Полтора десятка лет тому назад, по земному летоисчислению, мир узнал об истории человеческого детеныша Джейн и железного дракона Меланхотона, решивших бросить вызов Богине и уничтожить вселенную. Тогда волей писателя уютный мир фэнтези обзавелся охранными сигнализациями, киберпсами и военно-промышленным комплексом. Новый роман Майкла Суэнвика, «Драконы Вавилона», возвращает читателя в знакомые локации культовой «Дочери железного дракона».

На первый взгляд лишь мир, в котором происходит действие книги, да еще боевые железные драконы связывают два произведения. Суэнвик – один из самых интеллектуальных авторов современной фантастики предсказуемо оказался слишком тонким для клонирования успешных идей и тем в толстых многотомных эпопеях. На сей раз главным героем книги становится молодой фей Вилл, который, подчиняясь обстоятельствам военного времени, покидает родную деревню и в конце пути оказывается в граде Вавилоне. Компанию ему составляют наделенная удачей и обделенная воспоминаниями Эсме и мастер Праведной и Почтенной Гильдии Жуликов, Мошенников и Плутов Нат Уилк, также известный как Икабод Дурила. С прибытием героев в город их приключения только начинаются, и Виллу предстоит пройти крутым маршрутом из подземелий во дворцы Вавилона.

Отметим, что схожим образом построена и «Дочь железного дракона», в которой Джейн Олдерберри, бежавшая с завода, оказывается в кругах высшего общества, состоящего преимущественно из высших же эльфов.

Параллели очевидны. Сравнение неизбежно.

Перед нами снова роман воспитания, описывающий становление своих героев, и велик соблазн, вслед за распространенным литературным поветрием, охарактеризовать книги дилогии как женскую и мужскую версии истории человека в обществе победившего магического индустриализма. Однако торопиться не стоит. При внешнем сходстве фабулы обоих произведений отличия между ними куда как значительнее и не сводятся к перемене пола главных героев.

Вспомним, что «Дочь железного дракона» — произведение жесткое, весьма пессимистичное и при этом глубокое. Мрачная магия мира в нем лишь обрамляет конфликт героини. Попытки Джейн выбраться из лабиринта повторяющихся раз за разом жизненных структур (которые образованы в том числе и персонажами книги, сменяющими друг друга и неизменно играющими одни и те же психологические роли) неуклонно терпят неудачу.

Она вынуждена претерпевать жизнь. Жизнь, которая равно безразлична к страданиям и усилиям, не вознаграждающая и не карающая виновных.

В концовке книги Джейн спрашивает воплощение Богини, сотворившей мир: «Почему? Почему жизнь так ужасна? Почему столько боли? Почему боль так мучительна? Будут другие жизни? Они будут еще хуже? К чему тогда любовь? Почему есть радость? Чего Ты хочешь?» и сталкивается с молчанием Богини.

Неслучайно дракон из холодного черного железа, даровавший Джейн свободу, носит имя Меланхотон. Оно созвучно меланхолии – темному, угнетенному состоянию, в тона которого окрашен весь роман. Так, единственная возможность для героини переломить, изменить собственную судьбу связана с ее готовностью уничтожить вселенную и умереть самой.

Вывод, мягко говоря, непростой. Холодный, тяжелый, безжалостный, он завершает художественную конструкцию романа. Добавим, что открытый финал при всем его внешнем стремлении к оптимистичному хэппи-энду однозначного ответа на то, насколько удачна оказалась попытка Джейн не дает. И более того, он ставит ее перед ней ту же задачу, снова подводит ее ко входу в лабиринт; и лишь страдания героини и принесенное ими понимание дает основания ей, и читателю, надеяться, что в этот раз результат будет иной.

Возвращаться к былым темам Суэнвик не стал, возможно, справедливо считая высказывание завершенным и достаточным. И «Драконы Вавилона» настроены по отношению к читателю более благосклонно. До психологических высот, точнее и честнее – глубин, «Дочери железного дракона» они не достают; впрочем, фантастика и без того там редкая гостья. Кроме того, в этот раз писатель очевидным образом поставил перед собой другие задачи.

