Редкий случай: эту вещь любимого автора до сих пор не читала. Мне она показалась послабее других произведений Владимира Марковича Санина — особенно тех, которые я давно люблю и перечитывала неоднократно. На мой взгляд, в «Точке возврата» есть немного лишнего драматизма: почему, например, Невские — круглые сироты? Чтобы было жальче?.. Я понимаю, что автору необходимо было преувеличить жизненные коллизии персонажей, сделать героев книги предельно разными — с тем, чтобы потом, когда они окажутся в ловушке (кстати, именно так называется одна из повестей Санина), острее получились конфликты, захватывающими стали отношения между этими людьми. А ведь завязка и так даёт все возможности для этого: экстремальная ситуация, замкнутое (невзирая на ледяные просторы Арктики) пространство, с каждым прожитым днём и часом возрастающее напряжение... Но желание автора добавить берущих за душу моментов оказало повести плохую услугу: в отличный симбиоз повествования-катастрофы с герметичным детективом :) вплёлся сладковатый тенорок мелодрамы... Жаль, жаль.

В остальном повесть очень хороша. Она даже напомнила мне (особенно поначалу) «Мост короля Людовика Святого» Торнтона Уайлдера: в катастрофу попали случайно оказавшиеся вместе люди. Почему именно они? Санин подталкивает читателя к поискам ответа названием книги: «Точка возврата». Она, эта точка, у каждого своя. Одним до неё ещё далеко, другие в опасной близости от решения, которое переведёт стрелку судьбы, третьи свою точку возврата миновали — к добру ли, к худу ли...

В повести множество чудесных людских портретов, которые так удаются Владимиру Санину, точнейшие реплики и детали. Вот Белухин размышляет о пенсии: «Пока не подготовишь полноценной замены, никуда тебе уходить нельзя» (и кажется, что мне, вот именно мне автор это в самое ухо шепнул, аж неловко стало...), вот Анна Григорьевна с сердцем говорит о муже: «Устала я им гордиться...» — и этой короткой фразой мгновенно обрушен весь казённый пафос о самоотверженных героях-полярниках: они ведь тоже люди, а не роботы для покорения высоких широт, и у них есть семьи, для которых этот груз может оказаться неподъёмен.

А вот отличная, пронизывающая метафора о потерпевшем аварию Ли-2: «самолет отбивается от циклона одной рукой». А тут внезапный фрагмент будто бы пьесы, когда автор переходит лишь на реплики действующих лиц (вот это действительно поднимает драматизм на нужную высоту, а не душещипательные подробности). А здесь — простая житейская мудрость, которая заставляет остановиться на строчках, перечитать их ещё раз... и ещё:

«Может быть, думала она, это даже хорошо, что решение ей диктует мозг, а не сердце: страсти бушуют бурно, но не очень долго, они надувают парус, а большую часть пути преодолевать-то придётся на вёслах…»

Впервые прочитала эту книгу почти сразу после её появления в 2009 году, и особого впечатления она тогда не произвела. Перечитала три года спустя... и почему-то она понравилась мне гораздо больше.

Двенадцатый роман из цикла о приключениях Эраста Фандорина пришёлся на время смутное, тревожное и прекрасное: 1911 год, — на пространство колдовское и загадочное: театр. И «во втором чтении», когда уже можно было следить менее за интригой, а более — за атмосферой, она, эта атмосфера, меня просто очаровала. Ещё бы, всё моё любимое: Серебряный век, декаданс, российский театр начала ХХ века (самое интересное, пожалуй, время в истории театра). Антураж выдержан полностью: реально существовавшие театры и актёры, упоминание о рисунках Обри Бердслея и с чувством выполненные в стиле «модерн» виньетки на полях книги, «жапонизмы» и неожиданное приложение к роману в виде пьесы, «написанной» Эрастом Петровичем…

Многие читатели, разочарованные романом, сетуют на отсутствие стремительного и пугающего детективного сюжета, которого они привыкли ждать от каждой новой книжки «фандориады». И в самом деле, здесь нет ни леденящего ужаса «Коронации», ни лихого авантюризма «Любовника смерти», ни мрачного изящества «Декоратора», ни эпического размаха «Алмазной колесницы»… А что есть? Есть осенняя грусть («Как лист увядший падает на душу…»), предчувствие близкого конца великой эпохи и трепет последней любви. В таких мизансценах даже привычная жестокость, с которой автор расправляется со своими героями, не воспринимается остро: лужи крови выглядят скорее букетами пурпурных роз, брошенными на авансцену — нейтральную полосу между театром и жизнью.

Может быть, теперь я просто совпала по времени и состоянию души с господином Фандориным, который, в отличие от меня, знал, как стариться… да вот только что-то ничего у него не вышло.

Самый мрачный из детективов фандориады. Тёмный, страшный, вязкий, парализующий, как ночной кошмар. И мастерски написанный.

Уже не раз было замечено, насколько хорошо Акунину удаются неявные персонификации. Здесь же она более чем явная, рассказчик-дворецкий (какая ирония!) часто — как, наверное, кажется нетерпеливому читателю — говорит вовсе не о том, пускается в утомительные подробности насчёт обустройства комнат или качества крахмальных салфеток… Утомительные? Вовсе нет, из его велеречивых иносказаний и умозаключений — порою нелепых, а порою поражающих будничной мудростью — складывается картина, от которой не хочется отрываться. Да, не нравится Афанасию Степановичу Фандорин, ох как не нравится. Но главное даже не в этом, а в том, что Зюкин зачастую трактует действия и слова Эраста Петровича неправильно, — а задача читателя — догадаться, что же там было на самом деле, и это не менее интересно, чем собственно детективная линия.

А фабула, как у господина Акунина водится, вплетена в исторические события. Трактовка истории весьма вольная, однако реалии все на местах — они словно гвоздики на планшете, между которыми автор молниеносно протягивает нити фантазии, чтобы в результате создать невиданный ранее узор. И когда читаешь: «Слева, за шлагбаумами и цепочкой солдат, раскинулось широкое поле, сплошь застроенное праздничными балаганами и свежесрубленными теремами…» — и вдруг догадываешься, о каком именно поле идёт речь, озноб третьей степени тебе обеспечен.

Два момента, пожалуй, огорчили.

Первый — «голубая» тема. Не особенно она тут нужна была, и равно покоробили как глумливый тон писателя, так и то, что он этот манок всё-таки использовал: аккурат тогда, когда «стало можно». Фи.

Второй — высокомерная надпись на обороте титульного листа: «Книга издана в авторской редакции, орфографии и пунктуации». Обычно для меня подобная строчка в выходных данных служит неким «смягчающим обстоятельством»: бедный автор, на редактуре-корректуре сэкономил, надеялся, что и так прокатит… Здесь же возникает ощущение самоуверенности. И что же? Да вот хотя бы: «мужик со смышлённым курносым лицом»; «растерянно прлепетал я»; «мы шли уже в самой настоящй толчее»; «стал смотреть немножко в сторону в вверх»; «да-да, вот здесь больно, на кобчике…»

И всё равно: превосходная книга. Как выяснилось, и для перечитывания весьма годится, а это не обо всех детективах скажешь.

«Ум так же упростить себя бессилен, // как воля перед фатумом слаба... // Чем больше в голове у нас извилин, // тем более извилиста судьба» © Игорь Губерман

Достала я вас уже вечным своим нытьём «язык-сюжет», «сюжет-язык»…

Розу белую с чёрной жабой, помнится, хотел на Земле повенчать поэт Есенин. Прозаик Голдинг недрогнувшей рукой экспериментатора скрестил чарующую розу языка с омерзительной жабой сюжета в безнадёжно замкнутом пространстве своего романа-притчи. Получившийся гибрид внушает неподдельный ужас.

«Слишком сложно» и «слишком просто», вцепившись друг в друга, хрипя и задыхаясь, катаются в рассыпающемся песке обрывочных глав и рвут друг у друга волосы (зачёркнуто) аргументы.

— Остаться человеком очень непросто…

— А надо ли?..

Самым страшным для меня в этой книге было не [спойлер], не [спойлер] и даже не [спойлер], а постепенное разрушение личности [фу, чёрт, опять спойлер] одного из главных героев. Увы, мне уже знакомо отвратительное чувство бессилия, когда память, сто лет работавшая как часы, вдруг подводит, и бесконечно долгие секунды давишься стыдом и беспомощностью, не в силах вспомнить нужное (такое простое!) слово…

«Умереть, уснуть… // И видеть сны, быть может?..»

Практически в любой книге, которая захватывает, невольно примеряешь ситуации и образы героев на себя. Здесь, на острове Голдинга, и ум, и душа отчаянно сопротивляются такой «примерке»: «Нет! Нет! Пожалуйста, не надо…». Наверное, потому, что знаешь: дрогнул бы, повёлся, сдался, изменился…

«Так трусами нас делает раздумье».

Всю жизнь благодарна своему папе, который ещё лет этак сорок назад научил меня отличать хорошую фантастику от плохой. Так вот, такого гэ я ещё в жизни своей не читала. Во всяком случае, целиком. Опус Алексеева просто за гранью плохой фантастики… и очень плохой. Или сразу по обе стороны этой грани. Такое впечатление, что у автора разъехались ноги, он с размаху сел на эту грань своими, как он сам выражается, «мужскими достоинствами» и издал сначала громкий нецензурный вопль — а потом эту книгу.

О сюжете говорить членораздельно и корректно вряд ли получится. Я начала неинтеллигентно гоготать уже с аннотации, где среди прочего, например: «…Сотрудник отдела по чрезвычайным ситуациям майор Поспелов под легендой вольного фермера поселяется в центре Бермудского треугольника, в народе называемого Долиной Смерти…»

Что же до логичности композиции, то для её описания лучше всего подойдёт фраза из отзыва muh7: «Много концов осталось обрубленными». Мои соболезнования.

Другое дело, что Сергей Т. Алексеев, этот Сидни Шелдон Крестецкого леспромхозу, похоже, сам не может решить: то ли это действительно злобные иноплатеняны, то ли вражецкие спецслужбы под них маскируются, то ли иноприлетяне есть, а коварный Запад их завербовал на корню и бросил в бой против матушки России... опять же: несут «скелетов», показывают или поднимают? Понимай как хочешь или вообще не понимай — главное, ужаснись.

У меня не получилось. Ни понять, ни ужаснуться.

В основном в книге происходят беготня по пересечённой местности («то за ними, то от них», по меткому выражению героя фильма «Утомлённые солнцем»), броски по ней же на убитых уазиках, кувырки с оружием меж карельских валунов, ба-бах, ба-бах, тратататата, всё засыпано корой… Кстати, убивает однообразие описаний. Если автоматные очереди — так непременно «густые» (иногда с интервалом в 5-7 строчек), и с той же неотвратимостью в результате стрельбы сыплется с ёлок и сосен кора (после боевых действий героев романа карельский лес, наверное, больше эвкалиптовую рощу напоминал).

*пригорюнившись* Это скольким же людям 90-е годы крышу снесли — и не сосчитаешь... У меня в голове не укладывается, как это можно прикладывать линейку к газете, чтобы определить даты будущих чернобылей.

Сергей Т. Алексеев, вероятно, хотел сделать из своей книги адскую напиханку, чтобы удовлетворить вкусам ЛЮБЫХ читателей. Поэтому «Долина смерти» включает в себя собственно фантастику (на уровне «пятый класс, вторая четверть»), шпионский боевик, политический детектив, мистику и, господи помилуй, эротику. И эта последняя получилась у автора такой же дремучей, как место действия.

«Наш Поспел везде пострел», — недвусмысленно сообщает один из персонажей в самом начале романа. Поспелов — это ладно, по-детски прозрачно. А я вдруг задумалась не над фамилией, а над именем главгера. Он же Георгий. Какая ассоциация напрашивается (ну, кроме «он же Жора, он же Гога»)? Правильно, Георгий-победоносец. И знаете ли, совпадений оказалось до… Нижних Сволочей :) Смотрите сами:

- Был командиром телохранителей императора.

- Подвергался многочисленным пыткам, оказывался в темнице и в яме.

- После многочисленных тяжких повреждений на другое утро чудесным образом исцелялся.

- Совершил несколько чудес, в том числе воскресил мёртвого.

- В истории св. Георгия неоднократно идёт речь об отсекании голов.

- «Вместе с Георгием приняла мученическую смерть царица Александра Римская, названная в житии супругой императора Диоклетиана». В «Долине смерти» трёх агентов Поспелова (женщин) зовут Рем, Ромул и Рим; у самого же него «фальшивая» жена — агент спецслужб, ставшая вдовой в результате одной из предыдущих секретных операций. Святой же Георгий некоторое время жил «у благочестивой вдовы».

- Ну и, наконец, самое очевидное: мы знаем святого Георгия как истребителя змея (змия, дракона). В «Долине смерти» Жора Поспелов неустанно бьётся с пришельцами, которые морды имеют зелёные, уродливые, а перемещаются зачастую на парашютах-крыльях. С лёгкой руки «витязя» Алёши Поповича *зачёркнуто* Ситникова, бывшего лётчика, этих летающих пришельцев называют… правильно, «драконами».

Так что не так прост господин Алексеев оказался, за что к нулевой поначалу оценке книги прибавляю один балл. Больше не могу, извините. Слишком сильна была изжога от языка, которым данное сочинение написано. Второго такого случая, когда редактор и корректор сложили бы оружие без боя, мне ещё не попадалось.

Краткое содержание: Дурдом на 35-й Западной улице. Арчи принимает аспирин, Вульф стучит двумя дощечками на все лады, а Клара Фокс благодарит бога, что она не родилась русалкой :)

Вот уж не думала, что после не то что лет, а десятилетий увлечения детективами Стаута откопаю что-то новенькое для себя, да не просто новенькое, а замечательное! Однако факт: «Снова убивать» — отличный роман. События в нём, начавшись чуть неспешно, мгновенно набирают скорость, да такую, что, когда Вульф страниц за сорок до финала заявляет полиции: «Мистер Гудвин готов пересказать вам свою беседу с мистером Скоувилом, который, как вы знаете, приходил сюда вчера вечером», — ошарашенно понимаешь, что всё действие романа укладывается в два дня. Чёрт! Да я его читала дольше! :)

Три, казалось бы, вовсе не связанных между собой дела Стаут подгоняет друг к другу быстро и чётко, будто автомат Калашникова на время собирает: щёлк, лязг, щёлк, клац-клац — и вот уже машина для убийства красуется совершенно отдельно от демонстративно спокойного рекордсмена-автора.

