*) Управление промышленно-строительными работами общественного назначения (Works Progress Administration, WPA) — независимое федеральное агентство, занимающееся возведением общественных зданий, прокладкой автодорог, строительством стадионов, дамб, аэродромов и т. п.

**) Американизм: капитан I ранга, по числу полосок на погонах

За несколько последующих лет я иногда наблюдал это явление, чаще всего взбирающееся на крутой склон из старого города по Фолсомскому шоссе (если подумать, это странно — я никогда не видел, чтобы он спускался). В этих случаях он всегда нёс пакет из обёрточной бумаги (то были допластиковые времена) с неизменно высовывающимся оттуда горлышком бутылки. Когда наши взгляды встречались, казалось, он пытался криво улыбнуться, но дело доходило лишь до искривления правой стороны рта и еле заметного поднимания и подёргивания усов — он знал!

В 1946 война закончилась и моего папу перевели в Пресидио, в Сан-Франциско, но, поскорее оставив эту чудесную горную деревушку, мы купили маленький дом (второй слева) в небольшой застройке, которая удлиняла Главную улицу в левую сторону от того места, где она заканчивалась прежде, на расстояние небольшой пробежки, сразу же за домом Этель Хейпл. Там, где Главная улица пересекалась с дорогой в старый город, ради духовного возрождения построили новую шумную церковь Назарянина , которая много недель подряд допоздна не давала заснуть всему району. В конце концов они успокоились и стали почти такими же почтенными, как мы, методисты, обитающие в старейшей городской церкви. Этель навсегда осталась приверженцем той церкви, а её молодёжное движение учиняло то, что в то время было единственными инсценированными постановками в городе — кроме фарсов и выездных представлений, проходящих в старом оперном театре, ныне ставшим трёхполосным боулинг-клубом. Там выступали Лола Монтес и Джон Филип Суза. Как жаль, что я так и не увидел их! В этом старом здании ещё оставались места в ложе и бархатные драпировки, когда я ходил вместе с папой на турниры по боулингу. В пять лет я взялся за скрипку и скоро понял, что «Орки» из 7 и 8 классов терпеть не могли подобных телячьих нежностей. Тем не менее, я выдержал и гордился тем, что стал лучшим учеником, хотя самая красивая девочка в классе (папа которой преподавал в школе!) частенько меня немного поколачивала. В конце концов я закончил 8 класс (избегнув превращения в Орка) церемонией, проведённой в том самом амфитеатре. Возможно, это было последнее такое мероприятие, проведённое там. Нашим оратором был офицер из Армии спасения — «O quae mutatio rerum»*.

*) Первая строка студенческой песни первой половины XIX века. Примерно переводится, как: «О, какая перемена во всём!»

С того времени, как я подружился с Этель Хейпл (она научила меня играть в канасту во время той «мании») и начал заниматься вокальными уроками у великого оратора Франка Пурселля*, некоторые люди предложили мне большее, чем просто растратить свою жизнь на безделье. Много лет я постоянно читал, и в начале 1953 года, в десятом классе, мой учитель мировой литературы, мистер Чейни, предложил мне уйти из средней школы и поступить на программу для одарённых детей в Чикагском университете. Дома эта идея продержалась несколько секунд, но на первом и втором курсах английского языка мне открылся мир действительно прекрасной литературы. Там, где я читал обширно, я начал читать увлечённо — прибавим к этому ещё и прекрасного учителя латыни, и у меня появились основания считать себя довольно способным. При обсуждении некоторых из прочитанных вещей с Этель, она спросила, не известен ли мне Кларк Эштон Смит, и одолжила мне несколько его книг. Вскоре я обнаружил, что она прекрасно его знала (она всегда называла его Кларком и никогда Эштоном или Кларком Эштоном). Этель вышла на пенсию из журнального бизнеса — в известном смысле отчасти заняв место матери Кларка после её кончины. Кларк часто заглядывал к ней за эти годы, предположительно в гости, но, зачастую, не ожидая просьбы, выполняя для Этель небольшой ремонт или работу по двору.

