Я хотел бы оправдать это произведение в глазах русскоязычного читателя, которому довелось либо читать отвратительный перевод, либо невнимательно ознакомиться с оригиналом. Взгляните на это произведение ещё разок, под другим углом. Увидите, у него есть потенциал...

Мне не выйти уже нипочём.

Там фигура в плаще заслонила проём,

Сигаретным дымя огоньком. Я о нём

Записал всё в дневник, и рядком

Почтальоны стоят на кровати моей,

Как в крови в свете красных огней

Барной вывески, что за углом.

Что ж, известно ему,

Стражнику моему,

Если я вдруг умру

(иль исчезну к утру),

Дневники попадут в ЦРУ

(штаб-квартира в штате Вирджиния).

Все пятьсот дневников

По пять сотен страниц

С пятисот адресов

Попадут в ЦРУ, я готов

(зря готовился, что ли я?)

Как при свете дневном

Я в проёме дверном

Вижу, как он приник

и, подняв воротник,

всё коптит сигаретным огнём.

И как кто-то другой

Там, в подземке ночной,

Тёмной, полупустой,

Под рекламой с бухлом,

Произнёс моё имя в уме.

Эти двое ребят

Уж давно говорят

Обо мне по подсобкам

В заброшенных зданиях.

Если вдруг позвонят,

В трубку мне промолчат,

Я услышу лишь смерти дыхание.

В баре, что за углом,

В туалете мужском,

За корявым бачком

Револьвер лежит выжидательно.

Там на каждом патроне старательно

Кто-то твёрдой рукой

Вывел имя моё, получателя.

Это имя везде в заголовках статей

и на папках в больших кабинетах.

Кто-то даже следил за старушкой моей.

Слава Богу, её больше нету.

Кто-то даже успел образцы завести

От мочи до харчи, и чего-то ещё приплести…

Кстати, я говорил, кто им всем подсобил?

Это брат мой родной со своей благоверною русской.

Это он всё просил,

Чтобы я подписал, чтоб все данные вбил

и вот здесь аккуратно заполнил…

Эй, послушайте! Слышите, хах?

Вороньё на постах,

Все с зонтами в когтях,

В молчаливом оцепенении.

Только нету ни капли дождя,

и глаза у них словно пенни.

Пара шпиков вчера

(явно из-за бугра),

Тех, что у ФБР на подкорме,

В автобусе сели на хвост мне.

Я сошёл на углу Двадцать Пятой и Лекс.,

Аккуратно уйдя от погони.

Жаль, таксист меня всё же запомнил.

А старуха из тех, что живёт надо мной,

Завела такие присоски,

Что лучи посылали в мой мрачный покой,

Те, как нож, проходили сквозь доски.

Будет ей поделом,

Обрубив провода, я пишу (не беда)

В свете вывески, что за углом.

Подсылали они (истинно говорю)

Мне такую собаку-жучка,

У которой, ну знаете, в пятнах бока

и прослушка зашита в ноздрю.

Знай, кишка не тонка, и электрощенка

Утопил насовсем я слегка.

В почту я не смотрю,

Там в конвертах открытки-взрывчатки

(«Отойди! отойди, мать твою, говорю!»),

Хрен вам всем, а не мои отпечатки!

В закусочной той, где за ланч четвертак

(ну той, где паласы с озвучкой),

Официантка ссыпала в солонку мышьяк

Вместо соли, двуличная сучка.

Я ваш план раскусил: цианид не иначе, тупица,

Подала мне на стол, маскируя миндаль под горчицей.

А вчера увидал я сквозь ночь огонёк

В небесах подозрительно странный.

Мнилось мне, что безликий и чёрный, что твой уголёк,

Человек пробирается в ванную.

Он прополз девять миль, я поклясться могу,

В тишине улыбаясь украдкой.

Я всё знаю, я видел их как наяву,

На фарфоре его отпечатки.

Телефон, что звонит, я давно не беру.

Разве я вам ещё не поведал?

У них план затопить всю планету к утру

Мерзкой жижей, а после устроить беду,

Захватить всю планету к обеду.

