Вот уж не ожидала от Толстого настолько потрясающей готической истории: и вампиров приплел, и сумасшествие, и фантасмагорические сны чуть ли не в стиле сказок Гофмана, проникнутых символами, и старинные хроники, и особняк на ритуальном месте античности (позже у Лавкрафта), и загадочный портрет, и разбойник был, и свадьба, и детективный сюжет... Вообще достаточно продуманная запутанная история. По мне, шедевр.

Заметила, что лучше всего всегда удаются такие мистические истории, в которых какие-то типовые элементы жанра удачно сплетены между собой и при этом развязка близка к реалистического объяснению, которое всё равно скрыло в себе мелкие непонятки. А Толстой все написал еще и с умелой иронией — произведение развлекает читателя во всех аспектах. Не знаю, была ли это своеобразная пародия-вариация на уже написанную ранее готику, но даже с широким кругозором предыдущих и последующих авторов-мистиков «Упырь» может восприниматься как достойный представитель своего жанра, предлагающий оригинальный подход к готической литературе.

Отдельного упоминания требует сон по античным мотивам. Тут проблема в том, что готика, так скажем, в начале своей карьеры представляла собой отход от античных образцов, коими славился классицизм. При этом авторы использовали персонажей из эпохи классицизма, прививая им интерес к оккультным и мистическим учениям, что в «Упыре» также встречается /странные таблички с таинственными письменами/. Но сами античные сюжеты не использовались (разве что демонизировались или «эльфизировались» статуи античных времен), а тут явные античные мифы во сне. Но все встает на свои места, когда само место (Италия) кричит нам о своем наследии. Интересный ход — такого еще не было, английские замки вот стояли на римских фундаментах, будучи наследниками бывшей Римской империи.

В общем, все невероятно мощно и невообразимо талантливо сделано. А говорить об отдельных аспектах и преобразовании знакомых мотивов можно бесконечно.

Ожидала что-то подобное, но больше рассчитывала на хэппи-энд, чем на такое. Воображение нарисовало прекраснейшую картину для последнего эпизода. Никогда еще саспенс не был настолько добродушным и ненастораживающим. Я даже стала верить в те сказки, что марсиане наплели землянам.

Озадачивает коварство жителей Марса — они выдумали изощренный подход к пришельцам. А ведь вполне могли осуществить свой замысел и напрямую.

И этот вопрос, я думаю, один из самых верных. Полет на Марс — виртуозная игра человеческой мысли. Но пока Марсу есть чем крыть, он выигрывает и в третий раз.

Вот люблю, когда герои Брэдбери ненавидит женщин, которые получают негласный статус «своя». Такая женщина — самое противное существо на планете. И хорошо, что случай подвернулся поместить, наконец, её на действительно обезлюдевший Марс, где все еще остался здравомыслящий мужчина, который на фоне массового возврата всех жителей на Землю заботится о запасе пищи наперед (кто ж будет теперь снабжать и зачем) и даже мечтает о счастливой семейной жизни с женщиной, создавая у себя в голове образ прекрасной дамы.

Но женщина оказывается той самой глупой бабенкой Брэдбери, не способной стать мечтой и вдохновительницей для мужчины. Она становится воплощением не красоты, а её увядания и развращения в отсутствие морали (общество-то разлетелось, нормы устанавливать некому). Мало того, что она живет одним днем, в котором пирует вседозволенность, так еще и надеется, что в отсутствие вариантов она может оставаться привлекательной. И все-таки нравственность не работает по экономическим законам, да и... Не лучше ли умереть с голоду, чем за неимением порядочной пищи падать до поедание всякого шлака?

Одиночеству научиться оказывается проще простого — нужно только знать, что на другом конце есть кто-то совершенно тебе не нужный.

Всегда читаю хорроры с двух позиций: плотности нагнетания либо экшена и дизайна персонажей, в особенности монстров. Слышала о сравнениях с «Жребием Салема» Кинга, который мне советовали больше, чем «Они жаждут», так что я прочла его перед Маккаммоном. ...иии скажу, что чем дальше я читала последнего, тем ниже падал в моих глазах «Жребий», опускаясь чуть ли не до единицы, хотя я поставила ему твердую семерку. «Они жаждут» прочесть очень стоит. Хотя, лучше вне или до чтения других произведений Маккаммона о разборках латиносов.

Так в чем же сладость этого произведения? Дело в том, что тема вампиров так или иначе всегда связана с удержанием кровопийцами определенной территории. Все начиналось с семейного замка, а потом переходило чуть ли не в международные войны. Здесь завоевание проходит на нескольких уровнях — как завоевание города через который потом планируется завоевывать постепенно новые территории, и как войнушка распространяющих свое влияние городских банд, и даже война за карьерное место, пробивание в мир шоу-бизнеса. И если учесть тот факт, что вампиры почти повсеместно попадают под католическую мифологию, лестничность и слоистость такого построения сюжета очень импонирует фантазии автора. «Католичность» проскальзывает и в извращении христианских идей до иерархии власти — эдакое типичное американо-протестантское отношение к «консервативному христианству».

К коктейлю типичных штампов хоррора добавляется мотив инициации, потому что главный злодей — это ребенок, совсем чуть-чуть не доживший до совершеннолетия, пока был живым. Эта недовершенность проходит нитью до конца повествования, оставляя сам глобальный замысел на стадии одного шага до триумфа. К тому же очень интересна находка с песчаной бурей, создающей идеаьную среду для вампирской оходы. Как известно, большинство ужасающих людей вещей находится на грани состояний, а тут целая коллоидная система. Ряд оригинальных подходов к классической вампирской идее дополняет соленая вода как вариант святой воды. Тут уже мысль на грани научной фантастики и религиозности: если святой отец реально освящает воду, то Палатазин подходит к вопросу святости рационально. Все-таки вампир — это достаточно примитивное, амебное создание в своем роде, даже так — паразитическая амеба, живущая на одном типе раствора. Я не знаю, то ли Маккаммон реально хорошо разбирался в коллоидной химии, то ли я с этим заморочилась, или так вообще совпало, но происходит подмена коллоидных сред для уничтожения вредоносного организма.

Все это меня цепляло каждый момент, когда раскрывались новые подробности и детали.

Оригинальность подхода к вампирской истории, плотный экшен, неожиданные повороты развития событий и великолепный дизайн главного монстра (хотя и некоторые герои хороши, хотя достаточно тривиальны — понравился торчок Крысин, внезапно возникший эдаким Иисусом среди бури) дают мне полное право поставить роману высший балл.

Практически чистейшая готика, погружение в ужасающей красоты сказку, параллели избранного народа Германии и Атлантиды, бездыханные создания и уходящий свет.. Это целая поэзия. Читаешь с пониманием, что до конца, до самого демонического храма, дойдет лишь самый худший из героев, что умрут те, кто обладал не «прусским рассудком и здравым смыслом», но люди, еще не растерявшие человечности. И как будто смерть их будет спасением от худшей участи.

Комментарий говорит, что это единственное произведение Лавкрафта с сатирой на немецких военных. Не нашла сатиры и иронии, но сближение германского мифа с мифом об Атлантиде и лавкрафтовых мифологией. И это превращает новеллку в готическую в кубе с этими слоями художественных домыслов, дополняющих друг друга. Здесь четко видна эволюция жанра, когда все «темные силы» приходят в единый храм на дне океана. Бездна ужаса в глубинах, лишенных света и воздуха. Тьма рождает здесь жизнь, которой это и не нужно, хаос производит свой свет и дышит иначе, хоть и использует тела дышащих воздухом созданий. Поражает эта иная живучесть поглощенных темным началом существ, живучесть и многочисленность (как в случае с дельфинами).

Один из немногих произведений Лавкрафта, где наконец-то умело используется недосказанность. Излишняя документированность и концовки с объяснениями в других рассказах часто портили впечатление. Но здесь ужас остается довлеть над сознанием и не отпускает до конца.

Обнаружила в этом рассказе два очень забавных момента — я вообще склонна читать хорроры как иронические произведения, смешно мне открывать всю нелепость окружающей действительности через ужасы, а не сатирический реализм.

Первый момент: когда-то в школе учитель по обществознанию (!) сказанул, что женщина — рабыня дома /ну или как-то так — не менее криво/, подразумевая, что её жизнь посвящена созданию домашнего уюта. Брэдбери достаточно религиозен, поэтому не мог не добавить этот контекст. Дело в том, что каждый преданный христианин (да и представитель иных религиозных конфессий) понимает, что он раб Божий и больше ничей. И женщина в этом рассказе возводит до бога своего мужа, построившего вселенную, представляющую из себя всего лишь дом. Вот до чего доводят девочек дебильные преподы по обществознанию!

Момент второй: ирония социализации (еще один камень в огород тому же школьному предмету) ребенка. Он не понимает смерти, но утверждает, что умер, когда выходит в более огромную вселенную. Не знаю уж, чему там его научила мать-учительница, но явно упустила не только историю человеческих обществ, но и физическую географию с биологией. Социализация при этом становится реальным, самым примитивным процессом инициации человека — он оказывается в широком пространстве совершенно один.

Метафоричен образ игрушки-попрыгунчика: ребенок сообщает ему свои же комплексы — он боится выпустить его, потому что ему самому запрещено выходить за пределы своей коробки. И игрушка становится его двойником и предвестником освобождения. Ребенок, не обладая своей свободой, дарит её своей игрушке — воистину жест великой щедрости. И насколько мерзка его мать по сравнению с ним, которая запирает свое дитя, зная, что происходит снаружи. Наверняка отец не был убит чудовищами, а общественный (государственный/карьерный, хз) интерес поставил выше семейного. Хотя, построил же он дом для своего чада. Может пашет где-то «как раб на галерах», пока мать пытается пахать по дому. Что возвращает нас к моему школьному преподу в очередной раз: если женщина — рабыня дома, то мужчина, выходит, — «раб работы» (кубический раб против сферического в вакууме).

После «Попрыгунчика» Брэдбери становится одним из моих фаворитов в этом жанре.

Одна из вариаций традиционных рождественских ужастиков с хэппи-эндом, которые готовят под Рождество. Не знаю, была ли публикация связана с праздником Рождества, но если бы существовал сериал или блог лавкрафтовской мифологии (я подразумеваю времена, когда это все было бы еще свежо, но имело похожие реалии), то выпуск под Рождество был бы именно таким.

Не стоит жаловаться на недосказанность — здесь сказано все, ибо задействованы образы традиционного английского фольклора и типичные святочные гадания. Не знаю, дошло ли до славян поверье, что в Рождество не нужно приближаться к церквям во избежание увидеть двойника того, кто в этом году умрет (часто видела эти упоминания, но изначально это английское верование). А дело в том, что языческие празднования привязывались к зимнему солнцестоянию, которое христианская церковь заменила праздником Рождества. А все солнцестояния были праздниками возрождения и жертвоприношений. В канун Рождества люди оставляли дома еду, а сами выходили на гуляния, чтобы воскресший духи мертвых позаимствовали дом и поели. То же самое творилось и в церквях — это уже христианизировавшаяся традиция. Мертвые посещают пустые церкви, причем среди них встречаются двойники живых, жаждущие забрать живых с той же внешностью в царство мертвых.

Все эти разглагольствования можно считать спойлером к происходящему. Поэтому скорей всего главный герой под маской мертвеца увидел самого себя. А женщина с веретеном — еще одна героиня фольклора, Берта. Ее образ связан с покровительством умерших некрещеными детей и выходом в Рождество проверять порядок в домах.

По этому рассказу можно проследить всю лавкрафтовскую мишуру, отбросив традиционное. Остались: подземные лабиринты, угроза из водной стихии, стрёмные книги типа Некрономикона, герой с древней родословной, дом колониального периода с ромбовидными окнами, хэппи-энд.

Забавно.

10/10

Не знаю, почему все купились на понимание метеорита как яйца неведомой внекосмической жизни — это же жанр ужасов, а значит целью автора всегда является затуманивание истинного смысла явлений. Лавкрафт это делает с помощью приложения к неизвестному известной человечеству науки. в ход идет физика, химия и биология. Но это же Лавкрафт! Он же гений заморочивания сознания!

Вообще, меня донельзя поразил этот рассказ. Я впервые испытала эстетическое наслаждение от ужастика. Обычно тебе предлагается нечто противное, вонючее или давящее на моральные позиции, а здесь сама фантастика в ее умении возбуждать любопытство к фантазиям автора заманивает в ловушку смерти.

На мой взгляд, рассказ о том, как люди переоценивают свой вклад в историю как человечества, так и самой Земли. Изменения, которые последовали по возвращении в свое время совершенно не возмутили работников организации сафари, зато буквально уничтожили впечатлительного Экельса. А с другой стороны, так ли важна грамматика английского или очередной президент? Выборы-то в Америке многоступенчаты, а кандидатов всегда два, что значит, что второй претендент на равных отвечает требованиям народа своего времени. Да и, тем более, родились же все они к тому же времени с такими же именами. А еще одно допущение может дать понять, что люди могут мыслить в этом времени иначе — изменился язык. А хотя, вполне возможно, что изменились только формальности, а люди все те же... Не об этом ли хотел нам сообщить Брэдбери?

После прочтения осознала всю разницу американского и российского менталитетов. В США через медиа настолько мощно внедряется образ типичной традиционной семьи, сплоченной, часто фермерской, потому что, делая карьеру и продвигаясь по взрослой несемейной жизни, люди меняют места жительства, даже рвут связи с родными. В России же именно взрослые люди надеются на неодинокую старость.

Образ лестницы и стога сена, полета ласточек над ним — это типичный готический мотив инициации ребенка. Легкий поели детства и падение в мир по ту сторону солнечной беззаботности. Слова «лестница» и «карьера» прочно завязались друг на друге. С другой стороны, Кингу не чужды религиозные метафоры. Путь на небеса тоже завязан на лестнице. В детстве Катрин встретилась именно с этим моментом — восхождение и падение карьерное и в то де время нравственное (от победительницы конкурса красоты до проститутки). Да еще и на грани со смертью. Смерть, вызванная падением, — образ-близнец. Перед духовным падением Катрин могла погибнуть еще в детстве, если бы не спас родной брат. Но закончилось все заметкой о падшем человеке, которого уже не спасти. Мне кажется, тут показана бессмысленность сопротивления силам, движущим смертью людей.

