2000 год. Молодой человек 31 года от роду ставит точку в романе. Роман сделает его знаменитым, но этого события ждать ещё долгих три года.

Молодого человека зовут Алексей Иванов и живёт он в Перми. Его писательская карьера не задалась: несколько публикаций в периодике, волчий билет от сообщества фантастов. Руководитель малеевского семинара сказал просто, как пудовую гирю на чашку весов бросил: так писать нельзя. Коллеги-семинаристы, зачитывавшие избранные места и дружно хохотавшие, наверное, не задумываясь бросили бы свой разновес на ту же чашку.

Позже, оседлав зелёную волну успеха, издатели выбросили на рынок сборник ранней прозы Алексея Иванова. О, там были ужасающие провалы вкуса и вопиющие сюжетные нестыковки, а повесть «Корабли и галактика» можно демонстрировать в качестве пособия как не надо писать... нет, не фантастику, вообще прозу. Но одновременно были робкие попытки молодого автора идти неторными путями. Повесть «Победитель Хвостика» показывает, что Иванов в своих поисках был близок к едва заметной дверце, которую вскоре по-хозяйски распахнул автор «Верволков средней полосы».

Но пока — готовая рукопись и полное отсутствие перспективы. Роман толстый. Исторический. Приключенческий. Как ныне модно говорить — неформатный. Проще верблюда затолкать в игольное ушко, чем молодому и неизвестному писателю из провинции пробить в печать такой роман. Рукопись рассылается в издательства, оттуда — молчание, редко — высокомерные отписки. Знающие люди представляют, как исчезающе мала вероятность попадания самотёка на глаза заинтересованного человека. Не проявили сочувствия и местные литераторы, хотя проживающая в городе супружеская пара иногда печатается в столичных журналах и, наверное, словечко могла бы замолвить. Борис Кузьминский в 2001 году, когда ещё вёл серию «Оригинал» в издательстве «ОЛМА», пол-России объездил в поисках достойной прозы. К пермским писателям тоже заглянул, «...пять белых ночей сидел в гостиничном номере и читал то, что они мне принесли. Всё без исключения было из рук вон... К моменту моего визита роман пермского писателя Алексея Иванова «Чердынь — княгиня гор» был уже год как закончен. Однако ни о романе, ни об Иванове ни один из моих новых знакомых мне не сказал. Возможно, и впрямь не знали. Но задним числом представляется: наверняка были в курсе. Молчали, отсекая сильного конкурента».

Роман всё-таки пошёл в печать. Но пока пермское издательство реализует свой тираж по ему одному известным адресам, а в Москве Олег Дарк редактирует, т.е. сокращает рукопись, есть время осмотреть бесконечное поле русской словесности. Не слишком радостная картина открывается...

Русская литература в 90-е годы напоминала Древнюю Русь перед батыевым нашествием: множество удельных княжеств, разделённых высокими заборами и широкими рвами. В каждом княжестве свой вождь, своя гвардия, свой Эверест (где размером с Монблан, где с могильный холмик). Вот господствующая высота, на ней разместились воины нескольких московско-питерских когорт: «Знамя», «Новый мир», «Звезда», «Дружба народов», некоторых других. Безусловно, на рубеже 80-90-х у них были все основания считать себя наследниками лучших рыцарских традиций, но всеобщая деградация коснулась их в той же мере, что и всех прочих, разве что падение было с полутораметровой высоты, а у прочих — с нулевой отметки дальше, ниже уровня плинтуса.

Однако по-прежнему неустанно декларировался тезис о том, что вся настоящая проза публикуется в толстых журналах либерального лагеря, и декларировался именно тогда, когда проза оттуда исчезла. Критики всё чаще стали оперировать определением «текст», пришедшимся на диво кстати. За прозу стали выдавать медузообразные «тексты» без сюжета, без персонажей, без мало-мальской интриги. Для какого читателя они предназначались — тот ещё вопрос, если даже профессионалы вдали от софитов выдавливали из себя: «Замучил меня этот Ш.» (дальше звучало что-то и вовсе иррациональное: «...а премию всё-таки ему дадим». Дали. И предложили другим помучиться, чтобы самим не так обидно было).

Итог представляется следующим.

Три четверти немаргинальной, т.е. статусной русской литературы постсоветских лет — сплошное <нрзб>: вяло, аморфно, с игрушечными страстями неумело нарисованных людей. Эту малоаппетитную кашицу, в которую и супружеский дуэт из Перми подбрасывал свои липкие комочки, без тени сомнения выдавали за литературу. Более того — тщились доказать, что это и есть НАСТОЯЩАЯ литература. Делалось это так долго и напористо, что в скором времени многие уверились, что Андрей Дмитриев — и в самом деле хороший писатель, что Михаил Шишкин оригинален и глубок, что мемуарная проза Сергея Гандлевского достойна всяческих похвал.

И тут появляется «Сердце пармы», оно же в девичестве «Чердынь — княгиня гор». Необычный мир, бешенные страсти, столкновение вселенных, твёрдый, пусть и прогибающийся местами сюжетный каркас, люди из плоти из крови. А пейзажи! Да выросшие в каменных джунглях писатели уже и забыли, что есть огромные реки, непроходимые леса, болота, буреломы. Это вам не взгорбки-взлобки да разнотравье подмосковных дач. И каждому бурелому нужно подобрать незатасканное слово! И автор подбирает, и рассыпает слова горстями, и описывает небо, облака, дождь, снег, наплевав на то, что снобы сочтут это дурновкусием. И это не всё! В тщательно вымышленных, но оттого не менее достоверных реалиях разворачивается настоящая человеческая трагедия, с преступлениями, тайнами, кровью, банальной глупостью....

Бешенный напор смыл пластиковые тексты производства Дмитриева-Гандлевского. В этом водовороте утончённым господам стало неуютно. Они за долгие годы привыкли, что их жалкие ручейки называли реками, а тут все увидели настоящую реку. Тогда влиятельные сеньоры мейнстрима постановили, что эта река — не река. Т.е. они сказали, что это не литература, как подумали глупые читатели и умные Кузьминский с Юзефовичем на пару, а банальная графомания. И именно под таким соусом не допустили «Сердце пармы» до букеровского шорта. Когда это объяснение не проканало, изобретательная И. Роднянская объявила, что «произведение несколько иного жанра — фэнтези... Мы считаем, что этот роман просто залетел к нам из другого премиального пространства. Он не звучал для нас». Вряд ли Роднянская читала эссе Суэнвика, тем не менее интуитивно почуяла — мало что может испортить репутацию автора так, как приветственный чмок в щёчку от имени фэнтези, особенно если эта фэнтези отечественного разлива. Так исторический роман был объявлен фэнтезийным. Ну да, там есть бессмертные персонажи, которым не найти вечного покоя до тех пор, пока не исполнится их земное предназначение, там описываются красочные шаманские камлания и люди верят в духов. Что за беда, коль по таким зыбким критериям значительный массив литературы можно записать в фэнтези (по временной шкале — от «Фараона» Болеслава Пруса до «Крамолы» Сергея Алексеева) — это будет осознано потом, а аргументы надо подбирать сейчас.

Время покажет, насколько обоснованы восторги, связанные с появлением в литературе Алексея Иванова. Очевидный плюс: автор развивается, роман «Золото бунта» явственно демонстрирует, сколь сильно прибавил прозаик по части сюжетостроения. Другой плюс: «Географ глобус пропил» и детско-юношеская «Общага-на-крови» наглядно демонстрируют, что Иванов отлично себя чувствует в реалистической прозе. О богатой языковой палитре писателя, сравнивая «Географа...» и «Сердце пармы», высказался Максим Кронгауз: «Думаю, что ни одна лингвистическая экспертиза не показала бы, что это произведения одного автора. И уж точно между ними нет ничего общего на уровне лексики». Минусы... Можно было бы и о минусах поговорить, да в желающих недостатка никогда не будет. Но даже скептик Немзер пользуется определением «добротный исторический триллер» «мастеровитого исторического романиста». «Добротно» и «мастеровито» — совсем не мало, это тот фундамент, без которого ничего не бывает, а уж на нём, на фундаменте, каждый увидит именно то, что хочет видеть: кто-то — скромную двухэтажку, кто-то — сортир, кто-то — царский терем.

Советский производственный роман умер одновременно со страной, его породившей. Вся эта Атлантида ушла под воду, и, казалось, никто слезы не прольёт.

Оказалось, что казалось. Оказалось, что душа, и так истомившаяся на производстве, жаждет про это самое производство почитать. Хотя бы иногда. Про планёрки, про марки не сигар и коньяка (хотя это тоже надо), а стали, про инженеров, про мозговые штурмы под грохот электродуговой печи, про забастовки на текстильной фабрике. Особенно ей, душе, обидно, что про ментов книг навалом, про офисных работников — навалом, про плачущих рублёвских жён — ещё навальнее, а люди, плавящие металл, ткущие ткани, пекущие хлеб никому из современных писателей не нужны. Нет, не совсем, конечно, так: Юлия Латынина про них немножко говорила в «Охоте на изюбря» и примыкающих текстах, Алексей Лукьянов замечательно писал в трилогии «Бригада» (нет, не та. Нет, не про то). Но в целом ниша пуста, а рабочий человек так далеко от центра внимания, что ни в какую оптику не рассмотришь. Однажды выложил это томление в фейсбук и получил жёсткий ответ от Юрия Буйды: читай «Братьев Ершовых» и будет тебе счастье. Ну, раз никому не надо, чего хныкать.

Оказалось, что всё-таки надо. Оказалось, что офис офисом, но жизнь идёт и за пределами милицейских участков и рублёвских дач. И в романе с ничего хорошего не обещающим названием «Город Брежнев» вдруг находишь всё то, о чём иногда тоскуешь. То есть огромный, почти с нуля построенный город, огромный завод, производство, совещания, авралы, начальственные нагоняи... Цеха грохочут, сталь варится, машины собираются, министр бранится, подчинённые огрызаются; движуха!; та самая жизнь, которую вижу каждый день и о которой никто не желает писать. Здесь всё натурально, как будто автор и температуру жидкой стали сам замерял, и сгоревший печной транс голыми руками укрощал, и в тридцатиградусный мороз в праздничном пиджаке аварию устранял, и на планёрке, мысленно распрощавшись с патбилетом, посылал важного босса в жопу.

Кстати, в этой внезапно возникшей любви читателя к роману есть немножко личного. Пусть от меня до Брежнева, если гугл наш не врёт, четыре с половиной дня пути на велосипеде, в том самом 1983-м году мой город тоже переживал схожую трансформацию. Вчера — домотканый деревянный, на те самые 20 тысяч, что и Челны, и вдруг металлургический завод, население увеличивается в несколько раз, растут девятиэтажки, общаги, новые микрорайоны, возникает всякая адресная абракадабра 16-32-48 вместо привычных улиц, и т.д. и т.п. Временами сходство до знака после запятой. Понимаю, что про мой город фиг кто книжку напишет (хоть производственный роман, хоть пионерский, хоть приключенческий), так хоть похожее почитаю. Ну и хождения пацанов стенка на стенку (Болото против Центра, Центр против Южной, Южная против Днепра; или наоборот? Кто победил, не помню) тоже было, как без этого...

Ах да, пацаны... Вот обидно, слушай — «производственный роман» проходит в книге вторым планом. Потому что «Город Брежнев» скорее роман взросления, роман воспитания, про тех самых пацанов в первую и вторую очередь, и торговцы уж несомненно положат его на полку к «Убыру», а не «СССР (тм)», и критики, смотрю, ухватывают и комментируют именно «детскую» часть, то ли просто не дочитав до «взрослой», то ли испытывая к ней такую же брезгливость, что и Юрий Буйда. Да, придётся признать, «детские» главы смотрятся органичнее. «Взрослая» часть написана чуть торопливо, «взрослые» герои, за исключением, пожалуй, двух-трёх, сугубо функциональны, и именно во «взрослой» части переизбыток сложносочинённых предложений, которым не помешала бы пелевинская разрезалка пополам. Но и в таком виде вышло в целом хорошо, и спасибо автору, что не дал вышеупомянутой Атлантиде совсем уйти на дно.

В заключении желаю роману и автору положительных рецензий, доброжелательных читателей, больших тиражей, кучу переизданий и Большую книгу к новогодним праздникам.

Я сказал.

«Возвращение «Пионера»» шло к читателю под перезвон бубенчиков и крики глашатаев. Текст! и тут же с озвучкой! Побатальонно, т.е. по главам, как 170 лет назад романы Дюма! «Мы на спектакль вас приглашаем!» Чаще это отпугивает. Но новые времена — новые форматы. И дай бог, чтобы всё это добавило книге читателей. Она хорошая. Честно.

Начало — оммаж советской литературной и кино- фантастике, на которой росло наше поколение, плюс очевидная перекличка (хотя автор это отрицает) с начальными главами «Города Брежнева». Пионерский лагерь, дети, комета Галлея и грядущая всепланетная катастрофа, которую она несёт и от которой только дети и могут спасти. Подготовка к суперсекретному полёту. Сам полёт (описан отлично, как в лучших образцах твёрдой НФ).

А потом «Пионер» оказался в 2021-м году. И обыкновенные по своему воспитанию советские дети нос к носу столкнулись с миром чистогана, жёлтого дьявола и полицейского произвола, миром, о котором разве что в «Незнайке на Луне» читали да в «Международной панораме» смотрели. Т.е. с нашим миром. Т.е. с нами.

Тут-то всё и завертелось. Читайте, не пожалеете.

И немного в сторону. Как ровесник (чуть старше) героев, выскажусь о стране, из которой они появились. Конечно, Советский Союз не был таким благостным, каким описан в первой части повести. Хотя упрёк этот автору «Города Брежнева» предъявлять не имеет смысла. Но этот Советский Союз был а) поздний, т.е. не самый худший, может, вообще лучший за всё время своего доперестроечного существования, и б) дан глазами детей. К которым страна всё-таки старалась задом не поворачиваться.

И вот эти дети из «хорошего» Советского Союза попадают в наше время. Которое тоже, наверное, не самое худшее, хотя очень старается. Полные полки в магазинах. Фантастические гаджеты. Открытый мир. Возможность за несколько секунд связаться с краем света. А космос! Луноходы ползают по обратной стороне спутника как дома, передают уникальные снимки, фиксируют... что только не фиксируют, и по мановению руки хоть завтра отправятся к зафиксированному (жаль, что доедут не завтра). Космический телескоп изучает далёкие галактики. Космические корабли бороздят просторы вселенной. Мечта!