У них весь арсенал изощрённых умов,

Что разврат и порок защищают.

Слабительных тех, с которых не слезть,

и «свечей», что огнём полыхают.

Они знают, как Солнце стереть в порошок,

Одним залпом из супероружия.

Я же льдом обложусь и спрячусь в мешок,

Я с защитными чарами дружен.

Заходи же, любовь моя, кофе попьём.

Ты мне веришь, ведь ты же не дура.

Только знай, что не выйти тебе уже прочь нипочём.

Видишь, дверь заслонила фигура?..

Этот роман несомненно должен занимать какое-то особое место в пантеоне советской классики. Не только из-за причудливой истории своего создания, но уже потому, что подобных книг в принципе не бывает много. Казалось бы, это лишь приключенческий роман для подростков; эдакий «Остров сокровищ», разбухший до масштабов «Властелина колец». Некая следующая ступень сразу за Стивенсоном, только более детальная, размашистая и проработанная, что-то ближе к Сабатини. Да, немного наивная, возможно затянутая, но какая ещё из книг в этом разряде, разрази меня гром, пронесёт читателя по всем частям света, предложит ему луддитов, иезуитов, американскую революцию, проблематику работорговли и лирику в одном флаконе? Разве что какой-нибудь Жюль Верн (что, в принципе, уже показатель), да и тот, пожалуй, был куда скромнее в своих фантазиях. А уж количество харизматичных, подвижных и разноплановых героев сделало бы честь самому Джорджу нашему Мартину. Кстати, что особенно хорошо удалось Штильмарку, так это мотивация персонажей. Минимальное их количество появляется «в кадре» просто так, а в случае если кому-то из героев нет повода в нём фигурировать и действовать, автор аккуратно отводит его на время в сторону. Вот почему действующих лиц в книге вроде бы и много, но нет ощущения бессмысленного столпотворения. Вообще всё в этой книге в этой книге вызывает уважание: и кропотливость автора, и энциклопедичность его знаний, и красочность языка. Особенно учитывая антураж написания. Не хотелось бы постоянно возвращаться к нему, но его всегда имеет смысл учитывать. Видимо, это неотделимая тень «Наследника из Калькутты». Поэтому придётся констатировать и повторить: для романа, созданного в своих условиях, это более чем достойное произведение, которое заслуживает особого места и внимания.

Пожалуй, оставлю здесь не столько отзыв, сколько напоминание для самого себя, о чём же они, «Марсианские хроники», этот «гениальный винегрет». Конечно же, в первую очередь, о будущем человека и о грядущем цивилизации, о прошлом планеты и былом мира, о молодости и древности. О предчувствии, о начале Новой Эры (как о начале чего-то оптимистичного, и тут же, следом, пессимистичного). О первом контакте и разочаровании. О гибели и воскрешении. Об исходе и первопроходцах. О переселенцах и эмигрантах. О колонизации и экспансии. О пилигримах и коренном населении. О вере и миссионерстве. О неприязни и различиях культур. О них и о нас. О грёзах и иллюзиях. О доме и одиночестве. О тревоге и ожидании. О тоске и надежде. О невежестве, о вырождении и вновь — о начале Новой Эры...

Есть истина, скрытая под спудом вещей тяжелых, словно гробы, словно кубометры промерзшей земли, словно надгробные плиты. Кинг, закатав рукава, берёт на себя смелость отвалить этот груз, обнажая ту самую истину, которую никак не может принять никто из героев романа. Они здесь нарочито немногочисленны и очень архетипичны. И, надо признаться, в какой-то момент жизни все мы бываем очень похожи на кого-то из них, будь то маленькая девочка или седовласый старик. Мы понимаем их эмоции и отождествляем себя с ними, отчего читать «Кладбище домашних животных» порой так жутко. Чисто технически Кинг добивается этого с помощью одного-единственного приёма, всего одного ключевого чувства: любви. Того самого чувства, что никак не липнет к шерсти мертвых зверей. Этим и ужасны местные зомби; не тем, что они ходячие мертвецы, а тем, что они по-настоящему «чужие». Вот чем страшна эта книга.

