Роман П. Бачигалупи «Пружинщица» (я все же буду настаивать именно на этом варианте перевода) стал одним из наиболее ярких НФ романов на Западе в 2010 году и был одной из самых ожидаемых новинок года для русскоязычной аудитории два года спустя. И любой, кто прочитал именно в таком контексте «Пружинщицу», согласится с тем, что к первому впечатлению об этом произведении подходят – со всеми необходимыми оговорками и заменами – слова, которые обычно употребляют по отношению к революциям, которые, дескать, всегда обманывают ожидания своих творцов.

Сказанное, прежде всего, относится ко всем тем разнообразным ожиданиям, которые обычно сопровождают выход любого заметного НФ произведения и суть которых можно свести к одному лишь вопросу, а именно: каким образом средствами настоящего изобразить мир будущего? Ожидания эти, как правило, сродни сказочному сидению у моря, и роман П. Бачигалупи в этом отношении весьма традиционен.

Прием, выбранный автором для изображения будущего, несколько напоминает тот, что так распространен в жанре фэнтези и который применительно к НФ условно может быть назван «вперед к прошлому». Мир, лишенный Экспансии, это мир, где расстояния по-прежнему представляются расставаниями. Это мир анахронизмов, где танки и лимузины на двигателе внутреннего сгорания и компьютеры, питающиеся при помощи мускульной силы ног, соседствуют с мастодонтами и Новыми людьми, генетически сконструированными для удовлетворения запросов новой экономики, а также трогательно-трагическими попытками восстановить прошлое разнообразие земной флоры.

Думаю, что как раз подобное соединение несоединимого, этот странный и притягательный китч парадоксальным образом создает узнаваемый образ будущего, если и не правдоподобный, то, по меньшей мере, интригующий. Я бы назвал это будущее пульсирующим, поскольку интерес большинства читателей к нему и степень сопереживания описываемым событиям не является некой константой, характерной для очень немногих визионерских НФ произведений. Нет, здесь речь, скорее, идет именно о пульсации интереса, мастерски возбуждаемой автором как посредством выбора географии, так и через ряд рассыпанных деталей, отличающих то настоящее от нашего настоящего. Или то будущее от нами представляемого будущего.

Одной из наиболее возбуждающих идей романа является сама идея пружин. П. Бачигалупи она раскрыта так, что напоминает улыбку чеширского кота: только тебе кажется, что ты ее ухватил и осознал, как интуиция медленно растворяется в остатках твоего непонимания. Последнее, скажу прямо, доминирует, но на этом смутном фоне у меня все же остается один яркий образ: встреча Хок Сена с Навозным царем. Их разговор – не суть, главное – контраст: «А слуга по-прежнему крутит педали, заправляет джоули, втискивает в маленькую коробочку все больше и больше энергии. Навозный царь старается не показывать удивление, но смотрит, широко раскрыв глаза: любая другая пружина того же размера давно бы перестала заводиться. Велостанок протяжно скрипит».

Я весь этот эпизод читал, заново понимая слова одного из основателей киберпанка о том, что будущее – оно вот, среди нас, просто оно еще не в полной мере сконцентрировано. Такая вот горькая ирония двух модных ныне концепций: человеческого капитала и необходимости максимально тщательно использовать все имеющиеся ресурсы. Безвестный работник Навозного царя выворачивает наизнанку изначальную подоплеку действительной сути человеческого капитала, низводя его до квантифицируемых индикаторов. Просто потрясающе!

Вообще-то, герои, точнее, противоречие между их стремлениями и желаниями и их действиями – это сильнейшая сторона текста П. Бачигалупи. Действительно поразительная авторская способность расчерчивать красками, тонами и глубиной первоначальную картонность персонажей, делая их в итоге и лучше, и благороднее, и привлекательнее. Именно это создает в целом позитивную направленность романа – и это при том, что внешние события как раз ухудшаются.