Только луноход китайский (как и матрас, и телефон, и банальный насос для матраса). Телескоп — американский. И космические корабли тоже их. На месте космодрома — логистический центр для товаров (китайских, естественно). Промышленности нет, работы нет, взрослые мужики носят и охраняют чужое. А космос сменяли даже не на фанерные табуретки, а на американский лимонад. Герои ещё не узнали, что космическую отрасль страны вместо Обухова или Кукарева возглавляет комсомолец-переросток с внешностью Мальчиша-Плохиша и организаторским талантом директора кладбища. А что космонавты нынче — гориллы, избивающие девчонок на митинге и падающие в обморок от брошенного пластикового стаканчика, — узнали, предоставили мы им такую возможность.

Мы ведь тоже всё это видим. Но подступали к этой реальности постепенно. С потерями, с приобретениями, с надеждами, которые не сбылись, но которые нас не оставили. Потому, может, и терпим. А когда вот так, только первое звено цепи — и сразу последнее, с ошейником... Страшно и самому.

Финал кажется оптимистичным. Дети сумели вернуться в свой 1985-й, они полны надежды повернуть руль истории так, чтобы этого 2021-го года избежать. Наверное, они приложат все усилия. Но мы-то уже знаем: ничего не изменилось. Линар, Инна, Олег, мы опять всё просрали.

Великий польский писатель Станислав Лем взвесил американскую научно-фантастическую литературу и признал лёгким небольшой процент лучшего, что в ней отыскалось, и практически невесомым всё остальное. И объяснил, отчего это произошло.

Американская SF сформировалась «на интеллектуальном дне» и практически не соприкасалась ни с «большой» литературой США, ни с лучшими образцами жанра, созданными по ту сторону океана. Это вполне по-американски: заниматься делом так, словно никто никогда до тебя им не занимался. Отец-основатель местной секты Хьюго Гернсбек выдал алгебраическую форму настоящей фантастики, оставив литературе считанные проценты. Он активно формировал круг читателей такой литературы, его почин поддержали другие энтузиасты, и в скором времени научная фантастика стала продуктом для специально выращенной и подготовленной публики. Инфантильная, не привыкшая к усиленной мозговой работе, эта аудитория долларовой бумажкой очертила небольшой круг тем, возле которых вынуждены были пастись писатели. Авторов тоже выводили особых, их обучали столь чутко и умело, что они сохранили уважение к самому знаменитому дрессировщику на долгие годы, хотя, казалось бы, должны были с кулаками бросаться на человека, гнобившего их индивидуальность. Нормальный литературный процесс протекал далеко в стороне, там научная фантастика местного разлива никому не была нужна, во всяком случае долгие годы даже наиболее значительные достижения американских фантастов существовали лишь в особо отведённой резервации — журналах SF, и ни одному издателю не приходило в голову собрать историю будущего Хайнлайна или «Основание» Азимова под книжную обложку. Собственные книги у большинства фантастов, которых ныне принято считать классиками «золотого века», появились лишь в конце 40-х — начале 50-х.

В отличие от американской, у отечественной фантастики была великолепная родословная. В становлении жанра принимали участие литературно одарённые люди из верхнего королевства — Валентин Катаев, Борис Лавренёв, Мариэтта Шагинян, Сергей Буданцев, Илья Эренбург, их опыты печатались не в бульварной периодике, а в литературных журналах (сравните влияние на НАЦИОНАЛЬНУЮ литературу редакторов Гернсбека и Воронского, журналов «Amazing Stories» и «Красная новь»), о фантастике писали ведущие критики. Однако для большинства авторов фантастическая проза стала лишь эпизодом в жизни, вызванным относительной свободой 20-х годов, позволявшей всяческие эксперименты без особых последствий. Едва нагрянула полиция нравов и появились первые, сперва деликатные «указивки», призывавшие описывать химизацию сельского хозяйства, практически все будущие советские классики («князья», если воспользоваться терминологией Лема) делянку дружно покинули. Лишь у Михаила Булгакова фантастика составила львиную долю прижизненных публикаций, да красный граф Алексей Толстой, автор двух великолепных фантастических романов, вполне обоснованно считается отцом-основателем советской НФ, хотя фантастика в его творчестве занимает не первое место.

Однако уже тогда существовало чёткое разделение: фантастика Толстого публиковалась в «Красной нови», а Беляева или Потехина — в журналах приключений, развлечений и для умелых рук. Ещё не было статьи Беляева о фантастике-Золушке, ещё далеко в будущем дискуссии о сложностях взаимоотношeний фантастики и мейнстрима, а внятная и справедливая градация существовала: это — литература, а это — не литература. Голос Александра Беляева остался слышен после того, как молодые и буйные таланты покинули помещение НФ. Неудивительно, что на долгие годы сложился канон «настоящей научной фантастики» именно на примере Беляева: облегчённое повествование для юношеской аудитории, без литературных изысков, с подробными разъяснениями и комментариями…

Таким образом примерно в первой половине 30-х годов в точке, близкой к нулевой, сошлись фантастика американская, рождённая в кухонной подсобке (самоуверенная, как средней руки бизнесмен из Абердина, штат Южная Дакота, ничуть не комплексующая из-за своей неполноценности и вряд ли её осознающая – см. самодовольное заявление Хайнлайна, приведённое в статье Лема), и фантастика советская, рождённая в барском доме здоровой, симпатичной и с поцелуем феи на челе. Если мы сюда же добавим фантастику английскую, которая после Уэллса практически перестала существовать как самостоятельная автономная единица (всякий интересующийся историей НФ знает, как часто британца Кларка называли американским фантастом; а ведь этот был из лучших), следует сильно задуматься. Видно, что-то и в самом деле неладно в этом литературно-фантастическом конструкторе, если из него пытаются собрать то кровать, то тумбочку, а в итоге всё равно получается бластер.

Что мы имеем? Имеем мы крупный завод в российской глубинке, вокруг которого клацают зубами разнообразные госструктуры, иностранный бизнес, организации со скрипящими и шипящими названиями СВР, ФСБ, ОМГ, ОПГ, СК и проч. Щёлк — и на директоре завода, мужике самостоятельном и несговорчивом, висят два (ладно, полтора) убийства, новый собственник объявляется мгновенно, столь же мгновенно налаживает производство чего-то жутко оборонного и уже чувствует себя хозяином положения. Ну а дальше надо читать, потому что какой смысл пересказывать боевик. Короче, безумный хоровод с чаепитием, знай только слабые, не умеющие планировать с четвёртого этажа, отлетают. В финале добро надавало по морде злу, но это только первый раунд.

Примерно так. Не могу не отметить умение автора управляться с многофигурной композицией, равно как и способность на пятачке боевика, когда шаг влево или вправо неизбежно отвлечёт читателя на пиво, создавать запоминающихся героев. Впрочем, иногда шаги эти приходилось делать: стремительный домкрат сюжета подвисает, когда взгляд останавливается на младшей дочери бывшего директора. Но и это надо, что бы мир не состоял только из тех, кто стреляет и убивает; кто-то должен и поплакать, и губы подвести, да хоть кота покормить. Совсем уж хорошо, что ответ на вопрос кто же тот лесник, который отогнал волков, был получен в самом финале и оказался весьма неожиданным.

Чтобы дорасставить все умляуты над «u», скажу, что это отличный, жутко увлекательный и головоломный боевик. А ещё мне близок мессидж романа, по нынешним временам, может, и немного старомодный. Ну так ведь и реклама иногда правду говорит — про то, что есть истинные ценности.

В романе Евгения Лукина «Зона справедливости» справедливость, зародившаяся в отдельно взятой подворотне, была глуповата, если не сказать туповата: она с одинаковой энергией возвращала как зуботычину, отвешенную в далёком детстве, так и пулю, выпущенную милиционером в опасного преступника. Для некоей абстрактной, вселенской справедливости это, возможно, и годится, но с человеческой точки зрения — вряд ли. Я не помню (давно читал), как развивалось у Лукина действие дальше, но сам механизм, кажется, оставался прежним до самого финала.

Недавно вышел роман, в котором справедливость тоже вынесена в заголовок. Но действие её механизма и сложнее, и точнее, и тоньше.

Ведь сплошь и рядом бывает, когда и земное правосудие, и туповатая справедливость из романа Е. Лукина, просто бессильны. Сидит ухоженный, где-то даже симпатичный (можно и противный, не принципиально) господин, говорит правильные вещи красивым бархатным голосом, все знают, что он злодей, а — не подступишься. По темницам несчастных не расстреливал, в печах Освенцима не сжигал, в безоружных минских демонстрантов не стрелял. Он — будьте уверены — и приказа такого не отдавал, не дурак же. Но было им очень весомо сказано нечто, и загудели двигатели танков, защёлкали выстрелы, задымились печи, полилась в пробирку дьявольская жидкость, заскрипели приравненные к штыку перья.

Однако и на таких упырей управу сыскать можно. Надо только найти человека, который в состоянии запустить механизм, восстанавливающий справедливость. И такой человек нашёлся. Чем он управлял (да и управлял ли?), какие силы приводил в действие, никто не знает, но механизм заработал. И заныкавшиеся в норы умельцы уходить от судов земных оказались уязвимы. На кого-то упал тяжеленный мусорный бак, кто-то отравился любимым пирожным, судью (вот неожиданность) придавило чугунное правосудие... Кто-то сумел наказания избежать. Что поделаешь: 74 года назад земной суд счёл журналиста виновным и наградил за работу пеньковой верёвкой, нынче суд небесный такого же щелкопёра пощадил; времена меняются, и ценность слова (если оно не подкреплено кольтом или «новичком») тоже.

В романе есть и другая сюжетная линия, есть в нём и фантастическая завязка, может, излишне оптимистичная, но греющая душу, и много чего ещё есть, в том числе вопросы, на которые трудно найти правильный ответ. Роман яркий, стремительный, по-хорошему злой. Жаль только, что это всё-таки фантастика.

А, да. «Министерство справедливости» называется, автор — Лев Гурский.

У меня всё.

Вы помните, вы всё, конечно, помните! Вы помните, как в старые добрые времена режиссёр, бравшийся за классику, хмурил от тяжких раздумий брови, рассказывая представителю «Кинопанорамы» или «Советской культуры», с какого боку он намерен подходить к постановке, чтобы сохранить дух первоисточника. К классикам тянулись, с ними сверялись, у них искали ответы. Стражи порядка строго следили, чтобы модернизация была сведена к минимуму, но и без надзирателей редкому художнику, воспитанному в строгости, приходило в голову кардинально курочить текст, известный каждому школьнику.

Пришли иные времена. Священный трепет сменился золотой лихорадкой. Режиссёры-экспериментаторы давно всех убедили, что предела для совершенствования классики нет. Сёстры-проститутки из вишнёвого сада или Петя Трофимов, стреляющий в чайку — цветочки в сравнении с тем, к чему может иной раз привести буйная фантазия, не сдерживаемая никакой уздой. Уважение по-прежнему декларируется, но давно уже запрятано в чулан. Пренебрежение к классической литературе плавно перешло в глумление над её творцами. Если для самореализации нужно сделать из великой поэтессы нищенку и блудницу — сделаем, о чём разговор. Если десятилетье на дворе подсказывает, что замечательного поэта выгодно изобразить жертвой чекистов с подозрительными фамилиями — да хоть сейчас.

Фантасты от старших братьев пока отстают. Нет, они тоже с удовольствием осваивают классические брэнды. Героями романов уже были Герберт Уэллс и Эдгар По. Лев Толстой и Хемингуэй встретились в боксёрском поединке. Николай Гумилёв спас человечество от ящеров. Дантеса застрелил неуловимый господин П., а его однофамилец был сослан в Сибирь за участие в восстании декабристов. Но, кажется, заставлять былых знаменитостей побираться по помойкам и вступать в противоестественные связи ещё не додумались. Более того, два сравнительно недавних вторжения в эту область весьма деликатны, хотя и в разной степени. Елена Хаецкая, видный автор фантастического цеха, написала роман «Мишель», посвящённый Михаилу Лермонтову. Василий Мидянин, писатель с ещё не сложившейся репутацией и человек с тёмной биографией, написал повесть «Что делать, Фауст» из жизни Пушкина.

Конечно, Пушкин — настоящий герой маскульта. Донжуанский список, красавица и чудовище, зазубренные в детстве письма Онегина Татьяне, патока, которой залили поэта на 200-летие; давным-давно в понимании обывателя Пушкин такой же, как и мы, только без хвоста. Лермонтов — фигура менее освоенная. О чём говорить, если Сергей Безруков даже не удосужился обессмертить его образ в кинематографе. Разве что словно грибы после дождя множатся конспирологические теории, объясняюшие нестыковки и непонятности, коими окутана история трагической дуэли. Ещё одну такую теорию как раз и придумала Елена Хаецкая в романе «Мишель». Взялась она за решение лермонтовских загадок без лишнего эпатажа, лишь средствами мыльной оперы. В самом деле, чем не бразильский сериал: не было Михаила Лермонтова, а были два брата, похожие внешне и разные внутри. Джекил — тонкий лирик, Хайд — брутальный вояка. Объяснение ничуть не лучше и не хуже любого другого, разве что бритве Оккама после него у хорошего точильщика предстоит побывать. Правда, формальное усложнение (два в одном) на деле обернулось упрощением, ибо живого человека разъяли на два понятия, разложили по полочкам и надпись написали: се поэт, се солдат. Но, ввернув свою версию дуэли в начале книги и дав в дальнейшем объяснение, Хаецкая напрочь выпустила из рук повествование. Оказалось что дальше говорить вроде как и не о чем. Ну, деревенская пастораль, милые кузины, мыши в клубках с нитками и платоническая любовь. Ну, боевое братство, война, Кавказ, суровые будни. Всё это описывалось, но описывалось без энтузиазма. А верхом отсутствия энтузиазма представляются шитые белыми нитками привязки к современности. Мы ведь не забыли — Кавказ, война, горцы? А вот и высокопоставленные граждане прячутся в темноте и стряпают свои делишки на крови соотечественников. И убийство обоих Лермонтовых понадобилось потому, что писатель Лермонтов увидел в темноте хвост этих делишек и не замедлил их описать в повести «Тамань», чем деловаров несказанно напугал.