А насколько Вульф тут иезуитистый! Это же восторг! В более поздних вещах Стаута он всё-таки полояльнее стал относиться к ведомству инспектора Кремера, но здесь… И ведь не придерёшься: если самым тщательным образом проанализировать его речи, обращённые к служакам закона, обнаружится, что Вульф говорит чистую правду, но при этом ухитряется держать их в глубочайшем заблуждении и виртуозно водить за нос.

Арчи Гудвину тоже выпадает случай вволю порезвиться: большие полицейские прятки по всему дому — от подвала до оранжереи на крыше — с бонусом в виде возможности безнаказанно поглумиться над лейтенантом Роуклиффом!

Надеюсь, вы не захлебнулись в море моих положительных эмоций ;)

В стольном городе Нью-Йорке, на 35-й Западной улице, в палатах каменных жили-были…

Вот это «жили-были», как ни странно, так же интересно, как и собственно детективная составляющая романов Рекса Стаута о необычном дуэте великих сыщиков: Ниро Вульфа и Арчи Гудвина.

Гениальный Ниро Вульф, гурман и коллекционер орхидей, чудовищно толст, предпочитает вообще не выходить из дома, за расследование преступлений берётся с большой неохотой и с тяжёлыми вздохами только тогда, когда счёт в банке приближается к опасной черте. Его помощник Арчи Гудвин без всякой ложной скромности считает себя «глазами, ушами, руками и ногами» Вульфа, но и в наличии мозгов ему не откажешь. Он постоянно обуреваем жаждой деятельности и, изводясь от вынужденного безделья, изливает Вульфу своё раздражение со свойственным ему парадоксальным юмором.

Арчи не только энергичен и остроумен — он ещё и галантный кавалер, и увлекающаяся натура, благодаря чему о нём вздыхает не одно поколение читательниц детективных романов Стаута. Но любая прелестница, встретившаяся Гудвину на пути, будет благополучно забыта во славу торжества истины и справедливости… которых добьётся ворчун и мизантроп (да и женоненавистник, чего уж греха таить) Ниро Вульф.

Образ их действий вполне ясен из такого, например, диалога:

— Хорошо, что же я должен делать дальше?

— Я был бы в восторге, если бы мы сумели отыскать мистера Хиббарда.

— Тысяча частных детективов и пятнадцать тысяч полицейских* безрезультатно ищут Хиббарда вот уже восемь дней… Куда мне его девать, если я его разыщу?

— Если он жив, то сюда. Если умер, то к племяннице.

— Вы мне скажете, где его искать?

— Полагаю, в пределах этой планеты.

— Отлично.

(с) «Лига перепуганных мужчин»

*Арчи вечно преувеличивает ^^

Эти двое, не скупясь на взаимный сарказм, постоянно вставляя шпильки и изводя друг друга совершенно детскими капризами, связаны настоящей, искренней, редкой чистоты мужской дружбой. Когда у них серьёзные проблемы, о взаимопонимании можно забыть, а когда победа близка и дело идёт на лад, они не могут скрыть тёплых чувств друг к другу.

Детективные романы Рекса Стаута замысловаты и изобретательны, им свойственны и юмор, и ирония, которые автор применяет с безупречным вкусом. А ещё по его книгам можно изучать язык телодвижений. Впервые обратила на это внимание после прочтения соответствующей книги Аллана Пиза: в описаниях жестов и того, как они связаны с тем, что говорится, Стаут предельно точен, отвечаю. Так, может, Пиз неправ в том, что язык телодвижений невозможно имитировать?.. Ведь Гудвину часто приходится врать — в том числе следуя инструкциям Вульфа…

За сорок лет Рекс Стаут только о Ниро Вульфе и Арчи Гудвине написал несколько десятков романов и рассказов… и почти всё я уже читала, ыхыхы… ну да ладно, перечитывать их — не меньшее удовольствие :) Забавно то, что Стаут не пошёл по пути Агаты Кристи, и его главгерои с течением времени не меняются (равно как и четверо героев второстепенных — в отличие от эпизодических сквозных персонажей, что создаёт странный диссонанс). Не могу сказать, что все произведения Стаута — шедевры, вовсе нет: есть среди них и средние, и откровенно слабенькие (это в первую очередь рассказов касается). Но то, что Рекс Стаут наряду с О. Генри является «великим утешителем», сомнению не подлежит.

Уже не помню, с чьей подачи решила, что надо бы мне эту книжку почитать. Ну, то есть с чьей именно. Они как-то в унисон звучат. В основном. «Детская книжка, милая, чудесная, такая детская-детская…». Ну, для меня-то было важнее, что ГГ — слон ;)

Читается и правда легко, быстро, со смешками и похохатыванием, с зачитыванием отдельных перлов домочадцам… или коллегам… А иногда с досадливым мычанием: «Ннннну, опяяять…».

«Я, конечно, не подарок. Я — сюрприз» (с) из чьих-то стихов) Так мог бы сказать о себе и Мартин. Никогда не знаешь, что он отчебучит в следующий раз, какими ещё способностями блеснёт. И «приёмная семья» ему попалась подходящая. И автор тоже.

Главное упоение от книжки — это как раз язык автора, которой свойственны очень ценимые мною качества: «весёлое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться» (с) да, это Пушкин сказал) Отдельные фразы хочется перечитать два-три раза подряд, чтобы насладиться ими в полной мере.

И чем же, спрашивается, вызвано моё нытьё? Тем, что Линор Горалик, маскируя свою книжку под детскую, кое-где с этим переборщила. Когда она в седьмой раз начинает пересказывать наново историю появления Мартина в Доме с Одной Колонной, я уже не то что ныть — рычать готова. Сгоряча я даже хотела написать, что это книга для страдающих ретроградной амнезией :) Да, такие повторы были бы уместны в книге для маленьких детей, которую читают ребёнку вслух, по одной коротенькой главке за раз, возможно, с большими перерывами: во-первых, дети любят повторы, во-вторых, они ведь и забыть могут, с чего всё началось…

Но, миль пардон, вы сможете объяснить ребёнку, допустим, шести лет, кто такие Отто Вейнингер и княжна Тараканова?.. А почему мама (папа) взахлёб смеётся, прочитав строчку о том, как Мартин «посмотрел в честное лицо своего омлета»?..

Я могла бы ещё понять, если бы каждая глава «Мартина…» была отдельным постом в авторском ЖЖ (а вдруг кто только на один пост наткнётся? а вдруг он не читал предыдущих?), но это же бумажная книга. Вот, издана в 2007 году, страниц — 160, тираж — 2000 экземпляров… Жаль, что в саму бумажную книжку нельзя заглянуть: есть там или нет сакраментальная надпись «Печатается в авторской редакции»? А то никак иначе не могу объяснить ни доктора, который то Циммербург, то Зонненградт, то опять Циммербург, фразу «У нас потолки два двести» (скоко-скоко?!), словцо «прям» и полную беду со знаками препинания при прямой речи.

А если кого всё такое не трогает — читайте на здоровье, потому что здоровый, а местами и здоровенный смех вам обеспечен!

Стареют ли детективы? Нет, не великие сыщики (с этими всё ясно), а романы, написанные об ужасных преступлениях и захватывающих дух расследованиях?

Мне представляется, что это в первую очередь от авторов зависит. И вот этих шведских авторов — Пера Валё и Май Шёвалль — очень и очень люблю, а поэтому мне хочется, чтобы их книги никогда не старели.

«Гибель 31-го отдела» (1964), «Стальной прыжок» (1968), «Полиция, полиция, картофельное пюре!» (1970), «Негодяй из Сефлё» (1971) прочитаны давным-давно, а то и перечитаны не раз. Вот и представьте себе сладкий озноб, завладевший мною, когда я наткнулась на полке нашего «рабочего» книжного магазинчика на неизвестную мне доселе книжку шведского семейно-детективного дуэта — «Рейс на эшафот»…

Мрачная и кровавая завязка. Бесприютно-промозглая атмосфера поздней осени, постепенно, по мере того, как беспомощно поначалу буксует расследование, перетекающей в неприветливую зиму. Длинные многосуставчатые названия шведских улиц и площадей. И… работа полиции: каждодневная, въедливая, упорная, немыслимая без общих усилий.

Здесь нет _одного_ великого сыщика, сверхъестественной проницательности и чуть ли не паранормальным способностям которого читатели будут обязаны отвисшей челюстью. Нет, здесь трудится целый муравейник: деловитый, суетливый, настырный, иногда бестолковый — но постепенно «муравьи» подтаскивают один к другому кусочки паззла, и вот уже мало-помалу, начиная с краёв, вырисовывается картина преступления и сам убийца — его плащ… фигура… лицо!

Интерес по мере чтения нарастает; ставшая общим местом читательских отзывов медлительность скандинавских детективов куда-то улетучивается. И всё же неудержимый интерес к развитию сюжета совершенно не затеняет персонажей книги — очень разных, очень человечных со своими печалями и проблемами, загадками и потерями.

«452°F, или Цветы для Ричарда»

Книга-концентрат.

Очень небольшой объём: 170 страниц почти блокнотного формата, к тому же текст процентов на восемьдесят состоит из диалогов, а те в свою очередь — из коротеньких реплик, часто из одного слова или междометия.

При этом «Америка о’кей» — это сразу:

1) антиутопия,

2) гротеск,

3) памфлет, в котором крепко досталось:

а) религии,

б) политике,

в) экономике (причём капитализму и социализму поровну);

г) языку, с которым проводится жестокий эксперимент, в связи с чем этот пункт обозначим как гг) —

ГГ-рассказчик, поразительно персонифицированный, гад из гадов, чья речь — причудливое сочетание неандертальских у! о! а! и витиеватых эпитетов (снабжённых на всякий случай синонимами в скобках), усвоенных им из исподтишка читаемых книг, с трудом утаённых от победной поступи цивилизации победившего всех без разбору потребления.

Кстати, о книгах «Америки о’кей». Это «Фаренгейт плюс» какой-то: у Брэдбери книги сжигали, у Джузеппе Д’Агата их, наоборот, производят — больше! больше! доведём производство до восьми, до десяти книг на потребителя в день! — чтобы их покупали и тут же выбрасывали: книги состоят из пустых страниц.

Святая троица этого мира: Производство — Потребление — Помойка. Мусор священен. На его страже стоит Церковь Отказа. На его стороне власть. За него сила.

Любителям значащих имён Джузеппе Д’Агата предложит необычную модель: _группы_ имён. Кардиналы при короле-папе носят имена апостолов-евангелистов, сам папа, его сыновья и их жёны — имена английских королей и королев, генералы-вояки — имена греческих героев…

А что же наш ГГ, обезьянопаук (по его собственному определению), урод физический и моральный? О! А! Его зовут Ричард, его пример (модель) для подражания — Ричард III, причём шекспировский. Но как ни стремится он достичь вершин (глубин?) королевского размаха подлости — кишка тонка, потому как не ненависть движет им (хоть он и старается себя в том уверить), но скука.

«Настоящая ненависть, зная, чего хочет, стихает, достигнув цели. Но кто учиняет пакость от скуки, никогда не складывает оружия, ибо скучает вечно». (© Ромен Роллан «Жан-Кристоф»)

И всё же мы помним: в стране слепых и одноглазый — король. Видя окружение Ричарда, словно задавшееся целью превзойти друг друга в тупости, жадности, лицемерии, беспринципности, воинствующем невежестве, поневоле проникаешься иррациональной симпатией к этому антигерою. И в неизбежном финале возникает чувство, что не так значим экологический апокалипсис, сколь деградация ГГ, — и оно, чувство это, сродни состраданию к Чарли Гордону в финале «ЦДЭ», пусть кому-то это и покажется кощунством.

Футурологическая вишенка на этом сложносочинённом торте: «Америка о’кей» вышла за десять с лишним лет до начала победного шествия (расползания) соцсетей, однако кажется, что Д’Агата их предвидел:

«Люди, вы же знаете. А? В споре важно использовать зацепку (у!), которую так или иначе даёт спровоцированный нами собеседник (оппонент). К холодным доводам, приготовленным заранее и разложенным по полочкам, мы прибавляем горячие, рождающиеся в ходе разговора. Возникает цепная реакция, которую необходимо контролировать, дабы остановить, как только диалектический процесс сложится в нашу пользу. Продолжая спор, мы можем и проиграть: от малейшей ошибки могучее крыло разума (ах!) становится подбитым крылом».

«Ахахахахахахаха»

офф: повесть впервые прочитала в журнале «Иностранная литература» (1987, №1), не так давно перечитывала — и ничуть об этом не жалею.

«Белый клоун, белый мученик

Ради смеха пьяно-жгучего

Будет издеваться над собой…

Вечером здесь у него заботы,

Ведь униженье — его работа,

Но посмеется последним наш невидимый герой».

(«Viva Kalman!» © «Агата Кристи»)

Один мучительный день из жизни Ганса Шнира: день, когда он мечется по маленькой квартирке, по закоулкам своего кипящего от ненависти мозга, по всей своей полной отчаяния жизни.

Он неврастеник, это ясно. И мозги у него действительно кипят: каждый взгляд, каждое действие вызывают к жизни лавовый поток воспоминаний — иногда и о том, что в действительности никогда не происходило. Шнир часто говорит о себе «рассвирепел» (вспомнился Моржов Алексея Иванова: «быстро и хладнокровно пришёл в бешенство» — вот очень похоже).

Бёлль — любимый писатель моего папы. Когда ещё он советовал мне эту книгу почитать. Тогда — да, наверное, взяло бы за душу и вывернуло наизнанку. Сейчас — нет. Сейчас таких ГГ в избытке. А в те времена, наверное, Шнир редкостью был: такой откровенный социопат, эгоист и тролль.

Вполне понимаю, почему «Глазами клоуна» издали в СССР (а ведь в ту пору подход к переводам и изданию зарубежной литературы на «партийном» критерии основывался; именно поэтому мы знали Родари и не знали Толкиена). Шнир против войны, против капитала, против церкви. Хотя это его отношение — сугубо личное: война отняла у него сестру, капитал — родителей, а церковь — брата и любимую женщину. Но кто из стоявших у руля стал бы обращать внимание на такие «мелочи».