В этой связи на ум сразу же Канья и Джайди. Поразительная пара, ходульность которых исчезала по мере разворачивания событий с тем, чтобы в конце романа они стали (духовно) едиными, подлинным Мастером и ни в чем не уступающим ему Учеником. Джайди, за первобытной, не рассуждающей и никаких компромиссов не допускающей яростью которого стояла полярная способность использовать любой инструмент, сколь бы неприятным тот ни был. И если общение с Ги Бу Сеном еще можно было оправдать какой-то высшей рациональностью, то его вера в Канью, в гегелевском понимании этого слова, через «снятие» искушения или подозрения в ней, просто бьет наповал.

А сама Канья, оказавшаяся между молотом и наковальней двух миров, детства и взрослости, двух видов благодарностей, двух разновидностей долга?! Я до сих пор не могу забыть тот момент, когда Джайди передает ей, по сути, собственноручно и подозрение (фотографии, уличающие ее в двойной игре), и прощение (так как это передается руками его сына) – а дальше молчание.

Читателю предоставляется возможность самому привнести, по выражению Ц. Тодорова, смысл на пикник авторского текста. Самому выбрать вариант принятия Каньей ценностей Джайди в момент убийства всех «калорийщиков» и сохранения монополии на банк семян. Просто невероятный поворот, воскрешающий в уме потрясающий рассказ П. Андерсона о после другой планеты, плюнувшем в момент заключения мирного договора в победителей землян.

Но наиболее запоминающимся, как по мне, был персонаж Хок Сена, который вопреки своей натуре стремился быть кем-то одновременно и большим, и меньшим, нежели он есть на самом деле. Кто Хок Сен в действительности – сказать трудно: слишком уж много было у него искусственных пластов. Сомневаюсь, что Хок Сен сам знает. Но мне его последнее действие, спасение Маи, мне почему-то напомнило окончание «Пикника на обочине», где Рэд Шухарт, также пройдя сквозь массу потерь, тоже поступил вопреки всем первоначальным намерениям.

Наконец, следует отметить недостатки романа, не очень многочисленные, но, к сожалению, весьма распространенные. Я имею в виду, прежде всего, использование нескольких штампов об ученом, каждый из которых имеет мало общего с реальностью.

Один из штампов – это гениальный ученый, в одиночку раскрывающий все тайны Природы и движимый при этом исключительно внутренними мотивами, наиболее полным воплощением которых выступает приоритет Игры или Игрового начала. Гиббонс, он же Ги Бу Сен, является ярчайшим представителем этого штампа в романе «Пружинщица».

Я не знаю, сознательно это делал автор или просто так получилось, но очень нереалистичной выглядит ситуация, когда все развитие генной инженерии Бангкока определяется только одним человеком. Постоянно упоминаются тайские генхакеры (хороший термин, кстати говоря), но все чаяния (на спасение) связываются только с гением Гиббонса. А где, позвольте спросить, те гиганты, на плечах которых он стоит?

Другими словами, где та масса ученых, которые своим каждодневным и во многом рутинным трудом, подобно «пчелам в сотах», как выразился Ортега-и-Гассет, создают возможность для реализации гениями своего потенциала? Как они вообще могут появится в мире, где выражение «работать на компьютере», по сути, представляет собой синоним выражения «работать на швейной машинке», ибо и там и там нужно крутить педали?! Как они вообще могут появится в мире, где доступ к банку семян имеет только один человек, которого все ненавидят и все же вручают ему ключи от (будущего) рая?

Насчет «вручения ключей». Гиббонс появляется в Бангкоке не благодаря усилиям тайцев, а просто потому, что он игрок: «Внезапно капитан понимает, кто такой доктор на самом деле: человек могучего ума, достигший вершин в своей науке, ревнивый к чужой славе любитель состязаний, которому наскучили прежние соперники и который приехал в королевство за интересными задачками». Канья-Бачигалупи понимают трагичность ситуации, когда «доктор живет ради игры в эволюционные шахматы на поле размером с весь мир. Это великан, который отбивает атаки других гигантов, прихлопывает их, как мух, и хохочет, ублажая собственное «я». Но все великаны рано или поздно падут, и что тогда делать королевству? Канью пробивает холодный пот».

Ребята, простите меня, но подобные воззрения – это чистой воды романтизм, согласно которому настоящий ученый – это «вдохновленный научный гений», вдохновленный, прежде всего, Божественной книгой. Именно в этом контексте, вобравшем в себя стоицизм и еще целую кучу традиций, включая христианство, наука рассматривалась в качестве разновидности религиозной деятельности.

