«Убиты под Москвой» — повесть Константина Воробьева, с подачи Твардовского впервые вышедшая в «Новом мире» в 1963 году.

Осенью 1941-го года лейтенант Ястребов в составе учебной роты кремлевских курсантов занимает оборону у деревни к северо-западу от Волоколамска. Здесь им предстоит сдерживать наступление превосходящих сил противника.

Повесть по-настоящему страшная: она наполнена тем, что называется «саспенс» — напряжение растет медленно, неотвратимо, приближаясь к неизбежной трагической развязке, заявленной в самом названии. При этом масса говорящих деталей и точных наблюдений создает эффект полного погружения в текст, он буквально «затягивает» читателя в мерзлые окопы, холодит сердце нарастающим гулом вражеского самолета-разведчика, тревожит уже на уровне угрюмого осеннего пейзажа, которому вскоре предстоит стать театром военных действий, острием удара немецкого танкового прорыва.

Воробьев знает, о чем пишет — прошел через ад: фронт, плен, лагеря, два побега, партизанский отряд…

Литературная судьба его тоже была непростой – его какой-то нездешний, «западный» стиль и зачастую шокирующая детализация очень не нравились цензорам.

Нельзя не упомянуть и о судьбе автобиографической повести «Это мы, Господи!»: ее напечатали через десять лет после смерти автора, случайно (!) отыскав в архиве рукопись, которую Воробьев посылал в редакцию, еще будучи партизаном-подпольщиком! Увы, широкая известность пришла к писателю слишком поздно.

«Убиты под Москвой» — вещь исключительно киногеничная и яркая, поэтому, к счастью, экранизировалась неоднократно: «Экзамен на бессмертие» (1984 г., режиссёр Алексей Салтыков), «Это мы, Господи!» (1990, Александр Итыгилов), кроме того отдельные эпизоды повести нашли отражение в нашумевшем «Предстоянии» Никиты Михалкова.

«Василий Тёркин» — печатавшаяся по мере написания с 1942-го по 1945-й год, не нуждающаяся в отдельных представлениях, всенародно любимая, давным-давно разобранная на цитаты поэма Александра Твардовского — поэта, военкора, подполковника, главреда «Нового мира».

Образ героя возник у автора еще в 1939-м, в финскую кампанию, сперва Теркин был персонажем стихотворных фельетонов фронтовой газеты, но популярность его росла не по дням, а по часам.

Если «Евгений Онегин» — энциклопедия русской жизни 19-го века, «Тёркин» — настоящая энциклопедия Великой Отечественной войны, да и, в целом, моментальный снимок сознания страшной эпохи, убедительный портрет русского народа в один из самых трагических моментов его и без того непростой истории.

Теркин – нам всем не чужой, он свой в доску, живой и настоящий, при помощи магического четырехстопного хорея Твардовского ставший частью нашего личного опыта, всосавшийся прямо в кровь.

Тридцать глав, пролог и эпилог дают нам исчерпывающую хронику, яркий дайджест с передовой: от трагического отступления первых месяцев до Сталинградского перелома, от форсирования Днепра до взятия Берлина.

«Теркин» — поэма Пути, тут очень важна дорога-к-Цели (образ, развивавшийся автором еще в довоенной утопии «Страна Муравия»), дорога к Победе, которую проходит герой.

Гармонист, остряк и балагур, Теркин способен навалять даже самой Смерти, но горькие солдатские будни его не очерствили и не зачернили его душу – в нем важно, что он, прежде всего, очень добрый парень.

Из авторского кредо — «война всерьез, и поэзия должна быть всерьез», из личного боевого опыта Твардовского, родился один из безусловных поэтических шедевров 20-го века, не только в отечественном, но и в мировом масштабе.

Еще в 44-м Твардовский написал своеобразный спин-офф: «Теркин на том свете», но из-за изрядных расхождений с официальным партийным курсом, напечатана эта поэма была только в пятидесятые.

Памятники Теркину стоят в Смоленске и Орехово-Зуево, в Сатке и Гвардейске, «Теркина» неоднократно ставили в театрах — от Моссовета до МХАТа, а еще есть, например, чудесный моноспектакль 1979-го года в исполнении Олега Табакова, но главное подтверждение культурного масштаба Теркина спрятано в нас самих: достаточно просто закрыть глаза и попробовать вспомнить какую-нибудь строчку из поэмы — она придет незамедлительно, даже если вы перечитывали классика еще в школе.

«В августе сорок четвёртого» — впервые изданный в 1974-м году, культовый триллер Владимира Богомолова, бывшего офицера ГРУ.

В лесах прифронтовой полосы оперативники СМЕРШа – невозмутимый капитан Алехин, бывалый вояка «Скорохват» Таманцев и неоперившийся стажер «Малыш» Блинов, чьи розыскные действия курирует сама Ставка — ищут и находят матерых гитлеровских диверсантов, используя при этом весь свой нешуточный арсенал – от познаний в трасологии до стрельбы с двух рук по-македонски, от продвинутых органолептических навыков до способностей удержать в голове и вовремя вспомнить чудовищное количество примет, фотопортретов, характеристик, фамилий, чисел…

Едва выйдя, роман сразу же приобрел бешеную популярность – и не только благодаря исключительному литературному таланту автора, но и из-за новизны материала. До Богомолова работу отечественных спецслужб было принято показывать в сумрачно-романтическом ключе, особо не вдаваясь в детали, а тут получился настоящий экскурс во внутреннюю «кухню» контрразведки, который и теперь читается на одном дыхании.

Дополнительный эффект вовлечения создают включенные в текст многочисленные рапорты, ориентировки, сводки, начальственные телеграммы и т.п.

В 2001-м году роман был экранизирован белорусским режиссером Михаилом Пташуком, с артистами Мироновым, Галкиным и Колокольниковым в главных ролях.

«Повесть о настоящем человеке» — вышедшая в 1946-м году повесть Бориса Полевого, военкора «Правды», по легенде написанная им всего за 19 дней.

Это беллетризированная биография Алексея Маресьева – культовой фигуры советского пантеона, боевого летчика-аса, который, получив тяжелое ранение, ползком, через заснеженную чащобу, каким-то чудом добрался до наших позиций, на операционном столе лишился обеих ног, но и после всего этого, благодаря упорным тренировкам, смог вернуться во фронтовую авиацию и продолжал воевать и управлять самолетом, используя протезы. После возвращения в строй сбил 7 вражеских самолетов, а когда война закончилась – танцевал, катался на коньках и лыжах, и устраивал заплывы через Волгу.

Это не просто национальный бестселлер, переведенный и изданный в четырех с лишним десятках зарубежных стран.

Это не просто мастерски написанная книга про силу человеческого духа, про волю к жизни.

Это нестареющее, убедительное и зажигающее «мотивационное» пособие, которое хочется порекомендовать всем, кто сталкивается с жизненными трудностями.

В 1946-м году повесть была экранизирована режиссером Александром Стоплером с тогдашним секс-символом Павлом Кадочниковым в главной роли.

«Живые и мертвые» — написанный в 1959-1971 годах, трехтомник Константина Симонова, выпускника Литинститута и фронтового корреспондента «Красной звезды», Отечественную войну закончившего полковником, объездившего полмира и побывавшего почти во всех «горячих точках» своей эпохи – от Халхин-Гола до Даманского.

Главный герой, политработник Синцов, в июне 41-го человек военный скорее формально, а по сути – литератор, журналист, попадает в самое пекло первых месяцев отступления и, оставшись без документов, вынужден начинать службу «с нуля».

От рядового ополченца — до начштаба, Синцов проходит через страшные и величественные этапы: оборона Москвы, битва за Сталинград, белорусская наступательная операция «Багратион»…

Симонов суммирует собственный военный опыт и наблюдения, руководствуясь написанными ранее дневниковыми заметками, статьями и очерками.

«Живые и мертвые» — многофигурная панорама, с запоминающимися и яркими героями, подкупающая острейшим психологизмом, засасывающей детализацией (сейчас такое называют «мокьюментари») и сдержанной авторской интонацией.

Герои Симонова, без всякого надрыва и пафоса, без рефлексии, войной занимаются, как работой – смертельно опасной, но необходимой; пусть вокруг полыхает огненный ад, враг давит числом и техникой, перебои со снабжением и подкреплениями, эти военные люди, сцепив зубы, просто выполняют поставленные задачи, какими бы невыполнимыми те не казались.

Первый и второй тома «Живых и мертвых» были экранизированы режиссером Александром Стоплером в 1964-67-м годах с блестящим актерским ансамблем (Лавров, Папанов, Ефремов, Визбор и др.).

«Ягодные места» — роман знаменитого поэта Евгения Евтушенко 1982-го года.

Книга не то чтобы про Русский Космос, но начинающаяся с космической темы и изящно ей завершающийся, а между первой и последней страницами: целый калейдоскоп героев, эпох и образов, «лоскутное полотно» из социального и лирического, энциклопедия советской жизни, наше «Макондо».

Евтушенко, всерьез проникшийся русским космизмом после съемок во «Взлете» Кулиша в роли Циолковского (1979 г.), закладывает в этот этапный роман всё: и киношный опыт, и немаловажный личный эпизод общения с Гагариным, и Циолковского, и даже его понимание развития будущего человечества — в виде «лучистых атомов Галактики Бессмертия», которые наблюдают за своим чудаковатым предсказателем.

«Юрий Гагарин» — первый биографический опыт литературного критика Льва Данилкина в жанре «ЖЗЛ», вышедший в 2011-м году (в дальнейшем он напишет не менее интересное жизнеописание В.И. Ленина).

Скурпулезная подборка заметок в СМИ, мнений друзей, коллег и современников нашего Космонавта Номер Один, из которой вырастает не памятник, но живой человек – со своими достоинствами и недостатками, но достоинств в нем столько, что они перевешивают всё, и любим мы Нашего Юру только сильнее.

Внимательно наблюдая за своим харизматичным героем, с одинаковой яркостью являющим себя что на чаепитии у английской королевы, что на слете заполярных оленеводов, Данилкин приходит к свежему выводу: Гагарин – не только ключевая состоявшаяся фигура отечественной истории (тут особых вопросов нет). Гагарин – ключевая НЕсостоявшаяся фигура нашей истории.

Эффективный управленец, одержимый мечтой о звездах, всеми любимый – если бы не трагедия 1968-го – Гагарин, как минимум, «дожал» бы Марс, а то и дорос бы то руководителя СССР – а там бы, глядишь, всё обернулось бы иначе.

«Омон Ра» — написанный на изломе эпох, в 1991-м году, первый нашумевший и скандальный роман Виктора Пелевина, главного отечественного мистика и магического реалиста.

Криптоисторический триллер про смертников, призванных по-настоящему погибнуть ради торжества запоздалой отечественной «лунной программы», на деле – павильонной «показухи», на момент выхода многими современниками был воспринят как меткий плевок на могилу Советской Космической Мечты.

Но с годами стало понятно: не плевок это был, а написанная кровью сердца эпитафия.

Потыкав копьем в ветряные мельницы коммунистической утопии, автор всерьез и надолго обосновался на их развалинах, заняв круговую оборону с «глиняным пулеметом», и если сейчас и есть в нашей стране писатель, способный вдохнуть новую жизнь в мечты предков и являющийся буквальным олицетворением понятия «русский космос», это, несомненно, Виктор Олегович.

