Что за чертова чехарда?! — чехарда? — да, но....

Это словно перекатывать во рту, как камушки, весь словарь великорусского языка: Пушкин и Гоголь, Гоголь и Пушкин: «Пушкин — наше всё» и «гоголевская шинель».... Один повсюду бронзовеет («...да кто ж его посадит — он же памятник...»), другой, не сходит с театральных подмостков и, как шинелку с барского плеча, дарует свой могильный камень «единственному мистическому писателю на просторах Советского Союза»...

Пушкин и Гоголь. Иконописный складень? — время показало: да — они нам подарили русский литературный язык — и форму, и содержание, стиль и сюжет: свободу и легкость слога, новый канон словосложения, новое «язычество»: как оказалось, волхвовать, в речь заплетая волшебство, дозволено не только священной касте! Так Пётр Первый прорубил окно к морским просторам и европам, так Пушкин и Гоголь — в Мировую Литературу: «семь футов под килем!»

Есть и другая пара, — уже канонизированных святых, — Кирилл и Мефодий, подарившая всем славянам алфавит: «программную оболочку», иконографию родного языка, с «дружелюбным интерфейсом»: дабы писать Слово и читать Его, как родное и на родном, и, далее — слова, слова, слова....

Помянув чёрта — программу: алфавит, как запись языка — не забудем и «протокол»: правило писания виршей — стихом и прозой, проклюнувшись уже из скорлупы церковнославянского слога: как прописали Пушкин и Гоголь.

Другая неразлучная пара «адмиралов российской словесности» — Толстой и Достоевский: классический Роман...

И о русской фантастике: заменим в тексте Хармса Пушкина — на Аркадия, Гоголя — на Бориса.... Читаем: что истинно, то истинно — Хармс правдив, как никогда.

Чехарда? — да, неразлучной пары архетипов.

Рано или поздно, но время танцора заканчивается — навсегда и страшно... Любой танцор раздражает — вне зависимости: мешает ему что-то или уже нет.... Ведь танец это что-то вакхическое, разжигающее маниакальную страсть внимающих танцу менад, отравленных идеей фикс очищающей жертвы: в клочья...

Крыловское, и уже не наивное, выросшее из инфантильных коротких штанишек — «...так пойди же попляши...», — уже приговор, вплетенный в басню, а значит идеологически покованный и одобренный, как прагматичная выжимка — бытовой и верный, непререкаемый афоризм из морального кодекса здравого смысла...

Танцор неприкаянный, вздор поющая певичка, площадной актер-пустомеля — суть, никчемный гаер-скоморох и изгой: как мошка в сжигающее пламя — а ведь без пламени им никак: без зрителей они лишь пациенты-затворники желтого дома...

»...когда я слышу слово культура...» — это уже другой персонаж, но настолько же губительный для распоясавшегося танцора, отплясывающего спустя рукава: лишь бесполезно трудит ноги, да тешит взгляды, щекоча богемных отщепенцев, аппендицит....

«Лебединая песня» танцора — это прелюдия перед аутодафе и муравей-инквизитор уже тренирует заточенные жвалы и разминает свои членистоногие члены предваряя членовредительство....

Танцоры — они как малые дети: ведать не ведают, что творят....

Да убоится любой Кошкин неминуемого Машкина.

Скверный анекдот, достойные романического пера Федора Михайловича, у Даниила Ивановича закольцовывается в рондо, на одной страничке объявшего не только всю сферу межличностных и социальных отношений, но и одну шестую (тогда ещё) часть суши: «...от границ, до самых до окраин...»

Имперские амбиции? — нет, жестокая действительность: тысячи километров, разделяющие между собой места справедливого, но губительного гнева «грязной личности», Федьки, спровоцировавшего своих визави на оскорбление его действием и затем нарушавшего уже им самим и заповедь — «не убий», и критерий асимметричного ответа (здесь отдельное спасибо Михаилу Сергеевичу за термин) «око за око». Грязная личность Федька «портит» окружающих своим присутствием. Федька — чистый провокатор: его надо «завести»

Да, грязная личность, но, — по канонам бытия, как романа, — грязная личность к которой, как обычно, есть свое неравнодушное отношение у слабого пола (а Федька-то — дамский портной): «...дамы не стеснялись Федьки, прямо при нем поднимая юбки...» Насмотрелся Федька видов (и не только — как вычеркнуто самим Хармсом из автографа: «...снимая с дам мерку, Федька касался пальцами их тайных соблазнов и они всегда оказывались влажными. Потом у Федьки от рук всегда пахло дамами...»)

Грязная личность — достоевщина, — но, если у Родиона Раскольникова под мышкой в петле, как висельник, висел топор, то у Федьку, где бы он не вершил свое неправое правосудие (так и герой Федора Михайловича — судил...), всегда, в руке «дуэлянта», оказывалась верная кочерга, коей он и вершил первое членовредительство спровоцированному им обидчику, а довершал злодейство стеклянным «Граалем» (убийственное финальное кровопускание) — то сахарницей, то пивной кружкой....

То, что у другого писателя — запись-набросок сюжета, у Харсмса — законченный роман: и нравы и характеры, убийство и «сherchez la femme», — пусть и на одну страницу.

Всё исторические фигуры — знаменитый Апеллес и загоревшаяся, и сгоревшая в лучах его гения, гетера Лаиса, его Муза (так у Дали была, несмотря на его куртуазные усики, его единственная Гала (уроженка Казани, Елена Дмитриевна Дьяконова, до поры до времени — до знакомства с Дали, — жена поэта Поля Элюара и одновременно любовница художника Макса Эрнста) и его модель...

И греческие жены, как менады, — что в безумной страсти вакхической оргии, на части рвут свои жертвы, — в храме Афродиты в клочья рвут гетеру-натурщицу, сжигаемые ревностью: ведь не могли дарить своим мужьям то, что дарила им Лаиса, а те отказать в подарках не могли — не было таких сил...

О, Лаиса..., — откроем черновик Пушкина, год 1819 (?):

Лаиса, я люблю твой смелый, [вольный] взор,

Неутолимый жар, открытые <?> желанья

И непрерывные лобзанья

И страсти полный разговор.

Люблю горящих уст я вызовы немые,

Восторги быстрые, живые...

Пушкин, снимаем шляпы...

Лаиса — до того известная греческая гетера, что её именем обычно называли всех куртизанок... (это, как сейчас — Наташа — в турциях, египтах и прочих эмиратах...)

«Великий бог Пан» Артура Мейчена — объединив, сплавив — но не в эклектику невнятного текста, а именно в Прозу, — элементы фантастики и мифа, «заложил фундамент» (конечно не целиком, а подарив нам один из краеугольных камней) такого жанра, как хоррор (выпрыгнув вместе с сюжетом из апокрифов античного мифологического пространства, заблудившегося во времени, уже в литературу с очень определенными координатами «здесь и сейчас»), из которого Лавкрафт, как кажется, выкристаллизовал, «почерпнул»:

1. основное понятие «фигуры умолчания» — причин невыразимого ужаса, которые совершенно не зачем «живописать», визуализировать, а заострить все внимание на губительные и необратимые последствия восприятия этой причины «за занавеской»...

2. создание нагнетающей атмосферы невыразимого ужаса, «газовой атаки», когда это Облако неопознанного и необъяснимого, парализующего и почти беспричинного ужаса (который, как тень на закате, всё растёт, ширится, набухает и сгущается, пока навсегда не сольётся с Мраком: ведь тень, завтра — это уже совсем другая история...), незримо клубясь, ползёт, заползая, как щупальца на все этажи и во все комнаты сознания, и подвалы подсознания...

3. основание кульминации на «эффекте вакуумной бомбы» — подрыва расползшегося «газового Облака» в тот самый момент, когда оно занимает самый оптимальный для создания максимального разрушающего эффекта объем и пока концентрация ужасного ещё способна к подрыву (очень зыбкая пограничная ситуация, как положение неустойчивого равновесия — или сюжет сорвется в предписанный автором восторг пике, или свалится в безвольный плоский штопор, уже губительный для автора...)

4. «комплекс Дедала» — герой, как правило, в силу необузданного любопытства, как тяги к чему-то ещё непознанному или запретному, сакральному, неведомому, делает необратимые шаги (мастерит деревянную корову-ложе для Пассифаи), что и ввергает впоследствии всё и вся в ужасные блуждания по лабиринту Минотавра, предопределяя все причинно-следственные цепочки...

5. струю «детективного расследования» — разбиение истории на логически связанные главки, подводящие (или сознательно уводящие) к разгадке, в стиле Эдгара По, Стивенсона (почти в одно время с Мейченом стал публиковаться и другой Артур — Конан Дойль)...

6. «чужие», чуждые, в нашем мире, вернее набеги на наш мир их «опричников»...

7. интеллект...

В обращении Мейчена к античной мифологии ничего странного — были и проводники этой мифологии и её артефактов в Англию — римские легионы.

А, что до самого Пана — Врубель нарисовал его портрет, расплатившись рассудком...

Рассказ великолепен — классика жанра, но, кроме того, это и:

Рассказ-калька: та «гоголевская шинель» из которой вырос Лавкрафт, считавший Блэквуда своим учителем, — классическая диспозиция «страшной» новеллы:

1. «нечто» присущее уединенному старому дому (чётко декларированная зона), развалиться которому мешает только привычка, — «зона злокозненных чудес», медленно всасывающая попавших в неё, как в воронку-паутину...

2. глухой тупик в котором этот дом обосновался, «кромешность» — тупик и весь остальной мир, кроме этого тупика (за которым обрывается даже пространство — в «Музыке Эриха Зана» у Лавкрафта), два совершенно разных и рознящихся пространства: вне тупика -обыденные законы рутинной жизни, в тупике — царит закон «кромешный», с безраздельной властью опричников «не от мира сего»...

