Как воспитать сверхчеловека

Из этого краткого описания ясно: экранизировать «Дюну» – задача труднейшая. В этой книге очень много внутренних монологов и разговоров, психологии, сложносочиненных византийских интриг, переплетения культур, которые иногда смешиваются так, что мама родная не узнает, и духовной жизни героев – в том числе видений Пола Атрейдеса, который посредством спайса обретает способность видеть будущее со всеми его развилками и вариантами.

Снять это в лоб почти невозможно – сам Дэвид Линч пытался, но у него почти ничего не вышло. Дени Вильнёв пошел немного другим путем. Судя по «Бегущему по лезвию 2049» и другим фильмам Вильнёва, его неизменно интересует эстетика кадра: все должно быть красивым, загадочным, просторным, масштабным, радующим глаз. Сюжет при этом рискует отойти на задний план, а если речь идет об уже существующей книге, надо вычленить из нее самое главное – и убрать детали.

Так и получилось: сюжет «Дюны» упростился в картине до необходимого набора героев и двух лейтмотивов. Первый – мессианская тема, то есть взросление Пола Атрейдеса. В начале фильма он – сын герцога, живущий в окружении слуг и верных товарищей отца в замке на прекрасной зеленой планете Каладан. В конце – потерявший практически всё беглец в негостеприимной пустыне Арракиса, вынужденный сражаться на ножах за свою жизнь и вдобавок остро ощущающий собственное почти божественное предназначение. Пола играет Тимоти Шаламе с внешностью отпрыска дворянского гнезда, умеющий передать жуткое ощущение обреченности – пусть даже его герой обречен на то, чтобы стать богом.

Но этот лейтмотив не получает разрешения, потому что Вильнёв решил не повторять ошибку Линча и не впихивать всю книгу в два с половиной часа – вместо этого он планирует снять два фильма. То, что идет сейчас в кинотеатрах, – только первая часть. Так что когда Пол в истерике говорит матери, что он чудовище и станет причиной джихада, зрители, которые простодушно ждут всего этого на экране, а получают в итоге призыв «все на просмотр картины второй», могут выйти из кинозала слегка разочарованными.

Падение дома Атрейдесов

Слава голливудским богам, есть и второй лейтмотив, главный: падение дома Атрейдесов. Благородный герцог (Оскар Айзек, изумительный актер с диапазоном от музыканта-лузера в «Внутри Льюина Дэвиса» до космического пилота в «Звездных войнах») понимает, что ничем хорошим переезд на Дюну не кончится, но вынужден принять Дюну как дар – он человек чести, который никогда и никого не предаст. Предадут его – остающийся за кадром падишах-император и плетущий паутину интриг барон Харконнен. Последнего играет Стеллан Скарсгард, умеющий изображать опасных людей как никто. В книге барон – существо, омерзительное во всех отношениях, он и садист, и насильник, и педофил, и корыстолюбец, и обжора, и много чего еще. В фильме на всё это есть намеки – но благодаря игре Скарскгарда и без них ясно, что с Харконненом лучше дела не иметь.

Историю растерзания благородной семьи Вильнёв снял грандиозно. Эпическая бойня в Арракине (резиденции герцога и единственном городе Дюны) с участием совершенно бесчеловечных сардаукаров – императорской гвардии, которая напоминает орков из «Властелина Колец», только высокоорганизованных и адски эффективных, – это одна из тех сцен, когда с головой проваливаешься в кино и забываешь о внешнем мире. Плюс музыка Ханса Циммера, сочинившего для «Дюны» один из лучших своих саундтреков.

Не меньше впечатляют и сестры ордена Бене Джессерит, мистические и зловещие. Их космический корабль появляется под симфонию перешептывающихся голосов – и становится действительно страшно: аристократы, солдаты, бедуины – ладно, но сестры Бене Джессерит – совершенно не от мира сего, как и власть, которая ощущается в каждом их жесте. Шарлотта Рэмплинг в роли преподобной матери Гай Елены Мохайэм играет, кажется, каждой клеточкой тела – и так и надо: в романе Бене Джессерит действительно контролируют свое тело на клеточном уровне.

Мать будущего мессии леди Джессика (Ребекка Фергюсон) тоже впечатляет. С одной стороны, она – одна из страшных сестер; с другой – она любит герцога, причем настолько, что ради него ослушалась Бене Джессерит и родила не девочку (по долгосрочному мессианскому плану ордена), а мальчика. Любовь к мужу и сыну и сверхчеловеческие способности, который Джессика обрела благодаря орденскому воспитанию, образуют гремучую смесь, делающую Джессику опаснее даже барона Харконнена.

