Итак, нынешней эссе-рецензией я желаю внести некоторые коррективы к написанному ранее отзыву на сборник Николая Конрада «Избранные труды. История» (), где я дал несколько поспешную и неполную характеристику историческим воззрениям автора. Почему я хочу скорректировать свою характеристику, будет видно ниже, пока только поясню, что это в очередной раз доказывает, что многие вещи по прошествии времени необходимо переосмысливать.

Итак, востоковед-филолог Николай Конрад при ближайшем рассмотрении оказался куда более интересным человеком, чем я думал. Во первых, при более глубоком знании самого разного марксизма, в том числе и советского в различное время, оказывается, что наш герой вовсе не такой пламенный и убеждённый идеолог. Во вторых, несмотря на это, он всё же был исполнителем травли своего учителя, филолога-китаиста В. М. Алексеева, о чём тот недвусмысленно писал в письмах к арабисту Игнатию Крачковскому. Однако Конрад сам оказался в лагерях, проведя немало времени на лесоповалах. Почему почтенный учёный и, как оказалось впоследствии, весьма выдающийся, да ещё и заступающийся за младших коллег-вольнодумцев, пошёл на это, трудно сказать, это вопрос сложных изворотов человеческой психологии, однако сам факт остаётся фактом.

Однако сейчас лучше поговорить о мировоззрении этого весьма интересного человека, точнее, его историософии, в основу которой легли идеи, прямо противоположные жестокому времени, в котором он жил. Эта гуманистическая концепция наиболее ярко была сформулирована композицией сборника «Запад и Восток» (1965), соединённых общей для всего человечества магистральной идеей. Поэтому свой текст я посвящаю именно концепции «переходного периода» между историческими эпохами, особенности – идеи «мирового Ренессанса».

История человечества движется от одной социально-экономической формации к другой, между которыми существуют своего рода переходные периоды. Эта идея не нова, конечно, ни в советской литературе, ни в зарубежной, однако Конрад придал ей иной окрас. Переход от одного состояния общества к другому знаменуется развитием мысли, перебарывающей зло очередной формы классового антагонизма, и новый социальный строй порождается развитием гуманизма и культуры. Так, эпоха Эллинизма была порождена взрывом культуры и философии Древности, осмыслением самого себя и окружающего мира, Например, идеи натурфилософии, заложенные Демокритом, Эмпедоклом, Гераклитом, авторами «Веданты» и «И-цзина», осмысления развития общества и его движения, показанные римским историком Полибием и его китайским собратом Сымой Цанем, создание самого учения о познании и логике посредством Аристотеля, Акшапады и Мо Цзы, осознания единства человечества как такового и идеи гуманизма, доброго начала – через Цицерона, Мэн-цзы и Сунь цзы.

Другой взлёт – эпоха после веков прозябания под феодальным гнётом, возрождение древних представлений о человеке. Итальянские гуманисты (XIV-XVI вв.) считали одним из главных принципов humanitas, Хань Юй (VIII-IX вв.) употреблял слово «женьдао», индусы же знали «maitryakaruna», «сострадание». С точки зрения Конрада, все эти понятия обозначали «человечность» и «любовь к людям». Возродилась главная этическая категория, порождённая древностью, ставящая в центре мироздания человека как существо гуманное и сострадательное. Философия и литература – вот что возвестило о начале новой эпохи, разорвав оковы старой.

Конечно же, поэзия является её немолкнувшим свидетельством, как ледник в Гренландии. Да, вечно пьяный Ли Бо, Ду Фу и Ван Вэй (VIII в.) находятся на одной доске с Франческо Петраркой и Вильямом Шекспиром, творящим почти на тысячелетие позже. Их всех объединял взгляд в будущее через призму наследия прошлого, великих культур древности, достигших своих высот в гуманизме, в человечности.

Таким образом, возникли «Ренессанс» Вазари и «Фу Гу» Хань Юя соединены магистральным смыслом – «возвращением к древности», к исконным традициям античных философов и конфуцианской традиции. Таков «мировой Ренессанс» — вторая яркая вспышка перехода от феодальной формации к капиталистической.

Сама по себе идея «восточного Ренессанса» была, вероятно, инспирирована работой Шота Нуцубидзе (1947) о «Витязе в тигровой шкуре» как типичном творении эпохи Возрождения, и широкой постановки вопроса о Ренессансе как стадиальном явлении в истории, присутствующем, что логично, и на Востоке. Постепенно в эти ряда встали Фирдоуси и Низами, Рудаки и Руми, Алишер Навои и Джами. Все их произведения, по мнению автора, пронизаны ренессансным романтизмом, любовью к человеку и человечному.

Третья вспышка – развитие реалистичной литературы в XIX веке, и её пришествие на восток, посредством, например, Хасэгава Фтабатэя или Нацумэ Сосэки, активное взаимопроникновение мировой литературы и её «глобализация», по мнению автора, развитие рационалистических и социалистических идей на основе отрицания эксплуатации человека человеком.

Так что Н. Конрад пытается изящно обойти противоречие между стадиальным и цивилизационным подходами, что и привлекло к нему внимание Арнольда Тойнби, который, наоборот, в конечном счёте распределил цивилизации в стадиальном порядке. Именитый востоковед оставил классическое трёхступенчатое разделение истории человечества, пронизанное горизонтальными этапами переходов, и при этом аккуратно указал на различие в культурах различных народов, показывая при этом их глобальное сходство. И именно концепция «мирового Ренессанса» как культурной предпосылки возникновения нового типа общества играет у него особую роль.

Само собой, подобные широкие обобщения не могут вызвать к себе определённой критики. Тексты Конрада хорошо написаны, виден его незаурядный поэтический дар, дар художника и мыслителя. Нарочито расфокусируя образ своего «мирового Ренессанса», он показывает общую картину, грандиозное полотно торжества нового мышления и всеобщего гуманизма.

Одним из первых скептически отозвался об идеях Конрада синолог Лев Эйдлин, осторожно намекнув, что анализ китайской «ренессансной» философии у оппонента слишком поверхностен и не учитывает контекста, а также диахронного развития, которое делает понятие «Фу Гу» не постсредневековым явлением, а традицией, восходящей как раз к той самой древности.

И когда точки зрения Эйдлина и Конрада столкнулись в противостоянии, тогда наиболее ярко выразилась склонность последнего к широким обобщениям, поиску общего и сквозного в мировой истории, ради поисков смысла и упорядоченности он даже был согласен пренебречь конкретными данными. Конрад был человеком полёта, он был способен на кропотливую работу с материалом, что показывают его труды по японской литературе, но предпочитал широкие обобщения и крупные мазки на холсте истории.

