертвами, а жертва... она.... эээх...

...что ж, именно такие персонажи могут превратить не только любой жанр, но и самую что ни на есть реальную жизнь в трагедию. Что и происходит в «Страже». Мартин Грегори — это человек, сделавший прекрасную карьеру и ведущий счастливую жизнь вместе со своей женой. Проблема (а может именно за этим кроется успешность жизни) состоит в том, что у него напрочь отсутствует фантазия, а скорее всего, и творческая жилка. Не случайно у него нет детей, а до верхушки карьерной лестницы не удается преодолеть лишь последний шаг. Это исполнительный до доскональности человек. Даже в его галлюцинациях проскакивает плакат с образом американской красавицы- блондинки. И конечно же его жена тоже блондинка — понимание красоты у Мартина Грегори основано на том, что называют красивым в рекламе. Но это еще что! На тесте Роршаха к нему на ум не пришло ни одной ассоциации при виде фигурных клякс. А апогеем становится комичный момент конспирации в гостинице — чтобы не использовать своего имени, Мартин Грегори называется Грегори Мартином!

И можно было бы все это пропустить, если бы во второй половине все расставленные по тексту ружья не начали выстреливать. Каждый нюанс прописывался с точным расчетом на то, что будет обыгран. Читателю вместе с Мартином может показаться, что все происходящее, даже образы из возвратов в предыдущие жизни посредством гипноза реальны, потому что подтверждаются фактами. Все настолько ладно скроено, что размывается граница выдуманного автором и внушенного доктором Сомервилем. Если прикинуть, что все уловки с параллельными образами воды и зеленого цвета, стеклянной люстры и драгоценного кристалла в пещере, подложные факты, смешанные с общеизвестными — лишь игра злодея-гипнотизера, то сам писатель превращается в плоского мистера Грегори, обделенного воображением. Мы можем с наивностью полагать, что Мартин Грегори действительно Страж, который переродился множество раз, чтобы исполнить миссию. Ведь Сомервиль ведет себя совсем не как злодей — он оперирует образами из реальности, чтобы отговорить главного героя от веры в его «собственные» фантазии. Но что такое фантазия для человека, у которого ее нет?

В результате роман на стыке жанров приобретает еще и философский контекст, заставляя задуматься о том, что для человека является смыслом жизни. Не фантазия ли это? И насколько лучше жить совсем без нее? У Мартина Грегори ведь не было никакой цели в жизни — он просто жил как жить следует, как сообщает ему реклама и объясняют правила и законы. Навязанные доктором галлюцинации прорывают жесткую сетку социальных стереотипов и превращают нормального человека в сумасшедшего, одержимого миссией охраны найденного в пещере кристалла. Это становится высшей миссией, приравненной к спасению целого мира, смыслом не только жизни отделной личности, но через нее и причиной существования вообще всего. Будь он верующим, то не вжился бы в ту постановку, что устроил Сомервиль (в христианстве нет перерождения душ), но гипнотизер знал, за кого зацепиться. Он умело подобрал человека-инструмент для осуществления своего плана, но не ожидал, что его внушаемость окажется настолько глубокой, а поверит Мартин скорей собственным словам, чем здравому смыслу. Мартин Грегори — это пример человека, воплощающего верх гуманистической идеи, веры лишь в человека, а не в объективную реальность. И не важно, что его мировоззрение состоит из созданных ею образов.

Таким образом поняв, что он — всего лишь пешка, мысль вычеркивает рассказчика из истории и обращается к вопросу, так кто же Страж? А кто такой Сомервиль? И тут каждый сможет дать ответ на собственный вкус. Реалист — что это умелый мошенник, разработавший хитрый метод для добычи потерянного алмаза, фанат ужасов и мистики — что это инфернальный монстр, способный жить веками, любитель детективов будет идти по следу и анализировать имеющиеся факты, а современник постмодернизма воспримет книгу как историю в истории, выдумку внутри выдумки. А может быть кто-то и поверит, что конец света не произошел лишь потому, что до сих пор жив Страж, охраняющий чудесный кристалл.

Книги, которые являются основателями харизматичных вселенных, по мотивам которых впоследствии пишет много продолжателей, расширяющих мифологию, всегда вызывают интерес. Таким казался и цикл Дозоров. Но уже со второй книги становится ясно, что продолжения были скорее доработками предыдущих промахов. Завлекающая поначалу идея все стремительней скатывается во вторичное чтиво, напоминающее то ли очередную конспирологическую теорию (недаром шефы московских дозоров — тибетец и еврей), то ли устаревшие приключения Джеймса Бонда, где вместо пригождающихся в кульминационный момент шпионских приспособлений срабатывает сила заряженных артефактов.

Интригующее противопоставление названий, эпиграфов и способов повествования первых двух романов к следующим превращается в обыкновенный сериал о встрече Антона Городецкого со все более древними и сильными врагами, где либо заголовки притянуты за уши, либо сам сюжет пытался вместится в знакомую трехчастную композицию. Начиналось все с магических воздействий неинициированных Иных, показанных через мистическую дымку лирических мотивов, сомнений о судьбах людей, приобретших другой смысл через открытие нового пласта мира, а закончилось возвратом к лобовому столкновению с фантастическими тварюгами, постоянным разъяснениям, как же все на самом деле устроено, и сведению первоначальных историй любви и дружбы к категории долга в контексте боевика и туристического гида по странам. Закончив с устройством личной жизни и сентиментальничанием Городецкий погружается в работу и то и дело отправляется в командировки, хоть и начиналось все с отдыха на даче со всей семьей. Не исключено, что и явная любовная линия первых томиков была своеобразным долгом или перед читателем, или перед стереотипом жизненного пути.

Каждая книга своим сюжетом резко перечеркивает предыдущие в попытках дать рациональное объяснение тому, что, видимо, поначалу было написано в порыве вдохновения. На пользу циклу это не пошло. Если сюжетные завязки еще сохраняют логику, то рассуждения об устройстве Сумрака, проекте СССР в контексте деятельности Дозоров и прочие дополнения к разъяснению мифологии вселенной входят в противоречие с самими собой. Кажется совершенно нелепым, почему все это время Великие ничего не понимали, довольствуясь домыслами, а Городецкий во всем вдруг разобрался, пообщавшись всего с парой давно всем известных Иных. Вроде как у долгожителей было больше возможностей войти в контакт с теми же самыми знакомыми.

С лиричностью к «Шестому Дозору» умерла и большая часть персонажей, которыми Лукьяненко завалил текст в первых двух частях. Еще одна глупость писателя. Обычно новые лица вводят постепенно, вплетая их истории в сюжет, чтобы читателю было потом за что зацепиться, вспоминая то или иное имя. Здесь же дается множество имен, некоторые из которых так и вычеркнулись из жизни простым упоминанием, не добавив должной глубины описываемым историям. Оставшиеся же Иные доведены до плачевной карикатурности одной черты: Городецкий — везунчик (по сути жертва счастливого стечения обстоятельств, подсмотренных по линиям вероятности), Светлана — домохозяйка (заботы целительницы превратились в озабоченность типичной жены-мамки), Надя — просто ребенок (от тривиальной любознательной малявки до ничем не выделяющейся школьницы), Гесер — образ противного начальника (идиотичный и деспотичный интриган), Завулон — начальника идеального (веселый, стильный и вообще отец). Такое ощущение, что Лукьяненко последовал одной из идей суеречного мира — наличию четкой определенности выбора, когда ты Иной. И с каждой ступенькой специализация персонажей все более сужается, оставив одним классовую принадлежность (ведьма Арина, пророк Кеша), а другим — человеческую. Как будто Иному, даже Великому, именно человеческий выбор и требуется (что чаще всего доказывалось в развязке), но навязывается профессиональная специализация. И раз уж все именно так, то на кой нам все эти боевые маги, предсказатели-аналитики, перевертыши и целители — давайте устроим Апокалипсис, чтобы им нашлось применение.

«Шестой Дозор», чтобы предотвратить столь печальное развитие событий (причем не столько уничтожение Сумрака, Иных и людей, а постоянных просьб фанатов о продолжении и развитии вселенной в новых произведениях), превращает основного персонажа, который единственный был способен открыть что-то новое не только для себя самого, но и для всех окружающих, в обыкновенного человека. Серия специально была подведена к тупику, в котором только и остается, что о бытовых отношениях поговорить. Как будто все смертельно опасные трудности и эпические проекты только и сводятся к тому, чтобы Иные высших уровней могли завести себе вторую половинку и ребенка (обязательно мессию) и жить облегченной версией человеческой жизни и путешествуя по человеческому миру, раз уж уяснили для себя свою паразитическую сущность. На пенсию ушли после очередной ВОВ — прям завистливая мечта постсоветсткого человека.

Вся трилогия мне опять напомнила построение сюжетов женских романов: все крутится вокруг одной темы (в данном случае это последствия советского эксперимента и проблема личности Иного), а линия главного героя проходит в первом романе стадию знакомства со второй половинкой, во втором происходит свадьба, а в третьем уже есть дети. Опять же, анафорически построенные лирические размышления — Городецкий драматизирует ситуации не хуже девочки-подростка или заскучавшейся домохозяйки. Начинается книга с повести, которая впоследствии очень сложно вписывается в последующее повествование, а продолжается откровенным ремейком «Ночного дозора» в более разработанных декорациях вселенной.

К третьей книге цикл очень явно стал напоминать LitRPG: откровенные повышения уровней после убийства боссов и переходы в более глубокие слои сумрака режут глаз заядлому геймеру, привыкшему все это видеть в играх, а не на книжных страницах. И вроде как в этой книге мы получаем ответ о природе Иных, но он совершенно не объясняет принцип левел-апов персонажа, которого постоянно преследует стремление к повышению экспы — шеф подбирает ему задания под стать опыту. О пресловутом опыте говорят и все древние Иные, осуждая манчкинизм и донатерство Кости со Светланой, ибо только опыт, только экспа, только хардкор.

В этой связи житье в псевдокоммунальном элитном доме как приобретение опыта выглядит очень даже оригинально, но получил ли его Городецкий за использование унитаза соседа еще вопрос.

ЗЫ: Кстати, умилило упоминание «палма». Вот уж действительно то, над чем можно поностальгировать людям нулевых и поломать мозг молодежи, которая не столкнулась с фейлом КПК перед смартфонами. Я тогда попала под навязывание «палмов», но взяла себе PSP, и тоже не сфейлила, а вот Гесер (а может, и сам Лукьяненко) поддались на приобретение этого бесполезняка. А ведь Гесер мог бы и предвидеть...

Книга гораздо увлекательней первой. Даже могу дать рекомендацию тем, кто что-то слышал о... /открывать этот спойлер опасно!!/

Очень понравилась игра мнений, когда параллельно об одном и том же рассуждают Светлые и Темные, а приходят к различным ответам, слагающим вместе единую картину, так и остающейся половинчатой для каждой из сторон. Вторая история может показаться плохой с технической стороны (повествование вроде от первого лица, но позже переходит на явное отдаление от единоличной точки зрения), но впоследствии можно предположить, что и само Зеркало все это время не являлось полноценной личностью.

Единственное, что уж слишком коробило восприятие, — это признание финнов скандинавами. Вроде как действительно в мифологии Братьев Регина использованы германские мотивы, придавшие им оригинальный сумеречный облик, объяснен их необычный расовый состав... но финн при этой мешанине вдруг приобрел не присущие ему корни.

Дневной Дозор определенно выдвинул цикл на новый уровень, но при этом снова не избавил Великих Магов от инфантильности. И это при том, что им многие годы приходится руководить подчиненными, витающими в романтических исканиях на грани Иных и людей.

Если бы эту книгу написал американец, его бы точно раскритиковали за клюквенность: хлещущие водку герои (кстати, философию водочного алкоголизма русского объясняет именно иностранец) и объявление Дозора автором эксперимента большевиков — далеко не блистательная идея. И ладно эти небольшие моменты. В конце концов, они не развились у Лукьяненко в обстоятельное рассуждение, а связаны с краткими, но частыми, рассуждениями главного героя, который практически не отличается от любого другого — все они здесь плоские и неинтересные. Даже женские персонажи скроены по какому-то простецкому мужскому стандарту. Такое ощущение, что это произведение — полная антитеза женскому роману, предельно фантазийному в плане рюшечек и нелепости фантазий. Здесь же вся фантазия ушла на вписывание обструганных бревен в рамки жанра городского фэнтези. Причем местные буратино действительно одного формата: Городецкий не испытывает никаких неудобств сначала поменявшись телом с женщиной, а в другой раз одевшись в одежду обезвреженного охранника.

Поражает и непоследовательность автора: сначала говорится, что «жизнь приятна сама по себе, а не теми благами, до которых удастся дотянуться», объявляется противоположность жизни деньгам, которые сами по себе — ничто, а потом Лукьяненко посвящает чуть ли не целую главу тому, как это самое «ничто» Иные превращают в свой досуг и различные блага. К чему тогда были все предыдущие размышления?

Сюжет тоже не особо цепляет. Разветвленная стратегия действий первой повести повторяется в двух последующих и делает все очевидным или предсказуемым. Проблема выбора, над которой герой страдает всю книгу, очень просто решается начальником Ночного Дозора, которой попросту использует все развилки судьбы в своих интересах. Так что кончить страдать Городецкому следовало еще после первого большого приключения, когда ему удачно удалось заменить пустые мечты Светланы крепкими надеждами. Но он продолжает толкать про себя пафосные речи, вынуждающие читателя обманывать себя, следуя за мыслью Антона. Хорошо, что он явно тупит, иначе сюжетные развязки действительно могли бы показаться неожиданными и гениально сработанными.

Кстати, любовная линия, завязанная на слиянии и расхождении линий судеб очень сильно напоминает аналогичную историю у Макса Фрая... Но, может, это тоже можно списать на черты менталитета и особенности русского городского фэнтези (только почему-то герой Максим (!) оказался в ресторане (!), как почти в каждой повести Фрая...)? Хотя тут у главного героя чувство ирреальности происходящего, как у Фрая (и даже у Пелевина) — девяностыми навеяно? Второй слой сумрака с белой, желтой и красной лунами и мухоморная философия Пелевина из «Generatioln П» с синим, желтым и красным небом — все как из одной головы написано.

Идея Сумрака, напротив, достаточно интересна — именно выбор стороны, от которого не откажешься, делает Иного способным оказываться в безвидном, нечетком пространстве. Не удивительно, что неопределившийся и истощенный Иной может в нем раствориться. При этом Темные в Сумраке приобретают новый облик, потому что человек в них уж очень обычен. Да и сами коллеги Завулона по Дозору мельче Светлых и исполняют роль пушечного мяса. Зло тривиально, его много, оно обмельчало. Логично прохождение сквозь преграды и ускорение в Сумраке — все границы размываются, никаких препятствий, кроме любой личной неопределенности.

Выяснение отношений Дозоров — вообще актуальная мысль, же явное предсказание санкционной политики в реалиях подмены нравственности политкорректностью. В сознании Городецкого наверно именно поэтому затесалось шаблонное недовольство бабушки на лавочке: «Мы храним его [человеческий мир] потому, что паразитируем на нем» — типичное отношение новоиспеченных паразитов к новоизбранным. И если поначалу Дозоры совсем не похожи на правящие элиты, то дальше оказывается, что Гесер в свое время не засиживался в типичных пролетарских сумерках. Даже миф об азиатской сущности построения Союза вплетен в образ шефа Ночного Дозора — тоже клюква, правда из русско-либеральных кругов девяностых, а не из типичного набора стереотипов иностранца о России.

Все это может показаться интересным только подросткам и любителям нарратива девяностых (все-таки что-то заставляло писателей того периода писать одно и то же в разнообразных стилях). А для перечитывания вообще не годится.

На мой взгляд, этот сборник за счет наличия в нем произведений совершенно разных периодов творчества Пелевина дает четкую картину того, из чего состоит его творчество и как оно формируется. Прослеживаются явные отсылки к декаденствующим эпохам, в которые кроме рубежей XIX-XX веков и перезрелой античности попадает рубеж XX-XXI веков и застой в СССР, обращение к идее независимого эстетизма (рассказ «Водонапорная башня» пародирует стиль Набокова так же, как «Миттельшпиль» мотивы его творчества, что, кстати, тоже отсылает к мотивам декаданса), иронизирование над оккультным и эзотерическим. Публикуемые эссе объясняют сферу интересов автора и способы мышления и проведения параллелей. Такое ощущение, что Пелевин, работая в постмодернистском ключе, намеренно наполняет свои произведения сугубо предмодернистским содержанием. Несмотря на это многие рассказы вообще не вписываются в данную классификацию: в рассказах с китайскими мотивами наверно адекватней будет говорить о магическом реализме, а в нацистской трилогии сквозь смешной оккультизм просвечиваются нарочитые элементы фэнтези, к тому же пара рассказов — откровенные сказки («Колдун Игнат и люди», «Жизнь и приключения сарая номер XII»). И не понять, то ли это очередная постмодернистская интерпретация жанра, как например анекдот в «Time Out«е, то ли четкое следование всем правилам жанрового канона, как в «Бубне нижнего мира», если смотреть на него как на эссе.

Прекрасно в плане расположения рассказов издание — хоть все и не соответствует хронологии, зато последовательно раскрывает идейный потенциал писателя. Прекрасный сборник.

Иронично то, что в сборнике, где в конце целый раздел эссе, данное произведение попало в рассказы. Скорей всего потому, что сам автор в начале упомянул обозначение жанра. А значит все, что творится дальше, можно воспринимать как сплошное иронизирование над жанром, который Пелевин пытается превратить из риторического рассуждения в целевую установку посредством НЛП. Либо просто-напросто пародией на него.

Чистейший постмодернизм с узнаваемым стёбом над его предметом. Если эссеистика — это искусство объяснения своих мыслей, то НЛП нацелено на то, чтобы свои мысли другому вшить. Конструктивизм литературный здесь сливается с конструктивизмом социальным, так что этот рассказ интересен в плане последующих опытов Пелевина, которые в большинстве случаев используют такую же парадигму, наконец приобретя помимо мыслепотоков и их композиционных каркасов какую-никакую сюжетную составляющую.

Для персонажа, который в одном из сюжетов самому пришлось пережить психическую атаку в качестве подарка реальной действительности, а потом оказаться в психушке, чтобы выяснить, почему эта самая действительность оказалась именно такой, не составило труда, воспользовавшись плодами общения с Чапаевым выстроить свои собственные ряды атакующих.

Идея стихотворения явно перекликается с авангардистскими идеями времен рубежа веков: во-первых, поэт был создателем вселенной, и не какой-то лирической, а самой настоящей; во-вторых, значения слов отныне передавали свои семантические силы буквам, а то и звукам, которые в данном примере стали рядовыми. Сонет можно считать одной из самых жестких и потому сложных форм в поэзии. К тому же именно в нем к концу обязательно переходит эмоциональный перелом, обусловленный особенностями рифмовки. Скорей всего, именно этой цели и служит атака вооруженных человечков.

В этой связи эпиграф из Маяковского намекает на манифесты футуристов, которые нашли воплощение в творчестве Петра Пустоты.

Основная идея любого посмодерниста ясна — человеческая мысль ушла в застойный цикл и вырождается в самой себе. Пелевин в своем романе берется за две таких мысли: реальный образ Чапаева с его Петькой-адьютантом, и истинное лицо России. Первая попадает в область фольклора, а значит опошляется и теряет свой смысл. Вторая подвергается попыткам «алхимического брака» — избитым идеям сближения с Западом или Востоком — и таким же образом из одного хаоса приходит к другому. Но все это лишь контекст, потому что идеи и способы объяснения действительности, ее интерпретации могут быть любыми — Пелевин уже затрагивал мысль, что болтовня часто не приводит к тому, о чем талдычит. События двух эпох, описанных Пелевиным (Гражданская война начала века и лихое десятилетие его конца) попали на времена беспорядка и разрухи, когда орудовали самые решительные люди, для которых дело было превыше слов. Помещение в них главного героя — это отличная попытка героя среди окружающей неразберихи разобраться в самом себе.

Зарубежные постмодернисты заполняют деталями бессмысленные пространства, в то время как Пелевин ясно указывает на наличие небытия в пустотах и даже ставит западному мышлению в укор, что его представители норовят эту самую пустоту забивать мельтешащей мишурой. Уж не знаю, почему вдруг роман записали в культовые, но он интересен как явление, попавшее в моду своего времени. В девяностые и нулевые как раз терлись эзотерические темы и псевдодокументалистика на основе квантовой физики (фильм и книга «Секрет», например, или пресловутый «Трансерфинг»), которые множественность реальности равняли под ее отсутствие, а потом провозглашали материальность мысли и делали ставку на магические силы визуализации. В этом плане осмысление постмодернизма играет ключевую роль в перестановке акцентов: утверждение мысли как реальности — безумие. Лучше уж осознавать пустотность окружающего бытия, чем пытаться его заполнить фальшивкой.

Постмодернизм активно использует образ зеркала. У Уилла Селфа (британский постмодернист) — это зеркальные городские здания, а у Пелевина дискотечный шар в клубе. Хаос современности на самом деле ничем не отличим от отсутствия чего бы то ни было. «С возрастом я понял, что на самом деле слова «прийти в себя» означают «прийти к другим», потому что именно эти другие с рождения объясняют тебе, какие усилия ты должен проделать над собой, чтобы принять угодную им форму». Пелевин обращает внимание на человека, а не на то, каким его пытается сделать мир или заедающая среда. Петру Пустоте легко свыкнуться с мыслью о своем отсутствии, когда и сама реальность настолько иллюзорна. Тут главное не вокруг смотреть, а попытаться себя увидеть в реальной перспективе, где не существует навязанной иерархии, а пошлый солдафон неотличим по свободе действий от начитанного петербургского поэта. И действительно, какая может быть разница, когда едешь с ними на одном поезде-жизни из одной пустоты в другую?

Зря Пелевина критикуют за его бессодержательность. Подобные критики либо хотят очередной псевдонаполненности, либо повтора вечных тем, продолжение которых они назвали бы развитием традиции. Еще один парадокс: так все-таки смена заевшей пластинки о неумирающих ценностях или засорение литературного пространства различными вариациями того, что слышали уже тысячу раз? А разве фраза Чапаева «живи по законам того мира, в который ты попал» не похожа на христианскую истину жить тем, что есть и не придумывать иной жизни?

Что разочаровало, так это похожесть романа «Чапаев и Пустота» на дидактическую литературу с типичным сюжетом, где педагог-философ решил направить своего сбившегося с пути ученика на верную тропу и выпустить его в мир с полным осознанием собственной личности. Помню в детстве наткнулась на советскую книгу для юношества о подростке, который познавал истину через путешествие по сюрреалистичным мирам собственной психики с помощью переделанного под эту процедуру зубоврачебного кресла. И лучше уж произведение с таким посылом будет действительно написано в художественной прозой, а не станет претендовать на статус эзотерического труда. А с другой стороны, Пелевин таким образом не изобрел ничего нового, зато смело открыл глаза на забытое и скрываемое мишурой современности важное креативное начало — пустоту.

Этот роман гораздо увлекательней разбирать по темам, чем читать в его целостности. Он скучен и как будто вынуждает себя быть неинтересным, потому что его главная идея — это безликая жизнь Лондона. Компоновка эпизодов фабулы то линейна, то хаотична, то сбивается на обрывки воспоминаний и комментарии к любой фразе, вырванной из диалога. В конце каждой главы вписан отрывок из дневника новой жизни, образы в котором еще более нечеткие, чем в основном повествовании.

Сюжет касается постепенного умирания старушки, которая попадает в некое подобие чистилища. Здесь существует своя мифология: свой аналог общества Анонимных алкоголиков — встречи Персонально мертвых; различные боги, посещающие своих последователей после смерти (интересно, что посетители неверующей главной героини — жиры, которые она пыталась скинуть в различные моменты жизни, и погибшие дети); целый бюрократический аппарат — сборная солянка реальных бумагомарателей различных эпох; философия телесности мертвого; способы организации семей… Хотя последние пункты уж слишком напоминают вовсе не продукт воображения того, что находится по ту сторону. Дело в том, что, как во многих произведениях о зомби, здесь под мертвым миром подразумевается разлагающееся общество. И, раз уж дело происходит в столице Англии, то критике подвергается средний класс — краеугольный камень социальной структуры Британии. Размышления Селфа снова касаются тем искусства, влияния городской среды, секса и алкоголиков с наркоманами. Последние у него противостоят среднему классу как носители чувственной свободы вопреки законам сдержанности и искусственности стиля жизни названой элиты.

Наиболее интересной составляющей книги является разве что исторический обзор эпох, в которых жила главная героиня. Всегда забавно узнавать, что выделяли для себя в жизни люди других стран. Но и тут ждет разочарование, потому что философия Селфа приравнивает постмодернизм (=застой) к постмилитаризму, то бишь, как он считает, мир совсем не изменился после войны, а только занимается переосмыслением плодов Второй Мировой. И если мейнстримовому стилю жизни он противопоставляет жизнь маргиналов, то по ту сторону цивилизованного послевоенного мира стоит аборигенная Австралия со своими шаманами и странными обрядами. Цивилизация, по Селфу, рабыня времени. Она называет себя продвинутой и выдающейся, пытаясь показать, как далеко шагнула вперед от предыдущей эпохи. Как будто только затем человечество и ведет отсчет — чтобы доказать, что оно уже не такое, каким было. А во что верит австралийский шаман? В Никогда. И стилизованные под австралийскую этнику лондонские рестораны так и называются — «Нигде».

Роман стоит читать разве что теоретикам искусства или тем, кто хочет разобраться в том, как постмодернизм проявляется во всех сферах человеческой жизни и заставляет человечество вырождаться, запирая его в круге ритуалов современности. При этом к России этот взгляд приложим двояко, потому что постоянные возвраты к достоянию Великой победы у нас накладывается на факт развала Советского Союза и переосмысления государственности, что создало своё собственное Нигде в творчестве Пелевина («Чапаев и Пустота»). Так что, может, и постмодернизм у нас вовсе не тот. У Селфа Англия — бесконечно отсталая страна (ничего такое мнение не напоминает?), потому что с сороковых годов 20 века там так ничего и не изменилось, разве что население разнообразилось теми, кто верит во всякую чертовщину (в том числе этнические меньшинства), а не во власть доллара. «Как живут мертвецы» — это книга о социуме, где люди не просто умирают со временем, а где мертвецов растят с пеленок.

Странно, то ли это от того, что главным редактором была женщина, то ли по какому-то странному стечению обстоятельств в сфере фантастики, но данный номер очень сильно смахивает на типичный lifestyle-глянец с очень жиденькими статьями, смутно касающимися нужной тематики. Вроде множество обзоров, а многие из них на совершенно нефантастические вещи; вроде присутствуют все знакомые рубрики, но акценты в них смещены на сугубо литературную и журналистскую сферу; топ учеников донельзя странен, а объявляющийся через страницу Николас Кейдж с облачком иронизирующей реплики хочет побить рекорд появления в различных фильмах. Кстати, статья об актере тоже донельзя «глянцевая», как будто выдрана из какого-нибудь «Каравана историй».

Выдыхал ли Николас Кейдж своими репликами ванильные пары, нельзя сказать точно, но выпуск получился именно таким — донельзя гинекоморфическим, извините за выражение. На него хоть сейчас майку «I♥NY» надевай, клади на подоконник и ставь рядом пепельницу с чашкой кофе несмотря на то что на обложке хищник.

По ходу прочтения все менее становилось ясно, для кого Кинг пишет подобные книги. Простота и линейность сюжета, а также стремительная любовная история отсылают к подростковой аудитории, если бы не возраст влюбленной парочки. Имя, закрепленное за мастером ужасов, а также наличие описания трупов, сцен насилия, секса со стариканами и собственными матерями, намекают, что читатели должны быть старше восемнадцати. Возраст основных персонажей предлагает разброс между дедами, зрелыми женщинами и черными подростками. Но семнадцатилетний Джером кажется старше своих лет благодаря голосу, сорокапятилетняя Холли напоминает подростка из-за худобы и инфантильного образа жизни, сам Ходжес — это великовозрастный жирный школьник-максималист с обостренным чувством личной справедливости, доходящим до самодурства. Оба взрослых персонажа — «неадаптированные»: Холли — к обществу, Ходжес — к современным технологиям. Неужели Стивен Кинг вспомнил старые добрые восьмидесятые, когда фильмы ужасов делали для всей семьи под рейтингом PG-13, а упрощения оправдывались учетом восприятия малолеток?

