Если посмотреть на лауреатов «Мраморного фавна» в номинациях «роман», «повесть» и «рассказ» за 2001-2010 годы (очень удобно – первое десятилетие века), то можно увидеть: из 27 текстов 17 написаны тремя авторами: Дмитрием Быковым, Марией Галиной, Мариной и Сергеем Дяченко.

Собственно, единственный фантастический роман 2011 года, который заслуживает внимания, – разумеется, из числа мною прочитанных, – это «Медведки» Марии Галиной (премия Фантлаба). Об этой странной и сильной книге я уже писал (в соавторстве Татьяной Кохановской), так что отсылаю к прошлогодней рецензии. А что касается реакции многих – не скажу «всех» – читателей, то я могу лишь повторить сказанное два года назад по поводу «Малой Глуши». Читать – разучились. Подтекст и контекст не опознаются. «Вторым планом» привыкли считать «молань» (см. Тэффи), проговоренную главным героем на предпоследней странице. (Причем в «Медведках» как раз на предпоследней странице всё и сказано – что мне кажется скорее недостатком романа, – ан нет, не замечают.)

И, что важно: в «Медведках» есть надежда. Есть выход.

Куда лучше обстояло дело с повестями.

Был «Солнцеворот» той же Галиной: среди множества переработок сказочных сюжетов в духе «не так всё было» эта история красавицы, прекрасного принца и чудовища выделяется... я бы сказал, серьезностью. И безнадежностью, конечно.

«Вкус слова» Марины и Сергея Дяченко: в каком-то смысле более традиционная фэнтези (традиционная не по сюжету, а по подходу к материалу), построенная, как это бывает в хорошей фантастике, вокруг овеществленной метафоры, и метафоры удачной. Сам по себе «Вкус слова» кажется частью чего-то большего; предполагалось, что это «большее» придаст тексту дополнительный объем, – но когда несколько месяцев назад вышел «роман в историях» «Стократ», оказалось, что его составные части слишком уж тянут в разные стороны.

«Полярная сага» Геннадия Прашкевича и Алексея Гребенникова начиналась как мифическое повествование с безумным смешением культурных кодов: не сразу и разберешь, что происходит. Но когда наконец становится ясно, что перед нами эпос о современном человеке, провалившемся в мир мифа, – стилевая какофония (совершенно осознанная, а всё-таки какофония) и сбоящий ритм практически уничтожают повесть, которая могла бы стать не менее сильной, чем «Белый мамонт» Прашкевича-соло.

Вполне удачный опыт построения (псевдо)эпоса – «Мэбэт (История человека тайги)» Александра Григоренко. Критики называли в связи с ним много славных имен – прежде всего Алексея Иванова, конечно; между тем, мне вспомнился прежде всего ранний Максим Горький – только Григоренко написал не о ницшеанских сверхбосяках, а о ненецком сверхчеловеке. А потом, конечно, – неизбежно – заходит речь о цене и о том, к чему приходит перед смертью «любимец божий, который сам себе закон».

А самая необычная... повесть? да нет, не то чтобы повесть, и не сборник, а что-то странное объемом в два авторских листа – «Устное народное творчество обитателей сектора М1» Линор Горалик (премия «Портал»). Это действительно фольклор – обитателей ада, который не слишком отличается от нашей жизни, разве что безнадежность совсем уж нескончаема.

«А почто ты, кумушка, – говорит змея, –

Разрешаешь курочкам выбрать, кто – твоя?»

Отвечает лиска: «А пускай оне

И в аду далеком помнят обо мне».

Как обычно в лучших текстах Горалик: если попадает, то в самую точку; а для многих читателей, конечно, не попадает вовсе – но я к ним не отношусь. Книга Горалик и становится лауреатом «Мраморного фавна»: она временами, словно проговариваясь, сообщает что-то очень важное – утекающее, как вода сквозь пальцы, когда пытаешься указать: да вот же оно.