Но в то же время хочется вставить и свои пять копеек. Ведь Конрад поразительно мало внимания уделил, собственно, самому Возрождению, тому самому «идеальному типу», на который он опирается при распознавании восточных «Ренессансов». Для него соприкосновение с западной культурой носит скорее спорадический и случайный характер, характер нужного грубоватого мазка для придания нужного контура или тона. Его соединение эпох сквозь века и оставляет всё же после себя привкус недоверия. Европейское Возрождение длилось около двух с половиной веков, китайское же — семь веков, иранское – примерно пять. Разброс между элементами концепции колоссальный, можно провести тысячелетний вектор от Ли Бо к Вильяму Шекспиру, и всё это будет «Возрождением»… тогда что же будет Средними веками?

При всём пафосе гипотезы поймать грань между Средними веками и Ренессансом у автора очень трудно. Где заканчиваются средневековые литературы и начинаются возрожденческие? «Витязь в тигровой шкуре» и «Лейла и Меджнун» — классические средневековые поэмы, так их и классифицируют литературоведы, например, Елиазар Мелетинский, кстати, тоже большой теоретик в этой области. Да, можно увидеть грань между фон Эшенбахом и Сервантесом, вот между Низами и, например, Насиром-и-Хосровом, который как раз является классическим средневековым поэтом? Эта размытая грань и позволяет отнести к «ренессансной литературе», при желании, весьма разные по стилю и содержанию вещи. Почему бы творчество Ли Бо не сравнить, скажем, с виршами Раймбаута Оранского? Подобная параллель также имеет право на существование, и можно таким образом доказать, что Ли Бо является не возрожденческим, а средневековым поэтом.

Также вряд ли возможно ставить на одну доску противостояние конфуцианцев засилью буддистов и даосов тому, как возрожденцы выступали против доктрин католической церкви – в конечном счёте, эпоха Ренессанса в Италии и Голландии многим обязана именно церкви, пусть даже и не институту как таковому, но даже и отдельным иерархам. В Китае же своя специфика, здесь скорее противостояние конфуцианской философской «классики» и метафизики буддизма и даосизма.

Итак, «мировое Возрождение» — гипотеза. Яркая, смелая, интересная, но всё таки ещё гипотеза, и нельзя сказать, чтобы Николай Конрад её сколько-то нибудь окончательно обосновал. Но он призвал к дискуссии, и эта дискуссия действительно имеет смысл, смысл поисков связующих горизонтальных нитей культур разного времени, но также и с учётом их собственного контекста и социо-культурной динамики. К сожалению, последователи этого замечательного учёного в основном постулируют его идеи, нежели ищут им доказательную базу, однако, будем надеется, что теории Николая Конрада переживут в будущем свой «Ренессанс».

Абсолютно новый период в истории Ближнего Востока, исламской цивилизации начался с возникновением Османской империи, а позже – с крушением династии аббасидских халифов в 1517 г., и фактическим объединением исламских земель под знаменем турецкой Порты. Во времена могущества турецких армий и были покорены раздробленный сирийский регион и богатый Египет, прибежище мамлюкских султанов. Однако как они существовали в составе этой империи, какова была повседневная жизнь этих стран?

Экспансия на Балканах, к примеру, была жестокой и кровавой, таким же было и управление. Разорённая за века Анатолия также говорила сама за себя, она вошла в XX век бедным аграрным регионом с вкраплениями западных предприятий. А Сирия, с её глубокими корнями кланового и общинного самоуправления? А Египет с его богатым земледелием и развитыми ремесленными цехами? Ведь всё это долгое время оставалось в силе?

Почему это важно для того, кто изучает человеческое общество? Османская империя – пример того, как чрезмерная концентрация власти и извлечения ресурсов приводит к катастрофическим последствиям для всего региона, однако не стоит представлять её страшным и жестоким, всё пожирающим монстром. Даже в рамках этого едва ли не вертикального общества могли существовать и другие реалии, которые могли дать свои импульсы развития. К таким регионам относятся Египет и Сирия, которое всю историю и Халифата, и Турции, стояли несколько особняком. В чём специфика?

Евгений Зеленев, историк-арабист и бывший (увы, политика…) декан Восточного факультета СПБГУ, как раз занимается историей этих регионов (прежде всего — Египта), охватывая в основном эпоху заката Порты, делая упор на социальную историю, культуру, идеологию, и попытку рассмотрения глобального цивилизационного контекста XIX века. Мы будем сегодня говорить о его книге 2003 года, в которой рассматривается не слишком часто поднимаемая тема специфики управления в регионах, насыщенных горизонталями, с определёнными местными элитами и относительно свободными рынками.

В качестве метода Зеленев выбирает довольно редкую среди отечественной «гуманитарки» синергетику, теорию о нелинейных процессах. Каждая ситуация имеет свою причинно-следственную связь, которая далеко не всегда вписывается в общую модель развития, и каждое событие порождает новую волну подобных сцепок, воспроизводя, умножая и преобразуя измерения в более общей закономерной среде, иногда меняя её общее течение (флюктуация). На пересечении отдельных видов закономерности возникает точка бифуркации, на которой возникает выбор между дальнейшими путями развития.

Метод, безусловно, интереснейший, особенно в применении к социальным процессам, которые имеют весьма текучие и нестойкие закономерности. А вот какой у автора подход к государству? Здесь уже сложнее, Зеленев останавливается на этом вопросе вскользь, но указывает, что государство является системой общественного управления на отдельно взятой территории, и является частью общественной системы, среди которых он традиционно выделяет (по политическому признаку) либерально-демократические, государственно религиозные, по принципу организации – авторитарные и тоталитарные, рациональные и иррациональные. В любом случае, государство для автора – это глобальная система управления обществом, во многом отвечающее за его эволюцию и развитие. Допустим. Как же это исходит из материала книги?

Египет и Сирию, пожалуй, стоит рассмотреть отдельно.

Итак, Египет. Традиционная мамлюкская военная знать. Мусульманское духовенство, традиционно сильное и держащее масштабные вакфы, и осуществляющее судебные функции, несмотря на султанские канун-наме и фирманы. Сельские регионы, со своими порядками, территориальными объединениями, родовыми община во главе с шейхами, коптскими центрами, стоящими особняком. Города с квартальными объединениями и ремесленными гильдиями-таваиф, а также купечеством, работающим на достаточно богатом внутреннем рынке, и периодически выходящим на внешний. В общем, от предыдущей эпохи Фатимидов Турции достался Египет с достаточно развитыми горизонталями, и сравнительно устойчивой экономической системой (справедливости сказать, развитые ремесленные объединения были довольно долго поддерживаемы властью фатимидских султанов).

Как же осуществлялось управление? Был губернатор – вали, и был диван – совет, имевшие силу исполнительной власти, при них существлвало финансовое и верховное судебное управление. Но, были бейликаты (тоже административные единицы), где власть диктовали мамлюкские шейхи, представлявшие собой своего рода альтернативную власть. И, наконец, была армия, расквартированная в Египте, которая имела своё собственное, неподотчётное вали командование, и имеющая смешанный характер, включая янычар, турок и мамлюков.