«Полдень, XXII век» — культовое произведение писателей-фантастов Аркадия и Бориса Стругацких, по частям начавшее выходить в ключевом для отечественной космонавтики 1961-м году.

«Компилятивная» повесть-утопия, состоящая из 20 рассказов разных лет, объединенных общим сеттингом, вместившим все главные вопросы поколения: технократическая Земля Будущего, общество победившего коммунизма — без денег и границ; развивающаяся космическая экспансия, терраформинг Солнечной Системы, кибернетика, новые воспитательные концепции, контакт с внеземным разумом…

Задуманный как полемика с сумрачно-строгой эпопеей «Туманность Андромеды» Ефремова, где философские концепты зачастую довлели над психологизмом, по форме «Полдень» отсылал к остро-модной прозе Хэмингуэя и задавал новый формат отечественной фантастики: населенный живыми людьми мир, в котором уютно жить и интересно работать. Мир, о котором и помечать не грех.

В дальнейшем Стругацкие напишут про «вселенную Полудня» еще около десятка повестей и романов, которые не теряют своей актуальности и сегодня. Фанфики по мотивам, полемические оммажи и вольные продолжения цикла появляются с завидной регулярностью.

«Понедельник начинается в субботу» — вышедшая в 1965-м году повесть про программиста, по сказочному стечению обстоятельств ставшего сотрудником расположенного в северном городке Соловец закрытого НИИ, занимающегося проблемами чародейства и волшебства.

«Понедельник» вместил в себя все ключевые «магические» архетипы – от неразменного пятака до сторуких грузчиков-гекатонхейров, от прожорливого кадавра «неудовлетворенного желудочно» до дивана-траснлятора; плюс все «хэштеги» шестидесятых: от стиляг до «лысенковщины», от первых ЭВМ до социалистических НФ-утопий.

Он заложил канон отечественного «городского фэнтези», его эхо слышится и в хтонически-конспирологических конструкциях Пелевина и в нашумевшей «дозорной» саге Лукьяненко.

По нему в 1982-м режиссер Бромберг снял «Чародеев» — один из главных отечественных «новогодних» мюзиклов-ромкомов с Абдуловым и Яковлевой.

Но важнее всего, что «ПНВС» ухватил и донес до потомков уникальный дух 60-х: времени, когда рывок научного прогресса обещал – буквально завтра — звездную экспансию и всеобщее изобилие, энтузиазм не приходил по разнарядке сверху, а как бы насыщал собой жадно глотаемый воздух, все были вовлечены в НТР и чувствовали себя частью грандиозного творческого проекта, а выходные (как явствует из названия) воспринимались как какая-то необязательная пауза, потому что на работу ходили, как на праздник.

«Пикник на обочине» — вышедшая в 1972-м году повесть про расположенную в неназванной капстране Зону, оставшуюся от краткого посещения незваных инопланетных гостей, в которой творится всякая чертовщина и куда, в поисках уникальных внеземных артефактов и в обход войсковых кордонов, ходят профессиональные мародеры-«сталкеры».

За адаптацию «Пикника» для кино в 1979-м году взялся титанический Андрей Тарковский, удачно совместивший сеттинг Стругацикх с отечественным материалом. Получившаяся у него трансцендентная драма-притча «Сталкер» с Кайдановским является общепризнанным международным культурным достоянием. Тарковский довел до афористического совершенства главный мессидж повести – про нравственное перерождение одного отдельного взятого запутавшегося в себе современника – ходока и хапуги, в своем путешествии через сновидческие пейзажи Зоны, сквозь паутину сиюминутно-личного открывающего для себя космически-абсолютное (сакраментальное «счастье для всех даром и пусть никто не уйдет обиженным»).

С апреля 1986-го, когда на весь мир грянула катастрофа на ЧАЭС, постапокалиптический мираж «Пикника» уже невозможно воспринимать иначе, как зловещее предупреждение-предсказание, и рефлексии на эту тему вылились в середине нулевых в беспрецедентную франшизу «S.T.A.L.K.E.R.‎» — компьютерную игру-бродилку и последовавшие за ней сотни книг-новеллизаций, и даже после ее официального закрытия успешно функционируют проекты-подражатели, ежемесячно заполняющие прилавки книжных своими «эксклюзивными» Зонами и сталкерами, артефактами и мутантами…

«Трудно быть богом» — опубликованная в 1964 и относящаяся к авторскому циклу «Полудня» (утопическое общество 22-го века, где коммунизм построен и земляне заняты активной космической экспансией и терраформингом) повесть про историка, с целью сбора данных на предмет будущего «прогрессорства» (т.е. дотягивания отсталого общества до «полудневского» гуманистического стандарта) «нелегалом» заброшенного на чужую планету, в живописно-мрачное государство Арканар, живущее по законам средневекового зверства и мракобесия.

Хороший парень Антошка, выдающий себя за надменного дона Румату, изо всех сил старается не «заиграться», не забывать про задание и не «выть с волками по-волчьи», пытаясь спасать среди жестокости и мрака ростки творческой и научной мысли, но арканарские монстры и влияние среды, разумеется, оказываются сильнее.

Судя по всему, именно «ТББ» — повесть, из которой вышел страшно популярный в нашей стране жанр «попаданческой» фантастики – тысячи и тысячи книг про наших современников, оказывающихся в экзотических временах и сеттингах, всякий раз пытаясь что-то изменить и исправить, «разогнать» прогресс и переписать историю, вопреки всем эволюционным законам и «эффектам бабочки».

Первая попытка экранизации повести была сделана в 1989-м году ГДРовским режиссером Фляйшманом, у которого получился неопрятный, но по-своему обаятельный трэш-боевик в «конановском» вкусе. Второй подход к «ТББ» сделал кино-колосс Алексей Герман, работа над картиной продолжались четырнадцать (!) лет, и премьера состоялась в 2013-м, уже после смерти режиссера. Получилось что-то небывалое: не то чтобы фильм, а страшная и грязная, засасывающая брейгель-босховская вселенная-макрокосм, где каждая муха и плевок вплетены в канву повествования — настолько убедительного, что в нем вроде как можно жить, правда язык не повернется называть это «жизнью».

«Бессильные мира сего» — вышедший в 2003-м году второй роман «Витицкого», получился еще более мрачным, еще более мета-модернистским, еще более «толстым» и еще более поколенческим, чем «Поиск…». И, кажется, гораздо более «личным».

Это история про компанию усталых и разочарованных людей с паранормальными способностями. Могучий гипнотизер, «ходячая энциклопедия», «детектор лжи», гений-математик, повелитель насекомых, «страхоборец», «благоносец» и даже «народный волеизъявитель» — из-за шантажа последнего в связи с грядущими выборами губернатора и раскручивается лихая интрига романа. Всех этих (и еще многих других) уникумов в свое время «открыл» наставник-«сэнсей», тоже человек уникальный, связанным с разработками сталинских военных в области практического бессмертия. У каждого из них есть какой-то Дар, но никто из них толком не может или не хочет его применять, безуспешно ища свое место в жизни.

«Бессильные» — это печальная рефлексия на тему «Полудневского» прогрессорства – в утопии Стругацких одним из важнейших постулатов было: у каждого человека есть свой талант, который необходимо развивать, главное – обнаружить его как можно раньше (во вселенной Полудня для этого существовала целая педагогическая система). Но на рубеже девяностых-нулевых это уже не может считаться панацеей: так, в романе есть персонаж, главный талант которого в том, чтоб, натурально, ненавидеть людей.

Это нелегкое чтение как в физическом (роман перенасыщен скрытыми и явными цитатами в спектре от анекдотов до рекламных слоганов, разбегается борхесовскими «тропками», разрывая нарратив в самых неожиданных местах, причудливо тасует событийный ряд, а время от времени вообще включает дэвид-линческую «психофугу»), так и в духовном смысле – в разочаровании и усталости героев мнится искренняя грусть и горечь самого автора: куда-то не туда мы все направляемся, не к гуманистической Утопии, а вовсе в противоположную сторону.

Но дочитав «Бессильных…» до конца хотя бы единожды, возвращаться к ней тянет снова и снова, где-то там, в калейдоскопических размывах интонаций, в мозаике диалогов и событий, в переплетающихся сумеречных тенях ассоциаций, вновь и вновь ища ответы на самые важные вопросы эпохи.

«Поиск предназначения или Двадцать седьмая теорема этики» — первый из двух сольников Витицкого-Стругацкого, написанный в 1994-95 годах.

Очень мрачный, запутанный по форме и неоднозначный по содержанию, во многом, очевидно, автобиографический — в судьбе героя множество пересечений с авторской: блокадное детство, работа в НИИ, экспедиции, спонтанное увлечение писательством (в книге не имеющее таких далекоидущих последствий, как в жизни автора), даже в какой-то момент проблемы с КГБ (в книге имеющие куда более далекоидущие последствия).

История ленинградского программиста — самого обычного человека, из тех, которых презрительно величали «кухонной интеллигенцией», никакими особыми талантами не обладающего – ну, разве что вот способностью «откачивать» после странных приступов давнишнего друга, большого путаника и пижона, работающего в каком-то секретном «ящике». Двигаясь сквозь года и эпохи, взрослея и меняясь, постепенно, с нарастающим ужасом и изумлением, герой обнаруживает в себе некую скрытую силу, способную физически устранять людей, в той или иной степени влияющих на его судьбу. Силу эту невозможно контролировать, но проявления ее становятся все более навязчивыми, и, в конечном счете, радикально меняют биографию героя.

В по-нуарному промозглой, раздираемой внутренними конфликтами, населенной диковинными монстрами (как в переносном, так и в буквальном смысле), антиутопической России Будущего, он достигает невероятного могущества – становится ключевой политической и медийной фигурой, самым перспективным кандидатом в Президенты. И продолжает недоумевать: в этом, что ли, было Предназначение?

Но Стругацкий не был бы Стругацким, если бы не пришел к куда более парадоксальным, мрачным и отрезвляющим выводам, ссылаясь на 27-ю, вынесенную в название романа, последнюю из доказанных Спинозой этических теорем: «вещь, которая определена Богом к какому-либо действию, не может сама себя сделать не определенной к нему».

Может показаться, что со времен великого сборника «Ананасная вода», в котором В.О. вдруг вступился за (им же самим ранее разогнанное) ностальгическое отечественное облако тэгов, с гагаринской улыбкой, циолковской бородой и счастьем для всех (даром), Пелевин пишет из года в год один и тот же роман-анекдот, упирая на буквализированные метафоры и разоблачение текущих сетевых хэштегов, мемов и коммерчески успешных жанров в спектре от хронооперы до полицейского триллера. А вот вам про консюмеризм, а вот про гебню, а вот вам про Украину, а вот про экзистенциалистов, а вот вам про соцсети, а вот вам еще! «Сталкеровской» колбасой по мордасам. Шлёп-шлёп-плюх! Уноси готовенького.

Но было бы странно, если бы нам казалось что-то другое: за прошедшие лет девять ветряные мельницы и темницы духа, с которыми уже тогда бился последний рыцарь нашей литературы, стали более-менее бастионами национального самоопределения и фундаментом новейшей медийной повестки.