3. страшная ночная тишина, таящая пока неслышные звуки и голоса, который, дай только срок, прорежутся и возопят, как трубы Иерихона (совсем не по Ходосевичу, у которого тишина сложена, как мозаика, из «местных» криков поездов, дальнего неозабоченного лая собак и прочего «мирового» привычного шума)...

4. странная хозяйка и её домочадцы (словно списанные с кошмарных лекал Кафки), и запуганная прислуга, и инфернальная живность, снующая ли, стерегущая ли: кошки-мышки....

5. всплывшее, разрывая зловонный пузырь, как труп со дна, сакральное табу, тема умолчания — предыдущий жилец (вернее уж, нежилец), с леденящей тайной биографии его трупа, и «сам» он...

6. психическая неуравновешенность и причуды героя, с подробной «медицинской картой» упадка и неуклонной деградации...

7. и случай, — друг-спасатель, — и процесс эвакуации героя из «зоны бедствия», к несчастью не всегда удачный....

Год 1913, « Биржевые ведомости». № 13838. 4 ноября. Вечерний выпуск. С. 4: Федор Сологуб. «Жуткая колыбельная», дальше текст...

Никакого абсурда — «Биржевые ведомости» это российская ежедневная политическая, экономическая и литературная газета, которая выходила в Петербурге с 1861 года, закрыта в октябре 1917 за «антисоветскую пропаганду».

В «Жуткой колыбельной» с первых же слов зарифмована угроза, всё по-взрослому:

«Не болтай о том, что́ знаешь,

Тёмных тайн не выдавай.

Если в ссоре угрожаешь,

Я пошлю тебя бай-бай.»

И не просто угроза, не бравада-«попугайка»: попугали, посмеялись, посмотрели с укоризной, по плечику хлопнули и забыли, — а последовательно расписанные шаги, что и как, за говорливый язычок бывает, что такое «убаюкать насмерть»...

«Между мальчиками ссора

Жуткой кончится игрой...»

Подробно, как убаюкивают «баю-бай», с обозначением и «точки невозврата» (когда, — хотя по накалу страстей впечатанных в слово, уже никогда (профилактическая мера, да-с...), — ещё можно «разрулить» ситуацию):

«Если хочешь быть нескромным,

Ангелом в раю,

Расскажи о тайнах тёмных.

Баюшки-баю...»

»...яду мне, яду...» — это уже не Сологуб, а Булгаков и, кстати, булгаковский бес-убийца Азазелло, в отличие от велеречивой ведьмы Сологуба, развязно немногословен:

» И опять-таки забыл, – прокричал Азазелло, хлопнув себя по лбу, – совсем замотался. Ведь мессир прислал вам подарок, – тут он отнесся именно к мастеру, – бутылку вина. Прошу заметить, что это то самое вино, которое пил прокуратор Иудеи. Фалернское вино.»

Всё — приговор вынесен и подписан, Азазелло более искушен (ветхозаветный падший ангел, демон-убийца, демон безводной пустыни, всё же постарше (да и рангом повыше в иерархии падших), нашей кондовой ведьмы из клана «бабок-ёжек» (есть-есть всё же в них налёт и привкус гламурно-глумливой цыганщины: завораживающе-говорливые гадалки-мошенницы, с златозубой, полошадиному очаровательной и обезоруживающей улыбкой, бренчащим монисто и коконом бесчисленных юбок — до сути сразу и не добраться...)) и сильно стеснен во времени (Князь не ждёт, здесь не до пространных размышлений о пространствах, которые бороздят ангелы и демоны, не до мелодекламаций гипнотизирующих самообманом строк киммерийского затворника Максимилиана Волошина: ...обманите меня, но совсем, навсегда...): не до уговоров, не до дискуссий: «живой-мёртвый», найди три отличия.... Он реалист, — сначала необратимое действие смерти, а потом уж можно и перекинуться парой уже таких бесполезных и непричастных к миру мёртвых мнений:

»...Ведь ваша подруга называет вас мастером, ведь вы мыслите, как же вы можете быть мертвы? Разве для того, чтобы считать себя живым, нужно непременно сидеть в подвале, имея на себе рубашку и больничные кальсоны?»

А злая ведьма Сологуба, протягивая чашу с ядом, как наговор-заговор, пришептывая-нашептывая (а в душе уже Баба-Яга плотоядно зубом цыкает, усмехается, нетерпение переглатывает), плетёт, плетёт кружева обольстительных, убедительных слов (словно замуж охаживает):

»...Будешь мёртвыми устами

Ты метать потоки стрел,

И широкими путями

Умертвлять ничтожность дел...»

А родом-то недотыкомка из прозы — уже из романа Сологуба, «Мелкий бес», где, появившись в момент молебна на новой квартире, — это где-то в середине повествования, — так в нём и остаётся: «Откуда-то прибежала маленькая тварь неопределённых очертаний – маленькая, серая, юркая недотыкомка....»

Русская литература никогда не чуралась чертовщинки, что ж странного, что и у одного из основоположников и столпов русского символизма, Сологуба («Символ – окно в бесконечность»), недотыкомка не только родилась, воплотилась, но и прописалась в русский роман, как «классика жанра: «... и дрожала, и дразнилась – серая, безликая, юркая...»

И то, что из пространства прозы недотыкомка, с несомненного соизволения автора, который «оцифровал» её рифмой, «сиганула» в пространство поэзии — всё ближе и ближе воплощаясь в незыблемый архетип — вполне закономерно: хаос и абсурд бытия (уж тем более российского), давно уже заждались подобного персонажа мелкой нечисти. В Паноптикум бесов прибыло!

Символист Блок так отозвался на недотыкомку, — как символ хаоса и абсурда, — символиста Сологуба: «Это — и существо и нет, если можно так выразиться — «ни два, ни полтора», если угодно — это ужас житейской пошлости и обыденщины; если угодно — угрожающий страх уныния, отчаяния, бессилия».

»...ни два, ни полтора...» — ба, да это ж то, что Сигизмунд Кржижановский прописал в нашу словесность, как «дробь вставшую на цыпочки«!

Слова словами, а недотыкомке уже за сто....

Писатель А., наверняка вкручивался в московский трамвай «А», или «Б»? Разница небольшая — но вкручивался, да и на подножке, не исключено, что повис в этот момент кот Бегемот. Такая уж Москва тогда была — чуть более Садового кольца.... Было ещё конечно купеческое Замоскворечье, но не только застолбленное, но уже и практически выбранное, опустошенное Островским — для писателя А. уже навсегда не интересное: запечатлено, запечатано... Да и сама Москва — печать на карте по форме, да и не все ещё тогда были порушены церквушки похожие на печатные пряники.

«Вагон был набит, как жестянка с икрой, готовой превратиться из зернистой в паюсную» — вот такое поэтическое определение «часа пик»: москвичи были испорчены не только квартирным вопросом....

Уже написано Кржижановским «Жизнеописание одной мысли», вот та-то мысль была хотя бы рождена, а тут? — выкидыш или аборт? Икра в метафору притянута не за уши — не тот случай и не с тем писателем: Кржижановский. В жестянке — в спрессованном законсервированном пространстве — икра, по определению мертва, — Кржижановский «думал ногами» — или меряя большими шагами (два-три по диагонали) клетушку мизерной квартирки или вырываясь на бесконечный простор путанных и переплетенных московских улочек и переулков.

И осталось только гадать — что потеряно нами: просто запись в пару строк в «Записной тетради» писателя или запись из «Записной тетради» разлившаяся на целые страницы? — и не потеряно, а приобретено — рассказ «Контролер»?

Но сам Контролер уже прописан и вписан: он среди нас.

Рассказ о Стражах, не только и не столько Рима и Римов, сколько...

Этот рассказ должен и способен развернутся, как свиток, смыслом, уже потом (есть такая категория текстов замедленного действия, как послевкусие от настоящего вина), когда казалось уж и текст-то кончен — после финальной цитаты «от гуся»:

»...поэзия... Это когда твое же перо делает тебе больно.»

Лучше о Поэзии сказать уже нельзя: поэт, обласканный властью — рифмоплёт: а Поэт, как пророк, побиваем камнями.

«Кто безгрешен?» — вопрос до наивности праздный и ненужный (даже скажем больше (или сильнее?) ответ на вопрос недужный, больной или кровоточащий — там, где когда-то была совесть: вопрос..., и сорвана короста — иногда пронзительно больно, потом с ностальгической истомой дежавю, — та боль фантомна, ненужна и недужна, но чаще, отупелый, словно ватный толчок о бесчувственный бок перманентного наркоза: с будоражащей, неуспокоенной совестью можно разобраться и ампутацией, полной и беспросветной или кромсать с каждым вопросом-ответом по частям, как бы сдавая тест по катехизису прагматичной безнравственности, единственно примиряющего с миром: такие принятые правила игры): «безгрешны все».

И груда камней, и Поэзия, когда е м у больно....

» Это когда твое же перо делает т е б е больно.»

Обыденная практика обыкновенных обществ — будь то собрание «шахматных» фанатов или активных членов конспиративных и прочих сборищ (по признаку их цементирующих интересов (или целей): партийному, национальному, по пророку, и прочих интеллектуальных (или не совсем, или совсем не интеллектуальных) предпочтений или извращений): свой кодекс чести, в который так чудно вписаны статьи дающие карт-бланш на подлость — по отношению к не членам, тем более к врагам, особенно заклятым: террор и эксы, кумовство и дедовщина, клевета и гаденькая пакость.

Да только, как оказалось, власть индульгенций — только на земле....

