Блог


Вы здесь: Авторские колонки FantLab > Авторская колонка «AlisterOrm» облако тэгов
Поиск статьи:
   расширенный поиск »

IX век, XI век, XIV век, XIX век, XV век, XVI век, XVII в., XVIII век, XX век, Александр Пушкин, Антиковедение, Античность, Антропология, Архаичное общество, Археология, Батый, Биография, Ближний Восток, Варварские королевства, Варяжский вопрос, Военная история, Воспоминания, Востоковедение, Гендерная история, Гуманизм, Древний Восток, Древний Египет, Древняя Греция, Естественные науки в истории, Естественные науки в истории., Живопись, Западная Европа, Западная Европы, Золотая Орда, Иван Грозный., Империи, Индокитай, Институты, Искусствоведение, Ислам, Ислам., Историография, Историография., Историческая антропология, История, История Англии, История Аравии, История Африки, История Византии, История Византии., История Германии, История Голландии, История Древнего Востока, История Древнего мира, История Древней Греции, История Древней Руси, История Египта, История Индии, История Ирана, История Испании, История Италии, История Китая, История Нового времени, История России, История России., История СССР, История Средней Азии, История Турции, История Франции, История Японии, История идей, История крестовых походов, История культуры, История международных отношений, История первобытного общества, История первобытнрого общества, История повседневност, История повседневности, История славян, История техники., История церкви, Источниковедение, Колониализм, Компаративистика, Компаративичтика, Концептуальные работы, Кочевники, Крестовые походы, Культурная история, Культурология, Культурология., Либерализм, Лингвистика, Литературоведение, Макроистория, Марксизм, Медиевистиа, Медиевистика, Методология истории, Методология истории. Этнография. Цивилизационный подход., Методология история, Микроистория, Микроистрия, Мифология, Михаил Лермонтов, Научно-популярные работы, Неопозитивизм, Николай Гоголь, Новейшая история, Обобщающие работы, Позитивизм, Политичесая история, Политическая история, Политогенез, Политология, Постиндустриальное общество, Постмодернизм, Поэзия, Право, Пропаганда, Психология, Психология., Раннее Новое Время, Раннее Новое время, Религиоведение, Ренессанс, Реформация, Русская философия, Самоор, Самоорганизация, Синергетика, Синология, Скандинавистика, Скандинавия., Социализм, Социаль, Социальная история, Социальная эволюция, Социология, Степные империи, Тотальная история, Трансценденция, Тюрки, Урбанистика, Учебник, Феодализм, Феодализм Культурология, Филология, Философия, Формационный подхо, Формационный подход, Формы собственности, Циви, Цивилизационный подход, Цивилизационный подход., Чингисиды, Экон, Экономика, Экономическая история, Экономическая история., Экономическая теория, Этнография, психология
либо поиск по названию статьи или автору: 


Статья написана 3 января 2021 г. 12:36

Бурдье Пьер. Социология социального пространства . Серия:Gallicinium. Пер. с французского Н.А. Шматко СПб.: Алетейя, 2017г. 288с. Твердый переплет, чуть увеличенный формат.

Каждый учёный-гуманитарий вынужден опираться на определенные условности и конструкты, даже если он подрывает, в конечном счёте, их базовые основы. Однако в тот момент, когда он начинает своё плодотворный (иногда) путь, он, для сохранения собственного душевного спокойствия, должен опираться на ряд понятий и идей, которые позже обязан будет отрефлексировать. Особенно это важно для социальной истории в больших масштабах, когда терминологическая и идейная путаница в трудах учёных порой приводит к ряду странных выводов.

И тут Пьер Бурдьё (1930-2001) стоит особняком. Его система подразумевает в качестве базы не конструкт а рефлексию.

Неясно? Стоит пояснить.

Молодой Пьер из крестьянской семьи Бурдьё начинал как философ, в студенческие годы штудируя труды феноменологов и французских левых, обращаясь у трудам столь же юного Маркса-гегельянца, быстро встал на позиции критики современного мирового порядка. Попав в опалу, молодой аспирант был отправлен рядовым в Алжир в разгар войны 1950-х, и получил там незабываемый опыт полевых исследований иной культуры, ударился в этнологию (регион северного Алжира Кабилия на всю жизнь остался его любимым примером) с уклоном в структурализм Леви-Стросса, а позже пришёл в социологию, где для него и началось самое любопытное и интересное.

Сразу скажу, что Бурдьё был весьма активен и в общественной жизни, не запираясь в башню из слоновой кости, совместно с Мишелем Фуко и Жилем Делёзом участвуя в политике. Даже после 1968 года он сохранил свои левые взгляды, критиковал неолиберальные и глобалистские направления в политике и в сфере идей, выступая за социальную справедливость и партийную самоорганизацию неимущих слоёв, много выступая и на политических площадках и в СМИ.