«Драконы» — роман легкий по настроению (за исключением первых глав, отягощенных присутствием дракона Ваалфазара, сбитого «василиском противовоздушной обороны» — да и тот в сравнении со старшим собратом выглядит сущим дракошей) и плутовской по духу и стилю. И в этом он наследует не своему предшественнику, а циклу рассказов о похождениях Дарджера и пса Сэра Пласа.

В то время, как «Дочь железного дракона», повествуя о мироздании, роке и герое, создает для мира, описанного Суэнвиком, мифологическое измерение, «Драконы Вавилона» являются в нем сказкой, подчеркнуто отходящей от прежней реалистичности повествования. Отсюда и крутые повороты сюжета, и наличие в нем «ружей, выстреливающих через минуту после появления», и вставные истории, создающие обманчивое впечатление лоскутности повествования.

Эти сказочные координаты писатель устанавливает с самого начала книги, выводя в качестве ее героя не человека, а сказочное существо – фея, пусть и мужского пола, и не забывает подчеркивать, используя фольклорных персонажей различных народов мира. В этом поистине вавилонском смешении встречаются арабские, английские, кельтские, китайские, африканские, японские и другие мотивы. А также отсылки к творчеству других авторов: от Уильяма Шекспира до Сюзанны Кларк. В одном из эпизодов встретится читателю и Джейн Олдерберри в специальном камео, как это называют кинематографисты. И продолжая киноаналогии, приз зрительских симпатий следует вручить каменному льву – книгочею, охраняющему городскую библиотеку.

Суэнвику привычно удаются и живописания персонажей, и бодрость сюжета. Да и легкость текста не следует приравнивать к его простоте: словно между делом автор дает читателю достаточно поводов для размышлений о природе и сущности власти.

При пристальном рассмотрении и толики желания в романе можно увидеть и политическое высказывание. Например, в одной из сцен Суэнвик описывает драконов, врезающихся в вавилонские башни – аллюзия, прозрачная и недвусмысленная.

Анатомия власти начинается в первых главах романа и пунктиром проходит сквозь всю книгу, демонстрируя последовательное изменение ее механизмов: от власти, опирающейся на силу (в деревне Вилла), до власти, основанной на знании (на вершинах Вавилона). Одинаковые названия глав подчеркивают мысль автора.

Заметим, что структуре повествования Суэнвик уделяет особое внимание и даже прорабатывает ее в графическом представлении – в своем блоге писатель выкладывал рисованные наброски к «Драконам Вавилона»; и читателю следовало бы об этом помнить.

Впрочем, на этот раз не только роман, но и автор благосклонен к читателю и свой замысел не скрывает.

В последней главе Суэнвик уподобляет Вавилон библиотеке из тысячи тысяч рассказов и «нельзя не увидеть, что все это один рассказ, славный и горестный, и он повторяется вновь и вновь, как времена года».

Так и обе книги дилогии — не связанные сюжетно и разные по стилю — образуют единое целое. Подобно известному театральному символу – двум маскам, смеющейся и плачущей, они дополняют друг друга. Каждая из них рисует для читателя не оборотную (отдавать тому или иному взгляду приоритет было бы неверно), но другую сторону жизни.

Взаимосвязь обоих произведений подтверждает финал, который, будучи своеобразным зеркальным отражением, рифмой к концовке первой книги, дает и новое начало для истории, рассказанной в «Драконах Вавилона».

Теперь рядом с мрачными умонастроениями «Дочери железного дракона» становятся жизнелюбивые персонажи «Драконов Вавилона». И слова одного из них можно отнести и к самой книге, и к самой жизни: «А если по большому счету, главное тут – просто позабавиться. Ты позабавился? Ну и ладушки».

Проекты принято ругать. Дескать, это халтура для невзыскательных читателей и стоящий автор не будет заниматься «втормирьём», предпочитая оригинальные сюжеты. Разумеется, все не так безнадежно и не столь однозначно. Есть несколько соображений, которые стоит принять во внимание перед тем, как называть проекты могильщиками российской фантастики. Обратимся к онтогенезу проектов.