Если бы Василий Мидянин последовал примеру Хаецкой и тоже принялся делить Пушкина на составляющие (красавец-брюнет, пишущий гениальные стихи — и негроидный коротышка, не пропускающий ни одну юбку; или наоборот?), это смотрелось бы даже более логично, но вряд ли оказалось бы интереснее. В конце концов если уж начали соскребать позолоту с памятников, то делать это надо хотя бы весело. Талантливый эпатаж предпочтительнее суконной дидактичности и морализаторству, в которых увязла Хаецкая. Поэтому Мидянин пошёл другим путём. Он, по собственному определению, описал «хронику одного трудового дня» Александра Пушкина Начат день в спиртуозных парах, и закончен в них же. В промежутке — пиво, водка и шампанское, бестолковые трудовые будни, мешающие сложить обрывки рифм в нечто цельное, беспорядочные записи, не доведённые до ума, Гоголь и Гнедич в качестве то ли собеседников, то ли собутыльников. А так же редактор «Книжного обозрения» Гаврилов, Макс Фрай, Коваленин и Гузман, емейлы, живой журнал и жуткие воспоминания об участии в «Пусть говорят» Малахова. Потому что действие происходит в наше время, а Пушкин — успешный главный редактор глянцевого журнала «Наш современник». Этакое неожиданное соседство поначалу создаёт комический эффект. Однако ничего весёлого в жизни художника в интерьерах 21-го века в дальнейшем не происходит. Век — достойный наследник века прошлого, за горло держит крепко, даром что волкодав завит и надушен, словно болонка. Гениальные строфы едва выглядывают из бесконечных La-Lа-La, вынуждая поэта подгонять запарившуюся музу: «Чучело, припиши хотя бы пару строф!!!!!! Шоколадку куплю!». Тургенев, у которого занятие ресторанными делами не оставляет времени на творчество, уравнен с другим ресторатором, Липскеровым (а то и уступает: у Дмитрия Михайловича хватает времени и на писанину, а Иван Сергеевич всё никак не воплотит на бумаге свои замечательные по замыслу романы «Дети и родители» и «Гнездо олигарха»). Где обитает поэтический дар Некрасова, мы не знаем, но зато видим безжалостного владельца денежного мешка; пелевинская разрезалка пополам оставила поэта в веке 19-м, выпустив в 21-й лишь властного менеджера со взором стеклянным. Произошло организованное упрощение культуры, о котором говорили наиболее проницательные из большевиков ещё 85 лет назад. Ты же крутись с умом и талантом как белка в колесе, ничего не успевая, о смерти друга узнавая в случайном разговоре три месяца спустя. А завтра стрелка с Жорой Седым в «Чёрной речке», и будет ли время эти La-La-La дописывать? На кону ведь немалые деньги, о которых так беспокоится дражайшая супруга, мечтающая стать вдовой. «По новому закону об авторском праве наследники получают гонорары ещё семьдесят лет после того как...».

На фоне дёрганого, мятущегося Пушкина явлен граду и миру однокашник по лицею Алексей Илличевский, импозантный, уверенный в себе, преуспевающий тележурналист, считающий себя властителем дум. Считающий, по всей видимости, обоснованно: какие думы, такие и властители. А книжку, хоть про телевидение 90-х, когда начинал вместе с Листьевым, хоть про любимых тёлок, он напишет, будьте уверены. А надо — и про поэта, замученного пархатыми чекистами, и про блудницу-поэтессу. И без всяких там La-La-La.

Число книг, посвящённых фантастике, не слишком велико; наверное, про какого-нибудь классика вроде Леонида Леонова написано больше. В своё время этапными для советского фантастоведения были работы Кагарлицкого, Бритикова, Чернышевой. Всеволода Ревича в этом ряду не было. Дело своё он делал ничуть не хуже, но нормальную книжку выпустить так и не сподобился. «Перекрёсток утопий» вышел после смерти автора и шуму наделал немало, в основном потому, что была сделана попытка перестроить сложившуюся систему ценностей в фантастике. Одновременно «Перекрёсток утопий» продемонстрировал уровень, на котором должен работать настоящий профессионал, и прояснил, что в современном фантастоведении таких профессионалов раз-два и обчёлся.

Книга отличная. Не всякий художественный текст столь мастерски выстроен и аргументирован. Авторская позиция чётко обозначена, доводы для её подтверждения приводятся самые разнообразные и в немалом количестве. Последнее сейчас не модно не только в фантастике; новая критическая мысль чаще занимается раздачей оплеух и напрочь забыла, что любой тезис желательно обосновывать. Ревич по-старомодному терпелив, и даже говоря о текстах, которые категорически не приемлет, выстраивает систему доказательств, подтверждающих его позицию.

Всё вышесказанное не означает, что все выводы автора бесспорны. Мне, к примеру, кажется, что в системе координат Ревича излишне важную роль играет так называемая общественно-политическая позиция автора либо то, что сейчас кратко именуют «мессидж». Этого «мессиджа» нет в романе Михаила Успенского «Там, где нас нет», и роман, несмотря на немалые достоинства, рассматривается едва ли не в одном абзаце с опытами Никитина. С другой стороны, в более ранних вещах Успенского — «Чугунный всадник», «Дорогой товарищ король» — явственно чувствуется запоздалый антитоталитарный пафос, и они удостаиваются скупой похвалы. Хотя очевидно, что в этих романах писатель лишь нащупывал путь к своему несомненно лучшему произведению — трилогии про Жихаря.

Особо страсти кипели, когда Вс. Ревич взялся ревизовать историю отечественной фантастики и покусился на двух классиков.

Александр Беляев — едва ли не первый русский автор, писавший только фантастику. Он стоял у истоков советской НФ, во многом формировал её. Однако Ревич никогда не был адептом научной фантастики, потому построенное писателем здание его ничуть не удовлетворяет — оно кривобокое, с упором на науку и минимумом литературы. Ревич считает, что Беляев — фигура дутая: научный фантаст, не выдвинувший ни одной свежей идеи и в лучшем случае паразитировавший на идеях Циолковского; слабый беллетрист, чьи произведения полны штампов и психологических натяжек. Собственно, он не просто так считает — он это доказывает, и вполне убедительно. И всё бы ничего, да сомнения грызут. Коль всё так плохо, с чего бы Герберту Уэллсу было высоко ценить Беляева-фантаста? С чего бы и сейчас, спустя 70-80 лет после создания, «Голова профессора Доуэля» и «Человек-амфибия» живы, интересны, востребованы? Остаётся предположить, что инвективы критика вполне справедливы, однако ценность литературного произведения вовсе не обязательно определяется одним лишь художественным совершенством или же новизной идей. Есть ещё что-то, никакому математическому анализу не подвластное. И это прекрасно, иначе литература превратилась бы в пифагоровы штаны.

На Беляеве Ревич не останавливается и подвергает ревизии творчество Ивана Антоновича Ефремова. Один из доводов тот же: слабый писатель. Однако это сознавал и сам Иван Антонович, и многие симпатизирующие ему люди. Всё-таки значение Ефремова не только его текстами ограничивается. Борис Стругацкий заметил, что Ефремов «показал нам всем, тогдашним молодым щенкам, какой может быть настоящая фантастика». Таким образом и любимые Ревичем Стругацкие, и уважаемая им фантастика 60-ых суть порождение Ефремова. Однако, навострив критические стрелы и изготовившись к бою, остановиться уже трудно: и философия ефремовская с душком, и идея голографии не им выдвинута. Порой доходило до откровенных передёргиваний. К примеру, было сказано, что «ни разу... он не выступил в защиту братьев Стругацких, хотя поводов для этого было более чем достаточно». Надобно заметить, что как минимум дважды Ефремов выступал в их защиту. В 1965 году он согласился написать предисловие к «Хищным вещам века», хотя не разделял идеи, высказанные в этом романе. Тем не менее он очень высоко ценил творчество АБС, считал их «единственной надеждой советской фантастики», и пошёл на этот шаг, чтобы состоялась публикация, с которой предвиделись сложности. Год спустя была статья Ефремова в «Комсомольской правде», где был высмеян Немцов, именно Стругацких выбравший как главную мишень для критических дротиков в своей «известинской» статье «Для кого пишут фантасты?». Что касается более поздних времён, то следует иметь в виду и эволюцию Ивана Антоновича, приведшую его в журнал «Молодая гвардия», и эволюцию братьев Стругацких, практически отказавшихся от коммунистических утопий и вообще всех атрибутов НФ. Так что это совсем другая история. Да и давайте оставим право человеку говорить или молчать тогда, когда ему хочется.

Как бы не была спорна эта часть книги Ревича, её ни в коем случае не нужно игнорировать. В конце концов далёкий от фантастики критик или литературовед, которому местные рейтинги по барабану, будет оценивать фантастику по тем же параметрам: сперва мастерство исполнения, а потом содержащиеся научные, философские, социальные и прочие идеи. Может, потому профессионалы и продолжают игнорировать фантастику, что споткнутся сперва на Беляеве («и это классик?..), потом на Казанцеве, потом на Ефремове («да, я понимаю... но где здесь литература?»), а потом до Стругацких или Рыбакова уже и руки не дойдут...

Кого же Всеволод Ревич оставил на верней ступеньке фантастического пьедестала, низвергнув с неё Беляева и Ефремова? Остался роман Замятина «Мы», остался Булгаков, остался Платонов (последний скоро будет объявлен нашим всем: и фантастики классик, и лучшие страницы о Великой Отечественной войне им написаны...). Остались Стругацкие. Однако и со Стругацкими небольшая проблема. Очевидно, что Ревич их уважает и высоко ценит, но практически все его комплименты несколько э... односторонни, что ли. Критик практически не обращает внимание на литературные достоинства, не анализирует композицию, язык, стиль и т.п., основной упор делается на социальный подтекст и всё тот же антитоталитарный пафос. Спору нет, это дело тоже нужное, а тридцать-сорок лет назад ещё и требовавшее определённой смелости. Однако несправедливо, что даже симпатизирующий братьям критик на деле доказывает, что, кроме кукишей в кармане, в их книгах ничего нет.

О фантастике 90-ых Вс. Ревич подробно говорить не стал, лишь дал понять, что его не вдохновляет всеобщий скептицизм, нагнетание страхов, чернушечность. Можно было бы поспорить, да поздно.

Такие дела. Как бы спорны не были иные оценки, очевиден высочайший профессиональный уровень. Если бы на таком уровне говорили все критики, подрабатывающие в гетто, и гетто имело бы совсем иной вид.

Роман «Очаг на башне» Вячеслава Рыбакова — не просто знаковый текст «четвёртой волны». Он может использоваться как индикатор того, насколько расплывчато, неопределённо понятие фантастики. Роман вышел в серии «Новая фантастика», получил приз за лучший дебют — так же в области фантастики, и безусловно отнесён к текстам фантастическим. Однако даже энциклопедия фантастики признаёт, что «Очаг на башне» «по сути относится к психол. прозе, НФ изобретение и открытие в нём играет сугубо служебную роль». Ближайшим аналогом роману Рыбакова является, на мой взгляд, «Иду на грозу» Даниила Гранина. Там так же имеется открытие на грани возможного, однако Гранин не занимался популяризацией учения об атмосферном электричестве, а лишь использовал его как инструмент для раскрытия человеческих характеров в экстремальных ситуациях. Потому никому в голову не пришло отнести роман респектабельного автора к фантастике, потому и оценен он был, и прочитан внимательно. Уверен — будь роман от первой до последней буквы написан кем-нибудь из фантастов (Ефремов, Мартынов, Гуревич), и ажиотаж был поменьше, и внимание пожиже. Так что «Очаг на башне» Рыбакова оказался лишь потому фантастическим , что написал его писатель-фантаст. Собственно, никакой беды в том не было бы, не будь столь деформировано российское литературное пространство. Выйди роман в ином оформлении, совсем иным было бы и восприятие его литературным миром.

Николай Горнов пишет не так уж много. Считанное число рассказов и повестей, им созданных, можно и не разглядеть на фоне циклопических сооружений иных молодых и начинающих. Ну и что за беда? Горнов не живёт на писательские гонорары, он волен делать то, что ему хочется и не фильтроваться через чужой вкус. В итоге получается хорошая, настоящая, живая проза: рассказы «Пароход идёт в Кранты», «Функция Дугина», повесть «Трафик».

В «Трафике» нет острого сюжета, зато есть реалии в целом процветающей, хотя и небеспроблемной альтернативной России, есть главный герой, следователь новой инквизиции, решительно отправивший на смерть двадцать шесть ведьм, но впервые не поверивший очевидным доказательствам в двадцать седьмой раз, есть загадка, и есть разгадка, после которой жить совестливому человеку очень трудно, если вообще возможно.

Он и не жил.

Хорошая повесть, прошедшая фактически незаметно, потому что не вписывается ни в одни рамки, для фантастики из подручного материала сооружаемые.

Будучи обыкновенным читателем и лишь изредка испытывая желание высказаться о прочитанном, открыл для себя одно важное обстоятельство — сформулировать, чем понравилась книга, ещё попробуй, а вот ругать всегда есть за что. Тем более если автор подставляется. Например, безбожно растягивая эпизод с чудесным спасением главного героя. Или когда в одной манере пишет и от первого лица, и от третьего. Или когда не может вовремя поставить точку и практически готовый чеканный афоризм тонет в груде необязательных слов. Да мало ли... Не говорю уже о том, что терпеть не могу суперобложек, а уж видя суперы, которые на месяц задерживают выход книги, вообще кушать не могу. Но ведь роман понравился, и понравился по-настоящему. Почему? И начинаешь робко загибать пальцы. Раз: вся эта почти забытая эстетика хорошего производственного романа плюс некоторое количество исследовательской романтики. Два: герои. В романе как минимум два настоящих, полноценных героя: Камалов и Кузнецов, плюс запоминающийся и фактурный Рычев. Три: диалоги. Может, упрёки в избытке диалогов и имеют основание, с другой стороны, зачем припрятывать то, что хорошо получается? Четыре: то, что Валерий Иванченко отметил — атмосфера, т.е. такая эфемерная субстанция, которую руками не пощупаешь, но чётко чувствуешь, когда она есть, а когда отсутствует. Здесь — есть, и это дорогого стоит. Пять: неожиданная фишка в финале, когда 0:6 в середине второго тайма вдруг обернулось 5:6 по пенальти. Хотя финал оптимизма, конечно, не добавляет.

Трёхлетней давности роман Вячеслава Рыбакова «Звезда полынь» начинался с обещания одного из персонажей начать восстанавливать космическую отрасль, чтобы потом, «ухватившись за это звенышко, и всю экономику помаленьку вытянуть». Примерно тем же занимаются и герои романа «СССР (тм)». Но попытка тянуть огромную Россию хоть за счёт космонавтики, хоть за счёт лучших в мире автомобилей или средств коммуникации напоминает попытку поднять в воздух самолёт «Руслан» с помощью мотоциклетного двигателя, пусть даже этот двигатель — от «Харлея». Шамиль Идиатуллин, кажется, тоже не слишком верит в подобную перспективу, во всяком случае здесь и сейчас. Но надо же с чего-то начинать.