Однако он всё же не был наследником Маркса, к идеям которого относился крайне скептически. Нет, рассуждал Бурдьё, классовая солидарность – понятие слишком общее, не может быть у такого количества людей общего самосознания, не может всё сводится и к противостоянию между ними, как образующему фактору. Всё несколько сложнее…

В этих работах содержится, конечно, не квинтэссенция мысли Бурдьё, таких работ у него нет вовсе, но в них растворена общая, базовая идея «социального поля», которая имеет определённые ограниченные рамки, и может быть истолковано. Стоит сразу сказать, что это понятие для социологии не было чем-то новым или однозначно противопоставленным социологической мысли, его использовали и Эмиль Дюркгейм, и Георг Зиммель, упоминал о нём Питирим Сорокин, из относительных современников его свободно использует Энтони Гидденс.

«Социальное поле» Бурдьё призвано ответить на главное, по его мнению, противоречие общественной жизни: различием между объективной структурой общества и представлений о нём. С одной стороны, общество с самого рождения задаёт человеку готовый базис социо-культурных отношений, с другой – общества вовсе бы не существовало, если бы оно не являлось активной деятельностью конкретных людей, и уж тем более оно не изменялось бы. По мнению нашего автора, ответ на это противоречие заключается не в каких-то строгих концептуальных константах, а в более абстрактном пространстве человеческих взаимоотношений, в сложной структуре, которую он и называл «социальным полем». Попробуем разобраться. «Телом» этого поля является «социальное пространство», то есть пространство взаимоотношений между людьми. Отдельный человек – агент – находятся в цепи пересечений различных взаимосвязей, сразу располагаясь в месте пересечения множества измерений и взаимосвязей. Эти взаимосвязи и образуют совокупность социального поля, которое представляет собой набор практик-топосов, представлений и постоянно, спорадически возникаемых взаимоотношений, которые и образуют общество. Эти взаимоотношения не являются чем-то постулированным, они существуют только в динамике и изменении, в конкретной практике из действий.

Однако если возаимоотношения внутри поля меняются, каким образом ему удаётся сохранять свои границы и устойчивость внутри них? Что является базой объективного состояния вечно меняющихся структур человеческих взаимоотношений?

В качестве базы Бурдьё определяет совокупность установок — предпосылок, практик и представлений, которые человек заимствует в процессе социализации. Положение агента в системе социального пространства зависит от того, какое место он в нём занимает, место же зависит от того, каким он обладает капиталом. В данном случае «капитал» имеет не только экономическое значение, но обозначает и социальный капитал, то есть место в обществе, и капитал культурный, который также существует только в сознании носителей. Каждый из этих капиталов является явлением объективным, и в тоже время – мировоззренческой конструкцией, существующей в головах у агентов.

Отсюда вырастает концепция «габитуса» — совокупности действия, мышления, оценки и ощущения. Габитус является способом воспроизводства и производства социальных практик. Сочетание объективных социальных отношений в общем смысле и субьективных действий агентов усваивается участником, и порождает собственные социальные практики. Габитус – усвоенные установки, своего рода посредник между агентом и социальным пространством, которые помогают ему осваиваться в сложной структуре заданного поля. Наиболее полно габитус воплощается в заданных практиках, которые представляют собой норму социального поведения в обществе, точнее – совокупность желательных для общества поведенческих установок.

Итак, существует социальное поле, в рамках которого действуют его носители-агенты, каждому из которых свойственен определённый ресурс – «капитал», и которые посредством исторически закреплённых практик-«габитусов» осуществляют в рамках социального пространства коммуникацию между собой, производя таким образом вторую реальность, воплощаемой в символической системе. Из этого и состоит социальная реальность. Однако она является не столько заранее заданной системой взаимоотношений, но и предметом постоянной рефлексии и, смею напомнить, существует только в постоянном движении и воспроизводстве. Следовательно, постоянная практика ведёт к изменению заранее заданных установок или к их коррекции. Общество держится на балансе между «объективностью» воспроизводимой реальности, и диспозиции других, предлагающих иной процесс воспроизводства, новую совокупность социальных символов и новые практики.

В силу того, что мы опираемся на представленный выше сборник, базовый пример мы возьмём оттуда, и касается он наиболее важной для Бурдьё проблемы – проблемы власти. Власть, как совокупность капиталов, также имеет ряд особенностей, которые ставят её особняком среди всех социальных полей. Власть, само собой, с Нового времени наиболее полно воплощается в государстве-бюрократии, которое, конечно, представляет из себя особую разновидность социального поля. Его главная особенность в том, что оно своё политическое поле распространило на всех жителей подотчётной ему территории, и не только посредством института «гражданства», но и определением нормативов габитуса участия в политической жизни в заранее предписанных формах, претендуя на абсолютность своего участия во всех аспектах жизни. Суть государства в монополизации универсального, приобретении символического капитала. Взгляд государства, точнее, контролирующей его группы объявляется всеобщим и универсальным интересом, который выше частных и эгоистических интересов всех прочих акторов общества, государство же, как предполагается, бескорыстно, и отвечает интересам всех и каждого.