Контакты с населением, помимо попыток централизации суда, заключались в сборе налогов, которые отдавали на кормление мультазимам-сборщикам, управителям податного региона, которых, впрочем, можно было смещать. Судебное управление осуществлялось назначаемым из Стамбула кади-аль-куда, однако местное судейство лишь формально подчинялось ему. Управленцы, как ни странно, старались не лезть во внутренние дела объединений и корпораций, и степень их самоуправления была довольно высокой.

Казалось бы, не самый плохой социальный строй. Население могло лавировать между губернаторской, мамлюкской и военной элитой, и системой сдержек и противовесов получать поддержку с той или с другой стороны, пользуясь противоречиями между власть имущими. Но это до поры до времени. Ситуация изменилась…

Обратим внимание на интересную динамику.

В XVIII веке мамлюки смогли прибрать в свои руки основные нити административного управления, и приобрели широкий контроль над всей управленческой системой. И тогда (весьма поучительно) всей структуре горизонталей был нанесён первый, весьма чувствительный удар. Мамлюки взяли под контроль внешний рынок, причём совсем не административным путём. Они попросту закупали у французов дешёвые массовые товары, и по низким ценам продавали их на египетском рынке, что нанесло существенный урон ремесленным гильдиям. Таким образом, мамлюкский единоличный контроль способствовал первой волне экономического упадка Египта.

Следующий этап – французская оккупация и их система управления. Кстати, сразу видна разница с нашествием в Россию, где Наполеон и не пытался брать систему управления населением в свои руки. Французы, для повышения эффективности управления, создали общий для всего Египта диван, в котором заседали представители всех означенных выше общественных страт, и представители их, вероятно, впервые за всю историю могли принять участие в «большой игре» управления всем регионом, и осознать силу этого выборного начала, особенно французы сделали ставку на коптов, которые приняли активное участие в новой администрации. Поэтому возвращение Египта под контроль османов встретило не то чтобы сопротивление, но уже несколько иное общество.

Духовенство, ремесленничество и аграрные объединения могли теперь противостоять власти вали и армии, каирская община при поддержке духовенства и вовсе бросила вызов армии и мамлюкам, дав вооружённый отпор карательным отрядам. Казалось бы, наступила новая эпоха в истории страны, но не тут-то было, и перед нами возникает фигура албанского наёмника Мухаммада Али, сыгравшего огромную роль в истории региона Нижнего Нила, и отзвуки деятельности которого слышны по сию пору.

Прежде всего, Мухаммед Али – гениальный популист, один из самых великих в мировой истории. То, что описывает Зеленев, достойно любого предвыборного штаба. Мастерское лавирование между местным населением, которое со временем отстаивало своего кумира с яростью фанатов, султанской властью, недорезанными мамлюками и разными частями армии выдаёт умного и талантливого человека. Безусловно, таким его считает и Зеленев, отдавая также ему дань как человеку, проводившему модернизацию страны.

Ой ли? А если более внимательно прочитать предоставленные данные?

Придя к власти, Мухаммед Али сначала в течении нескольких лет дискредитировал и чужими руками аккуратно убирал наиболее весомых представителей местной элиты, расширяя структуру контроля и управления посредством бюрократии, состоящей из турок, и армии, основой которой были его соотечественники албанцы. Налоговые подати и госзакупки по бросовым ценам постепенно увеличивались, ограничивался внутренний рынок, развивался рынок внешний.

Безусловно, к модернизации стоит отнести развитие армии и всё, что этому сопутствует. В частности, создание промышленной инфраструктуры, позволявшей вооружить армию, наём иностранных специалистов для обучения и организации. Развивалось образование, открывались технические университеты, правда, тоже заточенные для нужд армии, правительство субсидировало сектор сельского хозяйства, создававший культуры на экспорт.

Безусловно, Зеленев оценивает эти явления положительно, как пример грамотной модернизации, сравнивая Мухаммада Али с Петром I, пусть даже и одной отрасли, впрочем, он также пишет, что основной мотив – личная власть и её расширение. Однако какова цена, и к чему это привело?

Альтернативные власти местные элиты были постепенно подчинены и подавлены бюрократией, сельское хозяйство было подорвано экстренными налогами и госзакупками, подорван внутренний рынок, то есть, произошла эрозия горизонталей, масса бывшего земледельческого населения была люмпенизированна. Что до механизма представления общественных интересов, то его попросту не существовало, все старые сцепки были заменены «васатой», индивидуальных точечных контактов населения с представителями власти, имеющих личную основу, и бывшую основанной, по всей видимости, на коррупции. Взявшая под контроль общественные ресурсы бюрократия мгновенно погрязла в чудовищной коррупции, пожирая едва ли не половину государственного дохода, причём никакие управленческие инициативы Мухаммеда Али – от создания альтернативной местной бюрократии до прямого ручного управления – попросту не работали. Извлечённые ресурсы же, в общем то, так и завязли в армейской системе, брошенные на расширение владений египетского султана в Сирии, Аравии и Судане. В итоге не совсем ясно, что же имеет в виду автор, когда пишет о том, что Мухаммед Али сформировал египетские политические силы, если общество само по себе не было модернизировано, и национализм выражался лишь в запоздалом создании национальной бюрократии.

С одной стороны, стоит заметить, Мухаммед Али строил свою систему управления и бюрократизации на европейском, в частности – на французском примере. Это так. Однако формирование бюрократии имело иной смысл, и мало было связано с общественными интересами. Зеленев отмечает, что характер их службы был не гражданским, а подданническим, то есть вертикальным, по своей сути, изначально став номенклатурной корпорацией, связанной с элитой, местами принявшей монополитистический и олигархический характер. Огромную роль играла и армия, отныне ставшей единственной основой государственности.

Отчасти и поэтому, после капитуляции Мухаммеда Али в 1841 г. в войне в Сирии Египет резко рухнул вниз. Лишённая военных заказов промышленность затухала, а внутренний рынок был отдан на откуп европейским товарам. Зеленев утверждает, что это не было катастрофой, ведь в наследство династии Али досталась развитая бюрократия, имеющая потенциал для развития… Но посмотрим, как развивалась система дальше.

Несмотря на ряд позитивных перемен, принесённых послёдышами Мухаммеда Али, иностранные державы посредством новоиспечённой бюрократии взяли под контроль всё управление Египта. Им даже не понадобилось строить какую-то новую систему управления, предшественники уже подготовили почву, став колонистами своей собственной страны, англичане лишь вложили определённые средства в выращивание хлопка. Конечно, было знаменитое восстание Ораби-паши в 1880-х, но это было скорее выступление армии против египетской администрации, обложившей налогами население, и иностранного вмешательства во внутренние дела региона. По факту, англичанам было нужно лишь контролировать нерационалистически мыслившую элиту, которая культивировала подданническое, а не гражданское развитие общества, разворачивая их в нужную Кабинету сторону.