Рассказ понравился своим смысловым параллелизмом. Смерть и одиночество, разрыв связей с родными — не самые пугающие элементы, как и неудачно сложившаяся жизнь.

Сначала не понимаешь, что за рассказик такой в начале книги, пока не доходит, что все зарисовки расположены в хронологическом порядке, и данное произведение становится поэтическим эпиграфом ко всему происходящему. Ракета еще не покинула пределов Земли, а уже навевает марсианскую жаркую атмосферу. Это прибытие самого Марса, когда так хочется дотянуться до него.

Воистину реактивное лето — последний привет от планеты после того, как корабль навечно пропадет за пределами земной атмосферы. Лето бесполезное, лето слишком короткое, лето ядовито жестокое, резкое, но всё равно кое-что проясняющее. Ракета уже намекает о будущем, как телепатией марсиане уже чувствуют музыку заключенных в ней душ, распевающих чуждые им песни. Так же резко, враждебно и скоротечно все кончится, как кончился первый, открывающий, рассказ. Но мы этого еще не знаем и посему-то кажется, что взлет затянулся. Лета вечного захотелось?

В третьем романе о Земноморье наконец-то начинают сплетаться истории и события, описываемые ранее. Причём не столь сюжетно, сколько смыслово — приходит понимание устройства мира в глобальном контексте. Великие потрясения здесь происходят не каждый день, поэтому и между романами большие временные промежутки. Зато описание произошедших событий становится достоянием исторического и культурного ландшафта разбросанных по местному морю островов. Путешествие охватывает обширные территории и из повествовании о нем узнаешь не только о возникшей проблеме, но и о том, как этот мир жил в своём идеальном состоянии — состоянии постоянных изменений и развитии искусств, зачастую с помощью овладения секретами волшебства. И мне нравится, что местное понимание колдовских сил осень сильно завязано на понимании высокого искусства, умении мастера. Здешнее волшебство не магия в ее своевольном применении, волшебство — это то, что является залогом жизненного смысла, способом доведения равновесия до состояния чудес.

Каждый роман является историей подростка, вступающего во взрослую жизнь — что-то вроде историй об инициации, которая создаёт великого человека после столкновения с безымянной тьмой и пустотой. Именно роман «На последнем берегу» усложняет мысль о противостоянии тьмы и света до противостояния живого, вечно изменяющегося в разнообразии стремлений равновесия и равновесия пустого, бездеятельного, мирного, но соответствующего состоянию всеобщей смерти и отрешённости, оправдываемого обстоятельствами и средой, сведённого к безыскусной простоте, в которой исчезает не только истина, но и любая память. Очень трагичной мне показалась сцена, когда на ежегодном празднике танца, который проходит во всех пределах, певцы не смогли продолжать ночную песню до рассвета, потому что у них закончились сюжеты о создании мира и деяниях героев.

И эта потеря историй — тоже своеобразная потеря волшебства. Ведь волшебник в этом мире — пилигрим. С первого романа мы узнаем, как важно в Земноморье умение морехода, но ещё более ценно искусство волшебника в управлении ветром. Но и оно напрямую зависит от умения волшебника править судном, а иногда и строить своё собственное. Волшебники этого мира — те, кто хранят истину. И вот, «На дальнем берегу» эта истина начинает исчезать. И вроде как поглощение происходит именно с краев известного мира, но тьма подступает повсеместно, потому что, как мы знаем из первой истории о вызове тени, безымянные способны поглощать человека вместе с его плотью. И знаменателен тот факт, что у великих мастеров были «съедены» руки.

Мне нравится, что мир Земноморья открывает иной взгляд на волшебство и истину и как Урсула ле Гуин психологически преображает героев от наивных юнцов, для которых существует только традиция, ученик и ритуал, до тех, кто готов бороться за истину во взаимодействии с осязаемой тьмой. Маленькая жрица в гробницах Атуана ведь даже не верила в то, что безымянные властвуют ее храмом и лабиринтом, потому что сама оставалась чистой и невинной, а окружающие привыкли к осознанию собственной силы и власти самопровозглашенных королей-богов. И теперь повсеместно, чтобы поглотить каждого человека силой смерти через обещание бессмертия, некий новый король обоих миров наносит первый удар по волшебникам — тем, кто скромно несёт своим ремеслом в мир его изящную целостность.

«На последнем берегу» — очень мрачный роман, можно сказать депрессивный. Поиски зла и тянут, и пугают — это непрекращающаяся борьба за то, чтобы сохранить и себя, и весь мир. Приключение волшебника не вызвано жаждой приключений и любопытства или зовом долга — оно рождено самим порядком вещей и затрагивает осознание личного бытия, бытия мира и бытия волшебства как таковых. Несмотря на то что Урсула ле Гуин вкладывает в уста волшебника поучительные речи, философия этих слов куда примитивней, чем понимание сил жизни мира Земноморья. Может быть именно поэтому истину можно выразить только на языке истинной речи, на которой говорил создатель. Все приключение — это панорама бедствия и атмосфера безнадежности, потому что и силы волшебника небезграничны. Единственное, что толкает и читателя, и героев продолжать свой путь — надежда. И Урсула ле Гуин мастерски учит хранить ее до самого конца.

Великолепное и очень нетривиальное фэнтези, происходящее в так похожем на наш, но все-таки немного ином мире. Но так покажется только человеку с культурным багажом, в который плотно проникло христианство, ведь вселенная «Темных начал» словно альтернативный мир, который пошёл другим путём, потому что здесь над научным прогрессом продолжала довлеть церковь, Магистериум, и каждое открытие должно было находить религиозный смысл. Невероятная идея личных деймонов и таинственной Пыли превратили основные христианские догматы в очень конкретные образы фэнтезийного мира, хотя подвижные зверьки олицетворяют чувствительную душу человека, а Пыль очень близка по смыслу к Божественному Духу, пронизывающему мир и сознательных людей; Пыль движет алетиометром, вещающем истину.

Забавно, что столь религиозная концепция, лежащая в основе книги отталкивает тех, кому чужда такая глубокая тема. Им приходится верить тем одержимым открытиями ученым, которые пытаются приложить к основной проблеме — Пыли — формальную логику, снизить пафос в стиле иудеев и протестантов: до Бытия, до первородного греха. После прочтения даже показалось, что это наш мир в какой-то момент вдруг ответвился от вселенной «Темных начал» в тот момент, когда людей превратили в зомби отрезанием их деймона; и теперь видишь вокруг повреждённых, рыщущих в поисках истинной веры вместо того, чтобы смириться с той, которая соответсвует их исторической культуре, или в поисках объективного знания, забыв о настоящем чувстве единения с самим собой, со своей душой, навязывая себя другим и, наоборот, пытаясь оторвать от чужого. Не удивительно, что у самых холодных и расчетливых людей деймон в виде обезьяны — самого похожего на человека существа, быть может, самого рационального из всех. И не удивительно, какой восторг у посюсторонних поврежденных вызывают панцербьёрны — животные, которым приходится ковать свою собственную воинственную душу-доспех. Потому что в христианском мировоззрении у животных нет бессмертной души, только человек характеризуется триединством тела-души-духа. И, быть может, не просто так самым страшным человеком в книге будет ломающая людей мать Лиры, одержимый наукой отец Лиры и пытающийся быть похожим на человека панцербьёрн.

В связи с этим «Северное сияние» открывает новый взгляд на взаимоотношения существ и людей, все ощущения куда сильней, потому что чувства отданы животному воплощению, расставание с которым терзает тоскливой болью. Ты вспоминаешь похожие ощущения из своего опыта, но понимаешь, что происходящее в книге куда сильней и осознаёшь, насколько мало значит бренное по сравнению с духовным, вечным. Быть может, именно поэтому долгожительницы ведьмы в «Северном сиянии» могут отсылать своего деймона на огромные расстояния — их опыт позволяет им другой уровень ощущений, поэтому им не страшен даже лютый северный холод.

Очень приятно читать фэнтези, герои которого находятся в своём собственном мире, открывая его для себя естественным образом. Мир целен и продуман, хоть и может видеться главной героиней обрывками, потому что она раньше не покидала стены монастырской обители, а позже местного аналога университета, где Учёные — всего лишь вторые после Магистров, адептов церкви. Но даже в стенах существуют свои мифы, свои секреты, а ещё множество случайных людей и постоянных посетителей. Девочка Лира не столько участвует в научной или религиозной жизни Иордан-колледжа (Оксфорд), сколько озорничает с мальчишками, пока дети не начали исчезать. Из-за своего свободного образа жизни Лира не привыкла витать в облаках абстрактных определений и идей, но обладает чётким и ясным взглядом на мир. Возможно именно такой склад ума и помог ей пользоваться сложнейшим прибором алетиометром и ввязаться в кампанию по спасению своего друга.

«Северное сияние» — очень сильная книга по идейной составляющей и драматизму ощущений, история настоящего героизма и силы духа. Ещё давным-давно, как только её издали параллельно с Гарри Поттером, мне не захотелось её читать. И правильно, потому что эта книга будет понятна не всем, она не наивна, но в ней нет и занудства волшебных систем, в ней нет юмора, в ней есть жестокость и жесткость, от неё словно пышет ледяным характером и волевыми решениями. «Северное сияние» находится на перекрёстке волшебного фэнтези и реалистического ужаса, почти что продолжатель мрачной готической сказки в реалиях очень близкого нам мира с теми же континентами и очень похожими названиями, разбираться в которых автор дал нам самим, а переводчики помогли тонкими намеками, ведь все так знакомо, если обладаешь каким-никаким знанием и культурным балластом, который не время скидывать, пока читаешь Филлипа Пулмана.

Виртуозный детективный рассказ, чей не особо-то и хитроумный «злодей», решивший обогатиться после того, как в маленьком городке на Диком западе, куда давным-давно на серебряные прииски стекался народ, резко уменьшилась смертность и преступность, облапошил не только расслабившегося шерифа, но и невнимательных фантлаборантов, типа айвы79, ератника и корсрока, а, думаю, и ещё немало так похожих на простолюдинов описанного городка читателей. Топорно мыслящие копы уже встретились на предыдущих страницах сборника, а здесь продолжают доказывать тенденцию следования правилам обвинения, когда улики кричат громче, чем доводы разума и сердца. Мог ли быть столь алчным, чтобы охотится за серебряным долларом, везунчик, который решил не забирать лотерейный выигрыш в песо, мало озабоченный политической обстановкой и читающий старые газеты о серебряной лихорадке, в которой участвовал его брат? А так просто оставить на месте преступления шляпу, которую до этого никогда не снимал? Почему на суде, где прокурором и судьей был один и тот же человек, а адвокатом — богатый владелец торговых рядов, постоялого двора и гостиницы, самым заинтересованным в обвинении оказался ещё один завсегдатай «Игральных костей» гробовщик? И, наконец, попал ли доллар в карман убийцы или был кинут на поднос подаяний в церковь? Вроде как, автор не даёт однозначных ответов. Единственное, что можно сказать с уверенностью, гробовщику точно заплатят, как точно повесили бы невинного в городке, где суд вершат месть, жадность и первые бросившиеся в глаза факты.

Рост в период депрессии

Одним из показателей мастерства автора, описывающего свою собственную жизнь, становится такой стиль, где нет рефлексий и оценок, где даются голые факты, а художественный вымысел раскрывает позицию зрелого человека, переосмыслившего жизнь. Буковски сделал это с иронией. В этой книге мало веселых вещей, её события драматичны, слова и поступки жестоки, чувства пошлы, но за счёт отношения рассказчика к происходящему мрак нищенской жизни в годы Великой депрессии и начала нацистской войны в Старом свете больше не кажется худшим местом.

На мой взгляд, нет ничего более увлекательного, чем хорошо рассказанная правдивая история, история, в которой расставлены акценты, в которой оставлено все самое важное, которая может запросто распасться на драматичные анекдоты. Чего-то подобного я жду от людей обычных, когда происходит знакомство. И знакомство с Чарльзом Буковски состоялось! Но для меня до самого последнего момента события книги оставались вымыслом, хоть и таким, который поражает правдоподобностью.

«Хлеб с ветчиной» — роман взросления. В ем не нужно искать интриги и сюжетной арки, жизнь идёт своим чередом, начавшись с момента любого воспоминания и закончившись перед реальностью настоящего момента. Именно таким было ощущение обрыва в конце: все время пребывая вместе с Генри Хэнком Чинаски в его Америке тридцатых, ты вместе с ним, в алкогольном опьянении, как будто попадаешь в безвременье, а выходишь из него в своё собственное время.

Роман посвящён всем отцам, и именно обвинение в адрес родителей — единственная вещь, которая звучит не фактом, а криком души. Рабская жизнь ребёнка существует в рамках представлений главы семьи, самого сильного его члена. И в книге не только судьба Чинаски показана как результат, вытекающий из взглядов и материального достатка семьи, в которой приходится расти — и богатеи, и отщепенцы учились вместе с Генри-младшим в одной школе и жили по соседству, но только после выпускного все разошлись на непреодолимые расстояния друг от друга, хотя казалось, что в учебе вместе, в одних и тех же рядах кадетских классов или спортивных команд удача могла прийти к любому. Генри Чинаски осознавал куда более дальновидную истину — дальше, в жизни за переделками школы, такого не будет, и выбрасывает чудом заработанную медаль в канализацию.

Подобные взгляды главного героя книги постоянно будут сталкиваться с обывательскими стереотипами о заработке и семье. Такими стереотипами и живут родители, такими стереотипами жил отец Генри Чинаски. Он хотел быть похожим на типичного отца-работягу, обеспечивающего свою семью, верил, что каждый отец должен покупать дом для будущего поколения и таким образом умножать недвижимость, а, по логике, и потомство. Что-то древнеродовое есть в таких взглядах, экспансивное. Рыночная экономика накладывает на это «язычество» свои правила — законы потребительской жизни, где, имея доход, растрачиваешь его на доказательство статуса человека из среднего класса, статус семейного человека, способного обеспечить потомство тем же самым статусом, где меняешь на этот образ свою жизнь. Все реальные мечты и стремления остаются за бортом этого иллюзорного мира либерализма.