Однако от этого государство-бюрократия не становится чем-то по настоящему универсальным, а представляет из себя социальное пространство со своими капиталами и габитусами, которые как раз исходят из самых что ни на есть эгоистических интересов. Бюрократия, имеющая в руках целый комплекс символических капиталов, и посредством их получая капитал экономический, быстро становится самоподдерживающейся структурой, в которой объективное исполнение заданных функций, собственно, отходит на второй план, на первый же приходит перераспределение капитала. Прежде всего, конечно, не стоит забывать, что государство-бюрократия состоит из агентов, габитус которых имеет совершенно особую сущность. Государство имеет возможность узурпировать смыслы других социальных пространств, и, имея монополию на насилие, может навязывать их. Агенты, используя символические стратегии, навязывает своё видение социального порядка и своего места в нём. Государство осуществляет свою волю через официальную номинацию, акт символического внушения, который обязателен для исполнения каждым, кто находится под его гражданской юрисдикцией. Бурдьё также считал важным, что государство закрепляет за собой право легитимности знания, то есть контролирует процесс образования и выдачи дипломов, то есть осуществляет попытки контроля за интерпретации социальной реальности.

Агентам, которым делегируют представительство какой-либо организации, становится важно воспроизводить свою практику для поддержания статуса, места в социальном пространстве. Бюрократия наиболее всего ценит людей, которые воплощают сами себя именно в её рамках, то есть не имеют никакого иного пространства, кроме пространства своего места в бюрократии. Поэтому в бюрократии такая масса посредственнстей, поскольку аппарат дорожит теми людьми, которые от него наиболее сильно зависят, теми, кто вне государства ничего не стоит.

Тем самым, государство-бюрократия превращается в замкнутую и самодостаточную систему, которая способна воспроизводить саму себя при использовании капиталов других полей. Однако Бурдьё всё же видит определённую положительную сторону в существовании демократического государства, как поля пересечения различных полей, смыслов. Демократию Бурдьё рассматривает как пространство борьбы за распределение власти над символическим капиталом государственных органов, это противостояние агентов-партий, которые в своих рамках мобилизуют максимальное число участников, объединяя их единым видением социального мира и его будущего. Монополизация же государства ведёт к куда более деструктивным процессам для общества. Аппарату свойственно то, что Бурдьё называет «теодицеей», когда сам аппарат становится предметом поклонения, сосредоточением непрогрешимой истины. Сакрализация аппарата, в свою очередь, ведёт к тому, что находящимся вне его поля акторам вменяется в вину неучастие в его жизни, непризнание его значения. Мало того, партийная монополия постепенно ведёт к «милитаризации» её габитуса, в рамках которой происходит легитимация дисциплины и подчинения. «Мобилизационный», скажем так, режим используется для предотвращения возникновения альтернативных взглядов на социальное пространство и движение, отныне каждый, кто посягает на монопольный взгляд власти, превращается во врага, который замахивается на попрание «идей», «идеалов» и прочих разных «скреп», которые являются зримым воплощением принадлежности к неким «нашим», рамки которых правящая корпорация определяет сама.

Отдельно акцентирую, Бурдьё вполне признавал концепцию государства как пространства борьбы различных социальных сил, служащего рациональным инструментом социального перераспределения, поддерживающего справедливое распределение ресурсов-капиталов в обществе.

Отдельно хотелось бы рассмотреть наиболее важную для меня статью сборника, «De la maison du roi a la raison d’Etat» (1997), где рассматривается проблема развития государства-бюрократии. Сразу скажу, что понятия, которое я употребляю, «государство-бюрократия», не было в работах социолога, но я его употребляю в противовес понятию «государства-династии», которое свойственно, по его мнению, Средневековью. Институт европейской королевской династии вырастает из феодального права сеньориального суверенитета, конечно, однако она достаточно быстро выделилась из сомна феодальных владык Тёмных веков, посредством накопления символического капитала, где нашлось место и блоковским «королям-чудотворцам», и «двум телам короля» Канторовича, создающих вокруг династии ареол избранности, придающей их претензии на самовластие сверхъестественную легитимность. Парадоксальным образом, по мнению автора, шедший процесс рационализации и институанализации государства переплетался с личностными отношениями внутри королевского двора, в котором переплетались пресловутый «государственный интерес» королевской семьи — династии и патронально-клиентские отношения в рамках королевского двора. Рационализация же управления требовала безличных структур, где главную роль играли не патронат и клиентела, а управленческие навыки. Таким инструментом рационального управления в рамках династийного социального поля выглядела бюрократия. Обладателей власти – owners ряд юристов противопоставлял управленцам – managers, «династию» и «корону» они противопоставляли «государству» как управленческой системе, в которой главную роль играла не кровь и не патронат. Грубо говоря, власть могла лавировать между патронатными отношениями в рамках двора и королевскими министрами как управленцами, которые должны были уравновешивать друг друга (можно, конечно, вспомнить Генеральные штаты в начале XVII века, когда заявил о себе кардинал Ришельё, и те хитросплетения интересов сословий, между которыми пытался вырулить королевский дом, получая поддержку то одних, то других, стараясь уравновесить давление страны на двор). Главный принцип – оторванность управленческого аппарата от существующего переплетения социальных связей (о подобном писал и Макс Вебер, к примеру, касаясь итальянских «подеста»). Автор несколько лукавит, или, вернее, упрощает: два способа эти вполне могут пересекаться, ведь принятая во Франции Нового времени практика продажи должностей имеет вполне патронатно-клиентскую природу, не говоря уже о сети привелегий и системе коррупции, которая по этому принципу выстроена сверху и донизу. И там, и там идёт процесс «присвоения» каких-то общественных функций из привелегий, в одном случае – через кровь, в другом – через делегирование.