Прекрасная повесть, когда-то знаменитая, однако потом быстро забытая. Не вина в том автора, просто не был он диссидентом, не подписывал письма протеста, не уехал в США и не поучал оставшихся аборигенов. К тому же умер рано, едва разменяв пятьдесят. И повесть написал не про рефлектирующего интеллигента, балующегося переводами поэзии братских народов и мечтающего обменять московскую квартиру, а про простого русского парня, почти мальчишку, который сам того не зная сделал геройское дело, который защищал родину, не задумываясь по причине открытости души и малости лет о её язвах и нескладностях, и защищал сколько жизни хватило.

Если бы детективщики так же тщательно, как и фантасты, отслеживали библиографию жанра, они без колебаний включили бы роман в свой реестр. Главный герой — следователь прокуратуры, сюжетная пружина — расследование убийства молодой женщины. Убийство загадочное, орудие убийства более чем странное, свидетелей нет, следы напрочь отсутствуют; стопроцентный висяк. Чем не детектив? В процессе же следствия выясняется, что убитая — дочь местного колдуна, что она — лесбиянка, но незадолго до убийства родила, что примыкала она к непонятной секте, желающей странного... Загадки множатся, действие с тропы самодовольного детективизма-реализма сворачивает в дебри, где фэнтези, мистика, древние обряды, чёрный петух, снёсший яйцо, убитая ласка, Цмок и папа его Ящур. В общем, всё завертелось, и, вертясь, изрядно порушило и стройность детективную, и законности торжество, и главного героя мировоззрение, и много чего ещё. В том числе и его, героя, семейный статус, потому что роман не только детективно-мистический, это ещё и о любви. Может быть, даже в первую очередь о любви, хотя сердечко на обложке здесь точно ни к месту.

Очень хорошая книга: язвительная, остроумная, злая и грустная. Имеется: целый ряд отличных статей, в которых критик демонстрирует, с каким нехитрым набором из плоской отвёртки и ржавых плоскогубцев иные авторы работают и десять, и двадцать лет, и ещё столько же проработают, не подозревая о существовании иных инструментов; для тех, кто привычно обвиняет Арбитмана в поверхностности и увлечении хлёсткой фразой, есть статьи про Лема, Кинга, Шекли — никакой поверхностности, всё умно и дельно. Да и давайте признаемся откровенно — так ли уж часто критику необходимо расчехлять весь свой инструментарий, если исследованию подвергается шедевр, слепленный из соплей и спермы? «Блестящий стилист» — так же объективная реальность, особенно хорошо заметная именно в пространстве сборника, а не в череде разрозненных статей. Отсутствует: высокомерие, равнодушие, некомпетентность. За недостаток сойдёт разве что излишняя чернота, в которую укутан исследуемый предмет — писал же когда-то и сам Арбитман про удачные романы Лазарчука — Успенского, Успенского без Лазарчука, супругов Дяченко, Каганова или Лукина. Будь эти рецензии включены в сборник, картина общего кризиса массовых жанров не выглядела бы столь беспросветно.

Эту интересную книгу хочу использовать с сугубо утилитарной целью — доказать один нехитрый тезис.

В книге 184 статьи о прозаиках, поэтах и критиках, которые, по-мнению автора, определяют современный литературный процесс. Среди этих 184 статей о титульных фантастах — двенадцать: Роман Арбитман, Кирилл Бенедиктов, Александр Громов, Олег Дивов, Марина и Сергей Дяченко, Александр Зорич, Евгений Лукин, Сергей Лукьяненко, Николай Перумов, Вячеслав Рыбаков, Мария Семёнова, Михаил Успенский. Упомяну так же социально близких Александра Бушкова, Михаила Веллера и Виктора Пелевина. Не скрою, недоумение вызывает отсутствие в этом списке как минимум трёх авторов: Андрея Лазарчука, Святослава Логинова и Генри Лайона Олди. Это при том, что на начальном этапе формирования списка их рекомендовали люди, вопросом владеющие неплохо. И если отсутствие Лазарчука ещё можно как-то объяснить (например, так: с 2000-го по 2007-й год у него не вышло ни одной сольной книги), то игнорирование активных лит. деятелей и хороших писателей Олди не совсем понятно. Ну да ладно, спишем этот казус на авторский произвол и отправимся далее.

Теперь пришло время бритвы. Аккуратно отделяем от общего списка критиков и эссеистов общим числом 30 человек. Ещё взмах бритвы — 27 поэтов. Оставляем чистых прозаиков. 127 человек. И загибаем пальцы, отсчитывая тех, чья проза ну никаким боком не подходит под определение «реализм»:

Борис Акунин (Фантастика, Сказки для идиотов), Сергей Алексеев (Сокровища Валькирии), Владимир Березин, Юрий Буйда, Ксения Букша (Дом, который построим мы), Дмитрий Быков (три АБС-премии!), Андрей Волос (Маскавская Мекка), Линор Горалик и Сергей Кузнецов (Нет), Дмитрий Емец, Алексей Иванов, Александр Кабаков, Анатолий Ким (Человек-лес), Юрий Козлов, Анатолий Королёв (Блюстители неба, да и журнальная проза), Павел Крусанов, Андрей Курков (Бикфордов мир), Анатолий Курчаткин (Стражница, Записки экстремиста), Юлия Латынина, Дмитрий Липскеров, Евгений Попов (Душа патриота), Юрий Поляков (Демгородок), Александр Проханов (Господин Гексоген), Вячеслав Пьецух («Роммат» — это реализм! — насмешничал когда-то barros), Ольга Славникова (Бессмертный, 2017 плюс квалифицированные критические статьи), Алексей Слаповский (Я — не я, да и Первое второе пришествие, пожалуй), Саша Соколов (Палисандрия; увы, сам не одолел, но Немзер писал о ней в статье с подзаголовком «Альтернативные истории в зеркале словесности» и я ему верю), Владимир Сорокин, Татьяна Толстая (Кысь), Макс Фрай, Михаил Харитонов, Владимир Шаров.

Третья часть прозаиков, делающих современную русскую литературу (по мнению человека умного и авторитетного), не так, так этак, не каждый раз, так через раз пишет фантастику. Поправьте меня, если занесло, но никогда, ни в какие времена (ну, может быть, в 20-е годы прошлого века) фантастика не занимала столько место. Это — не кризис, разговоры о котором не прекращаются ни на минуту. Это — расцвет.

Или какое-то совершенно новое, непривычное, да и пугающее немного состояние русской литературы, требующее серьёзного исследования.

Небольшая группа людей оказалась втянутой в какую-то непонятную игру с неизвестными правилами, где победитель — один, и ему достанется всё. Победитель — чего? Всё — это что? В ходе застолий, разговоров, пикировок пытаются люди разобраться в ситуации. И гибнут один за другим. Изнурительная работа ума, страшные догадки, сперва робкие, потом наполненные всё большей уверенностью для того, чтобы в следующий момент снова рассыпаться — нет, всё не так. Или всё-таки так? Тяжкий, непосильный груз сомнений и подозрений.

Все вопросы повисают в воздухе, финал ответа не дал. Или дал; смотря как его трактовать.

На мой взгляд прекрасный пример остросюжетной, умной, насыщенной прозы. Оказывается, нет нужды быть Стивеном Кингом или Дином Кунцом отечественного разлива, чтобы уметь писать хорошие триллеры.

Началось с того, что решил перечитать «Сказку о Тройке» Стругацких, а именно «ангарский» вариант, благо «Ангара» на торрентах есть. В пятом номере за 1968 год вместе со «Сказкой...» увидел повесть Геннадия Николаева «Плеть о двух концах». Двумя кликами выяснил, что это тот самый Николаев, который на рубеже 80-90-х был главным в «Звезде» и пару книг которого я прежде читал.

А после того, как прочитал «Плеть...», думал: зачем было для закрытия «Ангары» искать антисоветчиков из писателей залётных, когда вот он, свой, местный, и повесть его, м.б., не менее (а то и более) «антисоветская» — только не фантастика или сатира, а производственный роман. Штурмовщина, приписки, показуха, пропасть между когдатошними идеалами и грубой действительностью, «я начальник — ты дурак», и на фоне всего этого хорошие советские люди, вздохнув с горечью, делают гнусность за гнусностью.

Фрагменты из третьего (или четвёртого) тома переписки АБС, посвящённые злоключениям романа в «Неве» и «Детской литературе». В этой истории запомнился сюжет, который, перефразируя Беккета, можно условно назвать «В ожидании Некрасова». «Нева» приняла роман, все от нижних чинов до главного редактора уже одобрили, уже чуть ли не завтра в печать. Но рукопись ещё не читал Некрасов. «...Некрасов со своим сверхъестественым чутьём может понять, спиным мозгом учуять, и тогда беда!», «Некрасов прочтёт рукопись, заявит, заявит, что это плевок в лицо советской власти и потребует бредовых корректур». И так из письма в письмо: вот придёт, вот-вот придёт, вон уже шаги звучат. И вот Он явился, однако «противу всяких ожиданий, не сделал никаких существенных замечаний. Масса идиотской стилистической правки..., и — всё... Потом я побеседовал с Некрасовым, ещё раз поразился его тупости и косноязычию..». Так триллер закончился хэппи-эндом, страшный Некрасов оказался не голодным шатуном, а туповатым и ленивым бамбуковым медведем. А справочник «Писатели Ленинграда» подсказывает, что Некрасов — всего лишь поэт и многолетний редактор в журналах и ленинградских изд-вах, а то мерещился прикомандированный генерал ГБ на пенсии, вроде Ильина. Тут уже и не поймешь, кто больше страшен — цензор или представления о нём.

Космос постепенно возвращается в отечественную фантастику. Казалось, что уже кончилось его время, особенно после того, как классики пришли к выводу, что главное — на земле. С тех пор научная фантастика дрейфовала в водах гуманитарных, а космос был отдан на разграбление халтурщикам, производителям космических оперетт либо просто стал частью необязательного антуража. Ситуация со временем стала настолько безнадёжной, что разговоры о смерти НФ сделались общим местом. Уже в 60-е, чтобы оправдать первую букву аббревиатуры, приходилось вспоминать, что экономика, психология, социология или лингвистика — тоже наука, но то были «арьергардные бои», интересные «только как показатель состояния умов». Нельзя так же не заметить, что разнаучивание НФ происходило практически одновременно по обе стороны океана и одной из важных его примет было то, что люди наконец-то стали интереснее железа. Так что из гетто фантастику выводили не Хайнлайн, Кларк и Ефремов, а Лем, Стругацкие и «новая волна».

С некоторых пор жёсткая НФ вернула себе часть позиций, хотя до былой гегемонии ей всё ещё далеко. Грегори Бенфорд, Грег Биган и Дэвид Брин, чуть позже Грег Иган и Тэд Чан входят в элиту англоязычной НФ. У нас подобные веяния едва чувствуются и практически все сколь-нибудь приметные авторы — представители «гуманитарной» фантастики. В 2000 году в статье «Последний бастион» Э. Геворкян, в целом подтвердив близкое к коматозному состояние НФ, назвал трёх писателей, с именами которых связывал её возрождение: Сергей Лукьяненко, Александр Громов и Олег Дивов. И попал пальцем в небо. У Лукьяненко вообще трудно отыскать нечто химически чистое, достойное штампа «проверено: НФ», опыты раннего Дивова не блещут ни оригинальностью тем, ни добротной литературной отделкой (поздний же отмахнулся необязательной безделицей «Эпоха великих соблазнов»), а Александр Громов в лучших романах «Год лемминга» и «Шаг влево, шаг право» как раз и подтверждал, что главное на земле.

Однако ничто не вечно под Луной, и самые продолжительные кризисы тоже. Одной из очевидных удач последних лет стал настоящий научно-фантастический роман Сергея Жарковского «Я, Хобо». Жарковский играючи доказал, что не бывает бесперспективных или устаревших тем, и что любой жанр можно вернуть к жизни, было бы желание и талант. И пусть настоящей удачей роман «Я, Хобо» сделали скорее лингвистические эксперименты автора, давшие основания Б. Кузьминскому назвать «Я, Хобо» самым формально и содержательно новаторским русским романом последних лет, тщательная проработка космического антуража вызывает уважение и приятную ностальгию.

По одной птичке трудно судить, принесла ли она на крыльях весну или просто отстала от стаи. Но птички стали залетать чаще и петь бойчей. Прислушаться, что ли?

Время покажет, будет ли причислена к удачам новая повесть Антона Первушина «Небо должно быть нашим!», появившаяся в в сентябрьском номере журнала «Если», но на её примере можно внимательнее присмотреться, какими средствами авторы пытаются вернуть читателя в космос и что из этого получается.

Повесть представляет из себя своего рода альтернативную историю развития мировой космонавтики. Первая развилка — 1953-й год, некий взрыв в Кремле, гибель «танковых маршалов», приход к власти после смерти Сталина кого-то из могущественного военно-промышленного комплекса. Итогом стало охлаждение и без того непростых отношений с Западом и повышенное внимание к развитию космической отрасли. Другая развилка — первенство США в освоении космоса: их сателлит вышел на орбиту 1 сентября 1956 года. Началась нешуточная космическая гонка с упором на создание кораблей многоразового использования. Исполнилась и мечта отсутствующего в этой реальности Рональда Рейгана — произошла настоящая звёздная война.

«Альтернативкой» сейчас никого не удивишь, ими забавляются все без разбора, но в девяти случаях из десяти это ни что иное, как игра ума, и игра зачастую скучная и предсказуемая. Антон Первушин известен как дотошный исследователь космической темы и научно-техническую часть повести легковесной никак не назовёшь. Другое дело, каким образом тормозили развитие военно-космических сил в нужном Первушину направлении невинно убиенные танковые маршалы (всего двое их было тогда и страшно далеко находились они от кабинетов, где принимались судьбоносные решения) и чем можно было кардинально ухудшить и без того очень непростые отношения с Западом, складывавшиеся при Н.С. Хрущёве. Напрашивается вывод, что автор вполне мог обойтись и без столь кардинальной перекройки реальности, понадобившейся лишь для того, чтобы стимулировать развитие космических аппаратов многоразового использования.

Отдав дань одному из популярных направлений НФ, А. Первушин не обминул и другую любимую игрушку фантастов — имперскую тему. В его реальности с имперской миссией неплохо справляется Советский Союз. Он в 50-70-е годы XX века в одиночку и не без успеха соревнуется с конкурирующей империей — Америкой — в гонке космических вооружений, и не просто соревнуется, а побеждает. Вот этапы победного марша по космическим просторам: первый человек в космосе — наш (Сергей Ильюшин, 1959 год), первый человек на Луне — наш (Юрий Гагарин, 1969), первая пилотируемая экспедиция на Марс тоже, конечно, наша. Правда, ближе к финалу на человеческом лице социализма проступают одна за другой язвы: выясняется, что космическая гонка съедает едва ли не половину бюджета, что жизнь за пределами Звёздного городка отнюдь не блещет яркими красками, а военное руководство, как и во все иные времена, всегда готово пожертвовать людьми ради каких-то одному ему ведомых целей. Да и впервые космический аппарат в военных целях применил так же СССР (именно этим объясняется фиаско американцев в заливе Кочинос), так что начальная глава звёздных войн написана была в Москве.