Снова видно, как Кинг ориентируется на своего читателя-фаната. Линия маньяка в который раз идет параллельно линии людей, занимающихся расследованием. Писатель не сразу превращает свою трилогию в классический детектив — это очередная история, раскрытая пострадавшими. Кинг просто не может не создать практически всех персонажей не вызывающими доверия мстителями. Ходжес превращается в типичного омерзительного старикана «себе на уме», эгоистичного и использующего раскрытую информацию, чтобы лично поквитаться со злодеем. Вновь есть ссылки на собственные произведения («Кристина» и «Оно»), а кульминационный момент связан с колесом обозрения, как в «Стране радости». Еще раз мы увидим шутку про три возраста мужчины (по ходу, Кингу нравится повторять, что сейчас он находится на стадии «отлично выглядишь»). Люди в состоянии аффекта и просто ненормальные с великим воображением, как заведено у Кинга, видят призраков свежеубитых знакомых. Есть нагнетающая паранойю повторяющаяся фраза: «Она думает, они среди нас». Разве что панорамных облетов Кинг не сделал — зато было повествование с жиденькими намеками на нуар (опять же мстительность, мрачная сторона каждого из главных персонажей; а Джерома поэтому пришлось сделать черным?), но, возможно, так казалось из-за того, что сами главные герои вели себя до комиксовости пафосно, а линии злодеев Кингу удаются куда лучше, чем изображение героев-«спасателей». Яркие детали при их непроработанности в контексте превращало картинку в подростковый продукт на уровне графического романа. С комиксами связаны и композиционные моменты, например, синхронная смерть матерей Брейди и Холли с Джейни, при этом сын ищет для трупа холодильник, а дочери обсуждают кремацию. Раз уж Кинг решил вести параллельное повествование и использует выразительные средства визуальных историй, то хотелось бы иметь больше подобных пересечений, чтобы выдержать стиль до конца.

Из положительных моментов можно отметить развитие писательской темы в виде криминологического анализа писем убийцы. Выглядит очень интригующе в начале романа, но сходит на нет отсутствием развития. Переписка бывшего полицейского с Брейди Хартсфилдом превращается в типичный троллинг первого и бомбежку (во всех смыслах этого слова) последнего.

Кинг любит использовать сюжеты деградации городов, поселений и душ людей. Здесь писатель по той же кальке накропал детективную работу — переход от серьезного и хладнокровного подхода к эмоциональным и импульсивным действиям. Тут можно было бы все списать на нарисовавшуюся по ходу раскрытия дела личную трагедию, но что-то не хочется верить в слишком глубокую близость Джейни с Ходжесом за столь малое время, которое ускоряется тем, что роман можно прочитать за пару дней. Если бы это было в формате комикса, то история удлинилась за счет замедляющего визуального восприятия. А данную книгу медленно прочитает только школьник или неискушенный читатель.

В угоду темной изнанке романа, мрачности добавляет черная сторона омерзительнейшего перевода Вебера и команды корректоров. Как и у Кинга, у переводчика все шло плохо, но закончилось хэппи-эндом. Причем «хэппи» в значении «веселый», а не «счастливый» (Happy Slapping же каким-то образом стал у него «Веселым ударником»). В общем, меня очень повеселили игры «Большая автокража» и «Зов долга». Загадка в стиле всех хреновых переводчиков: посмотри на перевод, догадайся, что было в оригинале, и повеселись. И ладно бы использовал словосочетание «Великий автоугонщик», под которым локализовывалась первая, еще двухмерная версия игры, но с появлением третьего измерения ее иначе, как ГТА (ну или Гэтэа, хрен с тобой, Вебер), не называют. Убивает версия черного слэнга Джерома, представляющая из себя говор деревенщины с транслитерированными словечками жителя гетто. Ваниль у Вебера белая, а не черная (корректным переводом было бы «белым, как ванильное [мороженое]»); из сумаховых у него стал ядовит сам сумах, а не ипритка или плющ (тем более для русского «ядовитый плющ» куда более привычное сочетание, чем «ядовитый сумах»); работа — «низко-оплачиваемая» (или это корректор так хорошо поработал?); сестра — большая, а не старшая; чай со льдом стал «ледяным чаем»; сигнализация «звенит», а не звонит (разница в том, что первый звук не подразумевает значения сигнала); оригами (и сравниваемый с ним желудок) «перекручивается», а не складывается или выворачивается; дождевой гриб «схлопывается», а не лопается (схлопнуться может то, что способно сдуться, уменьшится в размерах)... Ключ «ординарный», муж «суррогатный» (уж лучше «заменитель мужа», чем сочетание с намеком то ли на донора спермы, то ли на суррогатный брак), дождь «сыплется» (по-русски, «льет» или в каких-то случаях «выпадает»)... Что за блевотная херь? Издательству давно нужно перестать держать у себя неначитанных переводчиков, не привыкших сверяться со словарем. Русский Стивен Кинг превращается ими в

позорище.

По-хорошему, подобные книги нужно выпускать либо в мягкой обложке рядом с Донцовой в ярко возвещающей о своей желтизне маске-смайлике, либо дорабатывать до графического романа и претендовать на попадание в яблочко при хорошем художнике, который смог бы привести кинговский экшн к четкому визуальному стилю. А так ни рыба ни мясо: ни детектив ни триллер ни нуар, ни текст ни комикс ни кино.

Кинг неплохо балансирует на грани рационального и не укладывающегося в голове, заставляя не только главного героя Говарда Милта сделать выбор между осознанием реальности своего безумия и наличием действительности, о которой не дано все знать — читатель тоже находится в поисках объяснения происходящего. Главный герой обязывает себя сохранять рамки приличия в присутствии жены или в глазах соседей, а также рамки безопасной зоны внутри своего уютного нью-йоркского гнездышка. Пальцы в рассказе символизируют угрозу, посягающую на безопасный мир бухгалтера-социопата — ведущий «Своей игры» показывает на вопрос, у которого нет ответа, продавец обратил им внимание на слово «Яд», а полицейский начал стук в дверь пальчиком.

Этот полицейский вслед за читателем находится на грани понимания происходящего. Очевидна неуравновешенность психики Говарда Милты, а еще читатель знаком с его проблемой одновременного присутствия жены в ванной с совмещенным санузлом, Кинг даже дает намек на сравнение ее с крысой (Говард говорит, что у них эта мерзкая V-образная губа, а жену зовут Vi). Герой и ожидал увидеть грызуна, скребущегося в раковине. Но там был палец. С длинным ногтем, способным скрестись. Палец, появляющийся как раз когда ему приспичит сходить в туалет, такой же беспринципный, как и его жена, способная заниматься своими делами у раковины, пока тот пытается закончить свои на толчке. Инстинкт вступает в конфликт с моралью, требующей приличий.

Финальный раунд «Своей игры» — полицейский стоит в одном шаге от ответа, кого же резал садовыми ножницами и растворял жидкостью для прочистки труб Говард Милта — собственную жену или сверхъестественное создание в виде пальца неестественной длины. Кинг дает нам понять, что на некоторые вопросы ответ не требует рационального знания.

Являясь абсурдом, гротескной сатирой, этот роман привлекает другой стороной — он затрагивает вопросы места искусства в социуме. Современное искусство все менее понятно, концептуально и интерпретативно. На него уже нельзя смотреть прямо, приходится терять привычную перспективу и приобретать иное мировосприятие. Главный герой, художник Саймон Дайкс доходит в сфере высокого искусства до ручки, однажды очнувшись в мире, где понгиды (а конкретно, шимпанзе) сместили на своем посту венца творения — человека.

Произведение Уилла Селфа можно прочитать как очередную вариацию на тему, но очень не хочется, потому что, как ни крути, а общество шимпанзе, как бы ни было притянуто к реалиям развития человеческого, остается совершенно самобытным. Во-первых, в нем не действует та мораль, которая является основанием человеческой культуры. Шимпанзе создают группу (по-человечьи, семью) с альфа-самцом и альфа-самкой, которые спариваются со своими родственниками, и в том числе отец покрывает дочерей. Это такая семья, где нет разделения между взрослыми и подростками. Во-вторых, все взаимоотношения строятся на иерархии, место в которой определяется демонстрацией силы. В-третьих, по какому-то странному стечению обстоятельств, вместо собак у шимпанзе маленькие лошадки, а сигареты «Кэмел» носят название «Бактриан». В-четвертых, шимпанзе не разговаривают, а используют жесты, склонны к тесному контакту (читай, вычесыванию) и более всего обеспокоены состоянием своих задниц. Задница — это святое, поэтому ее не нужно прикрывать, а, наоборот, следует демонстрировать при знакомстве. Задницы высшим по иерархии нужно целовать и облизывать. Да, с этого момента начинает казаться, что в своем развитии люди от шимпанзе ушли не так уж далеко.

»...человеческое общество живет в полной анархии — вместо того чтобы разрешать споры простым путем, то есть выяснять всякий раз, кто из противников выше в иерархии подчинения, разные стаи людей пытаются силой навязать другим стаям свой «стиль жизни» (вероятно, под этим следует понимать примитивные формы идеологии).»

Я при этом задавалась вопросом, как возможно появление социума при отсутствии табу — основании культуры. И пришла к выводу, что социальность и стадность могут существовать отдельно от культуры. По той же причине (отсутствия строгих запретов) в созданном Уиллом Селфом мире невозможно и искусство, которое строится на балансировании человеческого естества и человеческой культуры, изящном приближении эстетического чувства к ужасному. В мире шимпанзе, на человеческий взгляд, ужасно абсолютно все: от огромных очередей на спаривание с самками, у которых течка, и до откровенной копрофилии. При прочтении подобных эпизодов уже не кажутся психозами отклонения извращенной человеческой психики. Как будто и педофилия — это выползшая на поверхность натура типичного гоминида. Даже канибализм.

Интересно изображение реалий мира искусства. Мир художников и критиков. Мир творцов и зрителей. Мир видящих и интерпретирующих. Современное искусство вообще давно сместилось к изображению не предмета, а способа предмет изобразить (по Леви-Стросу). И это единственное место в шимпанзеческом обществе, где герой встречает человеческие размеры помещений (как минимум — высокие потолки, как максимум — медийное, а не силовое, построение иерархии). Это та сфера, где Саймон потерял своего человека. Оригинальный композиционный ход: Саймон Дайкс, стремясь изобразить человека в созданной им самим искусственной среде, во многом враждебной, получает в итоге серию изображений шимпанзе. Не связано ли это с тем, что и Уилл Селф продемонстрировал нам роман о шимпанзеческом обществе?

» — Это картины о любви. — Справил нужду, не снимая штанов. А потом снял, и все дело льется на пол. Капает желчными каплями. Лужа на линолеуме. Подпись под картиной в галерее: «Линолеум, моча». Линописюра под названием «Вздох».»

Начало романа дает нам привычную картину глазами Саймона Дайкса, а параллельно рисует тот же мир глазами внутреннего автора-шимпанзе. И поначалу кажется, что это два разных, но очень похожих мира, пока не становится ясно, что это была одна и та же реальность. Зрение Саймона Дайкса на выставке теряет перспективу, начинает воспринимать действительность плоской. И вроде ничего не предвещает беды, кажется, что шерсть и когти — это видение художника, которое он мгновенно переводит в трехмерность и получает в своих глазах обыкновенных людей. Такой переход в двумерное не случаен. Уилл Селф показывает, что человеческий мир плосок, люди перемещаются по поверхностям в отличие от шимпанзе, имеющим в своем распоряжении еще и свободу карабкаться в вертикальной плоскости. Не удивительно, что человек, следуя природным позывам, всегда искал путь в иное измерение.

«Он снова был в тупике, в тупике, из которого мучительно — и безуспешно — искал выход. Саймон не просто хотел писать — словн какой-нибудь пациент психиатрической лечебницы после лоботомии, он никак не мог заново взять в толк, зачем вообще люди это придумали: писать, рисовать, вырезать, изобретать. Мир уже и так битком набит изображениями самого себя, точными, даже слишком точными.»

Отношение к телу — вот краеугольный камень мыслей человека. Человеческая культура всегда была направлена к познанию души, но душу в искусстве всегда приходилось изображать телесно. Даже ангелы с богами, и те — симпатичные люди. Роман очень психологичен, тем более, что большая его часть посвящена лечению психики главного героя, но и тут все переворачивается с ног на голову — на передний план выходят размышления о телесности. Происходит спуск от духовного к низменному. В связи с этим есть упоминание-перевертыш об изображении дьявола обезьяной (то бишь человеком).

«Это ведь не политические новости, отметил про себя Саймон, это новости о телах, репорелажи. О тощих телах, которые бредут по жирной грязи, о телах, расчлененных и стертых в порошок, о перерезанных глотках, о беспланых трахеотомиях для тех несчастных, которым все равно на тот свет, так пусть подышат немного напоследок. // Вот тут есть гармония, подумал Саймон, между этой полутенью, в которой протекает его жизнь, между тьмой, окаймляющей солнце, и этими новостями об отделении тел от людей, новостями о развоплощении, растелешении. У него всегда было очень живое воображение, и он легко мог представить себе картины, описанные этими заголовками...»

Забавны сноски, которые позволяют не запутаться в происходящем и отсылающие к предыдущим и даже следующим страницам, где происходили или произойдут связанные события. Например, можно заметить появление тех же заголовков новостей в мире шимпанзе и сравнить взгляд на ту же картину будущего врача Саймона:

«Боль, боль, вокруг только боль и насилие, ухнул Буснер про себя. Может Лоренц в самом деле прав, и современное ужасающее состояние шимпанзечества просто следствие неадекватных попыток приспособиться к перенаселению, к утрате исконных мест обитания и образа жизни?»

Буснер, известный тем, что лечит пациентов, помещая их в среду себе подобных (напрмиер, посещает с гебефрениками танцклубы, где распространяется ЛСД, так как симптомы пациентов совпадают с состоянием под данным наркотиком) берется за лечение Саймона, состоящее в столкновении с людьми в мире шимпанзе. По пути экс-художник учится воспринимать новые, трехмерные реалии. То ли виноват кризис в искусстве, то ли кризис в обществе, но вырождение нравов слишком очевидно.

И начинается оно с появления толп. Сначала это было в человеческом мире среди пьянчуг и наркоманов, где слышны только гортанные крики и обезьяний вой, а переходит к вполне себе серьезным обезьяньим толпам спешащих куда-то лондонских шимпанзе. Причем среди человекообразных обезьян более всего похожие на человека стоят в низах иерархии, например, научный ассистент Буснера Прыгун. Менее волосатый, не склонен к участию в чистках (не так уж нужно, когда не так много шерсти), реже других спаривается. А ведь чистка, еда и спаривание и составляют смысл жизни и место в ней. Но, главное, что все нужно делать толпами. По сути, то же человеческое общество, которое склонно к образованию объединений с собственными правилами.

В целом, роман упирается в идею о кризисе не общества или искусства, а гуманности. Человек пал до обсуждения присуждения обезьянам тех же прав, что и человеку. А я в поиске фотографий шимпанзе и бонобо натолкнулась на изображение откусанного домашней обезьяной лица женщины, которая приютила так похожее на человека животное. В стремлении к выживанию в искусственной среде человек при всем своем стремлении к помощи ближнему просто толпится, ест, чистится и спаривается с себе подобными. Гуманность является и тем началом, которое способствует росту народонаселения, так и его вырождению. Да, абсурд. Потому и получились не люди, а обезьяны.

Роман, который в контексте произведений с ктулхианской мифологией смотрится не так неожиданно, как в ряду произведений Кинга. Эпиграф, предваряющий практически каждое произведение цикла мифов Ктулху сразу настраивает на определенный лад и стиль повествования. Это практически обязательно некий отчет-расследование, который должен иметь вывод, что много знать — нехорошо. Причем конкретно это произведение содержит в этом свою иронию: главный герой, узнавший слишком много, становится единственным человеком, не сошедшим с ума после столкновения с непостижимым. Как и у Лавкрафта, рассказчик все видел, все пережил на себе, но сам ничего не может доказать, потому что является единственным свидетелем происшедшего.

Повествование романа увлекательно и напоминает сказку свей ступенчатой конструкцией. Не случайным было упоминание лестницы Иакова — одного из основных концептов христианства. И проход по ней касается больше не рассказчика, а «пятого персонажа» — Чарльза Дениэла Джейкобса (фамилия — производное от Джейкоба-Иакова), который начинает карьерную лестницу с некого «полупастора», затем становится фокусником, а заканчивает фанатичным адептом тайного знания. От стремления к Богу-Истине он проклинает Его правду и начинает искать свою. Начав с увлечения известными человечеству электрическими явлениями и их применения в проповедях, он, разочаровавшись в Боге, отдает свое предпочтение вере в науку. Тут интересен тот факт, что пастор, как-то упомянув, что люди останавливаются в исследованиях, когда явления становятся частью быта, сам не особо участвует в познавательном процессе, используя «тайное электичество» в сугубо прикладном аспекте — устраивает фотоаттракцион, а после, развив свой бизнес, шарахает током отчаявшихся в своем горе людей. Джейкобс описывает свою кампанию как исследовательский проект, штат которого к концу разработки всегда уменьшается. Альтруистские мотивы замещаются сугубым любопытством в проведении массового эксперимента над людьми, который ни к какому новому знанию не приводит.

Христианство нацелено на веру в возрождение после смерти в вечности, зависящей от земной жизни. Фабула романа построена на идее преодоления человеком посланных Богом испытаний на пути к возрождению души на более высокой ступени духовности. Джейкобс же потусторонней помощью в преодолении недугов избавляет людей от бремени испытаний и таким образом лишает своеобразного духовного роста личности, лишает надежды. По той же христианской логике, люди без надежды, то бишь с неизлечимыми болезнями, прощаются, а значит попадают в рай. Естественно, Джейкобсу нужно узнать, действительно ли это так. Ведь кто-то умирает без всякой надежды, стремительно и неожиданно, как его жена и ребенок. Именно собственное испытание смертью близких и явилось началом кризиса веры. Преодоление барьера смерти, знания, что лежит по ту сторону жизни, — это тот религиозный парадокс, на котором религии и были построены. Стремление к этому знанию лишает человека вечности в раю.

Последний эпизод — это практически калька известной сказки о том, как дед да баба решили узнать, что бывает после смерти, а в результате оба попали в ад. В сказке из трупа вылезал скелет и скакал по избе (так что мистер Кинг со своим финалом тут особо не удивил). Кстати, в книге упоминаются классические авторы ужасов и, мне показалось, что какие-то эпизоды явно были под них стилизованны, но это почему-то никак не отразилось в переводе — все осталось стилистически плоским.

Что касается биографии рассказчика, Джейми Мортона, то он вроде встал на путь праведника и занялся благотворительностью. Но причастность к тайному знанию из «Книги червя» не дает душе покоя, пугает снами о двери в вечность Древних (которые названы в переводе Великими, а в оригинальной мифологии они Great Old Ones). На то все их культы и нацелены — на уничтожение концепта смерти и установления своей собственной вечности /с блэкджеком и шлюхами/ под бумажными небесами среди черных угловатых базальтовых сооружений (муравьи, видимо, взяты из комиксов Cthulhu Tales). Можно сказать, что рассказчик — сам «пятый персонаж» истории возрождения очередного Древнего при попытке возродить из мертвых обреченную больную Мэри Фэй. И финал нацелен на то, чтобы читатель сам для себя вынес вердикт о силе веры и надеждах Джейми Мортона.

Популярность этой не особо удачной книге Кинга мог бы принести удачный сериал. Но он явился полным недоразумением как для невооруженных прочтенным зрителей, так и для постоянный почитателей творчества Кинга. То ли это была задумка «А что еще могло произойти в Честерс-Милле помимо написанного?»

«Как дети, вы смотрите в аквариум, где большая рыба сжирает всю еду, а потом начинает есть тех, что поменьше.»

Сериал больше напоминает сюжет «Кусаки» Маккаммона, где действительно была интерактивная инопланетная сфера, вступающая в контакт с подкупольными жителями. В книге Кинга инопланетная тема размыта, проскальзывает в домыслах некоторых героев и скорее имеет брэдберианский подтекст, когда не понятно, то ли марсиане существуют, то ли это коллективный психоз. Стивен Кинг проводит параллель между жестокой детской игрой неких потусторонних сил, накрывших куполом город, и детскими воспоминаниями журналистки Джулии Шамуэй, где проскальзывает очень странный ребенок со свитером. Детская злоба превращает маленьких школьников в безликих существ, несущих за собой катастрофу местного масштаба. И это так по-американски: ощущение одиночества для американца — это ощущение, проживающее на территории городка. Они не любят выносить сор из избушки своей родной местности. Отсюда очень частые сюжеты противостояния местных властей с федеральными, один из которых показывается и здесь.

«Жизнь под куполом обостряла все. Внешний мир таял, как сон при пробуждении.»

Есть в книге и лавкрафтианское наследие, которое обнаруживается тоже через Джулию, — это стремление к знанию, приносящему за собой беды. У Кинга это знание при этом сводится не к изучению сверхъестественного, а к темным сторонам человеческого естества, господствующим силам небольшого городка. Но, как и Лавкрафта, всегда существует связь со странноватой церковью.

«Иногда, если люди предоставлены сами себе, они совершают поступки, о которых потом сожалеют. Обычно, когда начинается расследование.»

Из общих мест сериал и книга имеют те же самые имена и профессии героев, но ни возраст, ни характеры не совпадают. Во многом это можно объяснить нацеленностью продюсеров сериала на молодежь (поэтому 43-летняя Джулия вдруг стала чуть ли не 20-летней девушкой, а Ренни-младший не завел мертвых подружек), а также совершенно плоским раскрытием характеров в книге. Здесь это просто сборище обывателей различных профессий, поддерживающих в разных сферах жизнь городка. Каждый из этих обывателей при этом снабжен характеристиками, указывающими насколько тупее и тяжелее другого.

«Так уж устроена Америка. Чего-то не предусмотреть — оскорбление разума и духа.»

Композиционно книга могла бы стать гениальной находкой, потому что тоже похожа на купол (столкновения со странным барьером, а значит и кровавый экшн, встречаются в начале романа и ближе к его завершению), и стала бы ей, если бы совершенно скучное повествование в основной толще. И это при том при всем, что книга не маленькая. Такой ее объем ничем не оправдан. Не удачно и название книги. Во многом своей очевидностью, потому что развитие катастрофы основано на загрязнении поверхности купола и постепенной порче атмосферы внутри. Куда интригующей было бы использовать фразу «Черный воздух» (встречается к концу книги и имеет дополнительное значение) или сочетание «Замаранные небеса» (как игра слов со значением испорченной репутации и прикрытия христианской церковью). Не радуют и герои книги. Первоначальный интерес к определенным персонажам сходит на нет, когда даже к концу книги с ними практически ничего не происходит. Понятно, что по сюжету проходит всего неделя, и потому глубоких изменений ждать не приходится, но особых потрясений при этом тоже не наблюдается. Очень много констатаций типичных повторяющихся фактов.

«Им нужна еда, шоу Опры, музыка кантри и теплая кровать, чтобы заниматься этим делом после того, как зайдет солнце. И воспроизводить таких же, как они.»

Если кто-то сомневается, что это хоррор, и мечется между определениями жанра как сай-фая или экшна, то разуверю вас. Это действительно хоррор: есть ограниченная замкнутая местность, вмешательство в жизнь которой приводит к ее деградации. Этот рецепт практически всех своих произведений Стивен Кинг прописал еще в «Черном доме». Я уже упоминала брэдберианские мотивы, завязанные на детских травмах и психоделической инопланетности. По сути, это мог быть рассказ о Джулии Шамуэй, чей образ является ключевым для раскрытия практически всех событий, благо, что она журналистка. Это единственный персонаж, который, хоть и задает много вопросов, делает это по делу, а не превращает на чувствах в риторические фигуры.

»...городские политики знают мало, городские копы знают несколько больше, но только издатель местной газеты знает все».

Именно ее образу принадлежит и политическая идея колебаний между демократической и республиканской идеологиями американских партий: она была республиканкой, ведя газету под названием «Демократ», но постепенно переходила в левые ряды (демократические). То бишь эдакий сдвиг к принятию важных перемен. Политическая тема дополняется эпизодическими появлениями местного алкоголика Сэма Вердро, спасшегося за счет того, что участвовал в социальной программе Medical Care (нетипичное американское явление, явившееся результатом политики Обамы, как нынешнего президента-демократа). Не думаю, что многие оценили заботу Кинга о политизированных читателях.

»..что есть богатство, как не пиво существования, тогда как власть — шампанское.»

Как и во многих произведениях Кинга, существует две церкви — чуть ли не атеистическая, но популярная, и фанатическая. Последняя обычно бывает какой-то древней сектой. Но здесь фанатичная церковь — это церковь «государственная», которая работает по попечительству второго члена городского совета Ренни-старшего. Под его же крылышком цветет христианская радиостанция. Под обеими структурами идеологического прикрытия добрым христианином кроется жадная душонка, организовавшая подпольный бизнес. С помощью них же осуществляется политическая власть. Ренни сравнивается с Геббельсом, и это намек на его методы пропаганды: апеллировать к чувствам, а не разуму; оперировать простыми предложениями; регулярно повторять односторонние, субъективные речения. Ренни окружен табличками с обрезанными цитатами из Библии и своеобразными христианскими или христианизированными истинами. Одной из постоянно повторяющихся фраз книги к тому же является строчка из песни «Мы одна команда».

«В периоды кризиса люди пытаются держаться за то, что им близко и знакомо, чтобы найти в этом успокоение. Вышесказанное справедливо и для религии, и для семьи.»

Все вышеперечисленные задумки книги портят отвратительные диалоги, провалы в продуманности «гениальных» действий героев (Кинг в этом полный профан) и, в русском издании, смешной перевод.

Что касается «продуманности», то здесь меня выморозила совершенно секретная научная разработка некоей органической кислоты, сильнее плавиковой, которую пытались применить на куполе. Кинговский шедевр тупизны. Органические кислоты не отличаются должной силой, а использование ферментов варьируется в зависимости от вещества, которое ученым не было возможности изучить из-за его потусторонности и расположения «в поле». То есть сие действо было поливанием преграды случайным химическим супом. Недалекие читатели скажут: «Ну это же фантастика!» Ну ладно, хрен с вами. Но как вы тогда объясните факт протыкания автомобильных шин ножом для вдыхания оттуда воздуха? Не видели ролики, где давление выбивает острое орудие обратно в человека? Кинг будет пытаться отыскать любой смехотворный яд, который вызовет взрывы, уничтожит природную среду, раскидает народ на мясной конструктор, лишь бы не убить собаку плиткой шоколада.

От претензий к автору переходим к переводчику. Текст бесит новыми эвфемизмами: ёханный и трёханный. Чертыхатся и апеллировать к хрену что, уже не так прилично при переводе мата? Переводчик к тому же далек от популярной культуры и никогда не видел ни рекламы кукол Братц (их локализовали на слух именно так, а не как «Брэтц»), ни диснеевский мультфильм «Русалочка», переведя его название как «маленькая русалочка», что является плеоназмом. Такая дотошная дословность пробирает и в фразе «боль Оттуда Что Под». В отличие от английского, в русском языке нет правил постановки предлогов на концах фраз и предложений. Одежда, которая окрашивалась в цвет крови, названа пурпурной, потому что в английском языке это цветовое прилагательное также обозначает красно-коричневый и бордовый цвета. Это ведь та же проблема, что и отсутствие у них различия между синим и голубым, которая легко решается в русском языке. Есть откровенные ошибки пунктуации по причинам несовпадения русского и английского синтаксиса: «Тоби Мэннинг спросил Ромми: может ли он чем-нибудь помочь?» (явно вместо двоеточия должна стоять запятая). Вебер не следит за собственным контекстом — он посылает на хрен в прямой речи, а в ссылающемся на нее предлоджении переводит ту же фразу, как посыл «на три веселых буквы», когда их явно было четыре. И такого лингвистческого мусора в книге навалом, благо, что объем позволяет держать в себе эту кучу.

Многие романы Кинга можно не читать, не пропустив при этом ничего интересного. Кинг — это автор для коллекционеров, которых привлекают знакомые приемы и фишки, описанные чуть ли не теми же самыми словами в каждой книге. То же касается и повторяющихся сюжетных ходов, вроде появления призраков или облетов местности камерой. Американская беллетристика в этом напоминает комиксы, потому что воображение строит скорей четко очерченные кадры, чем более-менее плавнотекущий фильм. Книга сугубо для фанатов Кинга и любителей легких хорроров.