Резюмируя: династийная власть, «дворец» со своими собственными патрональными интересами уравновешивается рационалистической бюрократией, две системы социальных полей, которые противостоят друг другу, держась на балансе контр-интересов. В более раннее время, как вскользь написал Бурдьё, династийному принципу противостояла церковная организация, вырванная из патрональных отношений дисциплинарным подчинением иерархии, ставящей себя выше светской власти, однако в обществе, где церковь как социально-политический институт утрачивает своё значение, приходит бюрократия. У церкви и бюрократии есть одна общая черта: в отличие от переплетений родственных и клиентских связей в рамках династийного дискурса, в них главная роль отводится «париям», то есть вырванным из своего поля агентам, вся деятельность которых и габитус формируются только в рамках представленной организации. Подчеркнем, вслед за Бурдьё: речь идёт не о том, какая система более эффективна с точки зрения управления, речь идёт о конфликте двух способов воспроизводства социальных практик. Для династийного важна кровь; для бюрократического – компетенция, что ни понимай под этим словом.

В рамках чего происходит эта борьба, за что? Ответ Бурдьё в данном случае прост: за экономический капитал, за доходы. Государство – выгодное предприятие, которое позволяет извлекать ресурсы из других социальных систем, и право участвовать в их перераспределении уже зависит от символического капитала. Процесс бюрократизации привёл к победе аппарата, государство было дефеодализировано. Правило наследования утрачивает легитимность, и утверждается правило «назначений» на должности, подразумевающих особую компетенцию назначаемых агентов, легитимность которым может придать только аппарат. Персонализм сменяется обезличенностью институтов.

Таким образом, государство в современном понимании, как институт бюрократического аппарата, является творением юристов более позднего времени, выведших принцип безличного и якобы бесстрастного органа управления национальными интересами. К чему это привело и насколько это справедливо, я уже писал выше.

Итак, такова в общих чертах концепция, рамки которой Бурдьё весьма нечётко обозначил в статьях этого сборника, и, нужно сказать, что они производят на читателя большое впечатление. Во многом, конечно, это заслуга определённой нечёткости его концепции, её размытости, что позволяет до бесконечности расширять дискурс «социального пространства», и вплетать в него новые понятия и целые мировоззренческие конструкции, что делает идеи социолога весьма удобными для самых разных онтологических систем. И, надо сказать, идеи Бурдьё действительно имеют большое влияние на социальные науки в целом. Впрочем, думается мне, в ней же заключении и некоторая опасность схематизации, ведь концепция «габитуса» предполагает обязательную вовлечённость человека в систему социального воспроизводства, что бы не говорил сам исследователь о неравномерности и вариативности этого процесса. Концепция «габитуса» действительно солидна и интересна, однако не стоит забывать о том, что человек может идти и против его власти, выбирая свой, как говорят немецкие антропологи, «стиль жизни», что придаёт идее «социального поля» большую динамичность.

В целом нужно сказать, что работы Бурдьё невероятно интересны и познавательны, и являются одними из интересных, системообразующих работ, которые действительно привносят что-то концептуально новое в социальные науки, и позволяет искать новые грани. В любом случае, согласны вы с его идеями или нет, знать творчество Пьера Бурдьё нужно каждому человеку, который имеет честь всерьёз заниматься постижением социальных наук.


