Для писателя взгляд издалека — это время. Сегодня ты выписываешь один эпизод, погруженный в миллион его деталей, которые известны тебе, и дай бог сотня из которых останется в конце концов на листе. Сегодня ты погружен в пейзаж Флоренции, или в снежную непогоду Арктики, а может быть, в сияющее великолепие спирального рукава галактики, внезапно открывшееся в иллюминаторе после поломки гипердвигателя. И только завтра ты можешь взглянуть не в этот эпизод, а на главу в целом, и лишь через месяц — не на главу, но на всю повесть. Взглянуть и ничего не понять, но лишь почувствовать: что-то не так. Безымянное шершаво отзовется в груди: не то ведь... Чего-то не хватает. Пальцы непроизвольно сложатся, пробуя нащупать ту самую щепотку, которой не хватает. Неуловимую мелочь. Слово, которое вертится на языке. Может быть, просто нужно поменять местами, что-то добавить, или вовсе убрать. Еще через неделю, занявшись новой главой, ты вдруг перечитаешь ту, отложенную, и пронзит: вот же чего не хватало! Добавишь "искру" к пламени камина, образ обретет, наконец, целостность, потому что именно от этой искры в конце повести вспыхнет Рим. Не позволишь служанке "налить воды в вазу". Оборвешь эпизод за мгновение до появления ее в комнате. Оставишь только цветок в пустой вазе. И чувство, которое должно погибнуть в следующей главе само собой иссохнет неумолимо, пронзительно.

Один и тот же эпизод можно рассказать по-разному, меняя состав деталей, порядок их перечисления. Одно и то же событие может произойти сотней различных способов. Но даже одна и та же деталь эпизода или события может быть высказана разными словами. Любое предложение можно заменить сотней других: длиннее и короче, эмоциональнее или эпичнее, каждый раз что-то неуловимо изменяя. В тот момент, когда слова написаны, они кажутся подходящими, верными, теми самыми, но, подобно художнику, ты отступаешь назад, смотришь не на предложение, а с высоты повести, а здесь, оказывается, все по-другому. И нужно опять спускаться туда в эпизод, к тому предложению, и снова выбирать правильные слова. И опять наверх. Смотреть издалека.

Чтобы в один прекрасный момент обнаружить: на всех уровнях — повести, эпизодов, образов, предложений, слов, звуков — образовался стройный узор, на каждом уровне свой, но, тем не менее, стройный, и все эти узоры согласуются между собой, являя уже не отдельные узоры, но непрерывное полотно, на которое можно смотреть издалека, и ближе, и даже рассматривать под микроскопом и везде будет порядок — Высший порядок. Подобный Космическому, которому подчинено движение галактик, звездных скоплений, звезд, планет, их спутников, а на каждой планете — живых существ, если таковые имеются, а в их составе клеток, и ниже — молекул, атомов и до бесконечности. Вся эта система систем находится в согласованном непрерывном движении. В этой системе систем на каждом из уровней свои законы и свой порядок, своя гармония и все части плотно подогнаны. Произведение искусства, не важно литературы ли, живописи или архитектуры, только тогда обретает незабвенность, когда его внутренняя структура, микрокосм — подобен порядку Космоса. Можно сказать, что этот микрокосм определяет способность произведения противостоять бегу времен и неумолимым переменам. Творения людей, конечно, не идеальны. Через тысячи лет даже пирамиды не сохранили своей новизны, но они по прежнему стоят, таков их микрокосм, такова внутренняя стройность и согласованность всех уровней — формы, материала, положения отдельных кирпичей. Дошедшие до нас картины — это взаимосвязь не только изображения, но и материала холста и состава красок. Как бы не был хорош в отдельности холст, или краски, или сюжет, но только в сумме своей они становятся единым — картиной. Это правило хорошо было известно поэтам, потому что стихи — настоящие стихи — возможны только при достижении этого высшего порядка: образ, идея, чувство, ритм, звук только вместе составляют стихотворение.

Почему же мы, писатели, редко вспоминаем об этом?