*) Французский композитор и аранжировщик, создатель и руководитель эстрадно-симфонического оркестра

Я получил водительские права в 1953 и, на «Форде» модели A 1938 года выпуска, с колёсами от V8 и крышей из стального листа (папе надоело каждый год смолить крышу машины), с Этель в качестве штурмана, мы направились в горы, в гости к Кларку — моё первое формальное знакомство. Этель сбилась с пути, но мы всё же добрались туда, где увидели те самые дерево, скалу и дом; поэтому, на первой передаче этой дряхлой машины (вполне сравнимой с автоматической первой передачей на джипе) я двинулся по ровному полю, огибая большие скалы, пересёк холмы и остановился, когда из хижины появился Кларк, бесспорно удивлённый этим шумом, вторгшимся в его одиночество.

Мой первый визит к нему был расплывчатым, но я помню, что мне у него очень понравилось — возможно, потому что он был весьма любезен и обходителен с Этель. Она многое рассказала мне о Кларке, включая то, что он самостоятельно получил образование, прочитав всю библиотеку Карнеги, и как он продавал рассказы, но вёл крайне бедное существование — рубил лес, собирал фрукты и тому подобное. Я смог сказать ему, как наслаждался прочитанными историями, особенно «Цитрой» и «Genius Loci», а, кроме того, считаю его стихотворения необычайно волнующими и прекрасными. Мы стали добрыми друзьями.

За все годы, что я учился в средней школе, у меня было несколько возможностей посетить Кларка и Кэрол (он только что женился), хотя они ограничивались нечастыми визитами в его обернское владение из Пасифик-Гроува, чтобы проверить, всё ли в порядке с домом, сделать противопожарную полосу и так далее.

Когда я начал посещать Сьерра-Колледж (находившийся тогда рядом со средней школой), то смог наносить визиты чаще. Какие были времена! «в кувшине вина и сунув хлеб в карман...»* — марочного бургундского из Лумиса**, шестьдесят девять центов за галлон. Частенько мы посещали удивительное старинное заведение Мэрилин Новак в Ньюкасле. Она владела антикварной/комиссионной лавкой в старом городе Оберна, и была давней подругой и тонким, остроумным, начитанным собеседником. Это место хорошо подходило для того, чтобы немного побеседовать о творческом брожении, которое так или иначе циркулировало в 30-х и 40-х вокруг маленьких местечек, вроде Оберна. В известном Кларку старом «Счастливом часе» был «граф» Эмилион Алоизиус Вальтер Гебенштрайт, который действительно был австрийским графом, бежавшим из Европы во время Первой мировой войны со своей женой, Инез Мари Костер, известной оперной певицей сопрано, и открывшим три шахты на своём 40-акровом участке, несколькими милями дальше участка Кларка, неподалёку от Змеиной отмели и мест, где Кларк собирал материал для своих резных фигурок. Когда я познакомился с Эмилионом, у него имелись три небольших шале, выстроенных в незаметной лощине за шахтами. Водные резервуары этих зданий снабжались водой из 800-футового тоннеля. Эмилион был, во всех значениях этого слова, квинтэссенцией европейского величия: высокий, безукоризненный, с огромной копной седых волос, мундштук, охотничий френч с кожаными налокотниками, галантный знаток, бонвиван, денди — и замечательный, добрый друг. У Эмилиона Кларк перенял использование сигаретного мундштука при курении «Данхилла» с фильтром; но не просто старого мундштука: граф пользовался изящным мундштуком с эжектором! Первый мундштук Кларку подарил Эмилион. Он продемонстрировал ему фильтр после трёх сигарет, и Кларку не потребовалось другого довода, чтобы решить больше не засорять свои лёгкие этой липкой дрянью.

*) Строчка из рубаи Омара Хайяма:

О, если б, захватив с собой стихов диван

Да в кувшине вина и сунув хлеб в карман,

Мне провести с тобой денек среди развалин, —

Мне позавидовать бы мог любой султан.

(Перевод Г. Плисецкого).