Именно поэтому ученые изображались как чрезвычайно добродетельные спустя долгое время после того, как ссылка на естественную теологию утратила вес и значимость. А. Смит мог оставить идиллическое описание жизни математиков, противопоставив его зависти, склокам и порокам поэтов. Но верить в двадцать первом столетии в то, что, как сегодня доказано, не имело особой связи с реальностью – по меньшей мере наивно!

Акцент на игре – это вообще общее место подавляющего большинства предрассудков, связанных с культом гения. Истоки этого взгляда можно проследить вплоть до пифагорейцев и Эвклида, а в прошлом столетии, как ни странно, катализатором соответствующих дискуссий стал роман Синклера Льюиса «Эрроусмит». Именно он подарил США нового морального героя, убедительность которого усиливалась тем, что реальный человек, А. Эйнштейн фактически стал воплощением этого образа. А провокационное сравнение Р. Фейнмана науки с любовной игрой просто легло на подготовленную почву.

То, что абсолютное большинство даже выдающихся ученых, говоря словами Р. Мертона, морально эквивалентны ординарному человеку, во внимание просто не принимается. Может быть, потому, что тогда вместо одного фокуса придется изображать сети ученых с системой взаимоотношений, которая не вполне понятна и для самих акторов?

Еще один штамп, мастерски скрытый П. Бачигалупи, это герой-злодей. Да, не всем и не сразу понятно, что Гиббонс играет роль гения-злодея, начиная с описания его внешнего вида, изъеденного язвами, и склонностью к сибаритству. И заканчивая самими обстоятельствами его появления в королевстве, когда пришлось отказаться – просто из любви к головоломкам – от предыдущей жизни, включая семью, найти и соответствующим образом подготовить тело, которое могло бы обмануть подозрительных представителей корпораций.

Достаточно много негативных коннотаций как для ученого, если только не помнить, что образ безумного гения появился в масс-культуре как реакция на изобретение атомной бомбы и сомнения в лояльности ученых после того, как те «сплавили» секреты СССР…

В общем, роман П. Бачигалупи не лишен недостатков, штампов и не слишком правдоподобных допущений, но все это искупается его атмосферностью. С точки зрения импрессионистской, не слишком поддающейся рационализации, описание нового мира почему-то напоминает мне лучшие страницы «Лавины» и «Алмазного века». Особенно в части, касающейся балансирования общества на хрупких и зыбких границах окончательного распада или, что часто одно и то же, радикальной трансформации.

Вывод: притягательный текст никого не отпустит. Виртуозное владение пером, обширные знания, нетривиальный взгляд, раскованность в обращении с Героями и рискованная манера изложения, держащая в напряжении и до самого конца не дающая возможности предугадать поворот – тому порукой.

Наконец-то я встретил роман, посвященный исследованию артефактов неких могущественных цивилизаций вне Земли, который не вызывает чувства скуки. С моей точки зрения, это лучший роман в этой области, но именно его достоинства позволяют лучше понять недостатки всех подобных произведений. Потому отзыв этот о превосходном «Космическом апокалипсисе», рассматриваемом с точки зрения идеального, чистого представителя огромного корпуса текстов о, скажем так, опосредованном Контакте.

Масштабность, прописанность, а иногда даже и выписанность некоторых деталей, интересные и далеко не всегда предсказуемые повороты сюжета, не позволяющие с позиции здравого смысла воскликнуть «Ну, я так и знал!», оригинальная трактовка хорошо известных данных астрофизики, герои, воплощающие (хотя о плоти в случае с Ультра и химерийцами говорить приходится с опаской!) некую толику инаковости, еще более усиливающую чуждость описываемого и тем самым все более достоверного фантастического мира, – все это у А. Рейнольдса есть, и в немалом количестве.