Таким образом в типичной по духу научно-фантастической повести сразу бросаются в глаза элементы, столь любимые именно в гуманитарной фантастике. Но и альтернативная история, и новый империализм в повести играют скорее роль декора, призванного завлечь падкого на привычные блюда читателя. Потому что главный компонент повести — ностальгия. Ностальгия по советской империи с человеческим лицом, да и не по империи скорее, а по её людям, которые победили в страшной войне, подняли страну из руин, строили ракеты и повелевали природой; ностальгия по оттепельным пятидесятым-шестидесятым, когда вера в торжество коммунизма, убеждённость в преимуществах советского строя, каковые для двух действующих лиц повести не подлежат сомнению, были совершено искренними и не вызывали истерического хохота. Эта ностальгия присутствует так же в манере письма, отсылающей читателя к «Звездоплавателям» и «Стране багровых туч». Финал повести, когда герои идут на верную смерть ради того, чтобы не умерла мечта о цветущем Марсе, а вместе с ней и интерес к исследованию космоса, идёт оттуда же, из героических и романтических 50-х, из предшествующих им сороковых.

Возможно, к месту будет вспомнить, что последний роман Вячеслава Рыбакова «Звезда полынь» (зачин цикла под едва ли не аналогичным повести А. Первушина общим названием «Наши звёзды») полюбился некоторым читателям не за какие-то особенные литературные достоинства, а за буколическую картинку современного НИИ под опекой олигарха-мечтателя-филантропа, по сути — за апеллирование всё к тем же оттепельным 60-м: Гагарин, Ландау, НИИЧАВО, «Девять дней одного года», «Иду на грозу», бородатые кандидаты наук, в курилке между лёгким трёпом совершающие эпохальные открытия... Получается любопытная картина: фантасты мало того что вернулись с небес на землю, так они ещё и мечтают о прошлом (что, кстати, косвенным образом характеризует и настоящее). Право, в этом видится даже определённая логика: прежние мечтатели высмеяны за прекраснодушие и пафосность, будущее России по-прежнему туманно и неопределённо, а оптимисты стали слишком хорошо информированными. Действительность, включающая в себя и покойную космическую станцию «Мир», и ресторан «Буран», и редкие космические полёты, о которых жизнерадостный телеящик часто забывает сообщить, скорее подразумевает унылый знак вопроса, чем дышащий нездоровым оптимизмом восклицательный знак.

Весть о том, что известный детективщик Лев Гурский сменил амплуа и написал жизнеописание второго президента России, вызвала некоторое недоумение. Хотя почему бы и нет? Такова общая тенденция, и отчего ряд «Варламов — Быков — Прилепин — Скаландис» не продолжить фамилией «Гурский»? Тем более, много лет назад выходила у него книга «Кремлины», моментально ставшая библиографической редкостью и представлявшая из себя слегка беллетризированные биографии некоторых персонажей из ельцинского окружения. Правда, любая биографическая работа, хулительная или хвалительная, подразумевает необходимость придерживаться определённого формата, а «формат» и «Гурский» две вещи несовместные. Но вот автор в предисловии с несвойственным ему педантизмом принялся перечислять работы предшественников, сварливо опровергать некоторые наиболее одиозные легенды (про «подпоручика Киже» российского политического истеблишмента Романа Абрамовича или мифического лабрадора Кони), выставлять прочим биографам двойки за поверхностность и стремление к скандальности, и показалось, что формату он научился и получим мы очередное скучное жизнеописание. Начатое сусальным «когда был Ленин (Фридрих, Лёня, Боря, Вова, Рома) маленьким», продолженное «знаете, каким он парнем был» и законченное «никогда не забудем» (или «не забудем, не простим» — в зависимости от обстоятельств).

Сусальное начало действительно состоялось — не умеют наши биографы писать о детстве великих людей без сюсюканья. Но потом Гурский сменил тональность и о последующих эпизодах биографии второго президента России говорил без придыхания, с должной мерой критичности оценивая всё, что тот совершил на высоком посту, равно как и на подступах к нему. Не стану утомлять будущего читателя этого несомненного бестселлера дальнейшими подробностями, скажу лишь, что Лев Гурский ввёл в оборот некоторые дотоле секретные материалы. Впервые было рассказано о том, как японские танки предотвратили чеченскую войну. Наконец-то снят гриф «секретно» с работы «Как нам реорганизовать «Аншлаг»» — после избрания Михаила Евдокимова губернатором всякая необходимость в секретности давно отпала. Наконец, главная сенсация: роль Джоанны Роулинг в нормализации англо-российских отношений. Все мы помним сей печальный эпизод во взаимоотношении двух держав, столь благополучно завершившийся. Теперь читатель узнает подробности.

Проявив себя как дотошный исследователь, прогнозистом Гурский оказался никудышным. Его предположение о том, что третьим президентом России станет Гарик «Бульдог» Харламов, с треском провалилось: Харламов, как известно, даже не был зарегистрирован в качестве кандидата. Возможно, и напрасно: ассоциативный ряд «бульдог-медведь» куда богаче, чем банальное «медведь-Медведев».

Несмотря на финальный прокол, в целом работа Гурского достаточно взвешена и информативна. Тем более странна реакция одного из близких к бывшему президенту людей, лауреата Нобелевской премии по биологии Валерия Иванченко, небрежно, если не сказать — оскорбительно небрежно отозвавшегося о книге: «аццки смешной гон». Уважаемому учёному со всей определённостью заявляем: «Валерий, ты прав!».

В 2003 году издательство «Азбука-классика» выпустило романы Юрия Бурносова «Два квадрата», «Три розы», «Четыре всадника», составившие цикл «Числа и знаки». Для раскрутки неведомого прежде автора глашатаи немало потрудились, прельщая недоверчивых читателей именами Умберто Эко и Артуро Переса Реверте, без конца упоминая «Сонную лощину» то ли Вашингтона Ирвинга, то ли Тима Бертона, то ли обоих вместе. Однако в целом проект оказался скорее неудачей. В любовно выписанных декорациях (они-то и удались более всего) едва теплился дряблый сюжет, люди-тени совершали необязательные действия, а необходимость придерживаться единого стиля и ритма придавливала своей тяжестью повествование. Тем временем выяснилось, что Юрий Бурносов — один из создателей проекта «Виктор Бурцев», соавтор симпатичных, но вполне проходных и ни на что не замахивающихся романов вроде «Охоты на НЛО» и «Зеркала Иблиса». Можно только приветствовать стремление в одиночном плавании осваивать новые пространства, однако попытки группы поддержки выдать ёжика за дикобраза скорее повредили писателю.

Спустя три года Юрий Бурносов написал роман «Чудовищ нет». Действие романа развивается параллельно в 1880-м году и в 2003-м году. То, чем занимаются герои, можно охарактеризовать кратко: они сражаются с демонами и вампирами. Иван Иванович Рязанов, сотрудник специально для такой надобности созданного подразделения в ведомстве Лорис-Меликова, — по долгу службы. Его потомок, школьник Лёха Рязанов, в борьбу оказался втянут оказался против своей воли, упоения в бою не испытывал, но у него присутствовали иные, не менее благородные мотивы, и такой среди них: подругу из беды выручить. Роман получил должную порцию похвал, представил фантастическую автономию в лонг-листе литературной премии «Национальный бестселлер», дал основания думать, что попадает в то незначительное число текстов, не охваченных действием закона Старджона. И действительно, достоинства романа не нужно выискивать с микроскопом. Очевидно, что автор справился с сюжетом, благополучно развязав по ходу повествования почти все узелки; те же, что остались, вполне годны для последующего продолжения, если будет сочтено нужным таковое написать, а нет — за открытый финал сойдут. Так же нельзя не отметить, что главы, в которых действие происходит в 1880-м году, умело стилизованы, написаны легко, не ощущается натужности, свойственной трилогии «Числа и знаки».

Но, право, все эти достижения за великие достоинства можно счесть разве что по причине некоторой размытости критериев. Это элементы профессионализма, та самая печка, от которой и следует танцевать хоть ламбаду, хоть менуэт. К примеру, подобное умение раз за разом демонстрирует даже в неудачных романах Борис Акунин, и никому не приходит в голову акцентировать на этом дополнительное внимание. Акунин, кстати, не зря вспоминается, типологическое сходство Эраста Павловича Фандорина и Ивана Ивановича Рязанова несомненно. Хуже того, дорога, вымощенная чёрными кирпичами «фандоринской» серии, потихоньку отучает отнюдь не худших писателей искать для XIX века свои краски, по этой дороге не только Юрий Бурносов проследовал, но и такой сильный автор, как Александр Громов...

Есть претензии и иного плана. Например, молодой человек 16-17-ти лет от роду совершает тройное убийство. И не вампиров или демонов он убивает, а обычных граждан, и не просто убивает, а добивает контрольными выстрелами. Ну да, не светочами разума были эти мелкие гопники, попавшие на мушку прапрадедовского револьвера, но их человеческой природы это не отменяет. Однако никакого значительного воздействия на психологический облик героя убийство трёх человек не оказало. Недолгие душевные терзания были залиты водкой, а для скорейшего восстановления душевного равновесия подруга парня находит действенные аргументы. Сурово вопросив «Надеюсь, это были плохие люди?» и услышав неуверенный, но положительный ответ, она без колебаний закрывает тему: «Тогда плюнь на это и не забивай голову». Юное и прелестное создание, столь безапелляционно удавившее моральные терзания друга, оказалось, правда, 40-летней вампиршей, с неё и взятки гладки, однако этим напутствием парень с облегчением воспользовался. И остался положительным героем, и вёл борьбу со злом (или с тем, что более умелые борцы выдали ему за зло), и ложным сомнениям более не поддавался. Как справедливо заметил Валерий Иванченко, «мы сами плодим чудовищ и сами можем быть куда страшнее их». Хочется верить, что сцена в финале, когда омоновцы берут парня под белы руки, не месть оборотней, прописавшихся в местной милиции, а справедливое воздаяние за совершённый тяжкий грех.

Нельзя так же обойти вниманием желание объяснять сложнейшие общественно-политические проблемы России конца XIX века кознями угнездившихся на верхних этажах власти демонов и вампиров. Вот так, оказывается, всё просто. Естественно, и революцию они же, вампиры, спровоцировали, со своими, вампирскими, целями. А процессы 1937-го года, чтоб вы знали, это уже попытка тов. Сталина избавиться от влияния кровососущих, двадцать лет пировавших в разорённой и обескровленной стране. Таким образом отвратительная вакханалия в постановке режиссёра Вышинского и худрука Сталина приобретает даже оттенок благородства. Впрочем, можно сослаться, что в романе описывается не реальная Российская империя, а альтернативно-историческая — ведь какую-то цель, наверное, преследовал автор, заставляя персонажей происхождением попроще в 1880-м году вести разговоры об ожидаемой свободе, скорее подходящие для года 1860-го. Однако и альтернативная история не та лаборатория, где следует игнорировать логику и скрещивать исторические реалии с дурно пахнущей фэнтезятиной. Константин Фрумкин уже посвящал целую статью (“Развращающая простота криптоистории”, «Нева», 2005 год, № 9) попыткам фантастов предельно упрощать сложные проблемы. Признаться, не все доказательства, приведённые там, показались справедливыми, тем более необходимо заметить, что роман Бурносова в концепцию Фрумкина укладывается весьма органично.

Не везде Бурносову удалось справиться с фактурой. Исторические экскурсы в историю и природу вампиризма смотрятся чужеродно, дело свелось к длинным монологам, которые декламируют заинтересованным слушателям обладатели недоступных знаний; такой метод подачи материала вызывал усмешку ещё сорок лет назад у исследователей не лучших образцов отечественной НФ. Длинная речь, да что там речь — целая научно-популярная лекция помещика Армалинского о методах ведения хозяйства сельскими священниками — типичный вставной номер, ружьё, которое не стреляет, ибо ни местный поп по ходу повествования не понадобился главному герою, ни тем более его методы хозяйствования.

Причины несколько избыточного восторга, с которым был встречен роман Юрия Бурносова, вполне очевидны: не слишком блестящи дела в современной фантастике. Вот и приходится искренним доброжелателям набирать в лёгкие воздух и дуть в спину прыгуну, только бы он преодолел заветную отметку в восемь метров и получил звание мастера спорта международного класса. А там, глядишь, все и поверят, что эту отметку он покорил сам.

Детские мечты: вот был бы я невидимым, сколько пользы принёс Красной Армии. Закрываешь глаза, и снимаешь часовых, подрываешь мост, врываешься в ставку Гитлера. Подобные детские грёзы воплотил в прозу Александр Ломм, только его герой умеет летать. Умение летать — тоже годная мечта. А дальше то самое: летающий партизан наводит ужас на карателей, спасает любимую девушку, в одиночку освобождает пленных командиров из концлагеря, сбивает в бою четыре самолёта. Почему-то, ещё не заглянув в биографию автора, почувствовал, что этот человек рос не на «Тимуре и его команде». Потом выяснилось, что так и есть, что здесь Зорро больше, чем Гайдара. Может, поэтому и получился отвязный, внутренне совершенно свободный, поперёк линованной бумаги писанный роман, воспевающий в 60-е годы личный героизм, чуть ли не анархию. И эта анархическая вольница приносит больше пользы, чем регламентированная уставом партизанская война. Любопытно, что антипод главного героя — не гестаповец какой, а советский командир, майор Локтев. В любой другой книге он был бы образцовым положительным героем. Но здесь не его стихия, здесь он — как протокол заседания ЖЭКа, подколотый к «Графу Монте-Кристо».

Пробуждение после сильного похмелья, сопровождаемое головной болью и мучительными потугами сообразить кто я и зачем — беспроигрышный приём, часто применяемый в комической литературе. А часто ли страдал похмельным синдромом не простой смертный, а президент, и не завалящей фирмочки президент, а огромной страны? Не припомню. Вот этот пробел в постинтоксикационной литературе и восполнил Лев Гурский романом «Пробуждение Дениса Анатольевича». Денис Анатольевич Кораблёв — это и есть президент. Причём не чахлый профессорский сынок, а внук пчеловода, т.е. человек почти от сохи. Отсюда витальность и непосредственность реакции. Полегчало — знаменитому кинорежиссёру драматургический дар явит, гранты в лотерею разыграет, поплохело — полетит в голову нечаянно подвернувшегося секретаря толстенный том «Кулинарии народов Антарктиды», совсем невмоготу — тогда война на уничтожение запасов кахетинского, никак не меньше.