В этом отчасти есть и наша вина, что великому философу из Чертаново, переместившись куда-то в Шамбалу, приходится и оттуда талдычить нам про одно и то же по нескольку раз подряд, упражняясь в доступности изложения материала, всячески кривляясь и жонглируя мясными деликатесами. И что наилучшим, видимо, способом подачи этого материала в наши дни являются анекдоты из газеты «Тёщин огородик» и нарочито вульгарные каламбуры, которые в пору на тачанках и бронепоездах рисовать (прям как встарь «Даешь ПОО(б)» и т.п.). Ну, а мы разве иначе поймем? Это не у Пелевина проблемы с фантазией, это у нас проблемы с тем, что мы живем в ожившей фантазии Пелевина. В его этой самой буквализированной метафоре.

А он ведь еще когда предупреждал! Фейсбук, айфон, гламур, гендер, политкорректирование, стартапы, жизнеутверждающие коучи, духовные гуру и психоактивные вещества, бодипозитив и метанарратив… Как же хорошо, что есть человек, который может нам (в который раз) спокойно и сочувственно объяснить, до каких космических степеней и анатомических пределов нам это всё НЕ надо. Буддизм и мизогиния, за которые по привычке цепляется аудитория, тут, конечно, особо не причем – самым буддийским текстом у Пелевина до сих пор остается сонет «Психическая атака» (тот, в котором вместо букв — солдатики), а самым мизогиничным — рассказ «Ника» (хотя там даже не про девочку), скорее тут можно наблюдать ностальгическое возвращение к мезоамериканской эзотерике, с которой всё когда-то начиналось на рубеже девяностых, но сколько в этом печальной самоиронии!

Препарируя привычные смыслы, высмеивая повседневный абсурд нашей жизни, абстрагируясь до внетелесных материй, В.О. учит нас, как кажется многим сетевым обозревателям, вовсе не выключать «голову» и «сердце», а совсем наоборот. Но чем дальше – тем чаще так, чтоб нам было понятней. И это больше говорит о читателях, чем об авторе.

Проблема с пелевинскими цитатами, что уровень их афористичности настолько высок, что начав с одной-двух, довольно сложно будет остановиться. Не будем ничего цитировать из «Фудзи», хотя там много прекрасного, но вот еще в девяносто девятом, помните, сказал же: «…надо, чтобы была четкая и простая русская идея (…) тыр-пыр-восемь-дыр и нефига так глядеть». Уже тогда возникли опасения, что пяти страниц, выделенных персонажу заказчиком, будет маловато – а тут, как показывает практика, и шестнадцати романов не хватает. Но общие контуры более-менее наметились, спасибо. Извините, что до нас так долго доходит.

А вообще нам всем, конечно, ужасно повезло, что в эти неспокойные времена у нас есть Виктор Олегович. Только на него вся и надежда.

Домовой Липунюшка вместе с собратьями встречает запряженный горынычами обоз с березовым лесом, следующий маршрутом «Земля-Луна» в рамках межпланетного экономического проекта, завязанного на поставки гелия-3. Лес нужен домовым для того, чтоб возвести посреди реголитовой пустыни город-сад Китежградье.

В незамысловатой и дурашливой, на первый взгляд, миниатюре «Русский космос» Максим Тихомиров формулирует нашу национальную идею, над которой сломало перья не одно поколение отечественных литераторов, с такими легкостью и изяществом, что аж сердце радуется.

Ну, действительно: что еще может нас всех объединить, примирить и вдохновить, если не завещанная Циолковским и Вернадским, намеченная Королевым и Гагариным, так долго чаемая, выстраданная и вымученная космическая экспансия? И вовсе не удивляет, что первыми, по Тихомирову, к воплощению идей терраформинга приступают древние русские хтонические духи, лесовики и домовики. Не в блестящем гермошлеме и серебристом комбинезоне являет себя нам национальная идея, а в потертой душегрейке и сбитом набок треухе. Исконно-посконная, «мозолистая и своя». Самая-самая настоящая!

Мощный старик Александр, отставной спецагент и «решатель вопросов» на службе царя Потэхии, по зову бывшего шефа возвращается с заслуженного отдыха на удаленной ферме. И тотчас оказывается в эпицентре глобальной интриги с участием наследника трона, коррумпированных дельфийских жрецов и загадочного «H» — «сторукого» суперзлодея и главы преступного синдиката, про которого толком неизвестно ничего, даже его пол.

Действие рассказа «Кровь, вино, луна и сандал», объединяющего все излюбленные Сергеем Карповым приемы и мотивы – от отсылок к голливудским экшенам до препарирования догматов классической философии, происходит в альтернативной античности, просторы которой бороздят летающие корабли и мраморные поезда в «сто рабских сил», где курят нектар и палят из автоматических арбалетов, и где в бескомпромиссный «хардбойледный» замес оказываются втянуты даже олимпийские боги.

Поскольку главный герой всю жизнь мечтал вовсе не о карьере спецагента, а о лаврах стендапера, действие закрученного триллера периодически прерывается запоминающимися камеди-скетчами, а заканчивается всё, согласно законам греческого театра, выходом хора, исполняющего напористый гангста хип-хоп.

Когда Тихомиров обращается к планетарной фантастике, поневоле ждешь чего-то эпичного, какой-нибудь барочной космооперы: сходящихся в беззвездной пустоте армад гиперсветовых крейсеров, мелькания смертоносных лучей, кшатриев пикирующих скоростей, гаснущих и зажигающихся коллапсаров, космогонической пляски стихий...

Но «Забытые вещи» — другие.

Меланхоличная, раздумчивая, созерцательная, какая-то очень осенняя (наверное, из-за повсеместной ржавчины, задающей основной колористический тон) зарисовка. Брошенный хозяевами робот Зойд Сайнет бесконечно долго бродит по брошенному же орбитальному городу-порту, пытаясь разобраться — куда вообще все подевались? И единственный, кто разделяет его одиночество — прожорливые лупогазые фрегаты, неуклонно подъедающие свидетельства былой космической экспансии человечества.

Тут прямо как с поздним «Аморфисом» — за мощным рыком гроулинга и яростными запилами бронебойных хитов, нет-нет, а вдруг проглянет лиричная и нежная баллада — затаи дыхание, слушатель! Остановись, случайный путник. Присядь, отдышись, подумай о главном.

Тексты Натальи Фединой всегда отличает глубокий интерес к сфере человеческих чувств, острый психологизм и «живой нерв», поэтому особенно интересно рассматривать преломление этих тем на примере зарисовки «Мяу-мяушки-баю», главный герой которой даже не человек, а кот!

Этот кот живет в комнатушке над баром, где пахнет специями и ромом, где собираются ушедшие на покой циркачи. У кота есть человек в штанах с лампасами, сон которого он охраняет. От которого он отгоняет ноябрь. Уютный и теплый, как кот, магический реализм, обращается экзистенциальной драмой о рок-звезде на покое, о конфликте воспоминаний и грез, о молодости и старости – не в буквальном, а в метафизическом смысле. Драмой, ершистой и своенравной как… ну, как кот же!

Кот тут не только главный герой, но как бы способ изложения материала. Сам текст – это кот. Он может пройти мимо читателя, дергая усами и с независимым видом помахивая хвостом. А может сесть читателю на колени и внимательно заглянуть в лицо. Он гуляет сам по себе. И да, автор не обманул: этот кот про любовь. И, безусловно, у него лапки.

Написанная с большой фантазией, и при этом очень достоверная зарисовка из жизни работников листопрокатного стана, опытного слесаря Ильина и сварочного автоматона «свароги-28», которым на смене предстоит встретиться с чем-то таким, что не регулируется нормативами производственной техники безопасности, и в связи с этой встречей по новому взглянуть на свои непростые личные отношения.

Сивинских нечасто обращается к формату прозаической миниатюры, заходя на эту территорию, в основном, с поэтических позиций. А совершенно напрасно!

Потому что, как мы видим на примере «Свароги», даже в мини-формате автору с блеском удается уместить все свои коронные фишки и, так сказать, тэги. Тут и заводской быт, описанный с большим знанием дела и симпатией, тут и узнаваемые (но это не значит, что не способные удивить) типажи, и яркая техно-фэнтезийная шестереночно-механическая эстетика, и живые диалоги, и неожиданные эзотерические концепции, и выхваченный «прямо из жизни» профсленг, и неизменные перченые шутки и, конечно же, светлый гуманистический посыл. Неправда ли большой потенциал? Да тут и на оригинальный мистико-производственный роман хватило бы!

Тихон, абориген-самоед из последнего призыва обреченного Белого воинства, решает устроить достойные проводы корнету Виленскому, но вместо этого ненароком подводит черту под, без сомнения, самой величественной и героической, самой жестокой и кровопийской из всех многочисленных эпох становления отечественной государственности.

Крестопад – что это, как не лучшая метафора беспощадной русской Смуты?

Юрий Некрасов – писатель непростой, неочевидный и с секретом. Начав с веселых деконструкций кинговских, толкиновских и сапковских вселенных, в 2011-м он выдал роман «Брандлькаст», совершенно эпичную, многогранную и тяжелую для случайного читателя вещь; на словах «фрик-фэнтези», а по сути – вдумчивый экскурс в подсознание отдельного взятого современника, роман, вроде как, сугубо автобиографический, а на самом деле – остросоциальный репортаж из внутричерепных коробок целого поколения.

В миниатюре «Крестопад», как бы между делом, Некрасов обращается к одному из самых болезненных периодов нашей истории.

«Доброй ночи! Тема нашего сегодняшнего шоу — «Русская хтонь». На связи с нашей студией специальный корреспондент из Сердца Тьмы, Юрий Некрасов, ведущий прямую онлайн-трансляцию из глубин снежного ада. Юрий?!...»

Развивая удачный опыт «Брандлькаста», автор углубился в личный материал, и с этапами этой тщательной работы можно познакомится на авторском канале-телеграм «Страхи мужика». Можно с трепетом и волнением наблюдать, как Юрию Александровичу удается воплотить давнишнюю мечту многих литераторов – овладеть вот этим самым, что каждый раз ускользает от нас всех при пробуждении, выхватить из-под ресниц, из-под подушки, состояние «между-сном-и-явью», захватить его умелой рукой и наколоть на булавки, рассовать по ящикам, организовать и выстроить, и классифицировать, снабдив скупыми ярлыками и краткими комментариями специалиста. Как ему это удается?

«Юрий, вы нас слышите?!... Мы вынуждены прервать онлайн-трансляцию, у нас тут помехи. Экран заслонила чья-то рука. И, скорее всего, это была Рука Бога…»

Тихомиров – автор масштабный и многоликий, опытный экспериментатор и жанровый хамелеон. Хотите актуального киберпанка с такой ядовитой сатирой на тему сетевых баталий, что аж слезы из глаз? Пожалуйста! Хотите ностальгически-гуманистический, с космическими картами в пыльных планшетах, оммаж классикам? Держите! Хотите «ближний прицел» с вездесущими рекламными наноботами и пресловутой «серой слизью»? Легко.

При этом работы Максима всегда отличаются особой атмосферой, предельным вниманием к мельчайшим деталям сеттинга, к проработке декораций, отчего создается дополнительный фактор читательского вовлечения. Поэтому особенно интересно наблюдать, как автор заглядывает в Заполярье, знакомое ему отнюдь не понаслышке.

«Медведица» — вещь самоценная, с запоминающимся фантдопом и глубоким содержанием. Но тут важно не только ЧТО, но и ГДЕ. Лирическая история стажерки-ихтиолога Анечки и урсога-зверогибрида Умкыра важна не только своей эпатирующей формой (история любви между девушкой и говорящим медведем), не только серьезным философским мессиджем (а что такое вообще «человек»? с чего он, так сказать, начинается?), но и тем, где все это происходит (и с каким тщательным вниманием это описано).