Сирии автор уделяет куда меньше времени, хотя и там материал куда как интересен. Если Египет всегда был централизован, хотя бы в силу географических особенностей, то Сирия социально была очень пестра. В наследство от Средневековья этот регион получил развитую систему землевладения, как крупного, так и мелкого, территориальные ассоциации, торговые объединения городов, мощные родовые кланы и многочисленную христианскую общину, проживающую в южных регионах Палестины. И власть поэтому здесь имела весьма странный характер, так же, как и армия.

Поэтому, вплоть до вторжения Мухаммада Али, османские вали управляли здесь по принципу «делай так, как было принято раньше», то есть – пытаться осуществлять свою власть, лавируя между многочисленными группировками внутри Сирии, находясь в постоянном поиске компромисса. Но в начале XIX века новоиспеченный султан Египта попытался навязать региону свою систему управления с её жёстким бюрократическим централизмом. Да. Он потерпел неудачу, но это изрядно всколыхнуло Сирию, став своего рода точкой бифуркации, после которой общество пошло по другой линии развития. Это наложилось на реформы Танзимата, когда Рашид-паша пробовал ввести рационалистическую бюрократию, однако это внесло ещё большую сумятицу в пёстрый регион, тем более, что реформы шли крайне хаотично и непоследовательно.

Отделение Сирии от Турции предопределила последующая эпоха, эпоха жёсткой тирании Зулюм и, в особенности, националистическая политика младотурок, что привело к восстаниям, и к последующему отделению региона.

Разница в управлении двух регионов очевидна, пусть даже географически они совсем рядом друг с другом. В Египте – склонность к централизации, в Сирии – децентрализация, причём, по мнению автора, нарочитая, стремящаяся предотвратить региональную консолидацию.

Однако Зеленев не акцентирует внимание на, быть может, даже более важной черте сходства двух систем, особенно удивительных для Османской империи, в которой было провозглашено самовластие султана. Это, по сути, децентрализация обоих регионов. Порта поддерживала систему бейликата и мамлюков долгие десятилетия, и это была альтернатива их власти. В Сирии не стремились уничтожить местных шейхов и разогнать общины, а наоборот, встраивались в их локальный соцклимат. И это стало подспорьем, когда во времена кризиса власти мамлюки в Египте и локальные лидеры в Сирии смогли противопоставить себя военной силе Стамбула.

Что это значит?

К сожалению, автор этот вопрос даже и не ставит. Это не упрёк ему, и так материал поднят колоссальный, однако тема очень даже «рыбная». Преследовали ли власти иные цели, кроме выкачивания средств из регионов? Какими же были изначально взаимоотношения власти и общества, отношения симбиоза или господства и подчинения? Для архаики этот вопрос не праздный, не праздный и для дня сегодняшнего. Что, если децентрализация в Сирии была не формой политического управления, а способом сосуществования? И в Египте, где контроль за рынком осуществлялся только в регулировании верхней планки цен? Конечно, представление о неограниченной власти было, ведь султаны давно объявили себя безраздельными владыками всего исламского мира, однако существовало ли это на практике? Например, в Египте, несмотря на провозглашение всей земельной собственности государственной, спокойно продолжали совершаться сделки продажи, купли, аренды, и они даже фиксировались в официальных бумагах. Как это всё работало?

Другой важный вопрос, который задаёт автор – вопрос о модернизации, её роли и цене в архаичном обществе. Безусловно, тот же Египет явно шёл по этому пути, пусть и очень медленными, черепашьими шагами: так, в междувластие начала XIX века ремесленные организации были уже объединением мануфактур, а не кустарных ремесленников. Однако во времена Мухаммада Али, как уже было показано выше, происходит ускоренная модернизация, как пишет Зеленев, «с опорой на собственные силы». Пусть будет так, однако какова цель? Сам же автор и определяет подобный тип как «неорганическую модернизацию», то есть без опоры на внутреннее социальное движение, и имело внешний эффект «демонстрации». Привилегированные слои общества, и, в особенности, семейство Али обеспечивали себе комфортные условия существования, правления и расширения экспансии, при этом используя абсолютно немодерновые способы контроля, извлечения и перераспределения ресурсов. Эту модель также определяют как «имперскую», то есть с упором на развитый ВПК, что также сопровождается увеличением эксплуатации и перераспределением ресурсов, созданием ветвистой бюрократии, служащей инструментом этих начинаний. Более серьёзный уровень модернизации был осуществлён через много лет, уже в XX веке.

Модернизация же в Сирии имела более внешние причины, их импульс исходил из Стамбула и танзиматных реформ, имея также больше военный характер, частью проекта по преодолению технической отсталости Турции.

Итак, какой же вывод можем сделать мы? Безусловно, показанная нами часть мировой истории очень поучительна и сложна, её можно рассматривать с разных граней, с разных точек зрения. С одной стороны, мы видим, как централизация и модернизация империи Али разрушила египетское общество, и привело постепенно к внешнему подчинению всю страну, однако определённые преобразования всё же были совершены. Мы видим, что с ослаблением центральной власти экономика Египта всё равно росла, а с другой стороны, рыночная активность мамлюков на свободном рынке чисто конкурентными путями едва не привела египетскую мелкую промышленность и аграрный сектор к разорению.

Пусть каждый прочитает эту малоизвестную книгу, и сделает свои выводы сам.

(Все рассуждения автора эссе-рецензии имеют гипотетический характер, и не претендуют на абсолютную истину).

Чтобы понять современную Россию, мы должны непрестанно изучать прошлое, особенно то, которое цепкими канатами соединяет его с настоящим. Для познания собственной страны необходимо выработать историческую память, выхолащивать навязанную мифологию, отказываться от самообманов, всегда стоящих очень дорого для любого общества. К несчастью, сейчас историческая мифология в нашей стране объявлена нормой, и провозглашена на официальном уровне. Мифология «государственничества», преклонение перед Начальством заменило и патриотизм, и любовь к Родине, она приводит к отказу от самосознания нации как общества, как самодостаточного организма.

Пока не будем уходить глубоко в прошлое, вспоминать эпохи царские и императорские, сегодня речь не о них, а о куда более близкой нам эпохе. Эпоха, которая в разных своих чертах сформировала нашу с вами современность, то, что окружает нас каждый день. Одно из наследий предыдущей, навеки ушедшей эпохи – нечто, носящее название «номенклатура», своего рода социальный вирус, заражающий все общественные организмы, проникающее в каждую пору их кожи, стремящееся осуществить свою власть и контроль над всем, до чего может дотянуться. Это существо не слишком хорошо изучено, как и вся предыдущая эпоха, сама ставшая одним большим мифом, с самыми разными оттенками оценочного спектра. Так что же это такое?