Взаимоотношения персонажей густо — гуще некуда — замешаны на религии, эту тему предпочитаю не обсуждать лишний раз.

Несмотря на лапидарные описания действующих лиц, они долгое время продолжают оставаться картонными статистами все-на-одно-лицо (и немецкие фамилии тут вовсе ни при чём), да так оно, в сущности, и есть: это люди, которых Шнир ненавидит. Надо ли о них ещё хоть что-нибудь говорить? Жаль мне только, что не получила развития линия отношений Шнира и его импресарио Цонерера: что-то такое тут напрашивалось, вроде «Дягилев/Нижинский» — только, разумеется, труба пониже и дым пожиже.

«— С вашей стороны было просто идиотизмом согласиться на снижение гонорара. Контракт есть контракт... и раз произошёл несчастный случай, вы были вправе прервать выступление.

— Цонерер, — сказал я тихо, — в вас действительно заговорили человеческие чувства или...

— Чепуха, — возмутился он, — я вас люблю. Если вы этого до сих пор не поняли, значит, вы глупее, чем я думал, и, кроме того, с вами ещё можно делать деньги. Только перестаньте пьянствовать. Это ребячество.

Цонерер был прав. Ребячество... Он нашёл нужное слово».

На месте Цонерера многие читатели, наверное, нашли бы другое нужное слово — покрепче. Когда Шнир, весь такой отчаявшийся, униженный и оскорблённый, выпросил у Эдгара денег и тут же уехал от него на такси, я просто начала ругаться в голос. Практически ненависть… и тут же эпизод с их (Ганса и его Geschwister) детским постоянным голодом. Хоть плачь. Нельзя же так. Мне остро захотелось спросить у своих детей, помнят ли они, что в детстве им пришлось голодать. И в то же время страшно. Нет, лучше не надо.

Даже в истории с Марией, которую Шнир любил и потерял, не удаётся однозначно ему сочувствовать. Вот то ли «так ему и надо за то, что он такая сволочь», то ли «он такая сволочь, потому что вон сколько на него свалилось». И сама эта неоднозначность — наиболее серьёзный плюс произведения.

Очень интересны и по-настоящему ценны размышления Ганса об искусстве, о его правде, об отношении к нему в обществе, о сущности таланта и горечи его утраты — пусть неявно, но в то же время отчётливо эти темы пронизывают весь текст. И вот это меня за душу взяло, в самую сердцевину попало:

«…когда я показываю один и тот же номер в десятый или в двадцатый раз, он мне настолько приедается, что на меня нападает — в полном смысле слова — припадок зевоты; с величайшим напряжением приходится сдерживать мускулы рта. Я сам навожу на себя скуку. Стоит мне представить себе, что некоторые клоуны лет тридцать подряд проделывают одни и те же фокусы, как сердце у меня сжимается от страха, словно я обречён съесть мешок муки ложку за ложкой. Все, что я делаю, должно радовать меня самого, иначе я заболеваю».

Перевод мне попался немного дурноватый, периодически спотыкалась о какие-то нелепости. Например, «не имел ничего во рту», в смысле «не ел». По-русски можно же было сказать «не было ничего во рту». Или ещё: «перехватил через край». Извините, или «хватил через край», или просто «перехватил» (но тут путаница со значением о еде). Или об отце Шнира: «Почему, выступая перед экраном телевизора, он говорил о долге перед обществом…» О_о «с экрана телевизора», «по телевидению», «перед телекамерами», в конце концов. «Перед экраном телевизора», извините, один Сергей Юрьевич Беляков из Таганрога выступает :-/

Вот ещё о чём следует сказать: «Глазами клоуна» — очень немецкая литература. Конечно, ближайшие ассоциации скорее с Максом Фришем напрашиваются (и не с «Назову себя Гантенбайн», как можно было бы ожидать, а с «Человек появляется в эпоху голоцена»), но я, пока читала, не раз и не два вспомнила Германа Канта. Вот его я читала как раз в то время, когда надо было бы Бёлля прочесть. «Остановка в пути» и «Актовый зал» очень понравились, «Выходные данные» — чуть меньше. А нынче, верная своей привычке «ветвиться», была обескуражена тем, что информации о нём в сети — минимум; с трудом удалось даже установить годы написания вышеперечисленных произведений (соответственно 1977, 1965, 1972), а в Вики на Германа Канта даже отдельной странички нет. Лишь в огромной статье «Немецкая литература» он упомянут в разделе «Литература ГДР» — в общем списке с уничижительной строкой об авторах, произведения которых издавались потому, что были угодны режиму :(

Жалею ли я о том, что не прочитала «Глазами клоуна» тридцать лет назад? Да. Жалею ли я о том, что прочитала эту книгу сейчас? Нет.

Издательства неохотно берут рассказы: с ними сложнее работать, чем с романами. Книжные магазины неохотно берут рассказы: они продаются хуже, чем романы. Читатели неохотно берут рассказы: ну вот ещё, только вчитался, только в героях разобрался, тут — бац! — и всё кончилось, изволь начинать следующий; то ли дело роман, а лучше цикл, а ещё лучше сериал, чтобы и читать не надо было. В этих условиях сочинители, истово придерживающиеся короткого жанра, заслуживают памятника — хотя бы виртуального.

Майк Гелприн не подвёл, сборник из двадцати двух рассказов получился на славу, и если бы знать точно, что выйдет в свет ещё хоть один такой же завидный том — я бы уже сейчас встала в очередь.

Без шуток: талант автора определённо в умении не растекаться амёбой по субстрату, а внятно, живо, на нескольких страницах успеть рассказать историю — вдохновляющую, весёлую, страшную, выбивающую слёзы или побуждающую напряжённо размышлять, строить свои версии постфактум: «А если так?.. А если иначе? А что было бы?..». Не тратя килобайты на неспешную экспозицию, Гелприн чётко, с ошеломляющей быстротой расставляет на доске чистого листа фигуры-персонажей: игра началась! Ржут метафорические кони, неуклюже, скованно-железной походкой переступают ладьи-роботы, в отчаянии заламывает руки король прогоревшего цирка-шапито... Против всяких правил выкатываются на поле кубики, усеянные змеиными глазами пуантов, разящих в самое сердце. Дым поражения над чёрно-белым полем. Но жальче всех неприкаянно застывшую на самом его краю маленькую пешку: к детям у автора особое отношение, невозможно этого не заметить.

При великом разнообразии сюжетов, при необычном подходе к традиционным темам, фантастика Майка Гелприна глубоко социальна и в первую очередь человечна. Не столько к разуму она обращена, сколько к душе, к совести. Она волнует и часто режет по живому.

В какой-то давней дискуссии (речь шла о современной на тот момент драматургии) встретилась мне мысль о том, что произведение искусства должно содержать сверхзадачу, мольбу: «будьте лучше!» или «будьте прокляты!» — без этого, мол, ремесло. Автор «Миротворца 45-го калибра», на мой читательский взгляд, сумел воплотить обе сверхзадачи в одной: «Будьте лучше или будьте прокляты!»... Поэтому — искусство.

Спасибо, автор.

«Непонятный пришелец был праздником…» © Сигизмунд Кржижановский «Клуб убийц букв»

Да будет позволено мне сравнить звучание этой странной и колдовской книги с «Оперой богатых» Сергея Курёхина (любезный читатель, быть может, знаком с нею по музыке к фильму «Господин оформитель» — фильму, смею заметить, столь же мрачному, загадочному, двусмысленному, тягучему, страшноватому): гипнотические переливы сопрано, забирающиеся на немыслимую высоту, достигающие той степени совершенства, когда трудно поверить, что это человеческий голос, сменяются вдруг лязгающей машинерией, бешеным и бесчеловечным ритмом своим побуждающей одновременно и вскочить с места, схватиться за голову, бежать куда-то — и оставаться на месте, вдавившись в кресло, вцепившись в подлокотники, в покорном и жутком оцепенении…

Кржижановский потрясает. Удивительный язык этой книги — как чёрное кружево, как гравировка по серебру, как безошибочный удар стилетом — прямо в сердце. Опыт читателя, словно груда сухих листьев, взвивается огненным вихрем ассоциаций от искры, брошенной писателем: кажется, что Александр Грин и Илья Эренбург, Том Стоппард и Эдгар По, Теофиль Готье и Джулиан Барнс, Боккаччо и Честертон, схватившись за руки, несутся в безумном хороводе, достойном кисти Матисса, и только Александр Беляев, не в силах присоединиться к нему, отвечает слабой улыбкой на полный недоумения и горечи взгляд Уэллса…

«Природа не терпит пустоты», а творческое воображение — пустоты книжных полок. Всего на нескольких десятках страниц Сигизмунд Кржижановский успел рассказать нам дюжину историй. Менее щедрый (и более ушлый, заметим в скобках) писатель с лёгкостью наваял бы из этих сюжетов несколько толстенных томов…

Вы знаете, коллеги-рецензенты, а я не хочу читать другие книги Кржижановского: пусть эта останется для меня единственной — алмазом на чёрном бархате воображаемой коллекции.

(написано 18 сентября 2011 года)

Жалею даже, что не по порядку сборник прочла. То есть «Канатоходец» освоен значительно раньше половины других рассказов. А теперь понятно, насколько это эффектное завершение композиции — как концовка в рукописной книге, притягивающая взор насыщенными локальными цветами и замысловатым золотым узором.

Бродячий цирк Аршамбо материален до осязаемости, до чуть потёртого малинового и синего бархата, до царапающихся пайеток крикливых костюмов, до запаха звериных клеток за форгангом. И в этот такой приземлённый, плоть от плоти средневековья, мирок, чуть медлящий в нерешительности на границе нового века, приходят пугающие призрачные гостьи, которые низводят его по ступеням отчаяния к настоящей беде.

Возможно ли им противиться? Один из циркачей рискнул. Не так важно, что он не человек: поступил он, как настоящий герой. Пусть земля тебе будет пухом, отважный. Ты знал, что такое настоящая верность.

И великолепная кольцовка, которая возвращает читателя к началу сборника, к самому первому рассказу, обнаруживает значимость композиции не только в отдельном произведении, но и в их ансамбле.

Совершенно не близкую мне тему армии, всяческой войнушки и спецназовцев мог спасти только мощный психологический заход (или даже выверт). И он тут оказался, причём довольно жестокий — о, это я люблю :) тем более, что тема множественной личности — в разнообразных её трактовках — тоже весьма повышает рейтинг читаемого.

Когда я читала о ромбе — пси-группе из четырёх человек, непредставимо прочно связанных между собой, — возникали в сознании давние кинокартинки: то стая серебристых рыб, в синей океанской мгле выполняющая поворот «все вдруг», то звено хищно-остроклювых самолётиков, движущихся на авиапараде настолько синхронно, что (невозможно в это поверить!) целыми остаются какие-то несерьёзные, чуть не бумажные ленточки, натянутые между ними... Но если такая лента всё-таки рвётся; если, страшно кувыркаясь, летит к земле боевая машина, потерявшая управление, и тянет за собой чёрно-оранжевый дымный хвост... что станется с остальными её крылатыми товарищами?..

Мне кажется, что не о войне речь в этом отрывистом, горестном и местами циничном рассказе, не о боевых подразделениях, способных переработать человека в робота-убийцу. Наверное, это всё же о связях между людьми: о привязанности, дружбе, любви. О том, насколько прочными могут быть эти незримые узы. О том, как больно, а иногда и смертельно опасно их рвать.

В начале было Слово. А в мире Кругосчёта — Число.

Совершенно прекрасный рассказ, располагающийся среди других вещей сборника немного наособицу. В инопланетном берендеевом царстве победившего детерминизма счёт времени приобретает совсем особый, в буквальном смысле слова первичный смысл. Понятно, что в разнообразных фантастических мирах великое множество календарей; случаются произведения, в которых герои знают свой срок и относятся к этому философски («Леопард...» Ларионовой, например); автор же «Кругосчёта» связал эти две идеи алхимическим браком — и результат превзошёл ожидания.

При этом в ходе чтения остаётся непредугадываемым, как сложатся судьбы героев, за что отдельный плюс. Полноцветно прописаны, собственно, только сам Кругосчёт да Ива, да ещё немного — Видящая, остальным персонажам досталась роль статистов, даже тому из них, из-за которого вся жизнь фаталистичного мирка кругосчётов пошла по совершенно другому пути (кстати, сцены их общения с главным героем более чем любопытны и добавляют нотки юмора в общем-то мрачному повествованию). Остальное додумает читатель, и правильно.

И совсем по-другому после этого рассказа воспринимается фраза «Кто владеет информацией — тот владеет миром».

Без реверансов, ok?

Это не полный хит и не полное гэ. Рассказ читабельный, немножко старомодный, такой ласкающий ностальжи читателя американской фантастики с большим стажем. Местами тривиальный. Забавное его достоинство — мозаичность: он как будто изобретательно собран из готовых деталек. При этом о плагиате речь не идёт, ни боже мой. Традиционализм, нелогичный, но милый финал.

Как-то так.

Рассказ в традициях классики космической НФ. Любопытно и немного печально наблюдать за развитием цивилизации маленьких крылатых существ под мудрым руководством... *вздрогнула* двух почти бессмертных роботов, верных своим давно уже покойным хозяевам (интересные, кстати, внесценические персонажи получились, ещё бы им каких-то эпизодов-флэшбэков добавить — вообще было бы замечательно).

Совершенно нерационально предъявлять автору претензии в том, что роботы получились слишком «человечными»... «человеческими»? — жанр фантастики на то и существует, чтобы всё новыми средствами, в причудливых декорациях, с незнакомыми «актёрами» показывать нам самих себя, чтобы мы внимательнее всмотрелись и в человека, и в человечество.

Расп и Деф (кстати, обратите внимание на их имена — и те, которые им дали хозяева, и те, которые они выбрали для себя... или выбрали для них немного пафосные их подопечные?) не знакомы с таким понятием, как прогрессорство. Да и некогда им ждать и наблюдать, вносить косметические правки: в отличие от планеты Земля, их ресурс ограничен, а так много надо успеть сделать за какие-то несчастные пять тысяч лет!..