Есть еще эпизодические роли: имперский эколог и по совместительству фременка Льет-Кайнз (Шэрон Дунакн-Брюстер; в книге это мужчина, но тут как раз тот случай, когда смена пола ничего не испортила), боец Атрейдесов Дункан Айдахо (Джейсон Момоа), глава маленькой армии герцога Гурни Халлек (Джош Бролин), возлюбленная Пола фременка Чани (Зендея), – все как на подбор удачные, хотя в процессе усушки и утруски романа часть персонажей, пару раз явившись на экране, исчезает как бы в никуда. Хуже обстоят дела с вождем фременов Стилгаром: Хавьер Бардем играет его столь приземленным и реалистичным, что где-то выламывается из этой кошмарной и чудесной сказки. Впрочем, Стилгара тут тоже мало – обстоятельнее мы должны познакомиться с ним в сиквеле.

Сложная лепота

Плюс тут, конечно, и фирменная красота фильмов Дени Вильнёва. Красиво всё: от пустынных пейзажей до интерьеров дворцов, от песчаных червей (они тут и правда кажутся богами – их разверстые пасти напоминают глаз кого-то, кто глядит на тебя из другого измерения) до космических кораблей, от костюмов (чего стоит тюрбан матери Мохайэм!) до скульптур, фресок, картин, часто несущих дополнительную смысловую нагрузку на уровне символов.

Минус при таком подходе один: форма, картинка, визуал вытесняет содержание. Тем, кто читал книгу, фильма будет мало – при всех его неоспоримых достоинствах. У тех, кто книги не читал, будут поводы к недоумению: им предлагают фрагменты мира, не потрудившись растолковать, что тут к чему.

Наконец, мессидж – как водится ныне, актуальный. С ним некоторая беда, потому что в самом начале Вильнёв дает нам понять: это история о колониализме, который высасывает ресурсы из захваченных территорий, вот как Харконнены (и весь космос) сосут волшебный спайс из недр Арракиса. Всё так, Герберт и это тоже имел в виду: спайс – метафора в том числе нефти. Только вот сцену, в которой фремены расстреливают машину, собирающую спайс, вполне можно прочесть и как одобрение радикально исламского терроризма. Примерно таких же фременов мы видим каждый день в новостях из Афганистана – в виде бойцов Талибана, которым удалось все-таки прогнать иноземцев.

Кроме того, Пол Атрейдес при всей своей дивной харизматичности являет собой типичного «белого спасителя» – то есть представителя колонизаторов, который, переодевшись в местное, поднимает восстание туземцев, совсем как Лоуренс Аравийский. Но полковник Т. Э. Лоуренс, как известно, приукрасил свои подвиги, и в любом случае выходит странно: плохие угнетатели, Харконнены, убили хороших угнетателей, Атрейдесов, просто один Атрейдес чудом выжил – и отомстит...

Самое интересное, что все эти двусмысленности есть и в книге Фрэнка Герберта. Он писал ее в конце 1950-х и начале 1960-х; уже тогда было понятно, что переход от колониализма к постколониальной эпохе не будет бескровным, и что борьба за ресурсы только начинается, и что исламский фундаментализм может рождать экстремистские организации вроде «Нации ислама». А уж террористы это или борцы за права угнетенных – каждый решал сам.

Сам Герберт был против насилия, но еще он не любил централизованную власть. Отсюда – вся двусмысленность его романа. С точки зрения автора Пол Атрейдес – человек, который из героя легко превращается в тирана, прошедшегося джихадом по галактике, в палача похуже Гитлера. В фильме Вильнёва на это намекается, но еле заметно. Случится ли деконструкция светлого образа мессии в сиквеле «Дюны» – если картина не провалится в прокате? Посмотрим. Пока у нас есть только первая часть, как уже сказано, очень-очень красивая. Это, в общем, тоже немало, пусть роман Герберта и заслуживает большего.

***

Простите, не удержался. ВВН все-таки велик. Перевод Саши Гагинского в "МФ" я видел, он более эквиритмический (я по традиции прибавил слог — английский все-таки очень, очень компактный язык), но Саша не взял там пару важных мест, о которых как раз и стоит поговорить в связи с тем, что именно написал Набоков.

Тема понятна — Супермен горюет, что не может позволить себе завести детей с Лоис Лэйн и даже вступить с ней в нормальные сексуальные отношения, потому что. Набоков нечувствительно переводит супергеройство из наивного мира в реальный, тем самым предвосхищая, в принципе, и "Хранителей" Мура, и много чего еще (книжку о супергероях у психиатра, например), и заодно даже "Кэрри" и "Акиру" — где-то в чем-то. Привязка к "Королю Лиру" тоже неслучайна — она восстанавливает (вполне очевидный) пробел между культурой комиксов и прочей.