Не так давно в жарком споре поминались писатели и книги, которые в больших количествах и небольшими тиражами (200-500 экз) издаются "на местах" за свои деньги, отделениями СП и т.п. Многие из этих книг регистрируются в общем книжном реестре (имеют ISBN), а многие — выходят натуральным самиздатом, даже без ISBN, только что не под копирку или на принтере напечатанные. В той же теме был помянут условный закон Старжона о том, что 90% всего — дрянь, из чего следует, что всегда остаются заветные 10%, которые, зачастую, очень трудно найти, и попадаются они, как правило, случайно, неожиданно.

Для меня подобной находкой стали стихи Нины Матвевой. Автор, если мне не изменяет память, пишет с 16 лет, т.е. уже больше 40 лет, а издаваться стала только в последние годы. В советские времена творчество ее не очень жаловали, и так уж сложилось, что за долгие годы Нина Матвеева привыкла вываливать свои мысли и чувства на бумагу в виде черновиков. Черновики показывались только близким друзьям и за долгие годы копились, копились.

Книга "Карстовая память" вышла в Иванове в прошлом (2009) году. Тираж 200 экз, авторская редакция — это означает, что никакого другого редактора у книги, кроме самой Нины и людей, что помогали набирать текст с черновиков, верстать, — нет и не было. Это первый полноценный сборник поэтессы (мягкая обложка, чуть более восьми десятков стихотворений), только вот незадача, книга является хорошо напечатанным самиздатом — нет ISBN. То, что первая книга Нины (2008, "Добровольное изгнание") вышла без ISBN казалось понятным — тоненькая, три или четыре десятка стихотворений, и белая обложка без фото, рисунков и каких-либо украшений на скрепке. Но вот в 2009 напечатана новая книга — уже посолиднее, объемнее (впрочем, клееный блок, тоже без рисунков, фото, украшений, даже информации об авторе) — книга вполне соответствующая слову "книга", но нет — похоже, добровольное изгнание продолжается.

Далее, я приведу фрагмент обзорной статьи об Ивановской поэзии 2009 года, посвященный книге "Карстовая память".

цитата

...О книге Нины Матвеевой «Карстовая память» много не скажешь — ее нужно читать. Любые попытки о чем-то поразмышлять, пересказать — покажутся неуклюжими: до того плотны строки стихов. Слова «карстовый» в обычном толковом словаре не найдешь: оно относится к геологическим терминам и чаще всего встречается в контексте слов «пещеры», «слои», «катакомбы», — таким образом, «карстовая память» — это будто память спрессованных в геологических слоях поколений, чьи следы обнаруживаешь на стенах лабиринта, когда свет факела выхватывает вдруг кусками — тысячелетней давности рисунок или ритуальный знак. Изобразительная тематика подкрепляется циклом «Долгий вополь», стихотворения которого написаны «по мотивам» картин.

Стихи Нины Матвеевой — постмодерн. Они цитатны и полны аллюзий на религиозные и литературные символы. И если, к примеру, в стихах Галины Стоянцевой Эрот появляется только в контексте двух соединяющихся сердец, — в незыблемой своей роли, то в стихах Нины Матвеевой «блудным сыном» может может стать Икар и, упавший к ногам отца, будет запрограммирован родителем — никогда более не мечтать, отказаться от крыльев («И вновь зовущий голос из Вселенной...»). Посвящения в книге растворены и оказываются как бы частью внутреннего пространства стиха. Например, стихотворение «И стоя у открытого окна...» опирается на образы романа Кристофа Рансмайра «Последний мир». Не зная сюжета, трудно понять, при чем тут Овидий, что это он «витийствует», о каких «метаморфозах» идет речь, что это за «сад», в котором можно «нарыскать» собственную «смерть». Но это и не пересказ сюжета, — это наложение фантасмагории «Последнего мира» на действительность — герой Рансмайра Котта обнаружил предсказание своей судьбы в Овидиевых стихах, но лирический герой стихотворения обнаруживает в том сюжете намек на собственную смертность. Еще одна интересная деталь некоторых стихотворений — точность не только слов, но и графического образа стиха, когда строчки и буквы складываются в «иероглифы», например:

Так в еле тлеющий

пнут сапогом,

искры взлетевшие

над костром

лишь на мгновение

до невмочь

отупевшую

вызвездят

ночь.