Отчасти ответ на это можно найти в одной любопытной книжке, которая вышла впервые в 1980 году в ФРГ, в «самиздате» её первоначальный вариант гулял с 1970-го. Её автором был некий Михаил Восленский (1920-1997), историк по образованию, специализировавшийся по истории Германии новейшего времени. Работа в АН, плюс номенклатурная служба в различных комиссиях, секретариатах, служил переводчиком на Нюрнбергском процессе. Выездной, он часто катался в ФРГ, что показывает его политическую благонадёжность. Классическая карьера партийного учёного, занимающегося правильными и нужными для на… для партии (которая, как известно, от народа), вещами. Но в 1972 он стал «невозвращенцем», оставшись в ФРГ во время очередной поездки, по всей видимости, стало известно, кто же является автором скандальной машинописи под названием «Номенклатура», за которую явно можно было пойти по 58-й статье…

С автором ясно. Не сказать, чтобы он выделялся чем-то из сонма советских бюрократов. Откуда же взялась «Номенклатура»?

Ответ: из Маркса. Восленский учился как раз в то время, когда, путь даже под скрип завинчивающихся гаек, продолжались дискуссии вокруг марксизма, обсуждение «Азиатского способа производства», теории класса, именно в те времена ещё пытались осмыслить философски понятия «отчуждение», «эксплуатация», «способ производства»…

Помимо классиков марксизма, само собой, Восленский черпнул от западного левого движения. Прежде всего это, конечно, очевидный Милован Джилас, автор известной книги «Новый класс» (1957), откуда творец «Номенклатуры» заимствовал базовые характеристики советской бюрократии, а также Карл Виттфогель с его анализом АСП. Впрочем, слишком далеко в неомарксизм Восленский не углубляется, он обошёл стороной и «Франкфуртскую школу», и психоаналитические игры французских левых. В целом, я бы характеризовал концепцию Восленского как проявление «нового прочтения Маркса» постсталинской эпохи, всё содержание «Номенклатуры» направлено на ревизию классического наследия, вливания новых красок в озвученные выше понятия.

Автор так и остался марксистом, причём до конца жизни. Для него производственные отношения так и остались твёрдо зависимы от способа производства, развитие которого оставалось абсолютно естественным процессом. Согласно Марксу, ни одно общество не может по своей воле преодолеть законы развития общества. Стало быть, любые старания реформаторов беспочвенны, переход от одной формации к другой совершается стихийно. Отсюда вывод: нельзя искусственно подтолкнуть процесс.

Что такое классовое общество? Это общество, основанное на отчуждении собственности непосредственного производителя. Естественная собственность строится на труде производителя, следовательно, отрыв его от средств, с помощью которых он этот труд реализует, означает непосредственное подчинение работника, его эксплуатацию. Тот, кому принадлежат средства производства, и, следовательно, труд производителя, является господствующим классом, непосредственные работники – эксплуатируемыми.

Согласно теории Маркса, по крайней мере, исходя из его весьма смутных сентенций о прекрасном далёке, рано или поздно способы производства разовьются до такой степени, что перестанут нуждаться в отчуждении, и каждый будет пользоваться продуктом, исходя из своего труда, при наличии механизмов взаимообмена в обществе, лишённом структур управления и эксплуатации. В общем, если присмотреться, сплошное либертарианство, правда, упор сделан не на разумный индивидуализм, а изначально заложенный саморегулируемый коллективизм.

С этой точки зрения Восленский подходит к ВОР (Великая Октябрьская). Отзеркалив аргумент о неравномерности капиталистического развития (разработанный, кстати, не Ильичём, а экономистом Рудольфом Гильфердингом, о чём автор «Номенклатуры», впрочем, не говорит), Ленин писал, что скачок в новое общество произойдёт в слабом звене империалистических стран, и это звено – Россия, где «самая развитая промышленность, самое отсталое сельское хозяйство». Спорный вопрос, насколько была капиталистической экономика России, но не суть, Восленский в данном тезисе уверен.

Дело в другом. Автор уверен, что Россия развивалась в рамках далеко ещё не отжившего капиталистического способа производства, который просто породит новое общество, когда возникнет новый способ производства, естественным путём. Что же такое ВОР? Это попытка создать базис через надстройку, попытка создания нового СП искусственным путём, что уже представляет собой аномалию. Ленин, как отмечает Восленский, марксистской теорией пользовался как идеологией, как средством для получения верховной власти, а не как философией, не как теоретической базой (можно подправить этот тезис, вспомнив МКП, впрочем. по мнению некоторых, не являющийся зрелым марксистским произведением). Следовательно, Россия не преодолела классового общества, для которого не созрели условия, просто сменился класс-эксплуататор.

Центральным здесь становится главный вопрос марксизма: собственность на средства производства. Контролирует ли рабочий класс средства производства, спрашивает Восленский? Ответ: нет, поскольку нет распоряжения ни средствами, ни рабочим процессом, ни, что особенно важно, своим собственным трудом. Рабочий, как и положено в классовом обществе, продаёт свой труд работодателю, коим является государство. Он получает зарплату, которую ему назначает государство, и приобретает на них средства для своего воспроизводства, реглмаментированного… также государством. Таким образом, и не пахнет «диктатурой пролетариата», поскольку пролетариат не контролирует свой собственный труд и средства производства.

Можно подумать, что советский социализм – это описанный в первом томе «Das Kapital» глобальная капиталистическая монополия, апофеоз развития «всеобщего закона капиталистического накопления», однако это не он. Восленский замечает, что главная цель капитала – прибыль и оборот, тогда как в нашем случае это не так.

Автор опирается на идею АСП, прописанную у Классика лишь небольшим и нечётким наброском, где средства производства принадлежат «единому началу», которое воплощается… в государстве. Государственная бюрократия становится правящим классом, контролирующим общественное производство. Различие очевидно: «Краткий курс…» признаёт государство только орудием класса эксплуататоров, бюрократия так или иначе управляема теми, кто владеет средствами производства. То есть, метод осуществления власти – «АСП». Любопытный вывод, хотя попытка привязать большевистский переворот к «реакции» феодального способа производства в пику способу капиталистическому представляется всё же сомнительной.

Итак, существует номенклатура – специфический класс из госслужащих, однако главное его отличие от бюрократии в том, что это не прослойка управленцев, а класс-паразит, класс-эксплуататор, в качестве эксплуатируемого выступает деклассированный народ. В чём различие?