Тексты, основанные на вторичных литературных мирах, не так новы и имеют славные традиции. Один из первых «межавторских проектов» занимает видное место в истории литературы. Жюль Верн продолжил повесть Эдгара Алана По «Сообщение Артура Гордона Пима» спустя почти шестьдесят лет после ее написания. Еще через три десятилетия свою версию продолжения этой истории рассказал Говард Филипс Лавкрафт в «Хребтах безумия», которые продолжил уже в финале двадцатого века Чарльз Стросс в блистательной «Очень холодной войне». Таким образом, этот «проект» продлился 160 лет. Однако еще большей историей (и тиражами) обладает другой «проект», который атеисты вполне могли бы причислить к фантастике, да и фанфиков (в другой терминологии – апокрифов) у этого «проекта» хватает.

Заглядывая в историю отечественной литературы, вспомним роман с фантастическим сюжетом «Большие пожары» (1927), авторами которого стали Михаил Кольцов, Исаак Бабель, Александр Грин, Леонид Леонов, Алексей Толстой, Вениамин Каверин, Михаил Зощенко, А. Зорич и другие советские писатели. В шестидесятые годы появились сразу два примечательных фантастических романа-буриме. Первый, «Летящие сквозь мгновенье», публиковался в журнале «Техника — молодежи» в 1967-1968 годах и объединил таких авторов, как Михаил Емцев, Еремей Парнов, Александр Мирер, Ариадна Громова, Анатолий Днепров и Север Гансовский. Во втором, «Летающие кочевники» (1968), приняли участие братья Стругацкие, Ольга Ларионова и Геннадий Гор.

Попрекают проектные тексты и обилием рамок, в которые автор должен втиснуть свое творчество. Увы, авторы обречены сталкиваться с ограничениями самого разного толка. Сама форма, которую принимает рассказываемая автором история, влияет на структуру повествования. Так, развитие сюжета произведений Диккенса обусловлено, помимо прочего, и тем, что они публиковались по частям, в журналах. Не только формы представления текста, но и сам текст как способ рассказывания истории – сторителлинга накладывает на автора свои ограничения. Писатели боролись с ними как могли: от Милорада Павича, превратившего свой «Хазарский словарь» в гипертекст, до Альфреда Бестера, который сделал графические изображения полноправной частью романа «Голем 100». Харлан Эллисон говорил о «раздражающих физических ограничениях печатной страницы» и настаивал на издании своего рассказа «У меня нет рта, и я хочу кричать» в четырехцветном варианте и со вставками из компьютерных символов.

Новые технологии принесли новые способы сторителлинга (подобно тому, как в свое время таким новым способом стало книгопечатание). Кинематограф, телевидение, электронные игры даровали рассказчикам новые формы (и если угодно – форматы) для их историй. Эти возможности следовало использовать, и, например, великий Уильям Фолкнер, нобелевский лауреат по литературе, не гнушался писать сценарии для Голливуда.

Современные проекты являются своего рода «развлекательными пакетами», объединяющими всевозможные формы представления историй. И здесь в дело вступают коммерческие факторы. Во-первых, стремление максимизировать прибыль, рассказав историю не только на новый лад, но и всевозможными способами. Во-вторых, бОльшая, по сравнению с текстом, потребность этих новых форм в финансовых вложениях. Это неминуемо выводит на первое место не творческие амбиции, а логику инвестирования. Сложность реализации проектов влечет за собой одновременно необходимость управления проектами, контроля и стандартизации, что снижает самостоятельность всех участников, включая авторов. Приобретение новых форм самовыражения обернулось потерей самостоятельности.

Да и сами тексты зачастую отступают на второй план перед другими, более заметными и маркетингово успешными частями развлекательных пакетов. И все же сегодня проекты являются естественной и даже прогрессивной формой сторителлинга, вызванной творческими амбициями авторов и развитием технологий.

На западных книжных рынках, прежде всего американском, давно и успешно существуют такие проекты, как «Звездные войны», ««Warhammer 40 000» и другие. Да и на родных пажитях нашлось место для «X-files», конанов и пауков.

Отчего же именно сейчас проекты сталкиваются с такой негативной реакцией?

Дело в том, что сегодня в силу особенностей национального книгоиздания, именно проекты являются основной по тиражам формой для фантастических текстов, притягивая подобно магниту писателей и читателей. Что ж, правда на стороне больших бюджетов.