И поговорить ни о чём — тоже. Это пустяковое действо превращается сначала в привычку, затем в ритуал, а дальше его, похоже, и вовсе ждёт головокружительная карьера.

На первый взгляд, автор не стремится устроить читателю сюрприз: основной сюжетный ход вынесен в заглавие. Интрига поначалу только в том, как же будет реализовано грозное мистическое существо в образе нелепого Птицерона (внешне — родного братца Андрея Петровича из рассказа «Свеча горела», они даже тёзки).

И всё равно начало рассказа подкупает студенческой атмосферой, целой группой изящно намеченных действующих лиц — каждому из них автором отмерены буквально одно-два свойства (краски, да), что не делает их менее привлекательными и интересными.

А вот дальше, когда нам раскрывается истинная сущность растяпы-преподавателя, однозначность куда-то тихо ретируется. Сложно подойти к рассказываемому Птицероном с мерками логики, не согласуется, не укладывается, противоречит! — так ведь это человеческая логика, а у вампиров

Очень хорошо выстроены рефрены в началах фрагментов рассказа. И немного грустной, проникнутой фатализмом, была бы развязка истории, если бы не отличный пуант, точечное удивительное её завершение. С истинным мастерством и юмором сделано.

Тема роботов для фантастики (я надеюсь) будет вечной, а сюжеты об устаревших «железных дровосеках» и о взаимоотношениях робота и ребёнка станут классическими, как любовный треугольник. А пока автору всякий раз надо решиться, чтобы вновь разыграть перед искушёнными зрителями своего бродячего театра смутно знакомую историю.

Очень важно, на мой взгляд, что главный герой рассказа, робот Пит — гувернёр. То есть воспитатель. Не нянька, не телохранитель, даже не преподаватель — воспитатель. Мир будущего не стал лучше нашего нынешнего: по-прежнему родителям зачастую некогда заниматься детьми, и взрослые своих потомков так любят, так любят, прямо на всё для них готовы — даже фактически отдать ребёнка на воспитание «железяке», да ещё изрядно устаревшей.

Но старое не всегда бесспорно плохо и вовсе не обозначает «никуда не годится». Робот почти полностью заменяет детям вечно где-то отсутствующих родителей, и его задача не только в том, чтобы вытереть подопечному нос и проследить, чтобы каша была съедена, не только развлечь фильмами и заинтересовать книгами, но и привить — вот парадокс-то! — человечность... которой маловато будет в новых моделях.

Рассказ простенький, ожидаемый, но сердечный и по-хорошему наивный, до невольной улыбки.

Я даже не знаю, как расценивать этот рассказ. История дистанционного покровительства, которое (кажется, помимо своей воли) оказывает совершенно случайным людям дитя-гений, ребёнок-урод, всесильный и беспомощный одновременно, выглядит как результат одного из экспериментов беляевского доктора Сальватора: вызывает любопытство и отторжение одновременно.

В своё время о здании Одесской оперы говорили: «Для торта слишком велико, для театра слишком сладко». С «Ангелом-хранителем» та же история: для притчи в нём многовато вычурностей и красивостей, для мистики он простоват, для мелодрамы, откровенно говоря, страшноват. Одного не отнимешь: экспозиции, персонажи, детали при всей условности самого произведения — яркие, необыкновенно живые, просто до осязаемости.

Принимаю рассказ исключительно как довольно-таки жуткую «сказку на ночь», которую автору вдруг захотелось рассказать уже слегка загипнотизированному читателю ;)

Уголовно-картёжный зачин рассказа вызвал ощущение лёгкой оскомины. Второй эпизод, в контрапункт первому, странно сочетал в себе будни советской милиции, киберпанк и соблазнительную тему манипуляции людьми. Так и шла история — попеременно левой-правой, левой-правой... Правой? Кто-то решил, что они правы — те, кто присвоил право распоряжаться судьбами остальных, решать за них, куда им идти, чего хотеть, кого любить или убить. Их благие намерения стать этакими ангелами-хранителями порядка и покоя в отдельно взятом квартале, городе, стране (?), мире (???) временами приводят в частный ад как раз тех, кого они вознамерились защищать.

Мерцают огоньки на карте немирных действий: красный-жёлтый-зелёный. Но тут не до детской игры в светофор: перекрёстки слишком густы, слишком прочно связаны почти невидимыми паутинками случайностей и закономерностей: тронь эту сеть в одном месте — и колебание, метнувшись сумасшедшей, непредсказуемой волной, обязательно отзовётся на другом её конце...

Стоп. Слишком знакомо. До боли знакомо. «Дёрни за верёвочку» Вячеслава Рыбакова — вот он, этот страшный болезненный мир, выращенный на нелюбви и прошитый непреодолимой сетью причин и следствий.

За это... нет, не минус один балл — плюс один. За ещё одну возможность ощутить включённость во взаимосвязи, от которых никуда не деться, ответственность каждого за всех, неотвратимость фатума.

И, конечно, финальная инверсия хороша: герой в собственных глазах и он же, увиденный злодеем — две большие разницы.

«Время — деньги», «я потратила на тебя лучшие свои годы, мерзавец!..», «пять лет жизни не пожалел бы, чтобы взглянуть на это» — привычные идиомы, внезапно обретшие буквальный смысл, придвинувшиеся так близко, что между текстом и читателем искрит электричество, шелестит по коже мурашками, завывает внутренней сиреной: спасайся кто может!

Только теперь поняла, почему автора периодически одолевают ошалевшие от перспектив кинодеятели: текст «Чёртовых кукол» настолько визуален и перенасыщен адреналином, что руки чешутся воплотить его на экране… понятно, и почему прожектёры впоследствии пропадают бесследно: ведь, если вчитаться, не так-то это просто, — слишком многое в сюжетах Гелприна можно передать словом, и только словом.

В мире, где развивается действие этой головокружительной повести, время обращено в «звонкую монету», стало средством платежа и обменным фондом, вот только банкротство — смертельно.

Нищие временем шестеро, смертники на грани разорения — «чёртовы куклы», пути которых от развилки жизни и небытия мы видим синхронно. Они, эти стёжки — стежки — нити, сплетаются сначала в неразборчивый пёстрый ком, чтобы стать потом замысловатым плетением, прочной верёвочкой: той самой, которая совьётся петелькой для этого бесчеловечного мира и загадочной Организации, которая вроде бы и под Государство копает, а на самом-то деле хрен редьки не слаще.

Проблемный поиск жизненно необходимого понимания между очень разными людьми, захлопнутыми в ловушке Организации, которая держит их на коротком поводке одного дня, подсвечен, словно сполохами, внезапно вспыхнувшими страстями. Смертельная опасность — мощный афродизиак, не нами замечено, и тут дополнительный плюс автору, не опустившемуся ни до пошлости, ни до банальщины.

С замиранием сердца следишь за гибельным слаломом сюжета, мимоходом успеваешь восхититься мастерски выписанной злодейкой Сциллой (многозначность имени шедевральна!), волнуешься, спешишь к финалу… И вот тут смысл начинает колебаться маревом над раскалённым повествованием, потому что вроде бы пасторально-умиротворяющую заключительную часть можно толковать двояко: и как настоящее (будущее) героев, и как видение перед неизбежной трагедией…

И Валет. Ах да, Валет. Они так и не узнали его настоящего имени.

Высший балл.

ПЛЮСЫ

Никак не предполагала, что нон-фикшн книгу о фильмах ужасов можно написать с такой любовью (почти нежностью) и с таким юмором.

То, что коллеги журналюги преподнесли бы пафосно-сенсационно, Дмитрий Комм подаёт спокойно, почти обыденно — тем сильнее эффект. Сосредотачивается ли он на отдельных фигурах мира кинохоррора — о, каким искренним восхищением проникнута глава о Марио Бава и рассыпанные там и сям по страницам упоминания о нём! — охватывает ли широчайше целую сферу (например, в главе об истории итальянского комикса от 60-х до 2000-х годов и его влиянии на кинематограф), — читать его захватывающе интересно.

Богатство эпитетов. Не только литературная, но художественная речь. Не только «что-где-когда», но и «как», и «почему». Глубокая взаимосвязь, концептуальность — то, чего мне коренным образом не хватило в Кронгаузе и не хватало в школе. История, политика, экономика, литература, комикс, аниме, критика — всё источник, и всё причина, а кое-где — и следствие.

Это прекрасно.

Никоим образом не являясь поклонником жанра (вообще профан, даже не любитель), книгу «Формулы страха…» читала с неослабевающим интересом. Выучила слова «артизан» и «кэмп» :) морщилась от словечка «артифицированный», умилялась выражению «кинографоманы» и… да не говорите вы, захотела уже посмотреть что-нибудь из фильмов, о которых с таким неакадемичным увлечением рассказывает Дмитрий Комм. Большое ему спасибо.

МИНУСЫ

Граммар-наци, дорогие мои друзья по несчастью, должна вам признаться, что авторам я уже многое (возможно, даже лишнее) прощаю, а вот к корректорам/редакторам мой счёт всё суровеет. В этой книге, при её прекрасном содержании и вполне достойном издании, изрядный ахтунг со знаками препинания — почему-то в основном связанный со словом «как». Не подлежит сомнению, что корректор настолько нетвёрдо чувствует себя в этой области, что на всякий случай ставит запятые везде — в том числе и там, где они абсолютно не нужны: в тех случаях, когда «как» обозначает не уподобление, а отождествление, перед «как…, так и…», вокруг «как минимум»... >__<

Та же, извините, фигня в конструкциях типа «Мария Мартен или убийство в Редберне» и в оборотах «…, начиная с 1927 года…». Мелочи эти досадные меня периодически выбивали из безупречного во всех других отношениях текста. Может быть, профдеформацию уже лечат, вы не знаете? :(

Эту книгу я впервые прочитала лет, наверное, в семь или восемь, в указанном здесь издании 1967 года, уже изрядно к тому времени потрёпанном другими восторженными читателями. А совсем недавно вспомнила о ней и решила перечитать — перед тем, как отправить в подарок новенькое переиздание.

Хорошая ребячья книжка. Монтейру Лобату рассказывает нам о самых обыкновенных девочке и мальчике — Носишке и Педриньо — и их необыкновенных друзьях. Поскольку у самых обыкновенных детей с фантазией, как и полагается, всё в порядке, то приключения разворачиваются одно за другим, как пёстрые гирлянды бразильского карнавала. И кто только не принимает в них участие — от Золушки и Синей Бороды до самодельного брата Буратино и сбежавшего из заезжего цирка носорога! Главенствует в этой разношёрстной компании (даже царит) кукла Носишки, Эмилия, удивительная особа, сочетающая в себе черты гламурной блондинки и миледи Винтер :) Она может ляпнуть любую глупость — и через пять минут найти гениальный выход из трудной ситуации; она натурально тиранит окружающих — и пользуется их безответной любовью и полной неспособностью сопротивляться её решительному напору. Уверена: у тысяч и тысяч девчонок Эмилия — любимая героиня. Хорошо, если они вдруг со смущением заметят в себе недостатки Эмилии (хотя книга нисколько не дидактична и никому ничего не навязывает).

А мои симпатии (и тогда, в детстве, и сейчас) — однозначно на стороне «пятого персонажа», запойного читателя и резонёра, покорного товарища детских игр и тихого упрямца графа де Кукурузо ^^

Разумеется, есть в книге и взрослые персонажи: это бабушка Носишки и Педриньо донна Бента и пожилая чернокожая кухарка Настасия. Основное их занятие — пугаться до смерти из-за шалостей и крышесносящих затей неугомонных деток. В середине книги я даже огорчилась, когда донна Бента ни в какую не хотела выслушать Носишку, прибежавшую к ней сообщить о необыкновенном событии: Жоан Представь-Себе (брат Буратино) был живой целый час и с нею разговаривал!.. А донна Бента только машет руками на взволнованную внучку и просит оставить её в покое… Мне кажется, и автор испытал некоторые угрызения совести из-за такого пренебрежения и ближе к концу книги реабилитировал двух старушек, позволив им активнее участвовать в событиях и быть более добрыми и мудрыми.

Чужую беду рукой разведу, или Ложечку дёгтя, мисс?..

Не понравилась мне «Поллианна». Совсем. И книга не понравилась, и девочка.

Начну с девочки. Круглая сиротка Поллианна, выпихнутая к тому же из родного города к дальней (в буквальном смысле слова) родственнице — сухой и чопорной тётке… Уже достали носовые платочки? Погодите. ...сияет ярче солнышка и трещит гуще сороки, намереваясь перезнакомиться со всеми, влезть в дела каждого и всех — ВСЕХ! ВСЕХ!!! — сделать счастливыми. Нет, она не Гарун-аль-Рашид и даже не практикующий джинн, — скорее самодеятельный вульгарный психолог, у которого на все проблемы один рецепт: «Не можешь изменить ситуацию — измени отношение к ней».

Нет, сам-то принцип неплох, но нельзя с ним одним, как с прокрустовой кушеткой, примеряться к любому человеку. А детка наша ещё и вкручивает его всем настырно, и от её бесконечного «рада!.. рада!.. рада!» у меня уже к середине книги скулы сводило. Кроме того, Поллианна феерически бестактна и попросту невнимательна к своим визави, в результате чего не раз и не два ставит их в неловкое, а то и дурацкое положение.

И вот она сама попала в драматическую ситуацию и вынуждена жалобно признаться, что, «...когда с ней случилась эта беда, всё стало как-то по-другому, чем раньше. Она, мол, теперь поняла, что одно дело учить других инвалидов на всю жизнь, как радоваться, и совсем другое — когда сама становишься инвалидом».

Сознаюсь: этот момент не слёзы у меня исторг (как, очевидно, задумывалось автором), а саркастический смешок.

Теперь немного о книге и о её оценке. Если бы не некоторые перемены в характерах нескольких персонажей, смело присвоила бы книге тег «мелодрама», поскольку все остальные признаки налицо, включая довольно картонный набор персонажей-статистов. Один балл накинула потому, что повесть написана ровно сто лет назад (сама периодически увещеваю других читателей, чтобы были поснисходительнее и учитывали время создания произведения). Вполне верю, что в своё время книга Элинор Портер произвела сильное впечатление. Но чего не понимаю — нынешней её непреходящей популярности, в том числе и у совершенно взрослых и даже разумных читателей. Может быть, недооцениваю процент сентиментальности в организмах современных читательниц, но…

Словом, безмерно благодарна родителям и их библиотеке, что абсолютно вовремя прочла и «Приключения Гекльберри Финна» (созданные, кстати, на тридцать лет раньше), и «Убить пересмешника» (на полвека младше «Поллианны»).