При этом Кент, перечисляя то, за что он не обижен на судьбу, говорит о двух вещах, и обе они контекстны — и доказывают, что Набоков изучил вопрос. Во-первых, Берхтесгаден. Это не просто местность в Баварии, это место, где была резиденция Гитлера (конкретнее — Бергхоф). Набоков пишет "Плач" в июне 1942 года. Америка только что (декабрь 1941-го) вступила в войну. Чувства Набокова, который и в США приехал всего год назад (в мае 1940-го) из Франции, куда переехал из Германии, спасаясь от нацизма (и было от чего спасаться: брат погибнет в концлагере, о жене-еврейке и говорить не приходится), ясны. А Кларк Кент сам по себе был олицетворением американского патриотизма — но беда в том, что царство Факта тут вступало в противоречие с царством Фантазии: нельзя было Супермену просто полететь в Берхтесгаден и кокнуть Гитлера. (Кто сказал "орлы"?..)

Во-вторых, that little business of my draft. Речь об армии. Опять же, понятно, что Супермен обязан был — как патриот — пойти на фронт в первых рядах (как, кстати, многие фантасты сделали или пытались сделать). Но столь же понятно, что пускать Кларка Кента на фронт было категорически нельзя, во-первых потому, что трещина между Фактом и Фантазией была бы такова, что супергерой, пожалуй, утерял бы свой статус навсегда. Не то чтобы Супермен чурался фронта. На обложке "Супермена" №12 (сентябрь 1941-го) он изображен под руку с американскими солдатом и матросом — так Сигел и Шустер начали агитировать за вступление США в войну (до того они позволяли себе только окольные сюжеты, скажем, про страну Дукалию [параллель с дуче], лидер которой Карл Вольф [совпадение с начальником Личного штаба рейхфюрера СС при Гитлере вряд ли случайно] в ходе местной олимпиады [1936 год] рассуждает про своих национальных сверхчеловеков, но побеждает их всех — irony! — американский Супермен). Но на фронт, повторю, ему было нельзя, так что придумали фокус: Кларк Кент пытается пойти в армию, но его срезает офтальмолог, потому что Супермен случайно включает суперзрение и читает таблицу с буквами не в этой комнате, а в соседней (а буквы, видимо, разные). Вот это и есть that little business of my draft.

Само собой, столкновение комиксного супергероя с реальным миром — тема постмодернистического осмысления комиксов; оно началось сравнительно недавно. Набоков, как мы видим, шутя проделал многие из возможных в этом поле операций в 1942-м (реплика Лоис Лэйн отсылает к обложке "Супермена" №16, май/июнь 1942-го) в небольшом ироническом стихотворении. Которое не было опубликовано в итоге. Нельзя не вспомнить аналогичный случай из карьеры другого американца, в некотором смысле антипода Набокова, Эдмонда Гамильтона, короля космооперы, который еще в 1930-е написал рассказ о реальном полете на Марс, когда никакого тебе геройства, а сплошные пыль, кровь и грязь — и непонятно зачем. Рассказ точно так же опубликовали много позже — потому что опережать время так же опасно, как от него отставать.

***

Оригинал:

"The Man of To-morrow's Lament"

I have to wear these glasses — otherwise,

when I caress her with my super-eyes,

her lungs and liver are too plainly seen

throbbing, like deep-sea creatures, in between

dim bones. Oh, I am sick of loitering here,

a banished trunk (like my namesake in «Lear»),

but when I switch to tights, still less I prize

my splendid torso, my tremendous thighs,

the dark-blue forelock on my narrow brow,

the heavy jaw; for I shall tell you now

my fatal limitation … not the pact

between the worlds of Fantasy and Fact

which makes me shun such an attractive spot

as Berchtesgaden, say; and also not

that little business of my draft; but worse:

a tragic misadjustment and a curse.

I’m young and bursting with prodigious sap,

and I’m in love like any healthy chap —

and I must throttle my dynamic heart

for marriage would be murder on my part,

an earthquake, wrecking on the night of nights

a woman’s life, some palmtrees, all the lights,

the big hotel, a smaller one next door

and half a dozen army trucks — or more.

But even if that blast of love should spare

her fragile frame — what children would she bear?

What monstrous babe, knocking the surgeon down,

would waddle out into the awestruck town?

When two years old he’d break the strongest chairs,

fall through the floor and terrorize the stairs;

at four, he’d dive into a well; at five,

explore a roaring furnace — and survive;

at eight, he’d ruin the longest railway line

by playing trains with real ones; and at nine,

release all my old enemies from jail,

and then I’d try to break his head — and fail.

So this is why, no matter where I fly,

red-cloaked, blue-hosed, across the yellow sky,

I feel no thrill in chasing thugs and thieves —

and gloomily broad-shouldered Kent retrieves

his coat and trousers from the garbage can

and tucks away the cloak of Superman;

and when she sighs — somewhere in Central Park

where my immense bronze statue looms — «Oh, Clark …

Isn’t he wonderful!?!», I stare ahead

and long to be a normal guy instead.