Статья написана 11 мая 2020 г. 13:16

Понимание процесса экономических изменений / Дуглас Норт ; пер. с англ. Кирилла Мартынова, Николая Эдельмана. — Москва : Изд. дом Гос. ун-та — Высш. шк. экономики, 2010. — 253, [1] с.; 20 см. — (Серия Экономическая теория).; ISBN 978-5-7598-0754-4

(Серия Экономическая теория)

Экономисты частенько относятся свысока к истории, а уж тем более – к культуре. Это касается, конечно, не всех, врать не буду, но многих представителей этой специфической науки, которые пытаются познать секреты движения продукта в обществе, даже не понимая его, и предпочитая искать твёрдые, как закон всемирного тяготения, векторы развития. Эти деятели, не важно, являются они государственниками или рыночниками, не понимают одной простой вещи – экономические процессы во многом представляют из себя продукт сознания, и уж тем паче – продукт исторически изменчивого социального процесса. Исторические знания специалистов по менеджменту и кризисному анализу оставляют желать много лучшего.

Однако экономика требует именно исторического анализа, и в этом старик Маркс был совершенно прав. Современный экономический мир возник на основе столетий развития социальных отношений, и многие эго элементы требуют тщательного исследования. Скажем, экономика аграрного общества явно весьма отличается от экономики капиталистического, развитие аграрных и городских социальных кластеров доновременного периода отличается наличием сложных горизонтальных связей, и слабой их вертикализацией – всё это требует рассмотрения.

Поэтому тонкая книжка экономиста Дугласа Норта (1920-2015) действительно является очень важной для тех, кто изучает именно динамику экономического развития, и пытается найти его движущие силы. Что говорит классика? Что человек является существом рациональным – это нам говорит и классическая политэкономия, и государственнические схемы, правда, определяя их по разному, в одном случае носителем экономической рациональности представляется активна часть населения (вспоминаем Айн Рэнд), в другом – государство.

Дуглас Норт постепенно приходит к выводу, что не всё так просто под луною. Долгое время он разрабатывал теорию рациональных институтов, написал об этом две книги (1981, 1990), однако к середине 2000-х, уже, я бы сказал, глубокий старик, выпускает неожиданно свежую по звучанию книгу «Understanding the Process of Economic Change» (2005). Что же не так с рациональностью? Во первых, человек зачастую попросту не имеет необходимой информации для принятия рационального решения, и далеко не всегда реагируют на внешние раздражители, призывающие к смене рациональной стратегии (вспоминаем булочника у Адама Смита), во вторых, далеко не всегда действия отдельных людей, или целые институции, направлены на рационализацию экономики (Опять нам это знакомо, да?). Отвергая любые попытки выстроить естественнонаучную теорию экономики, будь то в форме физической, либо биологической, даже скептически отнёсся к разрабатываемой им в молодости клиометрии, Норт ориентируется на совсем другие вещи…

Резюмируя: классические экономические теории строят свои, в общем-то, вполне верные и точные наблюдения в синхронии, в статике – в общем, в каком-то определённом состоянии, и расценивают его вектор как эргодическую величину (от слова ergo, само собой). Норт же предлагает рассматривать экономику в диахроническом аспекте, в аспекте развития и изменения, движения. Он не отрицает известную степень социальной эволюции, но задаёт ей определённые, лишённые линейности параметры. Добавлю так же, что определённое влияние на его исследования оказал Маркс (впрочем, хотя бы косвенное влияние испытали все «общественники»), а также то крыло «австрийской школы», которое отвергало строго математические модели и поиск чётких экономических закономерностей, как Людвиг фон Мизес, и, в особенности – Фридрих фон Хайек с его теорией культурной эволюции и институционализмом.

Развитие социальных отношений он строит из нескольких компонентов. Во первых – природные условия и демография вкупе с качеством населения, во вторых – человеческий опыт и знания о преобразующей окружающий мир деятельности, ну и в третьих – институты, в рамках которых применяется накопленный опыт и осуществляется человеческая деятельность. Институты создаются обществом для преодоления неэргодичности мира, позволяя хоть как-то структурировать окружающий хаос, и задать человеческому поведению определённые рамки. Позволю себе пример: раннесредневековые leges barbarorum представляли из себя систему наказаний, институциональное, формальное оформление неформальных социальных отношений, пресечение табуированного поведения. Так, в сугубо негосударственной Исландии, тем не менее, был подобный сборник предписаний, называвшийся «Серый гусь».

Здесь мы пришли, возможно, к главному ядру концепции Норта. Есть неформальные институты – спорадически возникающие социальные договорённости, такие, как локальные крестьянские объединения, например, сообщества южнофранцузских пастухов, ранний ремесленный цех, и так далее. Формальный институт более прочен, он имеет закрепляющее юридическое оформление, и имеет более статичный характер – таковы, скажем, юридические кодексы и законы, или институты представительства в органы власти. Однако формальные институты и менее гибки, и зависят от механизма принятия решений конкретных людей, находящихся в рамках других институтов и, что даже более важно, в рамках определённых убеждений. Неформальные институты куда более гибки, однако и здесь есть существенная проблема – их механизмы зачастую имеют хаотичное течение, и это повышает вариативность действий и, следовательно, вероятность неверных решений. В рамках и той, и другой парадигмы лежит рациональность – и с этой точки зрения обе системы институций, безусловно, имеют место быть, и имеют право на существование.