В общем описан рабочий день президента, так тяжко начавшийся и так замечательно, я бы сказал — триумфально закончившийся. Типичный (в хорошем смысле этого слова) Гурский: лёгкость слога, неизменное остроумие, умелое вкрапление серьёзных сцен (искушение патриарха, к примеру) в плутовской роман. И главный герой, этакий а-ля месье Бендер, сменивший «Рога и копыта» на Кремль, прекрасен. Если же вспомнить недавнее высказывание П.П. Волина, т.е. В.В. Путина «Нам бы пить ещё поменьше и совсем было бы хорошо», то становится понятным, что ничего Гурский не навыдумывал и всё им описанное обитателям Кремля хорошо известно.

...важно будет не забыть, кто есть кто.

В таких ситуациях – это становится

особенно наглядным (Михаил Назаренко)

А ведь как всё хорошо начиналось! В 2008 году вышла в волгоградском издательстве ПринТерра книга «Роман Арбитман» авторства Льва Гурского, описывалась в ней альтернативная Россия, в которой Роман Ильич Арбитман, простой саратовский учитель, стал ближайшим сотрудником Бориса Ельцина, а потом президентом России и счастливо провёл её мимо множества больших бед и маленьких неприятностей — тех самых, что, увы, не удалось избежать в реальности. Книга получилась замечательной во многих отношениях, начиная с обложки, пародирующей серии ЖЗЛ и Библиотека приключений, и заканчивая картинами благополучной России, когда для благополучия, пожалуй, только и надо, что бы президент оказался нормальным человеком и руководствовался в своих действиях в первую очередь здравым смыслом и юмором. Хотя жизнеописание несуществующего президента и не являлся формально фантастическим, столь впечатляющей утопии в русской литературе не было, пожалуй, полтора десятка лет.

«Роман Арбитман» был замечен в литературной среде, получил порцию доброжелательных, равнодушных и сердитых отзывов. Наверное, дальше всё сложилось бы вполне обыкновенно: тираж в положенный срок продан, книга прочитана, заняла своё место на полке и постепенно вытеснена очередными новинками; такова жизнь. Но тут случилось...

А что, собственно, случилось? Случился же казус, который до сих пор в рамках нормальной логики объяснить трудно: иск издательства «Молодая гвардия» по поводу прав на оформление серии ЖЗЛ, якобы нарушенных ПринТеррой, длительная судебная тяжба и вопросы без ответов. Если «Молодая гвардия» решила, что ей нужна маленькая, но победоносная война, то в итоге выигрыш оказался с комариный нос, зато пятно на репутации отмыть будет трудно. Если владельцы издательства решили на халяву пополнить бюджет, то и здесь им ничего не обломилось. Если это был поход против несправедливости, то почему паладины из «МГ» не столь отважны, когда на их брэнды покушаются конкуренты, патронируемые в высоких сферах? Если же подвернулся повод напомнить читателю, что серия ЖЗЛ, оказывается, не умерла с Советским Союзом, а жива, то цель, наверное, достигнута, и теперь читатель узнал, что вышли там, к примеру, книги не только про Сталина или его окружение, но и про короля Артура, Арину Родионовну, Джеймса Гудвина и Козьму Пруткова. Однако угрохать столько сил на то, чтобы подвести читателя к мысли — раз Козьма Прутков герой ЖЗЛ, то почему не быть вторым президентом России Роману Арбитману? Ох, как это всё сложно — разбираться в побудительных мотивах неодушевлённого монстра, да ещё и из бывших.

Вот о попытках разобраться и написана книга «Контрафактный президент», своего рода пьеса в трёх действиях с прологом, эпилогом и премиальным антрактом. Она как раз и рассказывает — что, почему и почём. Точнее, первый акт всё ещё посвящён предыстории — реакция критиков, журналистов и рядовых блоггеров на «Романа Арбитмана» (ниже мы узнаем, что, оказывается, всем им плешь проел автор. Позавидуем его неутомимости и посочувствуем несчастным, подвергшимся истязанию). А дальше — собственно действие: множество персонажей, диалоги и монологи, нападение и защита, мелкая ложь, некомпетентность и равнодушие, горячечный бред и банальные глупости. Ничего не придумано, пьесу писала сама жизнь, составитель лишь выудил реплики из сети и предложил читателю. Получилась своеобразная картина состояния умов части общества. Повод, да простят меня участники драмы, всё-таки локальный, но картина — впечатляющая. Да и сюжеты иные хороши. Есть сюжет трагический, про недавнего друга X, который без объявления войны перешёл в неприятельский стан и проявил бешеную активность, рассказывая о чудовищном эго свежеобретённого недруга. В рамках этого сюжета можно упомянуть о забавном обстоятельстве — оный X сперва усердно засылал в каждый блог, где упоминалось об иске МГ к ПринТерре, весть о том, что всё это липа и пиар, а потом тщательно тёр свои комментарии; опростоволосился, с кем не бывает. Есть сюжет комический, о писателе Y, который в молодости, сопя от усердия, перекраивал под роман компьютерные игрушки, а ныне он мэтр, и с гордостью заявляет, что к нему с подобными претензиями не явятся — «мне не за что». В рамках сюжета можно упомянуть, как гневный Y забыл, что огромные материальные претензии предъявляют не автору «Романа Арбитмана», которого он не любит, а его, Y, первому издателю; ну да кто вспоминает о таких мелочах, когда штыки и картечь слепят глаза. Есть сюжет детективный, когда критик и редактор Z открыл в себе сыщицкий гений и осчастливил публику такими прозрениями, рядом с которыми тайна Ктулху — секрет Полишинеля. Один из участников пьесы рассказал и о Страшной Молодогвардейской Тайне: оказывается, в структуре издательства собственно издательская деятельность весит 14 процентов, а вот сдача в аренду помещений — аж 65. Вот вам ещё и классический сюжет о повесе, промотавшем отцовский капитал.

Пополам третий акт делит «премиальный антракт», та ещё абсурдистская сценка, когда книга, которую истец требует не просто запретить, но уничтожить все экземпляры, попадает в финал свежесочинённой литературой премии, выигрывает в предварительном голосовании и уступает в результате келейного сговора — по законам драмы литературная премия должна была достаться другому. Кстати, в этой истории присутствует ещё один сюжет, конспирологический — о том, как автор по ночам приходил на сервер и дорисовывал себе голоса.

Такая вот случилась история, в ходе которой румяные вожди экс-комсомольского издательства очутились в декорациях ионесковских «Носорогов». Забавная была бы история, вполне в духе новых времён (подсчитайте хотя бы, сколько раз по ходу книги встречается слово пиар), если бы не стояли за ней нормальные, хорошие люди, у которых год жизни ушёл на юридическую эквилибристику и бесперспективные попытки доказать, что белое — оно и есть белое, а не светло-серое или какое-то ещё. О том же, какую роль в издательской, да и вообще творческой деятельности может эта история сыграть в будущем, лучше и не думать, дабы не тревожить понапрасну духов зла. Впрочем, об этом тоже сказано в книге «Контрафактный президент».

Интересная книжка, и практически не устарела за два десятка лет. Правда, слегка заскучал, когда разговор о Стругацких поначалу пошёл в привычной тональности: гражданская смелость, пророки, «Трудно быть богом» и Афганистан, сатира, бичуют, высмеивают. В таком же плане о них писал Ревич, многие другие. Понятно, что на рубеже 80-90-х это было важно, однако сейчас хотелось бы о литературе, а не политике. Но вот статья «Со второго взгляда», а там про то, как работают гиперссылки и цитаты, о сквозных персонажах и т.д., в общем приподняли крышку капота и продемонстрировали работу некоторых механизмов. По-моему, и сейчас такого плана статьи в стругацковедении редкость. Ну и далее много интересного. Вот Головачёв, который за 20 лет нисколько не изменился и теми же словами про него можно писать сейчас. Вот Бушков, у которого траектория сложнее, но все те родимые пятна, что автором перечислены, никуда не делись. Вот молодые авторы (Рыбаков, Штерн, Лукины, Успенский), и ни одного попадания пальцем в небо, хотя сколько в те годы было дебютантов — не сосчитать, а уж чтобы не запутаться и не обмануться... Может, многовато перестроечной публицистики, может, не хватает блеска и афористичности, свойственных Арбитману позднему, ну так и автору всего 29, и стаж критический считанными годами исчислялся.

«Нерадостно пишут писатели, как будто ворочают глыбы». Восемьдесят с лишком лет назад сказано, и словно ничего не изменилось. Глыбы и поныне с места на место перетаскивают, а умельцев на хорошем русском языке рассказать интересную, увлекательную, просто весёлую историю по пальцам пересчитать можно. Так что свежий роман Льва Гурского — как нормальный человеческий голос из-под глыб. Криптоистория, да ещё и с гастрономическим уклоном — ну кто ещё до такого додумается? Плюс хорошая литература. Гурский — отличный стилист и остроумный писатель, а ещё хороший афорист, за ним можно ходить с блокнотом и записывать, как за Раневской или Ширвиндтом. Пусть по ходу дела я и бурчал, натыкаясь на длинноты или многословие главной героини (понимая при том, что это часть её натуры), да и финал оказался слишком обыкновенным — даже чижика не съели, но читал с удовольствием.

Как бы вы не относились к Роману Арбитману и его приятелю Льву Гурскому, как бы не ругались и не обижались на него писатели и читатели, критика такого уровня на фантастической делянке ещё поискать надо. Арбитман — щука, не дающая дремать карасям. А беда в том и состоит, что многие старые караси, занесённые четвёртой волной, заплыли жиром и обленились, а мальки в большинстве своём никуда не годны. Но все с гонором, слова против не скажи. Многие и бояться говорить, потому что плохие писатели часто хорошие приятели, а зачем, спрашивается, ссориться с друзьями из-за пустяков? Арбитмана за его неуживчивый нрав из тусовки выдавили, зато теперь он свободен в своих предпочтениях и политес блюсти не обязан.

Да, так о чём это я... Книга Л. Гурского «А вы — не проект?» — очень хорошая книга безусловно талантливого автора. Стиль отменный, перо острое, фантазия незаурядная. Всячески рекомендую всем, кому интересен феномен современной массовой культуры со всеми её тараканами. Для тех, кто в танке, имеется история появления на свет писателя Льва Гурского.

Автор имел все основания назвать книгу «Моя борьба». Потому что это и есть история борьбы отдельно взятого индивидума за право состояться в советской системе.

Веллер рассказал о своём пути и своей борьбе. В 25 лет — первые литературные опыты, в 35 — первая книга. Между этими событиями не десять лет, между ними пропасть, наполненная рухнувшими надеждами и потерянной верой в человечество. Он рассылал рукописи по редакциям и получал в ответ кукиши, выслушивал поучения от людей, которых презирал за непрофессионализм и коекакерство. Он имел все основания думать, что состоялся как профессионал почти сразу, а ему предлагали посидеть за партой с пэтэушниками. Десять лет бился головой о стену, перебивался случайными заработками, и работал, работал, работал.

И ведь победил! Пробил-таки головой стену! Таллин был соседней с Ленинградом камерой, однако режим вместо усиленного общий, и за три года книга состоялась. Пусть прошёлся по ней редактор, пусть из запланированных 16 тысяч тиража вышло всего четыре, пусть вымотали душу местные классики — это была победа. Человек переиграл равнодушную и дряхлеющую, но по-прежнему зловещую машину.

Будучи той самой свиньёй, перед которой писатель безуспешно метал бисер, остаюсь при мнении, что, мягко говоря, переоценивает Михаил Иосифович свой талант и достижения на ниве короткой новеллы. Иначе придётся признать, что все вокруг слепцы были, нет? И Борис Стругацкий, и Самуил Лурье, и прочие люди, собаку в литературе съевшие и знающие, что по чём и где лежит, читали веллеровские рассказы, и хвалили, но при том от восторга кипятком не писали. Да и не рассказы составляют нынешнюю славу писателя Михаила Веллера.

Но! Именно за прущую через край уверенность в своих силах, за осознание своей значимости я Веллера и уважаю. Потому что в литературу только так и надо приходить — что бы быть первым, что бы писать лучше Гоголя, Толстого (любого), Кафки, Булгакова. Когда-то советские полуклассики Бакланов и Астафьев в разные годы высказались почти одинаково, вроде того что бедные-бедные читатели вынуждены читать наше дерьмо вместо Пушкина и Толстого. Думаю, что писателю не стоит таким слогом говорить о своей работе. Иначе непонятен сам смысл выбора профессии.

Много слышал, даже документальный фильм смотрел, но читать ничего не читал. Да и на это случайно наткнулся.

Что сказать? Оттепель, восстановление социалистической законности, первый спутник, фестиваль молодёжи и студентов, Гагарин... И рядом практически бессудная расправа по мерзкому капризу человека с безграничной властью. «Я так хочу!» — и Фемида услужливо раздвигает ноги. Потому что плевать хотел он и такие же на неё, на свои же законы-декреты, на какую-то обратную силу, чего-то там не имеющую. Потому что сильные, потому что хочут и можут, а вы там постойте.

Буду рассматривать «Эру Лобановского» на пару с другой книгой, «Бесконечный матч» Валерия Лобановского, ладно?

Начну с начала. 1969 год. 30-летний Валерий Лобановский выводит днепропетровский «Днепр» в финальный турнир, где четыре команды оспаривают единственную путёвку в высшую лигу. «Днепр» по мнению многих главный фаворит, лестные слова в адрес начинающего тренера говорят заслуженные мастера спорта Валентин Гранаткин и Антон Идзковский. Однако «Днепр» уступает «Спартаку» из Орджоникидзе. Д. Аркадьев не сомневается, что жучки подкупили лидеров «Днепра», в числе которых недавний киевский динамовец и лучший футболист страны Андрей Биба, и те банально слили матч. Потом разговор к договорным матчам вернётся много-много раз, и по-разному будут варьироваться два нехитрых тезиса: а) не Лобановский это дело начал, и б) не был он единственным участником этого некрасивого промысла. Но одно можно сказать определённо: урок, полученный на старте тренерской карьеры, пошёл на пользу, и выводы были сделаны правильные. Некий неназваный московский знакомый Д. Аркадьева доказывал: «...Лобановский пустил — уже в «Днепре» — эти самые договоры на конвейер, на поток. А дальше перенёс эту же практику и в киевское «Динамо»». Так что первым учеником он определённо был.