Также, что еще более подкупает, есть совершенно невероятные метафоры Другого; в качестве примера здесь можно привести то, как автор попытался передать визуальный характер коммуникации амарантян: «Когда он говорил, то слов слышно не было. Было безмолвное отсутствие, которое непонятным способом передавало смысл, как бы вырезая его из молчания. Сложные челюсти этого создания вообще не двигались». Клянусь, любые попытки внушить ужас от столкновения с Пожирателем Солнц меркнут в сравнении с этой игрой отсутствия/присутствия, своеобразной пустой клеткой Ж. Делеза. Я никогда не думал, что создаваемый неподвижностью челюстей смысл может так сильно беспокоить!

Это не значит, что творение А.Рейнольдса лишено недостатков, их тут предостаточно. Начиная с путаницы в диспозиции автора (то текст разворачивается как бы отстраненно, то чуть ли не от лица героев, то вдруг автор появляется и сообщает о том, что кто-то там что-то кратко рассказал) и заканчивая не совсем внятными метафорами, вроде «подгоревшее жаркое» или сравнениями героев с земными животными, правомерность использования которых для мира будущего, а тем более для проводящих чуть ли не все свое время в космическом корабле, тяжело себе представить. Но не эти «проколы» делают роман, а нечто совсем другое; в конце концов, можешь написать лучше, дерзай!

Однако принять оригинальный авторский мир и погрузиться в него с головой мешает нечто другое, а именно: родовое проклятие большинства таких текстов, и о нем можно сказать словами самого А. Рейнольдса, выдранными, правда, из контекста: в этом всем есть «что-то слишком регулярное, слишком искусственное, беременное рассудочным дизайном». «Свидание с Рамой» А. Кларка, «Врата» Ф. Пола, «Мир-кольцо» Л. Нивена, «Космический апокалипсис» А. Рейнольдса и неисчислимое множество подобных романов в качестве общей черты имеют явно выраженную апелляцию к рассудочной деятельности и, как следствие, акцент на разгадывании головоломок.

В конце концов, наука, при всей своей привлекательности и значимости, отнюдь не самое человеческое творение человека! Взгляните на масштаб «Космического апокалипсиса» – миллионы и миллиарды лет. Это захватывает и завораживает, но это тяжело, мягко говоря, себе представить. А если говорить о событиях, укладывающихся в этот промежуток, то предсказать их вообще невозможно, если только не оперировать некими гипостазированными сущностями, наподобие «цивилизация». Поднявшись же на этот уровень абстрагирования, ты теряешь толику своей человечности и, как ни странно, здравого смысла и им даруемой проницательности.

Интерес и любознательность, но не сочувствие и переживание, – вот те эмоции, которые возбуждает «Космический апокалипсис». В этом тексте все рационализировано, случайности в разворачивании текста просчитаны до десятитысячного знака, так что места юмору, этому предохранительному механизму человеческого зазнайства и тщеславия, просто не остается. Хотя бы тому смеху, что явил некогда Ф. Пол, когда написал, что во времена молодости его героя продавалась книга с перечислением достоверных фактов о хичи, в которой было, если память не изменяет, 128 страниц, и все пустые…

Не знаю, кому как, а мне книга очень понравилась. Такое, правда, часто бывает, когда покупаешь дотоле неизвестную тебе книгу в мягком переплете где-то на букинистических развалах, ничего особенного от нее не ожидаешь, открываешь с целью «убить время», а потом не замечаешь, как то в итоге спрессовалось в одно упоительное мгновение. Не говоря уже о длительном и приятном послевкусии.

Понравилось мне многое, причем начинать следует с выбора перспективы, когда повествование помещается в ситуацию, по условиям которой описываются аспекты той или иной технологии (читай: оцифровывание и пересадка сознания в модифицированные тела), уже вошедшей в обиход, но все еще продолжающей бурно развиваться. Нахождение главного героя в некой точке равновесия делает экскурсы в прошлое весьма органичными, а ожидания от будущего при этом правдоподобно передаются сквозь призму восприятия не абстрактного наблюдателя, а участвующего во всем описываемом.

Детективный сюжет позволяет погрузиться в атмосферу будущего, ибо ничто так не способствует принятию в качестве обыденного, как подробный разбор технических деталей уже вроде как и не новой технологии переноса сознания, когда интерес подогревается релевантностью всех «мелочей» в деле раскрытия преступления. Да и само понятие преступления при этом здоров меняется: если сознание по-прежнему живо, то идет ли речь о неполноценном убийстве или же о порче дорогостоящего имущества? Как бы сами собой всплывают в памяти тысячелетние спекуляции по поводу соотношения души и тела...

