Но по мере прочтения книг Хаггарда понимаешь и особенности «приключенческой» прозы писателя, и его тяготения к мистическому и оккультному. В настоящей статье я не стану рассматривать подробно весь творческий путь выдающегося романиста, не стану и анализировать мистические учения, к которым Хаггард обращался. Достаточно любопытно понять, как оккультные знания реконструировались в «легком жанре» и почему Хаггард одновременно стремился к мистике и страшился ее. Все творчество становится одним бесконечным «прощанием с оккультизмом» — и до самого конца это прощание не совершается…

Сильнейшее влияние на Хаггарда в этом смысле оказал Эндрю Лэнг – литератор по призванию, человек ироничный и скептически настроенный, но при этом тяготеющий к разгадыванию «вечных тайн». Достаточно прочитать рассказы Лэнга – истории о неразрешимых проблемах, требующих (невозможного) сверхъестественного вмешательства. Блестящая «Книга призраков и видений», изящные «Тайны истории» и бесконечные разговоры с мертвыми и вымышленными персонажами… Все это – Лэнг, человек, прочитавший написанные на пари за шесть недель «Копи царя Соломона» и ставший поклонником и литературным советчиком Хаггарда; позднее, после смерти Лэнга, в этой роли выступил Киплинг.

Не следует недооценивать роль Лэнга: Хаггард об этом пишет почти откровенно в своих мемуарах. «Почти» — потому что о Киплинге или Стивенсоне он пишет иначе. Следует понять: автор «Копей…» был начинающим писателем, он создал роман, в котором затронул тему древнейших цивилизаций, обожествляющих силы Природы. Религиозной составляющей в этом тексте нет; четкая система представлений о древности и современности соответствует викторианским идеалам. И вот появляется Лэнг: «Он никогда не был творцом, и его обширные знания и великолепная память о прочитанном мешали ему творить» (Хаггард). Однако же именно Лэнг подсказал Хаггарду тему «древних божеств», которая была развернута несколько месяцев спустя в романе «Она». Лэнг назвал эту книгу «произведением литературы иной планеты».

Неоднократно обсуждались особенности этого романа: Аэша – воплощение юнговской «анимы», образ опасной и притягательной сексуальности, символ подавленных желаний и несчастной любви Г.Р. Хаггарда, о которой нет ни слова в его обстоятельных мемуарах. Но здесь впервые можно говорить о мистике Хаггарда, о выражении в изменчивых формах вечных закономерностей, о непостижимых тайнах, которых не сможет разгадать наш «разум»… Как ни странно, Лэнг – при всей его иронии и «книжности» — первым оценил мистический потенциал книги. Он же подсказал в письме и идею продолжений: вечные формы должны обрести финальное воплощение на Востоке, в Тибете, все персонажи (лишь маски, инкарнации, а не сущности) должны погибнуть. Однако совершенно необходимы, с точки зрения Лэнга, и другие тексты – содержащие предысторию Аэши. В конце концов Хаггард последовал совету: «Аэша», «Она и Аллан», «Дочь Мудрости» представляют собой опыт реализации такой концепции. Вся мистика сводится к последовательности инкарнаций, к непрерывной трансформации форм. Достаточно увидеть за их завесой подлинные сущности – и единство сюжета станет очевидным.

Отсюда один шаг до «Странника» («Желания мира»), романа об Одиссее, написанного в соавторстве с Лэнгом. Хаггард написал большую часть текста – сомнений в этом нет, как нет и сомнений в том, что идеи Лэнга стали основой проекта. Лэнг подошел к нему легкомысленно: чего стоит хотя бы фраза из письма соавтору: «…весь местный колорит вы найдете в “Одиссее”». Но тема изменчивости красоты и единства всех воплощений Женственности исходила от Лэнга; люди применяют свои ограниченные мерки к тому, что требует совершенно иных подходов. Шагнуть во «врата из слоновой кости» можно лишь во сне – наяву человек не в силах преодолеть своей ограниченности, отрешиться от плотского ради духовного. Но и разорвать связь между плотью и духом, как показывает история Аэши, невозможно.

Здесь уместно вспомнить, что помимо множества стихотворений, Лэнг посвятил Хаггарду и рассказ «В чужом раю» — одно из лучших своих произведений. Его смысл прост: рай для одного человека – ад для другого. И ничего поделать с этим нельзя.