В 1986 году Лобановский стал старшим тренером сборной СССР. Я и сам прекрасно ещё помню те времена, и при всей симпатии к Э. Малофееву понимал, что у него дела разладились. Поэтому назначение Лобановского было воспринято как вынужденный, но необходимый шаг. Но дальше начинается странное. В интерпретации Д. Аркадьева (Лобановский, к его чести, о деятельности коллеги публично почти не говорил) получается, что назначение Малофеева изначально было ошибочным, с делами он совершенно не справлялся, всё развалил, и весной 1986-го его непрофессионализм лишь высветился со всей силой. Но ведь это явное передёргивание. Да, не всё шло у него ровно, конфликтовал он с некоторыми звёздами, но это Малофеев, а не Лобановский вывел сборную на чемпионат мира, это сборная Малофеева, а не Лобановского, в финале 1985-го года выдала серию из шести побед подряд, и не абы кого побеждала, а Данию, ФРГ, Румынию, Ирландию. Это при Малофееве основными игроками сборной стали Протасов, Литовченко, Алейников (это к вопросу о том, что привечал он посредственных и послушных игроков). И именно сборная Малофеева по классификации еженедельника «Франс Футбол» была признана лучшей сборной Европы. До этого подобное со сборной СССР случалось всего лишь трижды (1960, 1967, 1971), и более не случится никогда. Зачем же так старательно топить оступившегося предшественника? И не по той же причине замалчивалось, кто до Лобановского тренировал киевское «Динамо» и чего он там добился?

Ведь вряд ли случайно в двух книгах ни единой строчки не уделено истории появления Лобановского в «Динамо». Был Севидов, стал Лобановский, всего и делов. Между тем для Лобановского освободили место, которое занимал весьма квалифицированный тренер, осуществивший смену поколений, выигравший золото чемпионата СССР 1971 года и не утративший шансов повторить успех в 1973-м. Но доброе слово сказать в адрес человека, который в значительной степени заложил фундамент первых побед тренера Лобановского, отчего-то и сам Лобановский, и симпатизирующий ему журналист Аркадьев не захотели. Опять-таки всё естественно: герой должен быть один.

Рекламное «иногда лучше жевать, чем говорить», т.е. лучше отмолчаться, чем касаться наиболее скользких вопросов, ещё не раз вспомнится. Например, с удовольствием говорится в двух книгах о динамовских успехах 1974-75 и 1985-86 годов, о серебре Евро-88. Почти не было уделено внимания победам 1980-81 годов; по-моему напрасно, команда мощно, убедительно смотрелась и тогда, разве что в Европе успеха не добилась. Но о победе «Динамо» в чемпионате страны 1977 года и В. Лобановский, и Д. Аркадьев, словно сговорившись, промолчали. Оно и понятно — главного героя она нисколько не красит. Зато 12 лет спустя, обличая невежество футбольных функционеров и перечисляя придуманные ими нелепости, Лобановский помянул лимиты на ничьи, невесть по какой дури введённые. Ну-ну.

Не терпящий вопросов о договорных играх, однажды Лобановский всё-таки высказался. Но и здесь следует не просто слушать, а в глаза, в глаза смотреть. Вот Валерий Васильевич иронизирует по поводу «досужих вымыслов» о том, что «с украинскими командами киевское «Динамо» набирает столько очков, сколько ему нужно». Иронию подтверждает фактами: в 1987 году «Шахтёр», «Днепр» и «Металлист» отобрали у «Динамо» 8 очков из 12. Но маленькая закавыка в том, что именно в 1987-м «Динамо» на высокие места не претендовало, и очки ему поставлять не было необходимости. А вот если заглянуть в чемпионский 1986-й, картина несколько иная: киевляне у земляков берут 12 очков из 16. 1985-й — 11 из 16, 1981-й — 14 из 16, 1980-й — 10 из 12. Есть разница, верно? Не собираюсь утверждать, что тут ВСЁ нечисто, но и от утверждения Германа Зонина, что киевляне каждый турнир начинали, имея 8-10 очков, трудно просто так отмахнуться. И Виталий Старухин о том же: «В бытность мою игроком, скажем, все матчи «Шахтёра» с киевским «Динамо» можно было бы отнести к разряду договорных».

Ну и чуть-чуть личных воспоминаний. 1990 год. Сборная впервые не выходит из отборочной группы чемпионата мира. Провал, тем более неожиданный, что два года назад всё цвело и пахло. Старшего тренера ругают как никогда (годы спустя он будет иронизировать: «...«катастрофа», «провал», «пощёчина», — такое впечатление, будто раньше всё с нашим участием на чемпионатах мира было очень хорошо, и только сейчас — всё плохо»). В «Московской правде» Юрий Ваньят, анализируя причины провала, вспоминает высказывание Валентина Гранаткина, сделанное приватно в 1976 году после первой тренерской неудачи Лобановского на уровне сборной: попомни моё слово, после Лобана наш футбол двадцать лет будет кровью харкать (кавычки не ставлю, потому как привожу по памяти). Вот уже отведённые Гранаткиным двадцать лет прошли с довеском. Кровью, слава богу, никто не харкает, скорее шампанским. Но последнее на топ-турнире место, впервые занятое именно при Лобановском, стало фирменным знаком сборной, принявшей в наследство футбол СССР.

Иван Зарубин, русский журналист с негритянской внешностью, работает в газете «Петербургский интеллигент» репортёром криминальной хроники. Труд оплачивается скромно, содержать свихнувшуюся на гламуре жену (типичная Эллочка Людоедка с дипломами) и двух сыновей затруднительно. Приходится подрабатывать на стороне, публикуя истории из жизни богатых. И вот подвалило вроде счастье — сперва в виде чёрной американской леди, вдруг решившей с помощью местных журналистов-гастарбайтеров (Ивана в т.ч.) сляпать сериал по этим историйкам и даже по окончании работы отстегнувшей автору аж 70000 баксов, потом в виде Марты, которую Иван наконец-то сбил с пути лесбийского и наставил на путь истинный.

Деньги, тунисский пляж, любимая женщина рядом — что ещё нужно человеку для счастья? Но счастье оказалось коротким, а потом и вовсе сгинуло в Средиземном море вместе с самолётом Ту-134.

Такой вот роман. Написан достаточно ровно, герои симпатичные, подведены пунктирно, но умелой рукой. Хотя если сравнить с предыдущим романом Зубарева, «2012», заметно, что сюжетно выстроен послабее. По сути «Я убью тебя, менеджер!» представляет из себя журналистские байки. Впрочем, нормальному читателю эти мелочи не слишком важны, потому что о читателе Зубарев не забывает и вести его за собой умеет. Если же перейти к более глобальному, то на частном примере хиленькой газетки писатель показывает жесточайший кризис системы управления, поразивший современную Россию. Прыщавые менеджеры, по какой-то странной прихоти именуемые эффективными, благополучно разваливают всё, до чего дотронутся своими липкими ручонками — будь то газета, Газпром, авиация или милиция, а потом стаей перелетают на новое место, где ещё теплится жизнь. Не долго ей осталось. Т.е. байки байками, но ещё и месседж присутствует, и гражданская позиция, и боль. И разрыва между публицистическими руладами и собственно прозой здесь нет, всё сплавлено весьма весьма умело.

Наверняка, как все нормальные родители всем нормальным детям, мама маленькому мне читала сказки. Но как читала она сказки, не помню. А вот КАК читала на ночь «Совершеннолетие» Анатолия Тарасова — помню. Даже интонации помню. И Саша Альметов, Веня Александров и Толя Фирсов (именно так: Саша, Веня, Толя) входили в мою жизнь точно так же, как Маленький Мук, Карлсон и Маугли. Даже главный страх моего детства, Бабай, не старик в халате и с бородой был, а некто в разрисованной страшными шрамами маске. Копнуть бы, кто это: Жак Плант? Сет Мартин?

Когда у меня появится личный психолог, обязательно поинтересуюсь, как глубоко образы, навеянные книгой Тарасова, проникли в моё бес(под)сознательное.

Относительно недавно эта книга сама свалилась мне в руки. И даже не знаю, стоит ли перечитывать. Вдруг там всё просто и банально, про дружбу передовой советской молодёжи и её превосходстве над канадским Бабаем?

Комплименты Анту Скаландису звучат достаточно однообразные: «проделал огромную работу» и «ввёл в оборот» множество уникальных свидетельств и документов. Ещё: устранил в конце концов вопиющее безобразие, заключавшееся в том, что до сих пор не было ни одной полноценной литературной биографии лучших российских фантастов.

Конечно, комплименты можно множить: аромат эпохи, богатый общелитературный и общекультурный контекст, да и написано всё чрезвычайно занимательно — не оторваться. Множество деталей, дополняющих и оживляющих суховатую фактуру, предложенную Б. Стругацким в «Комментариях к пройденному». Но когда оторвался, мысли всякие в голову полезли, и почему-то всё больше хулительные. Например: к чему подробности собственной биографии, к месту ли они именно здесь? Или так: беллетристические вставки, в которых ветер лениво шевелит волны и перебирает волосы — зачем они в биографической работе? Слегка раздражает назойливое педалирование водочно-коньячной темы: чуть бутылка на столе появляется, как автор в тридцать третий раз начинает объяснять, что не был АНС алкоголиком, не подумайте чего. Когда речь заходит об идеологических противниках, Скаландис вольно или невольно срывается на проработочную советскую лексику худшего пошиба (злобный выпад, продолжают кусаться, ярость ополоумевшей гончей и проч. перлы). Зачем? Суку, конечно, надо бить, но к чему ей уподобляться? Сильно портит книгу и пионерский задор, с которым комментируется каждый жест АБС. Хотелось поменьше патетики и детской восторженности. Не от избытка ли этой слащавости и захотелось Данилкину провести «ревизию феномена»? В конце концов доброе слово, сказанное спокойно и взвешенно (пример тому хотя бы небольшое эссе Сарнова, приведённое Скаландисом), ничуть не теряет в силе. Мелкие стилистически и фактологические ляпы не упоминаю; возможно, виной тому торопливость при подготовке издания.

Книга достойная и читать её нужно. Но упрёки, которые тут же посыпались на автора, в основном по делу. К сожалению.

Не знаю, это ли имел в виду автор, или просто моя фантазия распоясалась, но видится примерно такая картина. Получил Вэ Вэ Путин в наследство прозападные настроения — некоторое время был прозападным. Возобладали в окружении антизападники — стал антизападником. Были рядом влиятельные либералы — проскальзывало что-то окололиберальное. Либералы кончились — кончился либерализм. Появились влиятельные попы — попёрло православие. На второй срок не хотел, уговорили — захотел. Олимпиаду не хотел, убедили — захотел. И т.д. Сначала это напоминало лукашенковское «если не вы будете влиять на президента, будет влиять кто-то другой». Дальше — просто пустую лохань: что влили, то и плещется.

Ну, вышла книжка в 2007-м, получила скудную порцию откликов и легла на дно. Так бы и лежала, но тут случился Букер, на Букере случилась негаданная победа, и всё заверте. Всего несколько дней, и «Библиотекарь» для одних словно красная тряпка («Елизаров же вообще не писатель. Эта обезьяна, которую кто-то не в добрый час натаскал петь козлиным тенором под гитару «Хризантемы в саду», не имеет никакого отношения к изящной словесности»), для других — красное знамя («Читал я, значит, читал, и на моей буйной голове шевелились волосы — от чистоты исполнения и смелости автора, да и от зависти тоже. В общем, если очень кратко, то я понял, что автор гений»). Между тем всё оказалось до обидного просто и банально. «Библиотекарь» — хороший роман, вполне читаемый (что Букеру несвойственно), но лучший — это не про него.

Самое удачное у Елизарова, конечно, сюжетообразующая идея. Далее вполне ходовая фэнтези: параллельный мир, в который провалился главный герой, быстрое вознесение из грязи в князи, волшебные книги-амулеты и их хранители-князья, княжеские дружины, междоусобицы, набеги кочевников, апофеоз — осада крепости и героическая гибель защитников, пленение князя амазонками во главе со злой волшебницей... Где-то так, типовой фэнтезийный набор.

Роман совершенно небукеровский, в ряду «Генерал и его армия» — «Чужие письма» — «Матисс» смотрится, словно гризли среди бамбуковых медведей. Жаль, что разгерметизация букеровских рядов случилась с вполне проходного в общем текста, а не, допустим, с пелевинского «Чапаева». Но тут уже ничего не изменить. Разве что вспомнить давнее «Новаторство всегда безвкусно/ А безупречны эпигоны».

Роман 1969-го года вытащили из запасников и предложили несведущему читателю в красивой упаковке «мировая классика». Зря это сделали. После прочтения лишний раз убедился в том, что Владимир Орлов — автор одной книги. Роман довольно слаб. Нет глубины характеров, люди — расхожие типажи: пожилой, болеющий за производство, а потому лишённый личной жизни прораб; молодой карьерист; жуликоватые, склонные к криминалу, но в целом положительные советские парни; рефлексирующий интеллигент, пусть и закончивший 10 классов к тридцати годам. Отчётливое желание всё разжевать, всё додумать за читателя. Героика будней, особенно популярная в советском кинематографе 50-60-х, за которой на деле скрывались неразбериха и расхлябанность.

Но я не о том. Слабых романов и сейчас залейся, а «После дождика в четверг», окажись написан сейчас, не затерялся бы, потому что сделан квалифицированным профессионалом. Беда в другом: людей, о которых писал Орлов, в нынешней литературе ещё найти надобно. Ведь кто персонажи романа? Строители, прорабы, бригадиры, вальщики, сцепщики, трактористы. Настоящие мужики. Рабочий класс. Тот самый класс, который выморили из литературы современные топ-клавишники, променяв на столичных интеллигентов, бандюков, офисных менеджеров и рублёвских миллионерш. И никому трудящийся человек не нужен. Соответственно, и литература о нём. Потом всякий желающий несколько лет назад мог наблюдать закономерный итог: хороший критик Михаил Эдельштейн совсем уж было собрался прочитать роман букеровского финалиста Солнцева, да Лиза Новикова ему напела, что роман тот повествует о жизни саянских гидростроителей, и хороший критик трусливо поджал хвост. Центоны Шишкина ему, видать, милее. А потом Эдельштейн где-нибудь обязательно задастся вопросом, отчего народ (произносится с интонациями Рошфора из известного фильма) не читает «качественную» современную прозу. Да потому и не читает, что не для него, народа, она пишется. И не про него.

В детстве, будучи ярым хоккейным болельщиком, прочитал однажды такую историю про знаменитого нападающего Владимира Петрова (это тот, который Михайлов-Петров-Харламов, ну, вы помните, конечно). Дело происходило в рядовом матче чемпионата Союза, кажется, с «Крыльями Советов». Центрфорвард Петров с шайбой в центральном круге, а так как проходила смена состава и надо было потянуть время, он эту шайбу от души швырнул в сторону ворот противника. И — гол! Далее рассказчик не без сарказма повествовал о том, как Петров оставшееся время матча всё бросал и бросал по воротам с центра площадки, надеясь повторить успех.

