Есть произведения, известные в той или иной мере всем русскоязычным (кто не читал, тот слышал отрывки), но даже из них немногие были «раздерганы» на цитаты практически полностью, подобно «Федоту».

Казалось бы — язык прост, сюжет незамысловат, юмор, хоть и очень хорош, тоже не блещет смысловыми глубинами, размер стиха нарочито прост — «да я смогу не хуже!» (в свое время волна подражаний этой пьесе, увы, даже вылилась в типографии), ан нет, не смогли, и дело не в том, что Филатов создавал, а остальные эпигонствовали — написать столь цельный текст в дальнейшем не получилось даже у автора. Произведение глубже политической сатиры, за которую ее прежде всего и оценили современники, это не более, не менее как квинтэссенция российской ментальности через призму сказки (а в нашей стране именно сказка — самая выпуклая линза).

И напоследок, «Федот-стрелец» — не просто пьеса, а по всем признакам скоморошина, уникальное возрождение мертвого фольклорного жанра, который вновь пошел «в народ».

Очередное высказывание фантастики на тему «наказаний будущего» — удивительно, как много любопытных несуществующих пока кар придумали добрые писатели. На сей раз карают за недружелюбие и холодность (каковыми могут счесть, например, отказ выпить с малознакомыми несимпатичными тебе людьми), делая человека «невидимкой», то есть законодательно запрещая окружающим его замечать.

Пред нами прямо-таки очередной приговор современному (слово «западному» в наше время уже можно смело опустить) обществу, фактически прямое развитие проблематики «одиночества в толпе», сдобренная для внимательного читателя наблюдениями о ханжестве общества, каковое ханжество само по себе и возводится в ранг главной добродетели.

Почему же при столь любопытной и почти незатертой в фантастической литературе теме рассказ не производит особого впечатления? Не будем сейчас придираться к немалым логическим неувязкам, кои появятся при проведении сего гуманного закона о наказаниях в жизнь (к слову, какой дивный мог бы получиться, скажем, детективный рассказ на материале такого мира — об убийстве «невидимки», чье тело лежит на главной улице города, но полиция не имеет права его увидеть).

Важно другое — задуманный, очевидно, как антиутопия, как мрачное предсказание, он оказался зарисовкой из обыденной нашей жизни, а жизненные зарисовки, увы, не вызывают потрясения. Наверное, каждый по прочтении задумается — а что если бы я оказался таким «социальной невидимкой», сия нехитрая мысль мелькнула и в моей голове, но заставила лишь усмехнуться — в моей жизни от этого не изменилось бы ничего.

Рассказ, любопытный еще и тем, что сюжет здесь столь явно не соответствует научно-фантастическому (хотя, конечно, в большей степени космооперному) антуражу, что это вызывает даже легкий дискомфорт, порождая множество вопросов к логике мира и стереотипности мышления искателей сокровищ, которые даже не попытались изъять оные сокровища без викторины на выживание с хранителем (вариантов навскидку превеликое множество — от орбитального точечного удара по роботу до подсылки к нему дистанционно управляемого робота же-андроида, дабы не рисковать человеческой жизнью).

Сама история так и напрашивается на перекраску в колорит сказки (там страж пещеры с сокровищем — персонаж нередкий), что сняло бы все усмешки о неправдоподобии в рамках предложенного мира. Ну, посчитаем, что автор следовал тогдашней литературной «космической» магистрали и простим.

При всем этом, хотя концовка рассказа и вполне ожидаема, приятного впечатления она не портит — перед нами, разумеется, не бесценное сокровище из хранилища металлического стража, а радующий глаз самоцвет простой, но изящной притчи в неподходящей ему цельнометаллической оправе далеких планет.

Клемент верен себе: основная его цель — отнюдь не конструкция удивительных, но при этом вполне возможных с точки зрения науки миров (хотя здесь ему это удалось наиболее блестяще), и не связанное с этим стремление дать сведения о законах этого мира, а, следовательно, и основах различных наук в целом (к слову, последнее ему удается, по крайней мере в этом романе, гораздо менее навязчиво, чем Жюлю Верну, с коим Клемента часто сравнивают). Главное у автора — это даже не пафос, а просто твердое внутреннее убеждение, что научное знание есть главная ценность для всех разумных, как бы они не отличались биологически, и что существа, разделяющие ценность познания мира, всегда смогут договориться. Может быть это сегодня и смотрится наивно, но как бы хотелось видеть такую наивность, например, у власть предержащих.