Тут — особая поэтика, уникальное настроение нашего Севера, где и не такое случается.

Хотя всё указывало, что не нужно. Хотя все были против. Хотя всем было ясно: ну, какая из них пара? Да и о чем вообще думали, занимались бы лучше своими научными изысканиями (что они там вообще изучали – это отдельный разговор, трудно представить другого автора, у которого вводимый в контекст повествования термин «копрология» смотрелся бы не как постмодерновая бравада, а как жизненно необходимый для погружения в материал элемент).

Но… Север. Все тут особенное: от цветущего иван-чая до айсбергов, от потеков ржавчины на спутниковой тарелке до щедрых звездных россыпей по ночам. Наш фронтир… Здесь даже воздух другой!

Тексты Максима Тихомирова отличают яркие фантастические допущения и злободневная тематика, остроактуальные жанровые тенденции и глубокая симпатия к произведениям классиков, сочетание ехидных и метких моментальных снимков «сознания эпохи» и глубокого гуманистического посыла.

Это то, что называется «слипстрим» — бурный водоворот на границе между традиционным гиковским сайфаем и современной прозой, между эскапистскими мечтами о ракетах-телепортах-аэродосках и сатирической реакцией на то, что прямо сейчас происходит за окном.

Рассматривая миниатюру «Рубиновый дождь» с таких «пограничных» позиций, можно убедиться, что это не только яркая, мастерски написанная зарисовка в жюль-верновском духе, где рафинированные жители небополиса, вооружившись зонтиками, моноклями и корзинками для пикников, спешат насмотреться на поверженного монстра-левифана.

Возникает такое ощущение, что это еще и очень правдивый, наполненный горькой иронией, экскурс в нашу современную постмодернистскую медийную культуру, где прожорливые стервятники и ухари в пробковых шлемах, прямо на глазах у нарядной публики, растаскивают останки хтонического мегазверя, бессильно свесившего все свои плавники и щупальца на фоне таких равнодушных, но все-таки ужасно киногеничных облаков.

Корель – очень разнообразный автор, одинаково успешно действующий что в социальной сатире, что в вирд-фикшене, что в чистом сюрреализме. В сочетании с отточенным умением нагнетать «саспенс» и с тем фактом, что куклы, сами по себе, как крошечные утрированные копии людей – довольно жуткая штука, миниатюра «Домик для двоих» являет собой просто какой-то эталон дарк-фэнтезийной сказки-перевертыша, как сейчас принято говорить, «крипоты» и «жести».

Мальчик и девочка, Тим и Ива, оказываются пленниками кукольного мира – где мармеладные заборы, земля укутана сладкой глазурью, а солнце похоже на мандарин. Где дети крошечные, а пупсы – наоборот. Где не куклы для детей, а дети – для кукол… Где единственное, что отделяет от страшной гибели – хрупкие пряничные стены. Где, возможно, единственной надеждой на спасение от кошмара может стать обычная детская песенка… Впрочем, поздно.

Уставший от новых, доселе неизведанных, ни на что не похожих эмоциональных переживаний, человек бежит прочь из города, прочь от людей – в глушь, в деревню, в Нижние Буреломы… Но от настоящей любви разве сбежишь?

И в пьесах, и в рассказах, и в миниатюрах, подобной этой, Игорь Корель мастерски смешивает жанры и играет интонациями: о самых серьезных вещах, о больных вопросах эпохи говорит с ехидной усмешкой, лирическое подменяет социальным, поколенческую рефлексию расцвечивает едкой сатирой; а если решит вдруг пошутить – не намекнет на это ни единым движением лицевых мускулов, но зато уж, как говорится, всех святых выноси.

«Любовь и зомби» — история про людей пост-эмоциональной эпохи, привыкших мазать рожу пеплом, а губы солью, не чувствовать и не переживать, чтоб не выделяться, и чье меню давно уже свелось к кровяной колбасе и мозговым пирогам. Но мы еще помним, где именно Достоевский предлагал искать живого Бога. К счастью, оно всегда было с нами, всегда тут, спрятано где-то в области сердца и никуда не делось. Любовь она не подстраивается под эпоху и обстоятельства, не принимает в расчет текущие тренды и повестку дня, не спрашивает готов ты или нет, она просто приходит и привет!

1944-й год, на улице румынского города со смешным названием Плоешти, отражающий внезапную танковую атаку недоучившийся советский студент успевает понять буквально всё — и про структуру момента, и про лейтмотив эпохи, и про себя самого.

Игорь Корель – автор, умеющий сочетать несочетаемое, достигая кумулятивного эффекта: в зарисовке «Таракан» военная проза подергивается рябью сюрреалистического биопанка, суровый реализм играет на просвет поэтическими бликами и рефлексами. Смутные пророчества сновидца Кафки обретают новый, буквальный и оттого еще более кошмарный смысл: вот он, прёт прямо на нас, со своими педипальпами и хитиновыми зубцами. Но это нормально, вот дотянуться бы только до фугаса... Не за себя, а конкретно за вот ту девчонку с глазищами. Не ради славы, ради жизни на Земле.

В зарисовке «Дождь», предельно динамичной, наполненной событиями и решительными действиями (вопреки полному отсутствию в тексте глаголов!), Сергей Беляков показывает себя не только как наблюдательный реалист, но и как смелый экспериментатор с формой. Кажется, целая жизнь уместилась в этих строчках – отчаяние и боль нашей современницы, доведенной до крайности свинцовыми мерзостями быта, отчаянный рывок — куда глаза глядят, за тридевять земель, не только внешняя но и внутренняя эмиграция, запоздалое обретение личной гармонии, новой надежды на завтра – в лице нежданного и, видимо, позднего ребенка. И, кажется, вот оно, долгожданное счастье и спокойствие! Но второе название рассказа — «Безглагольный палиндром» (т.е. текст, который читается не только слева направо, но и наоборот) оставляет зловещее послевкусие недосказанности, намек на рекурсивный поворот. Да, вот они, надежда и смысл, но не обернется ли очищающий тропический муссон моросящей безнадегой отечественного межсезонья, не повернется ли история вспять, новым кругом страдания и самоотречения, не окажется ли отчаянный марафонский забег за счастьем бессмысленным бегом глупышки-белки в колесе из неведомо кем поставленного эксперимента, вовсе лишенным цели механическим движением в колесе сансары.

Прозу Майка Гелприна всегда отличала укорененность в классической русской литературной традиции. Об этой неразрывной связи поколений, об эстафете идеалов гуманизма и духовности, собственно, была и знаменитая «Свеча горела», с ураганной скоростью разлетевшаяся по сети, превратившись в ходовой мем и визитную карточку автора. А отечественная литературно-поэтическая традиция, в свою очередь, еще со времен «Холстомера» и «Каштанки» и до не теряющих актуальности «народных» поп-композиций девяностых «Выйду ночью в поле с конем» и «Есаул, что ж ты бросил коня», всегда была внимательна к братьям нашим меньшим. Но никогда еще отечественные авторы не обращались к питомцам такого масштаба и, так сказать, габаритов. «Господин ротмистр» — это не только остроумная «альтернативка» о том, что даже в параллельной реальности, на «славянско-басурманской» границе, в крошечных имперских гарнизонах апатия будет соседствовать с героизмом, мздоимство с самоотверженностью, а казенная скука с пламенем высших страстей. Еще это, кажется, первое произведение в отечественной литературе, вводящее ящеротазовых динозавров (еще со времен Обручева обладающих особым медийным очарованием, особой харизмой, а крайтоновский «Джурассик» сделал их настоящими гик-идолами) в качестве важной составляющей нашего гештальта и удачной метафоры национального характера. Но, главное, что это по-настоящему трогательная, очень человечная история настоящей дружбы между пожилым воякой-лизардеристом Фролом Кузьмичем, плоть от плоти своего народа и своей армии, и Лизаветой – самой обычной боевой бронтозаврихой.

«Какао и кружки» — неожиданно лирическая миниатюра Картушова, с новой стороны открывающая читателям автора леденящих кровь социальных хорроров и разбитных мемасов «… козу!» и «весьма коварен». Не хулиганское граффити поперек трансформаторной будки, а легкая воздушная акварель на четвертинке листа, запечатанная в конверт до следующей зимы, когда вновь возникнет необходимость согреться. Производящее документальный эффект описание сложных отношений молодого, но уже порядком израненного в области сердца, художника и его девушки Нади, особы нервной и экзальтированной, с неизбежными отсылками к родной восьмидесятнической «городской прозе» и норвежской «новой наивности». Очень весенняя, во всех смыслах, зарисовка о том, как важно ценить то, что имеешь. Как важно чувствовать неразрывную целостность всего, что происходит в наших жизнях. И как важно просто верить, что все, в конце концов, будет хорошо.

Знаковый и этапный сборник, демонстрирующий все богатство жанровой и стилевой палитры К.А. Терины. Примечательно, что значительная часть представленных текстов побеждала на «Рваной Грелке» — пожалуй, самом одиозном и легендарном литконкурсе Рунета, поэтому «Фарбрика» — хороший аргумент в неумолкающих спорах о том, вредят ли сетевые конкурсы авторам или, напротив, являются главной кузницей отечественной фантастической малой прозы.

Если использовать «злободневные» культурологические параллели, К.А.Терина на сегодняшний момент – ведущий «баттл-эмси» русской фантастики, а «Фарбрика», соответственно, ее долгожданный «микстейп». И хотя тексты, разумеется, дорабатывались, расширялись, шлифовались – чувствуется, что все это писалось в предельном фокусе, на импровизации и на адреналиновой волне-«флоу». Но хватит хип-хоп-метафор, перейдем к рассказам.

Открывает сборник блок «Некогда». Здесь собраны тексты, содержащие узнаваемые исторические аллюзии, тут — ретрофантастика и укорененный в «нашем мире» магический реализм. Авантюрно-тропический, пестрый «Никтo не покидает Порт-Анри» и скупой на цвета тоталитарный неонуар «Крозельчикюс». «Фатаморгана», авторская рефлексия на непростую судьбу ученого в альтернативно-апокалиптической версии СССР, и «Качибейская опера» — вдохновенная ода одному отдельно взятому городу, причудливо повторяющему все сложные изгибы отечественной истории. Здесь же на фоне более крупных товарищей притаилась «Юмико» — очень музыкальная миниатюра о женщине непростой биографии, из-за ее непредсказуемых поворотов доживающей свой век вдали от дома.

Следующий блок – «Сейчас», объединяет рассказы, героев которых можно назвать нашими современниками, в этих текстах есть прямые указания на сегодняшнюю действительность, это фантастика ближнего прицела и городская фэнтези. «Бес названия» — мощнейшая вещь об одиночестве и способах его преодолеть, о методике превозмогания личной боли, какой бы невыносимой она не казалась, о настоящем волшебстве посреди суетливого и равнодушного мегаполиса. По-брэдбериевски ностальгические экскурсы во внутренний мир подростков («Лёд») и стариков («Тот, кто делает Луну»). Яркий пример по-хорошему «мультикультурной» фантастики, обыгрывающей национальные стереотипы, одновременно растворяя их в универсальности материала – «Чёрная дыра вместо сердца». Здесь же представлены три очень разных миниатюры – экзестенциально-сноходческая «Башня», «Енотовый атлас» (написанный всего за час на Росконе и идеологически близкий к «мурзыкинскому» циклу) и остроумнейший «Пинхол», ехидная отповедь беспечному поколению «инстаграма», в котором фотографирование становится инструментом разрушения мира.