**) Город в США, Калифорния, округ Пласер.

Мы с Кларком и Кэрол дважды посещали графа за те годы, что я его знал. В этих случаях Эмилион и Кларк вспоминали Инез и её вокальные упражнения в этом доме. Я уже несколько лет учился вокалу, пел под оперную музыку и бывал приглашён для участия в некоторых известных пьесах. Эмилион постоянно убеждал Кларка снова взяться за перо, всегда был галантен с Кэрол и свободно наливал всем майское вино* («Хавмейер» в каменных кувшинах — изумительно!). Прежде мы устраивали в хижине вечерние поэтические чтения. Я заработал небольшую репутацию восточника, как актёр и исполнитель, а Кларк особенно наслаждался «Ламентациями» Дилана Томаса (Когда ветреным я был пацаном и в церковном стаде чёрной овцой... и рождались в канавах от меня черт-те кто у каких-то бессчётных неведомых баб! И т. д.**) и упивался великолепной искусностью Г. М. Хопкинса в работах, подобных «Пустельге». Как-то вечером мы проспорили несколько часов о том, как классифицировать стихи Хопкинса***, которые на первый взгляд выглядят как нечто, похожее на ономатопею (как кляча пришпоренная мчится стрелой, и т. д. ) — но, очевидно, что это не могла быть она и на ум не приходило никакого соответствующего термина с греческими корнями, поэтому мы решили, раз уж Хопкинс оказался единственным поэтом, который смог такое осуществить, то лучше не пытаться определить этот метод, а просто им наслаждаться.

*) Майский крюшон (также «майское вино» или «майский напиток») — немецкий алкогольный напиток из сухого белого вина и полусухого зекта с типичным интенсивным ароматом душистого подмаренника.

**) Перевод Василия Бетаки.

***) Джерард Мэнли Хопкинс — английский поэт и католический священник.

Во времена Депрессии ещё одним человеком, добравшимся до Оберна и пересёкшимся с Кларком Эштоном, был лауреат Пулитцеровской премии, композитор Эрнст Бэйкон. Эрнст стал моим близким другом и приятелем по прогулкам, когда я был студентом в Сиракузском университете, севернее Нью-Йорка. Подумать только! Во время Депрессии, при содействии WPA, Эрнст получил работу по созданию оркестра в Сан-Франциско, чтобы сохранить хоть какое-то артистическое присутствие. Марион Салли, дочь Женевьевы, была (как её описал Эрнст) «чертовски хорошим скрипачом». Эрнст славился тем, что разбирался в красивых и талантливых женщинах, и Женевьева Салли и круг её друзей много раз приглашали Эрнста на свои приёмы. Кларк часто бывал в жилище Салли на лесной вырубке или там, где он считал, что нужно помочь, поэтому естественно, что они с Эрнстом повстречались. Тогда в Оберне был маленький оркестрик, камерный ансамбль и давняя театральная традиция. Хотя, по моему мнению, возможно Кларк никогда не слушал симфоний или опер в большом зале и в большом городе, он глубоко ценил проникновенную способность прекрасной музыки возвышать дух, слушая выступления местных жителей, многие из которых были выдающимися талантами. Эрнст Бэкон был рьяным туристом и любил Пики Сьерры. Его окружение в 1930-х включало Энсела Адамса* (лучшего друга) и Питера Хёрда**, и они оба навещали его в Оберне, само собой, посещая каньоны, реки и местные питейные заведения. Однажды Эрнст взял в Йосемитский парк своего хорошего друга Карла Сэндберга***. Их намеченный маршрут включал посещение Оберна и его литературных светочей, но, увы, вмешался случай и визит не состоялся. Кларк и Карл! Быть бы при этом хоть мухой на стене!

Хелен Холдредж, автор тогда печально известной книги «Матушка Плизант****», владела летним «домиком» (это строение было огромным но выглядело грубовато) сразу за Фолсомом и, не зная её телефонного номера, не внесённого в справочник, мы с Кларком и Кэрол однажды поехали повидаться с ней; к сожалению, её не было дома. Я никогда не расспрашивал, как он с ней познакомился и мне до сих пор жаль, что я не довёл дело до конца и не попытался встретиться с этой весьма интересной леди. Возможно, Кларк повстречался с ней ещё в юности, на вечеринке в Кармеле с литературным бомондом из Сан-Франциско. Те, кто любит раскапывать интересные сведения, могут получить удовольствие, исследуя этот вопрос.

*) Американский фотограф, наиболее известный своими чёрно-белыми снимками американского Запада.

**) Американский художник, чьи работы были связаны с людьми и пейзажами Сан-Патрисио, в Нью-Мексико, где он жил с 1930-х годов.

***) Американский поэт, историк, романист и фольклорист, лауреат Пулитцеровской премии.

****) Мэри Эллен Плизант, негритянка, родившаяся в рабстве, ставшая предпринимателем-миллионером, влиятельной аболиционисткой, а также существенной участницей Подземной Железной дороги.