Интересно читать подобные журналы спустя десяток лет. Смотришь новости технически новинок и видишь там российский сенсорный телефон, о разработке которого пишется почти как о фантастической вещи. «Для набора текстовых сообщений можно превратить лицевую панель в мини-клавиатуру, а повернув телефон горизонтально и «убрав» все кнопки, вы сможете смотреть на нем фильмы в «кинотеатровском» формате 16:9». Все это звучит футуристично, погружаешься в те времена, когда все ходили с яркими Сименсами и стильными Моторолами, редкими Митсубиши и основателььными Самсунгами... Статья о телефоне подходит к трагическому финалу заявлением, что в данный момент нет подходящей технологии питающих устройств, способной держать столь требовательный к энергии дисплей. А дальше ждет взрыв очередного футуризма — заряжается телефон беспроводным способом через коврик. ...подключенный к электричеству. Господи, как же это все забавно читать в эру разнообразных смартфонов и планшетов.

В мою бытность студенткой журфака преподаватель с кафедры новых медиа как-то раз просветил аудиторию о забавнейшем исследовании, проведенном, естественно, «британскими учеными», которые задались вопросом, как на социум и поведение индивида в нем влияет частота просмотра порнографии. Типичный дрочер при этом отличался усиленной требовательностью к противоположному полу и испытывал из-за этого непредвиденные сложности в построении личных отношений. Пелевин в своем «любовном признании» привел примерно тот же отчет, показав, как социальные сети смещают человека с места венца пищевой цепочки в промежуточное звено цепочки рациона 18+. Даже образ вагончиков так кстати по Фрейду пришелся. Но все это случайные совпадения. Требовательность в удовлетворении потребностей и право иметь последние — идея, от которой сложно отказаться, когда со школы это определение вбивается в сознание первой аксиомой экономики и первым попавшимся на глаза ценником.

Композиция произведения строится как эволюция стремлений человека: от простого человеческого полета в сторону своего бога до хитроумных сплетений идей, которые в конце концов сводятся к выбору, удовлетворяющему потребности за шэринг поинтс. Религиозные аспекты уничтожаются сначала излишними философствованиями, а потом стираются в ноль появлением фанатика, понимающего, как же устроена жизнь. Слишком рациональное понимание действительности — такое же убийство высоких стремлений. В результате человек заменил свою человечность статусом. Назвался, например, родителем и затребовал за это уважения, назвался женщиной и стал просить равные права вместо исключительного из общества положения. Главное же четкость собственной иконки на чьей-то сетчатке. А с помощью социальных сетей быть вовлеченным в общественную жизнь с помощью «мультипаспорта» с самопровозглашенным собой стало еще проще. Странно, что поклонники Пелевина склонны находить в его сюжетных текстах только исходные ссылки и радоваться пониманию всех комбинаций словно игроки в тот самый Candy Сrush. С такой позиции «Любовь к трем Цукербринам» действительно кажется веселой картиной современности после глотка коктейля из знакомых ингрeдиентов.

Интересно, что, являясь двойным рынком еще чуть ли не с зарождения, массовые коммуникации обрели своих «богов» (тех самых цукербринов) только сейчас. Раньше за СМИ могли стоять только люди, а в случае с оруэлловским «1984» идея. Причем Пелевин зачем-то создал тварей лучше Бога, работающих на уничтожение их создателя через построение общества-сети, видимо, не осознавая, почему медиа настолько эффективны. А все потому, что в медиаэкономике, так же как в социальной экономии, не работают типичные принципы рынка. И если свободный (например, пиратский) шэринг противостоит маркетинговым сетям, то медиа возводят эти сети в кубы, являясь не только информационным продуктом, но и имиджбордом для завлекаемой аудитории и биллбордом для рекламодателей, которые будут обеспечивать жизнедеятельность всей образующейся зоны конкретного СМИ. С этой позиции светлый образ Нади, вроде как антагонист для цукебринной вселенной, превращается в одного из участников всего созданного безобразия, а не ангельскую ипостась близкого к идеалу существа. Ну не участвует она в потреблении и производстве информационного контента и что? Вообще-то спонсоры тоже в этом не особо задействованы. Зато обе фигуры позволяют существовать своему личному зоопарку: у одной миниатюрки в цветочных горшках, а у вторых — обезьянник в офисных клетках.

Как эзотерический стёб над реальностью роман тоже не угодил. Если честно, сама идея «прыгуна» по поездам была мной подмечена еще из концептуального альбома Пилота «Сказка о Прыгуне и Скользящем». И там, получается, рассказчиком (Киклопом) был сам читатель/слушатель. Роли же в сказке тоже, кстати, в результате исполняли звери. На то она и сказка. Ясно что сам концепт еще древнее, да вот ссылки на «звериную» идею не проставлены.

Отбросив последнюю гирлянду, отдающую дань стилю и направлению сего произведения, можно обнаружить еще одну мысль. Киклоп-то с помощью своего упражнения смог увидеть то, что человек в рамках медиа сам перестает медиумом быть, становясь сначала субъектом слегка уникального контента, а потом, теряя последнюю капельку оригинальности, сжимается до точечки, задействованной в вселенском конвейере контента навязанного. Но это только фанаты эзотерических бредней считают вехой своих духовных практик стать медиумом, а в социуме ты либо дискретен, либо никакой. В общем, для меня не очень убедительно. Ничего интересного.

Интригующий с первых строк рассказ, не разочаровывающий к своей концовке. Идея созданного ужаса великолепна и поражает своей оригинальностью: балансирование на грани живой идеализации действительности с яркой реальностью снов и нечеткостью искусственного захвата визуальной стороны мира через фотографию, чтобы преодолеть полноценную силу ужасающей действительности, обрекающий людей на сверхъестественную гибель.

Классический готический подход, показывающий стремление человека уничтожить потустороннее через полное его познание. Здесь — взятие его растворяющегося в снах и в расплывающихся фотоизображениях. Лавкрафт любит эксперименты со световыми эффектами. На этот раз он перешел от цветового восприятия в постановку света, установив свое дерево в свете трех солнц, где оно пребывает при этом видимое в нашем мире одного светила. Это опять же своеобразный переход трех световых измерений в одно. Идея искаженного пространства при переходе в другие измерения будет подробнее описано в рассказах последователей (очень рекомендую сборник «Новый круг Лавкрафта», кому понравилась не только мифология древних). Отсюда логично вытекает идея с призмой, наверняка призванной не то соединить световые пучки иной вселенной в один световой поток, который должен принять фотоаппарат нашей реальности, не то три чуждых пространства в единое. Под любым типично лавкрафтовским рассказом лежит нечто подобное, научное, в построении взаимодействия с враждебной реальностью, и понимание этого пласта добавляет удовольствия от прочтения. Продолжатели мифов Ктулху уже грешили с этим.

Последние стоки, раскрывающие истинный облик древа через авторский рисунок, не менее идеалистичны в своем замысле — безопасно то знание, которое соответствует способностям человека. Рисунок — это уже не видение прибора, приближенного к более объективному восприятию, а личный взгляд на реальность его автора. Как один герой уносится в зыбкость снов, пытаясь воспринять таинственное древо во всей его полноте, так второй дополняет ту зыбкость своего эмпирического знания смысловым содержанием небрежного наброска.

Рассказ показался бы полной банальщиной, если бы не позабавивший меня конец. Вроде все начиналось с жутчайшей интриги. тем более что зеркала ужасающи сами по себе то ли из-за того, что показывают не совсем соответствующие реальности картины, и мы, как достаточно симметричные существа, можем привыкнуть к восприятию мнимого образа отражения как к реальному, то ли создавая идеальную симметричность на пару с отражаемым. Но продолжилась завязка скучнейшей фантазией на тему «Какова могла бы быть жизнь в зазеркалье». И она почему-то оказывается не простым перекидыванием правого налево, но и обращением цвета в стиле сумасшедших фантазий студента Гималайского из сериала 90-х «Осторожно, модерн!». И только автор начал затрагивать тему физиологических особенностей существ зазеркалья, как вспомнилась серия «Южного парка», где процесс поглощения пищи шел в обратную сторону, как все «перевороты» вмиг закончились простой мыслью о том, что физиологические процессы по ту сторону зеркала просто не идут — вот и точка извращенной фантазии. С другой стороны, если зеркальность должна затрагивать только проблемы восприятия, причем исключительно визуального, то вопрос физиологических процессов тут, видимо, шел от их очевидности — так как не очевидны, не отразились на ту сторону совсем.

Подобные идеи возвращают к рассказу о снах в ведьмином доме, тем более что зазеркалье объясяется как дополнительое измерение. И если в «Снах» такое вполне логично совмещалось с искривлением параллелей человеческого жилища в нереально угловатые пространства, то здесь четвертое измерение уходит в глубины зеркальной поверхности, обретя психоделическую окраску. Не самая гениальная идея создания места, задуманого для вечной жизни. Ну, впрочем, как и кривой ведьмин дом, как оказалось. Вариация импровизированного ада, где человек остается наедине с собой, состоящим из визуальных воспоминаний в декорациях, созданных памятью отражений.

И все бы закончилось совсем плачевно для моей оценки, если бы мне не встретилась в концовке близкая человеческой натуре привычка, докопавшись до истины происходящих событий, придумать для остальных нелепейшее оправдание тому, что произошло, в простейших образах. Вот оно рождение ужаса перед наивной действительностью — очередной слух, которого будут бояться больше, чем необъяснимой правды, потому что он логичен. Такой переход в реализм оживляет созданный автором потусторонний мирок. Попадание в точку с концовкой я оценила по достоинству, прям смешно за бедных людишек.

Очень интригующее начало где-то к десятой главке стало переходить в знакомые мотивы. Очень убило основную линию сюжета построение образов персонажей: два главаря городских банд — один с мамкой, второй с папкой. Ну что за банальщина? Ведь явный намек на то, что они в конце концов сблизятся друг с другом.

И такой типичный школьный преп вместо того, чтобы поработать над отношением учеников между собой, заявляет, что им нужно браться за ум, подразумевая математику, а не реально происходящие события. Как бэ... Школа все равно закрывается, а противостояние территориальных группировок вечно. Ну и, естественно, эту «вечность» должно привести к миру и гармонии противостояние инопланетян. Не знаю. было ли так задумано, что конфликт не отличался очевидностью правой стороны. Вроде изначально ставка была сделана на мимишное существо, к тому же выбравшее носителем своей сущности маленькую девочку. Но что-то я не нашла ни одного аргумента неправоты ее антагониста Кусаки, кроме того, что он использует тела «носителей» как конструктор и своеобразный коллективный рой с общим интегрирующимся в одной твари разумом. Визуальная составляющая сконструированный существ при этом прекрасна, хотя зависит больше от воображения читателя. Но вот у меня воображение поработало прекрасно, соорудив воистину пугающих существ, разваливающихся на серую гниль аки в первом фильме про зловещих мертвецов.

В целом, Маккаммон старался сохранять темп развития событий, на каждой странице был новый поворот.. Да только почти каждый из них был достаточно тривиален. Это вторая крупная вещь, которую я у него оцениваю и уже тут прослеживаются какие-то типичные приемы: вываливающийся глаз и хождение по катакомбам в последней трети книги...

К тому же убивал перевод Александровой, где собак и коня называют юношей, а не мальчиком или парнем. Что-то странновато как-то. Порадовало выражение «Елкин дуб!» Но это ведь так по-женски... Тоже не звучит.. Всякие подобные мелочи бесили и не давали сосредоточится на важных местах.

Увлекательно по экшену, интересно визуально, но скучно по всем остальным параметрам.

Всегда читаю хорроры с двух позиций: плотности нагнетания либо экшена и дизайна персонажей, в особенности монстров. Слышала о сравнениях с «Жребием Салема» Кинга, который мне советовали больше, чем «Они жаждут», так что я прочла его перед Маккаммоном. ...иии скажу, что чем дальше я читала последнего, тем ниже падал в моих глазах «Жребий», опускаясь чуть ли не до единицы, хотя я поставила ему твердую семерку. «Они жаждут» прочесть очень стоит. Хотя, лучше вне или до чтения других произведений Маккаммона о разборках латиносов.

Так в чем же сладость этого произведения? Дело в том, что тема вампиров так или иначе всегда связана с удержанием кровопийцами определенной территории. Все начиналось с семейного замка, а потом переходило чуть ли не в международные войны. Здесь завоевание проходит на нескольких уровнях — как завоевание города через который потом планируется завоевывать постепенно новые территории, и как войнушка распространяющих свое влияние городских банд, и даже война за карьерное место, пробивание в мир шоу-бизнеса. И если учесть тот факт, что вампиры почти повсеместно попадают под католическую мифологию, лестничность и слоистость такого построения сюжета очень импонирует фантазии автора. «Католичность» проскальзывает и в извращении христианских идей до иерархии власти — эдакое типичное американо-протестантское отношение к «консервативному христианству».

К коктейлю типичных штампов хоррора добавляется мотив инициации, потому что главный злодей — это ребенок, совсем чуть-чуть не доживший до совершеннолетия, пока был живым. Эта недовершенность проходит нитью до конца повествования, оставляя сам глобальный замысел на стадии одного шага до триумфа. К тому же очень интересна находка с песчаной бурей, создающей идеаьную среду для вампирской оходы. Как известно, большинство ужасающих людей вещей находится на грани состояний, а тут целая коллоидная система. Ряд оригинальных подходов к классической вампирской идее дополняет соленая вода как вариант святой воды. Тут уже мысль на грани научной фантастики и религиозности: если святой отец реально освящает воду, то Палатазин подходит к вопросу святости рационально. Все-таки вампир — это достаточно примитивное, амебное создание в своем роде, даже так — паразитическая амеба, живущая на одном типе раствора. Я не знаю, то ли Маккаммон реально хорошо разбирался в коллоидной химии, то ли я с этим заморочилась, или так вообще совпало, но происходит подмена коллоидных сред для уничтожения вредоносного организма.

Все это меня цепляло каждый момент, когда раскрывались новые подробности и детали.

Оригинальность подхода к вампирской истории, плотный экшен, неожиданные повороты развития событий и великолепный дизайн главного монстра (хотя и некоторые герои хороши, хотя достаточно тривиальны — понравился торчок Крысин, внезапно возникший эдаким Иисусом среди бури) дают мне полное право поставить роману высший балл.

Будучи последним в сборнике «Ужас в музее», рассказ логично завершает лавкрафтовы сочинения поэтическим рассказом об океане, помещая читателя на грань между романтикой и ужасом. Лавкрафт вообще очень романтичен в нахождении источников ужасного. После «Пережившего человечество» (неудачный перевод заголовка предыдущего в сборнике рассказа) он возбуждает опасение перед древними силами, скрытыми в водной стихии. Так хотелось, чтобы катастрофа иссушения Земли пришла уже после человеческих времен, а тут и вода не вселяет особого доверия. Связка двух этих рассказов дает полных эффект страха перед настоящей действительностью в ожидании чего-то ужасающе глобального. Сам же по себе «Ночной океан» романтически тревожен в непостижимой протяженности, но в то же время умиротворяет своей красотой.

Мне показалось, что здесь ужас полностью слит в романтическое миросозерцание и не поглощает психологизмом и рационализмом. Это была попытка воздействия на эстетические чувства, сближение с прекрасами ужасного, их созерцанием... Но к концу рассказа все это уходит в нейтральную серость. Трепетные выходные у берега, наполненные красотами водных пространств, освещенных естественными светилами и жутковатыми слухами, закончены.

Унылое чтиво, которое, тем не менее можно посоветовать врагу, замороченному на сентиментальной экзистенции. Роман представляет из себя каркас для запирания и выгула в нем сожалений читателя. И вроде написано по привычке саспенсового повествования, но явно не вписывается в жанр ни хоррора, ни детектива. Меланхолическим настроем роман вызывает сочувствие не столько к персонажам книги, сколько к обывательской жизни собственных знакомых, которую можно дополнительно впихнуть в ту же рамочку для большей живости.

..ибо скуки тут хватает. Все начало затянуто на фоне ожидания сбудутся ли предсказания мадам Фортуны, как раскроется образ главного героя и к чему сведется криминальная завязка. Для пущей пикантности есть пара зернышек из призраков. Атмосфера работы в парке развлечений подана через словарь жаргонизмов, коие не столь активно используются в диалогах, сколько в описательных отрывках и послесловии, где дана ссылка на сам словарь. Думаю, его почитать точно интересней, чем «Страну радости». Всеобщее уныние усиливается повторением тривиальных истин, вроде «Дети растут, а у стариков с годами растет тоько уверенность в собственной правоте. Особенно если они знают Священное Писание».

Да, здесь тоже трется тема формальной религиозности, здесь тоже страдают дети... Но фактографические параллели кинговского интертекста сможет проследить только ярый читатель-фанат. А перевод издания 2014 года от АСТ погубил явные ироничные фишечки, вроде вознесения Иисуса /эпизод с воздушным змеем, где данного словосочетания не найти днем с огнем, хотя оно явно проглядывается сквозь куцый перевод/.

Возможно, роман придется по вкусу любителю легкого чтива в каком-нибудь областном санатории для старпёров, который припомнит свою утерянную любовь, какие-то временные подработки, даже задумается над тем, не упустил ли он какой-то счастливый шанс, который дается в тот момент, когда перестаешь считать временное преходящим и пытаешься взяться за настоящее как свою собственную действительность, какой бы зыбкой и нереальной она ни казалась, хочешь разобраться в ней до конца... И вдруг промелькнет мысль, что два осчастливленных в книге ребенка, о которых говорила мадам Фортуна, получили свою дозу не на аттракционе парка, а на чертовом колесе самой жизни... Но она исчезнет тут же, захваченная развернутым к концу детективным экшеном на том самом колесе, где тебе настойчиво объяснят все детали криминальной истории, нанизав на цепочку все доказательства, которые ты сам не имел возможности проследить сам, так как они приносятся в руках подруги главного героя как раз к концу книги. Ты вроде и хотел это знать еще в самом начале, но зачем убивать другие смысловые линии эпизодом в лоб?

«Страна счастья» готова убить твое время, поместить в меланхолическую отрешенность своей тягомотиной и бессмысленностью и в конце концов сделать несчастным, если тебя угораздило быть похожим на плоского главного героя. Если же не угораздило, вряд ли сможешь оценить в книге хоть что-то.

Когда уже проникся всеми фишками, которые обычно использует Лавкрафт в своих произведениях, его работы в соавторстве преподносят неожиданные сюрпризы. Именно такой эффект производит данный рассказ, где вроде как и Шуб-Ниггурат есть, и таинственные холмы... Но Новая Англия смещается в Новую Голландию, а сюжет приобретает черты классической вампирской истории в американском духе.

Все ведь начинается как раз с того, что главный герой интересовался феноменом вампиризма и, вроде как, не обращаешь на это внимание — ну увлекается человек готической мифологией. Но именно эта черточка дает ход движению мысли читателя. Не многие знают. что классический вампир был убийцей собственных потомков, вампир поглощал их, сливая в синкретический образ «легиона» подобных, имеющих возможность проявляться в определенном лице, но каждый представитель этого роя был неотделим друг от друга, хоть и мог вступать в контакты с различными людьми. Лафкрафтова мифология накладывает свои особенности — завязывание на проклятии Древних, накладываемом на себя самим человеком через обретение древнего знания. И никакой крови, только неведомая темная масса...

Композиционно рассказ типично линеен и разочаровывает обрывом в конце. Да, он вполне оправдан, он закрывает заданный еще в начале вопрос... Но он же лишает произведение смысла. Раззадоренное пламя любопытства мгновенно гаснет с последним словом дневника.

Лавкрафтовская вселенная ужасов прекрасна стилизацией под древнюю мифологическую поэзию. Прекрасно понимаешь, как работает инструментарий ужасного, как он привычно пугает синкретическими образами, но Лавкрафт предоставляет читателю легенду о самом появлении нерасчлененного ужаса в человесеском мире. Сознание уносится во времена, где люди шли на подвиги в войне против самих богов. С древних времен отношение к божественному претерпело изменения, ушло по-героически смелое отношение к смерти. Языческие культы, вытесненные монотеизмом с терпящей бренное мирское душой, ушли, но Темный Бог лишь задремал — ничто не уходит навечно из тюрьмы бытия.

Повесть не лишена потенциала несмотря на вялое обрамление смысловой части. Противостояние существу, способному погрузить в вечность, пугающе — ловушка своего же застывшего тела — это выражение трагедии самого спящего божества, о котором решили больше не упоминать.

Человек стремится остаться в вечности, найдя в этом смысл своей жизни, помещая ее в земной мир посредством искусства. Об этом повествуют многие произведения Лавкрафта: начиная от воплощения в картинах истинной правды видением художника, способного разглядеть большее, чем типичный человек через свои очки стереотипов, и заканчивая учеными, стремящимися остановить жизнь в ее уникальности, выделяя необычные феномены из разложенной по каталогизированным полочкам естественной вселенной. В данном произведении за заморозку для длительного хранения берется сам бог. Вот она чистая эстетика лавкрафтовского ужаса: древний бог как воплощение извращенной человечности в его способности к креативу, чья суть становится познанием, подражанием и мнением.

Читая сборник произведений Лавкрафта в соавторстве, уже стала наталкиваться на мысль, что сам Лавкрафт такие интересные рассказы не выдавал, пока не открыла, что данный великолепный образец лавкрафтовского ужаса написан не по идее, а по заказу, хоть и с использованием зачина Бишоп.

Еще ни в одном произведении Лавкрафта я не встречала столь выверенную композицию и живость повествования, впервые пугаешься образов полурасчлененных созданий в контексте не смягченных суеверий о простом убийстве супругом своей жены, а более жестокого, системного объяснения существования живых трупов. Радует то, что Лавкрафт вырос и в своих политических взглядах, создавая подземную цивилизацию — наконец-то появилась законченная логика, объясняющая причины образования подобного общества, и она не выглядит смешно, как это мне казалось в «Тени из безвременья». Ушла и излишняя поэтизация богов с переводом их в область полусознательного восприятия людьми. В данной повести фантастический, мифологический и ужасный планы создают гармоничный образ, способный преобразовываться в сознании, играя четко выточенными гранями повествования. Воистину бриллиант лавкрафтовского творчества.

Интересно, что повествование испанца дается в стиле популярной в те времена литературы об описаниях ужасов ада. Но, вот что цепляет, он, вроде и католик, но способен к осознанию не иерархической, а параллельной структуры подземелья с отдельным монстром-богом в каждой области, который всё равно неотделим от цельного пантеона древних. Повествование ведется как путешествие, то есть почти что следуя одному из жанров существующей во времена возрождения литературы (хотя это было типичней для торговцев-путешественников итальянцев, а не воюющих испанцев). Не знаю, действительно ли тут свою роль сыграла фантазия Данте, но страж между фигурами Ктулху и Йига очень красноречиво заявляет в финале об оставленной у входа надежде.

На первый взгляд очень сложно воспринимаемый рассказ. Но это все из-за того, что ждешь красивого финала, который даст подсказку. И, кажется, что подсказки нет, что нам дали лишь обрывок, смысл которого затерялся с потерей текста найденной книжонки.. Ан нет. Если прочесть внимательней, то можно обнаружить, как главный герой ропщет на богов, которые не позволяют человеку проходить сквозь космические бездны. И вот он получает исполнение собственного желания.

Мне кажется, что рассказ символичен, переплетая образ оторванного островка вместе с падающим метеоритом, который помимо железа (обычный «ингридиент») все-таки каменный, как и разрушающийся островок. Метеориты ведь тоже разрушаются, проходя сквозь атмосферу. Герой ясно ощущал свою постепенную отчужденность от жизни, а далее от определенных стереотипов, связанных с образами жизни и смерти. Самым таинственным остается образ зеленого луга — он ли бесконечен и вечен? Или речь шла о чем-то другом? Весь мир вокруг постепенно приобретал равномерность, сливался в местах соприкосновения стихий, а абсолютно равномерный зелень луга, наоборот, показала какое-то иное разделение, давшее осознание чего-то бесконечного.

Другим символом становится переход в вечность как переход в идею (очень по-античному, нужно отметить), и вновь книга и мысли в ней записанные становится символом человека, обретшего это знание..

Получала удовольсвие, читая рассказ. Пока не дошла до концовки с застывшим в голове вопросом «Это всё?» Очень интригующее начало превратилось в ничто, вернув все на круги своя. То ли владелец статуэтки таким образом вербовал в свои ряды новых верующих из числа некрофилов, то ли мстил за излишнее любопытство к запретным сферам бытия — многое так и остается непонятным.

Что касается падения героев до их увлечения трупным искусством, то я не рассматриваю это как деградацию личности. Напротив, это смещение ее к мрачной религиозности. Просто подумайте: человек в искусстве воспроизводит, в основном, телесную красоту человека, а уж потом вкладывает в изображенный оболочку чувства, пытаясь через эмоции выразить в теле душу. Здесь же явное упущение эмоциональной и душевной составляющих и акцент не на воспроизведении, а на любовании началами, тем, что создано Богом. Идея очень интересна с той стороны, что Лавкрафт всегда показывает древний ужас, какими бы способами этот откат в древность ни совершался: исторически ли по эрам цивилизаций или геологически по эрам расцвета различных биологических видов. И каждый раз происходит процесс раскапывания. Откапывание трупов в таком контексте становится докапыванием до столь же мрачной древности человеческих начал — табуированность темы смерти обретает смысл из-за своей бездушности. Я прямо всеми фибрами ощущаю эту тотемистическую сущность данного запрета, но не исключала бы эстетическое чувство любования анатомическим музеем из мертвых. По сути все исторические музеи таковы.

Творчество Лавкрафта меня часто вдохновляет на подобные рассуждения, но это только потому, что он учитывает нюансы либо подсознательно, либо вообще не учитывает, оставляя странные пробелы в повествовании. И невозможно понять, осмысленные они или ненамеренные. Откат к древней вере показан через поклонение статуэтке синкретического существа, одна из сторон которого собачья, что странновато, судя по тому, как древность может соотноситься с образами одомашненных существ... Еще ящеры и осминоговидные существа куда ни шли, но собака... Как она могла влиться в образ древнего бога, логично существующего до людей? Ясно, что использован хтонический символ, но гончая (?)... Этот момент очень испортил общее впечатление от произведения.

За счёт самостоятельности каждой отдельной части повесть превращается тот в своеобразную сказку в стиле «Дома, который построил Джэк», то ли в собрание дневниковых воспоминаний.. Последняя ассоциация переводит восприятие к кинематографу, когда герой в какой-то момент выпадает из линии жизни другого персонажа, даже забывает все о нем, а потом ему приходится самому себе напоминать, что это за человек. Да, Лавкрафт об этом, конечно, совсем не задумывался, а модно было бы перелопатить композицию в этом ключе, создав признанный шедевр. Но времена не те, не те...

Многое говорилось о том, что явилось источником идеи от «Франкенштейна» до «Острова Моро», но я вижу в фабуле точную копию «Эликсира бессмертия» Бальзака (хотя сомневаюсь, что Лавкрафт именно его ставил себе в примеры для подражания, как и сам Бальзак умело утаил, как спер свою фабулу для «Эликсира» из «Декамерона»). Но откуда бы ни шло вдохновение, фаустовский пудель у Лавкрафта неизменно сменяется таинственными древними силами, завязанными на пресмыкающихся существах. Не менее заимствована и нравственная составляющая рассказов: образ чернеющей души при неизменно бесстрастной внешности можно найти во всех викторианских хоррорах.

При всей вторичности содержания повасть всё же оригинальна и ужасна. Не столько из-за табуированной тематики смерти, гипотез загробного бытия и попыток научно подойти к феномену жизни, но из-за появления армии «зомби» под предводительством пузырящейся живой ткани древнего существа. Явно это намек именно на спящую древность, которая обладает потенциалом своей темной жизни даже в нереально мертвенном состоянии, состоянии чуть ли не вещества, хоть и воплощенноготв органической ткани.

Для меня конец показался идеальным, потому что он был ироничен. Герберт Уэст вовсе не погиб, растерзанный оживленными иными богами людьми, но, скорей всего, попал в их же ряды, причем не исключено, что гораздо раньше — с изменением своей души, своего жизненного начала.

Наконец-то в сборнике «Зов Ктулху» после вереницы скучнейших рассказов появилась искорка того самого лавкрафтовского гения. Я уж думала, что заброшу, что «Сны в ведьмином доме» и «Хребты безумия» заключали в себе все шедевральные произведения автора, ан нет — пошло дело. Не знаю, по какому принципу составляются собрания сочинений Лавкрафта, но серия «Миры Г.Ф.Л.», которую я читаю, не отличается логичностью связей между произведениями и даже хронология странновата...