Премии за рассказ в этом году не будет. Из множества произведений короткой формы, которые мне пришлось прочитать, запомнились только два: «Гастарбайтер» Леонида Каганова (в духе... ну, пожалуй, серьезного Булычева) и «Под мостом» Дмитрия Колодана (немного слишком похоже на Геймана; премия «Портал», тем не менее, вполне заслужена).

Премию за эссе я присуждаю реже прочих: слишком уж размытый жанр. Вот и в этом году текст-лауреат находится, по сути, на границе с рассказом: «Жить очень трудно, брат» Дмитрия Быкова. Судьбы «Серапионовых братьев» всем известны, но когда мы слышим горькие признания самих серапионов, дождавшихся в 1989 году в питерском Доме искусств последнего, Вениамина Каверина... это уже никакой не научпоп, а просто хорошая проза.

А научно-популярную литературу в самом правильном и классическом смысле представляет книга Владимира Гопмана «Золотая пыль. Фантастическое в английском романе: последняя треть ХIХ-ХХ вв.» (премия «Портал»). Это не монография, но сборник статей, посвященных таким важным фигурам, как Уильям Моррис, Энтони Хоуп, Брэм Стокер... вплоть до Олдисса и Балларда. Именно то, что перед нами сборник, а не единая монография, не дает возможности представить развитие английской фантастики как единого многосложного процесса, а формат биографического очерка (тем более, об авторах, зачастую малоизвестных) подталкивает скорее к пересказу, чем к анализу текстов. Прошу заметить: это говорит литературовед, который уже пятый год не может переработать в книгу цикл «За пределами ведомых нам полей» – и лучше многих представляет, с какими сложностями столкнулся Гопман и как профессионально он с ними справился. Так вот, мне как человеку, неплохо знакомому с английской фантастической традицией (без ложной скромности), читать «Золотую пыль» было интересно и полезно – в том числе с профессиональной точки зрения. Спасибо автору.

И переводы.

Наконец-то вышел на бумаге роман Терри Пратчетта «Ночной Дозор»... ах, простите, «Ночная Стража» (премия «Прометей»). В перевод я почти не заглядывал – мне вообще не очень-то нравится, как переводят позднего Пратчетта, – а книга, безусловно, одна из лучших: ироничное и даже меланхоличное размышление о человеке, истории и революции (в 2002 году Пратчетт предсказал, помимо прочего, оранжевую революцию – на то он и великий писатель). Парадокс: самое слабое в романе – это фантастика, монахи времени с их аппаратурой; потому что Пратчетт по природе своего таланта – реалист. Примечательно, что ни один известный мне западный рецензент не указал, под каким мощным влиянием «Наполеона Ноттингхилльского» пребывает «Ночной Дозор». В самом деле, кто же из англичан (кроме Пратчетта и Геймана) сейчас читает Честертона...

Могучий и несравненный Нил Стивенсон. «Система мира» (премии «Локус», «Прометей») – на мой вкус, лучшая переводная книга прошлого года . О ней я как раз сейчас пишу подробно, так что здесь ограничусь упоминанием: достойное завершение монументального «Барочного цикла». С «Анафемом» (премия «Локус», у нас – премия «Портал») сложнее: для меня этот роман, гибрид «Игры в бисер», «Имени розы» и твердой НФ, стал лучшим доказательством того, что вот эта самая «твердая НФ» – тупиковый путь. И всегда им была. Процитирую эссе Стругацких, написанное в 1973 году, но опубликованное лишь недавно:

«...Конечно, было время, когда более или менее строгое научно-техническое обоснование фантастических событий, происходящих в романе, рассматривалось как признак солидности, а заодно и утверждало реноме автора как эрудита... Вот и торчат теперь тоскливыми пугалами на пройденных литературных путях эти ужасные гибриды популярных учебников с приключенческой макулатурой. Впрочем, если даже отвлечься от подобных несомненных крайностей, нетрудно заметить, что в самых лучших, ставших уже классическими образцами произведениях научной фантастики самые слабые, самые худосочные страницы уделены именно попыткам научно-популярно объяснить несуществующее, невероятное или почти невозможное».