Мысли, в виде тезисов:

что мы видим: сюжет «Один дома», который можно, как некую компанию, «растрепать» (чисто прагматичное методологическое вскрытие, — для обнажения, хотя бы части, скрытых в тексте воспитательных казусов и парадоксов) на смысловые составляющие:

1. «Педагогическая антипоэма», апрограммирование, — зомбирование (пусть не предумышленное, но декларирование какого-то категорического императива, насильственное насаждение дресс-кода поведения в ситуации «автономного плавания» воспитуемого), — путём обозначения «невредных» (а потому и исключительной привлекательности вредной, вычленяемой запретом, составляющей, подверженной суровым запретом-табу...) советов: не делай то, не делай это....

2. Триумфальное шествие незыблемости пограничной ситуации «Отцы и дети» (так же как и написание «Му-му» ничего не добавило к нашим отношениям с «братьями меньшими»): между поколениями непроницаемая стена непонимания, лишь отлично отфильтровывающая, как смарт-мембрана, из ненужного назидательного пустословия, «раздражители», обнажающие «болевые, и тем уязвимые, точки» косного поколения старших, обозначая цели для молодых бунтарей, вооруженных ещё одной разновидностью «коктейля Молотова»: «поведение наперекор: поперёком!»

3. «Занимательная топология» — теория фракталов в действии: при известном желании (разожженным непререкаемым запретом) и хотя бы зачатком каких-либо способностей (практический опыт пользования бытового и прочего инструментария) любой предмет можно, путем последовательных операций, превратить во множество себе подобных (правда с непременным применением масштабного коэффициента), доказав фрактальное самоподобие предмета и его всё умаляющихся (шаг за шагом) фрагментов....

4. доказательство теоремы о том, что «желания не всегда совпадают с возможностями»: да, в природе ещё встречаются твердолобые «столы»....

5. лемма мироздания: все дети любят конфеты!

«Бесы», Фёдор Михайлович Достоевский, — психологически-философский конспект романа в блистательном исполнении Даниила Хармса.

Хармс великолепный интерпретатор конспирологической ситуации. Он мастерски препарирует теорию заговора, умещая его в десятиминутный фарс (хотя сам Хармс допускает, его длительность в целых! одиннадцать минут).

Идея тайного общества может быть любая, что и подчеркивается якобы абсурдным «апрельским» тезисом Шуева: «Пейте уксус, господа!» Но, якобы (о философии сослагательности и «бы», в том числе и «якобы» — это прошу в корпус произведений Сигизмунда Кржижановского).

Любой кажущийся абсурд, при грамотной идеологической «накачке» кристаллизуется сначала в изящную абстракцию — которую уже можно красочно раскрасить флагами и утяжелить смыслом, — превращая, далее, уже её, в тот, пока ещё запретный (конечно, господствующим «напитком» довлеющего власти-режима) и недостижимый «архетип», вот «приземлить» который, вживить его в реальную действительность (зарегистрировав из виртуальности в здесь и сейчас), — это и есть на данном этапе конечная (но, вместе тем, — вспоминая будущее, — и следующая отправная) цель «тайного (или якобы тайного, пока ещё стихийного и не до конца осознанного) общества».

И жесточайшая дисциплина, о чём нам рассказал не только уважаемый Ф.М. (потратив месяцы и годы, отягощенные сотнями листов рукописи), но и Хармс, одной фразой, брошенной уже в перевертываемую страницу (и истории, в том числе): «Смерть бунтовщикам!»

Спросите, как? — «...оскалив свои черноватые зубы».

Бесы.

Здесь право надо начинать научные изыскания на тему: «О прохождении одних материальных тел сквозь другие материальные тела, без нарушения целостности оных, и сохранения полной функциональности первых». Точка.

Тема до сих пор активно эксплуатируется и словесами и кадрами. Приложили к этому руку (и мозги, в которых, что-то со свистом, как перманентный сквозняк) и члены ОБЭРИУ, не только Хармс, но и:

«Иван Сергеевич жил в Ленинграде, он был холостой, работал конторщиком, но он был особенный. Он умел проходить сквозь стены...» — так начинается единственный сохранившийся «текст для взрослых» Юрия Владимирова, «Физкультурник», того Юрия Владимирова, которого детишки знают по незабываемым «Чудакам»: « Я послал на базар чудаков...».

У Хармса есть и написанное с ним в соавторстве — «Я сидел на крыше Госиздата...»

Муха и мозг господина Дернятина, ещё что, — дальше ждут приключения на Голубой дорожке («...осторожные люди всегда ходили по голубой дорожке с опаской, чтобы не умереть...»), а так же «..летания больших и мелких холмов...», и ежедневные посиделки у Рундаровых почётных гостей, один из которых, игумен Меринос II рассказывает чудесный случай, происшедший с ним 14 лет назад: «...из дома вылетела муха...», и вросший в порог Платон Ильич....

Время, в том числе и Время Бодрого Строительства Социализма, как каток прокатилась по участникам ОБЭРИУ (по чудакам, господа, по чудакам) и близким им писателям и художникам — только Заболоцкий (всего-то: пять лет лагерей...) и Вагинов (его в 1934 «убивает» туберкулез) смогли издать книги в 1920-30-х гг. А, остальные? — репрессии: Хармс и Введенский умерли в заключении в 1941-42 гг., Олейников был расстрелян в 1937 г.; да и война тоже расчехлила свою косу — Л.Липавский и Д.Левин погибли на фронте... Близкие к ОБЭРИУ художники: Казимир Малевич: умер в 1935, над могилой был установлен кубический монумент с изображённым чёрным квадратом, в годы войны могила была утрачена...; Павел Филонов: умер от голода в блокадном Ленинграде, в декабре 1941 года...

Они умели «проходить сквозь стены...», — прошли ли они сквозь время? — почти все, но не всё («Всё» сборник лишь сохранившихся произведений Введенского, вышедший совсем недавно), — кое-что и застряло «в дверях», как герой Хармса Платон Ильич Рундаров.

А про стены есть и Хармса великолепный своей провидческой гениальностью текст, плотненько подогнанный к «Мухе» и по теме и по времени написания (1929-1930) — «Некий инженер задался целью выстроить поперёк Петербурга огромную стену...», «...за одну ночь, чтобы она явилась всем сюрпризом...».

Каково?! — Берлин, 13 августа 1961 года...

Хармс!!!

Элджерон Блэквуд (сын вдовствующей герцогини Манчестверской и её второго мужа, сэра Стивенсона Артура Блэквуда), среди богатых и родовитых родственников которого и генерал-губернатор Австралии лорд Кинтор, и генерал-губернатор Канады лорд Дафферин, и лорд-мэр Лондона сэр Ричард Доббс, был не только близко знаком с лордом Дансейни, но и тоже состоял с ним в дальнем родстве (какое оно всё-таки маленькое, это Великое Королевство).

О лорде Дансейни Элджерон Блэквуд мог, не погрешив истине, сказать: «...мы жили по соседству, дружили просто так...» — одно время они действительно жили по соседству и часто виделись, делясь впечатлениями от путешествий. Быть может из-за этого и так близки, скажем так, генетически, и два их чудесных рассказа о неведомом The Wonderful Window — «Чудесное окно», лорда Дансейни и The Land of Green Ginger — «Страна Зеленого Имбиря», Элджерона Блэквуда...

«— Ах, королева, — игриво трещал Коровьев, — вопросы крови — самые сложные вопросы в мире!..»

Город Градов. Примечательно уже само название — словно калька с Песни Песней собирателя камней Соломона, щедро разбрасывающего не только камни, но и слова, и семя: имея-то семьсот жен и триста наложниц, слившихся в единый образ Суламифи (вот откуда и корни тридцати птиц — Симурга — Борхеса) — (а персидскому царю Шахрияру эти все1000 и ещё одну ночь как-то подарила Шахерезада) — случай, когда количество действительно переродилось в качество зарифмованных чувств любовных откровений и прагматично-циничных сентенций притч....

Город всех Градов — Песня всех Песней.

Быть может случайно, но что-то не верится — в «Городе Градове» — 8 главок, в «Песни Песней» — 8 песен. Небольшой сравнительный анализ:

часть1. (рекогносцировка — привязка в пространстве): Соломон — «...где пасешь ты? где

отдыхаешь в полдень? к чему мне быть скиталицею возле стад товарищей

твоих?...» Платонов — «...Градов лежит от Москвы в пятистах верстах...»;

часть 2. (знакомство с героем): Соломон — «...Я нарцисс Саронский, лилия долин!...» Платонов — «...Шмакову было тридцать пять лет, и славился он совестливостью перед законом и административным инстинктом...»;

часть 3. (...которого любит душа моя...): Соломон — «...На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя...» Платонов — из «Записок государственного человека» Ивана Федотыча Шмакова: «...я говорю, чиновник и прочее всякое должностное лицо — это ценнейший агент социалистической истории, это живая шпала под рельсами в социализме...»

часть 4. (...пою любовь...): Соломон — « ...О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской.... два сосца твои — как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями...» Платонов — «...сослуживцы сходились по вечерам пить чай, но беседы их не отходили от обсуждения служебных обязанностей: даже на частной квартире, вдали от начальства, они чувствовали себя служащими государства и обсуждали казенные дела...»;

И так далее....

Но, время-время-время: в те же года Булгаков продолжал «Чичикова», Кржижановский — «Мюнхгаузена», а Платонов — «Город Глупов» (историю одного города, подсмотренную Салтыковым, писавшим под псевдонимом Щедрин). Бюрократию пробует на зуб уже и «социалистическое строительство», и ...., — ломает зубы: сукно шинелки колен «акакия акакиевича» не знает сноса....

Когда ты сталкиваешься с Хармсом, надо быть настороже!

»...жила одна старушка...» — да старушка не простая: «...выйдет старушка другой раз летом на двор, посмотрит вокруг и скажет: — Ах ты, батюшки, куда же это снег делся?» Старушка с луны свалилась? — да нет, она Франсуа Вийона на память читает: «...где прошлогодний снег, скажите мне...»