Сто лет тому вперёд (точнее, семьдесят) Олег Курдин по кличке Псих выходит из восьмилетнего несправедливого заточения с твёрдым намерением найти настоящего убийцу. Криминальное будущее оборачивается зловещими для безвинных «забывак» ошибками правосудия, которое уверовало в непогрешимость ментоскопирования.

Рассказ «Первоапрельская шутка» — гибрид антиутопии с классическим герметичным детективом, вполне жизнеспособный гибрид, энергичный, хотя и не без странностей. Разгадка интриги неочевидна, более того, её можно назвать не совсем «честной», потому что она никак не выводится из «ключей» сюжета, как то следовало бы в беспримесном представителе жанра. Отдадим должное: главзлодей в череде персонажей появляется уместно и вовремя, и не вина автора, если раззява-читатель эти предупредительные звоночки прохлопал :)

Хороший, вдохновляющий сюжетный ход — последовательные развёртки: просмотр главгероем ментограмм (то есть фактически воспоминаний) разных участников одного и того же события. Красиво сделано.

Эффектно, хоть и несколько мелодраматично выглядит неожиданное продолжение давнего преступления, когда «кажущийся убийца» выносит приговор самому себе. И здесь повествование вновь приближается к классике детективного жанра: несколько последовательных вариантов разгадки — один убедительнее другого и заставляют смотреть на событие с разных ракурсов.

Интересны бегло, но отчётливо прописанные женские образы (чем рядовые детективы, как правило, не балуют — женщины там достаточно условны).

А ещё… ещё Бёрджесс почему-то вспомнился. Вот в том моменте, когда ГГ бредёт по вечерней Москве, увешанной лицемерными до нелепости плакатами. Да куда от них денешься, правда.

Одиночество, оказывается, может толкнуть на преступление.

Это я не о Шебе (хотя с юридической точки зрения она действительно преступница, а с человеческой — жертва своей неприкаянности, своего слабоволия, стремления быть ведомой, в конце концов) — это о Барбаре.

Эту бы энергию — да в мирных целях, как говаривали раньше.

И снова речь о Барбаре, потому что именно она, что бы мне ни говорили — главная героиня «скандального» романа, хотя изо всех сил прикидывается «пятым персонажем», высокоморальным и наблюдательным резонёром. Она — тот суфлёр, который своими шипящими подсказками оказался способен изменить весь ход пьесы.

О да, в наблюдательности ей не откажешь (чего только стоят её характеристики действующих лиц, её размышления о людях), и, погружаясь в первые главы романа, читатель со сладким стыдом предвкушает, что сейчас ему во всех подробностях расскажут инверсию «Лолиты» (ну как же, ей за сорок, ему — пятнадцать: скандал, скандал!..), да только недаром юный Конноли уже на середине книги практически пропадает с её страниц. Потому что не в нём смысл и потайной двигатель истории, а в Барбаре, которая с каждым эпизодом всё больше ужасает, становится всё мерзостней — не забывая при этом сохранять благостную мину при бессовестной игре.

Отдаю должное мастерству Зои Хеллер: к пониманию сущности Барбары она подводит нас с поистине ювелирным мастерством. Вот, например, малозначительная на первый взгляд веточка повествования: Барбара оспаривает благосклонность Шебы, которую уже твёрдо наметила себе в будущие подружки, у другой учительницы, Сью Ходж:

«Признаться, меня зло брало от невозможности разоблачить Сью с ее бесстыдным фарисейством. А ведь Шеба всегда была так великодушна к Сью. Часами выслушивая ее бред, ни разу не позволила себе показать, что та ей до смерти наскучила. Шеба даже моих шпилек в адрес Сью не поощряла. Помню, в «Ла Травиате», когда Сью пошла в туалет и мы с Шебой остались за столом одни, я обозвала Ходж «глупой коровой». И совершила ошибку. Сдвинув брови, Шеба проговорила:

— Сколько сил, Барбара, вы тратите на ненависть к людям!»

«Шпилька»?! Простите, шпилька — это язвительное замечание, колкость, тонко замаскированная под шутку, которую высказывают оппоненту в глаза. Назвать же кого-то за глаза глупой коровой — это элементарное хамство, грубость и злоба. Жаль, что Шеба проморгала этот звоночек.

То, как Барбара расценивает те или иные свои действия — это апофеоз центропупизма и одновременно выставка достижений самообманного хозяйства. Эта гадина, эта ядовитая тварь изобретательно оправдывает себя обстоятельствами, сея семена зла, разрушая судьбы и одновременно продолжая считать себя бедной овечкой, которая пасёт сама себя.

Показателен, мне думается, эпизод с кошкой. Одинокая старая дева, учительница, да ещё и с кошкой — казалось бы, штамп на штампе, что можно из этого выжать? Однако старое и больное животное медленно умирает в страшных мучениях, а Барбара озабочена только тем, как же она-то себя будет чувствовать без своей кошечки… которую, тем не менее, спокойно забывает в больнице, по первому свисту бросаясь на многообещающее (как ей кажется) свидание с человеком, которого она к тому же презирает.

Вот точно так же немилосердно она расправляется с Шебой, которая посмела не поставить дружбу с нею выше шпили-вили с каким-то несовершеннолетним. Ужас, ужас!.. Уверена: произойди обратное, Барбара всю свою неукротимую энергию бросила бы на защиту и оправдание Шебы.

И тот вопрос, который мучил меня полжизни — понимает ли плохой человек, что он плох, — тот, на который наконец-то лет пятнадцать назад утвердительно ответил мне Достоевский своими «Бесами», — снова встаёт передо мною во всей своей отвратительной и циничной наготе.

Прекрасный и крайне жестокий роман. Он толкает к узнаванию. Вынуждена признаться, что узнала себя и в Шебе, и в Барбаре.

«Уметь рассказывать — редкий дар. Для одного и стриженая овца — интереснейшая тема, а другой, выжив после атомного взрыва, не сумеет его описать».

© Алан Маршалл «Болтуны»

Наступает время, господа авторы, уже предсказанное (увы, не помню кем) в одном давнем фантастическом рассказе: придумать что-то новое становится всё труднее, идеи витают в воздухе, аки стая саранчи, и застят солнце; невозможно мотивчик для эстрадного хита придумать, чтобы он не оказался сочинённым кем-то ещё лет пять или десять назад. К литературе это тоже относится, но вот лично я не вижу никакого повода отчаиваться или брюзжать, поскольку важно не только «что», но и «как» (а для меня второе всю сознательную читательскую жизнь было важнее первого). И в рассказах этот фактор на первый план выступает, поскольку идея в нём, как правило, одна, и её трудно замаскировать под сложносочинёнными одеждами и сюжетными хитросплетениями, что позволяет форма романа.

Рассказ «Интуит» в этом плане весь на поверхности, он вызывает из запасников памяти и эсперов Бестера, и мутантов-провидцев Ф. Дика, и других сходных персонажей старой доброй НФ. Перед интуитами Гелприна задача поставлена узкоспециализированная: определить вероятность, скажем так, хэппи-энда для отважных покорителей космоса. Уязвимость их в том, что проверить достоверность прогноза никак не получится. По крайней мере, при их жизни (и предсказателей, и... «предсказуемых», извините за чёрный юмор). Да-нет, да-нет, нет, нет, нет, да — как Золушка фасоль, сортирует кандидатов на путешествие в один конец главный герой, интуит Янош. Но ситуация осложняется, и вот ему уже приходится решать не только за других, но и за себя...

Чем хорош рассказ? В нём очень верно психологически прописан мир через восприятие Яноша — ни в коей мере не сверхчеловека, скорее наоборот: личности довольно серенькой, в чём-то даже ущербной, бедной эмоционально (а как же, за всё «сверх-» приходится чем-то платить). Прекрасно переданы его колебания, его отчаяние, даже злоба на не желающую предсказываться судьбу (я сначала удивилась, с какой стати Янош называет Лидию истеричкой? Не могли же настоящую истеричку сделать когда бы то ни было участником космической экспедиции?.. А это просто Янош от бессилия несправедлив к ней, вот оно что...). И финал рассказа, когда главный герой по-детски наивно пытается «сорвать банк» за миг до того, как уйти в дорогу, с которой можно и не вернуться, я вижу, вызывает неприятие у читателей. Нелогично это, дескать.

А нет тут логики. Он же интуит, Янош-то. Он не логикой руководствуется, он чувствует. «Да-нет, да-нет...». Да. Бедный Янош.

Есть в рассказе и пара недостатков, на которые я охотно закрою глаза, потому что в целом «Интуит» удался на славу.

«Единственной справкой, которую мне удалось тогда навести, оказалось слово «что». (с) «Торговец пушками»

Не верьте тем, кто скажет вам, что это пародия на «многочисленные шпионские детективы и боевики». Нет, это полный любви и почтения (и тем не менее, слегка шутовской) поклон любимому жанру и любимым авторам. Это как у Акунина получилось: хочу почитать что-то такое ещё, да больше нечего — дай-ка напишу сам :))

Томас Лэнг, бывший военный офицер, сотрудник британских спецслужб… Ну, какой образ вам представляется? Настоящий джентльмен, выбритый до синевы, с ледяным взглядом, немногословный и корректный? Ничуть не бывало. В главном герое преспокойно уживаются беспардонный ловелас Сан-Антонио, неутомимый острослов Арчи Гудвин, мрачный одиночка и любитель нестандартных метафор Филипп Марло… и другие не менее любимые персонажи хороших детективов.

Заказные убийства, внедрение в террористические группировки, двойные и тройные перевербовки на фоне собственной игры — и всё это вкупе с меткими наблюдениями, яркими вставными историями, поражающими глубиной мыслями… Удивительно.

Нет, сознаюсь, первую половину романа я читала с умеренным любопытством, подмечала, по своему обыкновению, авторских «блох» и даже бросила книгу на полдороге, отвлёкшись на другого автора. А вернувшись к «Торговцу пушками», чуть не завопила в инет-стиле: «Кто все эти люди?» :) К счастью, врасти обратно в текст удалось быстро, а тут и медиана подоспела: ровно в середине книги — главная мысль о том, почему торговля оружием неискоренима в принципе, и она подействовала как ледяной душ. Текст понёсся, как с горы, всё стремительнее, всё круче, не давая оторваться. А финал!!! Он просто подбрасывает, как пружина, некстати выскочившая из дивана — так что любой (я думаю) читатель вскочит с этого самого дивана и забегает по комнате, схватившись за голову (или что там у вас под рукой): ну как же так?!.. Всё, всё, никаких спойлеров. И даже если вы, изнемогая от любопытства, сразу заглянете в конец, он вам ни о чём не скажет: книгу надо читать.

Поражена новой для меня гранью таланта Хью Лори. И не только зажигательным сюжетом, но и превосходной манерой изложения: невозможно пройти равнодушно мимо этой роскоши остроумия, наблюдательности и своеобразия авторской речи…

Не понравился рассказ, вот честно.

Такое впечатление, что написан он то ли на спор, то ли в «горящий» сборник, то ли для конкурса какого-то скороспешного, но буквально за сутки, впопыхах, в панике даже — и вот эта паника, исподволь просочившаяся в текст, пропитывает поведение героев и придаёт им «настоящести» хоть какой-то. В остальном же...

ЗОМБИ! Свежий привоз!! Большой ассортимент!!! Не пропустите!!!!

Как-то так.

Отдельное спасибо автору за слова «Гиблятина» и «вытолпили». Есть хорошие «сценарные» находки, но они смазаны-подзабиты нелепостями и, я бы сказала, недопустимыми недоговорённостями. Недоговорённости (особенно в фантлитературе) прекрасны, когда «одно сказанное слово опирается на тысячу подразумеваемых» — да, это о Толкине сказано, но в той же мере применима эта характеристика к творчеству АБС, например, — да к любому произведению, где используется приём «пропущенного звена». Но начать и бросить без всяких объяснений и хотя бы прогнозируемого развития либо домысливания читателем — не комильфо.

А может, просто зомби-апокалипсис — не моя тема. Ладно. Читаю дальше.

Собираясь оценить свежепрочитанное произведение в законные 10 баллов... не нашла его на авторской странице. Малость опешила. Через пару испуганных секунд поняла, что не вижу «Под землёй и над ней» в списке _рассказов_. Поднялась выше. Ага, повесть. Повесть?..

Пора, давно пора легализовать и узаконить жанр «конспект романа», изобретённый ещё Верой Фёдоровной Пановой. В эту нишу сочинение Майка Гелприна вписалось бы изумительно.

Приём повествования от имени нескольких персонажей в литературе укоренился прочно, и чем более разнятся эти рассказчики, тем интереснее получается. С особым шиком воплощают такое многоголосье авторы-фантасты, поскольку имеют полное право сделать субъектами повествования как очень разных людей, так и вообще нелюдей. У М. Гелприна по разные стороны баррикад, «под землёй и над ней», оказываются всё-таки люди, но рассечённые на два не только враждебных, но и буквально несовместимых лагеря. Героев автор рисует крупными, решительными, но не грубыми штрихами; они возникают и оживают в читательском воображении почти мгновенно, «без разбега», на пространстве нескольких строк. Они взывают к нашему сопереживанию, к состраданию — эти настолько непримиримые враги, что они даже не знакомы друг с другом. Абсолютно.

Этот антагонизм до смертельной черты, невозможность (а может, нежелание?) найти хоть какие-то точки взаимопонимания, всегдашнее существование двух правд, ни одна из которых не истина, терзают душу.

Когда люди перестанут воевать? Когда они научатся понимать друг друга? Долго ли нам ещё искать ответ?

«Как следует смажь оба кольта, // Винчестер как следует смажь // И трогай в дорогу, поскольку // Пришла тебе в голову блажь..» — мурлыкаю я про себя. Дикий, дикий вест из какого-то давнего, полудетского ещё чтения. Мне любезна эта локация, и если вдруг моя оценка этого немудрящего рассказа показалась вам неоправданно завышенной — причиной тому субъективная симпатия к этому стилю-месту-времени плюс к историям о разнообразных отщепенцах, маргиналах и бедолагах. Поэтому, кстати, не могу отделаться от впечатления, что смотрю фильм, где главного героя играет Джозеф Гордон-Левитт — такой, каким он был в фильме «Обман» (см. А если уже видел, см. ещё раз).