Хотя преобладание проектных текстов, перерастающее — пусть и временно — в их безальтернативное господство, удручает. Но это уже совсем другая история.

В предыдущем романе Дэн Симмонс погрузил читателя в леденящую атмосферу арктического страха и рассказал историю экспедиции Джона Франклина на кораблях «Эребус» и «Террор». Конечно, он был не первым из писателей, кто заинтересовался судьбой экспедиции. Спустя десятилетие после исчезновения моряков английские романисты Чарльз Диккенс и Уилки Коллинз поставили «по мотивам реальных событий» пьесу «Замерзшая пучина», двух персонажей которой сыграли сами авторы. Эти события, очевидно, и вдохновили Симмонса рассказать наконец-то правдивую историю мистера Диккенса.

Писатель Симмонс вырос из Симмонса-читателя, что явным образом отразилось на его творчестве. Цикл «Песни Гипериона» густо замешан на творчестве и фигуре английского поэта-романтика Джона Китса, а дилогия из романов «Илион» и «Олимп» отсылает и к «Илиаде», и к творчеству Пруста.

Не впервой Симмонсу и раскрашивать реальные биографии писателей вымышленными сюжетами. В книге «Колокол по Хэму» он поведал о «тайной» жизни Хемингуэя во время Второй Мировой, его борьбе с немецкими подлодками и нацистскими шпионами.

Однако в «Друде», рассказывающем о Диккенсе и его дружбе с Уильямом Уилки Коллинзом, реальность и фантазии Симмонса смешивается и с литературной реальностью романа «Тайна Эдвина Друда». Последний роман великого писателя остался незаконченным, и читатели, следившие за детективной интригой в каждом новом выпуске этой публиковавшейся с продолжением истории, разгадки так и не узнали. Как не узнали ее и биографы, и исследователи творчества автора: в архивах писателя не осталось никаких записей, хотя бы намекающих на окончание книги. И никто из коллег и друзей писателя не осмелился продолжать его последний роман. Разительное отличие от современных нам реалий, когда частенько после смерти писателя обнаруживаются и непременные черновики неоконченной книги, и достойные продолжатели. Хотя продолжения неофициальные — одно из них было приписано авторству Уилки Коллинза и Чарльза Диккенса-мл. — появились уже спустя два года. И версий, разоблачающих загадочную историю Друда и его убийства (убийства ли?), существует в избытке.

Предложит свой вариант разгадки и Симмонс. Впрочем, не раньше, чем расскажет историю долгой дружбы и творческого соперничества Чарльза Диккенса и автора «Лунного камня».

Симмонс тщательно придерживается исторических фактов и подлинных биографий своих героев и вплетает собственную версию произошедшего в лакуны общеизвестных событий. Благо, и факты дают достаточно поводов и тем для прогулки воображения.

История «Друда» начинается со Стейплхерстской железнодорожной катастрофы 9 июня 1865 года, когда Диккенс едва не погиб. Именно тогда, как писатель рассказал ближайшему другу Уилки Коллинзу, он впервые увидел Друда — загадочного черного человека, бродящего среди мертвых. А заканчивается большая часть истории со смертью Диккенса, спустя ровно пять лет, 9 июня 1870 года. А между этими датами повествование будет заполнено опиумными притонами, детьми лондонского подземелья, месмеризмомом и хранителем магического искусства древнего Египта. И просто залито лауданумом — обезболивающей настойкой опия, которой один из персонажей, скажем прямо, злоупотребляет.

Начинается книга как детективная история, описанная даже с некоторым своеобразным юмором (несомненно, под влиянием Диккенса, который отличался по этой части не только в книгах, но и в жизни: так, после отъезда гостившего у него датского сказочника в его доме появилась табличка, гласившая «в этой комнате Ганс Андерсен прожил однажды пять недель, которые всей семье показались вечностью»). В паре Диккенс-Коллинз, расследующей историю Друда, даже угадываются будущие очертания самого известного английского детективного дуэта. Однако, перевалив за середину, тональность текста резко меняется; в нем появляются пугающие, мрачные и вовсе ужасные обертона, превращающие всю историю в драму, представить которую почти невообразимо.