В общем, некий мир между прошлым и будущим. По имеющимся на условном Западе самодвижущимся самокатам я бы предположил, что это постапокалипсис, по видению героя ("Волки. Кони. Летающие лоди и скипы. Силовые черешки в полнеба. Блестящие скалы с людьми внутри. Ялы размером с этот лес, каждый дом прозрачный и горит изнутри. И огонь, много огня") — что параллельный мир, но и это не так важно, как неважно в конечном счете, насколько Средиземье — наше прошлое, а мир Рунного Посоха — наше будущее.

Важна тут только диспозиция. Есть три части мира — грязная и страшная каменно-пыточная Европа на ночной стороне, пугающая и не очень понятная кочевническая Азия на дневной, а между ними на Итиле-Волге — мары, народ, заключивший когда-то договор с землей и защищенный полутора сотнями богов со всех сторон. Местные земли буквально заглатывают пришлецов, а внутри устроена самая настоящая коммунистическо-экологическая утопия — без денег, с выращиванием всего и вся, со здоровым анархизмом, очень либертарианским отношением к сексу, коллективным воспитанием детей ("Не бывает у мары личного отца и матери, они ведь не штаны, чтобы одному принадлежать"), генной инженерией, самодвижущимися земляными дорожками, полетами на полуразумных выращиваемых крыльях, полуразумными же прудами, телепортацией через дупла, отсутствием понятий "убийство", "насилие", "воровство", "обман" и тотальным счастьем для всех, даром, чтобы никто не ушел обиженным. Страна Кукань буквально 1980 года. Со своей устоявшейся иерархией и этикой. Эльфы, в самом деле, лесные, луговые и прочие эльфы, какими они могли бы быть в нашей реальности. Долина Ветров и Навсикаи, много-много Навсикай, и все сплошь в штанах.

Ну, понятно, не все тут счастливые, и есть тут жуткие опасности (вроде мистической "тихой лайвы", корабля с призраками, природа которого не раскрывается), и огорчения, и ревность, и любовь, и боль, и смерть, но дело не в этом.

Поначалу — не в этом. Потому что волшба мары начинает угасать, и земля словно гонит их прочь. И всех остальных, что интересно, она тоже гонит прочь, как с ночной, так и с дневной стороны, такой аналог глобального изменения климата, который в нашей реальности привел к великому переселению народов. Но если пацифисты мары, осознав ситуацию, хотят в итоге просто уйти в другое место, условные Европа и Азия понимают только одно: что надо бы их земли завоевать — так или иначе. Этих мары с их волшбой все боятся. Однако ж нет такого лома: "Но, Вильхельм, это колдуны. Они в сказке живут, что еще мы способны им противопоставить? Только свою сказку". А сказки бывают очень страшные.

Внутри этой конструкции бурлит сюжет, сложенный мозаикой из много чего. Среди мары живет юноша Кул, который ребенком за каким-то чертом был частью группы, пытавшейся проникнуть на земли мары, и единственный остался в живых. Арвуй-кугыза, глава мары, умирает и возносится к богам, но возвращается обратно в молодом теле, и не без пугающей причины. В европейском городе Вельдюре (Берлин?) местный босс Фредгарт готовит хитрую экспедицию к мары с целью в конечном счете их победить. В куманской степи замышляется своя средне- и долгосрочная победа. Герои перемещаются в пространстве и во времени, ожидания читателя выстраиваются и рушатся итерация за итерацией, всё закручивается в гибельный узел.

COMMENT/КАК это сделано — блестяще. Во-первых, средствами языка, придуманного-изобретенного автором, который обставил этим языком свою реальность так, как только и стоит это в фэнтези делать: погружение абсолютное, смыслы угадываются, и в эту реку можно только нырнуть с головой. Во-вторых, средствами структуры: рифмы в конце-начале глав, причем обманные — чуть позже выясняется, что рифмованные главы сильно разнесены во времени; и наоборот, сплошные описания дискретных событий, иногда тоже с рифмами.

В-третьих, что важно, средствами отражения литературной действительности. "Последнее время" вообще очень постмодернистская штука, у которой в анамнезе масса всего, начиная с "Улитки на склоне", и работа с такими источниками ведется в нескольких направлениях — есть переклички, смысловые и ритмические; есть игра на противопоставлении (ясно, что мары — не Лес, но в чем именно разница? это важно). У меня, пока я читал, проносились в голове самые разные тени: "Жук в муравейнике" тех же Стругацких, естественно; но и финал "Видеть звезды" Больных ("Генетическая бомба памяти — сказка..."); "У меня девять жизней" Мирера (Шамиль утверждает, что не читал; ну предположим); но и "Главный полдень" его же (высоковольтная опора — Патор-утес); отзвуки романов Лазарчука, Жарковского, Ляха (туннели?) и, я уверен, много чего еще. Не в последнюю очередь я вижу тут солиднейшее влияние "Последнего кольценосца" Еськова, который нам точно так же расширяют обзор шаг за шагом, чтобы мы поняли суть игры, — ну и мотив ухода волшебства сюда же, и спора с Профессором об эльфах, например. О Крапивине тут и говорить не приходится.