«Жизнь — только слово, есть лишь Любовь и есть Смерть», спел нам однажды один популярный исполнитель. Стивен Кинг расширяет эту мысль до границ целого романа. Автору, наверное, можно было бы попенять за несколько топорный язык, который здесь почему-то прост и безыскусен, как музыка Ramones. Но, пожалуй, это и ни к чему, ведь в конечном итоге мы имеем лучший роман о Смерти, читать который местами неприятно, но так полезно и поучительно.

Очень показательный для сольного творчества Пехова цикл. Пусть и не слишком мудрёный, но вполне живой и прописанный на достаточную глубину. В меру вторичный, легко сложенный, местами смешной, с неплохой интригой. Да, порой всё очень мультяшно. Да, время от времени всё чересчур по законами жанра. Да, за частоту употребления «старого пеликана» Пехова, конечно, следовало бы предать анафеме. Но свою задачу книжный цикл выполняет; развлекает, отвлекает и не претендует на большее. Следует, увы, признать, что всё выше описанное показательно, к сожалению, лишь для сольного творчества Пехова, от которого Алексей Юрьевич впоследствии отрёкся в пользу писательского трио, из-за чего стиль его стал в известной степени иным и потерял долю своей уникальности...

Поначалу я затруднялся с выставлением оценки этому творению. Было нелегко определиться, может ли подобного рода энциклопедия заслуживать «десятки», столь же высокой оценки, как и полновесные номерные романы цикла. Какое-то время я колебался в поисках того, за что вообще можно снизить балл такой замечательной вещи. Впрочем, чем дальше я продвигался по тексту, тем яснее становилась картина. По порядку.

Первый плюс книги — это всё же её красота. Оформление, рисунки, общая стилизация, всё это, несомненно, на высшем уровне. Второй плюс — это уровень погружения, который она дарит. Мир Мартина, которому веришь и без того, становится ещё детальнее, связнее и глубже. Лучшего и представить трудно. Но есть минусы.

Один из них в том, что энциклопедия всё же не исчерпывающая и многого в ней недостаёт. Например, практически ничего не рассказано про Астапор, Юнкай, Миэрин и их историю. Та же история с Квартом. Такие места, как Морак, Марахай, леса Моссови и Ифекеврон упоминаются вскользь, одним-двумя словами. Про Ультос же или, например, город Крылатых людей и вовсе ни одного. Очень мало внимания уделено религии. Другими словами, много нового сверх того, что уже было известно, нам не расскажут.

Другой минус — это неровность повествования. Не все части этого опуса одинаково интересны: читать родословную Таргариенов (здесь явно заметна рука Мартина) действительно в разы увлекательнее, чем описания событий в последующей части. А уж про географические описания из третьей части и говорить не приходится: к концу они всё более сбивчивы, не так плотны и вообще местами скучноваты.

Тем не менее, несмотря на все придирки, «Мир Льда и Пламени» остаётся качественным, штучным продуктом и прекрасным подарком. Я ставлю ему 10, да простят меня Семеро...

Перед вами, выражаясь терминологией Лема, мимоид. Сумулякр. Хамелеон.

Волею своего причудливого создателя, обманчивая и хитрая тварь изворачивается, ускользает и на поверку оказывается совсем не такой, как на первый взгляд.

Вы ждёте, что вас с головой окунут в стремнину двоичного кода, окатят холодным цифровым душем. Вместо этого в вашей голове, от кости до кости, протянут магнитную ленту и запустят воспроизведение. Включится тёплый ламповый голос и шуршаще-аналогово заговорит где-то под самыми сводами черепа. На первых порах покажется, что вам подсунули что-то неудобоваримое, абсолютно нечитаемое. Напрасно. Пробираться сквозь заросли текста не потребуется. Голос автора на плёнке говорит не словами, но образами, и оттого ясен, как Божий день. Рассказчик, словно опытный нейрохирург, нарисует в мозгу тончайшие и точнейшие образы, едва-едва касаясь денотата, оперируя лишь на уровне ощущений. И это не вымученные словоформы современных писателей, это легковесный и живой мыслепоток.