Что же делает институты более гибкими и живучими? Для измерения Норт вводит понятие «адаптивной эффективности», которая как раз показывает реакцию институтов на новые условия и раздражители. К примеру, адаптивная эффективность ранних ремесленных объединений, из которых вырастали цеха, была очень велика, они ориентировались на рынок сбыта и со стороны знати, и со стороны горожан и крестьян, поздние же цехи, имеющие твёрдый свод правил, установок и предписаний, потеряли свою эффективность перед наступающей новой волной производственной активности, и сошли на нет.

Важно также отметить различие между институтом и организацией. Институт – метод, организация – субъект, который реализует метод. К примеру, совокупность законодательных актов, образующих правовую систему, является институтом, а правоохранительные органы и суды являются организациями, которые работают в этих рамках (а вот их эффективность является большим вопросом). И здесь мы приходим к другой, вытекающей отсюда концепции Норта – «эффект колеи» — старые механизмы институций и представлений, работающих в новых условиях, для них уже не подходящих. Примера приводить не будет, они перед нашими глазами каждый день… В ту же копилку отправляется и попытка перенесения институтов одной социальной системы в другую, что тоже нам знакомо (впрочем, приживаемость британских институтов в бывших колониях Норт расценивает вполне позитивно… впрочем, с некоторыми поправками, это действительно может быть так, но несколько по иным причинам, чем вскользь сказано в книге).

Итак, строим общую схему.

Человек ограничивает свою деятельность рамками институтов. К примеру: тот, кто желает закрепить за своей семьёй определённый земельный участок, прибегает к институту частной собственности (1). Страх того, что его могут согнать с этой земли, является базовым стимулом (2) для его закрепления, и тогда носитель права идёт на определённый издержки (3) для его гарантии. Скажем, норвежский бонд утверждает своё право перед организацией (4) – тингом, которая, в свою очередь, добавляет к неформальному институту собственности-odal формальный институт подтверждения владения на определённых условиях, а также вырабатывают чёткие формальные правила наследования, базирующиеся на неформальных отношениях.

Сложившиеся отношения являются традиционными, однако социальные и государственные условия меняются, и возникает «эффект колеи» (5), когда в политические, или общественные решения (6) принимаются в соответствии с уже отжившим сводом установок, что приводит к неэффективному результату (7). Он является новым стимулом, вокруг которого образуются новые институты… Ну дальше ясно.

Подобную методологию Норт пытается применить и к истории возвышения Европы, и в ряде его размышлений есть рациональное зерно, притом, что экономист честно признаёт, что динамика развития европейского общества нам по прежнему известна плохо, плохо ясно и историческое соотношение между неформальными и формальными институтами. Однако с одной мыслью я практически полностью согласен – развитие европейского общества является заслугой удачно сложившегося соотношения деятельности формальных и неформальных институций. Согласно Норту, успех Европе обеспечило отсутствие централизации и развитая конкуренция между… государствами? Или всё же отдельными институтами и группами людей, поскольку само понятие «государство» в этом плане представляется очень абстрактным. Расцвет капитализма начинается в областях с богатой социальной динамикой, формирующей гибкие институты управления – Голландии и Англии – которые также, благодаря торговле, имели солидную материальную базу, которая имела широкое распределение в обществе. Отсутствие централизации и конкуренция привели к вариативности развития, и отбор удачных его вариантов. Излишнее государственное давление и централизация управления на Востоке, считает Норт, резко снижала социальную динамику и, стало быть, вариативность развития, единообразие политических решений резко увеличила вероятность неудачного решения (на Востоке, впрочем, тоже не всё так просто, и действительно скорее в более поздний период). Иллюстрацией процесса торможения социальной динамики является, по мнению автора, и Испания – девальвация денег, а позже и снижение потока драгметаллов из-за океана заставило власти Пиренейского полуострова возмещать свои убытки за счёт населения, налогов, поборов и конфискаций, что привело к упадку экономической деятельности населения, и, в дальнейшем – упадку всей страны. Наследие централистских институтов Испании, писал Норт, и являются наследием и главной бедою современной Латинской Америки, в которой и демократические режимы иногда принимают совершенно монструозные черты.

Однако, по мнению Норта, не стоит и недооценивать государственный фактор. Одним из главных достижений европейской экономики он считает обезличенный обмен, разделение труда и высокую степень его специализации, глубокое развитие капиталистического обмена. Соблюдение контрактов, а также сохранений правил игры и становится главной задачей нового европейского государства и бюрократии, то бишь – развитие юридической системы, задающей общие контуры законодательного и правового поля. Конфигурация взаимоотношений может быть разной, само собой, где-то сильнее, как во Франции, где-то слабее, как в Англии с её традициями представительства, но – тем не менее.