Естественно, не повторил.

Вот и Евгений Лукин, играя за сборную Баклужина, даже не один — два раза забросил шайбу с центра поля (Алая аура протопарторга и Чушь собачья). А потом пошли бесконечные портреты кудесника, и шайбы полетели в штангу, перекладину, выше, левее, за оградительную сетку. Взять хотя бы указанную повесть. Забавная. Остроумная. С эффектной концовкой. И при том вещь совершенно неотличимая от десятков предыдущих портретов. Снова высмеянные штампы, снова немногословие и многозначительность главного героя, о которые, как апстену, стукается словоохотливый спутник, снова что-то высокое и сурьёзное, предварительно хмыкнув, уронили на пол. И так сто раз. Или двести. Пока для штрихов на портрете места не останется.

Ночь. Зима. Метель. Канун крупного наступления. Генерал контролирует выгрузку своих танков. И такие думы думает:

» — Я говорю, грозен наш народ, ...красив и грозен, когда война становится у него единственным делом жизни. Лестно принадлежать к такой семье...

Он собирался прибавить также, что хорошо, если родина обопрётся о твоё плечо и оно не сломится от исполинской тяжести доверья, что впервые у России на мир и на тебя открылись удивлённые очи, что народы надо изучать не на фестивалях пляски, а в часы военных испытаний, когда история вглядывается в лицо нации, вымеряя её пригодность для своих высоких целей... Но офицер буркнул что-то невпопад с непривычки к отвлечённым суждениям» и сбил генерала с мысли. Точнее — направил мысли в нужное русло. А то Эренбург трубку от зависти изгрыз бы, читая такие перлы, не им написанные.

Неужели писатель не почувствовал, насколько ни к месту такие публицистические красивости? И ведь повесть хорошая, и написана — едва ли не каждый нынешний толстожурнальный классик удавиться от зависти должен. Но натыкаешься с разбегу на один такой эпизод, на второй, и всё очарование пропадает. О войне я лучше буду читать Василя Быкова, или раннего Бондарева, да хоть совершенно забытого Анатолия Злобина с «Самым далёким берегом». Но не Леонова.

Год примерно 1950-й. Будущий классик белорусской литературы, обучаясь в украинском университете, пишет роман на русском языке. Роман на первый взгляд сугубо исторический, показывает страну, находящуюся под игом оккупантов, народные волнения, интеллигенцию, частью ассимилировавшуюся, частью патриотически настроенную, но не всегда готовую ассоциировать себя с лапотным народом. Вполне узнаваемые реалии накануне польского восстания 1863-1864 годов. Но в романе существенное отличие: захватчики носят немецкие имена. Понятно, почему Короткевич отступил от исторической правды — стоит только взглянуть на время написания романа. Однако отступив раз, пришлось это делать ещё и ещё. Поэтому имя у страны появилось иное, географические названия были чуть изменены и описываемые события приобрели иной акцент, а исторический роман едва не превратился в роман квазиисторический, т.е. фэнтезийный. Будь в белорусской литературе хоть какие-то серьёзные традиции не_реалистической литературы, наверное, в соответствующем духе «Предыстория» была бы дописана. Но традиций не было (и не будет ещё долго), а создавать их самостоятельно 20-летний автор не взялся. Да и вряд ли это входило в его планы, если судить по финальной главе, где уже ничего не шифровалось.

В общем, текст дописан не был. Основные мотивы «Предыстории» позднее были использованы в «Колосьях под серпом твоим», так что наша литература в общем ничего не потеряла. Жаль только, что не состоялась местная фэнтези. За несколько лет до Толкиена.

Вторая заповедь теоретика детективного жанра Роналда Нокса гласит: в детективном романе не должно быть никаких потусторонних явлений. Наверное, были удачные примеры, опровергающие этот постулат, но Синякин, как мне кажется, именно на мистике и прокололся. Там, где у него менты и следователи прокуратуры, свидетели и обвиняемые, учёные и новейшие научные разработки, получился хороший детектив в духе Третьего глаза Шивы или Лекарства против страха. Но как только следственная лодка заплыла в мистические воды и вместо слов простых и понятных зазвучали слова совсем иные, с детективом вяжущиеся плохо (чаша Грааля, кровь христова, манна небесная, пророк, спаситель), всё расползлось и затрещало по швам. Как совершенно справедливо замечено, «было бы лучше остановиться на раскрытии преступления доблестной милицией и не лезть в христианские дебри давно минувших лет. Второго «Кода да Винчи» из повести все равно бы не получилось». Тем более что и первый не больно надобен.

Удивило нежелание автора говорить от своего имени. Кто только за него не отдувается — сами герои очерков, герои их произведений, посторонние мемуаристы, но только не Прашкевич. Возможно, такой способ подачи материала пригоден, когда речь идёт о Гоголе, Одоевском или Булгакове, но когда пошли статьи о современниках, можно было взять слово и самому. Хотя, наверное, есть какой-то шик в том, когда слова о бескрылости и малой одарённости, скажем так, Немцова говорит сам Немцов. И эти обильные цитаты; ладно, когда из малоизвестных книг — можно представление получить о забытых писателях вроде Розенфельда или С. Беляева, но когда из Стругацких или Михайлова... Этакий огромный центон получился.

Независимая патриотическая организация отправляет добровольцев из нашего времени в 1919-й год, в белую армию, в надежде переломит ход войны и предотвратить установление власти большевиков. У главного героя дела не заладились с самого начала: вместо того, чтобы оказаться в высоких штабах, в бой он пошёл простым солдатом. Наверное, у кого-то из его коллег дела сложились удачнее, потому что Деникин таки взял Тулу, т.е. совершил то, чего в нашей реальности не произошло. Однако затем история взяла своё и, пусть с некоторым опозданием, белые оказались выдавлены в Крым, а решающее сражение произошло день в день — неповоротливый исторический механизм всё сделал так, как и должно быть. Главный герой до последнего оставался с боевыми товарищами, этими рыцарями белого дела, и ушёл тогда, когда ничего нельзя было исправить.

В нашей реальности его полуторагодичная эпопея заняла три дня. И вот сидит он на лавке усталый до невозможности, ожидает любимую женщину и понимает, что никуда не деться от объяснений, отчего за столь ничтожный (для неё) срок он превратился из цветущего мужчины в 28-летнего измученного старика.

Повесть достойная, однако мельчит её чётко заданная идеологическая установка. Белые — хорошие, красные — плохие. Расстрелянные и казнённые красными — показаны, о репрессиях, совершаемых белыми, говорится с пониманием. Не дело примитивизировать страшную и совсем не однозначную войну

Довольно милая, хотя и анемичная повесть. Этакий сто двадцатый вариант «Кентервильского привидения», пересказ пересказа пересказа, когда первоисточник теряется в тумане, да и нащупав, засомневаешься — он ли? В общем, заброшенный и ветшающий замок, его хозяин, граф, то ли человек, то ли видение. И вторгшаяся в эту надмирную жизнь современность, сперва в лице наглого молодого субъекта, едва не лишившего хозяина жилплощади, а потом принявшая облик деловой и независимой девицы, юной охотницы за вампирами. Только вот граф, каким странным не был, не вампир. И это хорошо. Потому что дальше будет любовь.

Автором описывается быт небольшого провинциального городка накануне первой мировой войны, и в первую очередь следует отметить тонкую, ненавязчивую стилизацию. Причём не только язык, но и характеры, поведение героев вполне соответствуют той искривлённо-болезненной эпохе. Что до сюжета... Туману напущено столько, что хватило бы укутать Альбион, а не только небольшой провинциальный город. К тому же герой слишком часто пребывает на грани адекватности и не всегда понятно, что происходит в действительности, а что ему мнится в кошмарном мороке. Впрочем, для особо непонятливых вроде меня автор аннотации всё подробно рассказал.

Когда в номере убитого кандидата наук и доцента обнаруживают новый финский костюм, югославские рубашки, австрийские туфли и гонконгский платок, можно не сомневаться, что доцент — жулик. А ещё, а ещё там магнитофон «Сони» и электробритва «Ремингтон», вот. Довершает картину имя-отчество убитого: Эдгар Евгеньевич. Тут и корове понятно: жулик, жулик, жулик, а ещё растлитель малолетних, и, может, вовсе даже не доцент.

Когда выясняется, что убийца — бывший пограничник, а нынче лесник, что пишет стихи любимой девушке и читает дома «Зоогеографию Дальнего Востока», можно не сомневаться, что не убийца он, и ошибка рано или поздно обнаружится. И зовут его правильно — Нил Мокиевич. Естественно, бывший пограничник и поэт Нил Мокиевич не может быть отрицательным героем.

Смущает немного следователь Ольга Арчиловна. Ну да ничего. Всё-таки Арчил — не Арчи, так что, надеюсь, она справится.

Прочитав жзл-овскую биографию Гайдая, впервые подумал, что Гайдай — это Стругацкие в кино. Все трое работали в жанре, априори признававшимся «низким», создали там немало шедевров, современниками по-настоящему не были признаны и липкое определение «гений» с осторожностью примеряется к ним лишь после смерти.

Биографию Гайдая, кстати, тоже написал восторженный и некритично (хотя бы минимально) настроенный а-ля Скаландис.

Про собственно книгу говорить не стану — слава богу, найдётся кому и поругать, и похвалить. Я о своём, о девичьем, о наболевшем. Никогда не было оснований считать, что знаю (помню) больше всех. Но вот поди ж ты, помню без википедии, что Хрущёв никогда не был генсеком, а Андропов умер не в 1982-м, а в 1984-м. И что московский фестиваль молодёжи был не в 1961-м, а в 1957-м. А что 1975+25=2000, и калькулятора достаточно, тем не менее автор (или редактор/издатель/корректор, уж не знаю кто) уверен, что 1990. Ещё мне кажется, что Сталин не мог подписывать удостоверение (?) к ордену — для этого были всесоюзный староста и его заменители. Или вот: Рыжков не был предшественником Ельцина в Свердловском обкоме, а Штроугал — премьером ЧССР во время Пражской весны. И Берлинский кризис 1958-го, расположенный аккурат между двумя более известными, вызывает сомнение.

Неужели нельзя было всей этой мелкой, но всё равно обидной фигни избежать?

Ведь как красиво всё начиналось! Молодой тренер, только и работавший с юношескими командами, возглавляет олимпийскую сборную и вот вам — олимпийское золото, которого от футбола уже и не ждали. Старший коллега что-то злобное цедит про победу над парикмахерами. Свидетель, так и запишем: парикмахеры Ромарио, Бебето, Клинсманн, Хёсслер, Таккони. Потом старший коллега проваливается на чемпионате мира, и на смену ему как раз и приходит Анатолий Бышовец. Кто помнит, тот помнит: отборочная группа, в которой Италия, третий призёр недавнего ЧМ, в нашей сборной смена поколений, совпавшая с массовым отъездом игроков за границу. И эту Италию при всех неурядицах надо обыгрывать. Не обыграли, но обошли. А потом был матч с Шотландией на ч-те Европы-92, который сломал карьеру едва ли не всем футболистам сборной Бышовца, да и ему самому. Игроки транзитом через «Интер», «Дженоа» и «Сампдорию» оседали во второсортных клубах, тренер вместо «Бенфики» менял Кипр на Южную Корею. Ну а потом и вовсе шесть поражений подряд со сборной в 1998-м. И с тех тянулись перед героем сеульской олимпиады глухие («Томь») и кривые («Локомотив») окольные тропы. В главе, заключающей мемуары, Бышовец видел себя тренером клуба российской премьер-лиги, но те обошлись без него.

Вот повспоминал, слезу об ушедшей молодости обронил. Потом книжку прочитал. Несколько расстроился. Огорчило агрессивное предисловие редактора. Огорчил мемуарист, во всех неудачах винящий начальство, обстоятельства (не игроков, к его чести) и лишь в последнюю очередь, изредка и сквозь зубы — себя. Огорчила попытка предстать ангелом в белых одеждах на фоне заляпанных в дерьмо пигмеев, возюкающихся в российском чемпионате. Огорчили ляпы то ли редакторские, то ли литзаписчика; часто из-за двусмысленных согласований и корявых оборотов не совсем понятно, что хочет сказать мемуарист. Заметна высокая самооценка, желание, раз уж не так много пришлось на долю спортивных успехов, педалировать свою начитанность и культурность. Дело, конечно, замечательное, и Бориса Аркадьева до сих пор вспоминают как интеллигентнейшего, культурнейшего человека. Но Борис Аркадьев выиграл шесть чемпионатов Союза.

И ещё. В 1992 году, уже после поражения от шотландцев на ЧЕ, Бышовец ждал приглашения от «Бенфики». А его всё не было и не было. Отчаявшись ждать, подписал контракт с кипрским АЕЛом. И тут через два дня зовёт «Бенфика»... Как не вспомнить известный афоризм Марка Твена про счастье, которое стучится в твою дверь, а ты в это время сидишь в ближайшем кабачке.

Саяны. Строительство железной дороги. Молодые парни, осваивающие тайгу. Взросление. Открытие жизни. Первая любовь. Юношеский максимализм. Осознание, что жизнь сложнее любых схем и хорошие в общем люди в иных обстоятельствах оказываются плохими. В 19 лет это тяжёлое открытие, и переживается соответственно.

Примерно так. Всё мило, солнечно, живо. Весело, хотя книга совсем не весёлая.

1963-й год. Автору 27 лет, он, журналист, пишет первый свой роман. И место тому роману всё в тех же 60-х, а вовсе не в серии классиков и современников. До «Альтиста Данилова» ещё 17 лет.

Купил как-то у букиниста детективный сборник известного в прошлом белорусского журналиста Владимира Гойтана «Призраки приходят ночью». Сборник слабенький, но был там документальный очерк «Банда Мезина»; из-за него книжка, собственно, и покупалась. Как, вы не знаете, кто такой Саша Мезин? А ведь всего тридцать лет назад его имя гремело по всему Союзу. Сержант милиции, сколотивший преступную группировку, совершивший несколько громких ограблений, в т.ч. и инкассаторской машины (улов — 124 тыс. рублей, ещё тех, советских), потом побег из знаменитой минской «американки», откуда никто (или почти никто) не убегал. Для тех времён это было и жутко, и непривычно, но особый смак придавал тот факт, что главный герой действовал не в Чикаго под руку с Аль Капоне, а в белорусской глубинке, домотканом, деревянном Жлобине, и был сам себе Капоне.

Теперь не всякий поисковик помнит этого Мезина. Глория мунди прошла. Да и времена вскоре наступили иные. На фоне тех, кто пришёл всего пару лет спустя, два убийства и несколько ограблений покажутся детской игрой в гестапо.