И в керосинной лавке вот французских булок не оказалось. С луны упала?

И катится старушка в своем невероятном путешествии, как колобок из сказки. Катилась, катилась и закатилась в редакцию журнала «Ёж»: «...ну, здравствуй ёжик, ни головы, ни ножек...» Щетинистый колобок.

А сам рассказ — змеился текстом, змеился, пока не свился в петлю ли, кольцо ли: пока начало рассказа не догнало свой конец — вот тут рассказ сам себя за хвост и тяпнул, превращаясь в сказочную бесконечность.

Как ни странно, но сюжет и главный герой, епископ (а клирики это «порубежники», те кто блюдет неприкосновенность границы меж Добром и Злом, как пастыри, отгоняя, от разнотравия пока ещё ничейной и нейтральной полосы, овец заблудших) отправляют в Нидерланды семнадцатого века, навсегда одарившей всех нас Декартовой системой координат.

Барух Спиноза, сын амстердамского торговца южными фруктами, занимался шлифовкой оптических стекол и метафизикой: из под его пера, и из его опыта размышлений и миросозерцания, вышла «Этика, доказанная в геометрическом порядке и разделенная на пять частей». На почве миросозерцания и ловли смыслов, постигло Спинозу и «горе от ума» — был он обвинен в ереси, отлучен от иудаизма и изгнан из еврейской общины.

Злые языки утверждали, — а злые языки были уже и тогда, в ту пору, когда курения табака считалось почти лекарством (и Спиноза хотел победить лечебным табакокурением съедавший его туберкулез, усугубленный ежедневным вдыханием стеклянной пыли, каковое приносило достаточный для жития доход), что одной из любимых форм миросозерцания и отдохновения от мирской неустроенности мира для Бенедикта (латинский и вольный перевод имени, данного при рождении, с иврита на цивилизованно-европейский — методом подбора, повсеместно применяемый и поныне) Спинозы было проведение гладиаторских побоищ между пауками в соразмерной арене битвы склянке.... Погребен Спиноза был в общей могиле (туберкулез оказался сильнее сорокачетырехлетнего философа), его имущество, которое включало и 161 книгу, распродаётся, часть документов — в том числе, и часть переписки, а также склянка для пауков, — уничтожаются....

Нельзя быть по ту сторону Добра и Зла..., — хоть «...на нейтральной полосе цветы — необычайной красоты...»

В плащ, — конечно же, и безнадёги — «...когда исчезла последняя надежда и казалось, ожиданию не будет конца...», — задрапирован весь рассказ: «...стоял серый мартовский день, в небе кружили вороны...», «...знакомый полумрак комнаты...», попытка распахнуть ставни, но «...проникший в комнату свет оказался серым и безрадостным...», и вот уже «...под серым небом они мчались всё дальше и дальше...»

Реквием о Возвращении, вернее о Невозвращении, с войны: «...по ту сторону забора медленно прохаживался незнакомец, закутанный в тёмный плащ...»

И звёздной ночью, как догадка — путь млечный словно складка драпирующего Мир плаща...

Война, время, когда «...сыновья умирают, а внуки пропадают без вести...», — это уже Андрей Платонов.

«Жди меня, я не вернусь...» — это Николай Гумилёв, поэт, знавший о войне не понаслышке — «...святой Георгий дважды тронул, копьем не тронутую грудь...», поэт, который, прежде чем завернуться протянутый Смертью плащ, неспешно докурил...

И, как оборванный аккорд, последние слова рассказа «...он, повелитель мира, весь в пыли, как жалкий нищий...»

А нам всем несказанно повезло, что можем прочитать другие строки, уже не в переводе: «...В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой...»

В «Ла Скала» паника: в городе неприятно активизировались «морцисты».... «Морцисты» шутить не любят. «Морцисты» — Че Гевары «местного разлива»: есть у них и «ленинский» план вооруженного восстания: что, какие объекты занимать в первую очередь, кого и в какой очередности поставить к стенке... У «морцистов» всё в порядке с ведением (и владением) психологических атак: казалось бы «точечные» (но по площадям!), предназначенные в единственное ухо слухи и намёки, но бьющие своей конфиденциальностью наверняка, — превращающиеся в обширную сеть, разрастаясь, как пандемия: страх, порождающий своей цепной реакцией новую волну индуцированных домыслами страхов, страхов уже более высшего порядка — ещё «страшнее»: той логической основой, которую под неё подводит напуганный разум....

Разум, загоняемый в коматозное состояния «сна наяву», рождает прагматичных в своем беспощадном «здравом смысле» чудовищ: бесы.... Достоевский: век XIX, транзитом сквозь ХХ, отметился уже бесовскими родимыми пятнами в XXI — 11 сентября, ...Дубровка, ...Брейвик: «морцисты». «Генераторы страха» выводятся на номинальный режим?

Театральная тематика рассказа: «...весь мир — театр...»: и для Жизни пишется и режиссируется спектакль, и для Жизни в труппу набираются все, не оставляя зрителей, и для Жизни строятся цивилизациями приличествующие жанру и сцене декорации. Буццати сделал психологический срез «по избранным», вынужденно засевших в цитадели культуры: в фойе театра, где «давали» «Избиение младенцев» (и, как ассоциация — ГКЧП и путч, «Лебединое озеро», Останкино...). «Накачка» страхом способна и убить, но как достать, не дрогнувшей рукой, «бритву Оккама»?... Тотальность домыслов и слухов — это тоже «тоталитарный режим» для способности трезво мыслить.

Весьма театральный сюжет, беспрерывно разыгрываемый на всех сценах земного «Глобуса» — ещё из Библии знакомый и знаковый Иов...

Ярмарочный раёк постоялого двора — перевалочная станция, где в гримерке (а Грим это забавный старикан, — забавный своим морщинистым, распаханным перипетиями жизни, лицом) Судьба-режиссер меняет человеку-марионетке маску-личину, балахон-хламиду, ловко сшибает с котурн (или возводит на котурны, бесцеремонно ломая пальцы ног и выворачивая ступни, втискивая их в неудобные колодки счастья) и передаёт, — как эстафетную палочку, — дёргаемые и дёргающиеся (и, зловеще извиваясь, стремящиеся, — при любом раскладе! — свиться в петлю) нити, в живущие какой-то отдельной, своей жизнью пальцы (считывающие из фатального сценария какую-то, только им доступную без перевода, партитуру жестов-смыслов: слово-то — творит...).

В пальцы очередного кукловода — начало новой сцены (или круга), услужливо меняются декорации и, заодно, переквалифицируется и жанр пиески...

Или старые нити рвутся-обрываются (ещё не время их обрезать)? — и, поверх, узлами по узлам, вяжутся новые... И, так, от одного «постоялого двора» к другому..., — в конце концов, оборванные нити сплетаются в клубок ли, в кокон, в котором бьётся... кукла?...

По ком же звонит колокольчик?...

Как будто «Камерная» пьеса — всё чинно, благородно и полностью отстранено от происков стихии, что бушует за стенами виллы (ведь это так неблагородно — дождь, наводнение и жертвы...), да только «...в глубине гостиной пышная красная портьера, от недостатка света казавшаяся чёрной, закрывала просторную арку, ведущую в вестибюль...»

Портьера, как занавес: пока что сцена здесь, в гостиной, да и актёры цепка держаться (за рвущиеся) нити этикета, но то не гул аплодисментов и пьеса явно уже не будет одноактной: и занавес откроет совсем другую сцену и других актёров, со своим сводом запретов и правил,- со своей «Ясой» (ведь Дино Буццати — Марко Поло «Татарской пустыни»)....

Портьера, как плащ, что делает жестокую реальность невидимкой в другом рассказе Буццати — «Плащ».

Психологически — «тотальное умолчание», как панацея, — вся ситуация сопоставима с пространством рассказа Кортасара «Здоровье больных»: подыграть друг другу — «у нас всё хорошо», когда игра, как бесполезная уже плацебо-пустышка: портьера-шора однажды распахнётся...

Эмоционально, да и сюжетно, ситуация рассказа «родственна, социально близка» с происходящим в рассказе другого аргентинца-маг, Биой Касареса «Большой серафим» — вот только там шекспировские страсти «бьются « не в склепах сознаний «актёров пьесы», как у Буццати, а в яви.

Конечно, нельзя не упомянуть и «перманентный апокриф» самого Борхеса :) — дождь и наводнение, и..., — «Евангелие от Марка». Да и Маркес обрушил непрерывный дождь на Макондо....

»...И все же стучат в дверь...» — не так ли мир Пятой симфонии Бетховена открывается “ударами судьбы”?

»...И все же стучат в дверь...» — от Бетховена к вмешательству «Pink Floyd»: удары судьбы и искаженный голос Ника Мейсона: « One of these days I′m going to cut into little pieces», — с обещанием: «...на днях я разрежу тебя на мелкие кусочки...»

Судьба.

Начнем с того, что название рассказа — Messaggero del Sud, — что в дословном переводе: «Посланник юга». Хотя понятен и почти прозрачен ход мысли (в поисках смысла:), — о Мерло-Понти, с его «проклятием»...) переводчика: тень, но тень по «выстроенная» по законам парадоксов Дино Буццати: тень, залитая солнцем и ослепительно белая, тень, вырвавшаяся из проклятия проекции на плоскости в трехмерный мир, неподвластный к «уплощающим» (одна из стадий развоплощения...) законам проецирования.... Это уже по Буццати.

А, что до проблем всегдашних перевода, — то и сюжет об этом: начинается «перевод» героя повествования на «язык Юга»: пока ещё наброски для подстрочника и поиск в словарях синонимов и невыразимых, словами с языка в язык, смыслов — калибровка «ментальности»...