О рассказе можно сказать, что это один из немногих совершенно незанудных образцов среди скуки, напоминающей официальные отчеты. Здесь отчетность появляется только в самом конце, когда дается объяснение финала. Да и то в виде отмазки «Вы сами это могли прочитать в газетах». Кстати, занудства Лавкрафта действительно неплохо смотрелись бы в газетах среди информационных заметок. Но рассказу «Из потустороннего мира» место точно среди художественных произведений.

Концовка и предсказуемо лавкрафтовска, и в то же время совсем неожиданна. Сюжет же достаточно прост, что, по сравнению с хронологической тягомотиной большинства других произведений Лавкрафта, выгодно работает на пользу нагнетанию эмоций. Не вызывающий доверия еще с самого начала маньяк заставил меня вздрогнуть, когда внезапно вошел в экстаз во время странноватых речей. Удивительного и внезапного мало, но психологизм тут был явно на высоте.

Сложно до конца понять, как Лавкрафт относится к религии, но данный рассказ претендует на авторскую интерпретацию Апокалипсиса и объяснение трагедии исчезновения Смерти. Вместе с со Смертью у него погибнет и Вечность, которую он воплотил в потусторонней бездне прошлого. Лавкрафт связал смерть с вечностью, а вечность завязал тесными узами со временем. Тут возникает только один вопрос: считать ли умерших телесно, но существующих в виде темных воющих духов живущими в вечности? Все-таки они так или иначе проявляют себя во временном мире. Границы времени и вечности тут расплываются вместе с отходом от настоящего в прошлое, которое, врезавшись в память, обретает свою вечность.

Иллюзия бессмертия — извечная тема мистических историй — здесь приобретает вполне себе сходящийся с христианским пониманием посыл о том, что вместе со смертью погибает и вечность. Бессмертный на нее не претендует. Не претендует даже на свое бренное тело. Не знаю, соотносить ли такой фактически готический материал с мифологией Лавкрафта или его сомнамбулическими мирами? Вряд ли. Если, конечно, все существа из неведомых безд, включающих, помимо земных недр, космос и сны, не есть по сути жители лавкрафтовых «небес», образующих свой собственный пантеон на границе безвременья.

Повесть выделяется среди прочих композицией, переданной через анализ трех различных источников с дополняющим друг друга содержанием. Что плохо, Лавкрафт не стилизовал их, а подал через одну единственную точку зрения, дав анализ от лица главного героя, тем самым не дав ощутить самого читателю удовольствия от анализа и открытия неизведанного.

Из того, что понравилось, выделяется особый ландшафт скалы с дверью. Лавкрафт один из немногих занудствующих писателей ужасов, которые пугают трехмерной математикой. Забавно, что буквально на днях стали модны заливки гладких контуров совокупностями переходящих многоугольников. Нечто подобное предстает взгляду несчастных моряков из повести. Что для нас является отличным поводом для нового принта, то для Лавкрафта — очередное обращение к теме иных измерений, созданных для жизни древних.

Кстати, очень философичен подобный подход к мифу: в поиске начал Лавкрафт подводит нас к геометрическим формам неорганики, геометрическим иллюзиям пространства, при этом живое отматываю в некое уродливо классифицируемое человеческим сознанием существо. Это сочетание абсолютно рационалистичной «природы» с хаотически существующей жизнью, что составляет друг с другом особую гармонию.

По содержанию повасть близка к «Кошмару в Ред-Хуке», не привнося ничего нового, кроме поэтизации зова К«тхулкху (а произнесите так!).

После заметки о Зориче, как писателе, способном писать исторические вещицы помимо фантастики, рассказ на протяжении чтения скатывался во все более глубокую яму. Невразумительное введение сменяется ироническим повествованием, намекающим на юмористический жанр. Но явно в него не вписывается, как и все дальнейшее безобразие как на ипподроме, так и в речи персонажей, пестрящей указанием на какие-то реалии раннего средневековья, нелепые и сомнительные. Напоминает наскоро слепленную экскурсию, основанную на показаниях школьников, хуже всего воспринявших уроки истории. И сюжетные эпизоды, и занудно внедренные в них фактики представляют собой разрозненную картину. Убивают и наименования народов вместе с именами собственными — откуда взялась столь широкая просвещенность о всех соседях, когда каждый называл отдаленных жителей как хотел или как получалось?

В конце концов, я уже начала строить свои предположения относительно логичности рассказа, надеясь, что это будет тот самый сон ленивого школьника на уроке истории или даже воспоминания современного сумасшедшего о прошлой жизни через призму современного знания, да даже представляла, что Зигфрид окажется оборотнем-киборгом, а все окружающее будет некоей роботоинсталляцией по мотивам средневекового эпоса.. Все что угодно, лишь бы не то, что учудили Зоричи. Приснилось им это что ли, пока смотрели дешевую историческую документалку? Ужас ужасный.

В моем восприятии данная повесть явилась переработкой «Тени из безвременья», поразившей меня нелепыми странностями и носящей явно развлекательный, а то и сатирический, характер. В «Тени» все было слишком очевидно и приближено к реалиям известного человеку мира, здесь же все перерастает в более интеллектуальные иносказания, как будто Лавкрафт доработал видение своей вселенной ужасного. Повести обладают различной стилистикой, что в очередной раз говорит не только о мастерстве творческой натуры автора, но и о том, что он способен пересматривать свои же произведения. Но вот в чем подковыка: позже была написана именно «Тень», «Хребты безумия» ей предшествовали. И это значимо, потому что именно здесь во всей красе восстают мифические расы, создание Лавкрафтом. Но читать всё же интереснее с «Тени», которая не дает столь четких образов древних, зато пудрит разум силой воображения Натаниэля Пизли.

Интересующиеся Лавкрафтом часто объясняют иррациональные ужасы автора особой нацеленностью на думающего, рационального читателя. Достигается это во многом тем, что Лавкрафт все первую часть своего произведения посвятил описанию теории геологических эпох Земли, вспомнил какую-то уже устаревшую для современного читателя гипотезу об отделении Луны (почему-то это происходит в период, когда на Земле уже были обширные водные пространства), посравнивал биологический и геологический взгляд на земли Антарктики (знаменательно, что в «Тени» ужасы приблизятся к современному человеку ближе — это будет Австралия и различные пустыни и пустынные местности)... Пока столь естественнонаучный взгляд на вещи не столкнется с проблемой восприятия культуры. Эту тему позже поднимет в своем творчестве Брэдбери, правда в конфликте с техногенностью землян. Лавкрафт же дает еще не столь вычлененный конфликт отстоящего от социального естественнонаучного подхода (в «Тени» же — достаточно абстрактного, тоже, можно сказать, отстраненного от жизни) с проблемой иной разумной жизни, имеющей уникальную культуру, но не являющейся человеческой.

И тут на первый план, конечно же, выходят не звездоголовые, а шогготы. Кажется совершенно немыслимым анализ геологом искусства древних, даже если прикинуть, что он совершен гораздо позже событий освещаемой экспедиции, но эта история подводит к основной мысли, скрытой Лавкрафтом. Ирония «Тени» состояла в том, что рассказчик заведомо смотрел на древних инопланетян глазами преподавателя политэкономии, пытаясь понять социально-политическую структуру их общества. Здесь же взгляд начинается с истории земных пластов и взгляда на строение живых форм, населяющих их. Но и там, и там все заканчивается конфликтом двух неземных рас. В «Хребтах безумия» победу одерживает рабская раса подражателей, мысли ученого-геолога ужасают скорее даже не тем, что дают образ бесформенного создания, пытающегося уродливо подражать бывшим хозяевам, не пониманием торжества с более деградированным взглядом на культуру и искусство, судя по упадочным имитациям поздних времен, но тем, что подражатель может проявлять подобную гордыню вкупе с агрессией казалось бы к столь высокоразвитым духовно созданиям.

Повесть дает картину обратной стороны прекрасного мира каждого социума, от которой подражатель возьмет истинные черты, а не вополотит индивидуальный взгляд. Шогготы — образ расы, наследующей, так скажем, коллективное бессознательное в ущерб развитию личностного начала. И здесь «Тень» задает иронию тем, что местные инопланетяне будут заимствовать именно уникальных в своем мышлении индивидов, что не даст им практически ничего для собственного развития. Обе повести в паре раскрывают однобокость контрастных взглядов на природу человека. И тут она встречается с шогготом, и становится страшно за то, каким он сможет стать, создав себя по образу и подобию человека.

Рассказы ужасов вызывают нужные ощущения только тогда, когда заставляют работать фантазию. Частенько излишняя недосказанность совершает обратную вещь — недоумение и безразличие к происходящему. У Лавкрафта всегда работают оба ключа: поначалу тебе даже не хочется узнавать о происходящем, ты удивляешься, зачем главный герой любопытствует и лезет туда, куда обычные люди не решаются... А потом ты уже вовлечен в процесс познания и не хочешь останавливаться, пока не раскроешь тайну до конца. И тут-то тебя ждет обрыв в бездну ужаса.

Здесь особого обрыва не было, да и интересен был тот факт, что Плутон-Юггот как раз во время плодотворной деятельности Лавкрафта открыли. Забавно, что сейчас его выкинули из состава Солнечной системы, что в контексте творчества Лавкрафта может на кое-что намекать.

Момент саспенса в повести прописан сходно с «Мороком над инсмутом», разве что вместо рыбообразных созданий были грибообразные. Меня смутили и долгие разглагольствования о секретах вселенной... Зато то, что вселило ужас, было вовсе не последними находками Уилмарта и не тем, что он для себя открыл, а простая идея, что грибы вибрируют на своих частотах. Я прямо так и представила, что они на уровне электронных облак проникают и накладываются слоями на иные электроны. Меня всегда радовало у Лавкрафта именно преобразование материи, чем точные описания странноватых существ. Все-таки проявляющиеся из невидимого состояния существа куда страшнее, тем более когда даже в невидимости ощущаешь их омерзительный смрад или вибрацию. Что если русло ауты грибы с Юггота — это некая вибрирующая плесень? А нас и так уже успели запугать документальными фильмами о ней. Да, это страшнее заключенного в Инсмуте культа Дагона, во много раз страшнее.

Повесть порадовала развернутым сюжетом и доведением персонажа Эйкли до смирения. Примерно то же предлагает реалистическая литература, продвигающая христианские ценности, но здесь происходит смирение перед иной высшей силой. Вот они — иные боги с их иным видением людей. А это ведь своеобразное продолжение излюбленной темы Лавкрафта о дальнейшем совершенствовании человека из слоев родовой аристократии: одни уходят в миры снов, а другие используют материальные переходы вселенной. Но и там, и там обитает знакомый Ньярлатхотеп, скрывающийся за границами бездны разумного.

Интересный рассказ в контексте творчества Лавкрафта, очень викторианский по своей идее — победа над смертью и разложением. Получил у меня высший бал не столько за мастерство, сколько за вызванные ассоциации с нерадивыми домохозяйками, желающими спасать любые продукты в морозилке, лишь бы не почили их труды походов в магазин или собственного умения готовить то, что никто не оценит. Тут та же проблема, доведенная до эгоцентризма, то бишь спасение собственного бессмысленного существования, когда, казалось бы, смерть в таком случае не хуже.

Рассказ вызвал улыбку, раскрыв очень частый предрассудок живых людей с их страхом перед смертью или потерей тела. Что не менее важно, так это то, как действия по преодолению подобных страхов вызывают в людях новые фобии. От безмолвия, мрака и одиночества — к боязни холода. Переход заявлен в самом начале, ясно показан и доведен до логического финала. Хорошо, что главный герой не оборвал повествование своим обмороком, скинув обязательный элемент на долю пришедшего электрика, забившегося в эпилептическом припадке при виде морозящего себя постояльца (это мне тоже показалось смешным: электрика долбануло без всякого электричества. так и захотелось поинтересоваться, частенько он вообще пребывает в таком состоянии на работе?..).

Прекрасный рассказ, интригующий, легкий, нетипичный для Лавкрафта с его катакомбами и миазмами... Но все испортила концовка, очень типичная: вырубающая героя и якобы спасающая его от смерти перед лицом открывающегося на полную ужаса.

Сюжет мне даже напомнил кинговские вещи, что явно подняло репутацию живущего раньше Лавкрафта в моих глазах. Сумасшедший старикан в местечке с загнивающими нравами получает удовольсвие при рассматривании книжной иллюстрации. Ужасающее зрелище приобретает дополнительную эстетическую привлекательность, когда становится ближе к зрителю: негры изображены как белые с европеоидными чертами лица. Чуть ближе опьяняюще зрелище стало после появления главного героя, начавшего переводить для старика латинские записи. Радость открытия вкупе с ощущением обладания источником этой радости толкает на причастие к таинственному действу. Книга становится своеобразной библией сумасшедшего, сочетая в себе как наглядную истину, так и таинственность ее содержания словно настоящий Священный текст. Эстетика греховного начинает вдохновлять, вызывать возбуждение. Рассказ глубоко психологичен в этом плане, раскрывает отношение косного человека к искусству и своеобразным вечным ценностям. Причем дополнительный смысл здесь имеет и слово «ценность». Часто то, что ценно, и становится сакральным.

Лавкрафтово вторжение древности на этот раз идет протоптанными тропами: через старые таинственные фолианты. Но на этот раз не интеллектуальная сила текста влияет на подсознание, а искусно выполненная иллюстрация. Древность на сей раз бьет не по слоям высшей аристократии, а обычному люду, не лишенному тяги к прекрасному.

Как только идея раскрыта полностью, главный герой обрывает повествование своим внезапным обмороком. Лавкрафт в очередной раз не заморочился с концовкой, что после прочтения многих рассказов с подобными концами создает в воображении картину Новой Англии, погрязшей в раскрывшихся во всем великолепии кошмарах, в то время как все ее население валяется без памяти во имя сохранения рассудка. Ох уж эти новоангличане...

Практически чистейшая готика, погружение в ужасающей красоты сказку, параллели избранного народа Германии и Атлантиды, бездыханные создания и уходящий свет.. Это целая поэзия. Читаешь с пониманием, что до конца, до самого демонического храма, дойдет лишь самый худший из героев, что умрут те, кто обладал не «прусским рассудком и здравым смыслом», но люди, еще не растерявшие человечности. И как будто смерть их будет спасением от худшей участи.

Комментарий говорит, что это единственное произведение Лавкрафта с сатирой на немецких военных. Не нашла сатиры и иронии, но сближение германского мифа с мифом об Атлантиде и лавкрафтовых мифологией. И это превращает новеллку в готическую в кубе с этими слоями художественных домыслов, дополняющих друг друга. Здесь четко видна эволюция жанра, когда все «темные силы» приходят в единый храм на дне океана. Бездна ужаса в глубинах, лишенных света и воздуха. Тьма рождает здесь жизнь, которой это и не нужно, хаос производит свой свет и дышит иначе, хоть и использует тела дышащих воздухом созданий. Поражает эта иная живучесть поглощенных темным началом существ, живучесть и многочисленность (как в случае с дельфинами).

Один из немногих произведений Лавкрафта, где наконец-то умело используется недосказанность. Излишняя документированность и концовки с объяснениями в других рассказах часто портили впечатление. Но здесь ужас остается довлеть над сознанием и не отпускает до конца.

Роберт Блох порадовал больше, чем Лавкарфт, сумев написать рассказ живым языком и снабдив сюжет иронией. Именно иронизируя над фанатами мифов Лавкрафта играет злую шутку с читателем, до последнего момента чсоменвающегося в реальности происходящего.

Меня невообразимо порадовала концовка, заставившая влюбиться в Ньярлатхотепа во второй раз. Всё же лавкрафтовы боги не такие снобы как многие его персонажи, именно они являются в его произведениях выражением свободы в отличие от ограниченных различными суевериями людей. Недаром цикл о Рэндольфе Картере оказывается знаковым на пути к свободе древних существ, движимых своими богами. В этом заключается и своеобразная научная суть, завязанная на квантовой теории: свободные, волевые существа вносят хаос в устоявшуюся мировую гармонию. И чем гармоничные мир людей, тем больше вероятность вторжения древнего хаоса в наш мир. (Снова квантовая запутанность дает о себе знать).

Понятно, что Блоху пришлось, как и многим типичным фантастам своего времени, более популярно раскрывать сущность интереса к ядерным исследованиям со стороны воплощения Ньярлатхотепа, что совершенно не портит от него впечатления, так как объяснение дается как субъективная точка зрения.

В отличие от произведений того же Лавкрафта, Блох смог меня шугануть. Хоть идея о светящемся от заражения радиацией человеке в темноте сомнительна, но навевание ужаса перед смуглолицыми произвело эффект, хотя я думала, что темная сущность сможет переливаться в темноте из человеческого тела в окружающую тьму. Может так и есть, но не в рассказе Блоха. А так, великолепный рассказ, хоть и не лишенный фансервиса.

Одна из немногих повестей в ряду использующих традиционного фольклора. Легенды, которые владеют умами закосневшего населения изолированного городка, оказываются на поверку более ужасающими, чем мы привыкли думать. Начавшись с упоминания вполне себе привычных козодоев и светлячков, продолжившись образом ребенка-Пана, кошмар перешел в область лавкрафтовых богов, постепенно приоткрыв суть рождения мифа.

Люди способны увидеть только очевидное и забывают о том, чего долго не видят. Древние уже когда-то властвовали в этом мире, но подсознательная связь с ними осталась только на уровне птичек-козодоев, с которыми связали ряд плохих предзнаменований.

Во многом повесть не понравилась. И в этом огрехи типичного авторского занудства. С другой стороны, в ней интересен переход акцентов на новых центральных героев. Сначала следишь за жизнью растущего Уэйтли, как назло надеясь на интересную развязку его истории, но она наступает достаточно стремительно, передав эстафету библиотекарю Армитейджу.

Удивительно, что здесь Лавкрафт дал объяснение миазмам, подарив им иную плоть, и поместил жуткое создание не в подземелье, а в надземный сарай. Лавкрафт взял за основу повести реальные поверья Данвича и углубил их до сверхъестественного ужаса в рамках своего мифотворчества. Наконец-то я обнаружила ответы на непонятки, выстроенные на протяжении чтения сборника «Снов в ведь миром доме». «Хребты безумия» становится для меня тем сборником, где намеченные следы внедрения лавкрафтовских кошмаров в жизнь человека начинают приобретать более четкие образы.

Лавкрафт часто пугает меня не своими рассказами, а какой-то странной неровностью своего творчества. Существует множество рассказов, похожих и дополняющих друг друга, которые позднее включаются в сборники один за другим, портя впечатления от сравнения. Понятно, что автор при отсылке рассказа в журнал иногда понимал, как не доработал его, и тогда следующая его версия вбирает все достоинства предыдущей и превращается в истинно красивое, хоть и ужасающее, произведение. Одним из примеров такого — «Врата серебряного ключа», стоящие после самого «Серебряного ключа». Последний даже без чтения «Врат» кажется недоделкой, в то время как последний — явно закончен.

Казалось бы, с таким успехом можно было бы собрать своеобразный роман из рассказов, как это сделал Брэдбери своими «Марсианскими хрониками», но у Лавкрафта такое не получается — каждый рассказ самостоятелен и не скрепляется с другими из-за напоминаний, что было «в прошлой серии». Это обстоятельство работает иным образом — создает эффект лавкрафтовского сериала, что было и в действительности, когда читатель получал очередной эпизод с новым номером журнала.

Сам рассказ соединил наивную философию «Серебряного ключа» и развратил ее в не менее наивную истину, сообщению герою Йог-Сототом. Вот стоило прожить пятьдесят лет, чтобы вернутся в детство, а потом еще и получить в свое распоряжение достаточно тривиальное позитивистское мировоззрение, отходя от не менее позитивистских воззрений, так нещадно раскритикованных за годы жизни? Да еще и по-кафкиански стать членистоногим и по-гофмановски уйти в дверь сложного устройства часов. Несмотря на то что смыслово тут искать нечего, это один из немногих действительно заинтриговавших меня рассказов. Я подозревала, что всё так и будет, как задумал Лавкрафт, но почему-то до последнего не хотелось верить — именно такой эффект и должно оказывать настоящее произведение жанра ужасов.

Но и здесь не обошлось без минусов. Лавкрафт любит вести повествование через записи, а здесь все выразил через монолог героя в компании еще троих героев. Мало того, что монолог явно письменный, а не разговорный, так и еще и беседа предельно неестественна. Либо слушатели настолько терпеливы, что ждали до самого конца как покорные непрерывной линии строк читатели или не способные перебить радиослушатели, что вспылили только под конец. Нравы Новой Англии тех времен? Что-то как-то не верится. Но это забавляет и отвечает цели повествования, поэтому оценка достаточно высока.

Поначалу читать было очень сложно. Тем более, что используется уникальная география и мифология не известных ранее мест. Но вдруг начинаешь встречать знакомые мотивы и персонажей, и сон превращается во вполне ясную картину, составленную из фантазий Лавкрафта, заключенных в других его рассказах. Сомнамбулический мир становится страной необъяснимых ужасов, которые на этой стороне законные хозяева жизни со своими государствами и торговлей между ними, со своей иерархией и границами дозволенного.

Мир общих снов мне напомнил обитель муши (любители аниме хорроров поймут), которые являются как будто своеобразной антиматерией земного мира. А теснейшая связь с ним возникает в детстве и его образах. Детские фантазии являются ключом от двери в мир добрых земных богов — выход от Иных богов, способных в своем могуществе на что угодно. В очередной раз Лавкрафт подтвердил мою догадку о его скептическом отношении к разуму. Разум в мире снов мрачен, это хаотическая бездна, встающая кишащими облаками вокруг образно очерченных стран неведомых существ. Бесконечная бездна разумного мрака — вот что может победить чудесные детские фантазии о вполне реальном земном мире, где существует любимая автором Новая Англия.

Повествование мне напоминает эпические сказания средневековья с их бесконечными битвами. Правда Лавкрафт проигрыват древним авторам — его битвы зачитываются как газетные заметки или радиорепортажи с места событий. Кошачий мир — слишком выделяющийся на остальном фоне гротеск, даже если учесть, что упыри (на самом деле гули) у Лавкрафта собаковидны. Весь путь до Ньярлатхотепа был довольно скучен и однообразен. Мне даже начало казаться, что герой и здесь оказывается замкнутым в цикле и ходит кругами, хоть и оказывается в различных местах. Но явно повторялся мотив зрелища сверху вниз (то в глубь вод, то с небес на землю) на какие-то покинутые города с мерцающей в них таинственной жизнью. Дважды Рэндольф ходил в пустынные места вместе с несчастной животинкой (зебра? Лавкрафт, ты издеваешься?), пока, наконец, вполне земных созданий не сменили совсем уж мифические спутники и потерявшие — а то и не имевшие ранее — человеческий облик.

От знакомых образов к неведомым и к абсолютному хаосу — Ньярлатхотепу. От ярких цветов к черному. И отсюда — возврат через создание земного бытия через образ и мысль, рожденную в детстве. Я расхожусь в этом плане с писателями хорроров, пытающихся поместить все таинственные страхи и фантазии в детское сознание, но Лавкрафт умело показал, как работает эта теория. Я даже восхитилась, хотя какие параллельные вселенные могут быть у ребенка? Это была взрослая мысль. Ребенок не мыслит столь рационально (если он, конечно, уже не вполне себе зрелый школьник). Так что подобное путешествие мог совершить только взрослый, который от детства отошел, но может его найти, только он способен проникнуть в глубь снов, только он может выйти из хаоса. Но создать свой личный чудесный мирок в общем мире снов все-таки способен именно ребенок. Общего у него еще не может быть. Ребенок — особенная личность, еще не обремененная мраком разума. Взрослый — личность внутри общества. В этом лежит определенная тонкость психологии. Знал ли об этом автор, не знаю, но рассказ действительно производит впечатление.

Но посоветую браться только после прочтения пары сборников других рассказов Лавкрафта.

Вполне интересное и местами (в конце) забавное произведение, восприятие от которого испортили комментарии составителя сборника (infernalia).

Почему-то в нем было сказано, что данная повесть является вариацией «Дона Жуана» Мольера, о чем и сам Бальзак упоминает в повествовании, но он хитрит по-черному, чтобы отвести глаза от наглого плагиата из «Декамерона», прямо первой новеллы его. «А давай-ка я сопру её сюжет, а сделаю вид, что скрестил Дон Жуана с Фаустом, назвав героя Хуаном и дав ему черного пуделя в помощники», — сказал сам себе Бальзак и написал «Эликсир долголетия».

А считается оно предтечей «Шагреневой кожи», как продолжает говориться в комментарии. Еще одна хрень: главный герой «Шагреневой кожи» хотел покончить с собой из-за тотального разорения, а, получив кожу и с помощью нее богатство, побоялся загадывать желания, чтобы не умереть, ведь кожа с исполнением забирала жизненные силы героя. «Шагреневая кожа» — это почти вампирская тема, обмен типичной смерти от невзгод на бессмертие в богатстве и относительном спокойствии. Что предлагает «Эликсир долголетия»? Обмен смерти старика на жизнь в виде одержимого бесами тела. Готика в чистом виде, судя по фольклорным рассказам о вернувшихся с того света в то же тело.

Почему же все-таки столь хороша оценка? А потому, что Бальзак уже тогда пользовался своей фирменной фишкой — вставлял интересные цитаты из своих коллекций, выписанных из годных источников. Не будь этих бриллиантов житейской мысли, не будь повесть столь готически логична и столь хитро замаскирована, получила бы кол. А так — за старания не жалко. Тем более, что стал ведь приличным писакой, открыл людям концепцию предела желаний. И вот где её начало — в моей любимой готике.

Повесть славится тем, что является одной из первых историй о вампирах наряду с «Кармиллой» де Фаню и «Вампиром» Полидори. Именно с этой мыслью я её читала. Но чем глубже я разбирала мистические события повествования, чем больше деталей искала в Паоле, тем хуже становилось для нее. Потому что она не совсем и вампир, хотя...

Можно пройтись по порядку. Все привыкли к образу вампира-кровососа, пьющего человеческую кровь. У всех образ классического вампира связан с некоей мрачностью, замком, родовитостью, богатством, воспитанием и ...склепом, где стоит личный вампирский гроб. У вампира нет нации и он частенько демонстрирует свои познания в различных языках, а называется гибридным именем (например, фамилия — явно с германскими корнями, а имя — с романскими, а то и славянскими). Вампиры невероятно сильны, пока сыты. Более того, в них есть скрытая сила — сила взгляда и сила внушения, а еще способность перевоплощаться в животных. Да, все это в «Паоле» есть. Но вот в чем беда — классический вампир убивает только своих родственников и обречен на проклятие, проклятие бессмертия в мире людей.

Здесь же явно что-то не то. По моему, это еще не совсем вычленившийся из фольклора образ вампира. Все время прочтения вспоминала сидов (такие эльфы) и фей, и Паола с её завязкой на природных и стихийных мотивах явно что-то унаследовала от этого народца. Как будто этот вампир не вампир вовсе, а эльф-изгой, немного усохший, оказавшись не в своей тарелке. Эльфы — существа потусторонние, чуть ли не из рая (всегда есть густонаселенная эльфийская сказочная страна, где никто её стареет и вечно веселится), и Паола тоже помешана на забирании людей в вечность. При этом не в сказочную, а в бездну. Этакий хтонический монстр, фольклорно переплетающийся с Дедом Морозом, Бертой, Бабой-Ягой в различных вариациях истинных, готических сказок.

Очень логичен этот переход в вампирскую бездну, так как вечность земная провоцирует на порочность, и с этого момента вампиры становятся щедрыми потакателями грехам (богатство вампира почти что фонд для пропивающих и проматывающих свои средства бедняг). Здесь же Паола еще показывает свой филантропизм, что вполне отвечает эльфийской природе. Но, что более всего ссылается на это — радостный смех при виде смерти. Эльфы всегда радовались таким вещам, потому что хорошо понимали свою гедонистическую вечность, чего лишилось скучающее человечество.

Таким образом, Буше де Перт соблюдает главное правило написания мистического ужаса — создание образа межкатегориального монстра (эльф/вампир). Сказочными реминисценциями подчеркивается явная готичность повести. Поставила высший балл как раз за то, что решилось разгадывать загадку образа вампирессы, что нечасто встретишь в современных ужасах, где используются уже готовые, знакомые категории существ, а то и просто одушевленный вещи и интерьеры (а все ведь с портретов начиналось...).