Здесь же стоит упомянуть о принципиальной оппозиции научного познания землян и накопления сведений народом Дара (особо отмечу, что ценность новых знаний как таковых при этом понимается обеими сторонами), и о том что торможение науки в целях даже безопасности цивилизации (точка зрения «горячего» Учителя) может эту цивилизацию погубить

Разумеется, этим роман не исчерпывается, говорить о нем можно долго, но лучше — его читать.

Пан Лем, пишущий в стиле пана Кафки — по моему, сходство очевидно, однако и эпигонства здесь нет. Лем — безусловный гений, но повесть не гениальна, а «всего лишь» очень хороша и замечательна (в первоначальном значении этого слова, то есть необычна, заметна на общем фоне).

Начинающаяся как детектив, повесть приходит к абсурду — искушенный читатель, ожидающий если не реалистического, то фантастически-научного или мистического, но при этом находящегося в рамках логики объяснения странным явлениям, не дождется оного. На самом деле абсурд органически присущ Лему, и в данном случае это не веселая абсурдность «Кибериады» и «Сказок роботов» (написанных в духе «философы шутят»), но ирреальная мрачность нелепости бытия.

NB. Качество переводов, на мой взгляд, весьма различается и накладывает свой отпечаток на впечатление от книги.

Если характеризовать роман жанрово — это социальная сатира, а футурологическая утопия (плавно переходящая в процессе чтения в антиутопию) здесь лишь средство донести идеи и образы, поэтому-то мне, например, анахронизмы глаз не резали. Автор подчеркнуто несерьезен (вплоть до фельетонных «говорящих» фамилий), ирония здесь, похоже, служит той же цели, что и в «Райской машине» Успенского (с которой, кстати, здесь идет непредумышленная авторами перекличка) — оттенить мрачность и полную безысходность ситуации, с коей можно развязаться лишь открытым финалом.

Текст нетороплив, приятен для глаза (но без виньеточных изысков или намеренной простоты), невольно втягиваешься в этот чуждый мир, где социальный статус меряется четко по удаленности вверх жилья от грешной земли и слово «друг» считается неприличным среди успешных людей, а потом начинается третья часть, где и плюхаешься с размаху на эту самую грешную землю и понимаешь, что это, оказывается, фантасмагория. Если пересказать сюжет человеку, сей роман не читавшему, получится болезненный бред на фоне офисной жизни, к концу же романа сюрреализм прогрессирует.

И всем «Хлорофилия» хороша, и оценку бы ей повыше, но сатира должна быть прежде всего узнаваемой, не так ли? Общество делится на «людоедов», стремящихся к успеху и мечтающих перебраться на этаж выше, и травоедов, смотрящих «Соседей» (аналог сами понимаете какой вуайеристской телепередачи), но если ты не относишься к первым (и незнаком с оными), а вторых стараешься избегать, то это «лезвие сатиры» пролетает мимо и остается лишь вчуже любоваться ладно скроенным и интересно написанным текстом.

Перед нами самый слабый из рассказов Пелевина, не исключая и ранние тексты, слабый именно сюжетно, как рассказ, поскольку фабула оного не только проста, но и легко просчитываема до того, как стать прочитываемой. При этом язык по-прежнему хорош, отдельные сравнения язвительно метки, но не стоит здесь искать обычных для автора смысловых ловушек — все, что он хотел сказать, сказано открытым текстом (можно считать, что сделана скидка, исходя из уровня аудитории глянцевого журнала, для коего он изначально был написан).

Собственно же идея рассказа как таковая — о всеобщем поклонении человечества весьма специфическому божеству, чьи, пусть и «неполные», образы стали неотъемлемой частью всех культур — могла бы послужить неплохим материалом для короткого эссе, в духе «заметок эстетствующего интеллектуала», а в удачном случае — стать отменным монологом второстепенного персонажа в крупном произведении, но до самостоятельного и притом художественного текста среднепелевинского уровня категорически не дотягивается.

Скажу честно, я не люблю «классического» Жюль Верна, более того, до тех пор, пока я не прочитал «Опыт доктора Окса» искренне считал его бездарем. Типичные его произведения включают ходульные сюжет, картонные типажи и удручающе нудные и не имеющие отношения к сюжету лекции, которые он даже не пытается привязать к действию. Как научно-популярные произведения («познавательная география для школьников») его тексты тоже не выдерживают критики из-за множества недостоверностей в описаниях и чудовищного количества безграмотностей в «научной» части (я говорю о глупостях даже с точки зрения современной писателю науки).