То есть — никто ничего не потеряет, не увидев вот этой многоголосицы, но она есть. Хотя и не работает в плане "с миру по нитке" — роман не центон, он просто вот так вот понимает традицию. И хорошо, что так; "Последнее время" — фэнтези отличное, потому что автор не следует традиции собственно фэнтези. Вся лучшая фэнтези и фантастика сочинялась именно так: с худшими образцами рвем, с лучшими — перемигиваемся. В свое время Борис Стругацкий спрашивал, обязано ли фэнтези быть глупым. Не обязано, отвечает Шамиль Идиатуллин, — видите?

И вот тут есть кое-что, даже и не парадоксальное; сначала я думал, это случайность, сейчас уверен, что нет. "Последнее время" — очень, очень-очень-очень жестокая книга. Болезненно жестокая для читателя в моем лице. Я умом всё понимаю: что сцена в Вельдюре с этими двумя маньяками (от которой меня чуть не стошнило) адски нужна по сюжету; что вообще нужен контраст между утопией мары и дистопией наступающей на них жути; что книга в принципе об изгнании из рая и о том, что рай не бывает. "Мир не может быть построен так, как вы мне сейчас рассказали. Такой мир может быть только придуман. Боюсь, друг мой, вы живете в мире, который кто-то придумал — до вас и без вас, — а вы не догадываетесь об этом", — это хорошо бы эпиграфом к "Последнему времени" поставить вообще. То бишь — не баг, а фича: садизм книги — не дань садизму вообще, как в массе черного фэнтези, и не дань ветхозаветному понятию жертвы, как у Орсона Скотта Карда, скажем, а дань реальности. Эльфы невозможны. Полдень (полдень — он между дневной и ночной стороной как раз, как те самые мары) невозможен. "Капитализм нестабилен, а коммунизм невозможен", писал Кен Маклауд. А кто этого не понимает, тот будет долго страдать и, может, даже помрет.

И вот по итогам "Последнего времени" у меня в голове вертятся плохие вопросы. Обязано ли неглупое фэнтези быть жестоким? Обязана ли попытка написать неинфантильное фэнтези обернуться полной деконструкцией жанра? Обязана ли утопия быть невозможной? И, если обобщать на реальный мир, обязан ли "народ без достоинства, отказавшийся от своей земли" страдать и умереть (для прошлого века вопрос непраздный)? Обязано ли добро замещаться злом, сколько ни пытайся это добро из зла делать? Всегда ли зов крови сильнее зова — ну, сердца, да? Элементарной какой-то, ну, любви к ближнему, как его ни определяй?

"Последнее время" предполагает ответы, которые мне не нравятся. Как у классиков: "По замыслу авторов эта фраза должна была поставить последнюю точку в жизнеописании Максима Каммерера. Она должна была заключить весь цикл о Мире Полудня. Некий итог целого мировоззрения. Эпитафия ему. Или — приговор?.." Но если в финале говоришь книге: "Ну нет", — это тоже, наверное, результат.

Юная Марина приезжает из деревни в город, поступать в институт, селится в коммуналке и обнаруживает, что соседи у нее довольно странные. Там потом выясняется, что одна соседка переписывалась с Кафкой и Лавкрафтом на родном для всех троих языке; прекрасная деталь, но нет, это не лавкрафтианский и не кафкианский рассказ, это рассказ тоже, как и у Логинова, саймаковский: инопланетяне рядом, инопланетяне такие же люди и даже местами больше люди, чем мы сами. Разум, гуманизм, в общем, все как мы любим. Рассказ не портит даже сцена, прямо позаимствованная из "Людей в черном"; что его несколько портит, так это то, что Даша в начале то и дело чередует называние героини по имени с "девушкой", "обиделась девушка", "обиженно прошептала девушка"; ИМХО, если бы отменить все эти правила типа "нельзя все время писать "сказала"" и "нельзя все время называть героев по именам", литература стала бы куда литературнее.

"Лаборатория тьмы" Карины Шаинян — это как раз в некотором смысле хоррор о том, как стать монстром под кроватью собственного ребенка. Ничего в принципе ужасного и шокирующего вроде бы не происходит, но вот ощущение бессонницы, измотанности, усталости, бесконечного падения в воронку — оно заставляет ежиться, меня, по крайней мере. Карина умеет.