— это ли не последняя взметнувшаяся вспышка раздавленного костра?! Смыслы на смыслы, шифры на шифры слоями — именно это можно найти в книге «Карстовая память», даже в названии присутствует ребус — не то дата, не то шифр — «1(87)5». В компьютерной технике есть два термина: упаковка и архивация, —означающие уплотнение / сжатие информации до такой степени, когда из нее выдавливается всякая избыточность, а размер сокращается в несколько раз. Станислав Лем в «Голосе Неба» отмечал одну особенность уплотненной информации: если не знать ключа, она похожа на «шум», то есть на бессмыслицу. Все это есть в стихах Нины Матвеевой, которые именно заархивированы — отсюда образы / сюжеты переходящие, перескакивающие, сменяющие друг друга, отсюда рваный ритм (лишние слова просто выброшены), отсюда неожиданно возникающие нерифмующиеся строки, — текст такой плотности требует соответствующей подготовки от читателя.

(c) Алексей Бойков, 2010

Как оказалось, стихотворение "И стоя у открытого окна..." написано раньше, чем книга "Последний мир" была издана на русском языке. Ну и напоследок, так как вряд ли кому из посетителей сайта в ближайшем будущем придется подержать в руках книгу "Карстовая память", я выложу еще некоторые из стихотворений этой книги в том виде, как они представлены на страницах.

С той стороны

В первый день он сбил все половики в комнате, в спальне, в прихожей и на кухне. Превратив палас в бесформенный курган складок, он победно взгромоздился на вершине и задремал. Избиение половиков продолжалось до самого вечера. Иногда он бежал на кухню и тыкался в пустые бесполезные миски.

Ночью он прокрался в спальню. Постель была непривычно, неприятно холодной и до самого утра он пытался согреться. Тщетно.

* * *

Во второй день он исследовал кухню. Он забирался в шкафчики и полочки. Никто не крикнул, не прогнал, не взял на руки. Скрипели дверцы, громыхали коробки. Баночки и бутылки, давно пустые, но зачем-то сохранившие остатки запахов — петрушки, лаврового листа, корицы, — со звоном летели на пол и тут же испуганно замолкали: звенеть в этой ледяной тишине было невозможно.

Уже все, что только можно было найти, открыть и выпотрошить, прибавить к растущей посередине кухни горе, он нашел, опрокинул и вывалил, когда, наконец, среди пустых коробок, не до конца растерявших запах дешевого чая, из разодранного когтями ситцевого мешочка послышался острый, оглушительно визжащий детством, теплом и солнцем запах.

От его безысходной резкости он убежал в комнату и забился под диван. Там и уснул. В спальню он решил больше не ходить.

Вилки и ложки, бурые алюминиевые тарелки, крохотные кастрюльки. Баночки, в которых уже несколько месяцев не было пряностей (кончились). Бутылочки, воняющие уксусом и горьким подсолнечным маслом (иссякло). Опрокинутая солонка разметала содержимое (к несчастью). Сахарница с присохшими к стенкам, пожелтевшими отёками (без сахара). Дурман апельсиновых корок стерилизовал кухню.

* * *

В третий день он забрался в шкаф с одеждой. Замки были сломаны и дверцы, которые держались лишь заплатами клейкой ленты, открылись легко. Платки и ветхие платья, сарафаны медленно опускались на пол. Упругие комки заштопанных носков, толстые старые штаны, пестрые кофты и редкие прожилки нижнего белья — все было выдернуто из пыльных недр. Аккуратно уложенные семейные трусы, тельняшку и старый свитер ее давно ушедшего на тот свет мужа, он оставил нетронутыми. Как и мужские рубахи. Плащ сопротивлялся дольше всех, но в конце сдался и он, рухнул вместе с плечиками.

Наваленные поверх кургана половиков одежда, наволочки, простыни, платки — старое, полинялое, видавшее виды тряпье немного отогрело комнату, по которой уже начала расползаться ледяная безысходность спальни.

Он закутался в ее любимый теплый плед и свернулся калачиком.

* * *

В четвертый день он обнюхал все швы между полом и стенами. Он сдернул шторы и обнаружил стену, на которой было нарисовано небо, ветки дерева и провода. До самого вечера он смотрел в окно.