Таким образом, Европа родилась из позитивной конкуренции разных начал и идей, отбора эффективных институтов и шлифовке наиболее удачных форм общественных отношений. Это не лишено здравого смысла, однако Норт достаточно скептически относится к гибкости современных институтов, и неуверенно говорит о поиске новых форм адаптивной эффективности, позволяющих более разумно и рационально корректировать социально-экономическое развитие.

В этом есть всё же некоторое противоречие. С одной стороны, сочетание неформальных и формальных институтов порождает социальную динамику, почему больший контроль над их деятельностью должен иметь такой же эффект? Я прекрасно понимаю, что Норт имеет в виду, он имеет ввиду сознательную инженерную корректировку институтов при обладании определённым объёмом знаний о его развитии. Мысль соблазнительная, но таящая в себе много подводных камней, в особенности если учесть иррациональную и властолюбивую природу человека, включая многочисленные примеры искусственного поддержания «плохой» эффективности во имя сохранения собственного властного ресурса. Поэтому элемент синергетической вариативности всё равно должен присутствовать в обществе, пусть это даже и увеличивает риски.

Однако важно помнить и о главной мысли, высказанной Нортом. Игроки в рамках какого-либо социального поля должны понимать правила игры, по которым работает система, в рамках которой они живут. При чётком понимании собственного социального мировоззрения придёт рациональное восприятие собственных взглядов, которое позволит вступить в позитивную конкуренцию с другими системами взглядов. Это касается напрямую и современности, где каждый идеолог пытается отыскать единственно верный и правильный путь развития, коего, скорее всего, не существует вовсе. Понимание и поиск новых инструментов реализации собственного потенциала – вот что ждёт в дальнейшем человечество. Познание продолжается.

Рецензия на книгу Патрика Бальфура, лорда Кинросса "Взлёт и упадок Османской империи" — https://alisterorm.livejournal.com/23453....

Рецензия на книгу Елены Гуревич и Инны Матюшкиной "Поэзия скальдов" — https://alisterorm.livejournal.com/23741....

Рецензия на книгу Ольги Лясковской "Французская готика" — https://alisterorm.livejournal.com/24112....


Статья написана 19 декабря 2019 г. 00:54

Прошлое-крупным планом: современные исследования по микроистории : [Сборник] / Европ. ун-т в Санкт-Петербурге, Ин-т истории им. Макса Планка (Геттинген); Под ред. М. Крома и др. — СПб. : Европ. ун-т : Алетейя, 2003. — 267 с.; 21 см. — (Современные направления в исторической науке: серия переводов).; ISBN 5893296168

В истории принято изучать состояние того или иного явления. Чтобы изучать это состояние, нужно понять, каким образом оно возникло, какие изменение претерпело в ходе своего существования, и каким образом завершилось, то есть перешло в другое состояние. Предмет науки – диахроническая линия перемен в обществе.

Можно, конечно, изучать длительные периоды, процессы в движении на протяжении столетий. Так, например, делал Бродель в своих исследованиях банковских систем и рынков Нового времени. Тоже самое творил Филипп Арьес в своих новаторских исследованиях о детстве и смерти. Да и Марк Блок, например, также обозревал феодальное общество с высшей точки птичьего полёта.

Другого метода исследования исторической реальности я уже касался, когда разбирал книги Карло Гинзбурга «Сыр и черви», а также «Мифы-эмблемы-приметы», а также специфических биографий от Натали Земон Дэвис («Возвращение Мартена Герра», «Дамы на обочине»), и, само собой, замечательную «Монтайю» Эжена Эммануэля Леруа Лядюри. Это «микроистория», то есть изучение исторических казусов, мельчайших событий и частных закономерностей, которые неизбежно влияют на общий процесс, микрособытия, из которых состоит само течение глобальных социальных движений. Конечно, этот метод по прежнему является предметом серьёзных споров по поводу его значимости и масштабов применения, и эти споры и не думают заканчиваться.

Именно поэтому российско-германская группа учёных решает создать своего рода антологию микроэкономических исследований, которые позволили бы продемонстрировать, как работают эти методы, подобрав тексты так, чтобы их проблематика цепляла более глобальные историографические темы, так сказать, для наглядности иллюстрации совмещения двух подходов.

Главный вопрос этих дискуссий, наверное, заключается в том, насколько совместимы макро- и микроуровни, как влияют один на другой? Всегда ли низший уровень детерменирован высшим, и можно ли глобальные законы разложить на мелкие? Ответить на эти вопросы можно по разному. Но факт остаётся фактом: порой, когда исследователь смотрит на процессы «большой длительности» в «микроскоп», то видит, что его составные элементы могут полностью перевернуть привычную картину наших представлений о том, как устроено человеческое общество, и как развиваются социальные отношения.