Раздел «Когда-нибудь» включает в себя тексты, сеттинги и фантдопы которых нацелены в будущее, это фантастика дальнего прицела. «Ханки-дори» — чуть ли не самый постмодернистский текст сборника, уже на уровне названия отсылающий к творчеству Дэвида Боуи, и при этом внутри прячется серьезнейший «сайфай», производственный мини-роман из жизни наноботов. «Медуза» — изобретательный киберпанк с человеческим лицом, после которого уже решительно невозможно спокойно воспринимать на слух повсеместно звучащий неологизм «лайк». «Оловянный лётчик» — остросоциальная антиутопия, реквием по «потерянному поколению» андроидов. «Снежинка–19» — пронзительная винтерпанк-миниатюра, открытка из зябкого и неуютного будущего, где морозом крепко схвачены даже базовые человеческие эмоции. Наконец, «Я, Крейслауф» — настоящая жемчужина, киберготическая симфония, поражающая полифоничностью звучания, по мнению рецензента, вещь этапная, выведшая авторскую психологическую «визуализацию» на принципиально новый уровень.

Завершает сборник раздел «Никогда», тут собраны рассказы, чьи персонажи и сеттинги не привязаны к сегодняшней действительности, не нацелены в будущее и не заглядывают в прошлое. Вместе с автором мы вступаем на территорию тьмы, где заправляют разухабистый сюр и «вневременной» вирд-фикшен. Это раздел экспериментальной прозы. «Мадам Шатте выходит замуж» — безупречное стилевое упражнение, карнавал-парад буквализированных метафор. «Мурзыкин» — отдельный «сборник» внутри сборника, серия микрорассказов (Кот, Медведь, Эрго сум, Ёрштвоюмедь, Тёмная энергия), объединенных общим персонажем, имя которого и дает заглавие циклу. Мужчина неопределенного возраста и социального статуса (известно только, что служба его заключается в том, чтоб состоять Специалистом в Учреждении) словно перекочевавший откуда-то из черновиков Хармса, Мурзыкин держит экзамен на медведя, приобретает «ёрштвоюмедь», превращается в Козликова, способствует расширению вселенной, борется с Нехорошими Мыслями, и живет с котом, которого (вполне заслуженно) подозревает во внеземном происхождении. Яркие мини «Unsigned long long» — история одной пост-цифровой ненависти, которая стала синонимом жизни, и «2100K» — непростая и толком не состоявшаяся лав-стори двух потерявшихся во времени людей с нестандартным инструментарием эмоционального восприятия. И, наконец, «Фарбрика» – рассказ, давший название всему сборнику. И это совершенно справедливое решение: текст наиболее показателен с точки зрения развития авторского стиля, основной проблематики, способов ее подачи. Это картонный город, где живут тени и залпом пьют цвет, это важный квест в поисках истинного смысла, это отборнейший сюрреализм, настоящее «визионерство», не похожее ни на что, в котором К.А.Терина задает собственные правила игры и вводит в работу собственную отлаженную мифопоэтическую систему.

Сергей Карпов – мастер постмодернистской гибридизации, свободно жонглирующий избитыми масс-медийными штампами и остроумными парадоксами, и «Детектив Кант» — вещь во всех смыслах показательная, авторская визитная карточка. Видно, что Карпов пишет о том, что ему действительно интересно, что его по-настоящему волнует и доставляет радость (в данном случае – немецкая классическая философия и штатовский «круто сваренный» детектив). «Кант» — это суровый неонуар, со всеми его непременными атрибутами: усталым неудачливым сыщиком, харизматичными злодеями, роковой красоткой, барными остротами и общей атмосферой непрекращающегося дождя и стылых неоновых сумерек. Этот рассказ прекрасно вписался бы в какую-нибудь ностальгическую жанровую антологию, если бы не одно «но», которое и делает его по-настоящему уникальным, из просто удачной стилизации превращает в нечто куда более остроумное и оригинальное. То, что главного героя зовут Иммануил Кант, а его парализованного наставника, ветерана полиции – Папаша Декарт, это вовсе не совпадение. Хотя жители, судя по всему, уже и забыли как выглядит то самое солнце, город их организован строго по кампанелловской схеме застройки. Здесь Шопенгауэр и Ницше предстают сакраментальной парой скверных напарников-копов, здесь Сартр – крупный мафиозный босс, а Жижек выступает на сцене с незабываемыми похабными частушками. Количество философских шуток просто зашкаливает! Но Карпов не был бы Карповым, если бы в какой-то момент не дошло и до цитат из Леди Гаги и Шона Коннери, а где-то на заднем плане, в качестве фона, сам собой не развивался бы сюжет популярной фентезийной радиопостановки «Истребители драконов».

Пронзительная история про Владимира Алексеевича, профессионального политика и даровитого приспособленца, который прочно усвоил и применил на практике затертый афоризм «не можешь победить – возглавь», и сумел найти себе относительно безопасное местечко даже в условиях зомби-апокалипсиса. Несмотря на малый объем, эту миниатюру Сергея Карпова отличает предельная концентрация смыслов и широкий спектр поднимаемых вопросов. Особенно выделяется такой: что делает нас по-настоящему живыми? Возможно, даже не способность изъясняться словами русского языка вместо сдавленного рычания, не аккуратность костюма, строгость диеты и даже не навыки владения огнеметом, а острая нехватка человеческого тепла, коммуникации, когда желание просто-напросто обнять кого-то становится сильнее инстинкта самосохранения.

Нарезать постмодернистские тексты на слои – незавидная доля для рецензента. В конце концов, эти «слоеные пироги» для того и созданы, чтобы читатель сам совершал радость открытия, сам окунался в эти глубины и выныривал из них, заливаясь по-детски счастливым смехом и смахивая с лица остатки крема. Чтоб в них, как в кривых зеркалах сайд-шоу, отражался и преломлялся читательский личный опыт и медийный бэкграунд.

Но иногда просто невозможно удержаться и не примерить на себя академическую шапочку Профессора Очевидность: вот перед нами зарисовка «Мечете» Сергея Белякова. С одной стороны, это зарисовка в жанре производственного киберпанка. Один короткий эпизод из жизни неотразимой красотки — профессиональной убийцы-бразильеры и таксиста-кукло-зооморфа (хотя тут, наверное, вернее будет: «плюшеморфа»); на миг встретились посреди суеты мегаполиса и случайно изобрели альтернативную валюту – натуральный обмен (вспоминается Тэмпл Грандин и ее «машина объятий») рудиментарными эмоциями для существ, изначально вовсе не предназначенных для эмоциональной жизни.

Копнем еще глубже – перед нами история про одиночество в большом городе. Встретились два существа постцифровой эры – полу-девочка и полу-медведь, и, может, могли бы как-то зацепиться друг за друга, как-то сконнектиться, но просто-напросто нечем…

Еще глубже? Присмотримся к именам местных мафиозных функционеров – Сан Ворри, Нерди Вондеринг… Тут текст переворачивается с ног на голову, потому что мы понимаем, что все происходящее вполне может быть описанием взаимоотношений между «эмотиконами», графическими воплощениями настроения абонентов какой-нибудь программы-мессенджера вроде «скайпа» или «телеграма».

«Кому вы страшны? Вы просто колода карт!» гвоздила Алиса поколение динамита и телеграфа. Беляковский медведь-таксюган, раскачиваясь из стороны в сторону и совершая обнимательные движения, развивает эту мысль, адресуясь к легкомысленным современникам: «никакие вы не короли и не королевы! вы — просто набор смайлов!»

Шестилетка Кирилл поделился со старшей сестрой Ингой открытием. В роще за стройкой, где местные накануне наблюдали загадочное синее свечение, он обнаружил «сморг»… Кусочек некоего белого вещества, неровный и теплый на ощупь. Название мальчик ему дал от слова «сморгни» — стоит только моргнуть, и неопознанная субстанция подрастает в размерах. Немного погодя выясняется, что делает она это в полном соответствии с законом сохранения массы Ломоносова. Проще говоря, сморг жрет все, что попадается ему на пути.

Сергей Беляков – автор пронзительной мемуаристики («Ликвидатор» про Чернобыль 86-го), авантюрных триллеров («Остров Пинель» про секретные разработки в тропиках) и классической «твердой» НФ («Ботинзон», «Тесла» и др. рассказы). «Сморг» не похож ни на что в творчестве автора. Более того, он, кажется, не похож ни на что за его пределами. Это снабженный массой узнаваемых бытовых деталей чистейший сюрреализм, визионерский трип и бодрящий абсурдизм, фантазия в свободном полете.

После первого прочтения этого рассказа Белякова (хотя, в общем, всех рассказов Белякова) почему-то вспоминается Джон Локк из Лоста, когда он находит первую пленку «Дхармы», смотрит ее, раскрыв рот, там что-то вообще небывалое, новое развитие нарратива, иммершен дичайший, японец какой-то, эксперименты, что это такое вообще?! Локк досматривает до конца, лицо совершенно обалделое, переводит дыхание и говорит: «хочу еще раз посмотреть!»

В «Вечном» Сивинских используется методика, в которой в свое время так преуспели аргентинец Борхес и мексиканец Арреола. Нарочито крохотный рассказ, вмещающий в себя столько смыслов, слоев и подводных камней, что хватило бы на небольшую серию 500-страничных романов под грифом «интеллектуальный бестселлер», и еще бы для пары сезонов экранизации осталось. Но к чему городить огород и наводить тень на плетень, держа читателя за простофилю, если долгий утомительный доклад можно заменить одним выразительным движением брови?

В Невьянске, на продуваемой ветрами лихих девяностых популярной туристической точке Свердловской области, самой судьбой уготовано встретиться двум страшно успешным среди фантастов персонажам – Агасферу и Антихристу. Ребята умели жить со вкусом и долго шли к этой встрече. Один успел поучаствовать в Конкисте, повоевал за Наполеона и РККА, и подмочил американцам долгожданный лунный триумф. Второй компенсировал разницу в возрасте увлеченными занятиями атлетикой, кислотными трипами и мотивационным ораторством. Обоим, если вдуматься, и терять-то нечего. Они сошлись – волна и камень! В живых останется, как было заведено на сумрачных пространствах медийного дискурса 90-х, только один.

Рассказ «Черная дыра вместо сердца» относится к экспериментальному межавторскому сеттингу «Невервилль» (на сегодняшний момент это примерно 41 текст от 11 авторов, основную часть можно прочесть в жж-сообществе sur-noname, по тэгу «neverville»). «Невервилль» начинался как шуточная литературная буриме-эстафета, в жанровом смысле представляя из себя постмодернистскую игру: пресловутый «хеллоубобизм», возведенный в абсолют, проросшую на их Среднем Западе нашу «развесистую клюкву».

Оставаясь верна своей тяге к препарации привычных жанров и вивисекции устоявшихся стилей, К.А.Терина и внутри такого разнузданного сеттинга умудрилась выступить с сугубо авторской вещью, произведя эксперимент внутри эксперимента.

«Черная дыра…» на сегодняшний день один из самых «мейнстримовых» текстов в библиографии К.А.Терины. Медитативная, флегматичная даже история. Тут не найти мозголомных фантдопов и визионерских откровений, как в киберпанковой «Медузе», неонуарном «Крозельчикюсе» или сюрреалистической «Фарбрике». Скорее городское фэнтези, чем просто фэнтези; скорее маг.реализм, чем гор.фэнтези; скорее просто реализм, чем магический.