Вечером, когда из окна на пол пролился свет фонаря, он обнаружил, что в доме — не один. За ним по пятам бегала тень. Он играл с тенью, но поймать ее все-таки не удалось. В конце концов, он понял, что тень — это тень, и перестал обращать на нее внимание. Разочарованный и уставший, уснул.

* * *

В пятый день в стене, которая называется Зеркалом, он обнаружил другого. Он выгнул спину и распушил хвост. Обнюхать другого не удалось, но тот звал. Наверное, они живут в стенах.

Он весь день говорил с другим, который в стене. Другой звал. Он понял, что нужно искать дорогу.

* * *

В шестой день он исследовал стены в доме. Тонкую картонную перегородку между комнатой и спальней можно было не считать (в такой не спрячешься), а в спальне было слишком холодно. Итого — стена и еще две половины стены, в одной из них — зеркало с другим.

В прихожей были еще три стены, изуродованные щелями дверных проемов — одна щель в комнату, другая — на кухню. Дверь в ванную была заперта, а еще одна дверь, из-за которой иногда доносились звуки (шорохи, шаги, разговоры) — не открывалась. Он разодрал ее в клочья, но она все равно не открылась. Еще три половины стены.

Стены на кухне принадлежали запаху.

Всего одна стена и пять половин.

* * *

Весь седьмой и восьмой дни он царапал стены. Он бросался на них, пытаясь прорвать их, пробить, попасть внутрь стен или оказаться за ними.

То же самое он попытался сделать на кухне, хотя запах гнал его. Стены не поддавались. Другой в зеркале по-прежнему звал. Глупый! Лучше б помог!

* * *

Перед самой зарей он проснулся. Он понял, как попасть в стену. Он прошел на кухню и простился с резким запахом. Он прошел в ледяную спальню и коснулся мокрым носом холодного лба.

Он выскочил в комнату — шерсть дыбом, глаза горят, усы и брови распушены, хвост вздернут. Он рванул что есть сил, побежал и вдруг прыгнул. Он исчез, растворился перед самой стеной. В пустом доме остался только холод спальни и запах апельсиновых корок на кухне.

* * *

Через неделю после похорон еще можно было услышать, как перешептываются в подъезде сердобольные соседки, собиравшие деньги покойнице.

— ...А Катерина-то, пролежала, почитай, две недели, пока мы в милицию не обратились. Вскрыли квартиру — бардак в доме. Никогда у нее такого не было. А сама лежит за стенкой, тихая, спокойная. А холодна-то...

— Может, замерзла?.. Морозы-то какие!

— Кто ж знает?! Батареи засорились, конечно, без мужа, но не ледяные, да и плита газовая... ах, батюшки, на кухню-то зашли — а там все на полу, все-все: банки, коробки, тарелки и запах... такой свежий стоит. Апельсины. У нее холодильник — пустой, отключен. Дома даже корки хлебной не сыскать. Все копейки считала, спитые чайные пакетики у нас брала, откуда апельсины?.. А бардак-то, бардак везде. У Катерины всегда порядок был, а тут — будто нечистая прошлась...

— А что милиция?

— Говорят, кошка.

— У нее кошка была?

— Не было. Завести-то очень хотела, да боялась грех на душу взять. И кормить-то ее чем? — говорила, — и помру, мол, кто за нею ухаживать станет? Не заводила потому.

— А миски на кухне были? Я слышала, на кухне миски стояли.

— Так они всегда стояли. Я же говорю: хотела она кота завести, даже имя придумала — Василек. Вот у нее и мисочки, и коробка с газетами стояли. Она даже сама с собой говорить начинала: «Здравствуй, Василек...» да «что будем кушать, Василек...», а то и мурлыкала...

— Может быть, была кошка? Разгромила все, да в окно выпрыгнула?

— Не было. И окна были закрыты. А в квартире — стены, двери когтями расцарапаны, разодрано все, ужас...

— Ну... Может, она взяла какую дикую, да не управилась. Выгнала. А в ночь-то и померла.

— Ой, не знаю! Вон, Ирина, говорит, точно нечистая, раз и когти кошачьи на стенах.

— Типун тебе на язык, Вера Васильевна! Наговоришь... Тихая она была, это да. К тебе вон хоть дети с внуками приходят, всё не одна. А она — одинешенька в четырех стенах.