В связи с этим в книге присутствует и тема политики, и раз уж в мире начинается Вторая мировая война, все только и говорят об угрозе нацизма, принимая левые стороны. Но и здесь маленький Генри очень ясно чувствует, что патриотизм и ненависть к врагу в душах людей не подкреплены ничем, кроме домыслов. Он ловко строит фразы, очень напоминающие лозунги и тезисы диктаторов, и мало кто из слушателей вникает в их смысл, обращая внимание лишь на форму. И тайно возникающие студенческие правые кружки, и явно заявляющие о себе левые на самом деле остаются в душе такими же точно, как их родители и выбранные ими президенты типичными американскими либералами.

Мне кажется, что несмотря на то что факультет журналистики был выбран героем по причинам высокой степени раздолбайства на нем, именно изучение журналистики дало писателю и его альтерэго обрести ощущение реальной жизни, то столкновение с действительностью, которое делает человека личностью, и тот стиль, который требует чётких фактов. И именно поэтому мы сейчас получаем удовольствие от чтения книг Чарльза Буковски.

Книга, которая может вызвать симпатию к армии и возбудить интерес к военной теме, даже вернуть адекватное отношение к пониманию войны, которую с последней Мировой считают злом априори, никак не стараясь объяснить локальные военные конфликты современности. Модель общества, созданная в «Звездном десанте» Хайнлайна отнюдь не утопия, а возврат к ценностям раннего христианского средневековья с полным отсутствием лицемерия, рыцарством и особым пиететом к женщине, несмотря на то, что женщина сама может стать «рыцарем». Не зря любому воину разрешается соблюдение религиозных ритуалов в соответствии с вероисповеданием. Религиозность – важная составляющая настоящего человека. Хотя речь в романе не идет о чести (подразумевается, значит), основным предметом, определяющим способности нравственного чувства человека, становится История и Философия Морали (ИФМ). Отсутствие оценок по ИФМ – важный знак, потому что именно бреши в морали превращают достойных граждан в планктон, заботящийся только о собственном благе. И в воспитании морального чувства задействованы настоящие гуру, а не «теоретики», которые только рисуются своим «знанием», не имея о нем ни малейшего представления, кроме абстрактных домыслов своих отстраненных философствований. Настоящий учитель – еще одно слагаемое, способное воспитать настоящего человека и настоящего гражданина.

Единственный промах Хайнлайна – это отсутствие определения свободы, битва за которую и ведется гражданами созданного в книге мира. Тут скорее битва за человека, за его жизнь, именно человек и его спасение ставится во главе угла и становится поводом для ведения войн. При этом человек ценится за индивидуальную душу. Такому обществу индивидуалистов противостоит платоновская модель общества масс, воплощенная в багах, инопланетянах-насекомых, живущих по принципу муравейника. Ради чего живет подобное общество вообще не ясно: то ли для размножения себе подобных и захвата ресурсов, то ли для утверждения идеи «аристократов»-философов-«мозгов» об идеальном обществе. Даже интересно, подразумевалось ли под этим, что идеология соцстран – это подобный тупой муравейник, бессмысленно расходующий людей, называя их «ресурсом»? Даже если нет, критика марксизма прозвучала, причем касательно того, что до сих пор живо как в умах народа, так и в системе что постсоветского, что капиталистического общества: ценность труда человека и выливающаяся отсюда стоимость самого человека, выходящая из его труда. В общем-то, именно поэтому история из человеческой в какой-то момент превращается в экономическую.

Мне всегда казалось, что если называть семью ячейкой общества, то мы всегда будем получать анархизм. Странно, что это мало кто замечает, апеллируя к наличию государственных элит, законов и аппарата, завязанного на их исполнении. На деле же каждая семейная ячейка всегда диктует собственную мораль, несовершеннолетние получают паспорт (а с ним гражданство) просто так и остаются безнаказанными перед законами государства и наказываемы по прихоти родителей, часто выдумывающим себе особые права внутри «семьи-государства». Все это подкрепляется анархической природой свободного рынка и стремлению каждого к личной выгоде на его просторах. Кажется, что Хайнлайн отправляет всех, кто не пригоден к службе в армии в подобный анархический мир индивидуалистов. Все-таки не понятно, почему в его обществе наступает порядок, когда у власти военные, если многие «непригодные» списываются как раз по причинам особо возбудившегося эго или недостаточного чувства ответственности, завязанного на соответствии особой морали? Для этого нужно либо иметь чистоту нравственного чувства (но не всегда религиозность его дает), либо глубоко понимать моральные императивы своего общества (а раз ты уволен, то здесь у тебя «незачет»). С другой стороны, признание гражданских прав только за теми, кто прошел военную школу, представляется логичным, если брать в учет то, что высшие государственные элиты по больше части нужны как раз для ведения внешней политики. Может, в таком случае свобода у Хайнлайна и подразумевает анархию внутри государства?

Интересный рассказ в контексте творчества Лавкрафта, очень викторианский по своей идее — победа над смертью и разложением. Получил у меня высший бал не столько за мастерство, сколько за вызванные ассоциации с нерадивыми домохозяйками, желающими спасать любые продукты в морозилке, лишь бы не почили их труды походов в магазин или собственного умения готовить то, что никто не оценит. Тут та же проблема, доведенная до эгоцентризма, то бишь спасение собственного бессмысленного существования, когда, казалось бы, смерть в таком случае не хуже.

Рассказ вызвал улыбку, раскрыв очень частый предрассудок живых людей с их страхом перед смертью или потерей тела. Что не менее важно, так это то, как действия по преодолению подобных страхов вызывают в людях новые фобии. От безмолвия, мрака и одиночества — к боязни холода. Переход заявлен в самом начале, ясно показан и доведен до логического финала. Хорошо, что главный герой не оборвал повествование своим обмороком, скинув обязательный элемент на долю пришедшего электрика, забившегося в эпилептическом припадке при виде морозящего себя постояльца (это мне тоже показалось смешным: электрика долбануло без всякого электричества. так и захотелось поинтересоваться, частенько он вообще пребывает в таком состоянии на работе?..).

Прекраснейший рассказ, основанный на изъянах современных семей. Родители (и даже учителя) часто считают, что формирование ребенка напряму связано с его восприятием прогресса и расположение в комфорте, который он предоставляет, расширением кругозора и при этом сообщением нереальных объемов информации, не важно познавательного или развлекательного свойства. Отсутствие рефлексии (общения и самовыражения) оставляет человека потребителем навязываемого удовольствия, он перестает развивать свое миропонимание, которое не превратится в индивидуальное мировоззрение.

А родители вообще любят пенять детям, что они должны быть благодарны им за крышу над головой, за пищу и одежду. Да как бы не так! Без человеческих отношений все блага цивилизации — ничто, сама цивилизация скатывается до диких реалий Африки, истинной колыбели человечества, которая баюкает и усыпляет не хуже продвинутой автоматической кроватки.

Первый рассказ Кинга, который меня впечатлил. Фильм я не смотрела, но, судя по комментариям, он стоящий, раз рассказ перед ним уступает.

Здесь явно есть отсылки на идеи ужасного, которые были выдуманы Лавкрафтом: скособоченные углы, отдельная жизнь пространства, связь с историей... Но Кинг слил в одном месте гораздо больше мотивов хорроров — по одному «1408» можно ознакомиться практически со всеми: есть намеки на волков и вампиров, вампиризм самого места (бледный толстенький хозяин отеля сам, возможно, подкармливает свою пространственную животинку), бред галлюцинирования, сгущение воздуха и разжижение твердых поверхностей, загадочные картины, межкатегориальные существа (дельфин — морское животное, которое дышит атмосферным воздухом; номер тринадцатого этажа явно заявляет о нереальности своего расположения не на том месте), привидений нет, но о них упоминается, мертвенный свет (как у Лавкрафта — неведомое свечение «извне», к тому же в экранизациях и на иллюстрациях использовался лиловый, который применял издатель для книг главного героя). Вышел вполне себе съедобный винегрет.

Концовка, соглашусь, не удачна. Действительно, хотелось, чтобы связь с номером была более глубокой, раз уж об этом было отдельно указано. Но вышло, что писатель наш счастливчик (что снова намекает на типичные сюжетные построения Лавкрафта).

Долго пришлось читать, но это того стоило. Тем, кто не любит продолжительное чтиво настоятельно рекомендую (это не ошибка). Произведение отвечает даже современным стандартам повествования — разбито на удобочитаемые главы и даже содержит напоминания о где-то встретившихся побочных персонажах. Подзаголовки к главам шедевральны, ибо служат не только как дополнительное напоминание о содержании, но и задают интригу, потому что указанного момента зажидаешься в процессе чтения. И ждешь не с претензиями, когда же наконец закончится эта скука, но с увлечением, потому что Тхеккерей (ну пусть будет Тхеккерей, пожалуйста...) развлекает по полной.

Дело в том, что роман ироничен. И, хотя основная история порой драматична

После знакомства с основными персонажами почему-то возникает ощущение плагиата. Со стороны нашего соотечественника Льва Толстого. Я говорю о «Войне и мире». Мало того, что взята примерно та же эпоха (у Тхеккерея она более протяженная), так еще и характеры намекают на заимствования. Не удивлюсь, если Толстой действительно создавал своих героев не только по определенным жизненным прототипам, но и используя романы, относящиеся к реалиям наполеоновских войн. Эмилия в моем сознании представляла собой гибрид Веры и Наташи Ростовой, Джордж Осборн соединил черты Болконского и Курагина, а Доббин с Джозом Седли могли бы стать парой отцов Пьеру Безухову. И тут даже есть своеобразная насмешка, потому что Доббин описывается как человек с торчащими ушами. Конечно же Толстому во избежание полного сходства пришлось назвать Пьера Безуховым.

Как видите, «Война и мир» сразу немного убавила веса в моих глазах (хотя там совершенно другие нравственно-философские посылы), но не так, как «Красное и черное» Стендаля. Дело в том, что мотив красного и черного, как игры со ставками более ясно просматривается именно в «Ярмарке». Здесь даже встречается тот самый момент, когда девушка (Ребекка) просит новичка сделать ставку, чтобы выиграть. Новичкам везет. Таким же точно образом начал светскую карьеру Растиньяк из «Папаши Горио» у Бальзака, а название спер Стендаль! И это при том при всём, что у него просто роман-карьера, где не идет особой игры, а как будто устраиваются военные кампании в адрес определенных женщин и их семейств. В этом видна разница восприятия французами своей войны, своего Бонапарта по сравнению с англичанами и русскими.

Тхеккерей дает нам более оригинальное исполнение романа-карьеры середины девятнадцатого века. Я не знаю, почему параллели с Толстым вылились в парный синтез, но и сама «Ярмарка» предлагает нам двух главных героинь. Причем одна из них (Ребекка) — карьеристка, нацеленная на успех. И она реально играет общественным устройством, она делает ставки, она выигрывает, ее муж — игрок иного рода (типичный кутила). Оба они — профессионалы своего дела. Но везет только новичкам, поэтому, достигнув верхов, пройдя всю лестницу слоев общества по богатству и знатности, Ребекка к определенному моменту свою удачу теряет — все знакомо, и все знакомы с ней. Это было время, когда людям со статусом еще давали кредит в различных заведениях, доверяя положению, а значит определенному воспитанию и чести, но подобные ништяки — уже в последний раз. С появлением среднего класса, проталкивающегося в верхи, доверие обслуживающего персонала падает — так уходит удача. Вместе с этим происходит падение нравов.

Вторая героиня — Эмилия, а также ее не очень удачный (не «удачливый», а «удачный», да) муж — примеры нравственного воспитания. Их честолюбие иное, оно страдает от предрассудка о чести. Эмилия чуть не губит свою жизнь, оставаясь преданной мужу даже после его смерти. Сам Джордж блюдет свой статус слишком досконально, приторно, порой высокомерно. Хотя он даже не дворянин, а из буржуазных кругов, как и Эмилия. Если история Ребекки, родившейся во французской семье и имевшей какие-то дальние дворянские корни, действительно напоминает французские истории своего времени о возмездии и возврате на свое место, то Эмилия — более английское изобретение. Тем более, что даже ее брат связан с бизнесом, завязанных на колониях. Кстати, Ребекка вовсе не мечтательница и авантюристка в стиле французских писателей, а абсолютная реалистка — везде она понимает свое место, сдает, когда надо, и признается в совершенном, покупая людей такой искренностью и обаянием.

И в связи с этим вот что интересно — как различные авторы выстраивают идеалы. Толстой нам строит семьи, французы (Стендаль с Бальзаком) выдвигают средний класс в высший свет, а англичане блюдут честь буржуа, превращая их образ в потомственно-аристократический. (хотя буржуа могли быть сановниками, дворянами, это обычная история для Англии) Это прямой намек на проигрышную французскую схему: средства есть именно у буржуа и у среднего класса, который ведет предпринимательскую деятельность, а не у представителей дворянства, которые получают из от игры, наследства и связей с высшими чинами государства. Вот сколько раз нам приходилось читать о злоупотреблениях, закоснении и вырождении дворян, но где еще, кроме английской литературы, можно найти выражение дворянских аристократических идеалов в буржуазии?

Читать было очень интересно. Автор не только не дал заскучать, но крутил сюжетом так, что приходилось разочаровываться и радоваться вместе с главными героями.

Великолепный роман о том, как сделать из отщепенца настоящего человека. Затронуты все моменты взросления и пути инициации юноши, через которые не каждый взрослый пройдет за всю свою жизнь, наивно при этом полагая, что повзрослел.

Мне сразу стал близок герой, который родился на свет по типичной дурости родителей и сразу понял, как устроена жизнь. Проницательность и плохая среда дают свои плоды, без проницательности плоды лишь гниют. Мне бесконечно близка идея освобождения человека от гражданства своей страны/планеты. Чем вообще хороши приключения, так это тем, что герой сам волен выбирать свою родину и даже деятельность, противоречащую типичным порядкам. Противовесом в этом стремлении выступает некая Лига, которая «нормирует» отстающие планеты насильным образом. А ведь то же самое делают и с детьми — две темы встречаются вместе.