Вот и у Стивенсона так: в тот момент, когда должна возникнуть подлинная Система мира, вместо нее являются сомнительные теории Пенроуза и Эверетта, а следом за ними и, осмелюсь сказать, передергивания – в том, что касается реалистов и номиналистов, религии и науки. Исторический «Барочный цикл», с бессмертными мудрецами, философским камнем и прочей как-бы-фэнтези, – на самом деле куда более «твердая» (и более удачная) НФ.

Однако – «Анафем» ли, «Систему мира» ли назвать лучшей переводной фантастикой прошлого года, – а у нас авторов, подобных Стивенсону, нет. И не будет. Наша фантастика перестала быть интеллектуальной прозой – о причинах умолчу, благо они очевидны, а писатели – народ обидчивый. Да, был смелый эксперимент – первая часть «Я, Хобо» Сергея Жарковского; ну а еще? Не говорю уж – а где обещанные продолжения?..

Всё это не в укор... ну, хотя бы другим лауреатам этого года: они работают совершенно в иной области фантастической литературы и делают это блестяще. Но есть такая суровая штука – литературный процесс... Вот его-то и нет.

Остается только еще раз назвать лауреатов и поблагодарить их:

Роман: Мария Галина. Медведки (Новый мир. – №5–6; М.: Эксмо).

Повесть: Линор Горалик. Устное народное творчество обитателей сектора М1 (М.: Арго-Риск, Книжное обозрение).

Рассказ: No award.

Эссе: Дмитрий Быков. Жить очень трудно, брат (Известия. – 2 февраля)

Критика, литературоведение: Владимир Гопман. Золотая пыль (М.: Изд-во РГГУ, 2012; по факту – 2011).

Переводная книга: Нил Стивенсон. Система мира (М.: АСТ, Астрель).

Ах, да, еще одно: нужно ли напоминать, что романы Стивенсона блестяще перевела Екатерина Доброхотова-Майкова? Не нужно. Но не все, вероятно, знают, что в ее переводе вышел и юношеский роман Шарлотты Бронте «Найденыш» – безумный, пародийный и составляющий часть чрезвычайно сложной литературной игры семейства Бронте. Отдельные части этой мозаики только начинают к нам приходить; а ведь вымышленная африканская колония, в которой происходит действие, – тоже часть «неведомых полей»...

Вот теперь – всё. До следующего года!

Лучший роман года — безусловно, "Остромов, или Ученик чародея" Дмитрия Быкова (премии "Национальный бестселлер", "Портал"). Из всей "О-трилогии" любимой моей частью была и остается "Орфография", которая ухватила с первых же страниц; но "Остромов" поначалу вызвал скорее неприятие. Сменилось время (1918 и 1925), сменился жанр (классический "революционно-интеллигентский роман" и роман авантюрный / роман воспитания) и, конечно, изменилась интонация. "Орфография" была пронизана томящим чувством совершающейся гибели (культуры и человека): в такие времена всё возможно — и заранее ясно, чем всё закончится. "Остромов" — книга о другой эпохе, надежды и иллюзии равно бессмысленны: прежде было страшно, теперь — тускло и мерзко. Первая половина романа написана так, как мог бы написать профессор Преображенский о Швондере: с безграничным... не отвращением даже, а презрением — совершенно внеклассовым. Как у нас может быть что-то общее с ними? Презрение — не самое плодотворное чувство — но в "Остромове" это лишь исходная точка, без которой не было бы и пути к совершенно иному финалу.