Есть подозрение, что Гибсон, начиная писать свой роман, был полон ровно тех же сомнений и ожиданий, что и читатель, впервые берущий в руки книгу. Вот только химера, выползшая из-под зубчиков его печатной машинки, эти ожидания наплевательски обошла, словно тест Тьюринга. Вопреки желанию автора, она вышла такой, какая есть. Своенравной, прыткой и поразительно теплокровной. А что до читателя...

Wake up, Neo.

Neuromancer has you.

Прежде чем расшифровывать этот сигнал, приготовьтесь расчистить эфир и напрячь ваши принимающие антенны. Трансмиссия предстоит непростая. На первый взгляд это или непереводимая инопланетная тарабарщина, или тщательно закодированная передача. В действительности это короткий, но ёмкий месседж, скрытый за плотными облаками откровенно формотворческого «белого шума» почти постмодернистского толка. Идеально ложащийся на саундтрек к «Чужому», настоящий крепкий орешек, раскусывать который сплошное удовольствие.

Оценка: 9,5 стандартных единиц.

Если мысль о побеге в прошлое из настоящего кажется нам порой такой привлекательной, то почему бы идее сбежать туда из будущего не быть столь же заманчивой?

Первая книга классической ныне серии. Некая отправная точка, задавшая вектор, по которому станет развиваться цикл, а в дальнейшем и весь жанр детского детектива. Пусть и предельно наивная, но ещё свободная от навязанных самою же собой штампов, лишённая «хромоты», свойственной многим последующим книгам, она является для серии своеобразной визитной карточкой, подобно той, что была у главных героев.

Несмотря на то, что нового тиража нет уже более четверти века, «Тайна замка ужасов» станет прекрасным подарком всем поколениям. Для подростков это увлекательное качественное чтиво с загадками и расследованиями в духе мультика про Скуби-Ду. Для взрослых, знакомых с циклом, это повод встретиться со старыми друзьями и провести вечерок в середине девяностых. Те же, кто не знаком с Тремя Сыщиками, имеют шанс открыть для себя один из лучших примеров американской подростковой беллетристики середины ХХ века, да и просто — целую веху в истории детской литературы.

В «Дюне», на эпическом, развёрнутом среди песков полотне автор изображает целую Вселенную и — где-то на её фоне — одинокую точку, человека. Читателю предлагается найти её и увеличить до размеров Империи (сиречь Вселенной). Для этого Герберт вручает наблюдателю уникальную призму, сплавленную из теологии, философии, морали, политики, восточного колорита и оригинальных идей.

Искомый объект в результате поиска обратится в одного из самых харизматичных мужских персонажей за всю историю НФ, а само полотно, «Дюна», в одно из её наивысших достижений.

Читать обязательно!

У «Бестиария» Сапковского весьма специфическое значение.

Его, конечно, вряд ли будет использовать какой-нибудь начинающий фантаст для своих целей, так как получился тот чересчур «авторским». Слишком уж много в нём самого пана Анджея и его, цитируя автора, «собственных наблюдений, исследований и размышлений, его собственного мировоззрения и темперамента». По той же самой причине, впрочем, он может служить прекрасным проводником к любому тексту Сапковского, дающим довольно точное и ёмкое представление о фирменном авторском юморе и неповторимой стилистике.

Вряд ли кто из читателей саги обратится к этому перечню непосредственно во время прочтения основного цикла, чтобы обогатить или уточнить образ описываемого писателем гада. Зато «Бестиарий» идеально подходит, чтобы подготовить и переключить сознание читателя с любого предыдущего чтива на своеобразный и самобытный язык Сапковского.

В этом-то, равно как и вообще в относительной редкости подобных явлений, и заключается ценность сего произведения.

Вас приглашает на урок истории Нил Стивенсон, беспощадный и лютый рассказчик. В следующие 900 страниц он, словно картечью, нашпигует ваш мозг перемежёнными вымыслами фактами так щедро и искусно, что вы не станете жаловаться. Что-то из этих фактов вы могли знать раньше, ещё со школы, но не его вина, если вы прогуливали занятия. Поблажек не будет.