Юг — это там, где солнце, солнце в зените: адская жара... И посланник оттуда, с юга. И выбор сделан, и началась странная погоня, которая однажды всё-таки должна закончиться: весть будет вручена. А на Востоке, — ведь Юг — это ещё и Восток! — есть меры воздаяния за «знак» вести — не потому ли и посланник, пока ещё, — до поры до времени, -«прячущаяся тень»? Но неизбежная....

Мёртвый, мертвец. Зацепившись за последнее слово, надо признать, что герой культового фильма (и очень здорово, что он именно чёрно-белый: ведь, как кто-то сказал: «...гений — уже за границей таланта», а водораздел, — всего! — белое и чёрное) Джима Джармуши «Мертвец», эпиграф которого отсылает к магу слова Анри Мишо (рассказ «Ночь с болгарами»: «Такое дело, возвращались мы домой. Ошиблись поездом...») далеко не тот, что прописался в строках (буквах!) Борхеса.

Психологический портрет ситуации «умирания», остающегося, пока ещё, в неведении героя. А герой пытается жить (и выжить, о чём ему ещё и невдомёк...), как во привиденном (но не в пророческом, не в вещим) сне: он — герой и самый главный....

«Стоп-стоп-стоп, музыка...», — так хрипела и шепелявила когда-то в сельском клубе, «музыкальная открытка», равняясь на винил, истязаемая затупившимся адаптером.... Шипения и заикания, — застив глаза, — не видим, и не слышим (до сих пор...). Меняются пластинки (или же носитель), по Дарвину — эволюционирует и «патефон», но только не «люди, которые играют в игры», тем более «игры, в которые играют люди»...

И, сколько их, — нас окружающих, но всё же «мёртвых»?..

Как Авель, на заклание?

Быть может, просто переписываем библейские мы притчи?...

»...привиделся мне чёрт...»

Казалось бы, незатейливый сюжет «из жизни романтиков ножа и топора» — жесткие и жестокие правила обыденной волчьей стаи, когда «Акелла промахнулся...», и рвущийся «в дело» молодой волчонок...

Ситуация чем-то (скорее психологически) приближена к «Мужчине из розового кафе» Борхеса, вот только герои Дино Буццати не южноамериканские поножовщики — их тянет на бесшабашные подвиги уже североамериканские — в вестерн, но вестерн, по-европейски, отягощен типично европейским меркантильным акцентом, в виде маленькой армии, оберегающий конвой — эскорт тельца Золотого. Да, это не дерзкий русский «революционный» экс, успешность которого эксплуатирует ментальную безалаберность и веру в авось и власть предержащих тоже. Не Дикий Запад, не Россия — Европа....

И волшебная магия Дино Буццати, вдруг делающего прокол из навсегда предопределенной неудачи в иную реальность, в легендарный мир мертвых героев, плата за проход в который до смешного ничтожна: просто смерть...

Вальхалла «Робин Гудов». И ощущение, что за крайней точка текста, жизнь героев только начинается.

Филат — новый Робинзон — в трудно перестраиваемом и обитаемом мире — мире колхозного строительства, на глобусе одной шестой земного шара, раздробленном Революцией на единоличные и кулацкие острова, на сбившиеся в архипелаги островки бедноты и неимущих, на барьерные рифы уездных и губернских городов, на пылающие где-то недостижимым счастьем континенты столиц.

У Филата, — куда там! — ни острова, ни островка, ни кусочка рифа торчащего, а так, плавающая, вернее гонимая по морям и океанчикам нищего быта, кочка, затерявшаяся в хитросплетении «проливов и заливов» Ямской слободы.

Филат — Робинзон, неизменно нанимающийся Пятницей и к коренным насельникам-«каннибалам» слободы, и к временно выброшенным на её берега и потерпевшим жизненное кораблекрушение, и к «пиратам-хитрованам», решившим немного погодить и «подспрятаться»....

Быт и отношение аборигенов «островитян-туземцев», взбудораженный высадкой «экспедиций Миклухо-Маклаев»..., — война, революция, опять война — за Советы, и снова война — за коллективизацию...

»...Ямская слобода жила — не дышала...»

А первая главка — «историческая» — это то, что потом назовут Борхес.

Главное качество героев Платонова — «умение думать» — или засев в бурьяне, или свесившись ночью с печки, наблюдая за читающим сыном, или обладая житейской осмысленностью, переваривая социальный опыт быта и сосуществования с миром: вот это — Иван Палыч Магов.

Иван Палыч личность знаменательная — если пишущая братия России обыденно выходит из гоголевской шинели (или хотя бы мельком видевшая её за пыльным стеклом витрины), то Иван Палыч, как гражданин и «экономист», вышел из карандаша!

«Главный враг карандаша — не писание, а чинка!» Вот где зарыта собака бережливости! Ведь помимо «имущество высокой долговечности» (дом с палисадом, забор, нужник и сарай), есть и движимое имущество и непременно изнашивающееся (если ты дурачок, а не Иван Палыч Магов!).

Ведь Иван Палыч — житель Задонска, граждане которого перешли на экономический строй существования, так как: «...раньше по грунтовым дорогам в город несли холстину, а теперь по эфиру туда несется радиомузыка. Вместо имущества — красота...»

«В бывшем городе Задонске (там сейчас сельсовет)...» Не оказаться бы всей России в «задонщине» с выдающимися задонскими экономистами.... Не только коньяк в дубовой бочке год от года «тучнеет» — то, что в 1926 ироническая сатира, сейчас — пострашнее чеховского «Ионыча».

«Герои режимной экономики (быль советских заштатных населенных пунктов)» с такою заголовком — присказкой впервые был опубликован этот рассказ в газете «За семь дней», в 1926 году. Рассказ-то, чуть побольше странички, но три «генеральных» (очень платоновское слово) ассоциации:

1. «...есть женщины в русских селеньях...» — да, и те что «коня на скаку остановят», но и, -переплавившие «удаль молодецкую», прожитыми и не такими простыми годами, в практичный набор стратагем «житейской мудрости: прагматичной и до нельзя экономной» — «так закалялась сталь...» А что до певца обездоленной деревни и члена Английского клуба Николая Алексеевича Некрасова, то, во время творческих простоев, когда он не «жёг глаголом» (отдыхал от ямбов и хореев), он был не только азартнейшим и очень удачливым картежником, но и одним из самых успешных предпринимателей (совладелец и издатель журнала «Современник») и помещиков (расцвет усадьбы «Карабиха»), в смысле сугубо экономическом, «золотой осени крепостного права» (Георгий Иванов всегда афористично точен). Так что «...есть женщины в русских селеньях...»: Мавра Кузьминична, к примеру: «...без попечителей и попрекателей...», но со своими доходными статьями и статью, наперекор эпохе социальных переустройств и потрясений.

2. «Экономика должна быть экономной!» — Автор этой максимы (в России прежней — Брежнев Леонид Ильич) ни как не подходил под платоновского «мужичка, похожего на старушку» — это вам не «...время разбрасывать камни и время собирать их...», — а «кухаркам» допущенным во власть не жаль хозяйского добра, а вот своё добро — уж тут-то и сильны умом, не задним, а тем, что загодя и далеко вперёд! («соломенный тракт» :)) Сесть на хвост, но душевно — принцип добрейшей и милейшей Мавры Кузьминишны: пусть одиннадцать «рублёв» с пристяжным пяточком не растут, зато и не умаляются!

3. «Робинзон Крузо»: цель — выжить на «необитаемом острове» социальной реальности: пусть лодка разбита о «каменный быт», вернее о каменные сердца бывших невесток, но можно жить Робинзоном и на «соседней улице», — а Пятницы, пускай из кланов каннибалов, всегда найдутся: практичной смекалке Мавры Кузьминишны, позавидовал бы не только Крузо, но и сам Дефо. И чем одиннадцать рублёв не сундучок с сокровищами Флинта?

Прирастало могущество России (а герр Пётр прорубил не только окно в Европы, но и проломил здоровенную брешь в гранитной стене европейских знаний) и благодаря сребру-злату, перетекавшему из казны государевой, порою и в алчно оттопыренные карманы «аглицких», и прочих, воен.спецов, техников-механиков и инженеров — италийских, немецких, голландских, французских — в обмен на бесценные прагматичные знания и ещё более бесценные опыт и практику в дисциплинах прикладных и инженерных — благо размахнуться было где: Россея! — от Польши до Америк!

Эпоха практикующих «демиургов», не часто честных и знающих профессионалов, но частенько и авантюристов, решивших на халяву разбогатеть в краях диких, плутовато крутанув «русскую рулетку», — надеясь на такой русский «авось», пришедшийся им очевидно по нраву (зачем же в чуждый монастырь со своим цивилизованным уставом: с медведями жить...), ошалевшие и ошарашенные и масштабами страны, и громадьём предстоящих деяний — а ещё более щедрым громадьём воздаяния, — которые как-то растушевывали и смазывали царское обещание: «Аз воздам, ежели что не так»..., — видно уже «по-русски» уверовав — «Дай Бог, пронесет...», а куш сорву.

Ну, а что Россия: воруют, бунтуют и: «...а где же Посольский тракт? — спрашивали немцы ямщиков. А вот он самый, — указывали на круглое пространство ямщики...». Русь обыденная — «пространные степи и ковыльные земли, на которых не было и следа дорог».

А прожект — он и есть прожект — до проекта расти и расти.... И горе тому, кто свой прожект утверждает на чужом фундаменте знаний о предмете.

Да, Пётр-то слова на ветер не бросал — не для того окна в Европы рубились, что бы слова царские сквозняк слизывал, — «У палача сияли диким чувством и каким-то шумящим счастьем голубые, а теперь почерневшие глаза...»

«Был поп и были мужики» — вот так, Платонову хватило и пяти слов чтоб описать уже двухтысячелетний христианский мир, — разросшийся за эти два тысячелетия духовный континент, дрейфующий по остальному человечеству.