Заглавный персонаж, гуру, ясновидец и розенкрейцер — иными словами, шарлатан и провокатор, создающий в теснейшем сотрудничестве у ГПУ кружок советских масонов. Как и подобает авантюристам 1920-х годов, он обманывает всех, но графа Монте-Кристо из него заведомо выйти не может, а переквалифицироваться в управдомы — такая же утопия, как и бежать за границу. (Роман еще более подчеркнуто-литературен, чем "Орфография": отсылки, цитаты и парафразы из Грина, Булгакова, Платонова, Пастернака, Ильфа и Петрова, Олеши, далее везде; игра в "кто есть кто" сделана более прямолинейно, чем в предыдущем романе цикла, где зазоры между персонажами и прототипами были существеннее, чем в "Остромове", где копирование идет один в один, так что не вполне ясно, зачем Каверину возвращать его натуральную фамилию Зильбер, а Лидию Гинзбург изображать как Лику Гликберг.)

В какой-то момент даже вульгарные обманы Остромова кажутся спасением: мир становится настолько омерзителен, что из него можно только бежать, левитировать в сферы небесные. То, что Даня Галицкий, второй главный герой романа, достигнет того, во что не верит его наставник, понятно почти с самого начала. Вопрос в том, что с ним будет после этого.

Вот тут-то рыхлая композиция романа становится безукоризненно четкой и жесткой. Когда на смену эпохе гниения приходит эпоха террора, это воспринимаешь едва ли не с облегчением: ну всё, самое страшное уже произошло — хоть что-то произошло! "Лучше ужасный конец, чем ужас без конца"; разумеется, мнимых масонов арестовывают сразу же после того, как Даня обретает свою любовь и способность летать. И ужасное действительно ужасно. Нет ничего легче, чем пугать или давить на жалость; Быков — и тут вспоминаются уже не Ильф с Кавериным, а скорее Шаламов с Оруэллом — просто показывает механизм уничтожения человека. Механизм, который не назвать безличным, потому что у него человеческое, слишком человеческое лицо. Для каждого найдется комната 101.

К этому времени и мистический опыт Дани, который еще недавно казался столь блистательным и прекрасным, становится каким-то нарочито недостоверным и гниловатым. Дело не в даниил-андреевских жруграх и уицраорах, дело не в том, что ключ к высшим сферам Дане случайно даже все тот же Остромов, — дело серьезнее. Читатель (этот читатель, во всяком случае) впервые усомнился в Данином Пути, когда просветленный юноша не заметил ту, которая нуждалась в нем больше всего; просто не заметил — остальное из этого следует, в том числе закономерный, но от этого не менее сильный финал.

Сверхчеловеческое, к которому стремились герои, оказывается бесчеловечным — а как иначе? Об этом было написано уже "Оправдание", а что урок остался не выучен — так кто же виноват? Не мне одному вспомнились при чтении "Остромова" "Гадкие лебеди" и"Vita nostra": "Все это прекрасно, но вот что, не забыть бы мне вернуться"; "Я отказываюсь..." Если русская фантастика конца 1980-х — начала 1990-х была пронизана гностической темой бегства с "бройлерного комбината", в котором все мы живем, — то в 2000-е все более заметной становится тема отказа (пусть даже и в совершенно попсовом изводе, как у Лукьяненко). Но, пожалуй, никто не показал чудовищные шестерни мироздания, тот неимоверный механизм, частью которого мы отказываемся быть, возвращаясь ко всему несовершенному и земному, — сильней и осязаемей, чем это сделал Быков.

Первая половина "Остромова" была неприятна, но в каком-то смысле утешительна: ведь мы — это не они, ведь мы можем смотреть на них свысока, не прилагая к этому никаких душевных усилий. Но последние части романа — сплошные удары по всем болевым точкам, до которых может дотянуться Быков; а он может. В "Орфографии" Ять бежал из страны, увидев маленького зверенка-беспризорника, в которого превратился его знакомый мальчик; в "Остромове" Даня почти к такому же зверенку возвращается из заоблачных сфер. Только пройдя тот же путь, только совершив то же, что и Даня (пусть даже по методу отца Брауна, в сознании и сопереживании), можно с полным сознанием отказаться от того, что тебе предлагают у врат в небесную фабрику. Роман хорош и сам по себе, но трилогия в целом — одно из главных достижений русской прозы последнего десятилетия. Может быть, главное.