Вот уж не ожидала от Толстого настолько потрясающей готической истории: и вампиров приплел, и сумасшествие, и фантасмагорические сны чуть ли не в стиле сказок Гофмана, проникнутых символами, и старинные хроники, и особняк на ритуальном месте античности (позже у Лавкрафта), и загадочный портрет, и разбойник был, и свадьба, и детективный сюжет... Вообще достаточно продуманная запутанная история. По мне, шедевр.

Заметила, что лучше всего всегда удаются такие мистические истории, в которых какие-то типовые элементы жанра удачно сплетены между собой и при этом развязка близка к реалистического объяснению, которое всё равно скрыло в себе мелкие непонятки. А Толстой все написал еще и с умелой иронией — произведение развлекает читателя во всех аспектах. Не знаю, была ли это своеобразная пародия-вариация на уже написанную ранее готику, но даже с широким кругозором предыдущих и последующих авторов-мистиков «Упырь» может восприниматься как достойный представитель своего жанра, предлагающий оригинальный подход к готической литературе.

Отдельного упоминания требует сон по античным мотивам. Тут проблема в том, что готика, так скажем, в начале своей карьеры представляла собой отход от античных образцов, коими славился классицизм. При этом авторы использовали персонажей из эпохи классицизма, прививая им интерес к оккультным и мистическим учениям, что в «Упыре» также встречается /странные таблички с таинственными письменами/. Но сами античные сюжеты не использовались (разве что демонизировались или «эльфизировались» статуи античных времен), а тут явные античные мифы во сне. Но все встает на свои места, когда само место (Италия) кричит нам о своем наследии. Интересный ход — такого еще не было, английские замки вот стояли на римских фундаментах, будучи наследниками бывшей Римской империи.

В общем, все невероятно мощно и невообразимо талантливо сделано. А говорить об отдельных аспектах и преобразовании знакомых мотивов можно бесконечно.

Вот люблю, когда герои Брэдбери ненавидит женщин, которые получают негласный статус «своя». Такая женщина — самое противное существо на планете. И хорошо, что случай подвернулся поместить, наконец, её на действительно обезлюдевший Марс, где все еще остался здравомыслящий мужчина, который на фоне массового возврата всех жителей на Землю заботится о запасе пищи наперед (кто ж будет теперь снабжать и зачем) и даже мечтает о счастливой семейной жизни с женщиной, создавая у себя в голове образ прекрасной дамы.

Но женщина оказывается той самой глупой бабенкой Брэдбери, не способной стать мечтой и вдохновительницей для мужчины. Она становится воплощением не красоты, а её увядания и развращения в отсутствие морали (общество-то разлетелось, нормы устанавливать некому). Мало того, что она живет одним днем, в котором пирует вседозволенность, так еще и надеется, что в отсутствие вариантов она может оставаться привлекательной. И все-таки нравственность не работает по экономическим законам, да и... Не лучше ли умереть с голоду, чем за неимением порядочной пищи падать до поедание всякого шлака?

Одиночеству научиться оказывается проще простого — нужно только знать, что на другом конце есть кто-то совершенно тебе не нужный.

Рассказ логично продолжает предыдущего «Марсианина» — люди улетели на Марс, продолжая мечтать о своей родине, хотели, чтобы она была другой, чтобы связь с ней никогда не обрывалась. Как это типично для поствоенного времени возлагать гражданское чувство на плечи военного патриотизма — казалось бы, хотелось убежать от всех земных политический тревог и несуразиц, а именно война и угроза исчезновения родины призывает обратно.

Брэдбери вновь нам дарит парадоксальную мечту — о ней говорит продавец дорожных товаров, которому выгодно, чтобы люди перемещались, улетали и прилетали, путешествовали, но... Рассказ-то начинается с того, что люди вовсе не верят в войну, потому что она далеко. Тут заключен дополнительный смысл рассказа: разговор происходит со святым отцом, дело которого — вера. И именно этот человек может понять причины своего нахождения там, где он есть. Жизнь же неверующего, как старик-торговец, как, по сути, почти все прибывшие на Марс — метания между мечтами и привычками.

Мечта не может принадлежать толпе, мечта индивидуальна, но к мечте нельзя относиться требовательно. Очень необычно Брэдбери сливает в образе марсианина существо, способное рефлексировать на мыслях и желаниях людей, и временной пласт прошлого. Отсюда проясняется трагедия возникшей ситуации — герои Брэдбери мечтают о прошлом, их мечты — не более, чем ностальгия или дающая о себе знать совесть.

С другой стороны, а о чем мечтает марсианин? Он ведь тоже ищет свое место мечты, образ в котором даст ему счастливую жизнь в обществе людей. Но такое общество должно быть не связано с теми, у кого мечта иная. Меня поражает умение Брэдбери создавать такие многомерный идеи. Возможно, что марсианская природа дает заявку на очередную антиутопию: мир, где существо остается самим собой, — это мир разорванных обществ со своим отдельным мечтательным миром.

Обнаружила в этом рассказе два очень забавных момента — я вообще склонна читать хорроры как иронические произведения, смешно мне открывать всю нелепость окружающей действительности через ужасы, а не сатирический реализм.

Первый момент: когда-то в школе учитель по обществознанию (!) сказанул, что женщина — рабыня дома /ну или как-то так — не менее криво/, подразумевая, что её жизнь посвящена созданию домашнего уюта. Брэдбери достаточно религиозен, поэтому не мог не добавить этот контекст. Дело в том, что каждый преданный христианин (да и представитель иных религиозных конфессий) понимает, что он раб Божий и больше ничей. И женщина в этом рассказе возводит до бога своего мужа, построившего вселенную, представляющую из себя всего лишь дом. Вот до чего доводят девочек дебильные преподы по обществознанию!

Момент второй: ирония социализации (еще один камень в огород тому же школьному предмету) ребенка. Он не понимает смерти, но утверждает, что умер, когда выходит в более огромную вселенную. Не знаю уж, чему там его научила мать-учительница, но явно упустила не только историю человеческих обществ, но и физическую географию с биологией. Социализация при этом становится реальным, самым примитивным процессом инициации человека — он оказывается в широком пространстве совершенно один.

Метафоричен образ игрушки-попрыгунчика: ребенок сообщает ему свои же комплексы — он боится выпустить его, потому что ему самому запрещено выходить за пределы своей коробки. И игрушка становится его двойником и предвестником освобождения. Ребенок, не обладая своей свободой, дарит её своей игрушке — воистину жест великой щедрости. И насколько мерзка его мать по сравнению с ним, которая запирает свое дитя, зная, что происходит снаружи. Наверняка отец не был убит чудовищами, а общественный (государственный/карьерный, хз) интерес поставил выше семейного. Хотя, построил же он дом для своего чада. Может пашет где-то «как раб на галерах», пока мать пытается пахать по дому. Что возвращает нас к моему школьному преподу в очередной раз: если женщина — рабыня дома, то мужчина, выходит, — «раб работы» (кубический раб против сферического в вакууме).

После «Попрыгунчика» Брэдбери становится одним из моих фаворитов в этом жанре.

На мой взгляд, рассказ о том, как люди переоценивают свой вклад в историю как человечества, так и самой Земли. Изменения, которые последовали по возвращении в свое время совершенно не возмутили работников организации сафари, зато буквально уничтожили впечатлительного Экельса. А с другой стороны, так ли важна грамматика английского или очередной президент? Выборы-то в Америке многоступенчаты, а кандидатов всегда два, что значит, что второй претендент на равных отвечает требованиям народа своего времени. Да и, тем более, родились же все они к тому же времени с такими же именами. А еще одно допущение может дать понять, что люди могут мыслить в этом времени иначе — изменился язык. А хотя, вполне возможно, что изменились только формальности, а люди все те же... Не об этом ли хотел нам сообщить Брэдбери?

Рассказ об игре, показывающей изнанку той любви, которой был проникнут герой. Люди обычно сами представляют себе все ужасы в моменты саспенса, собственное воображение пугает больше фактов. Главный герой боится конца. Он боится того, чем заканчивается любовь, он только в момент опасений начинает осознавать полную картину происходящего, но почему-то не может с ней смириться. Да и, казалось бы, зачем вообще эти вечные милования и наивная близость? Все отравит скука, а ненависть со смертью поглотят любовь... Но любовь ли это? Наивность любви скрывает за собой и наивные страхи её изнанки.

Соглашусь со stewra darkness — поведение детей действительно является отражением поведения их родителей. И именно будучи вовлеченным в социум равных эта взрослая гниль пропадает, ребенок становится собой, адаптируется и борется, действительно растет, а не киснет в четырех стенах.

Образ управляющего, который все-таки больше есть, чем его нет, дает понять, что детская площадка — не мир злого хаоса, а место, заключающее свой, не видимый взглядом родителя, порядок. Потому взрослый человек, попав сюда, становится жертвой этого дикого места — он не может понять его, как не разобрался со своим собственным детством. Уверена, что многие зрелые люди вовсе не взрослые, а дети, обросшие гнилью навязанной морали. У них есть шаблон поведения и понимания, где и почему безопасно находиться, и он возведен законом в право. Но отвлечённость детского мира от всех этих «совершеннолетних», абстрактных понятий делает детство таким волшебным прикосновением к реальности, тому порядку, который ощущается нутром, а не умом. И, может, разум в этом смысле оставляет взрослого человека на более животном уровне, чем нравственная природа ребенка.

Прекраснейший рассказ, основанный на изъянах современных семей. Родители (и даже учителя) часто считают, что формирование ребенка напряму связано с его восприятием прогресса и расположение в комфорте, который он предоставляет, расширением кругозора и при этом сообщением нереальных объемов информации, не важно познавательного или развлекательного свойства. Отсутствие рефлексии (общения и самовыражения) оставляет человека потребителем навязываемого удовольствия, он перестает развивать свое миропонимание, которое не превратится в индивидуальное мировоззрение.

А родители вообще любят пенять детям, что они должны быть благодарны им за крышу над головой, за пищу и одежду. Да как бы не так! Без человеческих отношений все блага цивилизации — ничто, сама цивилизация скатывается до диких реалий Африки, истинной колыбели человечества, которая баюкает и усыпляет не хуже продвинутой автоматической кроватки.

После прочтения осознала всю разницу американского и российского менталитетов. В США через медиа настолько мощно внедряется образ типичной традиционной семьи, сплоченной, часто фермерской, потому что, делая карьеру и продвигаясь по взрослой несемейной жизни, люди меняют места жительства, даже рвут связи с родными. В России же именно взрослые люди надеются на неодинокую старость.

Образ лестницы и стога сена, полета ласточек над ним — это типичный готический мотив инициации ребенка. Легкий поели детства и падение в мир по ту сторону солнечной беззаботности. Слова «лестница» и «карьера» прочно завязались друг на друге. С другой стороны, Кингу не чужды религиозные метафоры. Путь на небеса тоже завязан на лестнице. В детстве Катрин встретилась именно с этим моментом — восхождение и падение карьерное и в то де время нравственное (от победительницы конкурса красоты до проститутки). Да еще и на грани со смертью. Смерть, вызванная падением, — образ-близнец. Перед духовным падением Катрин могла погибнуть еще в детстве, если бы не спас родной брат. Но закончилось все заметкой о падшем человеке, которого уже не спасти. Мне кажется, тут показана бессмысленность сопротивления силам, движущим смертью людей.

Рассказ понравился своим смысловым параллелизмом. Смерть и одиночество, разрыв связей с родными — не самые пугающие элементы, как и неудачно сложившаяся жизнь.

Понравился. Очень. И нашел свое место в хронологии написания подобных сюжетов между «Марсианскими хрониками» Брэдбери, проникнутыми духовными идеями, и «Престижем» Приста, превратившимся в отличный фильм, но разочаровавшим бессмысленностью в книге.

Я все подозревала, что Кинг должен проявить свои знания о квантовой природе частиц где-то еще. И он использовал научную фантастику как и Брэдбери — в соприкосновении с духовной составляющей человека. Правда, скорей всего, все-таки на разуме, который не справляется с трансцендентными вещами. Тут даже модно задаться вопросом: «Почему и ребенок, и человек в возрасте восприняли вечность одинаково?» Память-то у них разная с её содержанием, да и мышление должно отличаться. Ссылка ли это на инфантильность преступника? Один из комментариев ниже говорил, что Кинг не последователен в своих религиозных идеях, потому что отказывает в существовании души рыбкам, хотя по христианским убеждениям, душа — человеческая опция. Если предположить, что дело не в душе, а в помешательстве рассудка, то мыши в таком случае приобретают человеческий гений. Ну как будто мышь смогла бы задуматься над вечным, чтобы занять себя. Готова поспорить, что и люди способны пережить такое состояние как вечность — просто они привыкли к напыщенному потоку поглощения, переработки нового контента, а иногда и потребности в отклике на информацию. А это использование еще одного сквозного кинговского сюжета («Обезьяна», по-моему мнению, тоже использует теории квантовых связей частиц) — неприемлемость уединения, отчуждения от своих родных.

С другой стороны философия рассказа уходит в более глубокие степи, чем брэдберивский Марс: возврат к своим мирским связям через своеобразную смерть без потери своих материальных начал. Квантовая запутанность в макромире как она есть.

Первый рассказ Кинга, который меня впечатлил. Фильм я не смотрела, но, судя по комментариям, он стоящий, раз рассказ перед ним уступает.

Здесь явно есть отсылки на идеи ужасного, которые были выдуманы Лавкрафтом: скособоченные углы, отдельная жизнь пространства, связь с историей... Но Кинг слил в одном месте гораздо больше мотивов хорроров — по одному «1408» можно ознакомиться практически со всеми: есть намеки на волков и вампиров, вампиризм самого места (бледный толстенький хозяин отеля сам, возможно, подкармливает свою пространственную животинку), бред галлюцинирования, сгущение воздуха и разжижение твердых поверхностей, загадочные картины, межкатегориальные существа (дельфин — морское животное, которое дышит атмосферным воздухом; номер тринадцатого этажа явно заявляет о нереальности своего расположения не на том месте), привидений нет, но о них упоминается, мертвенный свет (как у Лавкрафта — неведомое свечение «извне», к тому же в экранизациях и на иллюстрациях использовался лиловый, который применял издатель для книг главного героя). Вышел вполне себе съедобный винегрет.

Концовка, соглашусь, не удачна. Действительно, хотелось, чтобы связь с номером была более глубокой, раз уж об этом было отдельно указано. Но вышло, что писатель наш счастливчик (что снова намекает на типичные сюжетные построения Лавкрафта).

Не ожидала увидеть у Кинга рассказ про любовь. Хотя в качестве ужастика он совершенно не заходил, а концовка так вообще разочаровала. Хотелось увидеть настоящий подвал Синей бороды, а не вонючую свалку сомнительного барахла. Да и с чего Эд взял, что это могло помешать их отношениям? Ну сказал бы, что ничего не значит это место, а сам продолжал свои эксперименты.

Если разбирать смысловой контекст и тему воли человека, то абсолютная свобода всё равно достаточно безразлична. Да и как отличить настоящую любовь от навязанной через твое же внутреннее ощущение? Можно же поверить в действие вуду, а можно и не верить, и тогда все было по-настоящему. Более универсальным ответом на непонятки может стать теория, что подобное управление судьбой и разворачивание её в сторону определенного успеха инфантилирует человека, а ему хочется собственных достижений — в этом и проблема Элизабет. Эд здесь единственный «взрослый» человек, который планирует и добивается своего, используя свои способности. С другой стороны, можешь помочь человеку — почему бы и нет? Особенно, если знаешь, что он хочет.

Так себе рассказик. Этакая квантовая запутанность, когда частицы остаются связанными между собой задолго после их взаимодействия. Тут этот закон вынесен на макрообъект. Но это если только Кинг вообще задавался научными вопросами. Если их не рассматривать, то в контексте американских реалий обезьяна сливается с образом оружия, попавшего в руки ребенка, а то и в руки не совсем адекватного человека (намеки на употребление валиума, наличие у детей марихуаны, двойная доза аспирина, головокружение от первой банки пива...). В связи с этим смерти рыб и мухи, видимо, являлись отвлекающими для нагнетания загадочности выбора объектов для убийства — не совсем работает теория территориальной близости... Хотя, почему обязательно должны быть какие-то закономерности? Вполне возможно, что звук бряцающих тарелок превратился в условный рефлекс, вызывая опасения о чьей-то смерти.

Специально читаю ночами, чтобы саму себя пугать. Не, не пробрало. Ну что за русская рулетка такая, когда заведенный механизм в любом случае кого-то убьет? Причем даже любое живое существо. Интересно, это после стинговского рассказа она стала появляться сквозным ужасающим образом в некоторых фильмах и мультсериалах?

Да это же слегка приближенный к социуму и цивилизации рассказ Элджернона Блэквуда «Ивы». Там были неведомые, читающие мысли создания — здесь детишки. Прочитала, кстати, дополнительно Соборное послание Иакова — натолкнулась в нем на типичные идеи всего Нового Завета... Дополнительного смысла это мне не принесло.

Моя теория ужасного в этом рассказе приходит не к осознанию своеобразного демонизма детского возраста, а откату религии в детское состояние — Иисус возвращает значение аграрного божества. То, что дети читают проповеди и устанавливают какие-то правила для жертвоприношений (а Иисус вообще-то искупил своей жертвой данную процедуру) как-то не по-детски вовсе. Не мыслят так они. А это значит, что скорей всего беда была в излишней религиозности всего общества, навязывание этой особой церковной культуры с раннего детства. А дети не могут воспринять такие вещи во всей глубине — религия превращается в культ. Тем более, здесь важнее тот факт, что дети не входят в баптистскую общину и, скорее всего, убийство было актом вступления в нее. Вместо крещения. А все баптисты крестятся в сознательном возрасте, отсюда и название. Дети создали свою баптистскую церковь с Блэк-Джэком и шлюхами, понимаете ли.

Тут также прослеживается момент упущения инициации. Не крещены, не стали полноценными гражданами, может даже не пошли в школу... Да еще и уничтожают тех, кто проходил те или иные жизненные «инициации».

Что лишне в этой вполне идиллической картине очищения человека от ступеней взрослой жизни так кукуруза и её навязчивый, стерильный шелест. Ну что этой кукурузе? Она ведь плод рук человека со своими тугими рядами массово засеянных полей. Это все-таки не самостоятельные ивы на островках посреди реки. Может, имеется в виду, что и дети — тоже плоды человека? А он к ним пренебрежительно отнесся? А кукуруза-то идеально ухожена. Зависть к кукурузе? Что вообще происходит с этой линией?

В целом рассказ очень американский — поездка сквозь штаты и знакомство с редкими экземплярами своеобразной американской глубинки. Такие вещи после стольких рассказов, фильмов и сериалов уже не пугают. Да и попродуманней бывают.

Задумка была неплоха, но кучи ошибок, не очень удачная стилизация и неоправданное использование разговорной лексики убили ее. Концовка бессмысленна, тайна недодумана, фобия неестественна и не имеет связок с компонентами повествования. Все клише вроде тумана, таинственных рукописей не завязаны на личном восприятии, хоть все и подано от первых лиц. Да не о чем даже сказать. Интригующий лишь поначалу хлам, приводящий к опустыненному разочарованию.

Для современного читателя как минимум банально. Но у меня отвращение к рассказу вызвало ощущение неестественности повествования, причем это не касается намеков на мистичность. Прямо чувствуется, что использованы знакомые образы, даже какой-то своеобразный автобиографизм, и тут в него внедряются совершенно неестественные описания, чувства и диалоги. Видно, как к пустой болванке своего бытийного восприятия автор попытался пририсовать поэтический взгляд. Только вот поэзия слишком клишированная и низкопробная вышла. Неумелый рассказ с зашкаливающей предсказуемостью. Последний штрих с намеком на то, что было изображено на последней картине, мог бы стать самым интересным, не будь прописан десятью словами.

Если честно, хотелось большего — объяснения сквозных готических сюжетов, например, а не перечисления самых важных вкладов в русскую готику. Какого-нибудь уникального анализа особой русской готичности. А все сводится к составлению списка авторов и небольших ссылок на связанные сюжеты.

Кстати, «Остров Борнгольм» является романтическим, а не сентиментальным произведением (по официальной версии преподавателей кафедры русской литературы факультета журналистики МГУ). Нельзя так просто чесать все произведения Карамзина под одну гребенку — про «Историю» его вспомнили же без указания на сентиментальность, а ведь даже в ней есть романтические черты и подходы.

О Боже! Такая прекрасная тема, такой многообещающий материал, вызывающий интерес, но, Боже, какая отвратительная подача. Назвать «историями» то, что подается как информационный текст, облегченный не особо умелой авторской иронией.

Повествование сливается в кашу, читать становится все скучнее и скучнее, как будто автор накопипастил материала и не удосужился его стилистически обработать. Прямо видны склейки с различным ритмом, который в местах с указанием цифр начинает терять не только звучание, но и смысл. Автор, ты ужасен! Кладбища, вы прекрасны!

Долго пришлось читать, но это того стоило. Тем, кто не любит продолжительное чтиво настоятельно рекомендую (это не ошибка). Произведение отвечает даже современным стандартам повествования — разбито на удобочитаемые главы и даже содержит напоминания о где-то встретившихся побочных персонажах. Подзаголовки к главам шедевральны, ибо служат не только как дополнительное напоминание о содержании, но и задают интригу, потому что указанного момента зажидаешься в процессе чтения. И ждешь не с претензиями, когда же наконец закончится эта скука, но с увлечением, потому что Тхеккерей (ну пусть будет Тхеккерей, пожалуйста...) развлекает по полной.

Дело в том, что роман ироничен. И, хотя основная история порой драматична

После знакомства с основными персонажами почему-то возникает ощущение плагиата. Со стороны нашего соотечественника Льва Толстого. Я говорю о «Войне и мире». Мало того, что взята примерно та же эпоха (у Тхеккерея она более протяженная), так еще и характеры намекают на заимствования. Не удивлюсь, если Толстой действительно создавал своих героев не только по определенным жизненным прототипам, но и используя романы, относящиеся к реалиям наполеоновских войн. Эмилия в моем сознании представляла собой гибрид Веры и Наташи Ростовой, Джордж Осборн соединил черты Болконского и Курагина, а Доббин с Джозом Седли могли бы стать парой отцов Пьеру Безухову. И тут даже есть своеобразная насмешка, потому что Доббин описывается как человек с торчащими ушами. Конечно же Толстому во избежание полного сходства пришлось назвать Пьера Безуховым.

Как видите, «Война и мир» сразу немного убавила веса в моих глазах (хотя там совершенно другие нравственно-философские посылы), но не так, как «Красное и черное» Стендаля. Дело в том, что мотив красного и черного, как игры со ставками более ясно просматривается именно в «Ярмарке». Здесь даже встречается тот самый момент, когда девушка (Ребекка) просит новичка сделать ставку, чтобы выиграть. Новичкам везет. Таким же точно образом начал светскую карьеру Растиньяк из «Папаши Горио» у Бальзака, а название спер Стендаль! И это при том при всём, что у него просто роман-карьера, где не идет особой игры, а как будто устраиваются военные кампании в адрес определенных женщин и их семейств. В этом видна разница восприятия французами своей войны, своего Бонапарта по сравнению с англичанами и русскими.

Тхеккерей дает нам более оригинальное исполнение романа-карьеры середины девятнадцатого века. Я не знаю, почему параллели с Толстым вылились в парный синтез, но и сама «Ярмарка» предлагает нам двух главных героинь. Причем одна из них (Ребекка) — карьеристка, нацеленная на успех. И она реально играет общественным устройством, она делает ставки, она выигрывает, ее муж — игрок иного рода (типичный кутила). Оба они — профессионалы своего дела. Но везет только новичкам, поэтому, достигнув верхов, пройдя всю лестницу слоев общества по богатству и знатности, Ребекка к определенному моменту свою удачу теряет — все знакомо, и все знакомы с ней. Это было время, когда людям со статусом еще давали кредит в различных заведениях, доверяя положению, а значит определенному воспитанию и чести, но подобные ништяки — уже в последний раз. С появлением среднего класса, проталкивающегося в верхи, доверие обслуживающего персонала падает — так уходит удача. Вместе с этим происходит падение нравов.

Вторая героиня — Эмилия, а также ее не очень удачный (не «удачливый», а «удачный», да) муж — примеры нравственного воспитания. Их честолюбие иное, оно страдает от предрассудка о чести. Эмилия чуть не губит свою жизнь, оставаясь преданной мужу даже после его смерти. Сам Джордж блюдет свой статус слишком досконально, приторно, порой высокомерно. Хотя он даже не дворянин, а из буржуазных кругов, как и Эмилия. Если история Ребекки, родившейся во французской семье и имевшей какие-то дальние дворянские корни, действительно напоминает французские истории своего времени о возмездии и возврате на свое место, то Эмилия — более английское изобретение. Тем более, что даже ее брат связан с бизнесом, завязанных на колониях. Кстати, Ребекка вовсе не мечтательница и авантюристка в стиле французских писателей, а абсолютная реалистка — везде она понимает свое место, сдает, когда надо, и признается в совершенном, покупая людей такой искренностью и обаянием.

И в связи с этим вот что интересно — как различные авторы выстраивают идеалы. Толстой нам строит семьи, французы (Стендаль с Бальзаком) выдвигают средний класс в высший свет, а англичане блюдут честь буржуа, превращая их образ в потомственно-аристократический. (хотя буржуа могли быть сановниками, дворянами, это обычная история для Англии) Это прямой намек на проигрышную французскую схему: средства есть именно у буржуа и у среднего класса, который ведет предпринимательскую деятельность, а не у представителей дворянства, которые получают из от игры, наследства и связей с высшими чинами государства. Вот сколько раз нам приходилось читать о злоупотреблениях, закоснении и вырождении дворян, но где еще, кроме английской литературы, можно найти выражение дворянских аристократических идеалов в буржуазии?

Читать было очень интересно. Автор не только не дал заскучать, но крутил сюжетом так, что приходилось разочаровываться и радоваться вместе с главными героями.

Композиционно сложноватый рассказ для «Хроник». Дело в том, что в образе Марса у Брэдбери заключены многие мифологические пласты, и тематика марсианской культуры сменяется образами загробного мира, приобретая в этом рассказе смысл христианского рая. не удивительно, что такой предрассудок связывается именно с черными — более религиозными, чем белыми.

Более того, Брэдбери связывает путь в потусторонний мир — мир по ту сторону небес — со смертями, причем начали люди умирать по прибытии на красную планету, а теперь даже не покинув атмосферу Земли. Является ли это указанием на то, что, нацеленные на рай (им же было плевать на предостережение о большой вероятности взрыва кустарных ракет), негры туда и попадали. В настоящий, а не марсианский. И, по их же предрассудкам, он явно в земных небесах.

Другая тема рассказа — расизм. Началась она как национализм в микрорассказе «Берег». Негры хотят изменить жизнь, из работника скобяной лавки превратиться в ее хозяина, например. Очень избитая тема для американцев, которые, сбежав из Европы, так и стали хозяевами на новой земле. Отсюда все эти американско-хозяйские замашки. Но вот в чем проблема: «Берег» дал ясно понять, что на Марсе живут американцы. Белые американцы. Те самые белые американцы. Негры меняют шило на мыло. Метафора ли это того, что черные находятся между белыми полюсами? И нет им места ни на Земле ни на Марсе, лишь немногие женщины считают их членами своей семьи.

Если вновь вернуться на христианские позиции, черных погубило их нетерпение. Ведь все шло к равноправию. А что их ожидал бы на Марсе? Рабство вернулось на Землю, когда для европейцев открылись новые обширные земли. А тут, еще не обретшие права, но живущие на земле, где эта проблема решается в реальном времени, негры решили сбежать в иллюзорный мир, который обладает большим потенциалом к закабалению знакомых бесправных черных. Временные пласты сталкиваются вновь — черные летят в прошлое, как ни крути, а надеются на будущее. К своим же типичным белым попадут.

Прекрасный рассказ о понимании времени. Если учесть, что Марс у Брэдбери мало относится к тому Марсу, который действительно летает вместе с нашей Землей вокруг Солнца, то теория времени взята очень даже популярная. Изучение космического пространства до сих пор сопряжено с изучением его материи (темной) и времени. Мы же до сих пор лишь предполагаем, что вроде как трехмерны, что время искажается только в местах колоссальных гравитационных сил (по гравитационным масштабам же).

Как отдельное произведение, «Ночная встреча» воспринимается более философски, тянет на понимание происходящего. Это почти чистейшая романтика со своим разделением миров и времен. Романтизм отделяет настоящее и некую недостижимая вечность, которая в рассказе Брэдбери посещена в прошлое, о котором и как о пошлом не поговоришь. Извечный символ вечности и времени — звезды. Но, странно, следует ли переходить на романтические настроения?