Особого внимания заслуживает сам стиль повествования, с ненавязчивым юмором, который почему-то вызывает больше смеха, нежели намеренные попытки его стимулировать, и достаточно большое количество хороших, неожиданных метафор. Даже некоторое «провисание» в середине романа удачно замаскировано под соответствующую реакцию главного героя, его усталость от переноса сознания.

Что мне осталось непонятно, то каким образом отношение ИскИн отеля к своим клиентам может носить сексуальную подоплеку. Все-таки любовь слишком многообразна, чтобы сводить ее, как в данном случае, лишь к росту эффективности защиты постояльцев или качеству сервиса.

А так — удивительно цельный и гармоничный роман, который стоит читать и/или даже перечитывать.

Давно порывался написать отзыв на этот роман, да все никак не собирался, и это нерешительность вкупе с желанием как нельзя лучше передает мое впечатление от сего произведения. Сразу оговорюсь, что «Машина различий» мне понравилась, а потому все нижеследующее следует отнести на счет подтверждения максимы, согласно которой «ни к чему не относишься так строго, как к уже оставленным заблуждениям». Итак...

Роман, особенно поначалу, получился весьма атмосферным, и хотя, по большому счету, у меня нет каких-то критериев для сравнения, но все же мне почему-то кажется, что именно такой была викторианская Англия. Немалая степень заслуги в том принадлежит неповторимому стилю, что Гибсона, что Стерлинга. Не знаю как и почему, но только прочитав буквально на второй странице «мысли приходят непрошенно, разум строит свои перспективы, сплетая чувства и воспоминания, порождает смысл», я мгновенно настроился на нужный лад, уловив нужную тональность. Однако и помимо этих сугубо художественных средств у авторов нашлось, чем можно передать суть эпохи — знание деталей.

В этом плане, скажем, описание авторами восприятия секса со стороны проституток Сибил Джерард и его подруги Хетти, использующиеся при этом речевые обороты («он удостоил ее своим благосклонным вниманием трижды — дважды на кушетке позади их стола в «Аргайл Румз» и еще раз...»), а также схематичные, но от того еще более красноречивые реплики-реакции окружающих на те или иные поступки («О, нет, мистер Китс, благодарю вас, я прекрасно доеду подземкой. Глаза джентльмена удивленно расширились. Ни одна респектабельная женщина не поедет подземкой без провожатого») выглядят весьма и весьма органично.

Не менее естественно при этом выглядит и описание научных баталий, ведомых «катастрофистом» Э.Меллори со своими научными оппонентами, причем высокая степень ритуализированности отношений в научной среде того времени лишь подчеркивает инаковость этого времени. Единственный недостаток, бросившийся мне в глаза, заключается в как бы отсутствии специфически сильных эмоций в ученом, которого авторы описывают как «агрессивно честолюбивого». Я имею в виду именно те эмоции, что отвечают за научные интересы исследователя, поскольку других эмоций в книге хватает, начиная с тех, что просто-таки понуждают его броситься на защиту леди, которой он не знает, или проклинать почти незнакомого ему ученого, вышедшего за пределы своей компетентности и в погоне за «длинным фунтом» порочащего имидж ученого. Это может быть как следствием незнания этой стороны научного сообщества палеонтологов, так и риторическим тропом, призванным продемонстрировать дистанцию, на которой располагается от нас викторианская Англия. Не знаю, да это и не главное. В конце концов, своеобразная Библия этнографов и социологов научного знания, «Двойная спираль» Уотсона, конечно, более привлекательна в плане достоверности изображения страстей, двигающих ученых, не менее, как мне представляется, британская по иронии и духу (вот уж кто передал абсолютно точно пресловутую «британскость«!), но при этом она проигрывает «Машине различий» в выявлении политической подоплеки науки, даже такой далекой, казалось бы, как палеонтология.