Бюрократы являются представителями какого-либо общественного игрока, низовых прослоек, корпораций, партий, и так далее. Номенклатура представляет только саму себя, монополизируя власть в государстве. Восленский проводит мысль, что главную роль здесь играет идеологическая элита, изначально – представителей партии ВКП(б), взявших на себя смелость представлять классовые интересы рабочих и крестьян, в которых они разбирались лучше оных. Человек, будь то разночинец, рабочий, крестьянин, терял свой окрас, и уже никогда не возвращался в лоно родной страты, он навсегда оставался номенклатурщиком, винтиком государственно-идеологической машины. Повторяю, это не выборной представитель от какого-то коллектива, это человек, кем-то назначенный, кем-то контролируемый.

Что в итоге? Система, которая опирается на идеологию строительства коммунизма под собственным мудрым управлением. Которая осуществляет свою власть посредством системы контроля и подчинения социально-экономических процессов в стране. Которая становится потребителем основных благ, посредством отчуждения собственности на средства производства, перераспределяет произведённые богатства в свою пользу.

Ради чего всё это?

Само собой, странное чувство, под названием власть. Власть и желание господствовать, управлять. Прав был старик Бердяев, что советская бюрократия создала невиданную доселе паутину подчинения и порабощения. Власть и перераспределение ресурсов были главной идеей, главным вектором нового класса, то есть, «стремление господствующего класса номенклатуры обеспечить экономическими средствами максимальное укрепление и расширение своей власти». Система контроля и подчинения, причём тотального…

Итак, основные тезисы: 1. Классовый антагонизм советского общества, партаппарат в качестве эксплуататоров и весь прочий народец в качестве эксплуатируемых; 2. Полузамкнутая корпорация номенклатуры как ядро партаппарата; 3. Методы эксплуатации имеют более архаичный характер, по сравнению с капиталистическим способом производства.

Что же можно сказать о книге Восленского в более общем плане? Как ни странно, она часто привлекает внимание именно левых, причём левых неомарксистского толка, в области движения Praxsis и различных других ответвлениях, стремящихся с обновлению социальных теорий Маркса. Автор опирается исключительно на эту теорию, и для левых особенно ценна попытка оторвать марксизм от советского эксперимента, который явно представляет собой воплощение авторитарного и эксплуататорского общества. Некоторые авторы ставят Восленского даже выше Джиласа, поскольку последний не так обстоятельно оперирует марксистскими понятиями и теоремами.

В этом и заключается главная проблема «Номенклатуры» — она написана марксистом, причём марксистом, который не интересуется другими социальными теориями, для которого Маркс, пусть даже и с определёнными поправками, является открывателем истинных исторических процессов. Именно отсюда возникает и симпатия автора к капитализму (отчасти, конечно, она вызвана и его собственным уровнем жизни в Германии, да), из абсолютной уверенности, что этот способ производства ещё не отжил своё, и коммунизм всё равно наступит с развитием производительных сил. Однако это резко сужает спектр анализа.

Вторая существенная проблема заключается в самой характеристике архаических обществ, которые Восленский толкует, исходя из теории АСП. Ясно, что автор совершенно незнаком с востоковедением, в том числе и отечественным, далеко не самым слабым в мире. Характеристика «восточной деспотии» как тоталитарной власти уже не является такой уж очевидной, уровень контроля государства над обществом не стоит преувеличивать. На Востоке и в древние времена существовали относительно свободные рынки, собственность, частное и групповое производство, даже ирригационные системы, в пику Виттфогелю, могли сооружать и корпоративные паевые объединения, не только централизованная власть. Поэтому сравнение советского строя с государствами Востока, которые просто не имели подходящих институтов и ресурсов для тотального контроля явно некорректно.

Третьей проблемой «Номенклатуры» становится журналистский стиль изложения, и ставка на сенсационные факты. Конечно, в 1970-е многие вещи, извлечённые Восленским, были шокирующими, для нас же они являются уже обыденностью, тем паче, что присутствуют определённые фактические ошибки. Впрочем, журналистский стиль и лёгкость изложения полностью окупаются замечательным вставным рассказом «Один день Дениса Ивановича», персонаж которого, быть может, превзойдёт по своей абсурдности даже солженицынского Русанова из «Ракового корпуса».

Кроме того, автор уделяет много места номенклатуре, но мало места, собственно, всем остальным. Как происходит осуществление власти и контроля? Мне кажется, что эффективность власти заключена в разрубании и разрушении горизонтальных связей в обществе, неспособность к объединению и договору. Вне сети горизонтальных связей человек становится частью системы подчинения вертикали, государственной власти. В силу того, что до революции подобные связи всё же существовали, их разрушение явно произошло ходе советского эксперимента, главным результатом которого стало не Победа, не полёт в космос, а эрозия общества и его атомизация, что очень ярко показали 1990-е годы. Этот важнейший фактор Восленский совершенно упускает из внимания.

Так зачем же читать Восленского в наше время, если его книга изрядно устарела?

Потом что он один из немногих, кто правильно ставит вопрос о взаимоотношении государства и общества в современной России. Главным подкупающим фактором становится то, что номенклатура живёт и здравствует и в наше время, причём она весьма неплохо вписывается в характеристики, данные в одноимённой книге… с прибавлением новой мотивационной составляющей – денег, значение которых резко возвысилось в связи с обращением «элиты» к зажиточным странам, что придало новый импульс и новое значение извлечению ресурсов и перераспределению денежных потоков. Номенклатура по прежнему правит Россией, общество по прежнему атомарно и разбито, конца и края этому не видно, любые перевороты, революции в таких условиях совершенно бесполезны.

…Сначала необходимо понимание.

Что же объединяет такие разные народы, как лужичский, чешский, боснийский, болгарский, русский? Абсолютно разные культуры, совершенно инаковые судьбы, своеобычный курс груз истории… И тем не менее, ощущается некое единство.

Язык. Славянские языки, неповторимые, текучие, хлёсткие и выразительные, каждый по разному, но остающиеся узнаваемыми друг для друга. Можно много рассуждать об общности прошлого, о метафизических связях, о генетическом родстве, и прочем эфемерном бреде, но всё одно в сухом остатке от подобных рассуждений останется фактор языка, который тянется своими корнями из далёкого прошлого. Но вот насколько эти корни глубоки?

К несчастью, тема поиска культурных и языковых корней славян очень сильно искажена и попорчена национальным шовинизмом, не важно, каким – русским, украинским, польским, сербским. Удревнение истории народа и вульгаризация его наследия стали бичом для историков, поскольку радужные и благоглупые мифы о славяноариях, подаривших миру все до единого значительные изобретения человеческого разума. Поэтому вполне оправдана и объяснима настороженность в отношении одиозных и смелых концепций древности того или иного народа – слишком уж они искажаются в болезненном сознании псевдопатриотической общественности. Однако не стоит возводить подобную настороженность в абсолют, и спокойно принимать нормально аргументированные и концептуальные работы об этногенезе славян, тем паче, что эта тема очень и очень сложна.