Предыдущие рассказы продемонстрировали существование марсиан и землян одновременно, несмотря на определенную иллюзорность эволюции марсиан. Сначала они ощущают песни людей, предсказывают телепатически их прилет, но убивают в плотском воплощении (первая экспедиция). Потом (вторая экспедиция) рядятся в маски при разговоре с земными пришельцами, считают сумасшедшими и дивятся материальность человеческих иллюзий (которые людям иллюзиями не кажутся, хотя марсиане — мастера в создании своих, сумасшедшие марсиане умением в создании четких стойких иллюзий не отличались). Третья экспедиция была погублена марсианской иллюзией на тему человеческих мифов о загробной жизни — это прямо сюжет типичной готической сказки, где путешествие в потусторонний мир замаскировано словами «за тридевять земель», «за лесами, за полями, за высокими горами» и дает о себе знать яблочными садами и Бабой-Ягой (Бертой) /есть и другие хтонические следы, не суть важно здесь/. В четвертой экспедиции иллюзия марсианина сливается с иллюзией человека — человек сам считает себя пишельцем и убивает коллег. Здесь, после частичной удачи четвертой экспедиции, иллюзия дает о себе знать как о дискретном пространстве в смещенном времени.

У меня создалось впечатление, что марсианский иллюзионизм еще повытворяет с нами фокусов. Дух захватывает от подобного представления.

Очень неубедительный рассказ в цикле марсианских хроник. Брэдбери словами Спендера, который, вроде как, специалист по культурным делам, проводит очень примитивные мысли. Потеря религии и эстетического восприятия для него всего лишь перевод человеческой культуры в логические понятия, и он начинает восхищаться эклектизмом марсианской культуры.

Но на самом деле, судя по поведению нарисованных космонавтов, нравственность исчезает не столько с религией, сколько с пониманием, что при путешествии в космос происходит своеобразный религиозный обман. Капитан читал Библию, но что она даст, когда Бог заповедал человеку Землю? Не очень ясно, почему человечество вдруг все взорвет на этой враждебной планете. Это даже чисто из экономических соображений не выгодно — можно же использовать как уже созданные сооружения, как основание новых (да вся западная Европа стоит на фундаментах и каменных основаниях еще римских зданий), так и находки для культурных индустрий (туризм, музеи марсианской тематики). К тому же, не совсем ясно, по какой причине происходит изучение Марса. Наука ведь не колонизации и уничтожению служит, а вот такому, спендеровскосу, изучению найденного. А раз нашли культуру, то почему бы ее не поизучать?

С другой стороны, история показывает, что подобная марсианской культурная остановка, основанная на нахождении определенной гармонии, — это скорей всего не синтез, который привел бы к изменениям, а синкретизм, который замораживает нравственное развитие. Синкретическое сознание не работает на прогресс, религиозность не отвечает установлению нравственности, искусство при таком восприятии становится такой же тупой рефлексией на установившимся мире, как и фрейдистское выплескиваник страстей.

Стал ли Спендер ошибаться, потому что возомнил себя марсианином, не способным осознать человеческий опыт? Или, наоборот, сам Спендер не смог постичь вопросов марсианского мировоззрения? В рассказе говорится, что марсиане погибли от занесения человеческой инфекции. Это опять вопрос религии, если посмотреть на самого человека, как на чуму миров. Но а что, если все, что уничтожила европейская христианская цивилизация, не было достоянием? Марсиане бесчеловечны, а Спендер рассматривает их как людей, а людей упрекает в их отрыве от природы и их животной натуры. Парадокс человечности и животности марсиан. А узнал ли он, что здешние марсиане — существа мира мысли и иллюзий? А задумался ли над тем, почему на Марсе больше пустых городов, чем с погибшими от ветрянки марсианами?

Ожидала что-то подобное, но больше рассчитывала на хэппи-энд, чем на такое. Воображение нарисовало прекраснейшую картину для последнего эпизода. Никогда еще саспенс не был настолько добродушным и ненастораживающим. Я даже стала верить в те сказки, что марсиане наплели землянам.

Озадачивает коварство жителей Марса — они выдумали изощренный подход к пришельцам. А ведь вполне могли осуществить свой замысел и напрямую.

И этот вопрос, я думаю, один из самых верных. Полет на Марс — виртуозная игра человеческой мысли. Но пока Марсу есть чем крыть, он выигрывает и в третий раз.

В знаете что? А ведь попросись любой из нас на Марс, это было бы так же смешно. Вот кажется, что зарисовка вполне реалистическая — ни одной фантастической чарты — земные реалии в самой их концентрации: и государство упомянуто, и его порядки, и человек в нем, и отношение к этому человеку... Даже можно вспомнить, что все космические программы реально делаются на средства налогоплательщиков...

Но, постойте, кто же приписал при этом право любому налогоплательщику лететь при этом на Марс? Туда летают только космонавты и ученые. И вообще странная такая демократия выходит: со стороны здравого смысла все логично — государство беспокоится, чтобы с тривиальными гражданами ничего не случилось, рискуя только специальными кадрами, пока ничего не ясно наверняка, все веса в ракете заранее продуманы и ограничены; а со стороны гражданской свободы все действительно нелепо — вообще хоть раз народ спрашивали, в каком направлении должны копать ученые в своих открытиях?

Марс становится зеркалом Земли. Обе планеты требуют перемен, но на обоих высокие круги смеются над тем, кто слишком навязчиво требует их. Марсиане не хотят верить даже своим чувствам, привыкнув к своему умению создавать иллюзии, земляне же смотрят свысока на наивное мышление простого люда. Снисхождение заменяется смертным приговором на Марсе, да терпением — на Земле. Хотя, что есть изучение космоса и его законов, ка как человеческая иллюзия? Все до сих пор состоит из красивых, спорящих друг с другом гипотез.

Поставила достаточно посредственную оценку из-за банальности. Хотя в контексте других рассказов он приобретает смысл.

Сначала не понимаешь, что за рассказик такой в начале книги, пока не доходит, что все зарисовки расположены в хронологическом порядке, и данное произведение становится поэтическим эпиграфом ко всему происходящему. Ракета еще не покинула пределов Земли, а уже навевает марсианскую жаркую атмосферу. Это прибытие самого Марса, когда так хочется дотянуться до него.

Воистину реактивное лето — последний привет от планеты после того, как корабль навечно пропадет за пределами земной атмосферы. Лето бесполезное, лето слишком короткое, лето ядовито жестокое, резкое, но всё равно кое-что проясняющее. Ракета уже намекает о будущем, как телепатией марсиане уже чувствуют музыку заключенных в ней душ, распевающих чуждые им песни. Так же резко, враждебно и скоротечно все кончится, как кончился первый, открывающий, рассказ. Но мы этого еще не знаем и посему-то кажется, что взлет затянулся. Лета вечного захотелось?

С некоторых пор мне многие рассказы, повести и романы напоминают «Колобок». Во многом это связано с тем, что эта народная сказка в незамысловатом линейном сюжете заключает идею об инициации и дискретным доведении жизни оторвавшегося от «матери» существа до логического финала.

И вот, с появлением и развитием литературы, герой отрывался от родителей, потом он отрывался от родной деревни, уезжал в иные страны, а в конце концов и от самой планеты оторвался. Любой момент инициации связан с тем, что человек проходит некое испытание своей человечности — проводит ночь в лесу или у воды, вступает в брак, получает паспорт, сдает последний обязательный экзамен. Во всем этом есть только одна ложь для человека — обязательность всех этих процедур. Человек обязательно должен быть сынициирован, так скажем, присоединяясь к обществу равных, при этом подымаясь не некоей социальной лестнице.

Вот вам Марс. Это ступень аристократов-снобов, проникнутых консерватизмом своей жизни. Во многом потому что она безмятежна, выверена и умеренна. А тут влетает человек и требует рукоплесканий в свой адрес. А чего он, собственно, достиг? Почему он требует церемоний от тех, кто даже не задавал таких условий? Мальчик, пересидевший в лесу, становился взрослым, когда возвращался к своему племени — не требовал же он поздравлений от каких-нибудь насекомых и птиц вокруг. Но тут иная картина — есть общество. Но этому обществу плевать на достижения, которые не выражают качества их жизни.

И действительно, ездит сейчас марсоход по четвертой от Солнца планете, но все это — из научного интереса, а мы радуемся и рукоплещем, потому что нас убедили, насколько важен научный прогресс. И убеждали нас в этом не один день. А по сути — не сумасшествие ли?

Для меня образ марсиан сливается с эдаким не вовлеченным в глобализацию обществом людей, людей отрешенных от определенной мейнстримовой суеты. Здесь так и сказано: Марс — место безмятежности и умеренности. Как будто страна снов из рассказов Лавкрафта, куда попадает потомственная аристократия, когда уже не находит себе пределов установления исключительности.

Интересно, что в человеческом обществе почти любое нашествие или война начинается с пропаганды и захвата информационных каналов. На Марсе в исполнении Брэдбери самым важным медиумом является музыка. Марсиане читают металлические книги, которые играют им мелодии, обладают звучно-музыкальными именами. Не удивительно, что появление чужаков начинается с музыкального восприятия.

С другой стороны, это настоящий террор. Это ужас не столько перед новым или необычным, а перед самим человеком. Да, можно было запросто вжиться в марсианина и настроиться на чуждость человека в этом рассказе — благо автор настолько гениален, что дейсвительно с первой же попытки делает нас своими на этом Марсе. Но не стоит забывать, что все-таки читатель — человек. И страшно-то именно то, что в нашу нечеловеческую жизнь приходит существо, чуждое своим душевным складом (музыка — самое душевное средство передачи информации, самое чувственное), но вообще-то природно такое же, как и ты. А ты ничего не можешь поделать и боишься, потому что стал марсианином. И тебе почему-то это нравится больше, чем собственная природа.

Впервые я увидела в фантастике такое откровение — не любопытство перед экзотическим миром, а ностальгию по настоящему человеческому, хотя и не хотелось бы, чтобы оно приходило в мое существование подобным сумасшествием. Впервые человеческое чуждо, хотя Марс для читателя-землянина ведь далеко не рай.

На протяжении всего рассказа задавалась вопросом, почему в столь фантастических марсианских реалиях столь человеческие события и столь человеческое отношение к жизни? Почему марсиане тоже читают книги и почему вступают в браки и ходят по гостям?

Но, если присмотреться к рассказу внимательней, отбросив всю эту фантастическую мишуру, так привлекающую своей оригинальностью, то замечаешь, что марсиане эти живут вдалеке от всех, среди разрушенных древних городов, на краю высохшего моря. Они — изгои не только по отношению к другим планетам, но и к своим же марсианам. В рассказе заключен глубокий смысл отчуждения от общества при вполне себе прекрасной жизни. Марсианин ждет человека. А, может, сам человек — марсианин, когда уходит в свой собственный мир и начинает жить только ради самого себя?

Продолжу чтение «Марсианских хроник» с этой мыслью: человек человеку марсианин.

Взявшись читать Порри Гаттера, я обсмотрела отзывы и удивилась их разнообразию. Только после прочтения я поняла, в чем же причина таких разногласий. Книга вызвала у меня совершенно противоречивые чувства.

Дело в том, что начало интригует — ты сопоставляет образы героев с персонажами, созданными Роулинг, начинаешь понимать правила игры созданного заново мира. Тебя поначалу очень радуют аллюзии к советским реалиям (поездка на потейтоу у нас дома превратилась в мем, другим словом эту распространенную в прошлом практику больше не называем) и даже обилие сносок.

Но ближе к середине эти самые сноски начинают убивать очевидностью, сюжет тоже не отличается оригинальностью и неожиданными поворотами. Пока не наступает чудо — концовка, которая снова возвращает к тем чудесным временам, когда ты еще быстро, с увлечением читал начало, перед тем как на месяц застрять в скуке середины книги.

Больше всего порадовал финал. Если по самой книге мое воображение рисовало анимированную ленту хорошего качества с современными атмосферно-фиолетовыми фильтрами (любители некоторого современного аниме меня поймут), то конец превратился в не менее качественное кино, приобретя глубину и объем. Если авторы были настолько остроумны, чтобы сотворить подобное перевоплощение, то почему они не использовали подобные вставки как раз после появления Бульбо? Параллелизм повествований — комического и эпического — создал бы какой-никакой интерес, а читатель получал бы удовольствие от созданных воображением картин.

Но чуда не произошло. Считайте это спойлером, потому что в развязке тоже не происходит чуда. Ну разве что стилистическое. Также я посчитала уместным список использованных произведений для создания пародии, часть которого я уже поставила в свои очереди к просмотру и прочитке. Обратно к тексту я, конечно же, больше не вернусь, но буду рада, если моя память после соприкосновения с оригиналами припомнит для меня неоцененную шутку авторов. Это бывает приятно.

А так... Книга так себе. Высокую оценку ставлю за Бэби-Сити, удачные образы собранных из знакомых частей героев Роулинг персонажей ...и свой кругозор, который смог оценить многие знакомые вещи. Я не считаю, что книга подойдет тем, кто не соприкоснулся ни с книгами о Гарри Поттере, ни с дарами первого постсоветского времени, в том числе касающимися массовой культуры тех времен. Прямо можно ставить возрастной рейтинг, который изменялся бы вовлеченностью человека в ту эпоху и с каждым годом все возрастал и возрастал.

В подобных, вполне отвечающих духу возрожденного на время романтизма, рассказах Бунина возникает образ существ, обслуживающих смерть. Вы ведь от кого-то хоть раз слышали, что детей производят «чтобы в старости подать стакан воды», произнесенные с задней мыслью, что их похоронят и будут посещать могилку. И вроде «Сны Чанга» говорят, что-то о правде и о любви, о том, как человек разочаровывается в жизни, открывая после чудесной правды правду горькую, но только собака вдруг поняла существование третьей правды.

Посещение всего света, показавшего капитану, насколько везде все одинаково гнусно и печально, не дало ему обладания истиной. Хоть он и помнит библейского Иова, но он выплывает у него после устойчивой веры в Тао, утверждающем о гармонии двух начал в мире. И вот его два начала: правда, «что жизнь несказанно прекрасна», вторая правда, «что жизнь мыслима только для сумасшедших». Поэтому в разочаровании ему пришлось выбирать из двух. А Чангу повезло — Чанг узнал восторженную правду, Чанг обрел грустную правду и Чанг понял третью правду, не обремененный обманками человеческой мишуры. Пожив с капитаном, особачившимся, распивающим водку на пару со своим верным Чангом и спящем чуть ли не на половике, Чанг после его смерти обретает нового хозяина.

Именно после смерти возникает еще одна правда. Вернемся к первой мысли о возникновении людей, обслуживающих смерть. Пусть мертвые заботятся о мертвых, говорил Иисус. И не смерть — хозяйка и владелица человека. Смерть настигает, когда человек в правде о жизненных наслаждениях заявляет о своем праве на достойный отдых, смерть настигает во второй правде безразличием и безнадежностью, сравниваемом всего в бессмыслицу. Но третья правда — правда бессмертной души. Вот она — правда настоящей любви, когда нет той уверенности в понимании или непонимании жизни, которые становятся больше не нужны.

Помню, в школе проходили это произведение как картину бессмысленности жизни. Позже в бытности подростка-максималиста с суицидальными настроениями я, наоборот, находила в нем картину бессмысленности смерти после определенной жизни. А сейчас, вспоминая то, что обычно говорят о «Господине из Сан-Франциско», я удивляюсь, почему те учителя, которые явно получали образование еще в Совестском Союзе, не видели социального контекста, связанного с наступлением буржуазной эпохи, хотя бы на Западе (было же такое понятие, называли остальных европейцев буржуями же).

«Господин из Сан-Франциско» страдает той же однобокостью, что наши старые советские учителя литературы. Дело в том, что Бунин ностальгирует по традиционным обществам — то воспевает маленькие деревушки, то вспоминает настоящую аристократию прошлого, пытается сочувствовать обслуживающему персоналу и уж точно с отвращением смотрит на разбогатевших буржуа. Корабль «Атлантида» у него представлен механическим адом — адом искусственным, созданным людьми. Искусственно и все на нем, пункты его назначения тоже искусственны, сама идея о существовании Атлантиды искуственна. И вот все это мишурное строение служит для удовлетворения права на отдых успешно поработавших буржуа.

Казалось бы, вот вам порочный круг, рожденный промышленным переворотом. Но, вообще-то, подобными вещами еще с эпохи географических открытий занималось богатое и даже бедное дворянство, живя в кредит. Теперь же подобным образом развлекаются сами кредиторы. Сначала право на отдых оправдывалось родовым статусом и владением землей, а теперь владением капиталами. Но что же изменилось, ведь и то, и другое — средства производства, хотя учебник по экономике сюда всегда приписыват еще и «труд», который преобразует капитал и землю в нечто приемлемое для потребления. Труд крестьянина на земле в какой-то момент дошел до своей бесплатности, труд обслуживающего персонала дошел до этой точки, когда весь капитал был централизован. И, если уж посмотреть динамику экономических сфер, то возникновение сферы услуг вместе с созданием развитой про волной экономики — значительный шаг по пути увеличения ВВП страны, больший рост дают только медиасферы. На одной земле и причастности к ней благосостояние не создается. С другой стороны, а нужно ли оно при традиционной жизни?

Вместе с растолстевшими буржуа на корабле появляется и представитель дворянской аристократии — какой-то восточный принц, путешествующий инкогнито, стесняющийся фальшивых зрелищ, скромный и сдержанный. И вроде можно было бы провести разницу, основанной на воспитании, но почему Бунин считает, что тот де самый принц путешествовал не потому, что считал себя обладателем права на отдых? Он же принц, почему бы и нет?

И где-то в этом месте всплывет лицемерие Бунина. Он явно ратует за честный труд людей, намекает на ложность подобного отдыха, а особенно права на него. Но раз так, то, что это наш блюститель прав пролетариата (а обслуживающий персонал — именно он и есть, чуть ли не поселившийся в этих всех гостиницах и кораблях, в отличие от крестьян, живущих на земле) не принимает революцию в России? Или вместе с существование. Буржуа он хочет отменить существование людей, создающих мирок этих буржуа, чтобы выйти из порочного круга подобного производства? Да только виноваты в его создании были те же самые дворяне.

Вообще, в разном возрасте, с разным мировоззрением, рассказ пробуждает самые различные мысли, помогая осознавать реальность. Поэтому, несмотря на то, что я во многом недовольна Буниным (явно не мое), я ставлю ему хорошую оценку.

Честно, не прониклась названием. Как будто оно было написано для интриги, что где-то в стиле бразильского сериала возникнет забытый брат-близнец. Среди подобных находок я обнаружила несколько параллелей.

Если вспомнить, что Бунин — автор, рисующий пейзажи (которые в интерпретации русских деревень обретают воплощение скорее не в описаниях природы, а в описании «древнерусских» людей), то разумно предположить, что братьями он назвал людей, от которых мы произошли, вполне научно подойдя к вопросу поиска прародины человечества. Ну не Цейлон, так побережье океана (просто наши предки дейсвительно из Африки перли по бережку, а потом только решили обосноваться в толще континента).

Вторая ассоциация — «братская» сплоченность в мести за свой народ, мотивы чего там и сям возникают в порывах рикш убивать своих особо шикующих хозяев. Немного выделился здесь второй рикша под седьмым номером, убивший себя.

Третья интерпретация братства — мотив мирской любви и родства людей по признаку мирских привязанностей. Но, на самом деле, если страсть к богатству и женщинам уже пресытили европейцев, то обитателей «бедных» царств это в новинку. Хотя, неужели сильные мира не отнимали и не копили у себя предметы наслаждений? А что можно сказать о столь резких и жестоких законах относительно женщин именно в неевропейском мире? От развращенности или от недостатка культуры такое могло родиться — ведь есть свои божества и заповеди. Кстати, насчет мании к экзотическим божкам — это ведь реально бич века. Вот хочется людям других богов, хочется, и верят непонятно во что, потому что приелось свое христианство, забитое с пеленок в культуру. Прям вот бери и меняй воспитание ребенка, чтобы к взрослой жизни он не стал искать более изощренных проявлений воли.

Напоследок замечу, что в «экзотических» рассказах Бунина незнание местности играет на руку творческой манере, читать их гораздо комфортнее, что не скажешь о тех, где сплошная болтовня о том, какой крестьянин что как и когда сделал для пущей убедительности. Раз взялся за короткую форму, композиционно кристаллизуй суть, а не разбавляя атмосферными фронтами. Хотя мне очень понравился акцент на идею связи любви с жизнью и смертью, в то время как все помнят только о ее живительной силе.

Шикарная вещь, очень горьковская — не упущено ни грамма смысла и даже надежды. Обычно жестокость подразумевает победу над источником злодеяний в виде аналогичной расправы, но здесь расправа чисто в традициях русского православного экзорцизма. Деяниями все, деяниями, а не зачитывением псалмов и зажиганием свечек возле кровати, тут даже наоборот — окружение падших бестий.

Забавно, что примерно в то же время был в литературе еще один «рыжий дьяаол» — капитан корабля из бунинского «Господина из Сан-Франциско». Можно даже заняться созданием подборки рассказов для освещения образа русского народного дьяволоподобного монстра, заявившего о себе во всей красе к началу двадцатого века.

Отличная заявка для написания настоящего русского хоррора на основе алкогольного геройства. Все признаки на месте: детективный сюжет с ограниченным временем (спор на выпивку во время рассказа о суде) и саспенс в ожидании финала (с самого начала говорят, что главный герой погибнет), обращение к древности (Захар — типичный дауншифтер национального масштаба).

Бунин всегда составляет свои произведения из кратких зарисовок крестьянской, мещанской и дворянской жизни, которые никак между собой не связаны. Вроде и хочется уследить за сюжетом, но понимаешь, что смысл этого всего только в создании атмосферы. Может только за это и подсчет разнообразия лексики он и получил премию, потому что лично у меня такой подход служит только рассеиванию внимания. Как будто весь смысл только в атмосфере... В этом плане стихи Бунина срабатывают гораздо лучше, лаконичнее. А проза напоминает нерасшифрованный фактографический черновик для создания кратких смысловых построений.

Кто вот такой Захар Воробьев, чтобы о нем написать целый рассказ? Выражение умирающего крестьянства, настоящих русских богатырей? Что-то вроде еще одной главы «Антоновских яблок», тем более, что события происходят в первый спас (перед яблочным — медовый)? Лично мне бедную старушенцию, которой решил «помочь» наш богатырь было жальче, чем самого Захара. Тем более, если она занималась с быками, то где были настоящие мужчины, которые должны заниматься подобными вопросами? Разглагольствовали и спорили под выпивку возле какого-нибудь кабака? Это мы и без рассказа Бунина знаем.

В целом, задумка может считаться любопытной, интересной, приобрести столь наглядное выражение, но как-то все слишком банально. И эта банальность и вводит в замешательство. Неужели в начале двадцатого века это могло выглядеть ново, интересно и социально значимо?

Читая эту повесть в школе и к экзаменам, всегда кроме запаха и прозрачного воздуха не ощущала. Даже вспоминала антоновские яблоки из собственной деревни, медовые внутри — то бишь с прозрачными нектарными пятнами в мякоти.

Перечитывая, задавалась другими вопросами. Вспоминала что-то о том, как нам указывали на смерть дворянской усадьбы, что-то о «Вишневом саде» Чехова, но никогда не проводила параллели с творчеством самого Бунина, потому что читать нужно было только «Антоновские яблоки» да «Легкое дыхание».

Теперь же я осознала всю картину: автор последовательно описывает типы оставшихся дворян в каждой главке, связывая их жизнь с определенными традициями. Это и Яблочный Спас, и радости в день святого Лаврентия поздним летом, охота в пасмурную осеннюю погоду, проведение сумеречных вечеров за расскзами, просматривание архивов с напоминаниями о том, что представляет из себя дворянская аристократия, тоже со своим особым запахом, более сильным дворянским, и работа с урожаем к концу осеннего сезона, времени престольных праздников.

Эта повесть скорей стоит в одном ряду с «Летом Господним» Шмелева, который дает картину купеческого хозяйства в контексте традиций и народно-церковного календаря. Сам Бунин сравнивает хозяйство помещика с хозяйством хорошего крепкого мужика. Но, так как самому мужику уже лет под сто, он чувствует себя виноватым, что зажился, так и дворянство подряхлело вместе со своими запущенными садиками. И память уже совсем не та — выдохся тот самый яблочный запах.

Если приглядеться к последним представителям бунинских помещиков, они все смуглые, чуть ли не цыгане, татары. Это та еще древность — оставшаяся со времен князей-рюриковичей, самые что ни на есть близкие к народу, не превратившиеся в модных представителей двора старостветские помещики. О их смерти написал еще Гоголь. И вот они теряют свои соки и, вместе с природой, как это всегда бывает у Бунина, уходят в мир зимы. Надежда ли это на их возрождение? Может, Бунин так и хотел, но социально-политические реалии возвращают к жизни в ином свете, часто совсем не весеннем.

Так себе, но очень по-бунински. Я читала в сборнике святочных историй, которые нередко оборачиваются готическими историями, а то и откровенными рассказами ужасов. Но у Бунина весь ужас — это упущения людей, особенно в любви.

Будь Бунин англо-саксом, описываемая Ида мгновенно превратилась бы в нового монстра-героя — девушку-зиму. Если проследить творчество Бунина, особенно по лирике, смело можно проводить некую постоянную связь образа зимы, метели, морозной свежести и пустоты, одиночества, разрушения, даже смерти, утраты жизни. И тут все это есть, хоть и события происходят в дни Рождества. Девушка-зима покоряет мужчин, превращает их в рабов, которые и рады нести свою долю в служении ей. Что показалось странным — упоминание рабов при прощении главного героя с домашними: «простясь с рабами и домочадцами». Неужели Бунин назвал рабами крепостных или иную прислугу? Намеренно?

Несмотря на столь негативное впечатление от описания встречи в вышеуказанной девушкой, сам рассказчик стыдится, что не может передать всего того, что можешь ощутить при встрече — амурный рассказ как будто становится неприличным, приобретая словесное выражение. И, странно, но и для читателя так выходит. Бунин часто связывает ощущения человека и сюжет в связи с природными циклами, сменой погоды. Мне кажется, что зима через образ Иды обретает свой сюжет, свою особую, прелестную жизнь. Ее есть за что любить, но она подчиняет себе, она непокорна, сильна и безжалостна. Но хочется очередной встречи с ней, хочется ее любить. И если зимы можно дождаться, то ушедшего человека у Бунина, особенно женщину, не вернуть.

Не всякие стихотворения читаешь по несколько раз, чтобы, вдумавшись, осознать весь смысл описанного переживания. Вот не люблю особо поэзию, тяготея к прозе, но только стихи во мне пробуждают что-то новое в чувственном плане, когда не хочется ломать голову над разгадыванием детективных загадок или выстраиванием раскрошенных на пазл кусочков сюжета. Здесь все силы идут на создание в душе правильного чувства.

В данном произведении все начинает строиться на отрицании, хотя сразу ясно, что отрицается то, что имеет место быть. Как будто не хочется верить в то, что есть, но в конце осознаешь, что именно настоящее вызывает те самые воспоминания. И ты уже сам вошел в конфликт со своим прошлым, пока вдруг не стал другим, а прошлое так и осталось, тем самым — таким, каким память оставляет нам жизнь. А помнит ли кто-то из нас так, как помнил тот самый прошлый я?

Свет на закате — последний перед тьмой забытья. Даже название содержит отрицание, которое воскрешает былое вновь и вновь. И вовсе не мечтами наступающих вечерних грез.

Бунина не всегда просто понимать, когда начитался романтической или интеллектуальной поэзии. Тем более, что сам автор далек от какого-либо направления, характеризующегося уникальными принципами, и пытается как можно точнее выражать свои собственные настроения.

В «Одиночестве» сквозь все стихотворение проходит метафора, сюжет как будто внедрен в нее. Состояние близости родственной души понимается как сама жизнь, а потеря сливается с осенним перерывом в этой жизни. На дворе тьма рождена ненастьем, как и мрачное настроение — расставанием. Это дневные сумерки, а день Бунин всегда связывает с какой-то скучной будничностью, в то время как в сумерках скрываются сильные чувства, порожденные переходами в сон либо нежеланием отойти от последней дремы и ее сладких образов. Дневные сумерки совсем другие: они забирают жизнь дня — не поработаешь, слишком темно «перед мольбертом». Остается только следовать примеру дождя, размывшего ее последние следы — затоплять воспоминания алкоголем. Приземленными, дневными, становятся и другие решения: затопить камин и завести собаку, как замена тепла и близости родного человека. Чем, казалось, не жизнь, запланированная на весну?