Часто так бывает, что наши пороки и недостатки являются продолжением наших достоинств и добродетелей, именно это и помешало, с моей, конечно, точки зрения, авторам создать подлинно визионерское произведение. Суть же была в чем — со-творить альтернативный мир, показать невиданную до того реальность, перевернув с ног на голову данный нам ход событий, когда информационная революция произошла раньше промышленной. Но этого, к превеликому сожалению, в романе нет. И по крайней мере частично объясняется сие обстоятельство избытком информации, стремлением авторов опираться в описании на какие-то незыблемые «реперные точки», то есть исторически достоверные факты относительно тех или иных событий. Показательно, как в этом смысле меняется восприятие Олифанта из одной «итерации» в другую: начав как активный, убежденный провидец Всевидящего Ока, закончил он тем, что внезапно все бросил и уехал строить коммунистическую утопию в Америку. Я понимаю, что ссылка на внезапно обнаружившийся сифилис все вроде бы объясняет в этом внезапном изменении личности, но ведь вся штука заключается в том, что сифилис был свойственен реальному Олифанту, а не тому, что действует в параллельном мире!

То же самое можно сказать и в отношении Байрона: Гибсон и Стерлинг взяли за основу слухи о его распущенном и развратном нраве и сделали их основанием его альтернативной политической карьеры, по условиям которой за его возвышение до уровня бессменного Великого Оратора новой эпохи ответственны «лишь» обстоятельства да железная леди-жена, все терпевшая и манипулировавшая во имя идеи великих идей Бэббиджа. Как мне кажется, в этой интерпретации больше авторского художественного вымысла (в хорошем смысле этого слова, ибо как ознакомиться с мыслями жены в конце было интересно и увлекательно), но вместе с тем очень мало продуманного в части, касающейся изменения самой сути человека, попавшего в иные обстоятельства. Что было, если бы у авторов не было указанных слухов? Какую тогда личность они вылепили бы?

В общем, изменение исходных допущений, внесение действительно многообещающего фантастического элемента не привело авторов к созданию нового мира. Чем мир наступающего Всевидящего Ока отличается от реального, что наступил, но чуть позже? Мораль — она в чем: человек все равно придет к тому, к чему в итоге и пришел? Или, как говорил Спенсер, человечество выберется на правильную дорогу, только пройдя все неправильные? Неужели ради этого следовало бы проделывать всю эту титаническую работу, как исследовательскую, так и художественную? В этом плане актом полной капитуляции выглядит признание Олифанта великого будущего за Америкой и Японией: из текста романа это утверждение вообще никак не вытекает! Ну, никак вообще. Тем более, что Америка описана как все более дробящееся государство, где победа коммунизма выглядит все более прогнозируемой. Как на этом фундаменте можно построить указанный вывод иначе, чем просто постулируя — в противовес всему сказанному — неизменяемость основного пути, по которому идет человечество?!

Если сравнить или уподобить рождение нового, визионерского будущего туману, обретающему все более вещественные, материальные формы, то «Машина различий» для меня оказывается туманом, заключенным в железную клетку, роль которой выполняют факты и обстоятельства, касающиеся старого, отвергаемого прошлого. В процессе чтения я бродил в тумане, изредка натыкаясь на остовы, и был рад этому. Но после чтения туман, как это ни прискорбно, рассеялся без остатка, оставив после себя то, из чего ему удалось вырваться, но чем так и не удалось стать.

К сожалению, весьма неплохая в самом начале, просто отличная в середине и феноменальная местами в отмеченном ранее промежутке, серия про Майлза Форкосигана в итоге выдохлась, и «Криоожог» тому лучшее подтверждение.

На первый взгляд, «вроде все как всегда...»: нестандартный мир, привычно приятные герои, попытка смотреть на происходящее с различных точек зрения, акцент на этических аспектах и т.п.

С другой же стороны, «...только он не вернулся из боя», ибо нет главного, что заставляло не отрываться от Барраярского цикла — нерва.

Ранее Буджолд ставила Майлза в условия, когда он, по сути, был вынужден утверждать(ся) «изначально», с нуля, каждый раз доказывая свою состоятельность. И это, при всей условности и/или гипотетичности риска, которому подвергался брат-прародитель, при всем том, что мало кто сомневался в финальном оптимистичном исходе всех его приключений, — в общем, все это держало в напряжении.