Имя лингвиста Олега Трубачёва (1930-2002) пользуется некоторой известностью в псевдопатриотической славянофильской среде, поскольку он славен идеями удревнения корней славян, поиском глубокой архаичности славянских языков. Однако так ли прост почтенный исследователь? Оказало – нет, и читатель сможет почерпнуть из книги «Этногенез и культура древнейших славян» (1991) немало любопытного.

Кто такой Олег Трубачёв? Прежде всего, он автор и редактор «Этимологического словаря славянских языков», что стало результатом его исследований в области сравнительного языкознания, а также учёный, немало вложивший в реконструкцию праславянского компонента в современных языках, пытающийся найти достойное место родной речи в индоевропейском семействе лингв.

Однако книга «Этногенез и культура древнейших славян» несколько расширяет диапазон его интересов, Трубачёв пытается выйти за рамки лингвистики, и пытается найти, ни много ни мало, прародину славянских племён, территорию, на которой зародились славянские языки. Тема очень спорная, требует множество кросс-дисциплинарных исследований, однако почтенный лингвист не унывает: с его точки зрения, лингвистики вполне достаточно для решения проблем не только этногенеза, но и, как видим, духовной культуры праславян.

Сразу отмечу, что книга Трубачёва весьма странно структурирована, и немного рыхла в своём композиционном единстве, и поэтому авторская аргументация представляет собой, по большей части, сбор разрозненных языковых данных, который читатель реконструирует, по сути, самостоятельно. Но по порядку.

Где обычно локализуют прародину славян? Л. Нидерле настаивал на Привисление, в современной Польше, В. Ключевский говорил, вслед за «ПВЛ», о Дунае, текстолог А. Шахматов располагал славян посевернее, в долине Двины…. Перечислять знатные имена можно долго. Трубачёв нашёл путь, в чём-то схожий с путём Ключевского, но подошёл к проблеме совсем с другой стороны.

Почему чаще всего лингвисты праславянскую родину локализуют к северу от Карпат? Потому что они отмечают близость с балтийской группой, а ряд исследователей (скажем, Владимир Топоров) настаивают на выделении славянских языков из балтских. Трубачёв иного мнения. Рассмотрев ареал топонимов и языковых контактов, он пришёл к выводу, что их генезис проходил в стороне друг от друга. В балтских есть следы языковых контактов с фракийцами и даками, по всей видимости, имевших место в регионе восточных Карпат, сближение же славян с балтами, по его мнению, произошли позже, когда первые двинулись на северо-восток, за Карпаты в северные леса. Если не рядом с балтами, то где? Почтенный лингвист обращает внимание на языковые контакты с центральноевропейскими группами, в частности, с иллирийскими, кельтскими и латинскими племенами, и нашёл немало связей, в которых балтские не участвовали. Следовательно, произойти они могли лишь в районе Центральной Европы, где подобные контакты могли иметь место на постоянной основе, то есть – южнее Карпат. Но где?

На среднем Дунае, считает Трубачёв. Нынешняя территория Венгрии, в районах вокруг озера Балатон. Гидронимия этого региона часто имеет славянское происхождение, причём не позднее, начала раннего средневековья, а более раннее, о чём говорят источники. Далее, отмечает Трубачёв, многие фонетические и этимологические инновации зародились именно в этом регионе, поскольку имеют отчасти балканское происхождение (Danco-Slavica), а отчасти выдаёт контакты с италийскими языками.

Такова основная идея лингвиста, идея вычисления региона формирования славянских языков посредством анализа языковых контактов и влияний. Трубачёв относит время их формирования к весьма древним временам, складывание праславянских диалектов он ставит вровень с формированием больших индоевропейских массивов, отвергая тезис о более позднем происхождении славянских языков. Но не стоит искать точную дату их формирования. Следуя за рядом лингвистов, скажем, за Николаем Трубецким, автор отказывается от идеи монолитного происхождения индоеропейских языков из единого ростка. Однако это не просто идея многодиалектного развития сразу нескольких групп одной языковой семьи – Трубачёв предлагает идею «эволюционного поля», ценимую сторонниками социальной антропологии. Язык, таким образом, эволюционирует не скачками и даже не конкретными закономерностями, а постепенно возникает в ходе усложнения общества, вписываясь в сложный многофакторный процесс развития человеческой коммуникации.

Таким образом, теория Трубачёва, которая, конечно, во многом исходит из попытки удревнения славянства, тем не менее, имеет свою аргументацию и право на жизнь, хотя, конечно, этих аргументов всё же недостаточно.

По поводу культуры. Основой этнического единства славян, и не только их, Трубачёв считает психологическую установку, выраженную в местоимении «свой», который отображал, по его мнению, архаичный пласт языкового самосознания, находящий свои параллели в италийских (suo, suus), германских (selb, suebb, suid) балкано-иллирийских (sue-ti), даже в более отдалённом греческом (idios, suedios), я припомнил хрестоматийное английское self, французское se… Отсюда автор выводит, например, название Schweiz, Sueones, Schwab, и прочее. Конечно же, соответственно, Slovene, «свои», «понятно говорящие», по интерпретации лингвиста. Мысль любопытная, вероятно, подобная самоидентификация возникала даже ранее некой общей широкой культуры, и несла важную роль в формировании базовых европейских этнических групп. Что характерно, Трубачёв ставит в центр своей идеи именно понятие рода как линиджной группы, делает основой мировоззрения, включая мировоззрения мистического. Отсюда и его концепция славянского язычества, в котором явления природы воспринимаются как нечто внешнее и неперсонифицированное, лишённое конкретного лика, более поздние культы, связанные с идолопоклонством он считает вторичными. Такой взгляд на язычество весьма оригинален, странно, что современные неоязычники, апеллируя к работам Трубачёва, обходят этот момент.

К несчастью, Трубачёв весьма мало внимания уделяет методам археологии, к которым он относится скептически, считая, что нельзя соотносить культуру с конкретным этносов (вероятно, отчасти это так). Но вряд ли справедливо его утверждение, что при раскопках фиксируют лишь «моду» на определённый тип, скажем, керамики или погребений (бывает и так), ведь в расчёт берётся замкнутый культурный комплекс материальных памятников, имеющий свои границы. Однако дело даже не в этом, а в самой степени владения археологическим материалом. Так, самостоятельное открытие славянами обработки железа доказывается автором чисто через лингвистикой, тогда как с точки зрения динамики развития металлургических технологий, открытых археологами, это довольно таки сомнительно. Достаточно часто Трубачёв путается и с датировками тех или иных процессов, например, концом оледенения или началом использования плуга на европейском субконтиненте.