Поэтому с грустью должен отметить, что не удалась третья книга другого цикла — "Метаморфозы" Марины и Сергея Дяченко, — цикла, начатого потрясающей "Vita nostra" и продолженного отличным, но объективно не таким сильным "Цифровым". "Мигрант, или Brevi finietur" (премия "Интерпресскон") — роман, точный по замыслу, но до этого замысла не дорастающий. Книга с переломанным хребтом: две ее половины настолько разнятся по ритму, что даже единство темы (преодоление себя как сохранение себя, стагнация и развитие, мир без страха и механизмы его роста) не создает единства текста. Попытка превратить метафизику "Vita nostra" в рациональную "гуманитарную НФ", а от нее перейти вновь к метафизике, на этот раз вполне ощутимой, вещественной, — это попытка дерзкая и задача достойная; но все-таки роман треснул и не выдержал.

О других романах прошлого года умолчу: ни один из них не заинтересовал мня настолько, чтобы его обсуждать.

С повестями, в общем-то, не лучше. В этом году премию в этой номинации я не отдаю никому, но, по крайней мере, могу назвать три текста. которые вполне заслуживают прочтения. Первая из них — "Белая госпожа" Владимира Аренева: изящное соединение сказок (от "Гензеля и Гретель" до "Белоснежки"), мифов (всё, что связано с Той Стороной и Дивным Народом) и произведений литературных (от кэрролловского "Зазеркалья" до толкинского "Кузнеца"). Повесть сделана искусно, а главное — есть в ней то, что трудно достижимо в подобных "миксах"; оно или удается, или нет. Я говорю об особом ощущении, которое присуще любой настоящей фэнтези: нам рассказана только часть Повести, мы ухватили только краешек чего-то древнего и всеобъемлющего. Так работает миф, так написана "Белая Госпожа".

Мне кажется, такой целостности не удалось добиться Дмитрию Колодану в его безусловно яркой и необычной повести "Время Бармаглота" (премии "Роскон", "Портал", "Фантлаб"). Зазеркальный мир у Колодана лишился той строгой, безжалостной логичности, с которой его выстроил Кэрролл; не стал и буйным хаосом Страны чудес, а замер где-то посредине — и, следственно, оказался обеднен по сравнению с первоисточником. Но и здесь — "за попытку спасибо".

«Вертячки, помадки, чушики» («Почтальон сингулярности») Антона Первушина – уже не столько вариация, сколько откровенный ремейк азимовского «Уродливого мальчугана», перенесенного на русские нравы. Пример текста, устремленного к финалу и в финале же обретающего смысл и эмоциональное содержание, – но остающегося ремейком.

Лучший рассказ опять написала Мария Галина: ее "Подземное море" сталкивает московского Эвримена со всеми мемами-паразитами современности, от Ктулху до Боевых Человекоподобных Роботов, и, как обычно у Галиной, оказывается, что невыдуманная реальность — страшнее всего. Примечательно, что в только что опубликованном романе "Медведки" ("Новый мир", № 5-6) герой Галиной находит-таки выход из тисков мифа и реальности, равно невыносимых, — и выход этот интересно соотносится с "Остромовым" и "Мигрантом" — но об этом поговорим, даст бог, через год. Из других прошлогодних рассказов интересным и нестандартным мне показался "Гимн уходящим" Юлии Зонис (премия "Портал"): миф, культурология и НФ в одном флаконе, перемешать и взболтать.