Знаково-американский рассказ включает в себя маячки жанра, чуть смешные от повторяемости: например, похороны под дождём (как бы кощунственно это ни прозвучало), или перестрелку в салуне, или бандитов с щетиной поверх кирпичного загара. Но это не только вестерн, но и фантастика, поэтому «придурок» Том обладает совсем небольшими, но всё-таки не очень человеческими свойствами.

Мне думается, рассказ этот о том, что истинная свобода — это, как хорошо сформулировал Михаил Анчаров, не свобода выбора, а свобода _от_ выбора. И главный герой чем-то напомнил мне мелкого Стюарта Бьюкенена из рассказа Альфреда Бестера «Звёздочка светлая, звёздочка ранняя...»: тоже заурядный человечек с незаурядными способностями, тоже «пожелавший остаться неизвестным» и там же, где жил... только Стюарт

И совершенно чудесный рефрен в финале — он чуть-чуть дразнит и морочит, заставляет нас сомневаться в только что принятом «окончательном» решении.

Снимаю шляпу (шестигаллонный стетсон, судя по всему ;) ).

Какая любовь, что вы... то есть не гоните гамму, кенты.

Этот рассказ — выворотка. Не та, что замша, а эта, которая у газетчиков, работников типографии и других подобных людей: белым по чёрному, всё наоборот, негатив, где чернозубо скалятся в объектив темнолицые люди, и только из самых затенённых углов тянет призрачным, пугающим, мертвенно-белым светом.

Без всякого сострадания, с особой (раннепелевинской?) притчевостью вывороченный мир, где преступники — добропорядочные патриоты, а наказание предшествует преступлению. Плюс меняется на минус, вместо Николая Павловича Максим Максимыч, понял, ты?.. Не имеет смысла подходить к рассказу с линейкой логики и докапываться до жизнеспособности такого мироустройства. Нежизнеспособно оно, это правда. Но кто вам сказал, что оригинал-то жизнеспособен? Вот этот наш мир, с которого вконтровую срисована гелприновская выворотка — он же существует не благодаря, а вопреки, на каких-то не очень понятных условностях и инерционных силах. Здесь давно «можно столько украсть, что уже не посадят» (с) — кого это удивляет?

Это зеркало — и не настолько кривое, чтобы нельзя было узнать в нём окружающее настоящее. Отражение получилось вполне трёхмерным, ярко образным, в меру детализированным. Вот только финал совершенно нелепый, нелогичный, неправильный...

Как и сама любовь.

«Ключи от Царства» — тернистый путь католического священника Фрэнсиса Чисхолма, полный скорби, утрат, бед, напастей и разочарований… Хотя нет, погодите… «Разочарование» — это не о нём. Этот упрямец, из которого гвозди бы делать, никогда не упрекает и не клянёт ни Господа, ни людей, ни жизнь свою нелепую. Но в то же время и покорной овцой его не назовёшь. Чисхолм смиренно принимает несчастья, выпавшие на его долю, кем или чем бы они ни были вызваны, но если дело касается других людей — он становится настоящим воином. Что меня, агностика, с неохотой и даже опаской приступившую к чтению этой книги, пробрало до печёнок — воюет главный герой отнюдь не за бессмертные души своих духовных чад (недаром же его церковное начальство было так недовольно скромными результатами его миссионерской деятельности в Китае), — о нет, он борется за физическое существование, душевное благополучие, человеческое достоинство ближних. И даже (не хочется раскрывать ключевые моменты сюжета), собрав всю волю, преступает одну из десяти заповедей, чтобы спасти жизнь доверившихся ему людей.

Читательницы частенько вздыхают: «Ах, если бы все священники были такими!..» Мне кажется, «…если бы все люди были такими» звучало бы вернее. Честнее даже.

Фрэнсис Чисхолм не пример для прямого подражания — он просто источник вдохновения, душевных сил для преодоления себя, своей лени и инерции, жизненных невзгод.

Безусловный плюс романа: язык. Чистый, лёгкий, он льётся «свободно в каждой гласной» (с) С. Маршак; он сверкает редкими, но отчётливыми крупинками юмора и берёт за душу глубокой сдержанностью и благородством.

Безусловный минус романа: слишком линейная, даже прямолинейная композиция, где автор, как начинает мерещиться, с какой-то даже долей садизма изобретает для главного героя всё новые и новые испытания… Нам остаётся только помнить:

«Хотя бы один день полного счастья оправдывает всю горечь бытия» (с) Ричард Олдингтон «Смерть героя»

По ту сторону двери тихо скрипнул паркет. Кто-то стоит там, за дверью. Весь обратившись в слух, стараясь двигаться бесшумно, ты приникаешь к двери. Всё, что ты можешь расслышать сквозь оглушительный стук собственного сердца — чьё-то осторожное дыхание да слабый шорох одежды. Кто там? О чём он думает? Чего хочет? На что он способен: разрушить твою жизнь, уничтожить тебя самого?

В кино жанр триллера подразделяют на три поджанра: саспенс, собственно триллер и хоррор. Если применить эту классификацию к книгам, то «Волчицы» Буало-Нарсежака — безусловно, саспенс, причём самого высокого разбора. Томительное ощущение пропитывающего всё необъяснимого страха завораживает, не даёт оторваться от книги… Равными по силе воздействия произведениями этого жанра могу назвать романы «Ловушка для Золушки» и «Дама в очках, с ружьём и на автомобиле» Себастьена Жапризо, «Вилла «Белая лошадь» (она же «Конь Блед») Агаты Кристи и «Та, которой не стало» Буало-Нарсежака.

Франция. Период оккупации. Из лагеря для военнопленных сбегают друзья Бернар и Жерве. Впрочем, друзья — это громко сказано. Бернар, говорун и оптимист, с упорством и энергией муравья тащит за собой слабовольного нытика Жерве к своей «крёстной по переписке» Элен, надеясь найти там «и стол, и дом». В самом начале романа Бернар погибает в результате несчастного случая на железнодорожных путях. Жерве, у которого за душой ничего, кроме давнего преступления, в чём он не желает признаться даже самому себе, решает занять его место — стать Бернаром. Мрачный и таинственный дом сестёр Элен и Аньес становится для него настоящей ловушкой…

В детективе-саспенсе чаще всего до самого конца непонятно, кто же является преступником, а кто — жертвой. В «Волчицах» таких пар несколько, и связи эти причудливо перетекают одна в другую. Кому придётся хуже всех, становится ясно задолго до финала, но именно эта заключительная часть, переполненная безысходностью и неотвратимостью — пожалуй, самая жуткая.

Перечитывая «Волчиц», обратила особое внимание на сцену, предшествующую гибели Бернара. Самый тёмный предрассветный час, густой туман, прорезаемый лишь расплывчатыми сигнальными огнями, лязганье железной дороги, поезд, выскакивающий из мрака словно у самого лица — всё это является ключом к роману, задаёт его тон, берёт читателя в плен, чтобы не выпускать до последней страницы.

Во время освоения этого крошечного романа я то читала, то вычитала: сколько там ещё страниц до конца осталось?..

Не открою Америку, если скажу, что книги мы читаем из достаточно разных соображений — пользы, удовольствия, азарта, необходимости. «Замок Отранто» прочитан мною из интереса к истории развития литературы — как первый опыт в жанре готического романа. Хотелось заодно узнать, как выглядит один из первоисточников пародий на эту ветвь литературы (например, «Нортенгерское аббатство» мне весьма понравилось, но оценить его в должной мере я не могла, не зная, так сказать, объекта насмешек).

Меня порядком сбивала с толку серия, в которой вышло попавшееся мне в руки издание романа: «Хоррор». Мало того, что она на обложке обозначена: это грозное слово торчало на каждой странице умилительно маленькой книжицы в качестве нижнего колонтитула и таким образом травмировало шаблон беспрерывно. Тут даже не в киношной терминологии дело (апарт: в этом плане саспенс предпочитаю триллеру и уж тем более хоррору, который вообще не мил), а в том, что произведение Уолпола никакого страха-ужаса не вызывает, скорее наоборот: в отдельных его местах трудно удержаться от смеха.

Конечно, следует иметь в виду, что на время создания этого романа (1764 — год рождения Анны Радклиф, кстати) его читатели наверняка ужасались в полной мере, особенно читая его поздним вечером, при свечах, в каком-нибудь всамделишном замке… Для нас же самое начало романа (не соспойлерю, потому что любая аннотация «Замка Отранто» — могучий спойлер) выглядит не хоррором, а гротеском. Ну что это такое, в самом деле: с неба рушится устрашающей величины рыцарский шлем и наповал убивает кандидата в главные герои. Дальше — больше: наивные средневековые дурачки, посадив молодого крестьянина, которого они сочли колдуном, под арест, намереваются не кормить его, полагая, что «колдовскими чарами он добудет себе пропитание», но мысль о том, что с помощью тех же чар он может освободиться из узилища (омг, я, кажется, заразилась отрантолексикой), даже не приходит им в голову.

Кстати, об отрантолексике, а конкретнее, о речевых характеристиках (моей большой слабости). Гораций Уолпол в предисловии ко второму изданию романа пишет:

«Какими бы глубокими, сильными или даже мучительными ни были душевные переживания монархов и героев, они не вызывают сходных чувств у слуг; по крайней мере, слуги никогда не выражают их с таким достоинством, как господа, и потому навязывать им такую манеру недопустимо. Позволю себе высказать суждение, что контраст между возвышенностью одних и naivete других лишь резче оттеняет патетический характер первых».

А слуги меж тем изъясняются не менее велеречиво, чем господа: «Если бы небу было угодно…» — и всё в таком духе. Напротив, князь Манфред вовсю пользуется выражениями «Короче говоря…», «Спокойно, дурачьё!» и даже «Будь хорошей девочкой» :Р

Речь героев зачастую изобилует двусмысленностями. Успевает ли слушающий понять говорящего, расшифровать все эти лукавые эвфемизмы, — учитывая общую медлительность персонажей, бесконечные предисловия к речам?.. В результате до того настраиваешься на эту «двойную бухгалтерию», что начинаешь видеть двусмысленности там, где автор их не предусматривал. Вот Ипполита, явившись ночью к гробнице Альфонсо, обращается к монаху Джерому: «Отец мой, располагаете ли вы сейчас временем для меня? Но почему здесь этот юноша и зачем он стоит на коленях?..» :[ извините.

Я уж не говорю о том, что автор иной раз и сам запутывается. Вот Манфред допрашивает Бьянку о Теодоре, и служанка ляпает следующее: «Мы все влюблены в него; нет ни одного человека в замке, кто не хотел бы видеть его нашим государем, — то есть, конечно, после того как господь призовёт вас к себе».

С какой стати?! На тот момент повествования известно лишь, что Теодор — не особо законный сын монаха Джерома, да и женитьба на дочери хозяина замка ему вовсе не светит…

Закругляюсь: «Замок Отранто» — произведение не столько «ужасное», сколько мистическое, безусловно готическое и с изрядной долей мелодрамы. А самое интересное в книге — это два авторских предисловия, доставившие лично мне наибольшее удовольствие: здесь и мистификация, и саморазоблачение, и наивный нарциссизм, и даже «внезапный срач в комментах»… да не с кем-нибудь, а с Вольтером, не мелочились в то время пишущие господа ;)

ИЗ ПЕРВЫХ РУК, или С ЛЕЙКОЙ И С БЛОКНОТОМ

«…На пикапе драном // И с одним наганом // Первыми въезжали в города...»

(с) Константин Симонов «Песня военных корреспондентов»

И снова мост. И вновь война. И опять мир вокруг сужается до крошечного монитора камеры или по-спилберговски сложенных прямоугольником пальцев: рамки кадра. В дыму и крови, в пыли и грохоте взрывов корчится Югославия девяностых: страна, которой уже нет на карте. Корреспонденты испанского телевидения Барлес и Маркес — а вместе с ними сотни их коллег из десятков стран мира — ежедневно рискуют жизнью ради нескольких кадров, ради коротких минут репортажа, с которыми стоит только опоздать… и они уже никому не потребуются: в корзину летят новости, начинающиеся со слова «вчера».

Они расчётливы: надо же знать, за сколько секунд между двумя выстрелами из гранатомёта ты успеешь добежать до спасительной воронки. Они циничны: хороший душераздирающий кадр может сделать тебе имя на долгие годы и приличные деньги на несколько месяцев. Они ленивы и показушны: «Ещё три бомбы, и мы уходим». Они иногда не выдерживают и плачут над погибшими детьми или бросаются, чёрт их побери, прямо в кадр — наскоро перевязать раненого: «Шёл бы ты в санитары, Барлес!..».

Имена, имена, названия стран и населённых пунктов… У военных корреспондентов своя карта, исчерченная трассирующими следами маршрутов, испещрённая обугленными дырами в тех местах, где были друзья, а теперь их уже нет. Нет в живых. «Отвоевав» своё, они могли бы спокойно пожить дома, походить на службу в цивильный офис… Но их снова и снова тянет туда, «словно они вкалывают войну себе под кожу, прямо в вену».

И Барлес снова, хрустя битым стеклом, будет бросаться вытаскивать из кадра раненых, а Маркес — караулить свой мост.

Перес-Реверте знает, о чём пишет. Для этого ему не пришлось расспрашивать очевидцев, гоняться с диктофоном за угрюмыми ветеранами боевых действий: он сам военный корреспондент с двадцатилетним опытом выживания на «территории команчей». Он принёс нам эти строки — ещё горячие, как осколки только что разорвавшегося снаряда. Не обожгитесь.

«Дело, которому ты служишь» — первая часть трилогии. Но я, пожалуй, этой первой частью и ограничусь, потому что дальше читать, вот честно, нет никакого желания.

Главный герой, в первом романе трилогии сначала старшеклассник, а к финалу «Дела…» — молодой дипломированный врач Владимир Устименко, считается воплощением преданности своему делу, примером патриотизма, самоотверженности и прочих прекрасных качеств. Он должен вдохновлять, служить образцом для подражания — в первую очередь, для молодёжи, которая немедля по прочтении романа просто обязана была кинуться в медицинские институты…

Простите. Глумливый мой тон объясняется крайним раздражением, которое вызвали у меня и главгерой, и роман в целом.