Реалии «Друда» тесно связаны с персонажами и сюжетами Диккенса и особенно его последнего романа, а также «Лунного камня» Коллинза (в последнем — еще одно пересечение — сильна индийская тема, столь любимая Симмонсом). Однако читателя стоит предупредить, что предварительное знакомство и с «Тайной Эдвина Друда», и с книгой Коллинза, хотя и будет нелишним и удовольствие от чтения только усугубит, обязательным совсем не является. Другое дело, что невообразимо предположить, что, закрыв «Друда», читатель не открыл бы томики с произведениями его главных героев.

«Друд» вообще вертится вокруг литературной оси.

Взаимоотношения всеобщего любимца Диккенса и любителя лауданума Коллинза являются и сюжетным, и идейным центром книги. Симмонс подробно (он, что называется, «хорошо работает с источниками») описывает жизнь своих персонажей и приоткрывает не тайны, но некоторые аспекты писательства. Несмотря на то, что повествование идет от лица Коллинза, волей автора тот отступает на второй план перед фигурой Диккенса. Их дружба, в последние годы жизни Диккенса переросшая в соперничество, едва ли не архитипична и вызывает в памяти тени Сальери и Моцарта вместе с рассуждениями о совместимости гения и злодейства и состязании таланта и гения. А темы зависимости и распада личности предсказуемо напоминают об еще одной паре персонажей, на сей раз Роберта Льюиса Стивенсона.

Рассказывать подробнее о сюжете не стоит, чтобы не раскрыть интригу книги, Отметим лишь, что с Симмонса станется и к собственному рассказу приладить оборотную сторону. Из которой – по разбросанным по тексту оговоркам, полунамекам и двусмысленностям, нестыковкам расписаний и уверткам персонажей – наблюдательный, сметливый и подозрительный читатель может вывести собственное представление о произошедшем. Например, заключить, что подлинным злодеем и убийцей в этой истории является дворецкий.

Новая книга Симмонса «Террору» уступает, не в последнюю очередь из-за величия темы последнего и места действия, позволившего упасть на текст отсветам северного сияния, а также того, что писателю удалось продолжить традиции романов путешествий и приключений. «Друд» же доказывает, что Симмонс стал продолжателем классической традиции романистов (само содержание книги демонстрирует, что такие намерения автора были), умело совмещающихся и серьезность темы, и способность развлечь читателя и, что важно, не стыдящихся своих намерений.

Таких авторов сейчас немного.

Симмонс — рачительный хозяин, не бросающий свои идеи и не бросающийся своими наработками. Так, в предисловии к рассказу «Сироты Спирали» из «гиперионовского» цикла он рассказывал, что первоначально придуманный им сюжет должен быть стать основой для эпизода «Звездного пути». И читателю возможно еще предстоит снова испытать на себе его рецептуру смеси истории и фантазии.

Как написал писатель на своем официальном сайте, персонажем его следующей, после еще не вышедших на русском Black Hills и Flashback, книги, несмотря на сопротивление его агента и издателя, должны стать американский романист Генри Джеймс и… мистер Шерлок Холмс.

Невообразимо, но одновременно с романом Симмонса вышла книга «Последний Диккенс» Мэтью Перла, специализирующегося на исторических детективах с историческими же личностями (на русском языке выходила его книга «Дантов клуб», в которой роль сыщиков примерили на себя представители американских литературных кругов Лонгфелло и Оливер Холмс). Книга также касается тайны Эдвина Друда, которую на сей раз расследует американский издатель Диккенса.

Удивительное, едва ли не мистическое совпадение творческих замыслов двух писателей подводит к интригующей и многообещающей мысли об их соперничестве.

Интересно, Симмонс и Перл знакомы?

Обнаружил у себя старую ссылку. Полагаю, будет небезынтересным.

Святослав Логинов читает венок сонетов. Про огурцы.

На всякий случай, небольшая сноска из Википедии: Венок сонетов состоит из 15 сонетов. Первая строка второго сонета совпадает с последней строкой первого сонета, первая строка третьего — с последней строкой второго и т. д. Четырнадцатый сонет завершается первой строкой первого сонета (как бы первый сонет начинается последней строкой четырнадцатого). Пятнадцатый сонет (магистральный сонет, магистрал, мадригал) состоит из первых строк предшествующих 14 сонетов.