Очень простая история про ветерана Второй мировой, которого не дождалась невеста, а он в ответ поехал на трухлявом «форде»-пикап с Востока на Запад, но на полдороги обрел вдруг и новый дом, и новую судьбу и новый смысл – ту самую Черную Дыру из заглавия, которая всосет в себя неумолкающую боль и жажду мести, а затем и вовсе вытолкнет в пространство, над которым не властно время и страсти людские. Вот так у Невервилля появился собственный мэр.

У каждого Линча в фильмографии должна быть своя «Простая история» (реально простая!). А возведенный в абсолют «хеллоубобизм» (ну, или «клюква»), при должной смелости и владении автора материалом, в какой-то момент разрывает все национально-фольклорные шаблоны, выходит на новый мифопоэтический уровень, превращаясь в универсальную историю, свободную от любых национальных и фольклорных стереотипов. Парадоксально, но факт! Подтверждением этому служит как теплый прием рассказа у нас (золотой «Роскон», 2016) так и за рубежом (публикация в американском «Apex Magazine» и венгерском «Galaktika», 2017).

Миниатюра, содержащая в себе такой концентрированный «дух эпохи» и так много мелких бытовых наблюдений, что хватило бы на отдельный «букеровский» роман. Грустная и трогательная история про одиночество в мегаполисе, про современных «лишних людей», «униженных и оскорбленных», про взаимное притяжение двух утомленных, до предела перегретых внутренним давлением, душ. Он — районный бузила, она кассирша-иммигрантка. Он подламывает по ночам продмаг, а она его прикрывает. Он грызет проводку и носит в груди алмаз вместо сердца, а она просто умеет любить и верить, хоть и похожа внешне на какую-то ящерицу. И ведь могло бы что-то из этого выйти, ведь минус на минус дает плюс, и мы с тобой два берега у одной реки, и как же мне, рябине, к дубу перебраться… Ведь был же шанс! Но пережглось-перелюбилось – температура души достигла пика. И все сгорело, и осталась только сажа, которую поутру втопчут в ступеньки эскалатора тысячи невыспавшихся пассажиров метро, спешащих на работу.

Рассказы Александра Сивинских представляют собой широчайшую жанровую панораму: тут можно найти и мрачные вампирские боевики, и ехидные переосмысления классического сайфая, и забористые постмодернистские перевертыши про популярных исторических деятелей, и чарующий магический реализм в латиноамериканском вкусе (только вместо их сельвы, разумеется, наша тайга). Поэтому всякий раз любопытно встречать в его библиографии новые эксперименты с формой.

«Луна для Ульяны» — добрая и веселая сказка, удачно совмещающая развлекательный и учебно-развивающий элементы. Это история про улитку, которая мечтала летать. Мечта ее осуществилась, и довольно неожиданным образом – Ульяна случайно стала частью запущенной лесными зверятами космической программы, в качестве пассажира-безбилетника отправившись в возглавляемый барсуком Сильвестром первый межпланетный перелет по маршруту «Лес-Луна».

Читатели младшего возраста могут почерпнуть из этой истории массу полезной информации не только по биологии (кажется, что до Сивинских еще ни один писатель не говорил об улитках с такой теплотой и вниманием), но и по основам космического конструирования. А для баланса между просветительской и приключенческой составляющими в канву сказки введен харизматичный медвежонок-пират Билли Бонс Дубовый Костыль, в котором легко узнают себя самые непослушные из читателей.

Трудно представить, какой душевный резонанс произвела бы эта сказка с рецензентом, прочти он ее лет в 5-6 (вероятно, сразу бы потянуло в инженеры, а не в инспектора ГАИ, как мечталось тогда), но, и будучи взрослым, перечитывать «Ульяну» тянет, минимум, раз в полгода.

В этом микро-микрорассказе (всего 800 знаков без пробелов) есть буквально всё, что мы обычно ждем от хорошей большой книги. Узнаваемая героиня-современница. Безжалостный психологический анализ. Горькая поколенческая ирония. Губительная страсть, эмоциональная одержимость, от которой персонаж пытается сбежать на край света. Саспенс, наряжение, интрига, драматическая развязка. Кроме прочего, тут и важный нравственный посыл: у каждого есть свой Черный Сластелин, но не у каждого найдутся силы и решимость, чтобы противостоять ему.

Лютый социальный хоррор, написанный в неподражаемой Некрасовской манере: парадоксальные метафоры, скупая телеграфная точность при описании немыслимого безумия, иронически-созерцательная интонация рассказчика, общий зашкаливающий сюрреализм происходящего. Мальчик Владик, невольно повторяя инсектицидовый трип персонажей Вильяма Берроуза, довольно быстро и неожиданно для себя самого становится кем-то вроде божества для зарождающейся цивилизации разумных эктопаразитов. И, в связи с этим, выходит на новый уровень экзистенциального осознания себя и окружающей действительности. Нравственное начало погребено под мерзостями быта, люди превращаются в мертвых кукол. Мы в ответе за тех, кого приручили. Но отвечаем ли мы за тех, кто желает использовать нас в качестве симбиотического партнера, хозяина-носителя? И может ли самоизоляция, внутренний эскапизм героя стать ответом на творящийся вокруг хаос? Проще говоря, для того чтобы Тьма перестала всматриваться в мальчика, мальчику, быть может, достаточно всего лишь перестать всматриваться во Тьму.

Как сейчас помню зиму 2010 года. В воздухе приятно пахло петардами и мандаринами. Мы обсуждали перспективы конкурса, получившего временное название «сюрнонейм». Я впервые посмотрел «Кровавый чай» Седжавски и «Редкий экспорт» Хеландера (Картушов посоветовал). Я впервые припал к симмонсовскому «Террору» в первоисточнике (скинул Картушов). Я впервые стал миксовать привычный финский мелодик-дэт с отечественным постпанком (совпадение? Не думаю). Главным новогодним напитком в ту пору был азербайджаснкий вермут (Картушов?!). А малоизвестный на тот момент жж-блогер Комедиант впервые выложил краткий хулиганский пересказ «энциклопедии русской жизни» от Нашего Солнца.

Я еще, помню, подумал: «это он зачем так?» Я подумал: «черт побери, парень, да они же не догонят панчлайн, они тебя сожрут просто-напросто!» Но, как показало время, я изрядно ошибался насчет русскоязычной блогосферы. Популярность «Анегена» росла не по дням, а по часам, натурально, как снежный ком, как лавина… Эпидемия перепостов, благожелательные отзывы Каганова и Дивова, пикабу и фишки, перевод на болгарский…

Гугл услужливо подсказывает: «97 тыс. упоминаний», но, учитывая, сколько раз перепащивался исходный текст, без указаний авторства, подвергаясь разным степеням самодеятельной корректуры и редактуры, числа там будут куда более впечатляющие.

Картушов выдал такой забористый контент, который в считанные дни превратился в Медийное Событие и ходовой мем. Спустя годы вновь задаюсь вопросом: это он зачем так? Конечно, нужно иметь какое-то очень специальное конспирологическое сознание, чтоб усмотреть в этом тексте попытку матерно переврать Шедевр ради лулзов и коммов. Дружелюбные псевдоинтеллектуалы, сравнивающие получившийся продукт с ПТУ-шной самодеятльностью и «Домом-2», кажется, никогда толком не видели ни того, ни другого (а напрасно, там можно почерпнуть массу жизненного материала).

Удачное стилевое упражнение? Трогательное признание в любви к самому культовому русскому писателю? Самозабвенный гон без расчета на такого массового читателя? Слепленная на коленке постебушка? Вдумчивая и ядовитая ответка университетским преподам с их затертыми от частого употребления формулировками и абсурдно-строгим паттернам школьных сочинений?

Это далеко не самый сильный Картушовский текст, особенно, если сравнивать с позднейшими работами – с убийственно-краткими миниатюрами (среди которых особенно выделяется супер-мини «Черный сластелин»), с лирическим хоррором про Дона Шоггота, с «поколенчески-философскими» хитами в жанре пост-стимпанка и вирд-фикшен — «Клоуном», «Цайтгайстом» и «Кроликом»; и даже удачным экспериментом в «низком» жанре лит-рпг, рассказом «Утро, в которое мы умрем»… Но, без сомнения, это самый знаменитый из текстов Картушова. Доходило до того, что знакомые скидывали автору ссылки на перепосты «Анегена» без указания авторства – мол, «зацени приколюху, во дает аноним!» Если на исходе «нулевых» это не синоним писательской состоятельности и народного признания, то что тогда?

Одно можно сказать точно: это очень талантливо сделано. Это предельная выразительность и динамичность диалогов при использовании минимума средств. Сорокинская точность речевых характеристик и безжалостное препарирование языковой среды, в которой мы живем. Нежное, кроме шуток, даже трепетное отношение к объекту пост-иронического переосмысления. Непонятно, как 20-летнему пареньку удалось это сделать, но, судя по неоднозначной и бурной читательской реакции, которую текст вызывает спустя годы, всё правильно сделал!

«Качибейская опера» – альтернативно-исторический детектив, действие которого происходит в аналоге Одессы времен Гражданской войны, и который многие рецензенты приняли за стилевое упражнение по мотивам творчества замечательного писателя Исаака Бабеля и вдохновленного им криминального ТВ-шоу «Ликвидация»… Ну, да… Да и шо вы уже такое тут видали, чего я вам еще не рассказал? Я видал это и сам, я же не глухой. А что вы скажете за нашего Данечку? Мы знаем его много раз, он же с «Неуловимых»! Если серьезно, К.А.Терина – автор, которому доступна такая стилевая мимикрия, что если бы она всерьез взялась за имитирование И.Б., мы вряд ли вообще ощутили бы разницу. Но в «Качибее» главное отнюдь не форма, а содержание: борьба коммунаров и недобитой «контры» за изобретение покойного Мойши Туманского обещает превратить Качибей не только в «наш Вавилон» (каковым его реальный прототип является еще со времен южной ссылки Пушкина), но в «их Байконур». Это вдохновенная и яркая ода Городу, экскурс в особое мистическое пространство отечественной истории, замкнутое известными географическими рамками, заключенное в воспетую поколениями поэтов «жемчужину у Черного моря». Это очень специальное Место, на внутренние правила жизни которого не могут повлиять никакие внешние факторы – будь то охватившая всю страну революционная лихорадка или преждевременная НТР с механическими грузчиками и заводными импортными котами. И неслучайно аппарат Туманского прячется в остове сгоревшей Оперы: в Качибее космос прорастает сквозь эстраду, охлос формулирует дискурс, седая мудрость скрывается в ядовитых базарных ремарках, Зло прячется за гримом мима-куплетиста, тут висельникам приходится брать на себя функции правосудия и даже механокоты вовсе не то, чем кажутся.

Лихая история взросления с пряным хемингвеевским привкусом. Тут есть все признаки забористого авантюрного романа. Мрачный герой – эмигрант, дезертир, несостоявшаяся звезда «потерянного поколения» и беглый каторжник. Сказочный тропический остров Гуанахани, не выдающий преступников, щедрый на въезд, но крайне скупой на выезд. Опереточная монархия «третьего мира», при ближайшем рассмотрении, как это часто бывает, больше похожая на тоталитарный людоедский культ. Нежданное благородство матерых гангстеров и губительная беспечность эмиссаров цивилизованного мира. Наконец, мощная незримая Сила, без особых хлопот способная устранить кого угодно, хоть 29-го президента США. Но за всей этой экзотикой, пылкими мулатками и ядреной кашасой скрывается гораздо большее: сложнейший нравственный выбор, обреченная борьба очень усталого человека за крупицы личного счастья – жену, ребенка, с трудом обретенный Дом… В конечном итоге, это очень убедительная хроника духовного роста, превращения одного отдельно взятого проходимца в настоящего человека.