Так, в статье итальянского историка Симоны Черутти «Социальный процесс и жизненный опыт: индивиды, группы и идентичности в Турине XVII в.», при самом широком охвате источников изучаются специфические социальные отношения в цеховой страте города Турина, и отслеживаются формы коммуникации. Если исходить из наглядной и, казалось бы, очевидной концепции, то союзы городских ремесленников на низшем уровне должны возникать на основе профессиональной деятельности, либо кровного родства. Об этом писал, например, Иосиф Кулишер. Однако, собрав солидную базу данных о членах цехов и их социально-коммуникационном поле, исследовательница пришла к выводу, что большая часть их связей не совпадала ни с тем, ни с другим habitus’ом, навязанные социальные функции пасуют перед сложностью реальной жизни. Несмотря на то, что чаще всего границей их коммуникации становились городские стены, внутри них эти связи принимали самые причудливые очертания. Это как раз тот яркий случай, когда профессиональная экономическая деятельность не стала основной социальной детерминантой. Правда, групповая солидарность членов цехов всё же могла возникнуть, при условии внешнего давления со стороны пьемонтской бюрократии или итальянской знати, причиной объединения цеха становилась банальная защита собственных прав, которые всегда рады были преступить власть имущие. При отсутствии же давления эти коммуникации распадаются. Мало того, Черутти фиксирует множество моментов, когда потомственные члены ремесленных или торговых семейств нарочито отстраняются от своего семейного дела, сколь бы престижно ему не было, тем самым несколько разноображивая свой «стиль жизни».

Своего рода тематическим продолжением этой линии служит и другая статья – «Социальные узы между имущими и неимущими» немецкого «новиста» Юргена Шлюмбома, где рассматривается всё многообразие «классовых» взаимоотношений в одном из приходов германского княжества Оснабрюк. В течении XVIII-XIX вв. среди крестьян-арендаторов наблюдается высокая социальная мобильность, случаи наследственной аренды редки. Наоборот, часто батраки меняли хозяев, расширяя сеть своих контактов и связей с землевладельцами своего края, вступая тем самым в широкую социальную сеть. Сами же отношения аренды между землевладельцем работникам скорее напоминали межличностный договор, который сопровождали и неформальные узы ответственности друг за друга, и напоминала систему патроната. Несмотря на это, вопреки господствующей классовой модели, безземельные батраки стремились всячески подчёркивать свою независимость, что и показывает сама сеть их профессиональных связей, особенно если батрак занят каким-то ремеслом, которое вовсе не касается его арендного договора.

Не меньшей сложностью отличались и взаимоотношения немецких крестьян деревни Штайбидерсдорф в Лотарингии, и вечных аутсайдеров – еврейской общины, отношение к которым, казалось бы, должно было быть весьма подозрительным («Переплетения…» Клаудии Ульбрих). Однако в микрообществе этой деревни, вовсе не свободной от конфликтов, они выступали как её органическая часть, вступая во все виды взаимоотношений, включая соседские, бытовые. «Гостевое» право, право крова, совместные празднества, например, ставило евреев в горизонтальную связь с протестантской частью населения деревни, и выравнивала постулируемую асимметрию их взаимоотношений. Однако, несмотря на тесные связи внутри деревни, верхушка еврейства, например, семья Якобов, была тесно связано с лотарингскими еврейскими общинами городов, и включение в эту сеть препятствовало ассимиляции с христианским населением, и всё одно держало еврейство несколько особняком.

Пожалуй, стоит привести ещё один пример социальной мобильности «низов», который продемонстрирован в работе «Добыча пропитания путём переговоров» Томаса Зоколла, который посвящён тому, каким образом лондонская беднота пользовалась государственными пособиями в начале XIX века. Пособия выплачивали приходы, для того, чтобы его получить, требовалось обосновать своё требование, и беднота порой проявляла недюжинную смекалку и здравый смысл в составлении своих, нужно признаться, довольно безграмотных прошений. Мобильность и «пассионарность» бедных лондонцев сделают честь университетским профессорам, и это ещё раз показывает, что в рамках законов, при большом желании, определённые подвижные члены социального находили возможности хотя бы частично реализовать свои потребности.

Что же мы можем сказать в заключении? Сборник исключительно полезен и поучителен, поскольку авторы делают упор на методы и подходы исследования конкретной социальной реальности, стремятся объяснить сам ход своих рассуждений, а не просто голословно клеить свои выводы. Микроистория, конечно, не микроскоп, позволяющий разглядеть истинное устройство «социальных молекул», но это крайне важный инструмент для конкретно-исторического анализа нашей чрезвычайно подвижной реальности, позволяющей понять, насколько гибким в разных условиях может быть человеческое общество.





  Подписка

Количество подписчиков: 76

⇑ Наверх