Начну всё-таки с романа. При его чтении возникло явное подозрение в том, что передо мной — так называемый «соцзаказ». Произведения, созданные в этом… хммм… жанре, иной раз получаются вполне читабельными и смотрибельными (первое, что вспоминается — фильм «Однажды двадцать лет спустя»), но роман Германа, возможно, стал в своё время бестселлером лишь по принципу «на безрыбье и рак рыба». Читать его было невыразимо скучно, и если бы не один из персонажей — Н.Е. Богословский, да последняя, «кхарская» часть романа — оценка моя была бы ещё ниже.

События «Дела…» разворачиваются с 1936 по 1941 год (датировку помогли определить политические и театральные временнЫе маркеры, что меня немного смутило: получается, что Володя Устименко как-то уж очень быстро мединститут окончил, буквально года за три), и поначалу автор тонет в массе каких-то мелких и занудных подробностей, которые он к тому же описывает на «одной ноте» с действительно значимыми событиями; а когда Герман наконец-то добирается до действительно интересных вещей — тут он будто спохватывается, что бумага вот-вот кончится или из издательства за рукописью придут, и марш-марш, галопом по европам (точнее, по монголиям), и вот уже — бах! — книжка кончилась :(

Что же до главного героя, то Владимир Устименко «заболел медициной» в тяжёлой и неизлечимой форме ещё будучи школьником. Его упорство в достижении цели (часто через «не могу»), его критичность, его стремление стать настоящим профессионалом своего дела, докопаться до истины, победить саму смерть, безусловно, внушают уважение. Должны внушать, иначе не полагается. Но по-человечески Владимир не только непонятен, но и неприятен (в том числе и от «не принимать»). Устименко — совершеннейший социопат (разве врач может быть таким?!). Ему глубоко наплевать даже на самых близких людей: родных и друзей, не говоря уж о соучениках, не говоря о Варе — девушке, которая его любит (в том, чтобы назвать её «любимой девушкой» главгероя, у меня лично сильнейшие сомнения). Ниспровергатель авторитетов, фанатик благороднейшего поприща человеческого, Володя во всём, что касается «нормального человеческого», глух и слеп, попросту бесчеловечен.

Я не отрицаю возможности существования такого литературного героя, даже его правомерности, что ли. Мне только непонятно, как это, извините, бревно в белом халате может быть любимым героем и примером для подражания. Прямой вред в этом вижу — к счастью, сейчас уже сглаженный и затуманенный прошедшими десятилетиями.

При том, что Герман пишет о своём главном герое много и подробно, тот остаётся достаточно условно-ходульным. Куда больше жизни в уже упомянутом здесь враче Богословском, упорным трудом создавшем свою больницу с подсобным хозяйством при ней. Действительно интересно было читать об этой крутой натуре, ругателе и энтузиасте, по-настоящему талантливом медике, которому, при всей его суровости, не чужда и настоящая человечность. Вот о его «больнице-аэроплане» я бы ещё с удовольствием почитала.

Любопытным получился и один из отрицательных персонажей романа — Женька, брат Варвары, юный и наглый приспособленец, заранее готовящий себя к карьере «врача-администратора». Чувствуется, что Герман пытался нарисовать его грубоватыми, почти карикатурными мазками, но образ оказался упрямее, став более выпуклым и живым, чем предусматривал автор. Может быть, это ещё и пролонгированное свидетельство живучести самого типажа.

Безусловно, книги-агитаторы за медицину нужны и важны. Но куда лучшие образцы жанра — «Цитадель» Кронина, «Записки юного врача» Булгакова, «Дом отважных трусишек» Ермолаева, «Записки врача» Вересаева.

Давайте договоримся сразу: конкретно этот роман читаем-обсуждаем, а не всё то облако идей, биографий и библиографий, что его окружает. Встанем на уязвимую позицию неподготовленного читателя, дружно презираемого высокомудрыми ценителями и знатоками. Тем более, что не так это сложно: в то время, когда данный роман было бы актуально освоить, Симону де Бовуар советский читатель мог знать разве что по туманно-кулуарным намёкам, и не в феминизме дело, а в тех же «Мандаринах» 1954 года, в которых СССР выглядел очень и очень некрасиво. Сартр, Камю — да, публиковались, но… извините, руки не дошли. Так что с чистого листа.

Книга представляется мне помесью «Что делать?» и «Игры в классики». И ещё очень прозрачные ассоциации с «Правдолюбцами» напрашиваются, хоть это и позже, много позже. Одна из главных тем романа — противопоставление деятельности (политики) и творчества, «странного этого ремесла» (с) Примечательно, что для людей, оказавшихся по разные стороны альтернативного выбора, антитеза представляется пустой, лишённой настоящего смысла. А ведь и то, и другое суть варианты социальной жизни человека, обе они «нематериальны», из области идей. Ни разу никто из героев романа не предлагает окружающим бросить строчить газетные статьи или философские опусы и переключиться на строительство домов, посадку деревьев, ну не знаю, мясомолочное животноводство :) Нет, нет, «шесть здоровых мужиков ничего не делают, только пишут» (с)

Симона де Бовуар по этой книге представляется очень умной женщиной, как минимум хорошо разбирающейся в политике (что вообще большая редкость), только радости — в том числе и читательской — все эти изложения политических платформ, шатаний и зигзагов «генеральной линии» не доставляют никакой. Диалоги, в которых персонажи пересказывают друг другу позиции своих партий, групп и группочек, грешат повышенной концентрацией чернышевскости и выглядят в силу этого весьма фальшивыми.

На что обратила в этом плане особое внимание: на разницу в том, как де Бовуар описывает двух главных творцов и мыслителей романа — Анри Перрона и Робера Дюбрея. В случае Анри (Камю) читатель словно селится в его голове: все мысли Перрона, движения его души, смущения, метания и стремление к настоящей порядочности как на ладони; то, о чём он пишет, представлено хоть и конспективно, но достаточно внятно и подробно. Дюбрей же (Сартр) представлен нам практически везде только «снаружи»: мы словно заглядываем вместе с Анной в приоткрытую дверь его кабинета, где он сутулится над столом, прилежно царапая заострённой палочкой по белому листу. Что он думает, чего хочет, каковы его истинные стремления, о чём пишет, где он искренен, а где лукавит «в интересах дела» — почти везде в области догадок; что-то более-менее внятное по этому поводу появляется лишь в последней четверти объёмного текста. Как, почему так получилось у мадам Дюбрей-Симоны (вот тут уже см. биографию) — загадка.

Мне, разумеется, наиболее близок оказался Анри (и его деятельная работа в газете не последняя тому причина: ах, многое и близко, и знакомо, и порою больно; более чем к месту вспомнилась чья-то мудрая фраза: «Честный журналист продаётся один раз»). Буквально кожей воспринимаю отчаяние Анри — как бы это чувство-состояние ни называл сам Перрон — жизнь уходит меж пальцев, а времени нет ни на что, ты должен тому и этому, и ещё вон тем и этим; ты должен сделать такую гору дел, что толком не делаешь ни одного: всё второпях, наскоро, кое-как; ты не можешь жить для себя и заниматься главным делом жизни (для Перрона это писательство). То же и в ситуации с газетой и Дюбреем: злоупотребление дружбой, непоправимость разрыва, выбор не в пользу любимого дела — зато возможность остаться честным по отношению к себе. О да, у Анри многим ещё учиться и учиться. В то же время он не ангел, а живой человек, его ошибки, заблуждения, сознательное решение в чём-то пойти по неправедному пути делают его подлинным.

Отдельно упомяну ситуацию с Трарье, который за свои миллионы вроде бы не собирался ничего требовать. История о том, как меценаты превращаются в спонсоров (со всеми вытекающими), актуальна по сей день. Бойтесь данайцев, короче :)

Мужские интеллектуальные и общественно-политические вертикали романа пересекаются с женскими чувственными горизонталями ;) Автор представляет читателю некоторое количество стереотипов женского поведения, при этом отнюдь не заслуживающих подражания. «Все хороши», ни одна из женщин романа не вызывает симпатии. Если это феминизм — то по принципу «от противного»: не будьте такими, сёстры, посмотрите на себя, как вы глупы, мелочны, зависимы от мужиков — при этом не от их человеческих, творческих, душевных качеств, а от широких плеч, тёмных ресниц, кхм, мужских достоинств, степени готовности немедленно завалиться в койку и перманентной способности к повторению мантры «ялюблютебялюблютебя». Я вас умоляю, у мужчин и другие занятия имеются, только вот «мандариновые» женщины не желают с этим мириться, а себя извиняют единственным способом: «Ну я же женщина!..» *facepalm*

Наихудший вариант — это, конечно, Поль, ниспосланная Анри неизвестно за какие грехи. Реально бесит её странная уверенность, что «жить и любить» — вполне себе занятие и даже профессия. Её регулярные высказывания в стиле мадам Очевидность способны сделать мизогином ещё не определившегося читателя :)

«Врачу-исцелися-сам», психоаналитик Анна рассудочна и здрава (хотя и имеет довольно странные представления о личной свободе) ровно до тех пор, пока её не сражает наповал обыкновенная бабская страсть, тем более опасная, что наложена на возрастные искажения. Куда и делись её ледяной логики суждения — растаяли в пламени поздней даже не любви, а стремления урвать ещё кусочек жизни перед тем, как для неё опустится занавес и придётся ещё десять, двадцать, о ужас, а вдруг тридцать лет смиренно простоять в пыльных кулисах, с тоской дожидаясь конца представления.

Не буду подробно говорить о Надин, замечу лишь, что при всей её стервозности и противоречивости это, пожалуй, самый живой, яркий и правдоподобный из женских образов романа, так же, как и акмеизм посвящённой ей «португальской части» — в этих эпизодах истинная чувственность, а не в унылых, «от головы», совокуплениях в холодных парижских постелях и не в затянувшихся сценах лихорадочного американского траха.

Если сравнить между собой главных персонажей романа, то можно заметить: Поль живёт прошлым, Анри и Анна — настоящим, Дюбрей — будущим. Остальное (для каждого из них) не имеет значения. Они признают его существование, и тем не менее оно остаётся для них умозрительным. Узнаёте ли вы себя в ком-нибудь из них?

Коротко: Ну, такой розовый романчик, заранее заточенный на массовый успех среди женской части населения и поспешную экранизацию. Первое знакомство с мисс Ахерн смело могу считать последним. Не моё.

Подробнее: Вместе с порцией донорской крови женщина получает от неизвестного ей мужчины воспоминания, сны, вкусы и даже знания. Ну, допустим. Только вот почему-то донор тоже начинает испытывать сродство-беспокойство. И понеслась душа в рай: случайные пересечения, догадки, поиски, недоразумения, милые находки и счастливые обретения. Стопудовый ромком. С заранее прописанным параллельным монтажом, чтобы сценаристы не очень напрягались.

«…хотя читать и необходимо, но глупости говорить запрещено», — напоминает Умник. Я попробую.

Это не постап — чёткий, лаконичный и чуть пренебрежительный ярлычок на переплёте, обложке, диджипаке. Это постапокалипсис, которому впору его прежнее, мрачное и величественное органное звучание. Это мир Банка, в котором на четыре преданные железяки приходится сто двадцать детей — двое живых и сто восемнадцать давно мёртвых. И страшный, неизвестный мир за стенами Банка — пространство, в котором не осталось ничего человеческого. Роботов почему-то не жалко, несмотря на их утрированно-человечьи черты. Да понятно, почему: это их роль, на то они и предназначены. Но дети!.. Разве такая судьба была им уготована?

Несладко жить в двухварианте: «запрещено/необходимо» Умника, «никак нет/так точно» Стрелка… Будто тумблер перекидывают. И никаких тебе «хочу», «мечта», «возможно». Это слишком по-человечески.

Страшно и медленно (или страшно медленно?) идут годы. Практически до конца выбран ресурс. Пора наружу. Пора вылупиться из кокона Банка и хотя бы попытаться найти путь к людям. Если они есть.

Безымянный до самого завершения рассказа ГГ делает первый шаг не только к возрождению человечества — он возрождает человека в самом себе… и в чём-то становится Богом. Я не знаю, как это удалось автору: в тексте нет об этом ни слова, но почему так явственно проступают над страницами кроткая, грустная улыбка Рэма и благословляющий, обнимающий, бережный жест его рук?

Мне одно непонятным осталось: ну почему роботы не готовили детей к выходу наружу? Ведь рано или поздно это должно было произойти! На что они — странно сказать — надеялись?..

офф за рамками отзыва: первый раз прочла «КЦЧ» в сборнике «Конец света с вариациями». Приятно, что для иллюстрации на обложке именно этот рассказ выбрали.

Слабонервным не читать.

Ибо не рассказ это, а инфаркт в чистом виде, чёрным по белому.

На первых же страницах густота чужого языка превращает тебя в одинокого исследователя неизвестной обитаемой планеты. И хочется верить, что всё это фантазия, что трагедия ГГ стряслась где-то там, в далёкой-далёкой галактике. Нет. Не получится. Потому что Земля, земля обетованная (о, сколько горькой иронии!), реальные названия и имена, война, две тысячи лет война, война без особых причин…

Главный герой — чарли гордон по собственной воле. А может, патрик макмёрфи. Так или иначе, он ментально изувечил себя, с кровью, с мясом выдрав из собственной сердцевины воспоминания, которые не давали ни жить, ни дышать. Но и без них оказалось невозможно. На помощь придут безупречные роботы (это же фантастика, правда?..), но только вот никого не сможет утешить механический голос, каким бы ласковым он ни был.

Можем ли мы заставить себя забыть? Имеем ли мы на это право? Фантастика Гелприна в этом рассказе не научная (невзирая на роботов), не социальная — она этическая. И душу переворачивает по полной.

Книжка хорошая, но довольно странная. Размытостью ЦА она напомнила мне аниме-сериал «Сельскохозяйственные истории». В чём дело? Книга сконструирована по-детски (от сюжета до названий глав) и «детским» же языком написана — как будто для школьников младших классов, — в то же время речь в ней идёт о вовсе взрослых вещах, так то: секс, однополая любовь, смерть, война, политика, проституция, социальные барьеры и так далее, сарказм и количество эвфемизмов местами зашкаливают.