А что до клириков и описанного в рассказе их сосуществовании с остальным миром, «мужиками» — Платонов ничего не выдумал, — быть может, окидывая взглядом последние прошедшие лет пятьсот, из всей «вселенской» шеренги христианского клира выламывается один, что и поплавал под почти пиратским флагом, и даму сердца умыкнул из под отеческого крова, не чужд был и Поэзии, перешагнув границу таланта прямо в гениальность, но чудный дар хотел оставить, в клир вступив: Джон Донн, что переплавил «кастальскую струю» в проповедей страсть: «..не спрашивай по ком звонит колокол...»

Мужики и поп, мужики и сельский клир, народ и клир.... Сельский клир для мужика, как власть, и поп ведёт себя как власть.

А власть ведёт себя, как клир, и на верхушке вертикали власти, как ни крути, помазанник Божий (батюшка-царь («...Мы, ...»), брат-генсек («...сестры и братья...»), подельник-президент («...россияне,...»).

Рассказ, как зеркало — так и проситься в паспарту и в рамку — и на стену, да каждому, даже самому мелкому чиновнику и в укор, и в назидание: обыденная структура и светской власти — «поп», «кухарка — гололыдкая Марфа-Марфия» (ах, какого высокого мнения был о кухарках Владимир Ильич Ульянов-Ленин) и где-то там, пока ещё не видный, но тоже с хваткими и загребущими ручонками «помощник-дьякон».... А мужик? — а мужик он тот: дары приносящий.... «Да не оскудеет рука дающего»..., уже оскудела? — тогда и с «женитьбой сына» разбирайся сам, голь перекатная!

Вот так жизнь и катит: Поп и Марфия, попик и Марфа, дьякон и Марфутка.... А мужик? — а мужик: «...оглянулся кругом: пропади ты пропадом. И не пошел в свою хату, а залез в бурьян и задумался...»

А вот попам всех мастей и рангов, регулярно запирающихся в чулане-дарохранительнице с Марфией-Марфой для пересчета мзды (и не только — лыдки как-то сами не заголяются), следует крепко поразмыслить: о чём мужик задумался.

Хоть и структура рассказа сказочная: троекратный «поход за славой», да — «сказка ложь, да в ней урок....»

«Весь мир на ладони, ты счастлив и нем....»

А ведь пространство, всё, рассказа — микрокосм, вот только читать его надо пристально и вдумчиво (это первый раз, ничего не поняв, можно с наскока, а потом внимательно обернуться и вернуться в этот мир). И всмотреться, отрешаясь от «мира большого». По терминологии Борхеса — алеф.

Весь мир на ладони страницы — можно создавать миры, исписывая тома и праздновать потом тризну неудачи, можно — а можно мир вместить в одну страницу: «Вселенная Платонова».

Это уже потом, лет через сорок, другой латиноамериканский маг подарит всем и навсегда хронопов и фамов, но — приоритет, однако, у Платонова: Чульдик и Епишка, и все остальные — как у Кортасара. В мире — чульдики, епишки, и все остальные.

Но вернёмся в микрокосм: Дон, Тихий Дон, Донские рассказы, Шолохов — и Платонов, и грешные сны Епишки (там, где Шолохову было мало двух томов, Платонову хватило одного сна и пятнадцати строчек...) — однокоренные!

Мир, где сон есть, грешный и счастливый, и тихий Дон,.., и беда — не только ведь Москва сгорала от единой свечки — и за сто первым километром (Россия ведь это как: Москва и всё остальное пространство, застывшее на отметке «101-ый км» :)) творились и творятся эти «чудные» дела. Беда и Смерть.... И Жизнь — недели не прошло, как, словно бы корова языком, слизнуло пламя полдеревни, а девки уж поют и ёрничают в срамных частушках....

Жизнь!

«И только немного завидуешь тем, у которых Платонов ещё впереди....»

Есть прошлые пространства, как и время — Память. Андрей Платонов продолжает выуживать из Памяти и «старых людей» и самое время, когда они жили, и то пространство, где были прописаны и время прошедшее, и люди отжившие. И «Записи потомка» — это галерея образов и времени из того, что навеки уже прописалось в Память.

Просты и почти не чудны дела Ивана Митрича, человека старого и уже похожего на старушку — поработало Время, углубляя рельефы морщин и стирая различия пола (а к полу у Андрея Платонова отношение особое, как тут не вспомнить и Борхеса: «...зеркала и совокупления отвратительны...» — ведь по Платонову совокупления отвлекают от «думать до утра», от созидания и мысли): «...сам он не нужен был ни кому: стар и неработящ. Зато ему нужны были все.»

И если герои Платонова обыденно «думают до утра», то Иван Митрич весь день в действии — следит за порядком — Мало ли чего! — «Его мучили непорядки» — и мысль, не заскочивши в разум, перетекала сразу же в деяние: порой какой-то пустячок рождал, для разрешение его — все привести к порядку! — изобретательство и мудрость (хотя бы спасательной конструкции, как формы организации пространства для утверждения порядка — снять заблудшую курицу с дубы :)). И всюду находил он приложение своей недрёмной, деятельной мысли.... А вот из благолепия, экономии и порядка — порядка! — монастырской жизни, Иван Митрич попросту сбежал обратно в «мир», попутно прикупив у цыганенка «черную живую сучку Ласку...»

Была и становилась жизнь его, не чудная, чудна, а смерть, — воистину, — чудна и фантастична....

Хотя, казалось, такой незамысловатый рассказ о старом человеке, похожем на старушку, которому «нужны были все».

Рассказ, не столько открывающий это собрание сочинений Андрея Платонова, сколько открывающий для читателя, как ключом, вернее ключами, Писателя, до сих пор ещё непрочитанного писателя. В одном из своих рассказов, Россию Платонов называет континентом, — и сам преображаясь в континент, отражая с каждым словом её в себе, переплавляя смыслы в платоновское Слово.

Но о «ключах», о смыслах-мыслях — в рассказе, минимум, их три: во-первых, образ сна-смерти: «жизнь человека в смерть переходит через сон. Большое счастье и долгая жизнь тушатся неприметно, без вскрика и боли, как вечерний откат света от земли...»; во-вторых же, образ музыки, песен без слов: «песни были ясные и простые, почти без слов и мысли, один человеческий голос и в нем тоска...»; и, в-третьих, Россия: «...это поле, где на конях и на реках живут разбойники, бывшие мастеровые. И носятся они по степям и берегам глубоких рек с песней в сердце и голубой волей в руках...». Пожалуй, и четвертый ключик есть: «...залег на лежанку и любуется по вечерам на сына, как он читает книги, и думает до утра.»

Герой Платонова «думает до утра«!

Добро пожаловать к Платонову! —

«Вон и деревня видна — куча хат, крытых внахлобучку тою же ржаною соломой. Оттуда идет дым и пахнет пекущейся картошкой, молоком, грудными ребятами и подолами матерей....»

«Кругом было тихо и чудно.»

Пожалуй, ни счесть анекдотов, побасенок, прибауток, сказок и рассказок, как мужик у цыгана лошадь торговал и чем всё это кончалось.

Но у Платонова и выторгованный мерин оказался фантастичен, как и герой рассказа: «Серега Чепцов — мужик малозначущий: землю имел для голодного хлеба..., но «постоянно стремился путешествовать вокруг света, чтобы обнаружить на его краю истинный смысл жизни.» Ни больше, ни меньше: от «земли голодного хлеба « на «край земли» за смыслом!

Из присказки — «накопил Серега сорок пудов сухарей, ему стало невтерпеж откладывать (путешествие кругосветное)» — через жесточайший плутовской реализм цыганского торга — да в сказку богатырскую: «Ну, кум, беда — мерин сарай съел! Должно, сильный черт, на таком только и ехать округ света!»

Да не за три моря, а за все моря — «округ света!»

Что русскому хорошо, то немцу смерть.... Но не Федору Карловичу Крюйсу, потомку петровского адмирала, когда-то голландских кровей, — а вот теперь «на дворе Крюйса растут лопухи, меж коих в нужных местах протоптаны дорожки...», а «русский континент пылал и плыл...»

Вот оно перерождение Россией! — так из потомка арапчонка рождается Поэт, так из потомка давнего голландца появляется автор «Генерального сочинения....» Конечно, почетно быть адмиралом корабля, но быть адмиралом (мысли, мысли, господа:)) плывущего континента!

Читать Платонова — это больше чем удовольствие: вкушать — это более верный глагол — до того «вкусно» написано: «Русский континент пылал и плыл, ...., макаясь в солнце, зерна, деревья, ветры и тесто незарегистрированной визжащей твари.» А ведь что казалось проще: просто открыть словарь русского языка — «и отсечь всё лишнее». А вот у всех не получается..., потому и Платонов.

А что до мыслей автора и его героев — разговор отдельный: «генеральное миросозерцание» — красной нитью через весь «континент Платонов»: дорога степью через континент Россия!

Континентальная проза.

Есть краткие отрывки обособленных текстов, рифмованных не звуками, но смыслом, ощущением, душой ли, теплотой ли в них скрытых, называемые стихотворения в прозе.

А здесь пример поэмы в прозе: «русская метафизическая поэма в прозе» — «зимняя поэма о русской душе» — ...

Да как не назови — один из самых «русских» текстов в нашей словесности, та магия слова, которая наверняка не то что погибнет, но или задохнётся, или забронзовеет при любой попытке перевода, переноса на другой язык: душу «не пересадить».... Конечно, можно попытаться «вскрыть», подвергнут «трепанации» и снова «зашить», оживляя в чуждых алфавитах и смыслах, но ....

И гений Платонова в том, что своими такими простыми словами (но которые так не просто и чудно сложены: не язык ли это нашей потаённой русской души?...), говоря о таких простых и «душевно» грубоватых порой вещах, он распахивает пространство Души: вот она, вся в упор....