На фоне гиперинфляции двадцатых, ставшей для Германии роковой, Людвиг Бодмер, совмещающий должность рекламщика в похоронной конторе с игрой на органе в психбольнице, пытается разобраться в отношениях с девушками и тягой к писательству, топя фантомные боли «потерянного поколения» в горьких иронии и «киршвассере».

Эрна ушла к другому, Герда собирается поступить так же, а сердце щемит от бесед с безумицей Изабеллой-Дженни: она слышит, как кричат цветы, умеет пить луну из стакана, рассуждает о жизни отражений за пределами зеркала и о том, куда деваются имена вещей, когда некому их называть.

58-летний Ремарк тщательно реконструирует себя 25-летнего: с метаниями от йогов к Платону, от писательства к музицированию, от телесного к духовному. Жизнь проходит — с воплями соловьев на рассвете, одуряющим запахом сирени и трусиками, забытыми на могильной плите… С охватившей страну нищетой, эпидемией самоубийств, с умирающими детьми и исковерканными судьбами ветеранов мировой бойни – проходит и смерть.

А потом будет осень, инфляция кончится, возникнет «ржаная марка», появятся мундиры цвета прогорклой горчицы. Придет время прощаться с провинцией, отправляясь навстречу чем-то новому, небывалому. Что там будет? Журналистика, столица, светская жизнь и слава, женщины и буквы… Но навсегда останутся в сердце: игрушечный городок Верденбрюк (Оснабрюк), ресторанчик «Вальгалла» и варьете «Красная Мельница», клуб поэтов и публичный дом, могильные памятники в омытом дождем саду, рольмопсы мамаши Кроль с огурцом и проверенное лекарство от меланхолии – голландский женевер, несгибаемый пьяница Кнопф с его ежевечерним водочным рейдом и предмет его постоянного поругания — черный обелиск – загадочная вещь-в-себе, лежалый товар конторы «Кроль и сыновья» и разгаданный символ своей эпохи.

Жизнь и смерть идут рука об руку, в конторе могильщиков это особенно заметно. От денежных купюр удобно прикуривать, зарплаты хватает только на галстук, но если повезет, можно урвать по бартеру обед с бутылкой вина или потрепанную книжку.

Одна уходит от тебя, потому что хочет гламурной клубной жизни, вторая — потому что хочет хорошо питаться, третья просто сумасшедшая… Верденбрюк, Хакенштрассе, 3 – выхваченные у беспощадного времени мгновения молодости. На этих страницах навсегда — весна 1923-го года.

Здесь навсегда они – глубоко несчастные и обманутые своей эпохой, такие молодые, такие счастливые, такие настоящие…

Обаятельный рыжий спекулянт Вилли и гробовщик-мистик Вильке, упражнения с гвоздем фрау Бекман и уловки Оскара-плаксы, бодрый викарий Бодендик и пронырливый толстяк-ресторатор Кноблох, пылкий гранитный магнат Резенфельд. Верный однополчанин и друг — лысый Георг, находящий утешение в светской хронике, и жизнелюбивая соседка Лиза, ее ревнивый муж-мясник и двухголосая чаровница-певица Рене де Ля Тур… Они как живые, и все как родные, давно уже стали частью личного читательского опыта.

Они здесь, навсегда, со своими горестями и радостями, со своей мудростью и наивностью. Всегда помогут советом.

Только расставшись с девушкой, начинаешь по-настоящему интересоваться ее жизнью. В нашем возлюбленном отечестве во всем виноваты евреи и велосипедисты. Одна смерть – трагедия, двух миллионов – статистика. Любовь – это когда хочешь передать дальше то, что не в силах удержать. Сон — горная шахта, в которой есть уголь, трупы, белые дворцы из соли и скрытые в земле алмазы. И всегда с нами — наше лицо до рождения и после смерти, оно иногда просвечивает сквозь то, что мы считаем жизнью, и на миг ослепляет нас, поэтому мы никогда потом уже не бываем прежними…

Все-таки, в бумажных книгах есть что-то магическое. Несмотря на все социальные катаклизмы, год от года все более деформирующие наше общество, хочется верить, что е-букам с торрентами не удастся скинуть их с корабля современности (триумф кинематогрофа, как мы знаем, тоже в свое время пророчил гибель театру, и ничего). К чему это я? Книжка попалась мне в руки совершенно случайно. Я скептически ухмыльнулся, взглянув на аннотацию. Со скукой пролистал пару первых страниц... И проглотил этот роман за одну ночь, закончив читать, когда за окном уже щелкали соловьи.

Что-то магическое есть в том, как вот эти самые бумажные книги в обтрепанных переплетах и пятнах от кофе, рано или поздно, находят своих читателей. С вордовским файлом или гиперссылкой, брошенной в скайп, все бы, конечно, сложилось иначе.

Эта книга, написанная в лучших традициях Классического Русского Романа, ненависть к которому нам так тщательно прививали в школе, связывает поколения и эпохи, эпизоды Гражданской войны чередует с яркими картинками из лихих девяностых. Это история про наше прошлое, настоящее и, отчасти, будущее. Глубокая и невероятно красиво исполненная вещь.

Одновременно тонкий истеричный и вдумчивый экскурс от циничного американского многостаночника Д. Симмонса не только в историю классической британской литературы, но в широком смысле глубже и (по Кену Кизи) Д.А.Л.Ш.Е. — нечто большее и важнейшее — попытка произвести экскурсию по пыльным закоулкам черепов величайших выдумщиков в истории. Попытка пролезть, поминутно оскальзываясь, с фонарем «бычий глаз» в одной руке и с заряженном картечью револьвером в другой — в самые темные подвалы мозга любого человека, написавшего и издавшего примерно более пятидесяти тысяч знаков за деньги (и на основании этого проецирующего на себя немодный и непопулярный нынче профтермин «литератор»).

История про писателей, в которой никого не жалко и одновременно жалко всех участников, в которой самая суть и горькая ирония даже не в суточной норме лауданума, помноженной на болезненное воображение; и не в практическом месмеризме и въедливых мозговых жуках, не в заколоченных на черной лестнице служанках, пропущенных именинах и вовремя отложенных подушках, и даже не в попытках утопить прокрастинацию в нечистотах и негашеной извести вместе с костями собственных литературных друзей и учителей, а в том, что более-менее серьезно писать буквы за деньги — это действительно труд и мука. Это, как бы смешно и нелепо оно все не казалось со стороны, все действительно вот так вот безумно, дико, глупо и совершенно «Невообразимо».

Признанный гений американской крупной формы мистер Дэн Симмонс, которому одинаково подвластны все сюжеты и жанры, полярные льды и пряная Индия, бескомпромиссный нуар и диккенсовская криптоистория, возвращается в город своего детства — Пеория, штат Иллинойс, чтобы создать выпуклый и правдивый портрет своего поколения, возможно, самого счастливого и вместе с тем самого несчастного американского поколения — мальчишек и девчонок начала 60-х, с их полусельской жизнью, лесными трипами, бесконечно усталыми родителями, сэндвичами, бейсболом и палп-фикшеном и поисками русского спутника на очень звездном ночном небе. С их трогательными попытками остановить неизбежное — историю, время и саму Взрослую Жизнь во всем ее многообразии и ужасе, надвигающуюся неотвратимо, клацающую своей миножьей пастью, гремящую хемингвеевским колоколом... Дальше будет только мрак кромешный, вьетнамский ад, сексуальная революция и зубчатые колеса истории. Дальше будет Взрослая жизнь. А пока еще есть шанс. Между вечностью и мгновением, между частным и глобальным, балансируя на тонкой нити между брэдбериевским «вином из одуванчиков» и кинговским «оно» Симмонс плетет паучье кружево личных и общественных страхов, старательной кистью пишет с натуры детство — свое, наше, ваше — со всеми его кошмарами и радостями, таким какое оно было, есть, будет и навсегда останется с нами.

«In Lonely Lands» — фантастический рассказ американского писателя Харлана Эллисона, впервые напечатанный в журнале «Fantastic Universe» в 1959-м году.

Известный своей невероятной продуктивностью в малой прозаической форме (около двух тысяч рассказов, эссе, критических заметок и сценариев), Эллисон активно протестует против жанрового определения своих произведений как «фантастических рассказов», настаивая на емкой и многозначительной формулировке: «рассказы Харлана Эллисона».

Вот в этом весь он...

По собственному же определению «из тех парней, кого в гости больше одного раза не приглашают».

Начав литературную карьеру со скандала, который он закатил своему университетскому профессору (тот осмелился усомниться в наличии у студента писательского таланта), и по итогам которого его отчислили, Эллисон всю жизнь занимается тем, что все делает поперек и со всеми ругается.

Очень настойчивый человек. Тому самому профессору он на протяжении долгих лет отсылал по почте журналы с каждой своей очередной публикацией. Один за другим, один за другим, не надеясь на ответ.

Просто такой вот злопамятный.

После отчисления поехал в Нью-Йорк, крутился там по кухням и каморкам знакомых, прибился к какой-то бруклинской уличной шайке (потом написал об этом остросоциальный роман). Затем, наконец, продал за 40 баксов первый рассказ, и с тех пор ничем кроме литературы не зарабатывал. Большой любитель матерщины, абсурда и насилия. Великий мастер черного пиара. Он судился с телестудиями и демонстративно отметал предложение Диснеевской корпорации, громко ругался с постановщиками «Затерянных в космосе» и еще громче — со съемочной группой «Сумеречной зоны».

А из пары случайных реплик подвыпившей суперзвезды Френка Синатры, сказанных на какой-то вечеринке по поводу эллисоновских туфель (сам Синатра наверняка забыл об этом уже через минуту), Эллисон раздул целую эпическую историю, вошедшую во все официальные биографии как «Конфликт молодого писателя с легендарным Ф. Синатрой».

Хотя, скорее всего, его просто поразило, что хамил в тот раз не он сам, а ему.

Вообще, в этом смысловом ряду крайне рекомендуется к прочтению авторское эссе с чудесным названием «С Добрым Утром, Россия! Я не Корней Иванович Чуковский!»

Это написанное Эллисоном в 1996-м вступление к первому официальному переводу на территории России. До этого выходил неофициальный сборник, без согласования с правообладателем. Поэтому обращение Эллисона к русскому читателю чуть более, чем полностью состоит из цветистых проклятий и ругательств в адрес издательства, которое выпустило его в России без официального разрешения. Просто какое-то Письмо Гнева! Исполненная желчи отповедь! J’accuse! Не могу поступиться принципами! Не читал, но осуждаю!

Особенно удался писателю образ дохлого бронтозавра, которого он обещает скинуть на головы несчастным сотрудникам отечественного издательства сразу по приезде в Москву (кажется, так до сих пор и не заезжал ни разу, а жаль).

Шутки шутками, но от такого экстравагантного человека ждешь чего угодно, но только не такого рассказа, о котором пойдет речь ниже.

Здесь нет криков и ругани. Здесь нет излюбленных автором тем секса, насилия и карьерного рабства.