При этом, что удивительно, ощущение лёгкости и света при чтении не оставляют: не зря Гектор на обложке изображён летящим над земным шаром. И даже неоднократные повторы «уроков», полученных и найденных Гектором в ходе путешествия, не раздражают и не утомляют: это тоже сродни возвращению в детство, и они скорее вдохновляют читателя, выводят его на улыбку и на вдохновение: не так в моей жизни всё плохо, как я себе представляю, не надо ныть и жаловаться, ведь так легко быть счастливым. Легко.

Книга «Записки судового врача» — не мемуары в привычном понимании этого слова, а дневник. Дневник именно в том виде, в котором его вёл автор, судовой врач Владимир Семёнович Кравченко, с августа 1904 года по май 1905 года: впоследствии к дневниковым записям добавлены лишь две небольшие главы и пятистраничный эпилог. Именно поэтому безыскусные строки рядового участника трагических событий истории Отечества имеют такую ценность. Не ищите здесь особенных литературных достоинств: книга литературна ровно в той степени, в какой это свойство присуще любым запискам интеллигентного человека — образованного, совестливого, наблюдательного и непредвзятого, с чувством юмора… Нет, 32-летний Владимир Кравченко не сам о себе это говорит: портрет рассказчика возникает по мере чтения. Для меня самым главным качеством автора оказался его истинный патриотизм — тот, которому свойственны не только гордость за свою страну, но и глубокий стыд за неё, и горечь от того, что всё складывается так, а не иначе.

Композиция книги неравновесна и напоминает (пусть вам это не покажется кощунственным) «Географа…» Алексея Иванова — только у нашего современника были «будни» и «поход», разительно отличающиеся друг от друга, а здесь именно поход оказался буднями: восьмимесячный поход через три океана «догоняющего отряда» 2-й Тихоокеанской эскадры; а за ним последовало Цусимское сражение — два страшных дня, практически поминутному описанию которых посвящена добрая половина книги. Цусима стала катастрофой не только для русского флота, но и для всего государства. Именно после неё вся мировая история приняла опасный крен, приведший в итоге к Первой мировой войне.

Попробуйте не оценить, а осознать эти цифры (сведения из wiki):

«Русская эскадра потеряла убитыми и утонувшими… 5045 человек. Ранены 363 человека… В плен взяты 7282 человека… На интернированных кораблях остались 2110 человек. /.../ …на японской эскадре погибло 116 человек, ранено 538».

И эту трагическую страницу уже никогда не вырвать из дневника истории.

Меня особенно тронули те тёплые чувства и уважение, с которыми Владимир Кравченко пишет о своих товарищах по плаванию, начиная от вице-адмирала Зиновия Петровича Рожественского и командира крейсера «Аврора» Евгения Романовича Егорьева до рядовых матросов. Очень впечатлил приказ Рожественского по эскадре перед боем (Кравченко, спасибо ему, приводит текст приказа полностью) — это просто квинтэссенция мужества, честности и человечности. Не думала, что официальные, тем более военные документы могут быть написаны таким языком.

Волнующим стал фрагмент, где автор дневника описывает Пасхальную ночь в чужом море, близ вьетнамских берегов, накануне возможного сражения… то есть на тот момент _возможного_, а мы, читая эти строки, уже знаем о его неотвратимости.

Есть в книге и весёлые моменты, в том числе связанные с медициной (явственно вспомнилась «Тьма египетская» Булгакова) и с бытовыми нелепостями на плохо приспособленном к повседневной жизни корабле. Кстати, раз уж зашла об этом речь: собственно медицины в книге не так много, так что выход дневника Кравченко в серии «Медицинский бестселлер» считаю не вполне оправданным. Ничего, есть и другое, более логичное (и более раннее) издание: Через три океана (2002, издательство «Гангут», серия «Помни войну»). И всё же работа врача, фельдшеров и санитаров в этом походе вызывает уважение, а во время сражения без всяких скидок может быть приравнена к подвигу.

Замечу ещё, что молодой судовой врач первым использовал рентген в условиях боевого корабля (в возможность этого не верило вышестоящее начальство), что многих раненых спасло от излишних мучений, и озаботился изменением статуса госпитальных судов.

Эпилог книги назван просто и горько: «Vae victis!» — «горе побеждённым». Цусима — та грозная беда, тяжесть и боль которой все оставшиеся в живых её участники вынуждены были нести до конца жизни. Не только горе побеждённым, но честь им и слава за их гражданское мужество. Светлая вам память.

Упс. Перехвалила маленько. А ведь предупреждали меня, что из одних перлов состоит только перловая каша. А ведь намекали мне, что ранжированы должны быть рассказы в сборнике и нечего тут высшими баллами неэкономично разбрасываться. Вот вам, пожалуйста.

Была бы даже симпатична грустная притча о пасторальном постапе и главном герое, который словно телепортировался из стихотворения Шефнера об амнезии: «...и нет пути темней и безысходней — // Шагать, не зная завтра и вчера, // По лезвию всегдашнего сегодня». Была бы, не будь она собрана из лего-деталек, узнаваемость которых не привлекала, не умиляла, а наоборот, отталкивала: «она спала, волнистые золотые пряди разметались по подушке», имена эти утрированно патриархальные — Барри Садовник, Джерри Охранник и прочие, а на фоне их подозрительно безымянный Сказитель. Я бы даже сказала, вызывающе подозрительный.

И да: слезовыжималка входит в комплект, но...

«Я не плакал — слезозаменитель давно вытек».

Словом, хорошо!.. Хорошо то, что я этот рассказ ПОСЛЕ «Однажды в Беэр-Шеве» прочитала. Потому что при ином раскладе тот уже не произвёл бы такого впечатления. А он ещё как произвёл, о чём дальше.

Идея сделать рассказчиком от первого лица орудие убийства, бесспорно, хороша. Нет, она не уникальна, и здесь следует вспомнить не только «Путь меча» Г.Л. Олди, где авторы целый роман изложили «от имени» всякого смертоносного железа, но и такой древний опыт в этом направлении, как... сказки Андерсена, да-да, не только о гадких утятах и зелёных горошинах, но и «Серебряную монетку», «Штопальную иглу», «Старый уличный фонарь»... Другое дело, что необычные даже для сказок персонажи угрюмого датчанина представляют собой характеры (не более того), рисуют нам трагикомедию нравов; «Миротворец» же Майка Гелприна — носитель определённой морали, которой не суждено найти общий язык с представлениями о порядочности владельца кольта калибра 45. Удивительно интересная и заманчивая тема, которая лишь очень упрощённо может быть изложена лапидарным «поставь себя на место другого».

Задуманная фабула, возможно, могла бы успешно расцвести и в любой другой локации (чем дальше читаю Гелприна, тем большим доверием к его писательскому мастерству проникаюсь), но автор выбрал время/место фронтира, а поэтому в тексте сливаются, словно воды Миссисипи, Миссури и Огайо, три языковые культуры, три литературные традиции: легенды американских индейцев, фольклор белых первопоселенцев Дикого Запада и творчество великих писателей тогда ещё очень юной по мировым меркам страны — Марка Твена, Джека Лондона, Френсиса Брет Гарта, О. Генри... И над всем этим великолепным пейзажем парит тонкая, едва заметная усмешка опытного, знающего себе цену рассказчика...

Спасибо, Джи Майк, отлично. Ещё хочу.

Мне повезло прочесть рассказ «с нуля», не зная о нём загодя ровным счётом ничего. Первое впечатление: вариация классической схемы, автором предпринятая совершенно сознательно и даже демонстративно (уже потом узнала, что произведение написано для конкурса на заранее определённую тему). Второе: а получилось-то настолько живо, индивидуально, по-своему... И рассказ превратился в тот самый «Ghost in the Shell», уникальное сочетание жёсткой конструкции и живого мятущегося пламени... пламени свечи.

Отзыв не место для дискуссий, но: стоило ли концентрироваться на конкретных строчках Пастернака, давших заглавие рассказу? Свеча — один из выдержавших испытание столетиями (задолго до стихотворения) символов, даже архетипов. Свеча — вера (не обязательно в Бога). Свеча — творчество. Свеча — мимолётность и хрупкость человеческого бытия. Свеча — знак блуждающему во тьме. И стихотворение Бориса Пастернака здесь тоже не буквальные несколько строф о том, как кто-то с кем-то в феврале, а своеобразная мантра, если хотите, шибболет, по которому в прагматическом мире смогут опознать друг друга изгнанники, утратившие свою духовную родину — Литературу — и бережно, как огонёк свечи, несущие её в своих сердцах. Не для самих себя, а чтобы передать это трепетное пламя дальше.

офф за рамками отзыва: а тема конкурса-то, оказывается, была такая: «Узкий специалист». Замечательно. Пожалуй, даже оценку рассказу добавлю в свете новых знаний :) уж очень узнаваемо выписан Андрей Петрович, помесь жалости с досадой, не столь не желающий, сколь не умеющий приспособиться к «дивному новому миру», в котором ему нет места. И я когда-то, доведённая до отчаяния, пыталась продавать любимые книги (по странному стечению обстоятельств, это был четырёхтомник Жапризо, который виден и узнаваем на аватарке-фотографии автора рассказа «Свеча горела», вон он, за левым плечом МГ). К счастью, потенциальная покупательница оказалась мудрее меня. Она просто дала мне денег, сказав: «Вернёшь, когда сможешь. А книги я у тебя всегда могу взять почитать».

Мы возвращаем, когда сможем. Знания. Веру в себя. Чувство. Книги.

Абсурдный, как карусель, роман Анджелы Картер дразнит, искушает, заводит, насмешничает, выставляет в панорамках порно-шоу за руп за двадцать такие столпы литературы и философии, что пуристов пробивает испарина, а когда они дрожащей рукой лезут в карман за белоснежным носовым платком, он оказывается полуцитатой то ли из Набокова, то ли из Кэрролла — в этом царстве-кортасарстве, в этом борхесолесу ни в чём нельзя быть уверенным. Хлопнув по вианококтейлю, отправляемся трассой 60 на поиски пропавшей возлюбленной (которая сама то и дело лезет под руку, а временами и в постель, да только прилежно переодевается к каждой новой главе/локации, прямо не узнать её, пока не привыкнешь к этим выходкам) — а может, и не возлюбленной вовсе, а загадочного города, в котором вещи и понятия о них поменялись местами, иллюзии решили сыграть в чехарду, а герои совершают эволюции (в обоих смыслах слова), превращаясь «то в ничто, то в нечто».

Сплошные восторженные мои уииииииииии поутихли, стоило мне обнаружить, что сюжет необузданных приключений главгероя по-декамеронски линейно-фрагментарен, причём каждый новый эпизод практически никак не связан с предыдущими, а предыдущие, в свою очередь, никуда не ведут. Замысловатость превратилась из тщательно простроенной в кажущуюся, и даже пряность фривольности потеряла остроту. Исподволь выпросталась непрошеная мысль о том, что автор над читателем попросту издевается, окрепла, налилась и... ага, лопнула в самом конце главы седьмой, обернувшейся утрированной сценой из кинобоевика. Ну вы представьте себе: горит ВЗОРВАВШЕЕСЯ огромное дерево, главгерои — мужчина и женщина, само собой — бегут через кукурузное поле, а над ними с грохотом закладывает смертоносные виражи тяжёлый вертолёт...

«Да ты в натуре издеваешься, Картер!» — разрядка, полусмех-полуслёзы, тихое блаженство, нежная улыбка, ну, все люди взрослые, знаете, как это бывает. И уже без всякого напряга можно читать дальше всё, что угодно.

Впрочем, не всем. Например, от космогонии кентавров верующих читателей может непоправимо порвать; по счастью, эти благочестивые люди до сей возмутительной главы просто не доберутся — бросят книгу раньше, шокированные чудовищностью разврата, царящего на всём пространстве текста.

А я читаю, читаю, время от времени спотыкаясь о незнакомые доселе слова (иератический, вотивный, кьяроскуро... угумс, вот оно что, понятно, заодно хоть запомню наконец, что значит «трансцендентальный», можете смеяться) или безуспешно пытаясь представить, какую позу должен принять кентавр, дабы улечься ничком на стол. Сражение с кучерявым текстом в какой-то момент привело к тому, что меня поставила в тупик совершенно невинная фраза: «За мостом раскинулась зелёная рощица акра в четыре, не больше…» — что это за растение «акр», растущее рощами, и почему что-то пропущено после слова «четыре»?! О_о

Вытряхнуть гротескные навороты из зоны липкого внимания, как воду из ушей, помогали уместные мини-пародии вроде револьвера, крутящегося волчком на стерильном полу зловещей подземной лаборатории, да и превращения Альбертины, смахивающие на двенадцать записок (кем она обернётся в следующий раз?) весьма доставляли.

И всё же окончательная оценка, раз упав, уже не поднялась до высшего балла. Мне очень не хватило того самого города, охваченного чумным карнавалом сущностей. Да и самого доктора Хоффмана из заголовка тоже не хватило — прямо скажем, как натуральный Джон Аскгласс он себя повёл :(( Что же до адского, машин и особенно желаний — их было хоть отбавляй.

Рассказ авиабомбой ахнул в самое средостение, оставив после себя кровавую воронку, на краю которой, виновато ссутулившись, сидела Смерть.

Стилистику советской партизанской повести и мистическое содержание чуть борхесовского оттенка автор сплёл столь искусно, что ни швов, ни стыков не разглядеть. Повествование движется тоже по-партизански: бесшумной скользящей поступью, ограничиваясь скупыми, точными фразами-жестами.

Шестеро из заглавия кажутся невыдуманными: они пришли сюда из жизни, чтобы встретиться со Смертью. На краткий миг выступают они из-за светового занавеса небытия, чтобы побудить нас напряжённо вглядеться в эти лица. Хорошо, что автору хватает щедрости не выращивать сюжет в повесть: лаконичность, «выхваченность» словно бы фрагмента из куда более объёмного текста производит сильное впечатление.

И даже не предполагайте, что вам уже из названия всё стало ясно. Не буду выводить мораль, ограничусь цитатой из Визбора: «...ведь слово «смерть», равно как слово «жизнь», // Не производит множественных чисел...»