Лига при этом не способна постепенно превратить общество в то, которое похоже на идеал — не очень удачно маскируется под местных, прячется под личиной отстраненных религиозных кланов. Деятельность Лиги подпольна, но оправдывается. Так чем же хуже наличие в обществе преступников?

Джим диГриз показывает, что свободный человек действует точно так же, как и сама Лига. Именно поэтому последняя отлавливает подобных людей, чтобы осуществлять свою деятельность. Идея самой влиятельной организации спущена до идеи сборища честных преступников.

Советую читать дальше, потому что Гаррисон находит оригинальные идеи для создания своих утопических миров. Я прониклась.

Этот рассказ мне оказался донельзя близок. Во-первых, Лавкрафт всегда помещает ученых и студентов, особо рьяно занимающихся своим предметом, в иное пространство, о котором сложно вспомнить. Очень похоже на реальную студенческую жизнь человека, который поглощен учебой. Да даже сейчас как вспомню, что всегда была в наушниках, забитых хардкором, а головой, полной физико-химических выкладок и даже своих собственных теорий, стремящихся найти хотя бы математическое выражение, а теперь вообще ничего не слушаю, мир даже стал немного дискретнее.

Во-вторых, во мне тоже жил суеверный страх перед тьмой, в которой обязательно нужно что-то напевать. Сейчас я темноты не боюсь, но, по-видимому, с ней очень сильно связана музыка. И тут интересен момент помещения на этот раз музыки в новое измерение. Иное пространство было дано в «Снах в ведьмином доме», потусторонний визуальный опыт в «Цвете извне», а музыка здесь.

Было бы неплохо, если бы Лавкрафт использовал что-то кроме описаний. Например, за счёт ритмики и звукописи дал понять, что потусторонняя музыка вселяется в сам текст и способна вылиться в реальность читающего, а не только в чердачное окно музыканта.

Как ни странно, сама имею подобного «друга». В повестях Лавкрафта мне многое кажется смешным, причем я подозреваю, что сам автор задался целью скрыть в определенных местах ироническую насмешку, особенно в тех, что касаются рационального подхода к вещам. «Соц друг» же склонен полагать, что Лавкрафт в таких моментах предельно серьезен, а несостыковки связывает либо с его собственной недалекостью ума, либо с рассеянностью. Ну не суждение ли рассеянного дурака? Этот рассказ становится находкой для разрешения спора. Тем более, что сам является выражением подобного противостояния, где я, на пару с главным героем Лавкрафта, оказываюсь на стороне победителя.

Рассказ — логичное продолжение творчества По. Его «Сфинкс» или «Убийство на улице Морг» — прямые доказательства того, до каких смешных несуразностей может довести как чрезмерное обращение к рациональному, так и к фантазии. Причем у По разум торжествует над фантазией так, чтобы оставить свою победу незамеченной. Просто... Ну кому вообще объяснение убийства на улице Морг показалось правдоподобным? А реальным ли оно оказалось?

Так и здесь. Главный герой сделал ставку на воображение, но отдалил его в сферы мечтаний, так и не поверив по-своему в существование неименуемого в реальности. Неименуемое для него — в сфере досуга для ума. У оппонента все и того хуже: для него неименуемого вообще н существует, так как существует только то, что можно назвать. Легенды и сказочки потому ему и кажутся реальными, что все там как-то названо. Оба по сути не правы. Зато Лавкрафт создал иллюзию торжества иррационального.

В этом весь Лавкрафт: лучше иметь неименуемое в реальности, чем находить для него названия, рационализуя то, что человеку вообще не дано понять.

Один из немногих рассказов Лавкрафта с откровенным социальным подтекстом. Затрагивается проблема стремлений последней родовой аристократии Америки, которая на фоне экономического подъема страны смещается буржуазией. Если проследить творчество автора, то можно заметить, что волшебная страна снов отличается тем, что ее жители обладают изящными аристократическими манерами.

Созданный в детстве город Селефаис манит уже повзрослевшего человека, нашедшего свой предел. Иногда сам мир доходит до такого состояния, что прекрасней его может быть только сон. А вот для буржуазии пределом совершенства, примером элитаризма служит родовая аристократия. Каждый получает свое. Причем через падение. Ведь даже во сне нужно было упасть в бездну, прежде чем попасть на чудесные небеса.

Буржуазия в этом плане падает духовно, а аристократия материально. Мне кажется, что путь избавления от богатства подсаживанием на наркотики здесь более логичен, чем благотворительность, которая основана на сохранении определенной базы для себя. Наркотики же отнимают все материальное, начиная от денег и заканчивая рассудком, здоровьем и статусом. Более того, наркомания в то время была на высоте, как и наличие бутлегерских конторок, именно на этом и наживали неведомые ранее богатства. Ирония скрывается еще в том моменте, что заселившийся в дом Куранеса богач вполне возможно именно такой.

Другой вопрос: почему Куранеса не мог найти созданный своим воображением город? Ответом может служить не менее риторический вопрос: а как вообще возможно осуществлять разумный поиск во снах? Тем более, что это место не является одним из тех, что существует вне зависимости от субъекта спящего. Этот город перешел в объект только после смерти героя. Он намеренно избегал «яда повседневности» и выбрал именно тот, который отравляет только его материальную составляющую.

Мечты же буржуазного общества лишились своей воздушность и пристали к материальной красоте. Красоте умершей старины.

Я довольно требовательно отношусь к тому, что предлагается детям. Но данная сказка, по мне, одна из эталонных. Оригинал, в отличие от советского извращения, отличается правильными акцентами и большим остроумием и уж точно не возводит поклонение обману в норму человеческого восприятия. «Волшебник страны Оз» — история о настоящей дружбе и о настоящих ценностях. В этой сказке присутствует в должном объеме и приключения, и мораль, а объем не противоречит целостности повествования.

Маленькая девочка Дороти, которую удочерила бездетная канзасская семья, попадает в волшебную страну, из которой очень хочет вернуться обратно, несмотря на ее чудеса и блага. Здесь живут настолько добродушные и щедрые люди, что можно легко стать их правителями, а они будут считать пришельцев — самыми лучшими из людей, ведь раньше таких никогда не бывало. Здесь растет множество плодов, а в недрах добываются драгоценные камни, которыми украшаются города и их герои. Но Дороти хочет домой, потому что понимает, как важна родина и семья, даже если учесть, что она — приемная. Это важно. И, что интересно, друзья Дороти, которым внушается, как важно иметь мозги, сердце или смелость, проявляют ум, сердечность и храбрость, считая, что не имеют того, что этому способствовало.

Мне нравится в этой сказке практически всё, но, конечно же, немаловажно упоминание о том, что волшебство бывает только злым и добрые волшебницы — либо вовсе не волшебницы, либо таковы по наивности людей, не различающих добро от зла. Таковы оказывается и добрый волшебник Оз, не причиняющий зла, но вселяющий страх и уважение хитроумными фокусами. А добро состоит не в баловстве мгновенного удовлетворения любого желания, а в преодолении трудностей и укреплении стремления. Эта сказка диктует правило уверенности — в себе и своих желаниях. И неотступления от желаемого даже если кажется, что тебе требуется кто-то со стороны, чтобы помочь. В результате приключений раскрывается, что нужные качества любой может проявлять потому, что они для него важны, а домой обязательно получится попасть, если дом — в твоем сердце, и ты на самом деле его любишь больше любых других чудес.

Зачастую так случается, что вместе с детством из жизни исчезает магия. Как бы долго не удерживали человека сказочные и фэнтезийные сюжеты, они неизбежно изгоняются разумом за пределы повседневного. Фантастика становится все более научной: школы магии помещают стихии в рамки систем и действия заклинаний, потусторонний мир изучается как часть обычной материальной вселенной… Но все эти симптомы можно вылечить парой простых лекарств – ужасами либо магическим реализмом. Именно это и делает на страницах своих рассказов Келли Линк: использует прием первых начинателей жанра фэнтези и ужасов – собирателей фольклорных сказок, вроде братьев Гримм, и родоначальников новых мифологичных ужасов, вроде Дансейни и Лавкрафта. Причем в книге есть как интерпретация «классической» готической сказки («Констебль из Абала»), использование известного мотива кельтской мифологии о вратах в мир фей («Волшебный ридикюль», в оригинале «The Faery Handbag»), так и история об инопланетянах и секте, которая верит в их второе пришествие («Серфер»), а также великолепные постмодернистские эксперименты, в которых реальность создается и персонажем самого рассказа, читающего книгу или смотрящего сериал, так и читателем этого рассказа («Магия для начинающих», «Милые чудовища»).

Главными героями каждой истории становятся подростки, перед которыми стоит проблема «инициации» к взрослой жизни. Все рассказы можно читать в реалистическом ключе и считать, что детское сознание просто пытается справиться с драмами развода родителей и переходом к меркантильному мышлению через представление всего игрой. Но Келли Линк настолько умело наносит мазки чудесного, что оно не оставит шансов внимательному читателю остаться на стороне банальной реальности. Если читатель соглашается с правилами игры, которую начинает каждый новый рассказ, то он определенно будет играть на стороне магии. В противном случае ничего, кроме чаши с пустотой в руках древнего идола (из «Констебля из Абала»), чтение не принесет.

С другой стороны расположение рассказов меньше всего располагает к такому варианту развития событий. Первый рассказ, «Не та могила», настраивает на веселый лад, рассказывая историю непутевого подростка Майлза, который полез копать могилу вовсе не для того, чтобы оживить умершую девушку, потому что прошло уже достаточно времени, что его печаль достигла апогея, а потому что прошло уже достаточно времени, чтобы он не смог воспроизвести положенные ей в гроб стихи, а прошло уже достаточно времени, чтобы принести что-то на поэтический конкурс. Все свои действия он очень хочет рассказать своей девушке, пока его рассуждения через несколько подобных градирующих мыслей не придут к той, что Бетани умерла и сейчас находится в той самой могиле, которую он раскапывает. Такие «то ли, то ли», повторения в градациях и постепенное дорисовывание образов доводят ситуации до истинных причин происходящего, ломает то, что уже построил читатель в своем воображении, и уж точно не дает расслабиться собственной фантазии. Второй рассказ, «Колдуны из Перфила», – один из тех, сюжет которого больше всего оторван от повседневности. И уже после того, как читатель съел первые две ложки, идут рассказы, где герои находятся на границе между реальностью и волшебством, да и сами они в переходном возрасте.

При этом многие истории достаточно сложны, как будто написаны совсем не для подростков. Особенно сложной кажется уже третья – «Магия для начинающих». Мир описываемого сериала под названием «Библиотека» кажется юным зрителям таинственным сообщением из параллельных миров, волшебством, чем-то проникнувшим в их реальность через телевизор. И этим он приобретает еще большую значимость. Смерть одного из главных персонажей становится как будто важнее реальных проблем: подростковой любви и развода родителей. Сериальная смерть обретает реальность — по ту сторону экрана исчезает противостояние библиотекаря и книжного вора, а в реальности матери-библиотекарши и отца Джереми, зачем-то ворующего книги, хотя сам он работает писателем. Наступает новый этап в жизни подростка, когда все его друзья и старая школа остаются в прошлом, а контакты касаются только темы совместного просмотра новой серии. К восприятию с самого начала добавляет сложности самое первое упоминание, что описываемые события и есть серия «Библиотеки». Возможно потому, что об этом написал отец главного героя. Или не написал. Или очередная серия – это то, что погибло в этом мире и стало воспоминаниями детства, именно то, что кажется настоящей магией.

«Колдуны из Перфила», «Констебль из Абала» и «Игра в Золушку» — это противостояние истинной магии против мира, пронизанного властью денег, новым аналогом магии, претендующей на всемогущество. В первом хранителями волшебства, колдунами становятся дети, преодолевающие через буквально религиозное смирение недовольство к самим себе и миру, погрязшему в гражданской войне войск, которым пообещали заплатить с теми, кому не заплатили. При этом вера детей – это не вера в Бога, а вера в магию, но уже в «Констебле из Абала» тема волшебства возвращается к исконным силам магии – богам. Героиней становится самая всемогущая богиня, которая забывает о своей сущности, живя среди людей, погрязших в роскоши и богатстве, воспринимающих чудесное как часть моды, товар, который можно присвоить и носить с собой. А ведь забывшая себя богиня — это сама смерть, а люди, бегающие за богатствами мира, — это те, кто меньше всего о ней вспоминает. В какой-то степени те же мотивы есть и в «Волшебном ридикюле», созданном из шкуры пса (близость волшебного мира к миру смерти, преисподней), и в «Монстре», несущим за собой зиму посреди лета (еще один хтонический символ). «Игра в Золушку», рассказ, вошедший только в русскую версию сборника, — это история встречи детей, чьи родители женились, так как один богат, а второй, как бухгалтер, умеет вести учет расходов и доходов, учитывая все налоги и нюансы экономики. Девочка при этом живет в мире сказки, а мальчик – любитель фильмов ужасов. Их игра и сам рассказ – это логичное завершение книги, где магический реализм создается балансированием на грани сказки и хоррора, фантастики и реализма, детской игры и взрослых проблем.

Эта повесть очень напоминает готическую сказку, где на этот раз не главная героиня попадает в дом божества смерти (Баба-Яга, Берта), а сама богиня смерти находится в поисках себя. Современность слишком отдалилась от веры в богов, для них потусторонний мир — это часть моды, товар, который можно присвоить и носить с собой. Чтобы «вернуться домой», обрести себя, могущественной богине нужно покинуть богатый город и найти приют в более захолустном городке. Главная героиня — ее дочь — находится в переходном возрасте и буквально может вырасти девушкой или юношей. По сказочным правилам инициация должна происходить через встречу со смертью — особое испытание, пройдя через которое, тебя ждет либо преобразование, либо смерть. Но забывшая свое предназначение мать не позволяет ей стать девушкой то заставляя перевязывать грудь, то намеренно притворятся мальчиком.

Интересен новый способ «инициации» — это освобождение от бытия с помощью чаши, найденной явно у хтонического божка, обладателя собачьей головы. Богиня смерти не может никак «вернуться», потому что все еще привязана к материальному миру, став экономкой. Но при этом она пытается избавиться от человеческих душ, как привязанных за ленточки, так и символических — птиц, которые олицетворяли человеческие души почти во всех древних мифологических системах. Быть может, и старая хозяйка дома — это тоже забытая богиня смерти?