Это история, рассказанная вполголоса, за стаканом виски, под стрекот цикад.

Очень короткий и очень выразительный рассказ про вещи, по-настоящему важные для каждого человека.

Это история про старение. Про смерть. Про одиночество. Про боязнь одиночества. Про боязнь старения. Про засасывающий страх старения и смерти в одиночестве.

Петерсон, усталый и ветхий космический волк, возвращается домой, в Большой Сырт.

На самом деле, он вовсе не марсианин, а родом с Земли. Отец его был баптистом-пресвитерианцем, они поссорились, еще когда Петерсен был мальчишкой, сразу после этого он подался в Дальний космос. За годы странствий выпивка и радиация его окончательно доконали и довели до слепоты. Он приезжает Домой. Почему на Марс, а не на Землю? Потому, отвечает за героя Эллисон, что «дом человека там, где он был молод и счастлив…»

Петерсон всю жизнь был одиночкой, но судьба послала ему друга – марсианского аборигена (джилкита) по имени Претри. Такого же одинокого старика. Рука об руку, они пройдут до конца свой путь «опустелые земли», подобно теннисоновскому орлу из эпиграфа:

He clasps the crag with crooked hands;

Close to the sun in lonely lands,

Ring'd with the azure world, he stands.

Конечно, тут невольно тянет порассуждать долго и вдумчиво порассуждать на тему связи таланта и скандала, про уместность черного пиара и мизантропию даже добрейших и гуманнейших из классиков.

И про то, что должен ли хороший писатель быть хорошим человеком или вовсе не обязательно?

Да и вообще должен ли писатель хоть кому-то хоть что-то?

Но одно несомненно, и в этом Эллисон прав:

«Хорошо иметь друга... Друг нужен каждому»

Рассказ «Бабушка Мороз» входит в дебютный авторский сборник российского писателя Ивана Наумова «Обмен заложниками», вышедший в 2008-м году. Автор – неоднократный победитель сетевых литературных конкурсов, публиковался в журналах «Полдень, XXI век» и «Если», в 2012-м в межавторской серии «Этногенез» вышел дебютный роман «Тени. Бестиарий».

В его рассказах социальная составляющая сочетается с традиционным мотивами отечественной твердой НФ. Лихо закрученный приключенческий сюжет здесь соседствует с глубоким психологизмом, проблематикой самоопределения личности в условиях развитого техногенного общества – и в этом рассказы Наумова сродни излюбленному рецензентом жанру киберпанка.

Итак, семья Мороз в составе четырех человек, собрав сбережения и преодолев затянувшуюся бюрократическую волокиту, наконец-то отправляется навстречу мечте. Летит на Марс в поисках лучшей жизни… В составе семьи – во-первых, престарелая бабушка со сложной судьбой (детдом, институт, в двадцать два года какая-то ужасная авария, двенадцать лет в параличе, поздний брак, и вот, наконец, относительно безмятежная старость). Во-вторых, непутевый сын, весьма несдержанный человек, благодаря врожденному кулинарному таланту выбившийся в представители среднего класса. В третьих, его безвольная и недалекая супруга. И наконец, их очаровательный сын (и внук), впечатлительный молодой человек двенадцати лет с большими художественными способностями.

Семья Мороз летит в молодую марсианскую утопию, город Нью-Франклин, край больших возможностей, и не знает еще, что мышеловка уже захлопнулась, и чей-то холодный и внимательный взгляд выбрал героев среди множества других колонистов, как потенциальных «лохов», жертву многоступенчатой аферы, отработанной до мелочей и неоднократно опробованной.

Марс, этот новый «Новый свет», весьма похож на своих негостеприимных предшественников. Что Штаты с их небоскребами и отлитой из тагильской меди манящей Свободой, что Австралия с ее кенгуру и крокодилами Данди, что Москва, которая слезам не верит… Красная планета столь же обманчива по отношению к своим потенциальным гражданам, сколь и прямолинейна в незамысловатой пиар-кампании, обеспечивающей приток этих самых граждан. К примеру, местные уже успели переименовать Фобос и Деймос в Фабиус и Демократос соответственно, в целях благозвучности.

Транспортное судно «Фридом» неспешно следует к Марсу, приближается праздник Новый год, он же — смена часов с земных на марсианские… Мороз младший скрашивает томительные дни ожидания серфингом в локальной сети, общением в чатике и мечтами о предстоящих во фронтире приключениях, непременно в стиле олдскульных вестернов. Морозы средние коротают время в полете за коктейлями и рулеткой. Мороз старшая просто сопровождает молодых — до поры ко всему безучастна и меланхолична, как и положено мудрой черепахе Тортилле, образ которой бабушка довольно успешно отыгрывает – опять же, до поры.

Все меняется, когда механизм аферы дает сбой и рыбка-лох оказывается в сетях злоумышленников чуть ранее, чем планировалось. Папашу Мороза за пьяный дебош запирают в корабельном карцере. На банковских карточках обнаруживается нулевой баланс. Мамаша Мороз впадает в истерику. Мороз младший мечется среди страшного и запутанного мира взрослых, не вполне понимая, что происходит…

И только бабушка Мороз не удивляется, не суетится и не выпадает в осадок. Точно знает, что и как нужно делать, чтобы разрулить всю эту скверную ситуацию и решить все эти внезапно нависшие дамокловым мечом вопросы.

Попутно выясняется, что даже ближайшие родственники, в сущности, совершенно не осведомлены о том, что за человек такой их бабушка. И о том, что в ее официальной биографии возможно есть в некотором роде белые пятна и недомолвки.

Не стареют душой ветераны. А не спеши ты нас хоронить, а у нас еще здесь дела. Не на ту напали. Мало не покажется никому.

Кроме превосходно прописанного научно-фантастического бэкграунда, лихой интриги и выпуклых характеров, хотелось бы особо отметить гуманистический посыл этого рассказа. Можно, конечно, сказать, что он напоминает нам о довольно очевидных вещах — о том, что даже в эпоху развитой техногенной цивилизации важно ценить Семью, уважать старость, а на всякий болт с хитрой левой резьбой, всегда найдется крутая гайка. Но опыт предшествующих поколений и наблюдения за текущей ситуацией в мире как бы говорят нам, что говорить очевидности – одна из ведущих задач современных хороших писателей. Потому что кто-то же должен.

Message from Mars – рассказ написанный в 1943-м году Клиффордом Дональдом Саймаком (на самом деле правильнее произносить «Симак»), одним из величайших фантастов XX века.

Симак принадлежал к поколению, которое в конце 30-х печатал знаменитый издатель Джон Вуд Кэмпбелл – наряду с Азимовым, Ван Вогтом, Хайнлайном и др. – к тем, чьи имена неразрывно связаны с определением «золотая эра американской фантастики».

Это очень мрачная и поэтическая вещь, выбивающаяся из ряда вон, не вполне характерная для автора – такого, каким мы его знаем.

Действие ограничено тремя географическими (вернее, астрономическими) точками: плато Кения (Земля) – Море Спокойствия (Луна) – Марс… Точки, между которыми протянулся «мост из костей», важнейшая составляющая сеттинга.

«Мост из костей» — это маршрут движения исследовательских кораблей с Земли на Марс, с заходом на Луну. Это, по сути, билет в один конец. Ни один из звездолетов до сих пор не вернулся. Ни один не подал сигнала, дойдя до финишной точки.

И это же — маршрут, по которому в обратном направлении — с Марса к плато Кения – следуют автоматические корабли пришельцев. Сигналы от марсиан приходят регулярно, смысл один и тот же – в своих транспортах они шлют послание. Один за другим – грузовые корабли набитые семенами диковинного марсианского растения – «красной лилии». И больше у них на борту ничего нет.

Марсианские цветы довольно бойко приживаются сперва в лабораториях, затем на территории экспериментальных фермерских хозяйств, а затем уже – повсеместно.

Ну, еще бы – раз уж эти красные лилии сумели уцепиться за скудные марсианские почвы и выжить там, в ледяном аду, где и дышать-то нечем… То уж на Земле им благодать и везде дорога. Какая там загазованность воздуха? Какая гниль? Какой долгоносик? Они на Марсе и не такое пережили! Справятся. И справляются…

Попытки установить обратную связь с Красной планетой ни к чему не приводят. Попытки добраться до нее — тоже. Да и надо ли это?

Тем более, что сигналы, посылаемые марсианами после первых неудачных экспедиций, твердят об одном и том же: «к нам не прилетайте — опасно…»

Но землянам нужны ответы. Человечество любопытно, ради ответов на вопросы пойдет на что угодно.

Один их тех, кто должен до этих самых ответов добраться – главный герой, пилот Никсон с космодрома, расквартированного на плато Кения.

Корабли гибнут один за другим, и когда очередной фамилией в списке пропавших без вести становится родная фамилия героя – Никсон, для него уже нет пути назад.

Теперь для него это не только повод разобраться в том, что происходит на самом деле. Но и призрачная надежда выяснить судьбу родного брата.

Написанный в разгар второй мировой войны, этот рассказ довольно нетипичен для Симака. Не по форме даже, а скорее по настроению. Вошедший в историю как апологет разумного, доброго начала в человечестве, призывающий к единению и миру — как между людьми и людьми, так и между людьми и братьями по разуму, если таковые вступят в контакт – здесь Саймак изображает марсианскую цивилизацию и ее экспансию как несомненное зло.

При этом он писатель достаточно умный и тонкий, чтоб воздержаться от оценочных характеристик.

А марсианская цивилизация, какой он ее рисует — и вовсе чужда каким бы то ни было оценочным категориям. Добро, зло – разве это имеет значение, когда речь идет о цветах? Цветы не плохие и не хорошие, они растут. Они никого и ни к чему не принуждают. Просто с Марса на Землю продолжают приходить один за другим, автоматические транспорты с семенами, а что с ними делать – сажать и культивировать или выпалывать и жечь, человечество решает само.

Для трагических сороковых метафора довольно однозначная, но почему-то невольно представляется другое: как и кем именно воспринимался этот текст позднее. Как мог бы вдумчиво кивать, читая про красные цветы, непобедимым сорняком расползающиеся по отчизне, какой-нибудь убежденный сторонник маккартизма. Или, посмеиваясь и роняя искры с пижонской трубочки, какой-нибудь рекламщик с Мэдисон-авеню, прожженный республиканец, наслушавшийся небылиц про всех этих хиппарей на их дурацких автобусах. Впрочем, сложно представить себе нью-йоркского белого воротничка или брыластого «охотника на ведьм» за чтением научной фантастики – не тот гештальт.

Поэтому следом на ум невольно приходит соотечественник, читающий Саймака на заре девяностых, когда за окном только начинали высаживать всю эту цепкую флору, неоновые цветы которой распустились теперь повсеместно…

Герои Симака, чтобы остановить экспансию, поступили, как положено в таких случаях поступать героям – принесли в жертву собственные жизни, чтобы остановить зло.

Ну а зло ли, в самом деле? А стоило ли оно того? А мы бы как поступили?

Вот и горят в ночи алым светом красные лилии реклам интим-салонов и спа-центров, сетевых закусочных и гипермаркетов, и никакой тяпкой их не взять, и никакой долгоносик им не указ. Вон оно, за окном, все цветет и пахнет вокруг. Ну и что, что немного чужое, слегка марсианское? Зато глазу приятно. И запах, опять же…

Как-то свыклись. Нормально.