Осенью того года, когда Кларк скончался, я искал жилище на то время, пока учился на аспирантуре в Беркли и через личные контакты встретился с Бертой Дэймон*, автором «Бабуля сказала, это разврат» и «Смысл Хамас». Берта тогда была приблизительно лет на двадцать старше Кларка и хорошо помнила его с тех пор, как он впервые внезапно появился на литературной сцене. Она любила и зачитывалась его поэзией, но фантастические истории были не в её вкусе. Первая их встреча произошла в общелитературных кругах, связанных с Кармелем в Сан-Франциско. Я не знаю, читал ли Кларк её книги, но это вполне возможно, поскольку он брал за правило читать калифорнийских авторов. Первая книга Берты вышла в 1938 году, и я уверен, что Кларк помнил её ещё с прежних времён.

*) Берта Кларк Поуп Дэймон — американская юмористка, писательница, преподавательница и редактор. Она написала популярные юмористические воспоминания «Бабуля сказала, это разврат».

Я упоминаю этих довольно известных людей, дабы показать, что, невзирая на уединение в предгорьях и то, что он не появлялся в среде живого литературного сообщества (а оно на самом деле очень изменилось со времени возвышенной викторианской эпохи, на сочинениях которой взросли ранние творения Кларка), о нём всё-таки помнили, знали, а иногда и разыскивали те, кто его ценил.

Осенью моего последнего года обучения в Сиракузском университете, Нью-Йоркская публичная библиотека приобрела по дешёвке переписку Кларка с Джорджем Стерлингом (насколько я помню, за 800 долларов, хотя, может быть, это неточно). Меня попросили передать эти документы, что я добросовестно и сделал. Меня неприятно поразило высокомерное поведение куратора, который взял их и положил в коробку под кафедрой. Естественно, тогда я был двадцатилетним пареньком, совершенно восхищённым Кларком Эштоном Смитом и мне вежливо сообщили, что их интересует Стерлинг, но, разумеется, замечательно иметь переписку с обеих сторон, большое спасибо, а теперь беги поиграй, мальчуган. Некоторое время я мучился этим, потому что для меня Эштон был в десять раз поэтичнее Стерлинга. По видимости, всё это описало полный круг и Кларк, где бы он ни был, должен тихонько хихикать, видя, как его труды наконец-то ценят и дорожат ими.

Настоящая трагедия случилась в Оберне после продажи участка Смита в Скай-Ридж застройщику Грили Херрингтону. Он заплатил за 40 акров 800 долларов. Я повёз Кларка и Кэрол на моём «Форде» модели A, Кларк, как обычно, на заднем сиденье, окаменевший от едва сдерживаемого ужаса. Мы заехали за покупками в несколько мест, затем припарковались на холме у обернской почты, напротив «Оберн Отель». Когда мы выходили, Кларк оставил деньги в куртке. Его бумажник исчез. Кэрол всегда называла это «загашником», потому что его всегда неохотно открывали. Но всё-таки он действительно пропал вместе с деньгами от продажи участка. Мы поискали вокруг машины, возвращались той же дорогой ко всем местам, где побывали, поскольку я понимал, что такая сумма редко попадала в руки Кларку и Кэрол, и её пропажа — действительно трагическая потеря. Но Кларк, хотя явно терзающийся, сказал, что его маленькое состояние, должно быть, теперь в руках современного Аладдина на другом конце света.

Большинство наших автомобильных приключений оказалось намного лучше. Как-то раз, делая покупки в магазине «Джей Си-Пенни*», после того, что и так было для Кларка мучительной поездкой (я не могу представить его в эту гаджетизированную эпоху, когда мы живём), он столкнулся с необходимостью спуститься по эскалатору. Кэрол пошла первой, а я замыкающим. Когда мы приблизились к спускающимся ступеням, Кларк совершил прыжок, достойный олимпиады, и длинные ноги забросили его на добрую дюжину футов безопасного расстояния от этого злокозненного устройства, которое выглядело так, будто пожирало эти ступени. Мы вернулись к машине другой дорогой.

*) J. C. Penney Company — одно из крупнейших американских предприятий розничной торговли, сеть универмагов и производитель одежды и обуви под различными торговыми марками.