Само появление духов и вера в них современных людей как будто и есть следствие того, что люди больше не верят в смерть, забыли о ней, окружая себя развлечениями и роскошными вещами, унесенные тягой к богатству и гонкой за модой. Зилла в этом мире воровка и мошенница и потому как становится изгойкой. Люди забыли и то, что только у смерти есть непреложные права на все, что существует в мире, она заберет всех и вся. И никакие представители власти выдуманного людьми правосудия (у констебля) нет прав противостоять власти самой смерти.

Читая сборник произведений Лавкрафта в соавторстве, уже стала наталкиваться на мысль, что сам Лавкрафт такие интересные рассказы не выдавал, пока не открыла, что данный великолепный образец лавкрафтовского ужаса написан не по идее, а по заказу, хоть и с использованием зачина Бишоп.

Еще ни в одном произведении Лавкрафта я не встречала столь выверенную композицию и живость повествования, впервые пугаешься образов полурасчлененных созданий в контексте не смягченных суеверий о простом убийстве супругом своей жены, а более жестокого, системного объяснения существования живых трупов. Радует то, что Лавкрафт вырос и в своих политических взглядах, создавая подземную цивилизацию — наконец-то появилась законченная логика, объясняющая причины образования подобного общества, и она не выглядит смешно, как это мне казалось в «Тени из безвременья». Ушла и излишняя поэтизация богов с переводом их в область полусознательного восприятия людьми. В данной повести фантастический, мифологический и ужасный планы создают гармоничный образ, способный преобразовываться в сознании, играя четко выточенными гранями повествования. Воистину бриллиант лавкрафтовского творчества.

Интересно, что повествование испанца дается в стиле популярной в те времена литературы об описаниях ужасов ада. Но, вот что цепляет, он, вроде и католик, но способен к осознанию не иерархической, а параллельной структуры подземелья с отдельным монстром-богом в каждой области, который всё равно неотделим от цельного пантеона древних. Повествование ведется как путешествие, то есть почти что следуя одному из жанров существующей во времена возрождения литературы (хотя это было типичней для торговцев-путешественников итальянцев, а не воюющих испанцев). Не знаю, действительно ли тут свою роль сыграла фантазия Данте, но страж между фигурами Ктулху и Йига очень красноречиво заявляет в финале об оставленной у входа надежде.

Понравился. Очень. И нашел свое место в хронологии написания подобных сюжетов между «Марсианскими хрониками» Брэдбери, проникнутыми духовными идеями, и «Престижем» Приста, превратившимся в отличный фильм, но разочаровавшим бессмысленностью в книге.

Я все подозревала, что Кинг должен проявить свои знания о квантовой природе частиц где-то еще. И он использовал научную фантастику как и Брэдбери — в соприкосновении с духовной составляющей человека. Правда, скорей всего, все-таки на разуме, который не справляется с трансцендентными вещами. Тут даже модно задаться вопросом: «Почему и ребенок, и человек в возрасте восприняли вечность одинаково?» Память-то у них разная с её содержанием, да и мышление должно отличаться. Ссылка ли это на инфантильность преступника? Один из комментариев ниже говорил, что Кинг не последователен в своих религиозных идеях, потому что отказывает в существовании души рыбкам, хотя по христианским убеждениям, душа — человеческая опция. Если предположить, что дело не в душе, а в помешательстве рассудка, то мыши в таком случае приобретают человеческий гений. Ну как будто мышь смогла бы задуматься над вечным, чтобы занять себя. Готова поспорить, что и люди способны пережить такое состояние как вечность — просто они привыкли к напыщенному потоку поглощения, переработки нового контента, а иногда и потребности в отклике на информацию. А это использование еще одного сквозного кинговского сюжета («Обезьяна», по-моему мнению, тоже использует теории квантовых связей частиц) — неприемлемость уединения, отчуждения от своих родных.

С другой стороны философия рассказа уходит в более глубокие степи, чем брэдберивский Марс: возврат к своим мирским связям через своеобразную смерть без потери своих материальных начал. Квантовая запутанность в макромире как она есть.

В подобных, вполне отвечающих духу возрожденного на время романтизма, рассказах Бунина возникает образ существ, обслуживающих смерть. Вы ведь от кого-то хоть раз слышали, что детей производят «чтобы в старости подать стакан воды», произнесенные с задней мыслью, что их похоронят и будут посещать могилку. И вроде «Сны Чанга» говорят, что-то о правде и о любви, о том, как человек разочаровывается в жизни, открывая после чудесной правды правду горькую, но только собака вдруг поняла существование третьей правды.

Посещение всего света, показавшего капитану, насколько везде все одинаково гнусно и печально, не дало ему обладания истиной. Хоть он и помнит библейского Иова, но он выплывает у него после устойчивой веры в Тао, утверждающем о гармонии двух начал в мире. И вот его два начала: правда, «что жизнь несказанно прекрасна», вторая правда, «что жизнь мыслима только для сумасшедших». Поэтому в разочаровании ему пришлось выбирать из двух. А Чангу повезло — Чанг узнал восторженную правду, Чанг обрел грустную правду и Чанг понял третью правду, не обремененный обманками человеческой мишуры. Пожив с капитаном, особачившимся, распивающим водку на пару со своим верным Чангом и спящем чуть ли не на половике, Чанг после его смерти обретает нового хозяина.

Именно после смерти возникает еще одна правда. Вернемся к первой мысли о возникновении людей, обслуживающих смерть. Пусть мертвые заботятся о мертвых, говорил Иисус. И не смерть — хозяйка и владелица человека. Смерть настигает, когда человек в правде о жизненных наслаждениях заявляет о своем праве на достойный отдых, смерть настигает во второй правде безразличием и безнадежностью, сравниваемом всего в бессмыслицу. Но третья правда — правда бессмертной души. Вот она — правда настоящей любви, когда нет той уверенности в понимании или непонимании жизни, которые становятся больше не нужны.

10/10

Первая новелла Лавкрафта, прочитанная мною. Точное положение между Стивеном Кингом и ужасами романтического века по тематике: и призыв неведомых духов, и двойники, и даже упоминание черной башни в снах, и вампиризм, и пристрастие к изучению неведомых материй... И способ повествования через ряд показаний очевидцев, слухов и документов. Но у Лавкрафта это действительно интересно и жутко читать.

Пока не поняла, в чём соль (каламбур для читавших) именно лавкрафтовского ужаса, ибо все составляющие довольно тривиальны. Те, кто играл в тот же самый Dragon Age вспомнят и ужас в подземелье гномов и эксперименты магов (конечно, может местные Порождения тьмы и Тень как раз от Лавкрафта и навеяны?) — все то же самое, хотя здесь фэнтези и не пахнет, это вполне себе реальный мир. Но даже с наличием вонючих исчадий потусторонних сфер он очень даже привлекателен, потому что люди остаются равны в своих возможностях, находясь как «в теме» дьявольщины, так и вне ее.

Кажется, я знаю, как получить рекомендацию Стивена Кинга на обложке. Нужно написать какую-нибудь чушь, непременно увлекательную, использующую все клише своей темы, а в конце или даже предисловием к ней дописать, что, мол, не знал, что пишу, доставал других людей, извиняйте, но вышло, что вышло. А выходит из такой затеи обычно что-то непредсказуемое даже для самого автора, ведь писать приходится, что называется, от балды.

С другой стороны, свободное изливание фантазии – это чистое вдохновение, а то и психоз, вызываемый прессом надобности следовать договору с издателем. А столь же нервным людям современности только сумасшествие и подавай, на нем ведь проще рефлексировать, да и чем безумие не уникальность? Тут нужно заметить, что практически каждого психа отличает от нормального человека как раз невозможность свободной импровизации. Так что от авторского бреда не стоит ожидать бессвязной белиберды. Все-таки и пресс у него в голове четко обозначает границы языка и текстовой композиции. А раз есть структура, то о содержании волноваться нужно мало. Кинь в пекло пару персонажей да веди до конца. Собственно, и персонажи при таком раскладе будут полными идиотами. Зато все по датам.

Спрашивается, почему же эта книга все-таки прекрасна? Неужели изображением мании ненормального фаната Древнего Египта и влюбленного до потери рассудка детектива? А вот и нет. Как ни странно, за счет того, что читателя ожидает явная чушь, не приходится проводить исторические эпохи, как бы автор нас не уверял, что по всем возникшим вопросам проконсультировался с представителями Британского музея. Не удивлюсь, если издательство этого музея тоже выпустит книгу про желтушных писателей, спрашивающих на протяжении их собственной истории дебильные вопросы вроде того, как написать иероглификой слово «онанист». Книга нравится ощущением цельности пронизывающей записи египтолога навязчивой идеи: он не хочет путаться и не пытается конфликтовать с уже обо всем догадавшимся читателем. Книга нравится основательным подходом к переводу, хотя немного удивило жаргонной слово «голуба», почему-то обозначающее натурала в речи голубых. Или просто переводчик что-то такое знает? «Египтолога» занимательно читать, даже если выкинуть основную интригу, задающую рамки расследования: куда же подевались этот самый египтолог и отец тетушки Маргарет. Да я забыла о ней сразу же после того, как началось хронологическое исследование жизни мальчика, еще в школе заинтересовавшимся историей Египта. А дальше только даты, даты, даты…

В конце концов, эта книга дает ответ, с чего вдруг люди провозглашают себя Наполеонами и что дальше делают, возведя себя в данный статус. Тут человеку вздумалось назваться египтологом. Только в результате долгих размышлений о жизни стал вдруг фараоном. Прямо чудеса какие-то! И вот этот момент мне показался одним из самых реалистичных во всей той уже сто раз перетертой писательской ерунде книги. Живет вот так человек, проникается какой-нибудь одной вещью в жизни и только ею и живет. И ему не важно, как она соотносится с остальной реальностью, с прошлым и даже современностью. Эта вещь – единственная вечность. А остальное – это сама жизнь такого фанатика. Мысля категориями древних египтян и пытаясь подстроить под эти категории повседневное общение, герой помещает свою жизнь в такую же вечность. А что еще остается, если все написанное – а писать приходится постоянно, пересылая письма и ведя дневник, — переходит временные границы. И только даты портят всю картину.

В результате получаем осознание, почему вокруг столько много «Наполеонов» и «фараонов». От того, что слишком серьезно относятся к тому жалкому знанию, которое имеют, и места ему найти не могут, заполняя им практически весь свой рационализированный универсум. И что потом учителя удивляются, что школьники в истории путаются, когда проходят ее дискретными темами, не предлагая общей картины происходящего. И только даты должны (якобы) исправить ситуацию.

Можно сказать, что это рассказ о том, как девочке только после смерти получилось осуществить свои подростковые, бунтарские стремления — сделать татуировку, отрастить непослушные волосы, съесть вяленой говядины — все то, что вряд ли возможно в семье то ли буддистов, то ли хиппи, то ли кришнаитов.. Такие «то ли, то ли» и другие повторения в градациях доводят ситуации до истинных причин происходящего, которые, само собой, самые смешные. Например, Майлз полез копать могилу вовсе не для того, чтобы оживить умершую девушку, потому что прошло уже достаточно времени, что его печаль достигла апогея, а потому что прошло уже достаточно времени, чтобы он не смог воспроизвести положенные ей в гроб стихи, а прошло уже достаточно времени, чтобы принести что-то на поэтический конкурс. Все свои действия он очень хочет рассказать своей девушке, пока его рассуждения через несколько подобных градирующих мыслей не придут к той, что Бетани умерла. И в конце концов остается непонятным, почему он не узнал свою девушку в виде бунтарки-гота? Посыл автора, что мальчиков привлекают среднестатистические отличницы, любящие играть в «Монополию»? Такое ощущение, что Майлз — ботан-гик, свой собственный подростковый максимализм пустивший на доказательство, что на самом деле он романтик и поэт.

Произведения в жанре соцреализма сейчас читают либо предвзято, либо с ностальгирующим презрением. Что-то кажется смешным, что-то — избитым, многое — надуманным, хотя стереотипным. Сейчас вообще не принято проходить подобные произведения в школах и университетах — из этого периода берется на разбор поэзия, связанная с войной, а также выжившая со времен Серебряного века. Естественно упоминаются эмигрировавшие авторы, представители деревенской прозы. И все это стоит вокруг соцреализма, когда-то оттесняемое им. Как ни подступятся учителя и преподаватели к эпохе, так все никак не попадут в соцреализм, упоминая его как фон, не имеющий никакого значения и как будто всем известный, донельзя тривиальный. Как в любом произведении соцреализма, много внимания уделяется тому, как люди друг на друга смотрят, описаниям их глаз. В этой повести, кажется, дается ответ почему. Атмосфера просто пронизана постоянным вниманием людей друг к другу, надсмотрам и проглядываниям, чтобы выяснить наверняка кто есть кто. Что называется, высший гуманизм.

К своему удивлению, Анна Зегерс демонстрирует огромную силу слова и умело накаляет драматизм. Понятно, что эволюция главного героя была слишком очевидна, а идеологические разглагольствования и подавно. Зато очень живописно переданы ощущения, которыми проникались люди эпохи, тем более немцы, оказавшиеся по разные стороны баррикад. В начале повести главный герой ведет себя по-захватнически, причем уже не в реалиях войны, а на развалинах — отнимает хлеб и одежду у слабоумного старика, к которому приютился. Но противоречивость характера, на начальном этапе очень близкого мироощущению своего живущего по инерции соседа, заставляет поразмышлять перед тем, как навесить на человека ярлык однозначного злодея, нациста или «врага народа». Зарабатывая трудом жестянщика на жизнь неплохие средства, Гейнс (так ему пришлось назваться) мечтает о возврате к красивой жизни, посещает собрания не сдающихся духовно нацистов, чья жизнь все еще пытается походить на аристократическую.