Как же мне нравится, когда поэзия навевает настроение через воображение, а не ясность и ритм слога, когда в ней сокрыта иная музыка, атмосферная и потусторонняя.

Любит Бунин затронуть философскую тематику, но здесь я прямо хочу слышать эту песню Смерти (прямо огромное спасибо, что Она у него с большой буквы, как настоящая мировая сила) сквозь уже приевшийся заунывный вой метели. Все это мы уже слышали и в осеннем ветре, залетающем в дуло ружья, и в элегических метафорах для выражения уныния. Но читая конкретно это стихотворение, хочется прислушиваться к мелодии по ту сторону метели, искать хаос колокольного звона, вплетающего металлические волны в трение холодного воздуха, ощущать действие того, что названо собственным именем.

Впервые прочитала мистический хоррор, который пробудил во мне и чувство жалости, и детское любопытство, навеяв сказочной атмосферой, казалось, знакомого, но пугающего мира. Это детские воспоминания, что подкупает, хочется сочувствовать персонажам, потому что в детстве подобные впечатления в новинку и не отягщены какими-то аналитическими и научными домыслами. Дети воспринимают все как есть, как чувствуют, даже не фантазируя на тему причин звуков и явлений.

Часто, читая авторов ужасов, именно из-за излишней фантазии или, наоборот, логичности повествования и мыслей героя перестаешь пугаться происходящего, все больше разочаровываясь к развязке. Здесь же абсолютно точное попадание в жанр и его место в восприятии человека. Все-таки первые готические новеллы возникают на волне появления романтических сказок, все далее смещая загадочный сюжет в реальность, и Крам это делает настолько верно, что достоин восхищения.

Впервые хоррор начал переполнять меня эмоциями, сыграв на задействовании различных чувств. За счёт этого теряешься, не зная, что делать, как и главные герои. Реально страшно, ощущения смешиваются. Акцентирование на одном ужасе явно не идет на пользу эффекту от нагнетания атмосферы. А это произведение дейсвительно производит впечатление.

Буду писать против издательской аннотации, ибо ее автор либо не прочитал роман, либо ничего не понял, приняв за истину какую-то стереотипную версию того, о чем могла в нем идти речь. Начнем с того, что роман меня разочаровал. Но будь прочитан до чудесного «Дома сна», он бы всё равно не оставил особо хороших эмоций, потому что напомнил бы слегка повеселевшую версию типичного романа от Коэльо.

Начав с веселья, ограничусь тем, что его можно не заметить вовсе, потому что вся ирония состоит в образе автора и его отношении ко всему повествуемому. А стиль этот можно охарактеризовать как «давайте я расскажу вам за столом сказочку о типичной женской жизни», а в конце этого повествования автор приводит естественную для сказки мораль, в которой и заключается смысл того, на что ты потратил свое внимание, прислушавшись к британскому писателю.

А слушать реально приходится, потому что героиня музыкальна. Если вам захочется проникнуться настроением ее души, а может насладиться данной книгой под саундтрек, смело ставьте то, что перечисляет Коу — это в основном классика, которую главная героиня включает себе на ночь.

Кстати, эта тема, завязанная на замене сна медийным воздействием продолжилась в «Доме сна». И чем дальше я читала «Случайную женщину», тем больше понимала, что передо мной зачаток позднего произведения. Не могу судить, является ли подмеченное мной сквозными идеями, сюжетами и образами Коу, но роман вызвал у меня отчетливое чувство де жа вю. Среди точных повторов:

- лесбийские мотивы;

- секс с элементами насилия в отношении женщины;

- присутствие навязчивого воздыхателя, который готов любить героиню вечно;

- рамки жизни начинаются со студенческих дней;

- наличие запущенного дома с претензией на будущность дурдома;

- попытки главной героини покончить с собой;

- мужчины, которые женщины (осторожно, это может оказаться спойлером!);

- замена снов на определенные способы бессонницы;

- последний эпизод с железной дорогой;

- наличие персонажа-двойника.

И ладно бы это было распределено немного иначе. Так нет же — дается та же самая жизненная линия. И если в «Доме сна» она оказывается разбита и представлена через флешбэки и переплетения в стиле Кристофера Нолана, то здесь все линейно, а в конце замыкается в кольцо, даже не флешбэк. Что, опять же, возвращает к ассоциациям с Коэльо. По «Дому сна» можно было снять интересный фильм, напрягающий память, чтобы превращать разорванные эпизоды в цельный ряд, восстанавливая причинно-следственные связи. Этот же роман экранизировался в моем сознании как инфографический ролик со сменой статистических кадров.

Но с другой стороны, этого и добивался автор. Все-таки подкупает его манера повествования, которая и наводит ту же скуку, которой страдает героиня, и сообщает понимание, что это некая обычная ситуация. Чего здесь точно нет, так это чувства ожидания чего-то нового, интересного и неожиданного. А и не надо.

В этом и был весь смысл. Он упоминается несколько раз: счастье — это когда есть чего ждать. Привычное развитие событий дает осознание, что радоваться нечему — все идет как по маслу, либо не как по маслу, но вполне удовлетворяет статистическим данным по стране, а то и по миру. Это норма, приводящая к тупику, в котором больше ничего не ждешь. Этим объясняется поведение Ронни, не пришедшего на свадьбу с любимой женщиной, потому что привык ждать согласия на его предложение руки и сердца; именно поэтому Бобби оставляет некоторые вещи в секрете, создавая атмосферу ожидания перед возможным открытием когда-то невысказанного. Эта же идея приводит к тому, что Мария четко понимает, что не нужно знать, что люди думают друг о друге и, вполне вероятно, именно поэтому ей оказывается чужд счастливый брак, потому счастье в нем, как в любом гармоничной мире, существует вместе с проблемами. Путь Марии — путь, избегая проблем, путь по нормали жизни отстраненно от взаимопонимания. Мария может делится сокровенным только с котом или с теми, кто так же окружает себя одиночеством, а значит не распространит твою жизнь в среде постоянно общающихся лиц.

В конце книги, перед тем как вернуться домой, Мария встречает почти тезку — женщину по имени Мэри. И та действительно почти Мария по жизни. Она — индивидуалистка, но сумевшая создать жизнь с постоянным ожиданием — она постоянно в ожидании встречи с любимым на выходных. В этом состоит определенная трагедия современности. Сколько из людей работает в ожидании пятницы и встречи с бутылкой, сном или уборкой? А сколько следит за тем, как растут дети? И я не затрагивают темы, почему их вообще с такими настроениями рожают на свет Божий. И таких людей скрыто ненавидят, потому что не могут вызвать в них человечность, связанную с живой коммуникацией. А потом ненавидят открыто, осознавая бесполезность попыток расшатать негнущуюся линию поведения «скучного друга». Не даром персонажи Коу заменяют коммуникацию на музыку или кино. Что-то кроется и за снами в этом смысле, потому что Коу обращает внимание на раздражительность героини в момент, когда они к ней вернулись.

»...потенциальный вред от похода в театр поистине безмерен», — подумала Мария. Потому что это конец счастью ожидания при встрече с впечатлением. Но впечатлений-то как раз у нее и не остается. Жизнь абсолютно линейна в сплошном ожидании. Рождена ли она определенностью конца? Размышляя над этим, я дошла до мысли, что даже самоубийство в таком случае скучно, потому что никогда не знаешь, как задумало смерть Провидение, но логика Коу почему-то приходит к равнодушию к смерти и ожиданию следующего скучного эпизода жизни «случайной женщины».

Произведение — пример того, как выглядел бы «Папаша Горио» в русских реалиях начала двадцатого века. По сути это тот же бальзаковский период — после буржуазной революции.

Жизнь главного героя, Якова Софроныча Скороходова окружена буржуазией — он работает официантом в достойном ресторане и видит свет общества в его неприкрытом виде. Камнем преткновения всех его рассуждений при этом всегда бывает понятие «образования», за которым он видит «воспитание». Богачи приходят в ресторан кутить, издеваться над дамами, не привыкшими есть пищу с незнакомыми названиями и необычными вкусами, пить, а после опорожнять желудки неподалеку, а также посещать особую комнатку, где могут оставаться наедине с выбранными из каталога метрдотеля девушками. Зато называют себя образованными, размышляет Яков Софроныч, понимая, что такие люди должны подавать пример, а не вести себя подобным образом.

Влияние образования сказалось и на детях Скороходова. Он не очень понимает Колюшку с его особыми идеями. Но Наташа пытается вести себя как люди из высшего общества, считая, что ее образование именно это и дает — выход в высокий свет. Она не хочет признаваться, что дочь официанта, желает прилично одеваться и быть наравне с теми омерзительными людьми, за которыми чуть ли не каждый день наблюдает ее отец. И это оборачивается для нее темной стороной. Как и политические взгляды Колюшки, связавшегося с революционерами.

Та эпоха была особой средой, когда человек мог пасть в разных состояниях: одни погибнуть на волне политических размышлений, другие — не пережив терзаний совести за то, что написали на них донос; одни — поддавшись влиянию привычек «нового барства», другие — посчитав, что любовь тоже может держаться на деньгах; одни — проигрывая на экономических операциях, другие — в тотализаторах; кому-то могли разбить контору, а кто-то сам сходил потихоньку с ума от всего творящегося в жизни. В связи с этим здесь сильна тема объединяющего начала в человеке. Яков Софроныч им обладает, во многом потому, что в нем живет вера в Бога. А его наблюдательность вкупе с этим дает осознае границ приличия, разобраться в сфере экономики помогает ему Кирилл Саверьяныч.

Многое во взглядах «русского папаши» наивно, и Колюшка пытается открыть ему глаза на понимание некоторых людей, например того же Кирилла Саверьяныча, которому в жизни важна только его парикмахерская и доход с нее (он даже не предупреждает Скороходова о падении цены бумаг, которые они вместе купили, в то время как сам продает свои в нужный момент во избежание убытка) и на самого Якова, прислуживающего по-лакейски любому вышестоящему, который по собственной прихоти ставит себя выше любого лакейского звания, а ведет себя хуже официанта, пытаясь н пасть в глазах своего непосредственного патрона. Колюшка понимает равенство людей, но скорее по политическим убеждениям, в то время как его отец осознает это равенство через божественное начало в человеке, его правда хоть и приходит к согласию с сыновьей, но неоспоримо глубже, потому что равны могут быть только совестливые люди, сочувствующие.

Якову кажется, что весь мир отвернулся от него, когда открывается связь Колюшки с революционными группировками, а Наташа уходит жить к своему приказчику. Но это мнимая черная полоса. Еще один официант, Икоркин, почти двойник Колюшки создает своеобразный «профсоюз», поддерживая Якова Софроныча материально, а потом и восстанавливает на работе. Именно его общество, а не метрдотель, напоминает Икоркин, занималось этим вопросом. Как и Колюшка он против лакейского поведения и потому хочет отмены чаевых, чтобы все шло через кассу.

В результате силы, объединяющие людей, берут верх. Хоть семья Скороходова и расстроилась с появлением проблем, а жильцы-соседи все время оказывались проблемными, Яков Софроныч разрывает связи с миром продажных богачей, за которыми ничего не стоит, а жизнь постепенно превращается либо в денежный долг, либо в игру на деньги. Он находит силы помочь брошенной с ребенком дочери, волнуется за сбегающего от полиции Колюшки, о поиске которого специально ходит спрашивать в участок, чтобы знать, что не поймали. Апогеем истории русского Горио становится просьба Наташи оплатить долговой вексель ее «гражданского мужа», за которым следует резкий отказ папаши Скороходова. Он точно знает границу, где проходит его долг и отныне проникается идеей того, где заканчиваются его должностные обязанности на службе, а где начинается произвол и лакейство. Теперь он не задумывается, какую пользу получит от знакомства с подобными лицами и не будет ставить лицо заведения выше лица своей человечности. В совести человека находится его Бог и его богатство.

Единственное, что не понравилось, так это проработка мира. В этом романе акцент делается как раз на передвижения самого героя и любовно-ненавистническую интригу. Логика повествования задалась целью показать все возможные черты характера и поведения главного героя и особенности его взаимодейсвия с реальностью. Кто начал читать именно отсюда, того ждет нечто менее плотное по экшену в дальнейших книгах. А экшн будет: в книге напрочь отсутствуют описательные элементы, все объяснения происходящего даются тут же и предельно кратки. Если вы замечаете расхождение или несуразицу, будьте уверены, что на следующем ходе до героя это тоже дойдет, и он прямо заявит об этом. Следить за параллельностью таких возникающих догадок — одна из самых привлекательных черт повествования Гаррисона.

Но что мне нравится больше этого, так это выхватывать интересные идеи, которые автор хотел заложить в качестве смыслового зерна. Я так поняла, книги этого цикла показывают, как асоциальные элементы не только получают шанс оставаться безнаказанными, а то и получать вторую жизнь, но и прослеживаются процессы формирования общественно опасных личностей. В этом случае завязка затрагивает месть, начиная от мести обществу за свое появление и заканчивая местью убийце близкого на традиционный манер. Различие между преступным поведением главного героя при этом отличается эскапизмом. Единственное его внедрение в общественную жизнь связывается с экономической системой, которую еще никто не смог победить, кроме профессиональных попрошаек, няшных созданий, красивых старт-аперов (новая тенденция набирать фонд начального капитала для собственных начинаний через добровольные пожертвования) и церкви. И все они работают на идеологии нормы общества.

Обожаю Гаррисона за то, что он своей фантастикой пробуждает разум к подобным рассуждениям.

Великолепный роман о том, как сделать из отщепенца настоящего человека. Затронуты все моменты взросления и пути инициации юноши, через которые не каждый взрослый пройдет за всю свою жизнь, наивно при этом полагая, что повзрослел.

Мне сразу стал близок герой, который родился на свет по типичной дурости родителей и сразу понял, как устроена жизнь. Проницательность и плохая среда дают свои плоды, без проницательности плоды лишь гниют. Мне бесконечно близка идея освобождения человека от гражданства своей страны/планеты. Чем вообще хороши приключения, так это тем, что герой сам волен выбирать свою родину и даже деятельность, противоречащую типичным порядкам. Противовесом в этом стремлении выступает некая Лига, которая «нормирует» отстающие планеты насильным образом. А ведь то же самое делают и с детьми — две темы встречаются вместе.

Лига при этом не способна постепенно превратить общество в то, которое похоже на идеал — не очень удачно маскируется под местных, прячется под личиной отстраненных религиозных кланов. Деятельность Лиги подпольна, но оправдывается. Так чем же хуже наличие в обществе преступников?

Джим диГриз показывает, что свободный человек действует точно так же, как и сама Лига. Именно поэтому последняя отлавливает подобных людей, чтобы осуществлять свою деятельность. Идея самой влиятельной организации спущена до идеи сборища честных преступников.

Советую читать дальше, потому что Гаррисон находит оригинальные идеи для создания своих утопических миров. Я прониклась.

Не оправдывающая себя притча. Ее сюжет повторяется в «Сомнамбулическом поиске Кадата», а смысл слишком скуп и прост, чтобы привнести что-то новое в создаваемую спектром произведений Лавкрафта мифологию. Мне кажется, Лавкрафт проиграл с выбором формы — в виде стихотворения, которое, вполне возможно, пополнило бы сборник «Грибов с Юггота» это был бы шедевр (правда, только если уместилось бы в сонет). А так — хлам.

Лавкрафта отличает его перевод ужаса в дискретной пространство. В то время как мастера хоррора пространство размазывали туманами, сумерками, лесами, Лавкрафт даже историю помещает во временные пласты, которые, хоть и находятся на пути одной нисходящей в прошлое лестнице, но расположены на отдельных, четко различимых этажах. Кроме одного.

Переход в неизведанную древность происходит на одном уровне с той древней историей, которая уже известна человеку. Но даже переход в нее и первобытные синкретизм, сливающий историю человечества, историю рода, историю мира и тьму в самой тьме осуществляется столкновением с некоим новым пространством — пространством демонических крыс, пронизывающих нутро всего места и людей в нем.

Некоторые говорят, что крысы существовали только в воображении главного героя, а кошки слышали их как животные, способные ощущать присутствие потусторонних сил. Но тогда как объяснить ту историю, в которой сбежавшие однажды из опустевшего замка крысы пожирали все на своем пути, включая пару людей? Крысы должны быть реальными, иначе как они вселились в наследника рода Поэров? Этот род и стены — одно целое, а крысы — их нутро.

Лавкрафт радует разнообразием возможных вариантов вторжения древних и потусторонних существ в мир, знакомый человеку. Здесь происходит столкновение с нерасчлененные пространством, а в других Лавкрафт добавляет дополнительные измерения — это очень научный ужас, дискретный, ужас излишней человеческой определенности, содержание которой еще не постигнуто и вряд ли будет понято существами вроде людей.

Впервые увидела лавкрафтовскую новеллу с претензией на неформальный разговор, а не на официальный отчет о событиях. Это ее безусловно красит, как и разработка сюжетов картин. Иногда мне кажется, что Лавкрафт и сам хотел быть художником, музыкантом или постановщиком, фотографировать или снимать кино, но все свои стремления сливал в литературное творчество.

Образ гулей немного смутил. Если плоскомордость, острые уши и собачью внешность можно оправдать ссылками на вампиров и типичное трупное животное, одомашненное человеком, то чешую и копыта остаются непонятными, тем более, что эти существа — продукт одомашнивания человека в обратную сторону самими гулями. Другой объект сомнений — фотография. Если учесть, что гули обитают в темных местах, вроде тех же подземных туннелей, то как можно на технику того времени заснять двигающиеся существо без смазывания изображения, ведь недостаток света компенсируется увеличением длины выдержки, а съемка со вспышкой — рискованная вещь.

Вполне вероятно, что Лавкрафт скрывает за этим намеки на родство Пикмана с гулями. Либо они реально распугиваются пистолетными выстрелами. Факт родства подтверждается даже не столько изображением автопортрета Пикмана, а как раз его тягой к столь стремные местам и мрачному искусству. История автопортрета показывает, что он — представитель аристократического семейства, а значит это пример, до чего возвышается падшее существо.

Лавкрафт показал еще одну сторону фамильного аристократизма через тему падений и возвышений, на этот раз через призму не науки, а искусства.

Этот рассказ мне оказался донельзя близок. Во-первых, Лавкрафт всегда помещает ученых и студентов, особо рьяно занимающихся своим предметом, в иное пространство, о котором сложно вспомнить. Очень похоже на реальную студенческую жизнь человека, который поглощен учебой. Да даже сейчас как вспомню, что всегда была в наушниках, забитых хардкором, а головой, полной физико-химических выкладок и даже своих собственных теорий, стремящихся найти хотя бы математическое выражение, а теперь вообще ничего не слушаю, мир даже стал немного дискретнее.

Во-вторых, во мне тоже жил суеверный страх перед тьмой, в которой обязательно нужно что-то напевать. Сейчас я темноты не боюсь, но, по-видимому, с ней очень сильно связана музыка. И тут интересен момент помещения на этот раз музыки в новое измерение. Иное пространство было дано в «Снах в ведьмином доме», потусторонний визуальный опыт в «Цвете извне», а музыка здесь.

Было бы неплохо, если бы Лавкрафт использовал что-то кроме описаний. Например, за счёт ритмики и звукописи дал понять, что потусторонняя музыка вселяется в сам текст и способна вылиться в реальность читающего, а не только в чердачное окно музыканта.

Забавный рассказик, который почему-то в моем сборнике был поделен на две части в разных концах книги и имел одно и то же название и различное содержание. Так что я поначалу не поняла, о чем в отзывах ведется речь.

Неплохая пародия на творчество Лавкрафта, особенно порадовал конец, четко прям отражающий, как пишет Гоыард Филипс. Подмечено, что и герои Лавкрафта после чего-то невообразимо странного очухиваются в обычной реальности, которая намекает, что предыдущий опыт был полным бредом. Герои Лавкрафта вечно ходят по неизвестным местам пешком и без какой-либо информации, кроме суеверных слухов (здесь у героя не оказалось нужной странички в путеводителе). Кстати, когда в «Празднике» Лавкрафта герой попросил снять копию со страницы «Некрономикона» и прислать ему, и просьбу соазу же выполнили. А значит «Путеводитель по Англии» — это геймановская версия Некрономикона, тем более, что он не упоминался, а именем автора назвали забегаловку.

Геймановский Иннсмут может стать неплохой заявкой на то, как создать туристическое местечко с лавкрафтовский тематикой, если, конечно, таковое еще не появилось.

Читать такое после Лавкрафта как гром посреди ясного неба. Оборотень в Иннсмуте — это как-то слишком. И даже Лавкрафт устраивал регулярные и массовые оргии для пробуждения древних, а не жалкое единичное убийство на троих.

Повествование отличается типичным современным слогом с живыми диалогами, короткими ясными мыслями и объяснениями не через лирические отступления, а непосредственно в повествовательной канве.

Ничего особенного, шутливо-бессмысленно.

Немного разочаровывающий рассказ для современного толерантного читателя, которому доступны широкие информационные ресурсы, когда можно уточнить сведения о религии езидов, которые совсем не дьяволопоклонники. Меня иногда убивает атеизм и расизм Лавкрафта. Иногда акцент на нацию с привязкой к колдовским культам уместен для атмосферы возврата во времена гуманизма и парадоксальной нетерпимости к колдовству, ведьмам, «другим» людям, иностранцам, временам расширения границ познания и географических открытий (то бишь от возрождения до рококо), как делал тот же По. Но здесь все доведено до прямых оскорблений тех же самых азиатов, названных мартышками. Я даже задалась вопросом, а не являются ли образы обезьянок в некоторых повестях Лавкрафта ссылками на азиатов и своеобразную более древнюю расу (на что намекает сомнамбулический поиск Кадатха и своеобразная раса боголиких). Тем более что существа, пережившие человечество говорят, что люди были похожи на переживших их обезьян.

«Многообразие ликов зла» для героя с самого начала происходит в Рэд-Хуке как городке со смуглыми эмигрантами: испанцами, итальянцами, сирийцами — и чернокожими. А «навозом» для их плодовитости стали американцы и скандинавы. Более того, Мелоун сам позиционируется как кельт, а значит человек с подсознательным язычеством с культами смерти и дьявола. Собрав практически всё разнообразие для коктейля инфернального безумия, Лавкрафт устраивает празднества в брошенной христианской церкви (кстати, упомянуто, что возможно католической — еще одна отсылка к старым временам и пилигримажу эпохи Рококо, подарившей нам индустрию ужасов), даже устраивает свадьбу, чтобы вызволить Лилит и плодить на втором уровне плодородия (темнокожего) разнообразие демонов. Ну ладно, все теоретики колдовства красили чертей в черный цвет, но не настолько расширяли спектр. Не думаю, что туда входили смуглолицые южане. Но бледнолицему Лавкрафту всё равно, он использует термин «арийский» для именования белых (хотя изначально арии — как раз смуглокожие).

Я всегда ищу авторам оправдание. На этот раз свою адвокатскую речь я бы повела в сторону теории происхождения народов, где самыми древними являются как раз нерасчлененные расы, представляемые обычно смуглыми азиатами. А откат к древнему злу как раз и должен происходить через обращение к древним народам. Но моя обвиняющая сторона никак не может смириться с фактом признания белых — плодородным источником для развития остального мира. Здесь явно кроется ссылка на интеллектуальный и культурный прогресс белых цивилизаций, что сомнительно, если вспомнить на каком скепсисе к научным открытиям Лавкрафт строит свои произведения.

Но композиция и основная задумка неплохи, хоть и копируют, например, мотивы «Случая Декстера Варда».

В самое большое замешательство здесь вводит именно название. Мне кажется, что потеря памяти связана с тем, что главный герой — труп. Лес, в котором он находился, представлял собой хитросплетения корней, а башня была типичным элементом подземных катакомб в стиле Лавкрафта. И тут сразу понимаешь, что это типичнейший лавкрафтовский рассказ, только на данный момент от лица существа из подземных лабиринтов. Вышел-то он наружу, среди множества каменных плит и обелисков возле церкви (типичное кладбище). Собственно, последнее объяснение о зеркале было не нужно, потому что очевидно.

Здесь затронута не тема отчуждения от людей, не мотив одиночества человека, а невнимание к умершим предкам, которые в какой-то момент готовы посетить тебя. Проблема в том, что мертвого окружали тексты живых, из-за которых он приобрел стремление к свету и смутные представления о том, как должен выглядеть сам. Не удивительно его разочарование и ужас.

Я уже давно выделила для себя типичное основание ужаса — наличие определенной нормальности человека. Но во все времена отклонения от нормы не желали воспринимать, только ужасались этим, а то и осуждали, начиная с цирка уродов и заканчивая отклонением от норм викторианского этикета в поведении, начиная с изображения убийств в фильмах ужасов и заканчивая нагнетанием атмосферы умственного помешательства, подмены одной нормальности другой. В данном рассказе затронута тема нормальности для мертвяка. У него лишь одна проблема — он не понимает смерти, не помня ничего из жизни.

Задумайтесь сами, а что вы все знаете о смерти? Верите, что там — ничего? Верите, что забвение в небытии — конечный пункт? Или что рай и ад — пристанища души при любом раскладе? Может, главный герой ничего не понимает о смерти, потому что и при жизни не задумывался об этом. Этот рассказ Лавкрафта заставляет задуматься, почему главный герой не умер как подобает и даже получить ответ, что таких существ ожидает. А они находят смысл в забвении, безрассудстве и свободе. Потому что изгои, потому что не принадлежат обществу, которое само не захотело принять одну из сторон реальности. Изгои — зеркальная сторона педантичного нигилизма социума нормальности. Поэтому сами отвергнутые могут отрицать себя и свою память. Без памяти нет смысла жизни, поэтому Лавкрафт делает состояние беспамятства смыслом смерти.

Одна из вариаций традиционных рождественских ужастиков с хэппи-эндом, которые готовят под Рождество. Не знаю, была ли публикация связана с праздником Рождества, но если бы существовал сериал или блог лавкрафтовской мифологии (я подразумеваю времена, когда это все было бы еще свежо, но имело похожие реалии), то выпуск под Рождество был бы именно таким.

Не стоит жаловаться на недосказанность — здесь сказано все, ибо задействованы образы традиционного английского фольклора и типичные святочные гадания. Не знаю, дошло ли до славян поверье, что в Рождество не нужно приближаться к церквям во избежание увидеть двойника того, кто в этом году умрет (часто видела эти упоминания, но изначально это английское верование). А дело в том, что языческие празднования привязывались к зимнему солнцестоянию, которое христианская церковь заменила праздником Рождества. А все солнцестояния были праздниками возрождения и жертвоприношений. В канун Рождества люди оставляли дома еду, а сами выходили на гуляния, чтобы воскресший духи мертвых позаимствовали дом и поели. То же самое творилось и в церквях — это уже христианизировавшаяся традиция. Мертвые посещают пустые церкви, причем среди них встречаются двойники живых, жаждущие забрать живых с той же внешностью в царство мертвых.

Все эти разглагольствования можно считать спойлером к происходящему. Поэтому скорей всего главный герой под маской мертвеца увидел самого себя. А женщина с веретеном — еще одна героиня фольклора, Берта. Ее образ связан с покровительством умерших некрещеными детей и выходом в Рождество проверять порядок в домах.

По этому рассказу можно проследить всю лавкрафтовскую мишуру, отбросив традиционное. Остались: подземные лабиринты, угроза из водной стихии, стрёмные книги типа Некрономикона, герой с древней родословной, дом колониального периода с ромбовидными окнами, хэппи-энд.

Забавно.

Как ни странно, сама имею подобного «друга». В повестях Лавкрафта мне многое кажется смешным, причем я подозреваю, что сам автор задался целью скрыть в определенных местах ироническую насмешку, особенно в тех, что касаются рационального подхода к вещам. «Соц друг» же склонен полагать, что Лавкрафт в таких моментах предельно серьезен, а несостыковки связывает либо с его собственной недалекостью ума, либо с рассеянностью. Ну не суждение ли рассеянного дурака? Этот рассказ становится находкой для разрешения спора. Тем более, что сам является выражением подобного противостояния, где я, на пару с главным героем Лавкрафта, оказываюсь на стороне победителя.