Так что все по-честному: сонеты, венок, мадригал. Огурцы

Венок сонетов Святослава Логинова

Владимир Данихнов "Девочка и мертвецы"

Обращение к столпам отечественной словесности не ограничивается топонимами. Героиня книги Катерина по славной традиции является лучом света в темном царстве живых трупов, которые цитируют Пастернака и Бродского и выглядят совсем уж добродушными и даже безобидными по сравнению с окружением девочки: совсем не тихим Ионычем и сокольничим Федором Михайловичем.

Сделан текст умело и профессионально. Персонажи, даже мертвецы, выписаны весьма живо и сочно, сюжет бодр, язык хорош. Иного от Данихнова ожидать и не приходилось: он из тех авторов, что закономерно выделились из схлынувшей уже «цветной волны». Впрочем, одну из характерных ее черт он сохранил. Более того, она является магистральной для его творчества. Речь идет об эмоциональной насыщенности текста.

Впору было бы в стиле обложечных аннотаций заявить, что читателя ждут «эмоциональные американские горки!», вот только горки предполагают подъемы, а писатель предлагает только спуск в мрачную безнадегу и прочие «свинцовые мерзости жизни». Последние, скажем прямо, он даже не наблюдает, а живописует. Пожалуй, что даже Чехов, который так и не смог по капле выдавить из себя мизантропа, был более человеколюбив.

Юмор, на который книга богата, оказывается бездонно черного цвета. Но это еще ничего-ничего. Чернота тотальна и распространяется не только на деконструкцию русской литературы, но и на весь мир. Что уж говорить о любви, невинности и дружбе?

Иначе до современного читателя не достучаться, считает писатель.

Но с чем, кроме бытового нигилизма, он хочет достучаться до читателя? Вынести приговор миру проще, чем найти или создать оправдания для его существования. Нужно быть добрее. И даже исходя из презумпции благих намерений, автору следует иметь в виду, что грань между изобличением ужасов и любованием ими не только тонка, но и субъективна. И проводить ее будет читатель.

Алексей Лукьянов "Глубокое бурение"

Герои соликамского кузнеца люди простые, поближе к земле – заводские работяги, учителя и милиционеры. Попадаются среди них (героев, не милиционеров) и настоящие сикараськи. Именно сикараськи открывают авторский сборник и тайны собственного мироздания в смешной и умной сатирической фантасмагории «Книга бытия». Впрочем, действие уже следующего произведения, «Карлики-великаны», приближается к знакомым читателю реалиям и рассказывает о перипетиях общественной жизни в Соседском Союзе. Лукьянов как автор обладает широким диапазоном и легко переходит от юмора к лирике, что доказывают рассказ «И вот решил я убежать» и повесть «Жесткокрылый насекомый».

Но, конечно, главную ударную силу сборника являют собой рассказы «кузнечного» цикла. Тяготей рецензент к навешиванию ярлыков, он непременно отнес бы эти произведения к магическому соцреализму.

Если первый рассказ обещал развернуться в подобие каттнеровской серии о Хогбенах с поправкой на современную российскую действительность, то и «Глубокое бурение», и «Высокое давление» уже несут в себе социальное высказывание (если хотите, месседж) — незатейливое и увесистое. Как булыжник в руках былинного пролетария.

Хотя англо-американская фантастика давно стала полем сражения левых и правых взглядов, для фантастики российской такое – редкость. Даже произведения социальной фантастики рассматривали скорее социумы, чем классы.

А вот Лукьянов не только сделал рабочих основными персонажами, но и не забывает напоминать, что и сам принадлежит к тому, что называли раньше рабочим классом. Писатель при этом аполитичен – до той степени, что отвергает и политику, и всех политиков за ненужностью. Дай ему волю – уронит метеорит на Кремль или вышлет все правительство «в Германию или, на крайний случай, в Тринидад и Тобаго».

Написаны произведения сборника искренне, до сермяжной правды, и талантливо.

Конечно, к президенту Лукьянова среди прочих молодых писателей вряд ли позовут снова. Да и зачем ему президент?