«Опыт доктора Окса» же — это тот зародыш, из коего мог бы появиться действительно очень талантливый писатель Верн, если бы, говоря современным языком, его не сгубили жесткие рамки формата.

Прежде всего это сатира, сатира не на маленький фландрийский городок, а на само общество рубежа эпох, когда патриархальный уклад жизни сменялся стремительным её бегом. В Кикандоне это произошло слишком быстро, благодаря усилиям местного Чичикова — доктора Окса. Я понимаю, что это прозвучит странно, но повесть неуловимо напоминает «Мертвые души», точнее «городскую» часть поэмы — та же взбаламученная пришельцем трясина повседневной жизни маленького городка, в коем обитают инертные и окостеневшие в своих привычках личности.

Глаз сатирика обычно недобр и Верн здесь не исключение: оказывается, доброта — это не высокое свойство, имманентно присущее человеку, а всего лишь лень — душевная и телесная, и ускорение физиологии обменных процессов вызывает злобу и нетерпимость. Оцепенелое прозябание сменяется возбужденной нервозностью, приводящей к военному походу на соседей (пусть и комическому, в рамках жанра) — вот это и есть прогресс!

Фантастическое допущение звучит, конечно, попросту бредово

, но для сатиры большего и не требуется, зато собственно текст так и пестрит фразами (а изредка и абзацами) из того разряда, которые хочется зачитывать находящимся поблизости людям, вне зависимости от их желания слушать; чтобы не быть голословным — одна фраза в качестве примера (из тех, что не раскрывают сюжета): «Врач Кустос был почтенный практик, который, по примеру своих собратьев, излечивал больных от всех болезней, кроме той, от которой они умирали. Досадная привычка, свойственная, впрочем, всем врачам...».

«Книги джунглей» очень разнородны по составу, им трудно дать общую характеристику, но это, как мне кажется, один из лучших сборников рассказов Киплинга, и если вы почему-то не прочли их подростком (или прочли только истории о Маугли), а сейчас случайно успели вырасти — прочтите сегодня, взрослому это не менее интересно (сужу по себе).

Забавно, но мало у кого из авторов найдется такое количество ляпов и неточностей в описании биологии животных, которые, несмотря на это, остаются столь достоверными, а все потому, что Киплинг чуть ли не впервые в западной литературе описывает не персонифицированные добродетели или пороки (подобно басням) и не обряженных в звериные костюмы людей (как в «животных» сказках), а реальных животных, пусть и не слишком точно. Именно это и создает магнетизм «Книг», заставляет поверить, что умудренный жизнью медведь — будь у него возможность говорить — рассуждал бы именно так.

В этом рассказе есть несколько весьма неплохих сцен (не по содержательности, а по композиции) и на этом его плюсы бесповоротно заканчиваются.

И если «европейская» завязка всего лишь шаблонно посредственна — умирающая девушка, благородный герой, коий поклялся отмстить, злодей-бандит-француз, скрывающийся от яростной мести — то, когда действие переносится на в Африку (именуемую не иначе как «кровавый континент»), начинается натуральное шапито. Негры — естественно, кровожадные и отвратительные на вид людоеды, тупые дикари, поклоняющиеся Черному богу человеческими жертвоприношениями, есть в рассказе и колдун-вудуист (хотя вуду возникло уже в Америке, среди рабов), столь же картонный, как и прочие персонажи, а уж описание внешности и поведения гориллы (поданых как «самые страшные, хитрые и свирепые животные в этом краю») по достоверности больше всего напоминает стихотворение Цветкова:

Зубы крепкие на зависть,

Мощных лап не зацепи!

Кровожадный хищник заяц

Ходит-бродит по цепи.

Воспринимать это всерьез разум отказывается, но автор-то писал вовсе не пародию на самые идиотские штампы, а вполне серьезно описывал приключения сурового пуританина. Можно конечно объяснить эту (и многую другую, здесь не упомянутую) развесистую клюкву, тем, что перед нами рассказ фантастический, но это не отменяет главного — рассказ пуст словно гнилой орех: злодеи (все) убиты, герой вытирает кровавую рапиру. И о языке — обычный говардовский, без изысков, никакой.