Рассказ — логичное продолжение творчества По. Его «Сфинкс» или «Убийство на улице Морг» — прямые доказательства того, до каких смешных несуразностей может довести как чрезмерное обращение к рациональному, так и к фантазии. Причем у По разум торжествует над фантазией так, чтобы оставить свою победу незамеченной. Просто... Ну кому вообще объяснение убийства на улице Морг показалось правдоподобным? А реальным ли оно оказалось?

Так и здесь. Главный герой сделал ставку на воображение, но отдалил его в сферы мечтаний, так и не поверив по-своему в существование неименуемого в реальности. Неименуемое для него — в сфере досуга для ума. У оппонента все и того хуже: для него неименуемого вообще н существует, так как существует только то, что можно назвать. Легенды и сказочки потому ему и кажутся реальными, что все там как-то названо. Оба по сути не правы. Зато Лавкрафт создал иллюзию торжества иррационального.

В этом весь Лавкрафт: лучше иметь неименуемое в реальности, чем находить для него названия, рационализуя то, что человеку вообще не дано понять.

Одиночество на маяке и путь через волшебные земли помогают герою осознать смысл своего существования. Пустынное море и сказки предшественников, таких же смотрителей маяка — вот и все, что было у Бэзила Элтона для работы. Но наследственность и суеверные фантазии смутно объясняют, почему целые поколения смотрителей сменяют друг друга на посту в одиночестве.

Человеку, которому кажется, что он остался один во всей вселенной, когда совсем нет кораблей, истину ведает сам древний океан, наедине с которым приходится проводить так много времени. Смотритель маяка на все корабли смотрит со стороны, но есть один корабль, который забрал его в чудесные места. Нужно помнить, что герой сам о себе говорит, что в чудеса верил когда-то, но перестал в них верить после количества услышанных историй или однажды увиденной?

Путь белого корабля наивен. Вообще, корабли часто заключают в себе символику жизненного пути. Взять хоть сон протопопа Аввакума, а это еще до романтизма с его насыщенной символикой. Итак, Зар — страна забытых мечт, Таларион — остров обезумевших искателей истин и разгадывателей тайн вселенной, Ксура — обитель несбывшихся радостей, Сона-Ниль — обетованная земля снов, земля мечты. Но существует последняя земля, Катурия — страна надежды. И в нее попасть очень трудно. После нескольких тысяч лет герой хочет покинуть страну мечты и отправиться в опасный путь по направлению к Катурии. Путь ему подсказывает лишь свет полной луны.

Это очень важный момент. Дело в том, что сам Лавкрафт свет луны называет «неверным» в некоторых местах. Он отраженный, он неправильный. Он не может вести по верному пути. Именно поэтому путник сбивается и н находит пути в тумане. Корабль разбивается, а герой оказывается у своего маяка. Это не столько пробуждение от мечты волшебного сна, а столкновение с реальностью, с тем, что и является воплощением надежды — правильный свет маяка, указующий дорогу в тумане. Вот она — настоящая надежда.

И может Катурия совсем не та реальность, где стоит маяк. Но только с работающим маяком существует надежда на то, что ее можно достигнуть.

ЗЫ: существует серия Футурамы на похожий сюжет, где в космической туманности стоит вот такой вот маяк (не уверена, может это была как раз полнометражка). У Лавкрафта эффект тоже поистине космический, потому что создается ощущение, что маяк стоит чуть ли не на краю света, куда сливаются все воды мира.

ЗЗЫ: а никто не думал, что популярная у Лавкрафта теория о дополнительных измерениях доказывает существование подобного «слива» в другое измерение, в то время как нам, существам трехмерности, кажется, что земля — примерно шар?

Один из немногих рассказов Лавкрафта с откровенным социальным подтекстом. Затрагивается проблема стремлений последней родовой аристократии Америки, которая на фоне экономического подъема страны смещается буржуазией. Если проследить творчество автора, то можно заметить, что волшебная страна снов отличается тем, что ее жители обладают изящными аристократическими манерами.

Созданный в детстве город Селефаис манит уже повзрослевшего человека, нашедшего свой предел. Иногда сам мир доходит до такого состояния, что прекрасней его может быть только сон. А вот для буржуазии пределом совершенства, примером элитаризма служит родовая аристократия. Каждый получает свое. Причем через падение. Ведь даже во сне нужно было упасть в бездну, прежде чем попасть на чудесные небеса.

Буржуазия в этом плане падает духовно, а аристократия материально. Мне кажется, что путь избавления от богатства подсаживанием на наркотики здесь более логичен, чем благотворительность, которая основана на сохранении определенной базы для себя. Наркотики же отнимают все материальное, начиная от денег и заканчивая рассудком, здоровьем и статусом. Более того, наркомания в то время была на высоте, как и наличие бутлегерских конторок, именно на этом и наживали неведомые ранее богатства. Ирония скрывается еще в том моменте, что заселившийся в дом Куранеса богач вполне возможно именно такой.

Другой вопрос: почему Куранеса не мог найти созданный своим воображением город? Ответом может служить не менее риторический вопрос: а как вообще возможно осуществлять разумный поиск во снах? Тем более, что это место не является одним из тех, что существует вне зависимости от субъекта спящего. Этот город перешел в объект только после смерти героя. Он намеренно избегал «яда повседневности» и выбрал именно тот, который отравляет только его материальную составляющую.

Мечты же буржуазного общества лишились своей воздушность и пристали к материальной красоте. Красоте умершей старины.

Было жутко только до третьей части, пока в неведении, что же происходит с героем, сам додумываешь возможное развитие событий, ужасаешься бессознательности совершаемых действий. Когда же возникает объяснение, его нелепость и смехотворность сводит страх на нет. Немного напомнило экранизацию «Престижа» с наличием неведомого и таинственного изобретения (то, которое Пизли сделал вне собственного сознания, против найденного Теслой в фильме Нолана). Но этот, гораздо более интригующий мотив, Лавкрафт уничтожает акцентом на реальное существование древних рас.

В очередной раз убеждаюсь, насколько скептически автор относится к научным открытиям, даже иронически. Он палится, что идею четвертого измерения и манипуляций с ним в разных вариантах (либо как пространства в ведьминском доме, либо как времени в данном случае) заимствует из недавно разработанной Энштейном специальной теории относительности и открытий в области квантовой физики. Ну это же типичное «желтое» поведение в стиле пугалок концом света при создании черной дыры в не так давно запускаемом андронном коллайдере. Лично я такое воспринимаю как профанный способ популяризации научных новостей. В этом и раскрывается секрет ужасов: авторы превращают научное исследование, от которого сами ученые не знают, чего ожидать, в сомнительное предприятие, которое затронет потусторонние сферы бытия.

Второй момент иронии относительно науки, в этот раз гуманитарной, касается выборов главных героев, которые зачастую либо математики, либо историки, а в этом случае — препод по политэкономии. Указание на то, что древние существа используют для своих манипуляций (опять же связанных с добычей знания в промышленных масштабах, избегая умственные процессы) наиболее образованных людей своего времени лишний раз вызывает у меня улыбку. Дело в том, что «наиболее образованный человек», вырубившийся на лекции и вклювшийся обратно с озвучиванием ее продолжения (не суть важно, что он очухался позже и в другом месте), повествовал о связях экономических циклов с периодами солнечных вспышек. Ай молодца! Стоит заметить, что среди заимствованных земляков главного героя нет ни одного, который остался в истории человечества как великий ум эпохи — о всех слышишь впервые. Не удивительно, что столь бесполезные существа сами не оставили следов ни в одной из ветвей земной эволюции.

Гложат сомнения о их политико-экономическом устройстве общества. Совершенно не ясно, зачем им производство и города — изобретения сугубо мощно размножающихся существ, для увеличивающейся в неприличных масштабах требуется организация общества и обеспечения его благами. Здесь же явно указывается на нежелание «конусов» размножаться из-за долгожития и способности переносить свое сознание в других существ. Мне кажется, что подобный бред имеет отсылку к появившимся в Европе фашистским государствам. Что-то вроде аллегорических образов идеального фашизма «конусов» с четкой централизацией и исключительно гражданскими войнами (как типичной чертой социалистических формаций) и фашистским фанатизмом полипов, уничтожающих по непонятным причинам все и вся в мире местного абсурда. Исключительное отношение полипов подтверждается чернющими постройками без окон без дверей. Но пятипалые следы на земле недвусмысленно намекают на то, что за раса должна уничтожить дебильные конусы. Их вообще не смутило, что таки на земле приматы пятипалые (человеческие руки вот, например, напоминают по форме полипов). И не ссылка ли это на то, что полипы, которых конусы не смогли завоевать вселением своего разума, были неразумными в отличие от их потомков? Но это так — домыслы для пущей абсурдности ситуации.

Конец для меня не был предсказуем, потому что я ожидала большего.

Не самая лучшая новелла Лавкарфта. Я читала ее в сборнике «Сны в ведьмином доме», где эти самые «сны» стояли до «Заброшенного дома» и сыграли как спойлер к происходящему. Следуя поведению типичного главного героя лавкрафтовских ужасов, я обратилась к хронологии написания рассказов, и все сразу же прояснилось — Сны были написаны позже.

Последний факт явно играет не на руку Дому, потому что в нем слишком много клишированного материала (дом, построенный на захоронении; тема вампиризма и призраков), который, добравшись до более поздней новеллы, приобрел поистине оригинальное звучание. Здесь же прослеживаются откровенные намеки на то, что нас ожидает в Снах: другие измерения, переплетение мотивов научного поиска и оккультных экспериментов, одиночество трехмерного измерения среди неизведанной многомерности. Но только намеки, потому что Лавкрафт к этому моменту пока что ограничился связью традиционных суеверий об ужасных созданиях и тяге к оккультизму как крайней степени протестантизма.

Это самое нелавкрафтовское произведение из мною прочитанных. Оправдывается ли это тем, что автор решил поэкспериментировать с традиционными сюжетами в рамках своего типичного повествования от третьего лица и с последовательной хронологией? Для меня — нет.

Более того, рассказ совершенно нечитаем в рамках современности, когда можно очень легко уточнить, что из себя на самом деле представляют те научные выкладки, которые обычно использует Лавкрафт. Трубка Крукса? Да он издевается что ли? Хотя как раз эту сторону фирменной манеры повествования я бы оправдала как ироническое отношение к научному познанию, чтобы добавить эффектности и действенности необъяснимому и потустороннему. Все-таки «чудеса науки» не подействовали. Откровенно говоря, чем дальше погружаюсь в творчество Лавкрафта, тем больше осознаю, что он скорей всего смеется над научными изобретениями, связанными с самим изобретением или доказательством научной теории.

Второй положительный момент —

Достаточно неоднозначный роман из цикла о Стальной крысе, даже не был включен в сборник, который теперь гордо перенесен мной с мамкиной полки на мою собственную (она не смогла оценить по достоинству книгу из-за того, что не смирилась с мыслью о том, что главный герой — вор, не осознавая, что его асоциальность мнима). Если что, у меня рижские издания с крысой на цветных шариках.

Так как по хронологии жизни героя этот роман должен был идти следующим, вопреки хронологии издания, я всё же прочла его отдельно. И совершенно не разочаровалась. Более того, он двинул мою мысль в такие дебри, что я до сих пор пребывает в восторге.

Дело в том, что меня не так волнует экшн и сюжетные перипетии, набившие оскомину в контексте просмотренных сериалов, прочитанных книг и даже собственной жизни. Ничего удивительного и оригинального в этом нет, как и в самой фантастичности, где над планетами царит музыкальное телевидение, а прокрастинация усугублена сваливанием кучи обязанностей на роботов. Куда больше меня привлекла странноватая утопия этой книги... Ее мало кто понял, судя по отзывам. И скорее всего потому, что в результате она выливается в типичное движение феминисток в рамках мира, где мужчины живут за стенками в неведении о существовании противоположного пола.

Но все не так просто, как кажется на первый взгляд. Образ Железного Ганса нужен вовсе не для поддержания мысли, что мужское общество застряло в сказке об инициации. Гаррисон не скрывает идеи, что с помощью разума мужчины объясняют свою распущенность и животную сущность, в то время как разум женщин созидателен и вносит в мир порядок. Но все это упрощенная мишура для тех читателей, которые очарованы приключенческой стороной подобных произведений, и которых именно субкультурное разделение кажется бэкграундом для основных действий. Ну а правда, зачем тогда Гаррисон вводит столь сатирикозанные образы «святых» в стиле библейских пророков?

Это единственный из романов цикла, который скрывал для меня дополнительный смысловой контекст. Во всех романах цикла есть намек о практике промывания мозгов. Здесь нам впервые показали ее в виде внедрения мифа, взяв за основу одну из сказок братьев Гримм. А сказка-то готическая. И, как назло, это сплетение производит эффект Лавкрафта, который тоже готику замешал с научной фантастикой.

А сейчас я вам скажу нечто невероятное.

Дело в том.

Что.

Подобное общество мужчин.

Замкнутое и огороженное от женщин.

Это...

Железный Ганс, как мифологический персонаж, должен проходить сквозным сюжетом через европейскую традицию устного творчества. И он проходит, обретая в русской версии вид «начальника гномов». И последний точно так же царствует над обществом мужчин, поработивших женское начало

Не знаю, специально ли Гаррисон доводил через юмористическое освещение до абсурда подобные искусственные государства или это было только отражением времени написания, но получилось у него прекрасно. Отличный пример, как можно создать легкую фантастическую вещь без нагнетания политэкономической мысли, но все-таки умело промыв при этом мозг мифологией.

Чтение фантастики прошлых эпох становится все интереснее по мере того, как продвигается человеческая мысль. А вдвойне приятнее, когда такая фантастика с юморком. Вообще последнего для меня оказалось маловато по сравнению с книгами Пратчетта. Насыщенность и качество смешного четко совпадает с этими же показателями кино тех времен. Но в целом это никак не испортило моих впечатлений.

Что касается темы прогресса, так Гаррисон во всех романах о Стальной больше всего внимания уделяет сверхсветовым радиоволнам как способу связи. Это так забавно — изображать вроде как и будущее, но остановившееся на прогрессе восьмидесятых годов двадцатого века. Там же лежат и идеи об идеальном человеческом обществе. Созданная Гаррисоном утопия — явный намек на коммунизм по Марк(с)у. Но вышел больше не он, а идеальная гражданская анархия. То есть происходит столкновение абсолютной военной иерархии и субординации с практически абсолютным безначалием общества. И понять, как же найти компромисс между ними, может только асоциальный герой, который и внутри иерархии так же мобилен, как в типичном анархическом обществе.

Я еще не прочла всего цикла, но уже в четырех первых книгах все миры наполнены роботами, а компьютерная техника — это по большей части всего лишь терминалы и серверы баз данных, а также начинка тех же самых роботов. Вроде уже и существовали в те времена персональные ПК, но Гаррисон не дал развития этой идеи. Зато разнообразил использование радио (в одном из романов будет момент перехода в искривленное пространство, где радиоволны выявляют жучки из-за перевода их трансляции на ближайшие частоты). Вот пример того, что фантастика с годами становится все лучше. Может быть подобные идеи во время первой публикации выглядели как мечта о будущем, а в настоящем это уже радостные отсылки к реалиям прошлого. Но в контексте фантастических миров даже такое выглядит вполне разумно из-за неравномерности поворота событий в отдаленных мирах, заселяемых определенными социальными элементами.

Американцы, как нация колонизаторов, отлично осознают зависимость между эволюцией общества, созданном из определенных прослоек общества. И Гаррисон в этом плане виртуозно пользуется этим. Я не уверена, что в этой вселенной есть планеты без искусственного заселения, а подразумевается, что все население — расселившееся с Земли человечество. Поэтому все романы этого цикла обретают дополнительную глубину за счёт развития популярной теории восьмидесятых о классовых обществах (да вообще и до сих пор учебники любят проталкивать именно марксистскую теорию развития цивилизаций), где определенный класс При создании нового общественного строя входит в синтез с предыдущим классом-приматом. В рамках программы колонизации синтез не нужен, и новый класс становится приматом сам по себе. Отсюда столь «чистые» общества планет. И это гениально! Ведь это абсолютный переход европейской идеи в американскую, что с потрохами выдает различие «западных» миров нашей собственной планеты. Ну где еще такое можно прочесть в радующем душу контексте, а не в драматизированном антиутопическом ужасе?

9/10

Уже поняла, что Лавкрафт — патриот Новой Англии. Некоторых людей может удивить, что здесь живут не американцы, а англичане. Отсюда и стремление местных жителей уточнять генеалогию, тщательно следить за родословной. Сам Лавкрафт — почти гротескный англичанин с этим его худым лицом и мощным подбородком. Даже может напомнить «инсмутского жителя». Я даже задумалась, а не потому ли он изобрел такой труднопроизносимый язык для жителей своего мифологизированного мирка, что сам был косноязычен из-за особого строения челюсти (так иногда бывает).

Сама новелла в отличие от тех, что обычно приходится читать как сплошной описательный текст с «научными» выкладками, представляет собой рассказ от первого лица, что, опять же, намекает, а не вписал ли Лавкрафт сам себя в образ героя. Ну так — для пущей убедительности. Это очень помогло в некоторых моментах зацепиться за ужас, вжиться в атмосферу и почему-то даже проникнуться жалостью к рыбам, а потом обнаружить, что и сам герой очень даже им сочувствует в конце концов (но не буду спойлерить!).

Прочитай я эту новеллу чуть раньше, чем «Лабиринты Ехо» Макса Фрая, я бы закинула последние еще на первых книгах. Тогда я не могла определить, что за жанр у Фрая — вроде и похоже на хоррор, но происходит все в волшебном мире, так что веришь в то, что описанное — вполне нормально и исправимо. И среди той волшебной «нормальности» был сюжет о моряках в поясах, который отдаленно напоминает лавкрафтовский. И, хоть я и выразила свое «фи» Фраю после данного открытия, это дало осознать, что Лавкрафт, как писатель ужасов, все сделал правильно — поместил сюжет в более-менее реальный мир, завязал на генеалогии и своеобразной невозможности исправления выдуманного ужаса волшебными методами, ибо последние в нашем мире тщательно скрываемы, отрицаемы и тщательно побиваемы мировыми религиями.

Новелла хороша, но, к сожалению, мне так и осталось непонятным действие таинственных украшений. А поведение инсмутцев после финальной трансформации героя тоже становится не совсем ясным — вроде была затронута тема чужака, а вроде как он оказался свой... Знали ли это инсмутцы? И что вообще ими двигало в ту странную ночь? Если они искали «своего», то почему покупались на то, как главный герой подделываться под их поведение? А если чужака, то осознали бы, что он — «свой»?

К тому же столь гротескно нарисованные существа почему-то никогда не вызывают нареканий в фантастических произведениях зарубежных писателей, а в русской литературе гротеск почему-то должен связываться с аллегоричностью образа... зато когда фантастика идет по следам зарубежных традиций, ее уже можно воспринимать в контексте фантастических привычек. Вот читай я Лавкрафта как русского, решила бы, что хрень какая-то, а так — вполне годный ужастик несмотря на простоту замысла.

5/10

По своему опыту знаю, что увлечения математикой и химией приводят к чему-то подобному. Пока на фоне мечтательных настроений моя записная книжка заполнялась чертежами расслоения бозонов известной материи для изобретения телепортации, моя подруга из того же университета настоятельно одаривала меня различными изданиями Библий

Прочитай я в то время этот рассказ Лавкрафта, меня бы хватил ужас. А сейчас — нет. Предсказуемо. И в отличие от предыдущих рецензентов, мне финал показался очень даже оптимистичным:

К тому же, меня совершенно не устроило применение математики к созданию подобного эффекта. Повествование от третьего лица, призванное рационально оценить описанные события как отстраненносу лицу вовсе не заводит в тупик, а лишает последнего страха. Для меня в рассказе не было неожиданностей.

Лавкрафт грешит тем, что не занимается построением отношений между различными героями. Обычно они — затворники-одиночки, озабоченные странными исследованиями. И поэтому им не очень-то хочется сочувствовать. Стремление к знанию, причем не содержащему в себе человечного или абстрактно отстраненного от человеческой жизни как в этом случае — не предмет для гордости. Рассказ для запугивания нёрдов.

10/10

Не знаю, почему все купились на понимание метеорита как яйца неведомой внекосмической жизни — это же жанр ужасов, а значит целью автора всегда является затуманивание истинного смысла явлений. Лавкрафт это делает с помощью приложения к неизвестному известной человечеству науки. в ход идет физика, химия и биология. Но это же Лавкрафт! Он же гений заморочивания сознания!

Вообще, меня донельзя поразил этот рассказ. Я впервые испытала эстетическое наслаждение от ужастика. Обычно тебе предлагается нечто противное, вонючее или давящее на моральные позиции, а здесь сама фантастика в ее умении возбуждать любопытство к фантазиям автора заманивает в ловушку смерти.

10/10

Первая новелла Лавкрафта, прочитанная мною. Точное положение между Стивеном Кингом и ужасами романтического века по тематике: и призыв неведомых духов, и двойники, и даже упоминание черной башни в снах, и вампиризм, и пристрастие к изучению неведомых материй... И способ повествования через ряд показаний очевидцев, слухов и документов. Но у Лавкрафта это действительно интересно и жутко читать.

Пока не поняла, в чём соль (каламбур для читавших) именно лавкрафтовского ужаса, ибо все составляющие довольно тривиальны. Те, кто играл в тот же самый Dragon Age вспомнят и ужас в подземелье гномов и эксперименты магов (конечно, может местные Порождения тьмы и Тень как раз от Лавкрафта и навеяны?) — все то же самое, хотя здесь фэнтези и не пахнет, это вполне себе реальный мир. Но даже с наличием вонючих исчадий потусторонних сфер он очень даже привлекателен, потому что люди остаются равны в своих возможностях, находясь как «в теме» дьявольщины, так и вне ее.

Было ли мне страшно? Нет. Была ли интересна сама история? Нет. Нашла ли оригинальные способы разрешения проблем? Нет.

Почему всё так плохо? Потому что единственное, что может доставить удовольствие в этой книге, — это особенности ведения повествования, переходы камер и угадывание, из чьих глаз мы видим происходящее. Но кино всё равно выходит средненькое. Возможно, что это чтиво не подходит искушенному читателю. Может нужно было ознакомиться с серией “Черная башня” и насладиться “Талисманом” прежде, чем начать с интригующего дома в лесу, не оставляющего собственной тени и еще забирающего чужие вместе с памятью. Хотя такая концепция добавляет вкусноты: как будто ты все забыл из предыдущего творчества Кинга, взяв в руку черный томик (естественно, ты просто не знал), и он как бы дотянул свой эффект на твою личную реальность. Ну и что? Таинственности и уязвимости это совершенно не прибавило, потому что еще с самого начала книги нам дают полную экспозицию пространства, открывая личности как преступника, так и всех участников его поимки. Что еще более усугубляет ситуацию: сюжет вовсе не запутан, все ходы линейны — преступник даже специально стремиться приманить к себе героев, рассказать им о своих деяниях и сообщает это чуть ли не сразу лоб в лоб.

В книге не задается ни единой дополнительной проблемы. Она всего одна — существование маньяка, похищающего и убивающего детей. Его поведение не завязано ни на какой личной истории (ну есть одна — отомстил он своему давнему недругу, подставив его как убийцу, но всё равно никто не поверил: ни мы, ни полиция, а общественность вообще об этом не узнала), зато помещено в некий потусторонний мир, где суперзлодей строит планы по уничтожению мира, эксплуатируя талантливых детишек того мира, который и собирается поработить. Ну или испортить.

Построение образов связано с мультиличностностью: радист является альтер эго нескольких радиоведущих с различным стилем подачи, психушка — само воплощение расстройств личности, а фантастические миры — это миры Двойников, то бишь немного измененных аналогов этого мира, которые могут смещать личность, вселяясь в свое же тело другой реальности. Если честно, очень банально. Тем более, что способность перемещаться через отдельное пространство мы видели и в “Дозорах” и у Макса Фрая (это если посмотреть с патриотической стороны вопроса). Но в российских произведениях все было забавнее, сложнее и умнее (если честно, читая Фрая, выписывала цитаты, побеждала ее книгами свою юношескую депрессивность, что определенно добавляет очков достаточно тривиальному повествованию хоть и в оригинальной вселенной).

Поставила “Черному дому” двойку из десяти. Не очень. Не отвечает потребностям как внутрижанрово (для хоррора не страшно, для триллера не саспенсовато, для фантастики не оригинально, для детектива не загадочно), так и в плане художественных средств. Подумала, что Кинг писал только описания жертв и маньяка, а также придумал способы давления на отвращение. Хотя и Страуба не буду обвинять. Откуда я знаю, кто из двух авторов больше нашкодил.

«К завтрашнему дню — срочно!» 3/10

Я начала знакомство с этой тетей со сборника интервью, который она не поскупилась выпустить как очередную книгу — отдохнуть-то от романов хочется так же, как и получать за такой отпуск полноценную зарплату.

Сборник очень даже неплох: и композиция выдержана по тематике и по членению на визуальные и абстрактные эпизоды, и содержание продумано для поддержания интереса. Интерес, кстати, под конец начал уплывать. Причиной тому послужила абсолютная прозрачность образа писательницы. Хоть темы интервью и были разными, хоть подход журналистов отличался, но Рубина не изменяла себе до последнего. И хотя в каком-то из мест упомянула, что старается вносить разнообразие в книги, что-то под конец чтения уже перестало вериться, что мне будет интересно читать ее сочинения.

Тетя Рубина — типичная женщина-мать-работяга. Тетя Рубина — типичная советская тетка, переселившаяся в новые реалии со своим постсоветским подходом к работе и жизни. Дина — актриска, писатель, музыкальна, из Ташкента, не держат в себе недовольство и рада выплескивать его по делу, ценит жизненную иронию, тонко чувствуют юмор четко подмеченных ситуаций и... дева по гороскопу.

Последний факт меня очень смущает. Рубина похожа на верующую, ну или на такого человека, который сознательно или подсознательно причисляет себя к определенной религиозной конфессии. Не суть важно, иудейка она или христианка (пока склоняюсь к последнему), но верить в гороскопы… называть змею своим тотемным (!!) животным по году рождения… Что за ересь на столь воспеваемой ею священной земле, радующей взаимодействием религиозных пластов?!

В связи с этим увлечением Рубиной (не скрываю, я тоже в младой юности игралась с гороскопами и разделяла по ним людей) готова поспорить, что ее персонажи должны создаваться по гороскопическим стереотипам. Тем более, что она даже сама себя, как дева, определяет любительницей порядка, расчета и прочей холодной девической мишуры.

Но вернемся к книге. Что в ней интересно, так это мелкие подробности о жизни в Израиле и Советском Узбекистане, о том, как израильская армия создает граждан, а советская идеология — нет, о взаимодействии людей разных национальностей, о самом понятии национальности, о профессии писательницы (именно женщины-писателя). Что в ней хорошо, так это разбавление занудств “типичной девы” ироническими и забавными вставками — байками и анекдотами, прекрасными цитатами. Что в ней плохо, так это отсутсвие смысла. Книга откровенно тупа.

Этот сборник раскрывает писательницу, но в ней нет ничего особенного — она так называемый “нормальный” постсоветский писатель, вышедший из Союза писателей, удачно в него попавший. И эта удача, а вернее цепочка удачных событий, и есть составляющая понимания и радости жизни Рубиной. Она почему-то верит в удачу, а не в Бога. А последний упоминается только в шутливых записках-обращениях еврейских детей. Рубина, как еврейка и жительница Иерусалима, имеет полное право иронизировать и шутить на религиозные темы, но не является ли это типичным женско-писательским прикрытием? Писатели часто стоят за неким образом своей “нормальности”, а постсоветские люди тем более, да еще когда пытаются угодить аудитории (а чаще бывало — государству, что к Рубиной не относится, как можно заметить из отношения Дины к советским интересам), а женщины прячутся еще и за щитом бытовухи. Восточные женщины в этом плане прятались бы за своего мужчину, кем бы он ни был, мужем или младшим братом. Но постсоветская баба как неизменный советский холодильник — скрытая феминистка (да, холодильники — те еще темные лошадки!), богиня быта и своей профессии.

Этим прикрытием все полностью испорчено. Текст захламлен смешным бытом. И этот юморок повторяется в своей очередной версии на каждом кругу-главке в попытке дотоптаться до своей могилы или в ожидании героя, который внесет реальную жизнь в стереотипизированный гороскопами и удачами мирок. Жду таких героев в сочиненных Рубиной произведениях. Произведение из собственных интервью же не удалось. По крайней мере, это была удачная (!) краткая автобиография в качестве предисловия.