"Общество настоящих живых мертвых поэтов" Вадима Картушова и Александры Давыдовой — тоже хорошо, но по-другому. Хотя я не ждал многого от рассказа, который начинается с того, что героиня "отмывает в раковине девайс из секс-шопа – из прозрачной сиреневой фальшплоти с блестками и голографическими эффектами для большего вовлечения". Но героиня пиарщица, ей можно. Пиарщица она книжная, просто иначе как с девайсом с блестками писателям в этом мире публику не привлечь. (Тут, конечно, вспоминается гениальный фильм "Окно в Париж" и момент, когда от героя требуют сыграть Моцарта, сняв штаны, "потому что в штанах он тут никому не нужен".) Героине поступает предложение вести новый проект — с писателями мертвыми, но воскрешенными. "В голове проносился миллион картинок. Андерсен устраивает айс-вечеринку в Охотном Ряду с настоящей Снежной Королевой. Достоевский навещает гостей сети питерских хостелов «Меблирашка». Гоголь призывает сатану – под запись с камеры, конечно, – на крыше Исторического музея. Пушкин! Не знаю, что делает Пушкин. Можно устраивать кроссоверы! Стримы в YouTube. Водить их на ток-шоу. Сделать интервью-каналы. Можно даже заставить кого-нибудь из них баллотироваться в президенты! И снять про это сериал! Скорее бы!" Понятно, что вскоре доходит до более актуальных авторов: "Когда Михаил подтвердил, что действительно по дешевке купил права на книги толстого старика-прокрастинатора, любителя свадеб и драконов, я залпом выпила полбутылки шампанского и заранее попросила повышения зарплаты". Ну, не уверен я, что Аллен Гинзберг стал бы себя вести так, как тут, а не послал бы всех на ***, например. Поведение воскрешенных — самое странное в этом рассказе, как и довольно скудная фантазия героини, и реакция внешнего мира на, вы подумайте, воскрешенных людей. И все-таки.

"Контрабанда" Дмитрия Володихина. Космический детектив в декорациях Великой России Будущего: одна сволочь по имени Аристарх Браннер похитила ценный марсианский артефакт, а капитану Лещову и майору императорской гвардии Богатыревой надо оный найти. Всё тут вроде хорошо, и очаровательные франты грядущих лет, и любовь напарников ("секунду спустя два офицера Российской империи ураганно целовались в рубке экстренной связи", оцените игру слов, господа), и Великая Россия Будущего ("они проходят сейчас таможенный контроль на орбитальную станцию «Герман Титов», откуда большую часть пассажиров «Буранами» Роскосмоса перебросят на космодромы Полоцк II и Шереметьево III"). Ну, Империя. Комок в горле, слеза в глазу. Увы, два момента подводят этот рассказ. Во-первых, детективный: идея классическая, лежит на поверхности, и ровно на той строчке, когда автор пишет о предмете, под который замаскирован артефакт, понимаешь, что это он. И ведь не написать нельзя, но получается как в современном кино, когда Важную Улику непременно снимают отдельно крупным планом секунды на две, чтобы, значит, зритель ни в чем не мог потом упрекнуть режиссера, — и сюжет разваливается. Во-вторых, сильно подводит рассказ Господь Бог. Зачем-то Он появляется в последнем абзаце лично: "А Бог в это время раздувал паруса турбореактивного перехватчика и ставил одну за другой тяжелые тучи на пути челнока одной частной транспортной компании. В общем, делал все, что требуется в тех случаях, когда передовой науки, могучей техники, яростных силовых служб Империи чуть-чуть не хватило для победы, и, значит, понадобилось кое-что еще... с небес". Ну, как-то. С таким Богом всегда проблемы — почему-то Гитлера Он не пришиб, а тут ради марсианского артефакта, значит, расстарался, раздул паруса, понимаешь.

"Цель и средства" Евгения Филенко. Каюсь, я не читал ничего уважаемого Евгения, кроме "Балумбы-Макомбе", но теперь исправлю этот досадный пробел. Опять же, классическая фантастика, просто отличная. Другая планета, два народа, ведущие бесконечную войну, земной наблюдатель, которого обе стороны уважают, но не понимают ("От имени всех благоденствующих ветвей родового древа о’Каррапт и в память о покинувших сей мир выражаю вам, плебей Жарков, признательность за мое спасение от нелепой и несвоевременной гибели"). Диалоги тоже классические:

– Здесь и кроется наше главное отличие, – констатировал Жарков. – Наша этика универсальна, а ваша – избирательна.

– Допустим, – безразлично пожал плечами Карранг. – Как вы намерены поступить с полумертвой шлюхой?

Вопрос в том, как живых существ примирить. Средства, которые находит плебей Жарков, не новы, но действенны. Один из лучших рассказов сборника, короче говоря.

"Держать стену" Александра Громова. Это, как я понимаю, образцовый Громов: много науки, скупое действие, скупой стиль. Я заметил единственную попытку стилизации, когда речь некоего Рамиля маркируется словами-паразитами "значит" и "как бы". Это очень надоедает после второй же реплики, когда уже всё ясно с Рамилем, а он всё не успокаивается. Нет, в "Улитке на склоне" было круче и по-другому, ни в какое сравнение не идет, хвостом вас по голове. Ну и когда в итоге герой молчит, "а Рамиль, не дождавшись ответной реплики, подумал, что спутник, значит, бережет как бы дыхание", понимаешь, что в фантастику правда за стилем не ходят. Герой рассказа — андроид из т.н. прорабов, которые делают всякую важную работу в земных колониях. Этот конкретный прораб спасает поселок, держа стену. Тут есть что-то от Желязны, пожалуй, но у Желязны не могло появиться фраз типа "Сервы принесли данные о составе камня и трещиноватости". У меня эта трещиноватость пятый день нейдет из головы. Нейдет и нейдет. Рассказ почти забыл, а трещиноватость хрен забудешь. "Я помню всю твою трещиноватость, ага-ага".