Хаггард в своих романах предпочел уклониться от таких прямолинейных утверждений. Его книги – не откровения мистика, а истории сновидца, который не желает отрекаться от привычных земных образов. И для описания цепочки реинкарнаций конвенции приключенческого романа оказываются вполне уместными, связь эпизодов в сюжете вторична сравнительно с подлинным единством личности, претерпевающей множество трансформаций.

Хаггард больше не писал в соавторстве с Лэнгом, но подход к мистическим темам после «Странника» долгое время не менялся. Создаются не аллегории, а масштабные полотна, содержащие намеки на цельность всего изображаемого. «Она» — это и Аэша, и Елена, и Клеопатра, и все прочие красавицы из романов писателя…Красота едина, формы изменчивы. Ничто не ново под луной. Человек смертен, идеи вечны…

Будь так – можно было бы и ограничиться предшествующими страницами. Но тогда не было бы и книги, лежащей сейчас перед вами. Тогда Хаггард не написал бы ни «Пути духа» (1912), ни «Махатмы и Зайца», ни «Ледяных богов» (1927), ни «Сокровища озера» (1926)… Эти книги – несколько иного свойства, и подход к мистике в них – иной. Комментаторы очень часто обходят данную тему, разве что говорят о возросшем интересе писателя к оккультным явлениям да упоминают о смерти сына; это трагическое событие, несомненно, объясняет интерес к контактам с умершими. Но если речь идет о книгах — думается, этим дело не ограничивается.

Настоящий каталог оккультных тем представляет собой «Бенита» (1906). Здесь и затерянный мир, и месмеризм, и призраки, и одержимость, и проклятия… Вместе с тем это практически последний роман, в котором «прощания с оккультизмом» не происходит. В дальнейшем отношения «низшего» и «высшего» планов не просто драматизируются; точка разрыва достигается практически во всех текстах – но разрыва не происходит. Инкарнации Кватермейна Хаггард перечислял до самой смерти; некоторые идеи подсказал ему Киплинг («Ледяные боги», «Короли-призраки»). Но в основном «драматизм оккультного» в текстах Хаггарда возникает из-за собственных устремлений писателя к решению некоторых «вечных вопросов».

Если все живущие проходят через цепь реинкарнаций — тогда все они являются персонификациями неких высших сил, каждое действие становится частью мистерии, а каждое событие прошлого неминуемо отражается в настоящем. И на «Великой Белой Дороге» свое место занимают все и вся – от зайца до царя Валтасара из самого последнего романа Хаггарда, опубликованного посмертно. Возникает соблазн интерпретировать все это в квазирелигиозных терминах; как будто «Путь духа» подтверждает эту концепцию. Авторы викторианской эпохи не могут отказаться от библейских концепций, сообщающих цельность всем мистическим впечатлениям. Не знаю, как это объяснить (влиянием Киплинга, какими-то жизненными обстоятельствами) – но в других книгах картина меняется. После прочтения «Махатмы и Зайца» нельзя назвать Хаггарда ни буддистом, ни теософом; идея близка, но итог совершенно иной: все создания равны, всякое действие рождает последствия «в будущем мире», но теория реинкарнации остается условной моделью, позволяющей действовать здесь и сейчас, не решая проклятых вопросов, а откладывая их «на потом». Вот, к примеру, финал повести «Барбара вернулась»: сделан выбор в пользу добра, возрождения падшей души, но борьба-то продолжается, борьба бесконечна, изменить по существу ничего нельзя… И картины обыденной жизни соседствуют с яркими образами «жизни иной», которые при всем своем совершенстве – лишь переходные звенья, обеспечивающие единство прошлых и будущих инкарнаций героев.