Россия, ночь, зима, метель, душа.

И, утро: «В мире было рано. Шли только первоначальные века»

«Георгий Иванов слагал легенды о современниках и стихи...» — так Евгений Владимирович Витковский начинает своё блистательное эссе-вступление к тому первому собрания сочинений Георгия Иванова «Стихотворения». О Георгии Иванове, о Первом поэте русского зарубежья, да и не только — о Поэте, сопоставимым своим поэтическим гением и талантом, разве что с Блоком и Ахматовой.

А как писано? — выражаясь слогом Булгакова — да, действительно! — писал Автор, писал не только профессионал, но и тонкий и глубокий знаток и ценитель, и биографии и творчества Поэта: одной любви к Поэту для такого текста мало.

Сказать, что написано интересно — сказать очень мало — текст эссе увлекает: писано «быстро» и вдумчиво. Зеркало в «Серебряный Век», вернее в его Историю: историю и Времени, и Идей и идеек, и поэтических Персон и персон (ведь в исторический лексикон включаются и те, кто с «мелкой» буквы — без них магия действительной Истории выхолащивается, костенеет, бронзовеет, становится идеологически пресной и чёрствой).

Эссе о Георгии Иванове, за стихи которого, — в поле действия соц.реализма, — грозили сроки и срокА (в середине 80-х, за изучение и сохранение архива поэта и писателя Бориса Поплавского, «младшего брата» Георгия Иванова по эмиграции, А.Н.Богословский расплатился тремя годами лагерей строгого режима...)

Именно с этого трехтомника и началось настоящее возвращения Поэта в Россию» — «...стихами...» За что Евгению Владимировичу Витковскому, взявшему на себя труд составления тома и подготовки текстов (2-й и 3-й том был подготовлен им совместно с В.П.Крейдом) огромное спасибо!

Вот и приключился повод не только вспомнить русского поэта XIX века Ивана Мятлева, но и, «уворовав» словечко у Бориса Поплавского, изложить «Мрактат о таракане».

поэт Кир Булычев, 1993:

«Я проснулся утром рано.

Вижу в кухне таракана...»

поэт Иван Мятлев, 1833:

» Таракан

Как в стакан

Попадет —

Пропадет,

На стекло —

Тяжело —

Не всползет...»

(Это тот же Мятлев, но в 1843:

«Как хороши, как свежи были розы

В моём саду! Как взор прельщали мой!..»

строки, которые гениально обыграл Игорь Северянин:

» ...Как хороши, как свежи будут розы

Моей страной мне брошенные в гроб!»)

Вот уж «из Мятлева-то родом» и опус бессмертного капитана Лебядкина («Та-ра-кан не ропщет!»):

«Жил на свете таракан,

Таракан от детства,

И потом попал в стакан,

Полный мухоедства…»

(Ф.Достоевский. Бесы. Ч. 1. Гл. 5. IV)

А уж, оттолкнувшись от капитана Лебядкина (Ф.М.Д.), поэт «обэриут» Николай Олейников накропал уже поэму «Таракан»:

» Таракан сидит в стакане,

Ножку рыжую сосет.

Он попался. Он в капкане.

И теперь он казни ждет...»

Хотя, ещё в далёком 1921, Корней Чуковский выдал детскую классику на все времена, «Тараканище»:

» Вдруг из подворотни

Страшный великан,

Рыжий и усатый

Та-ра-кан!

Таракан, Таракан, Тараканище!..»

Тот же Корней, в другом не менее классическом «Муха-Цокотуха», объясняет союз таракана и стакана:

»... Пошла Муха на базар

И купила самовар:

«Приходите, тараканы,

Я вас чаем угощу!»

Тараканы прибегали,

Все стаканы выпивали...»

Да вот и остальные «обэриуты» высказались:

Николай Заболоцкий. «Осень»:

»...Мужик сказал: «Достойно удивленья,

Что внутренности таракана

На маленькой ладошке микроскопа

Меня волнуют также, как Европа

С ее безумными сраженьями.

Мы свыклись с многочисленными положеньями

Своей судьбы, но это нестерпимо --

Природу миновать безумно мимо...»

А Хармс? — и Хармс « Купил я как-то карандаш...»:

"— Ты меня звала? — спросил я тётю.

— Да, — сказала тётя. — Вон смотри на стенке, таракан это или паук?

— По-моему, это таракан, — сказал я и хотел уйти.

— Да что ты! — крикнула тётя Саша. — Убей же его!

— Ладно, — сказал я и полез на стул...»

И снова Хармс, пьеса «Елизавета Бам»:

«ЕЛИЗАВЕТА БАМ: А в домике, который на горе, уже горит огонек. Мыши усиками шевелят, шевелят. А на печке таракан тараканович, в рубахе с рыжим воротом и с топором в руках сидит...»

Можно вспомнить и Булгакова — тараканьи бега! И..., — эстафета продолжается!

При видимой незавершенности, рассказ «закольцован»: перманентный кошмар пространства одинокого холостяка, — жизнь, как кошмарная пытка обыденностью, кошмарная рутина размеренной жизни, когда даже достигаемое желание-изменение, — планы которого долго и нудно вынашиваются, а потом долго и нудно домогаются к исполнению, — вдруг превращается в невыносимую пытку, к которой, если не можешь от избавиться, надо привыкать....

«Монастырь» одинокого холостяка не терпит попрания его устав. Мысли-желания одинокого холостяка, просыпающиеся только на лестнице — на ступеньках от первого до седьмого этажа (остальное время — «уют» квартиры одинокого холостяка и битва за этот уют со служанкой, и «уют» работы и битва за этот уют с хозяином...) — мысли-желания, которые рождаясь тут же разбиваются в прах твердокаменной логикой старого холостяка, ибо грозят потрясти устои «уюта», грозят неминуемой расплатой: за мелкие радости (общество собаки) надо платить — ведь каждое живое существо подвержено жизни, болезням, старости и смерти....

Фантастический подарок (или материализация мысли-желания о необременительном спутнике-существе) — два «живых» мячика! Но, — превращаются в новую невыносимую пытку (тем более на работе пара таких же попрыгунчиков-практикантов; да — отметим внимательно, как отражение в зеркале: неуклюжий сын-недотёпа служанки и парочка живчиков-дочек дворника...)

Пространство старого холостяка сворачивается в бесконечную зеркальную сферу. Видимая незавершенность, незаконченность рассказа — видима! — на самом деле это открытость к многочисленным повторам и возвратам ситуаций... Навсегда погрязнуть в утомляющих подробностями кошмарных повторах-отражениях.

Ад одиночества?

это об этом : сон разума рождает Чудовище...

обыкновенный фашизм: Предвыборная Компания — Чудовище и его «наши»: как всё знакомо — тотальная тоталитарная агитация, административный ресурс и наёмная вооруженная шпана, вооружённая не только стволами но и правом вседозволенности и безнаказанности, хулиганствующие ублюдки-убийцы, «птенцы» Чудовища. Скауты, готовые переродиться в опричников-кромешников: под действие уголовных и прочих кодексов попадут все, кроме.... Они — это та оговорка к каждой статье, кроме..., кромешники. Кромешная темнота, в которую умышленно, — всепроникающими щупальцами Чудовища, — заведены и заводятся всё новые и новые «наши», умышленно лишаемые букварей грамотности, культуры, нравственности... Вне Добра и Зла: естественные инстинкты чудовищ: они без «греха» (Чудовища и грех — разные вселенные) и поэтому просто и естественно могут взять в руки камни...

Предвыборная Компания. Разум спит.

Чудовище....

Там и тогда его звали Перон.

»...теория о хамелеонах и воробьях...», — которую Кортасар «... обнародует только для того, чтобы растормошить умственный покой тех, кто утвердился в непререкаемой истине.»

Что это? — поэтическое (как писателя-творца, автора) кредо:

творческий манифест хронопов (и писателей-поэтов — если он действительно поэты, не «ожесткокрылились»)!

»... такие книги любят поэты и хронопы: весёлая, раскованная, беззаботная, со множеством вставок, переносов действия, немыслимых пируэтов и прыжков...»

Диалог-эссе в эпистолярном жанре? — да: так проще услышать монолог о поэзии и поэтах, о хронопах.

Это кода всей книге-альманаху «Вокруг дня за восемьдесят миров»: «...хронопы с детства наделены восприятием абсурда...», каждый поэт — это прежде всего мастер коллажа: «прогулка хамелеона по разноцветному коврику».

Читать и интересно, и весело:

Хронопам эссе понравиться!

Привычен Борхесу жанр исторической биографии — вспомним триумфально вошедший в историю литературы сборник «Всеобщая история подлогов». От него то и переброшены мостики в «биографии героические», скорее всего из текста «Неучтивого церемониймейстера....», где есть верное средство «от подлости». Оттуда и взят стиль, и форма, разве что нет привычного деления на главки-абзацы.

Каков же «рецепт» написания «биографий героев» по Борхесу? А, не забываем, что Борхес пишет (вспоминает, помятую «дежа вю») биографию литературного героя (при чём не заглавного — мимо которых прочитываем походя...). Незатейлив и прост. Выделим, как минимум три «кита»:

Первое — используется шаблон биографического очерка по калькам «под мифологического героя», то есть ответы (а у Борхеса они всегда кратки и ёмки — есть такой греческий термин — лаконичность:)) на три вопроса:

а) кто есть кто? («...доцент, у тебя папа, мама, был?... :)) — кто родители, где родился, когда... Борхес это уместил в одном абзаце — но каком! (родовая сага, со всеми сопутствующими трагедиями, в одном предложении...)

б) как стал, кем стал? («...я, доцент. — поздравляю.... :)) — ступени воспитания, обучения, взросления, карьерный рост...

в) собственно, подвиг («...пасть порву, моргалы выколю... :)) — то о чём будут вспоминать, погружаясь в память: о подвигах, о доблести, о славе....