Коротышка с серьезными проблемами подбирает/создает/возглавляет подразделение наемников, не имея к тому ни опыта, ни знаний — и все это на фоне личных драм, с Элен, Ботари и врагами отца; он фактически бросает свое войско, а потом возвращается, будучи вынужденным утверждаться свое превосходство заново, да еще в условиях, когда ему противостоит соперник, ему мало в чем уступающий, а на кону стоит фигура императора — и все это на фоне личных драм, включая службу в метеорологической службе и крах традиционной военной карьеры.

Список сюжетов Барраярского цикла можно продолжать до бесконечности, но они всегда имеют общую черту, а именно: Майлз помещается в противоречивую и лишенную контрастных цветов ситуацию, где он, по сути, никто, а потому он вынужден реализовываться по максимуму, и как человек, и как профессионал. Это, честно говоря, подкупало, ибо приятно наблюдать за нарративом, столь во многом похожим на реальность, где любое решение лишено однозначности и принимается не в согласии с рациональныи предвидением, а скорее вопреки ему.

Однако Буджолд словами Корделии как-то огласила свой приговор, согласно которому Майлз впитал достаточно боли и готов уже отказаться от личности, созданной им в качестве своеобразного компенсаторного механизма. После этого все личные и профессиональные драмы Майлза начинают постепенно, но неуклонно терять остроту и во многом, как в случае с коммандором Куинн, казаться надуманными. «Память» в этом смысле — прекрасный водораздел, когда Майлз оказывается в роли, требующей от него создания новой личности в крайне противоречивой и конфликтной ситуации. Все, после этого он всегда оказывается как-то защищенным своим статусом, пусть он и становится часто причиной его злоключений, что на Комарре, что на Барраяре. Но все это уже не то, все немного более вычурно и искусственно, нравственная острота решаемых проблем постепенно подменяется политической, а сам Майлз теперь если и сомневается и мучается, то все чаще по поводу собственных ошибок, нежели имманентных ситуации проблем или аспектов.

И теперь, что совсем не удивляет, все чаще в книгах цикла появляются ремарки, касающиеся воспоминаний Майлза о прошедших событиях, что так напоминают брюзжания старика о славных, но прошедших днях. Ведь раньше этого не было в цикле: Майлз все время двигался вперед, а если и вспоминал о прошедшем, то только о том, что приносило боль, что давало нормативный образец для решения новых проблем, и все. Теперь же само прошлое, во многом никак не расчлененное на подобные фрагменты, становится фокусом разговора и воспоминаний, и прошлое это окрашено, не исключительно, конечно. но все же, в ностальгически-розовые тона. Да, нет нерва, и это понимают все, начиная от автора, и заканчивая его героями, которые, если верить Бахтину, тем меньше имеют общего с автором, чем более тот креативен.

«Криоожог» все это лишний раз иллюстрирует: ставший на время «наркоманом» Майлз доблестно выбирается из ситуации, начавшейся с нападения комичных революционеров, и закончившейся вершиной его мастерства, умением убедить двенадцатилетнего мальчика. Обратите внимание на фон: дети, оруженосец, по долгу службы не могущий отрицать Майлза, глава консульства, обязанный подчиниться Аудитору. Фактически, все внешнее сопротивление Майлзу сведено к действию наркотика, а внутреннне вообще отсутствует: он ни минуты не сомневается в том, что делает. Из многочисленных и каждый раз заново сотворяемых умений, Майлз ограничивается только одним: организовать всех надлежащим образом, и описание реакции подчиненных в той или иной мере персонажей, кто по возрасту. кто по положению, лишь оттеняет этот микромасштаб. И если ранее в соперниках у Майлза ходили равные или даже превосходящие его игроки, то теперь микро и субординация становятся все более привычными и неотъемлемыми частями Барраярского цикла.

И что печально: нет никаких предпосылок к изменению. Майлз уже граф, у него семья и дети, он все более сдержан и его поведение все более отвечает его социальной роли. Да, нерва уже нет, просто увлекающее на какой-то момент чтиво...