Тот же самый день стал гораздо лучше после пикника с ржаным хлебом, сыром и бургундским, на пляже у холма за домом на Пасифик-Гроув, где Кларк обрёл тот слабый румянец, что следует за добрым общением, добрым вином, доброй едой и продолжительной беседой. Вечером, вернувшись домой, мы сыграли в игру, которой частенько забавлялись (хотя теперь мои навыки увяли от заброшенности), когда один приводит строчку или две из любого стихотворения, а другой, следом за ним, должен вспомнить следующую строчку и так по кругу, пока не закончат. Кларк был единственным, кто никогда не сбивался. Самое яркое моё воспоминание об этой игре — это один вечер, когда мы взялись за известное стихотворение и Кларк восполнил недостающие строчки, а я не мог вспомнить имя автора. Кларк быстро пробормотал: «Чарльз Лэмб». Я никогда не встречал такой потрясающей памяти, поскольку знал, что Кларк не читал Чарльза Лэмба с тех пор, как мальчиком добрался до секции «Л» в библиотеке Карнеги более пятидесяти лет назад. Следующим вечером, после выходного дня, мы читали пьесу Кларка «Мертвец наставит вам рога». Я заранее напечатал (архаичная практика использования странной машины, известной, как предок той штуки, что находится передо мной) эту драму, сделав две копии (бога ради, что это такое?). Оба мы исполняли соответствующие части и потрясающе провели время, сумев управиться с остатком бургундского.

Во время моего последнего визита в Пасифик-Гроув, в июле 1961 года, Кларк как-то появился из земляного подвала со стопкой заплесневелых рукописей, которые передал мне из рук в руки, когда я стоял у двери. Он держал эту стопку обеими руками и, со своеобразной церемонностью, вручил её мне. В прошлом Кларк дал мне несколько копий неопубликованных стихов и подписал их для меня; мой экземпляр «Ступающего по звёздам», подписанный его юным почерком в 1912 и с ещё одной дарственной надписью: «Биллу Фармеру, сей хлипко переплетённый фолиант минувших дней, от Кларка Эштона Смита — 14 сентября 1958 года», с оригинальной суперобложкой, остаётся одной из самых дорогих для меня вещей, полученной сразу перед тем, как я отбыл в Нью-Йорк, на мой первый год в Сиракузах. Но стопка его рукописных документов прибыла другим путём — возможно, Кларк ощущал, что его время на исходе.

О сгоревшей хижине написано в другом месте, и я слыхал, как Кэрол говорила о переезде в Перу. Теперь, по прошествии времени, я полагаю, что для Кларка это был роковой удар. Горю, столь явному в его глазах, никогда не позволялось умалить его любезность. Мы провели день, просто размышляя — почему? Мэрилин Новак (она утратила своего Никки) приготовила обед на всех нас, и мы сидели снаружи с винными коктейлями, и просто говорили и говорили, пока не стемнело. Кэрол и Эштон остались той ночью у Мэрилин.

В июле 1961 года Кларк ездил в Оберн последний раз. Некоторое время мы провели вместе, хотя Кларк не возвращался в поместье, поскольку смотреть на это ему было невыносимо. Словно всю его жизнь разровняли бульдозеры. Возвращаться на ту сторону ущелья, где в его юности никакие городские фонари не портили глубокие небеса, где вольно скользил его юный разум, и увидеть, как это распланируют и делят на части, стало бы слишком большим испытанием. Кэрол думала, что он захочет пойти туда и не совсем понимала, почему нет и, само по себе, это являлось мерой того, насколько в действительности они всё ещё были выбиты из колеи этим вандализмом.