Ладно. "Лайошевы пчелы" К.А. Териной — жемчужина тут, чего скрывать. Как по мне, далеко не лучший рассказ Кати (потому что Катя умеет три уровня, а если постарается, то пять, а тут всего один; не надо быть проще, Катя, только представь всех этих любителей фантастики, которые к тебе потянутся!..), но отличный же. Тут есть некий волшебный мир, есть непонятный рассказчик, есть герой, шептун Лайош, у которого вышел роман с пчелиным роем, есть измена и расплата за, так сказать, разврат, есть еще множество деталей (скорее бы они оказались деталями романа, Катя!..), есть стиль, есть робертговардовский ужас, есть сила текста. О хороших текстах сложно писать. Их читать надо.

Вот. Не так много для лучшей фантастики будущего года, и я надеюсь, что будет и еще лучше. Но и не так мало, наверное.

Короткий рассказ Сергея "Такая работа" написан от лица старушки, которой некий молчел принес пенсию. Старушка изъясняется примерно так: "Почту-то у нас не любят. Очереди, все стоят, гаджеты копеечные из Китая получают, опять же – рукавички, как всегда, почтальоны из посылки сперли..." Интеллигентная все-таки женщина, думаешь ты, но тут старушка делает резкий поворот: "Пенсию людям разносить – это тебе не газеты в ящик сувать". И впрямь.

Рассказ трогательный, о том, что надо непременно посылать разносчика пенсий в ад и рай на потусторонней машине, потому что покойные старики еще не привыкли к тамошним порядкам и ждут пенсии.

Второй рассказ Сергея, завершающий сборник, называется (вдохните) "Подлинная история путешествия Незнайки на Луну, рассказанная профессором Знайкой, инженерами Винтиком и Шпунтиком, доктором Пилюлькиным, астрономом Стекляшкиным, обывателем Пончиком, гражданином Незнайкой и Кнопочкой, просто Кнопочкой". Это — в зависимости от взгляда — или закос под "Золотой ключ" и "Факап" Харитонова дробь Крылова, или редкостное издевательством над оными. "Незнайка" переработан в том же золотом ключе: коротышки не коротышки, это "после биовойны в рост пошли именно растения и насекомые", американцы (зачеркнуто) Фуксия и Селедочка на Луне не высаживались, лунный камень Знайки — "экспериментальный антигравитатор, что я в руинах Массачусетского университета когда-то откопал" ("я" — это Стекляшкин, он оказывается профессором Глазманом). Ну и так далее: Шпунтик — девочка, выдающая себя за мальчика (у них любовь с Винтиком), Пончик — лунный шпион, сам Незнайка тоже из местных органов, еще много чего. Написано, чего не отнимешь, задорно. Но от лица героев Носова и неповторимым и фирменным:

"Сколько себя помню – я к Незнайке относился хорошо. Да, парнишка дебильный, но он в том не виноват..."

"– Ты понял, что наш яйцеголовый задумал? – спросил Шпунтик, проглядывая программный код".

"Пончика, гаденыша, я не выдал. Все-таки коллега. Агент. Посмотрел только укоризненно, а тот руками развел..."

К этому моменту у меня возник вопрос: если это лучшая фантастика будущего года, какова же худшая?

Ну, например, рассказ Олега Дивова. Он называется, извините, "Русские бомбят" и начинается с фразы, извините: "Так получилось, что ковид-117 у нас открыла разведка". Краткое содержание: действие происходит в 2045 году; российский N-ский флот проводит маневры, за которыми следят американцы; американцы следят плохо, потому что у них вспышка ковида-117; начальник разведки флота Бунин вспоминает, что "двадцать пять лет назад N-ский флот удивительно благополучно пережил вспышку ковид-19"; никто не помнит почему, но Бунину удается отыскать в сумасшедшем доме старичка, который тогда всех спас; рецепт спасения: "Город съел весь наличный запас чеснока и лука". Автор проговаривает, что вообще-то чеснок и лук, хотя это и иммуномодуляторы, от ковида как-то не очень, но город и флот в 2020-м все-таки ведь спаслись. Ну вот как-то так. Очевидно, "эффект плацебо".