Читатель раньше всех должен распознать в главном герое бывшего солдата СС. Более того, до самого конца мы так и не узнаем правды о преступлениях, которые он совершил во время войны, а вот оккупировавшие эту часть Германии советские власти узнают. И тут-то раскроется подлинное лицемерие социалистической партии: требуя от своих членов полного доверия и откровенности, они все равно готовы выкинуть из своих рядов человека «с гнильцой»; руководствуясь идеей, что любой человек способен начать жизнь с чистого листа, они продолжают давить на прошлое, в котором уже раскаялись. По сути делают то же, что осуждают в методах властей ФРГ. И после такого задаешься вопросом: если повесть заканчивается счастливым концом, значит ли это, что подобное лицемерие советских партийцев было оправдано? Даже похоже на то, что человек, полностью раскрывший перед единомышленниками прошлое, не способствует истине, а вынуждает партийную структуру очерняться в настоящем. Показателен тот факт, как легко нацист может влиться в рабочие ряды. Ведь его «гитлеровскую ложь» потому и легко заменить на «советскую истину», что человек военной эпохи привык подчиняться приказам и хорошо выполнять свою работу. Идеальный рабочий для восстановления разрушенного хозяйства — это человек вовсе без идеологии.

Думаю, в свое время такие произведения сначала служили объяснению и подтверждению правильности выбранного курса странами социалистического лагеря, а позже, когда люди разбирались в правилах партийной жизни, — совершенно бесполезной вещью, принимаемой как должное. Атеисты собирают себе копилку доказательств, а пресытившись, отменяют смысл происходящего вовсе. Зато верующим сочинения соцреализма прочесть будет никогда не лишним, чтобы увидеть примеры извращения библейских истин и превращения их в политическую и социально-экономическую культуру.

Для персонажа, который в одном из сюжетов самому пришлось пережить психическую атаку в качестве подарка реальной действительности, а потом оказаться в психушке, чтобы выяснить, почему эта самая действительность оказалась именно такой, не составило труда, воспользовавшись плодами общения с Чапаевым выстроить свои собственные ряды атакующих.

Идея стихотворения явно перекликается с авангардистскими идеями времен рубежа веков: во-первых, поэт был создателем вселенной, и не какой-то лирической, а самой настоящей; во-вторых, значения слов отныне передавали свои семантические силы буквам, а то и звукам, которые в данном примере стали рядовыми. Сонет можно считать одной из самых жестких и потому сложных форм в поэзии. К тому же именно в нем к концу обязательно переходит эмоциональный перелом, обусловленный особенностями рифмовки. Скорей всего, именно этой цели и служит атака вооруженных человечков.

В этой связи эпиграф из Маяковского намекает на манифесты футуристов, которые нашли воплощение в творчестве Петра Пустоты.

Интригующий с первых строк рассказ, не разочаровывающий к своей концовке. Идея созданного ужаса великолепна и поражает своей оригинальностью: балансирование на грани живой идеализации действительности с яркой реальностью снов и нечеткостью искусственного захвата визуальной стороны мира через фотографию, чтобы преодолеть полноценную силу ужасающей действительности, обрекающий людей на сверхъестественную гибель.

Классический готический подход, показывающий стремление человека уничтожить потустороннее через полное его познание. Здесь — взятие его растворяющегося в снах и в расплывающихся фотоизображениях. Лавкрафт любит эксперименты со световыми эффектами. На этот раз он перешел от цветового восприятия в постановку света, установив свое дерево в свете трех солнц, где оно пребывает при этом видимое в нашем мире одного светила. Это опять же своеобразный переход трех световых измерений в одно. Идея искаженного пространства при переходе в другие измерения будет подробнее описано в рассказах последователей (очень рекомендую сборник «Новый круг Лавкрафта», кому понравилась не только мифология древних). Отсюда логично вытекает идея с призмой, наверняка призванной не то соединить световые пучки иной вселенной в один световой поток, который должен принять фотоаппарат нашей реальности, не то три чуждых пространства в единое. Под любым типично лавкрафтовским рассказом лежит нечто подобное, научное, в построении взаимодействия с враждебной реальностью, и понимание этого пласта добавляет удовольствия от прочтения. Продолжатели мифов Ктулху уже грешили с этим.

Последние стоки, раскрывающие истинный облик древа через авторский рисунок, не менее идеалистичны в своем замысле — безопасно то знание, которое соответствует способностям человека. Рисунок — это уже не видение прибора, приближенного к более объективному восприятию, а личный взгляд на реальность его автора. Как один герой уносится в зыбкость снов, пытаясь воспринять таинственное древо во всей его полноте, так второй дополняет ту зыбкость своего эмпирического знания смысловым содержанием небрежного наброска.

К чему сейчас привык народ? К жестокости и грубости, на которую нужно отреагировать своим фи, морализаторством, объяснением психологической предрасположенности, поиском комментариев экспертов, художественным переосмыслением, наконец. Но хорошо, что в отместку убеждениям этой тухловатой публики, кроме хоррора существует ещё и нуар, который продолжает переиздаваться, напоминая о мастерах жанра, — практически единственное в литературной вселенной место, где совершенно несимпатичные персонажи, разговаривающие на неприятном сленге и совершающие сомнительные предприятия, которые едва ли вызовут мысль о геройстве, обладают своим очарованием.

От этого романа невозможно оторваться и, несмотря на то что в нем нет того, над чем можно было бы порассуждать, он вызывает бурю эмоций неожиданными сюжетными поворотами и колоритностью образов. Поставленная в самом начале сценка в провинциальной забегаловке, где мы впервые знакомимся с героями книги, вдруг растворяется, исчезнув со страниц навсегда. Сейчас хочется думать, что в ней действительно были герои, те самые, классические — хранящие мирный уклад, не скупившись на добрые дела и тратящие силы на то, чтобы непредвиденных обстоятельств было как можно меньше. А после наступает настоящее, где главное действо будет принадлежать антигерою по имени Диллон, воюющему со всеми вокруг. Изображение мирной жизни и типичных представителей маленьких людей очень архетипично для высокой литературы, и здесь эта атмосфера сохраняется, чтобы Диллон входил в конфликт с этим миром. Но бунта не происходит, не будет здесь и гениальных по сложности преступлений против него и его представителей. Наш бандит — такой же мелкий обыватель, как и все вокруг. Даже со своими грандиозными планами по присвоению чужого он повторяет путь типичного карьериста, в конце концов зависнувшего в офисе.

Избалованный Голливудом, ты ждёшь от крутого детектива настоящего размаха преступной мысли, но разочарование от того, как Диллон терпит крах, довольствуется мелкими налетами и просиживает штаны в тусовке гангстеров и держит в напряжении больше всего. Так и хочется поверить, что главный антигерой хорош, потому что обладает пафосом силы, но раз за разом, даже при удачном стечении обстоятельств, не происходит ничего по-настоящему важного — все вписывается в общую жизнь как редкое разнообразие, допускаемое в ежедневной рутине, а антигерой при этом не теряет своего лица. Подобный пафос и невозмутимость притягивает к нему дам. Ещё одна интересная деталь образа — он не курит и не пьёт, а с женщинами не водится. Меня это навело на мысль, что если бы роман был написан сейчас, то его автором явно была бы женщина. Либо Джеймс Хедли Чейз постарался таким образом добавить центральному персонажу привлекательности. Как ещё объяснить тот момент, что когда Диллон стал получать стабильный доход (ох уж эти офисные будни бизнесмена), он меняет свою молодую, дерзкую, сумасбродную и жестокую напарницу на зрелую даму? Спойлерить не буду, но его отношения с женщинами — а в нуаре ведь должна быть эротическая линия — закончились неожиданным образом (или ожиданным, или вселяющим надежду — не разобрать). С этого момента неразбериха принимает новые формы, а нуар начинает обрастать достоянием готики, закончившись настолько мощной сценой, что на её основе можно создать отдельное произведение. Верю, что тухленькая публика тоже не сможет остаться равнодушной.

Отличная книга для разбавления штампов классической литературы чем-то не менее идеалистичным и увлекающим неожиданностями бандитской романтики.

Приверженцы литературы жанра ужасов часто недолюбливают фэнтези, а те, кто привык к восприятию реалистического фикшна, могут в штыки воспринимать любые намеки на фантастику. Но Маклин в этой книге точно угодил всем! С каждой страницей картины скучной обывательской жизни, приправленные убийством и галлюцинациями, приобретают все более мистические оттенки, но фантастикой происходящие не кажется ни в один момент. Автор пытается запутать читателя так же, как доктор Сомервиль — главного героя посредством сеансов гипнотерапии. Сухие отчеты психиатра и скепсис в отношении своего лечения со стороны рассказчика подкупают правдивостью. Маклин словно сам гипнотизер — он умело строит текст, чтобы читатель приходил к тем выводам, которые впоследствии подтвердятся рассуждениями рассказчика.

Нужно отметить, что даже те элементы хоррора, которые так бросаются в глаза, сначала показались мне данью жанру. И Сомервиль, описанный как типичный злодей с его неопределенной внешностью и интерьером кабинета, представляющий из себя сборную солянку из различных эпох, и его помощница с внешностью девушки-вампа настраивают на то, что именно они — главные монстры, а рассказчик — их жертва. Настолько банальное начало ужасов, где детально описывается сцена убийства, входит в унисон с банальным началом реалистичного романа со столь же подробным описанием прогулки с собаками. ...И рассыпается в прах к концу книги. Злодеи оборачиваются жертвами, а жертва... она.... эээх...

...что ж, именно такие персонажи могут превратить не только любой жанр, но и самую что ни на есть реальную жизнь в трагедию. Что и происходит в «Страже». Мартин Грегори — это человек, сделавший прекрасную карьеру и ведущий счастливую жизнь вместе со своей женой. Проблема (а может именно за этим кроется успешность жизни) состоит в том, что у него напрочь отсутствует фантазия, а скорее всего, и творческая жилка. Не случайно у него нет детей, а до верхушки карьерной лестницы не удается преодолеть лишь последний шаг. Это исполнительный до доскональности человек. Даже в его галлюцинациях проскакивает плакат с образом американской красавицы- блондинки. И конечно же его жена тоже блондинка — понимание красоты у Мартина Грегори основано на том, что называют красивым в рекламе. Но это еще что! На тесте Роршаха к нему на ум не пришло ни одной ассоциации при виде фигурных клякс. А апогеем становится комичный момент конспирации в гостинице — чтобы не использовать своего имени, Мартин Грегори называется Грегори Мартином!

И можно было бы все это пропустить, если бы во второй половине все расставленные по тексту ружья не начали выстреливать. Каждый нюанс прописывался с точным расчетом на то, что будет обыгран. Читателю вместе с Мартином может показаться, что все происходящее, даже образы из возвратов в предыдущие жизни посредством гипноза реальны, потому что подтверждаются фактами. Все настолько ладно скроено, что размывается граница выдуманного автором и внушенного доктором Сомервилем. Если прикинуть, что все уловки с параллельными образами воды и зеленого цвета, стеклянной люстры и драгоценного кристалла в пещере, подложные факты, смешанные с общеизвестными — лишь игра злодея-гипнотизера, то сам писатель превращается в плоского мистера Грегори, обделенного воображением. Мы можем с наивностью полагать, что Мартин Грегори действительно Страж, который переродился множество раз, чтобы исполнить миссию. Ведь Сомервиль ведет себя совсем не как злодей — он оперирует образами из реальности, чтобы отговорить главного героя от веры в его «собственные» фантазии. Но что такое фантазия для человека, у которого ее нет?

В результате роман на стыке жанров приобретает еще и философский контекст, заставляя задуматься о том, что для человека является смыслом жизни. Не фантазия ли это? И насколько лучше жить совсем без нее? У Мартина Грегори ведь не было никакой цели в жизни — он просто жил как жить следует, как сообщает ему реклама и объясняют правила и законы. Навязанные доктором галлюцинации прорывают жесткую сетку социальных стереотипов и превращают нормального человека в сумасшедшего, одержимого миссией охраны найденного в пещере кристалла. Это становится высшей миссией, приравненной к спасению целого мира, смыслом не только жизни отделной личности, но через нее и причиной существования вообще всего. Будь он верующим, то не вжился бы в ту постановку, что устроил Сомервиль (в христианстве нет перерождения душ), но гипнотизер знал, за кого зацепиться. Он умело подобрал человека-инструмент для осуществления своего плана, но не ожидал, что его внушаемость окажется настолько глубокой, а поверит Мартин скорей собственным словам, чем здравому смыслу. Мартин Грегори — это пример человека, воплощающего верх гуманистической идеи, веры лишь в человека, а не в объективную реальность. И не важно, что его мировоззрение состоит из созданных ею образов.

Таким образом поняв, что он — всего лишь пешка, мысль вычеркивает рассказчика из истории и обращается к вопросу, так кто же Страж? А кто такой Сомервиль? И тут каждый сможет дать ответ на собственный вкус. Реалист — что это умелый мошенник, разработавший хитрый метод для добычи потерянного алмаза, фанат ужасов и мистики — что это инфернальный монстр, способный жить веками, любитель детективов будет идти по следу и анализировать имеющиеся факты, а современник постмодернизма воспримет книгу как историю в истории, выдумку внутри выдумки. А может быть кто-то и поверит, что конец света не произошел лишь потому, что до сих пор жив Страж, охраняющий чудесный кристалл.

Соглашусь со stewra darkness — поведение детей действительно является отражением поведения их родителей. И именно будучи вовлеченным в социум равных эта взрослая гниль пропадает, ребенок становится собой, адаптируется и борется, действительно растет, а не киснет в четырех стенах.

Образ управляющего, который все-таки больше есть, чем его нет, дает понять, что детская площадка — не мир злого хаоса, а место, заключающее свой, не видимый взглядом родителя, порядок. Потому взрослый человек, попав сюда, становится жертвой этого дикого места — он не может понять его, как не разобрался со своим собственным детством. Уверена, что многие зрелые люди вовсе не взрослые, а дети, обросшие гнилью навязанной морали. У них есть шаблон поведения и понимания, где и почему безопасно находиться, и он возведен законом в право. Но отвлечённость детского мира от всех этих «совершеннолетних», абстрактных понятий делает детство таким волшебным прикосновением к реальности, тому порядку, который ощущается нутром, а не умом. И, может, разум в этом смысле оставляет взрослого человека на более животном уровне, чем нравственная природа ребенка.