Что до его идеи «дунайской прародины» с точки зрения археологии, то её можно попробовать отождествить с одним из элементов «Культуры полей погребальных урн», так называемой «Среднедунайской культурой» (XIV-IX вв. до н. э.), и именно она подходит под описанные Трубачёвым паттерны…. Хотя сам автор настаивал на III тысячелетии до н. э., но это уж как-то более сомнительно. Несмотря на это, не стоит умалять достоинства автора в ряде вопросов этнической истории: так, знаменитых геродотовых невров он отождествляет с кельтами, а венедов именует промежуточным между славянами и балтами индоевропейским компонентном, поглощенным теми и другими в ходе переселений народов.

Итак, что же перед нами? Олег Трубачёв слегка эпатировал после выхода своей книги, намекая на то, что его идеи были приняты однозначно в штыки. Однако это не совсем так – она вызвала скорее удивление, чем однозначное отрицание, и большинство славистов до сих пор относятся к идее древней дунайской прародины довольно скептически. Её основная проблема заключается в сумбурности изложения и аргументации, которая не имеет междисциплинарного характера, то есть основана исключительно на одном методе, то есть лингвистическом. Да, законы языка – одна из наиболее твёрдых и последовательных систем человеческого мышления, однако слишком много тонких и спорных моментов в метаязыковой реконструкции славянской культуры, здесь требуется всё таки более разветвлённая система методов.

Несмотря ни на что, «Этногенез и культура древнейших славян» является обширной и мощной работой, далеко продвинувшей понимание славянства как такового, и лично мне кажется, что выявленная Трубачёвым культурная черта самоидентификации через понятие «svoj» имеет будущее, поскольку опирается на базовую биологическую единицу социального. В любом случае, эту книгу должен прочитать любой, кто интересуется историей славянства, однако не стоит ждать ответа на все вопросы.

(Отзыв – наполовину рекомендация, наполовину – лёгкое недоумение).

Да, пора почтенным интересантам расставаться с образами богатой и пышной Турции, нарисованной сериалом «Великолепный век», и начать потихоньку изучать трагическую, но, видимо, справедливую судьбу этой некогда могущественной державы, некогда правящей целыми народами. Стоит помнить, что государство, ещё вчера штурмовавшее стены Вены, очень быстро скатилось к статусу «больного человека Европы», и бывшие завоеватели сами оказались в положении излохмаченной и стоящей на глиняных ногах державы… История Османской империи очень поучительна, и её необходимо изучать всякому, кто интересуется не только историей Турции, но и просто динамикой развития и падения обществ и государств.

С чего же начать? Читателю предлагается на выбор сразу несколько обобщающих творений об истории Турции, тем паче, что лет пять назад было переиздано и издано сразу несколько вариантов. Не берусь судить о качестве книги Кэролайн Финкель («История Османской империи»), однако несколько переизданных монографий отечественных туркологов (Петросян, Еремеев) не слишком для этого годятся. Для отечественной туркологии, в которой выходило даже слишком много обобщающих трудов, свойственны определённые перекосы. Так, базовое изложение во многом ориентировано на внешнюю политику, на военную историю и договора с другими державами. Хронология изложения тоже страдала: так, большое внимание уделяли расширению территории в XIV-XV вв., пик могущества в XVI, века же XVII-XVIII выписывались куда менее тщательно, а история XIX века начиналась с Танзимата. Ну и, конечно же, огромное место в повествовании занимало младотурецкое революционное движение. Внутренняя политика, за редкими исключениями, осталась на заднем плане, где-то в районе галёрки, рядом с культурой.

Однако, прежде чем лезть в специальные работы, стоит всё же обратить внимание на одну небольшую обобщающую книжку, которая изначально задумана была как учебник для студентов-востоковедов, и его автором является Михаил Мейер, учёный, занимающийся историей правящих слоёв в Османской империи с XV по XVIII вв. Дмитрий Еремеев, историк-этнограф, написал всего пару глав для этого пособия, и автором его является лишь постольку-поскольку.

Чем же привлекает нас именно эта книга? На двухстах страницах автор умудрился чётко, последовательно и кратко дать общий и сжатый очерк истории Турции, сбалансированный и хорошо структурированный. Эпохи плавно перетекают одна в другую, даже кратко упомянутые деятели пригнаны к соответствующему контексту своей эпохи, реформы и реакции описаны без лишнего славословия, но достаточно объёмно и показательно. Стоит также заметить, что книга написана в 1992 году, и избавлена от большинства псевдомарксистских славословий.

То есть, формально, перед нами такой чистейший неопозитивизм, следовательно, не нужно ждать от этой книги, тем более, книги учебной, откровений или каких-то интересных открытий. Это чисто для поверхностного ознакомления с темой, не более.

Итак, часть рекомендации закончена, перейдём к недоумению.

Книга Мейера служит прекрасной иллюстрацией того, как историки порою вольно обращаются с социально-исторической терминологией, или, ещё точнее, с анализом социального контекста тех или иных явлений. Например, автор употребляет для средневековой Турции термин «феодализм», однако его конкретно-историческое содержание представляется довольно-таки размытым. «Феодализм» подразумевает существование независимых правящих слоёв, скреплённых сеткой горизонтально-вертикальных связей между собой и нижестоящим населением. Однако в сём сочинении не совсем так. С одной стороны, существует тотальное подчинение населения тимариотам и прочим держателям, да, однако их собственное представительство на этой территорией закреплено властью государства. «Феодалы» представляют собой ненаследственных держателей, и, по сути, являются своего рода государственным кормлением, частью недоразвитой управленческой машины Империи. Является ли спущенный сверху «феодализм» «феодализмом»? Если вспомнить пример англосаксонской Британии, можно ответить утвердительно, однако здесь уже иная социальная схема В Англии эрлы были связаны с королём через службу ему, их присяга была обоюдной, в Турции господствовало полное подчинение султану, читай – его придворной камарилье, и полное отсутствие прав как таковых.

Но и это ещё не всё. Мейер пишет о том, что система управления была двойственной, с одной стороны, управленцы и «феодалы», с другой – местное общинное и цеховое управление. Но, позвольте, султанская власть Османии объявила себя собственником всего на территории своей Империи, всё население объявлялось едва ли не арендаторами. Какое может быть самоуправление при полном отсутствии собственнического начала, а также при весьма специфической налоговой и переселенческой политикой? Вопрос интересный, и совершенно неясно, как это всё работало… если работало вообще.

Так что, книга весьма любопытная, но вызывающая ряд вопросов.

В качестве общей истории Османской империи, плюс державы Сельджуков – самое то.

В качестве экскурса в ближневосточное Средневековье… Лучше Светлана Орешкова и её раздел в монографии «Очерки истории Турции», где всё изложено куда более последовательно и аналитично.

Рекомендую для первичного ознакомления.