Второе — беспристрастное оживление, вочеловечивание героя, героя одного эпизода, а уж главного героя оставляя «главному автору» (хотя несть числа таких прецедентов, как приквел и сиквел, серийности (здесь уж действительно, маниакальная страсть вторичных авторов) и модных ныне «эпизодов» (порою с чуждой главному автору режиссурой), то есть это всё — есть ни что иное, как планомерное уничижение и уничтожение первоначального образа главного героя в исполнении «главного автора» (исходника) пластами последовательных и неряшливых наслоений выполняемых новоявленными богомазами так, что порою требуется «реставрационное чтение» «первоисточника»:). это как глухой телефон переводов: с одного авторского языка на другой, с ментальности на ментальность, с эрудиции на эрудицию, с профессионализма на профессионализм.) Борхеса упрекнуть абсолютно не в чем: герой Хосе Эрнандеса, Мартин Фьерро, только приобрёл.

Третье — культурно-исторический аспект любой биографии (пусть даже и псевдо, а псевдо ли? — не из таких ли псевдо летописцы и создали, да и создают, для нас Историю?) — обрамление истории героя в достоверные факты реальности того времени, времени на фоне которого и разворачиваются «исторические деяния». Да, ещё одно: Пелевин, — и не только :) — называют это дискурс — коммуникативный клубок из господствующих в те времена иерархий знаний о мире, идеологий и властных структурах.

У Борхеса не фотография, а именно дагеротип того времени и событий.

Бонус любой биографии — «нравственное резюме»: посыл, которым автор выстреливает в читателя (а иначе зачем и за перо браться) — соотношение поступка/подвига с «двуглавым орлом» Добра и Зла (ведь водораздел «греха» величина размытая и непостоянная). Вся новелла об этом....

Читайте.

Одна из самых «цепляющих» новелл Борхеса по совокупности: мистический реализм «во всей красе»:

»...есть только миг...»

Можно много рассуждать и быть может осуждать излишнюю краткость текстов Борхеса, с претензией — многим кажется, псевдо — на многозначность. Но, и этого нельзя отрицать, каждый текст Борхеса интерактивен: по всему тексту рассыпаны слова-метки, отправляющие читателя на новый — и исторически достоверный — уровень смысла (или знаний — увы, не дано обладать полным его багажом, но всегда можно воспользоваться или услугой всяческих энциклопедий, словарей, Интернета). Сергей Переслегин как-то назвал это маркетной сеткой — опорные «островки» истины, по которым можно воссоздать не противоречивую действительность и заключить: «вот — правда».

И каждое смысловое слово-метка, распускаясь, как цветочный бутон, являет очередную «розу» в букет смысла (текста).

Когда умер Один? — а Борхес не единственный раз обращается к этому сюжету. Один -миф? Но слово-метка: Олаф Трюггвасон, потомок короля Норвегии Харольда Прекрасноволосого....

Олаф Трюггвасон (963-ок.1000), 6-ой король Норвегии, (993-ок.1000), — выросший под покровительством, и при дворе новгородского князя Владимира I Святославича, служивший впоследствии в его дружине, и сослуживший великую службу и Владимиру, ставшему уже великим киевским князем Владимиром Красное Солнышко, и всей Руси, обратив, после путешествия в Грецию, и Владимира и его супругу в христианство (так написано в сагах).... Что дальше стало с Князем и Русью — без комментариев.

Один, по Борхесу (в этой его версии — у него есть их :)), умер где-то между 993 и 1000 годами. Свеча (приём заимствован у древних греков) — последний довод бога, бога, который уже сам себя распинал, чтоб стать богом.... Свеча догорела.

Джамбатти́ста Мари́но, знаменитый поэт, крупнейший представитель итальянского барокко (о, барокко — что в переводе с итальянского: склонный к излишествам, распущенный, порочный..., но ближе этому новому революционному стилю (запустившему отсчет «западной цивилизации») португальское: perola barroca — «жемчужина с пороком»), умер 25 марта 1625 года....

Сюжет чётко выстроен, но по лекалам барокко — «жемчужина неправильной формы», сюжет в высшей степени кинематографичен: готовый сценарий, если скрупулёзно и последовательно отследить и откомментировать каждое слово и образ текста.

О чём же сюжет? — умирает поэт, «увенчанный годами и славой», «Молвой провозглашенный новым Гомером и новым Дантом» — и прозрение на пороге смерти.... Женская рука поставила в бокал жёлтую розу....

«Марино увидел розу, какой её видел в раю Адам....»

Роза «жива собственной вечностью». У лорда Эдварда Дансейни в высшей степени поэтичных «Богах Пеганы», в главке «О Сише (которому служат часы)» описан Уорнат-Мейвей «из всех садов сад, где всё ещё растут цветы, как росли, когда боги были молоды, и те же бабочки всё ещё живы в Уорнат-Мейвей»....

И мысль, как откровение — книги вовсе не зеркало мира (как авторы тщеславно воображают), а просто ещё одна из его подробностей.

Ещё одна жемчужина в прекрасном ожерелье названным Борхесом «Создатель».

А что ещё хотелось бы услышать в «нагорной проповеди» Киба — пославшего Жизнь во все Миры? Киба, что творил, как боги все остальные, знамением — жестом? Овладевшим Деянием прежде Слова? Киба, что просто игрушка?...

Ведь мы привыкли к Нагорной Проповеди бога-человека: «...нет Смерти, ...каждый человек — добр...».

А Киб — это Киб: чужой среди своих, свой среди чужих (но мы Его не помним...).

А Лорд — это Лорд.

»...и будет одиноко Мана-Йуд-Сушаи...»

«Мир уцелел, потому что смеялся?» — о, человеки..., не слышали вы смеха Мана-Йуд-Сушаи — ведь смех его убьёт не только Миры, но и Солнца...

Да ведь о чём и петь должны всеведущие боги — о развоплощении Миров, а ведь и они сами не вечны (ведь и они просто игрушки, о которых забыли на время сна)... Они поют свои апокалипсические гимны (быть может и перемежая со скабрезными частушками — но то нам не ведомо :)).

А ведь это пролом за Пространство и Время, если Боги игрушки.... То в чьих руках? Как по Лорду — Мана-Йуд-Сушаи?..

Песнь, под пока непрерывную дробь барабанщика Скарла.

«Что наша жизнь? — Игра!!!»

И над богами, — «среди бесчисленных светил», и только..., — в бесконечном течении времени довлеет скука — субъективное замедление (а бог — он тоже субъект :( ) его течения, когда и барабанная дробь Скарла, словно замерзая, все реже и реже, протяжней и протяжней, и невыносимо тягостной и однообразной.... Замшелый омут, у которого даже лень стартануть с камешка вглубь..., — противно....

Игра — панацея от скуки: пусть не на деньги (а их ещё нет :)), на звёзды, миры и солнца.... Лишь бы азарт и бонус — какой-никакой результат, критерий оценки: успешно — нет, вернее: интересно — нет.

Игра вторая: животные — и Жизнь и Смерть (спасибо Кибу, да не зарастут тропы звериные к храмам его...).

И третья игра Киба: человек (вот уж кто и помнить о нём не будет...), и Мунг спускает на них Смерть....

И боги остальные не статисты.

А уж человеки — такие доки в Играх, тем паче на Жизнь и Смерть.

А лорд? — а лорд над Всеми.

Скарл-барабанщик, ловко орудуя «кленовыми палочками», запустил Время. Точка отсчёта во Вселенной Пеганы — первый его удар, конец Вселенной — пока слышится эхо последнего удара.... Только Время: ни жары, ни холода, ни звуков — только барабанная дробь, как метроном, безразмерная....

А Миры — это Пространство, это уже размерность: верх, низ, лево, право, далеко, близко, маленькое, большое. Сравнение и соразмерность — Пространство, деяние и последствия — Пространство и Время, История...

Сотворение Миров — это ещё и создания Жизни и Смерти.

Фантастическая находка Дансени — боги, дабы не нарушить тишину, общаются жестами! Слова, слова звуком, ещё нет! Только жесты.... Говорящие жесты — пантомима, лицедейство, театр? — да! «Весь Мир театр». Думаю, что архетип Шекспира, в это время, увлажнил глаза :).

И в полной тишине, являя знамения — жесты! — на сцене Времени появляется Пространство: миры и солнца, и свет в небесных чертогах, и та, «что будет искать, но никогда не выяснит, почему боги творили», и много ещё чего, но создали и ту «что

восхищает» — Землю....

Космогония от лорда Дансени — поэзия высшей пробы.

Поразительная петербургская повесть Андрея Столярова: магия города органично вписана в магический реализм «сказки для взрослых».

Именно, сказка для взрослых, в которую вплетены как сказочные сюжеты Андерсена (тут и гадкий утёнок, и русалочка — в последнем абзаце....) и страшные по своей силе воздействия эротические мифы античности (собственно, Горгона), и постепенная метаморфоза (окукливание) городских, — питерских, хоть и детских, — страшилок, и чёрная магия, питерских немцев, приправленная необузданной страстью «веселых» императриц.... И мистика «балов» — русская проза без бала? — быть не может, увольте, традиция: Пушкин, Толстой, Булгаков, Поплавский.... И зеркало: «...свет мой, зеркальце, скажи...» И шахматы... И личная трагедия — выламывания из общего ряда — «инаковости»....

По времени охвачена почти вся история каменной столицы (когда включаем круг всех персонажей). Стремительность событий, вернее нарастание — как камень под гору.

Сказка о гадком утёнке, рассказанная очень питерским сказочником: о магическом пробуждении чудовищ — иллюстрация, вернее страшная реализации бездумно брошенной, и бросаемой, фразы: «красота — страшная сила».

Василиск. А в чудовищах автор профессионал.