Награды в номинации "Эссе" тоже не будет (но обращаю ваше внимание на статью Святослава Логинова "Алхимии манящий свет"), лучшая же критико-литературоведческая работа — биография Герберта Уэллса, написанная Максимом Чертановым (премии "Звездный мост", "Портал"). О ней я уже как-то писал в ЖЖ, повторюсь:

Прежде всего скажу, что книга хорошая, "потому что потом мне будет очень трудно к этому вернуться". Уэллс у Чертанова, точно Иисус у Ивана Бездомного, "получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж"; а впрочем, и привлекающий тоже. Автор, по собственным словам, так и не смог понять, как относится к своему герою и, бывало, в течение одного дня испытывал к нему: а) ненависть; б) жалость; в) восхищение; г) раздражение; д) полное и абсолютное непонимание". Это ощущение Чертанов передает читателю, то есть персонаж получился действительно живым. Конкретных претензий немного: я не настолько в материале, чтобы замечать какие-то фактические ошибки, кроме самых тривиальных (Орсон Уэллс — не однофамилец Герберта Уэллса, а его омофон). Претензия, собственно, одна: то, как и о чем написана книга. В ней есть Уэллс — журналист, беллетрист, мыслитель, оратор, утопист, путешественник и пр., и пр., нет только Уэллса-писателя, несмотря на то, что едва ли не все романы и повести более-менее освещены (что особенно важно, когда те не переведены). Нет совсем. Чертанов, естественно, ссылается на книгу Кагарлицкого "Вглядываясь в грядущее", но добавляет: она написана "с филологическим уклоном" и "автор уделял внимание лишь тем работам Уэллса и аспектам его жизни, которые счел заслуживающими внимания". Второе, конечно, верно (1930-40-е годы Кагарлицкий пробежал скороговоркой), а первое замечание как нельзя лучше говорит о цели Чертанова — написать биографию и только биографию. Однако, как бы ни был интересен Уэллс-человек, но важны-то "Машина времени" и всё, что за ней последовало. Между тем, у Чертанова полностью отсутствует контекст — жанровый, временной, эстетический — всё то, что блестяще изложено у Кагарлицкого; когда же автор новой книги пытается сравнивать Уэллса с кем бы то ни было (Честертоном, Хаксли, Стругацкими, Лемом, да хоть и Чернышевским), выглядит это по меньшей мере наивно и уж во всяком случае неадекватно текстам. Словом, как биография замечательного человека книга Чертанова, безусловно, выигрывает; но как книга о человеке, который заслуживает биографии через 64 года после смерти, — проигрывает старой работе Кагарлицкого по слишком многим статьям.

Отмечу также методологически важную статью Омри Ронена "Наизнанку" (премия "Портал") — размышления о Стругацких, Ефремове и НФ вообще в контексте культуры нового времени.

Переводная книга: тут я опять чувствую себя совершенным брюзгой. Чем больше у нас издают современной (и не очень) фантастики, тем меньше она мне нравится. Едва ли не все, что читали и активно обсуждали в прошлом году, от "Эйфельхайма" Майкла Флинна до "Младшего брата" Кори Доктороу, от "Имени ветра" Патрика Рофусса до "Вора времени" Терри Пратчетта мне было попросту скучно. Зато наконец-то вышла уже хорошо знакомая нам книга, оказавшаяся не такой уж и знакомой: "Звездная пыль" Нила Геймана с иллюстрациями Чарльза Весса ("Мифопоэтическая премия фэнтези", у нас — премия "Портал"). Если кто-то говорит, что фильм по этому роману Геймана лучше самой книги, я сразу понимаю: "Звездная пыль" осталась непрочитанной. Возможно, именно рисунки Весса, неприкрыто стилизованные под "эльфийскую" графику столетней давности — прежде всего под работы Артура Рэкхема, — возможно, хотя бы Весс сумеет намекнуть читателям, незнакомым с культурным контекстом, какую именно игру ведут художник и писатель. Гейман и Весс странствуют по тем землям, на которые впервые ступили Дансени, Миррлиз, Кэбелл — и если вы не очень представляете себе тамошние законы (законы повествования, прежде всего), то и "Звездная пыль" покажется вам странной сказочкой, не детской и не взрослой. А, между тем, это лучший роман Геймана — разумеется, за вычетом графического "Сэндмена", чей первый том тоже вышел по-русски в прошлом году. К обоим изданиям я имею честь быть причастным.

Ну, вот как будто и все. Осталось подвести итоги — и без особой надежды — уповать на то, что 2011-й год окажется богаче 2010-го.