Резюме: рассказ интересен лишь в качестве образца представлений малограмотного американца первой половины двадцатого века об Африке, так сказать, с позиции «бремени белых».

Перед нами типичный пример авторского бестиария, подобного «Книге вымышленных существ» Борхеса (о нем, как о предшественнике, Булычев упоминает в предисловии) — автор сам выбирает несуществующих существ, о коих ему есть что сказать, вовсе не стремясь при этом к энциклопедичности или научности; эдакие выписки (пересказы) источников, зачастую малоизвестных, с собственными замечаниями. Интересно, что по подобным книгам хорошо представляется круг чтения их автора.

Легко написано, забавно читается, на познавательность претендует только в том случае, если мифологией вы вовсе не интересуетесь и до этого бестиария других не читали (к слову, лучший бестиарий — академический двухтомник «Мифы народов мира»). Но даже, если вы прекрасно помните детей Ехидны поименно, мягкий авторский юмор и манера изложения позволяют получить от книги удовольствие.

Намного слабее прочих получился лишь последний раздел книги, посвященный бестиям фантастики и сказок двадцатого века, прежде всего из-за странного выбора героев, многие из которых по странной случайности принадлежат перу самого же Булычева.

Статья о новоявленном ересиархе Маркионове, возомнившем на основе чтения Стругацких, что Господь есть

очень любопытна сама по себе (вот, господа, полюбуйтесь, до чего доводит чтение фантастики!), но, кроме того, вызывает сильнейшее подозрение — а статья ли это?

Ни о каком Маркионове я доселе не слышал, но фамилия его вызывает явную ассоциацию с Маркионом, ересиархом времени более давнего — второго века от Рождества, которого, кстати, так же, как и лукинского бывшего монтировщика, без особых оснований причислили к гностикам. Сюда же добавим некоторые текстуальные совпадения ереси и взглядов известнейшего колдуна Ефрема Нехорошева.

Так может быть, перед нами художественный текст, стилизованный под публицистический? Тайна сия велика есть.

Удивительно, как о многом можно сказать в небольшой заметке о такой глыбище как «Властелин колец».

И о невнимательности читателей, упрекающих автора в монохромности мира, и об изящной структуре эпопеи, и об особого рода реализме Толкиена, и о «торопливости» (необоснованности) параллелей со стремительно меняющимися реалиями мира нашего, и о том, почему о серьезных вещах лучше говорить языком фантазии — все это актуально и поныне. И, наконец, пассаж о ценности мифа, цитата из коего (правда, оная цитата взята не из перевода Афиногенова), по моему, достойна быть афоризмом: «Пока миф живет в нашем сознании, реальные вещи больше похожи сами на себя».

Успенский написал целый цикл рассказов, к сожалению, никак не выделенный из прочих произведений. Все оные рассказы жанрово представлют собой современные (т. е. советские) городские былички с так любимыми автором литературными аллюзиями, написанные языком зощенковских «уважаемых граждан». И тут либо тебе это форма нравится, либо вызывает непонимание. Перед нами один из типичных рассказов этой формы. Языково хорош, сюжетно — перенесен в прошлое нашей бывшей страны, абсурдность... ну, понятно откуда взялась (из «Превращения I»).

Из разряда «реплики в сторону»:

Забавно, что сюжетным ходом указаны «генетические эксперименты, мутации». Пойду посмотрю, что в этой рубрике значится в соответствующем рассказе Кафки.

Не самое удачное произведение Филатова, и главная причина этого — явная вторичность (хочется написать даже «литературная третичность»). Пьеса построена не на народных сказках-анекдотах о Ходже Насреддине, а на знаменитейшей одноимённой книге Леонида Соловьева, то есть перед нами стихотворное переложение уже переработанного другим человеком изначального фольклорного материала, к тому же описывающее только основную фабулу сюжета исходного романа, потеряв все второстепенные сюжетные линии в силу малого размера; даже характерный «филатовский» слог и юмор не в состоянии исправить впечатление, поскольку текст соловьевского «Возмутителя спокойствия» без преувеличения великолепен, ярок, восточно цветист и полон деталей (и при том, к слову, очень мало подходящ для зарифмовывания), а сравнение с ним пьесы неизбежно.

При этом сама по себе эта пьеса вовсе не плоха, сатира все также злободневно остра, а отдельные строфы хочется цитировать всем встречным, но ведь мы знаем, что Леонид Алексеевич мог писать (и писал) много лучше.