Впервые прочитала мистический хоррор, который пробудил во мне и чувство жалости, и детское любопытство, навеяв сказочной атмосферой, казалось, знакомого, но пугающего мира. Это детские воспоминания, что подкупает, хочется сочувствовать персонажам, потому что в детстве подобные впечатления в новинку и не отягщены какими-то аналитическими и научными домыслами. Дети воспринимают все как есть, как чувствуют, даже не фантазируя на тему причин звуков и явлений.

Часто, читая авторов ужасов, именно из-за излишней фантазии или, наоборот, логичности повествования и мыслей героя перестаешь пугаться происходящего, все больше разочаровываясь к развязке. Здесь же абсолютно точное попадание в жанр и его место в восприятии человека. Все-таки первые готические новеллы возникают на волне появления романтических сказок, все далее смещая загадочный сюжет в реальность, и Крам это делает настолько верно, что достоин восхищения.

Впервые хоррор начал переполнять меня эмоциями, сыграв на задействовании различных чувств. За счёт этого теряешься, не зная, что делать, как и главные герои. Реально страшно, ощущения смешиваются. Акцентирование на одном ужасе явно не идет на пользу эффекту от нагнетания атмосферы. А это произведение дейсвительно производит впечатление.

Классическая готика в стиле начала 20-го века, когда еще живы поместья, но промышленный мир уже завоевал себе городские пространства, когда чувствуется дух перемен, но жива вера в старые устои, чьи колебания сродни дрожи от страха. Это времена спиритических сеансов и смелых модниц, отходящих от пуританских юбок, но в то же время клссических историях о богатых особняках и их тайнах. Это переход от детских ужастиков к ужасу, который способен поколебать власть над людьми самих монстров.

Эмили Кэррол очень изысканно и невероятно стильно подала это в нескольких небольших историях, полных важных недосказанностей, дорисованных оригинальными рисунками помимо нашего собственного воображения. Это совершенно иной уровень повествования, действующий на восприятие каждый раз, когда ты берешься за чтение и просмотр истории — она не теряет своей способности пугать. Отрыв от книги иллюзорен. Возвращение в нее заставляет испытывать жуть на любой странице. С какого бы места ни начать читать «Через лес», тебя обволакивает тяжелой атмосферой настороженности.

Истории книги кажутся детскими и короткими, но скрывают в себе не типичные комплексы взросления и архетипичные сказки об иницииации, а преодоление взрослых ощущений на пути становления себя, выстраивание доверительных связей и невозможность примирения с самим собой рядом с другими. Несмотря на то что название и некоторые моменты отсылают на таинственность и мрачность леса, страх скрывается совсем рядом — там, где живут люди. Лес — всего лишь путь для обдумывания этих страхов, возможность оказаться в одиночестве, но одиночество настигает персонажей в их собственном доме, рядом с самыми родными людьми. Не лес рождает чудовищ. Почти каждая история дает хитрый ход о том, как истории о чудовищах кажутся ложью и никогда не пугают по-настоящему, пока человек не встречает свой собственный страх и свое собственное чудовище, подкрепляемое самыми ужасными чувствами, куда сташней, чем самая страшная история из детства.

По классическим законам жанра здесь есть недосказанности. И все эти недосказанности сопровождаются визуальными пробелами, заполняемыми интересными контрастами и резкими пятнами, предагающими абстрактные картины конкретных образов, полные психологизма. Это впечатляет.

Что было бы, реши творители Вавилонского столпа более ответственно подойти к своему делу и выучить нужные для конструктивного общения языки? Да то же самое: не сошлись бы в вопросах веры. Сколь ни были близки в тот момент народы друг к другу, между ними навсегда установились невидимые границы.

С тех пор прошло немало времени, но если брать в одно и то же время дня группу людей и отправлять их на стройку, здание постигнет участь Вавилонской башни. а дураки до сих пор выдумывают расписания так, чтобы кучковать как можно больше народа в единицу времени, чтобы быть уверенным в ассортименте скопившихся вавилонян. Да и вообще, говорят, что вавилонян погубило не различие языков, а нежелание слушать друг друга. И зачем слушать, когда каждый верит в тот мир, который построил собственным умом? Зачем кому-то сдалась общая башня к единственному Богу? Что эти евреи там все бурчат?

Кто, кроме умирающего старикана, возомнившего себя врачевателем через веру, напомнит, что спасение души обретается через спасение чужой души? Один вон дуралей с нижней палубы в отчаянии кинулся за борт спасать собаку, а сам умер. Событие стало поводом для наблюдения за его нехристианскими похоронами пассажирами верхней палубы. И глупостью они этот поступок считали верно — собаке не грозит Божий суд. Дальше этих догадок мысль погрязает у каждого в дебрях лестничных пролетов личной вавилонской башенки. На описываемом в книге корабле плывут люди, которые, хоть и не прочь затронуть вопросы религии, своим кредо считают вовсе не святой символ веры, а пародии на сакральные убеждения: вопросы политики, семьи, любви и страсти, национальных изгоев, женщин, быдла... Еще одна вавилонская сходка, вынужденная терпеть друг друга из-за невозможности разойтись восвояси.

Каждый пассажир верхней палубы из-за зацикленности на своих убеждениях рано или поздно назовет другого про себя дураком. Автор книги под инициалами К.Э.П. — очевидный капитан корабля — не назовет дураком никого, но расскажет о каждом длинную историю его жизни до того, как он сел на «Веру», а потом отметит, что с этой «Верой» его обманули, что пунктт назначения не будет соответствовать их пожеланиям, а заплатить придется обязательно за первый класс и никак иначе. Чудесные истории, на мой взгляд. И чудесные люди. Сложно однозначно называть дураками тех, кто еще не достиг своего личного конечного пункта назначения. Да и кто из нас не бывал дураком? И не было ли это тогда, когда мы особенно страстно любили и ненавидели, отстаивали свое и осуждали чужое? Да и кто настоящий творец того, что можно назвать «Верой»?

Рассказ, в котором реальные события меняются в зависимости от внутреннего состояния главного героя и, кажется, его вера и стремления напрямую зависят, а может и влияют на секту «серфера» и появление инопланетян. Поначалу пришедшее во сне предчувствие мальчика о похищении его пришельцами воспринимается метафорой: практически прямо перед матчем его забирает отец, чтобы отправится на встречу с Хансом Блиссом, основателем странноватой религии, внушенной ему после похищения инопланетянами. Дальнейшие события — это описание недели жизни в ангаре из-за вспышки нового гриппа и введения карантина. Естественно, для нашего героя здесь достаточно места, чтобы играть в его любимый футбол. Полный спортивного духа, он воспринимает мир, ведя счет с реальностью. Но и она сама как будто играет с ним. Победы и разочарования находят отражение в окружающем мире. Отчаяние убийственным ударом ставит крест не только на мечтах Дорна, но и на вирусе (наконец-то сделана вакцина от заразы), а также на жизни Ханса Блисса. Но возрождение надежд возвращает вместе с верой в себя и в кажущуюся смехотворной веру в инопланетян — они объявляются именно в момент прозрения, и Дорн становится первым свидетелем. Но даже встретившись с ними он находится в смешанных чувствах и бежит в сторону импровизированного футбольного поля, пока реальность не забивает ему свой выигрышный гол — он все-таки не может не пойти вместе со всеми, чтобы полностью разглядеть всю красоту, о которой говорили сторонники похищенного инопланетянами серфера.

Повесть, очень напоминающая сказку, где героя увозят к колдунье, чтобы та научила его своей премудрости через выполнение испытаний. Здесь все оборачивается иначе: испытания преодолеваются перед самим собой, главное — вера в волшебство. Параллельно остается связь с настоящим миром, охваченным гражданской войной, где люди давно считают волшебством деньги, якобы способные на все. Солдаты, которым пообещали заплатить дерутся с теми, кому не заплатили. И кажется, что болота с башнями и примитивными сооружениями, которые не смогли бы противостоять ни одной армии, — это обитель, где точно все будет хорошо, потому что дети здесь хранят истинную магию, против которой не пойдет ни один взрослый. Но взрослые связывают эти места со злобными духами, в то время как дети могут придумать совсем других колдунов, им все равно. Но магией здесь становится чувство взаимопомощи. Сил детям придает знание, что они — рабы колдунов, служители таинственным силам, поборовшие свою злобу и недоверие, чтобы подчиниться якобы чему-то совершенно бессмысленному, но с полной отдачей, не важно, насколько сложно объяснить бездействие, невидимость и отсутствие колдунов, смысл скрывается как раз в смиренном служении, в вере, что невидимое, пропитанное чудесным существует. По этой причине повесть близка не столь к современному фэнтези, а к готическим сказкам, обращающимся к теме веры, нравственного воспитания и верованиям, родившимся на стыке христианства и язычества. На сей раз языческий слой — это цивилизация денег и промышленности (есть поезда), недовольная сама собой, словно маленькая главная героиня, полная злобы на все вокруг. И все, что требуется, — это снова поверить в настоящую магию, во множество маленьких чудес, которыми полон окружающий мир.

Рассказ показался бы полной банальщиной, если бы не позабавивший меня конец. Вроде все начиналось с жутчайшей интриги. тем более что зеркала ужасающи сами по себе то ли из-за того, что показывают не совсем соответствующие реальности картины, и мы, как достаточно симметричные существа, можем привыкнуть к восприятию мнимого образа отражения как к реальному, то ли создавая идеальную симметричность на пару с отражаемым. Но продолжилась завязка скучнейшей фантазией на тему «Какова могла бы быть жизнь в зазеркалье». И она почему-то оказывается не простым перекидыванием правого налево, но и обращением цвета в стиле сумасшедших фантазий студента Гималайского из сериала 90-х «Осторожно, модерн!». И только автор начал затрагивать тему физиологических особенностей существ зазеркалья, как вспомнилась серия «Южного парка», где процесс поглощения пищи шел в обратную сторону, как все «перевороты» вмиг закончились простой мыслью о том, что физиологические процессы по ту сторону зеркала просто не идут — вот и точка извращенной фантазии. С другой стороны, если зеркальность должна затрагивать только проблемы восприятия, причем исключительно визуального, то вопрос физиологических процессов тут, видимо, шел от их очевидности — так как не очевидны, не отразились на ту сторону совсем.

Подобные идеи возвращают к рассказу о снах в ведьмином доме, тем более что зазеркалье объясяется как дополнительое измерение. И если в «Снах» такое вполне логично совмещалось с искривлением параллелей человеческого жилища в нереально угловатые пространства, то здесь четвертое измерение уходит в глубины зеркальной поверхности, обретя психоделическую окраску. Не самая гениальная идея создания места, задуманого для вечной жизни. Ну, впрочем, как и кривой ведьмин дом, как оказалось. Вариация импровизированного ада, где человек остается наедине с собой, состоящим из визуальных воспоминаний в декорациях, созданных памятью отражений.

И все бы закончилось совсем плачевно для моей оценки, если бы мне не встретилась в концовке близкая человеческой натуре привычка, докопавшись до истины происходящих событий, придумать для остальных нелепейшее оправдание тому, что произошло, в простейших образах. Вот оно рождение ужаса перед наивной действительностью — очередной слух, которого будут бояться больше, чем необъяснимой правды, потому что он логичен. Такой переход в реализм оживляет созданный автором потусторонний мирок. Попадание в точку с концовкой я оценила по достоинству, прям смешно за бедных людишек.

Повесть славится тем, что является одной из первых историй о вампирах наряду с «Кармиллой» де Фаню и «Вампиром» Полидори. Именно с этой мыслью я её читала. Но чем глубже я разбирала мистические события повествования, чем больше деталей искала в Паоле, тем хуже становилось для нее. Потому что она не совсем и вампир, хотя...

Можно пройтись по порядку. Все привыкли к образу вампира-кровососа, пьющего человеческую кровь. У всех образ классического вампира связан с некоей мрачностью, замком, родовитостью, богатством, воспитанием и ...склепом, где стоит личный вампирский гроб. У вампира нет нации и он частенько демонстрирует свои познания в различных языках, а называется гибридным именем (например, фамилия — явно с германскими корнями, а имя — с романскими, а то и славянскими). Вампиры невероятно сильны, пока сыты. Более того, в них есть скрытая сила — сила взгляда и сила внушения, а еще способность перевоплощаться в животных. Да, все это в «Паоле» есть. Но вот в чем беда — классический вампир убивает только своих родственников и обречен на проклятие, проклятие бессмертия в мире людей.

Здесь же явно что-то не то. По моему, это еще не совсем вычленившийся из фольклора образ вампира. Все время прочтения вспоминала сидов (такие эльфы) и фей, и Паола с её завязкой на природных и стихийных мотивах явно что-то унаследовала от этого народца. Как будто этот вампир не вампир вовсе, а эльф-изгой, немного усохший, оказавшись не в своей тарелке. Эльфы — существа потусторонние, чуть ли не из рая (всегда есть густонаселенная эльфийская сказочная страна, где никто её стареет и вечно веселится), и Паола тоже помешана на забирании людей в вечность. При этом не в сказочную, а в бездну. Этакий хтонический монстр, фольклорно переплетающийся с Дедом Морозом, Бертой, Бабой-Ягой в различных вариациях истинных, готических сказок.

Очень логичен этот переход в вампирскую бездну, так как вечность земная провоцирует на порочность, и с этого момента вампиры становятся щедрыми потакателями грехам (богатство вампира почти что фонд для пропивающих и проматывающих свои средства бедняг). Здесь же Паола еще показывает свой филантропизм, что вполне отвечает эльфийской природе. Но, что более всего ссылается на это — радостный смех при виде смерти. Эльфы всегда радовались таким вещам, потому что хорошо понимали свою гедонистическую вечность, чего лишилось скучающее человечество.

Таким образом, Буше де Перт соблюдает главное правило написания мистического ужаса — создание образа межкатегориального монстра (эльф/вампир). Сказочными реминисценциями подчеркивается явная готичность повести. Поставила высший балл как раз за то, что решилось разгадывать загадку образа вампирессы, что нечасто встретишь в современных ужасах, где используются уже готовые, знакомые категории существ, а то и просто одушевленный вещи и интерьеры (а все ведь с портретов начиналось...).