Речь пойдёт о разном: от алхимических опытов до королевских родословных, от европейских войн до морских сражений на другом берегу Атлантики. Но о чём бы Стивенсон ни повёл рассказ, вы поневоле признаете в нём Мастера.

Если он берётся повествовать об осаде Вены, это будет настоящая батальная сцена; если описывать алхимическую лабораторию — настоящим шедевром натюрморта. Он рассказывает о монетах, как завзятый нумизмат; рассуждает о Боге, как заправский теолог; описывает физические процессы и математические законы со знанием истового профессора. Но о чём бы ни шла речь, авторский слог будет убийственно забойным, а юмор — уместным и действительно искрометным.

Что-то из рассказанного — сущая правда; что-то — чистой воды вымысел, но слитое воедино, замешанное и доведённое в вашем сознании до кипения рукой Стивенсона, оно явится вам, словно некое физическое открытие, истинным откровением, уникальным самородком от литературы.

Человек человеку — товарищ, друг, брат и лекарство от меланхолии.

Дэн Симмонс, один из самых уважаемых мною авторов современной фантастики, начался для меня с «Террора». Отчасти поэтому, отчасти из-за определённой схожести формы и содержания, сравнение «Мерзости» и «Террора» для меня было неизбежно. Благо, ещё во вступлении сам автор не просто снисходительно позволяет так поступать, но и некоторым образом подталкивает читателя к этому.

Что же предлагается последнему на этот раз?

Перед нами всё тот же Симмонс-англофил: его строки по обыкновению буквально напитаны теплотой и любовью к британскому наследию, от военно-морского («Террор») до литературного («Гиперион», «Друд» и совсем новая «The Fifth Heart»).

Это всё тот же Симмонс-эрудит: обильными знаниями автор не прочь блеснуть практически в любой момент повествования, что, кстати, иногда выглядит совсем неуместно

Это всё тот же грешащий длиннотами

Мотивация персонажей и общая глубина проработки, надо отдать должное, здесь на прежнем качественном уровне. Однако «Мерзость», увы, уступает «Террору» в психологизме, драматизме и атмосферности. Это, собственно, и есть те слабые точки романа, которые делают его не вторичным продуктом и не бледной копией «Террора», но, с позволения, «младшим братом» оного.

Что касается йети... Они, поверьте, не испортят вам впечатление от книги.

8/10

«Спин», предшественник «Оси», был настоящим глотком свежего воздуха в жанре. Самобытным образчиком той НФ, по которой мы так истосковались. Приветом из прошлого; из, выражаясь лексиконом Уилсона, «темпоральной Арки». И, тем не менее, чем-то совершенно новым, свежим. В некотором роде, произведением Ренессанса.

Так и здесь, автор, искусно владеющий пером, словно предстаёт перед нами творцом Эпохи Возрождения. Он мастерски расширяет горизонты своего прежнего творения, вырисовывает детали, выписывает недосказанное, отсекает лишнее, с каждой главой придавая ему всё более совершенный вид. В итоге перед нами предстаёт удивительной силы полотно, триптих (увы, неполный без третьей части).

О чём оно? Как и положено произведению Ренессанса, о божественном. Не о Боге, но о божественном. Об иррациональности Иного. О его непостижимости, недосягаемости, о невозможности нашего с ним прямого контакта. О том, что подразумевал Микеланджело на фреске «Сотворение Адама».

Сюжет вообще богат на отсылки к библейским мотивам. Например, аллюзия на жертвоприношение Авраама — едва ли не краеугольный камень романа. Однако, метафоры Уилсона, вкупе с легкостью слога, столь художественны, что подобные образы не кажутся пошлыми или пафосными и не вязнут на зубах.

Что примечательно, даже сместив акценты на несколько иные (в сравнении со «Спином») предметы, автор обходится исключительно наработками первой части, не вводя в повествование ни одного нового понятия. Те же гипотетики, те же Четвертые, те же марсиане. И никаких «роялей в кустах».

Почти шедевр.

9/10

P.S.

Мой отдельный полкон переводчику!