Пожалуй, ярче всего эту своеобразную одержимость оккультным демонстрирует не мистический, а фантастический роман «Когда земля содрогнулась: рассказ о великом приключении Бастина, Бикли и Арбутнота»(1919). Можно встретить убедительные рассуждения о том, что Хаггард обратился к жанру, в котором Конан Дойл создавал истории о профессоре Челленджере. Здесь есть изобретение – «аэрофон», есть злодей-ученый из Атлантиды, собирающийся изменить наклон земной оси, есть мудрые, готовые делиться своими знаниями герои… Но роман совершенно не об этом; за «аэрофон» Хаггард даже в предисловии извиняется. Книга — гениальное рассуждение о том, что научные открытия лишь подтверждают действенность оккультных сил. Эксперимент позволяет героям встретиться с обитателями Атлантиды. И прекраснейшая из женщин – все та же опасная и чарующая Она, воплощение «души мира» и «ужаса мироздания», дарующая вечную любовь и несущая смерть; собственно, воплощение любви – это оживший двойник умершей жены одного из главных героев. Указанный роман мало чем напоминает такие оккультные книги Хаггарда, как «Стелла Фрегелиус» (1903) или «Вечная любовь» (1918). Там очень много автобиографических пассажей и серьезных рассуждений, там чувства, которые существуют вечно, все же неразрывно связаны с людьми. Здесь – чувства сами по себе, они неизменны для всех инкарнаций, они управляют людьми, и это подчинение «высшей силе» оказывается ужасным. Кажется удивительным, как стертыми, штампованными фразами (он таких фраз написал великое множество!) Хаггарду удается передать тоску по мистическому и ужас перед тем же мистическим: «Что такое жизнь для большинства из нас – для тех, кто подобно Бикли, полагает, что мы учимся? Замкнутый круг, ограниченный во времени и пространстве, где мы пребываем в тоске и одиночестве. Мы вертим мельничный жернов, к которому прикованы неведомо кем и неведомо как, сталкиваясь со случайными последствиями действий иных людей, давно ушедших и позабытых; именно из-за них мы, как гласит Библия, рождаемся во грехе; мы устало движемся, не приближаясь к цели ни на шаг, доколе не упадем…». И главное, никуда от этой силы не деться: любое средство (эликсир жизни, телепортация и т.д.) ведет лишь к новым перерождениям и к укреплению изначальных связей.

В романе о Черной Смерти («Red Eve», 1911) та же идея развита в жанровых рамках исторической беллетристики. Это даже не «weird fiction», а настоящий Апокалипсис; воплощения высших сил наделяются сверхъестественными способностями, человеку от них не укрыться и не спастись, цепи никак не разорвать, обретение тайного знания ведет не к власти над миром, а совсем наоборот – к ограничению собственного «я», его уничтожению и поглощению силой скорее всего злой и уж точно опасной…

Не следует думать, что все так уж мрачно. Хаггард не написал ни одного текста, который можно было бы отнести к жанру «хоррор». Ужас преодолим; достаточно прочитать «Сокровище озера» — один из последних романов о Кватермейне. Здесь есть и дух-хранитель, и очень слабые отголоски артуровского мифа, и идея спасения героя от опасности. Опасность и впрямь велика – и дело уже не в пространствах, осваиваемых с каждым годом. Человек, которому открываются иные времена и иные жизни во всей их цельности, неминуемо становится игрушкой могущественных сил, и все дохристианские верования становятся чем-то единым. Спасение в том, что в этом единстве провидится будущее явление Божества; дохристианские верования содержат в себе зерно христианства. Это одна из основных мыслей, выраженных в «Сокровище озера»; развитие подобных идей осуществлялось и в предшествующих текстах, но лишь в этом, последнем романе, Хаггард вполне оптимистичен.

Никакого оптимизма нет в «Валтасаре», написанном несколько раньше «Сокровища…»; этот роман был опубликован лишь в 1930-м и вызвал весьма сдержанные отклики. Несмотря на содержащиеся в произведении интересные реконструкции вавилонской жизни, книга вызывает у читателя ощущение дискомфорта. Мне она парадоксальным образом напомнила «Книгу царя Давида» Стефана Гейма: скепсис по отношению к религии продиктован обращением к «вечным истинам». А истины эти – ужасны и жестоки, как жестока смерть заглавного персонажа. Бел мстит за погибшую дочь – но делает это как бы помимо воли, исполняя пророчество, замыкая круг, начертанный высшей силой. Падение Вавилона описано достаточно скупо, но гораздо важнее явление высшей силы, чем обретение справедливости и торжество благородства. «Валтасар» — мудрая, хотя и безнадежная книга; точно так же безнадежными оказались и попытки Г.Р. Хаггарда проститься с оккультизмом.

Нам еще только предстоит осмыслить этот процесс – большинство романов, упомянутых выше, на русский не переведены, да и существующие переводы не всегда адекватны. Две повести, вошедшие в эту книгу, демонстрируют перелом в мистических устремлениях писателя – тайное знание еще способно даровать успокоение, но насколько же это успокоение эфемерно… Человек может отказаться от охоты и от мыслей о смерти – но избавит ли его этот отказ от предначертанного путешествия по Великой Белой Дороге? Вопрос, кажется, риторический…