Дальше русские бомбят свои корабли мешками с чесноком и луком. Честно. Это такой рассказ Олега Дивова. Ни имитация флотской байки, ни цитата из АБС не спасают. Зато заканчивается эта кул стори о русском духе патриотически. Вот так:

"Зато фраза «русские бомбят», секретней некуда, из тех самых материалов группы перехвата, ушла в народ и прижилась в местном фольклоре. Откуда она взялась такая нелепая – кто в курсе, тот молчит, только ухмыляется. Да и не все ли равно? Главное другое: эта фраза может означать любую ерунду, но всегда хорошую. Типа: а что там наши? Порядок, наши – бомбят.

В смысле, вы не бойтесь, если русские бомбят, они знают, что делают.

В худшем случае возникнет эффект плацебо.

Не так сильно будет хотеться всех утопить и пойти домой".

Если Олег намерен писать такое и дальше, да, просто придется организовать государственное кормление фантастов ложечкой и пипеточкой.

Это были плохие новости, теперь хорошие. Из того, что я успел прочесть у фантастов-патриархов — по-саймаковски теплый и ровный рассказ Святослава Логинова "Я никуда не пойду" и вообще вот блестящий рассказ Евгения Лукина "Пых — и там!".

У Логинова — про космос, люди с Земли освоили сверхсветовые скорости и летают по вселенной, по человеческим же колониям, основанным давным-давно, а колонисты от них сбегают, но почему-то оставляют детей, одного-двух на планету, и люди с Земли их забирают, потому что вдруг это хорьки в курятнике, — а это просто дети.

У Лукина — история о телепортации, которая почти убила автомобили и много чего еще, но главгерой осваивать ее не хочет: непонятно, ты ли образуешься на том конце или кто. Телепортация тут — только прием; на деле Лукин, не уходя в оправдание конспирологии, рассказывает о том, как весь мир тебя уговаривает сделать нечто, что ты считаешь неверным, но общественное давление берет верх. Рассказ провокационный, сделан мастерски, финальная нота — точнее некуда. (Если бы сборник хвалил неповторимый фирменный стиль Лукина, а не Лукьяненко и Дивова, у фантастики было бы больше шансов. Жаль, что всё наоборот.)

Еще я прочитал рассказ Алекса де Клемешье под названием ""Лучшая подружка", или Противоположная оппозиция". Речь о ситуации, когда Марс, Солнце и Земля оказываются на прямой и Марс с Землей — по разные стороны Солнца. Я понимаю, что это типа противоположность просто оппозиции, когда две планеты на одной линии по одну сторону от Солнца, но гуглевание "противоположной оппозиции" выдает 122 ссылки, из которых сто — на рассказ Алекса, а остальное — случайные совпадения. Может, я не прав, пусть астрономы меня поправят, но чудится мне конный всадник верхом на лошади.

Рассказ — космический детектив: пилот и популярный блогер астранета с позывным "лучшая подружка" (флешбеки, психотравмы, преодоление) прибывает на марсианскую базу, беседует с четырьмя тамошними мужиками (одного из них зовут Вилли Токарев, он "тезка" современного нам певца), а наутро находит всех четверых наложившими на себя руки экзотическими способами. Расследующий дело майор, конечно же, враг героя по жизни, а дочь одного из самоубийц грозит разрушить блогорепутацию рассказчика, и у него есть эн часов, чтобы всё расследовать. Читатель в виде меня остался в глубоком недоумении: даже если закрыть глаза на совпадение с майором и допустить, что описанный повод для всех четверых был настолько веским (это сомнительно), самоубийство не обязательно было совершать порознь и такими литературно эффектными, но жизненно громоздкими способами.

Написано оно в таком духе: "Спортивная комнатушка оказалась занята: едва открыв дверь, я увидел Игоря. Я уже хотел в шутку спросить, что он надеется натренировать таким странным упражнением, как вдруг понял, что Игорь окончательно и бесповоротно мертв. Ошпаренный этой мыслью, я подскочил к нему..." Ну или: "Будто собака, встрепенувшаяся, когда кто-то из домочадцев ненароком упомянул в разговоре ее кличку, закатное солнце причудливо отразилось от чего-то снаружи и распласталось на остатках картофельного пюре оранжевой амебой". (Вот мне чудится, или псевдобарочность сыграла с автором дурную шутку? При таком синтаксисе выходит, что собака, когда ее упоминают, причудливо отражается от чего-то снаружи и совершает другие неудобные операции с окружающей средой.) Ну и чувствуется, что "в юности я был большим поклонником фантастики; во многом именно книги и фильмы способствовали решению поступить в Академию. Это уже потом я уверился, что реальный космос не имеет ничего общего с приключенческими историями Шекли, Лема, Брэдбери и Гаррисона. Но что, если?.." Видимо, юность героя лет на двести отстояла от его дальнейшего возмужания. Не знаю, не знаю; когда пишешь космодетектив, лучше ориентироваться на "Остров "Мадагаскар"" Мирера или там рассказы Азимова и Вэнса.

Ту би, я полагаю, континьюд.