Эмили Кэрролл призналась в одном из интервью, что эта новелла — ее любимая в сборнике. Во-первых, потому что она любит рисовать персонажей в костюмах прошлых исторических эпох. Во-вторых, потому что это интерпретация сказки «Синяя борода», а Эмили вообще вдохновляется сказками и различными их интерпретациями. Но, самое главное, эта история получилась именно такой, какой задумывалась, что Эмили обычно не может сказать об итогах других работ, в которых всегда хоть что-то да не то.

История действительно такая, как расписывает свои впечатления Эмили: здесь тоже есть сказочный ритм, излишние подробности, которые отвлекают своей образной логикой логику повествования, здесь есть нагнетаемый ужас и контрастные детали, а также артефакт, переламывающий сюжет в отраженную сторону. Тёплые руки — холодные руки. И супруг не присутствует практически ни в одной из сцен — это трагедия, которая убивает помимо него, и существует только для центральной героини.

Очень интересно, если учесть сексуальную ориентацию автора — она лесбиянка. И в связи с этим сказки не только находят территориальный колорит, но и теряют классическую патриархальную ориентацию.

Эту историю я перечитывала несколько раз. Перечитывала и пересматривала. И каждый такой раз она все равно сводила меня с ума. Голос девочки-рассказчика переходил в хрипящий шёпот. Пространство вокруг заполнялось холодным воздухом. Кончики пальцев и носа коченели... Это то, что критики назовут канадской готикой — сказка, пересказанная в снегах среди лесов с темами изоляции и выживания, огромных нелюдимых территорий.

Рисунок превращает слова радости в слова безумия, а улыбку под широкополой шляпой в ничто... Загадки скрываются за сосредоточенностью на бытовых подробностях. Текст хоть и не стихотворный, но имеет свой ритм, повторяя действия персонажей до третьего раза. Я хотела повернуть монету действия оборотном стороной, но у неё были широкие поля и не было обратной стороны.

Одна из тем сборника — правосудие, показанное как в реалистичном ключе, так и в мистических историях. Данный пример — из второй серии и рассказывает историю судьи, который чуть ли не буквально сделал карьеру на смертной казни, войдя со смертью в настолько неформальные отношения, что она пишет в своём списке (в этой интерпретации — на песке) те имена, которые использует в тесном круге общения Харви Бичер. Происходящее вполне предсказуемо, но только потому, что в нем скрывается ирония — забавны не только фамильярности природных сил с человеческими судьбами, но и то, почему мистер Бичер по этим причинам не может умереть — среди друзей и знакомых он просто Судья, человек без имени. И несмотря на возраст в девятый десяток лет его рассудок не омрачён маразмом, а здоровье позволяет выпить крепкого, когда его младшие на пару-тройку десятков лет коллеги уже щадят организм разбавленным чайком. Мистика? Или просто удачная карьера? Даже по поводу последнего Кинг не преминул оставить комментарий цитатой из Бальзака: «За всяким большим состоянием стоит преступление». Очень многозначительно в применение к тому, кто всю жизнь вершил правосудие.

Всего один год польской деревни может стать открытием сложной истории всей Польши рубежа XIX и XX веков. Мы мало ее знаем, хотя Царство Польское в то время было территорией Российской Империи, которая пыталась превратить его в русский Привислянский край. Поначалу кажется, что Владислав Реймонт предлагает нам картину отношений, хозяйства и быта Липец и окрестных деревень на фоне изменяющейся природы. Он пронизывает воздух деревни звучанием каждого отдельного сезона. Описания природы и работы крестьян повторяются в каждом отдельном томе, но с приходом нового времени года в этой симфонии появляются новые звуки и уходят прежние, утихают и вновь набирают силу. Так появляются и уходят из деревни странники и путешествующие нищие, каждый год кто-то рождается в Липцах и кто-то умирает, кто-то начинает терпеть нужду и кто-то богатеет, осенью уходит побираться старая Агата, а к лету возвращается помочь своей семье. Так появляется в деревне некий Рох, приходящий сюда каждые три года.

И с появлением этого героя вдруг проясняется еще один слой повествования – тот, который касается национального вопроса Польши. За рассказом об отношениях детей и родителей, о сватовстве и свадьбе, о ревности и любви, о сложностях ведения хозяйства и сельских перебранках можно не заметить, что все-таки это не совсем обычная деревенская жизнь. Крестьяне здесь собственники своей земли, они судятся с помещиком, они покупают Полесье, чтобы землю не забрали немцы. Крестьяне практически на равных со шляхтой и, похоже, сами играют в помещиков, а сам помещик при этом терпит долги и по-своему пытается свести концы с концами. Что-то не так в этом мире, находящемся на самой границе Российской Империи. Заменив здесь начальство на русское и прорусское, насильно сделав русский языком администрации и запретив использование польского в общественных местах, российское правительство старалось лишить поляков самоощущения себя поляками. Монастырские и дворянские земли были отданы крестьянам, а бывшим землевладельцам вручены ликвидационные бумаги, которые невозможно было реализовать по их номинальной стоимости. Можно заметить, что старший Борына о своих взаимоотношениях с помещиком говорит, что мельник, войт и кузнец сидят на бывших монастырских землях, в то время как его земля – бывшая табельная, то есть та, по которой он нес повинности в пользу бывшего землевладельца. Не удивительно, что именно триумвират мельника, войта и кузнеца, получивших свой кусок от проведения реформ русского правительства, противопоставляются в деревне влиянию сидящих на своих исконных землях Борын, не только самых богатых крестьян, но при этом справедливых хозяев, заботящихся о местной бедноте. Связь крестьянина с землей приобретает сакральный характер и при этом неразрывно связано с национальной идеей. Богатый и справедливый хозяин сам является плодом земли, которую обрабатывает: чем больше надел, тем сильнее вспахивающий и засевающий ее мужик. Такими показаны Мацей и Антек Борыны.

Раз уж аристократия была лишена своих земель, капиталов и власти, то Владиславу Реймонту приходится создавать национальный характер из польского крестьянина. Для этого тут и есть Рох, который кажется обычным нищим богомольцем, а на деле оказывается чуть ли не агентом подпольного польского национального правительства. Рох в книге носитель национальной польской культуры, языка и католической веры. Можно заметить, что он не только учит деревенских польской грамоте, что было полностью запрещено, но рассказывает христианские истории на католический лад – в них главными героями выступают Пресвятая Дева Мария в золотой короне и «волки Иисусовы» (вообще чуть ли не отсылка к Папе Римскому), учит запрещенной молитве сердцу Иисусову. Несмотря на то, что липецкий ксендз подвержен влиянию распространяемых бабами слухов и откровенному своеволию в отношении клеверного поля Клембов, деревня под его руководством продолжает справлять католические праздники: день Святого Стефана, день Святой Люсии, Пепельную среду перед Великим Постом. И это при том, что католические службы в Привислянском крае должны были быть сокращены до образца, который не противоречил бы православным канонам. Судя по всему, Липцы — это захоустье, где действительно можно было отыскать настоящего поляка.

Самым набожным персонажем эпопеи становится жена Антека Ганка, ведь именно женщина должна беречь духовное начало христианской семьи. Ганка больше всех терпит и потому в результате получает свое, не поддавшись на соблазны по-дьявольски рыжего кузнеца и подначкам беснующейся Ягустинки. Упрямство в отстаивании крестьянами своей земли – это скорей не чувство собственности, которое характерно для кулака, мыслящего категориями экономической выгоды (вроде мельника или кузнеца), а связь с родиной. Как ни уговаривал кузнец уехать Антеку в Америку, он все равно победил в себе этот соблазн, истосковавшись по своей земле, сидя в остроге.

А вот Ягна – единственный персонаж, которому до земли совсем нет дела. Возможно, в этом образе Реймонт пытался показать другой тип сознания, более городского, не привязанного к месту. Единственный грех, который несет осуждаемая всей деревней Ягуся, — это покорность своим чувствам, романтичность. И вместе с этим именно Ягна движет основными силами деревни, на ее стороне лучшие мужчины: в ней скрыта особая женственность, которую они не находят в по-собачьи преданных женах, вроде Ганки, и которая выродилась у совсем независимых теток, таких как Ягустинка или Доминикова. И все бы хорошо, если бы только не войт. Если свидания Ягны с Матеушем, а после с Антеком еще оставались на уровне слухов, то приключения с войтом обернулись катастрофой. А ведь ее действительно можно оправдать наивностью, ведь к своим девятнадцати-двадцати годам ей почему-то нравятся сказки о рыцарях и принцессах. Она и сама была воспитана как принцесса, оторванная от повседневных забот. Но нельзя сказать, что она плохая хозяйка и неспособная девушка – ей не чуждо искусство, она умеет читать (разве что не знает русского) и обладает чувством прекрасного. Ягна по-своему возвышенная натура, которую сложно понять приземленному крестьянству. Возможно, Реймонт хотел доказать, что и деревенские девушки могут похвастать своеобразной аристократичностью духа или что кто-то в деревне не должен претендовать на морги по собственному желанию, чтобы оставались в деревне крупные хозяйства, не мельчал народ. Ягна готова отдавать и причитающуюся ей землю и всю себя любимому мужчине и, как мне кажется, ее выбор не из худших, а связь с войтом дана для демонстрации того, как не только человек может продаться чуждой власти: душа Ягны у Реймонта приравнивается к земле, к родине, чьи безграничные и независимые просторы должны принадлежать настоящему польскому мужику, а не наворовавшемуся чиновнику. А быть может, это просто была трагедия наивной души или человека, который не находит себе места в этом мире, находясь на стыке деревенского традиционного уклада жизни и взглядов человека нового времени — отсюда и романтичность.

На протяжении романа можно проследить, что с каждой его частью атмосфера все напряженней. Реймонт начинает год с осени — поры собранного урожая, когда и природа, и люди отдыхают от основных дел. Это становится поводом раскрыть ту жизнь крестьянина, которая не касается работы в поле. И чем ближе к новому пахотному сезону, тем меньше остается запасов, тем больше приходится терпеть гнет сложных деревенских отношений и справляться с возникающими проблемами, тем острее чувства и сильнее надежды. Реймонт старается чуть ли не каждую главу заканчивать песенным мотивом, в который пытаются вылиться движения души его героев, а каждую часть — пиком переживаний. Начав семейными проблемами, Реймонт добавляет к ним конфликты крестьян между собой и помещиком, а потом местной и высшей властью. Лето становится временем жары, страды и накала страстей.

В деревне работает принцип «богатый хозяин всю деревню кормит», поэтому мне показалось абсолютно справедливым, когда в отсутствие хозяев мужики соседних деревень помогли зажиточным хозяйствам. Богатые крестьяне должны блюсти законы, в том числе Божественный, и потому помогать страждущим. Вот страдающая и набожная Агата только кажется неприкаянной душой, а ведь сама себе поставила препятствие, не позволяющее ей жить вместе с семьей: она ощущает себя обузой родным, уходит побираться по миру, а потом ходят слухи, что Клембы впускают ее в дом, чтобы получить заработанное. И если к Клембам придраться невозможно, потому что им приходится поддаваться прихотям старой матери из-за власти слухов, то сама Агата – та еще лицемерка, фанатеющая мыслью помереть «как помещица». Дева Мария ей в каком-то видении напомнила, что последние будут первыми в царстве небесном, а она уже в земной жизни, хотя бы на смертном одре, хочет уже быть готовой к богатству, как будто уверена, что ее ждет по ту сторону. Матеуш – еще один противоречивый персонаж, второй из лучших, но слишком принципиальный: не хотел жениться, пока не выдаст замуж сестер – так что по-своему стал причиной проблем с Ягусей, которая могла бы стать ему хорошей второй половиной. Если бы не своенравная Доминикова, ее мать. Еще одним настоящим мужиком, кстати, становится ее сын Шимек, который, наконец, вырывается из-под властной руки матери и, купив по дешевке надел необработанной земли у помещика, показывает силу самостоятельного землевладельца, способного не только горшки мыть да на кухне стряпать, а владеть землей, как и подобает настоящему ее хозяину.

Крестьянин в «Мужиках» связан не только с полем, но и с лесом, и его распорядитель, лесник, ограничивающий свободу пользования им, тоже становится врагом липецким мужикам. Особенно сильно чувствуется зависимость от леса даже не в сцене, где коморницы и Ганка идут в метель за хворостом, а где Куба рубит простреленную лесником ногу в то время, как читатель уже знает, что собираются рубить сам лес. Пересекаются мотивы потери доступа к лесным богатствам, к самому лесу, потери ноги и потери самого человека. Тем же мастерством сплетения метафор и реальности обладает момент смерти Мацея Борыны с наступлением рассвета: он всю ночь сеет на поле землю, а наутро (земельная мера — морг — однокоренное с утром, morgen (нем.)) умирает перед образом Бога-отца на троне из хлебных снопов. Земля — к земле, прах — к праху, отец — к отцу.

Отдельного упоминания требует мир детей – Юзьки и Витека. Умиляет сцена, где они расплакались оттого, что с ними не заговорила скотинка, а значит они грешники — а ведь они помогают вести хозяйство как настоящие взрослые. Трогательны и забавны приключения Витека и прирученного им аиста, смешат разборки с ощипанным петухом.

Но главные герои книги — мужики. Настоящего мужчину в ней характеризует трепетное отношение к природе и земле, а к работе на ней как к таинству. Настоящий хозяин знает все тонкости возделывания и посадки (как Антек и Мацей), но и словно чувствует живительную силу природы, призывающую весной возрождение после сна, и ее непреложную смерть после рубки дерева или снятия урожая (как Шимек Пачесь, разговаривающий с деревьями). Владислав Реймонт показывает в «Мужиках» все оттенки польской деревни: он создает настоящие национальные характеры и их антагонистов, трогающие за душу судьбы и веселящие подробности быта, рисует происходящее на фоне меняющейся природы и пронизывает воздух звучанием неотделимой от нее крестьянской работы, не забывает ни о праздниках, ни о повседневных заботах, ни о едкой, но меткой словесной перепалке – все это в единой симфонии не только красок, звуков, мелодий и песен, но и национальной истории, так или иначе привязанной к земле. И кто владеет землей как справедливый и понимающий ее хозяин, тот и создает ее национальную историю.