Меня часто спрашивают в последнее время: «Каким человеком был Кларк Эштон Смит? Может, обычным парнем; может, он увлекался оккультизмом или стал буддистом, или он был нигилистом?» Никто по-настоящему не может проникнуть в ум другого человека так глубоко, но я могу рассказать о человеке, которого знал: если «обычный парень» означает увлекающийся спортом, накачивающийся пивом, отпускающий грязные шуточки — нет. Хотя у него было своеобразное чувство юмора, как легко можно обнаружить из его писем и он любил пикантные, но остроумные истории. Он презирал сарказм и насмешку, как источник юмора, но упивался иронией и сатирой. Что до связи с оккультизмом — Кларк знал их тарабарщину и читал их книги — но, если спросить, что он думал об Антоне Лавее, ответ обычно бывал кратким: «Пустышка!» Кларк не был оккультистом, но испытывал весьма значительное уважение к настоящему злу; он признал его существование как осязаемую реальность, а не просто как точку зрения на случайные события. Он читал писания Будды и уважал их, поскольку любой созерцательный ум должен согласиться, что западное понятие искупительной жертвы было более гуманным на практике, чем просто всю жизнь глубоко сочувствовать патетическим жертвам. Вполне очевидно в самых ранних работах Кларка, например, в этой книге, что он рано впитал викторианское понимание христианской морали, приличий и неприкосновенности человека. Но неспособность большинства «христиан» даже приблизиться к нормам, которые они проповедовали, отвратила Кларка от господствующего в его окружении протестантства. Как-то он заметил, что Этель Хейпл ближе всего соответствует его идее о том, как христианин должен относиться к миру. Она не трубила на весь свет о себе, когда занималась благотворительностью, она просто делала это — заботилась о его матери, подсовывая ей немного домашней пищи или лекарств.

Все люди высокого уровня интеллекта проходят в юности через период, когда энтузиазм возносит их в странные и экзотические умозрительные сферы. Однако, поскольку меня часто об этом спрашивают, я на минуту отвлекусь поразмышлять, какова могла быть личная философия Кларка, когда я знал его в самом начале шестидесятых прошлого века. Одним вечером я заметил, что некоторые из его «инфернальных» сил, видимо, просто являлись вещью в себе, а не чем-то хорошим, что потом развратилось. Опасное растение или существо («Ткач в склепе») едва ли можно обвинить в том, что оно является самим собой. Но, невзирая на это, у кларковых зловещих существ, по-видимому, была сознательная антипатия к человеку. Это приводит нас к обсуждению дуализма. Только в прошлом году я провёл в университете несколько углублённых занятий по зороастризму и упоминал, как пример прямолинейной дуалистической системы Ахура Мазду, бога света (его первая «эманация» — Митра — родившийся 25-го декабря), и Аримана, бога тьмы и его прямого противника. Другими словами, в этой философии зло существует как вещь в себе и не определяется с точки зрения падшей божественности. В отличие от этого, например, в христианстве, Сатана, как враждебная сущность, является антиподом не бога, а Гавриила, по сути являясь его подобием в мифическом архетипе. Кларк был хорошо знаком с этой ближневосточной религией, на много веков предшествовавшей христианству и исламу. Его точка зрения по собственному опыту была такова, что, неважно, насколько неразумным являлось нечто, опасное или враждебное человеку (например акула) — существует более глубокий импульс, движущий это существо таким путём, чтобы максимально увеличить его возможность проявлять бездонную враждебность к человечеству.

Кларк также сильно увлекался концепцией переселения душ и реинкарнации, хотя я думаю, что он никогда не чувствовал себя очень уж комфортно, оказываясь в этой духовной трясине. Вспоминая все эти годы рядом с опытным гением, когда я думал, как юный и художественно одарённый юнец, теперь уже закалённый годами исследований и наживший шрамы опыта, как Зорба, всё встречая грудью — полагаю, могу без ошибки сказать, что Кларк просто был. Истинный самородок, не sui generis*, но впитавший дух всех вещей вокруг, усвоив их, соединив их с самим собой; отбирая то, что подходит ему лучше всего и отвергая шелуху, но всегда храня в бездонной глубине память о ранах и любовь, что движет кометами вокруг солнц в самом далёком космосе.

*) Своеобразный, единственный в своём роде (лат.).

Могу вам рассказать то, о чём осведомлённые об этом человеке и его трудах, пожалуй, слишком часто спрашивают и никак не могут понять по-настоящему; я знаю, что По подтолкнул его воображение в том направлении, которого оно и придерживалось, Макдональд показал ему, как творить фантазии, а Роберт Грейвз явил ему, по словам самого Кларка, всю его жизнь в послании «Белой Богини», не упоминая её имя. Вдобавок я могу рассказать вам о последнем разе, когда видел Кларка живым. В том громоздком «Паккарде», с Кэрол за рулём и Кларком, подготовившимся по мере сил, к ужасу поездки из Пасифик-Гроув в Оберн (да и любой бы испугался, если водителем была Кэрол), двигатель работал вхолостую, пока Кэрол тараторила о ком-то, им известном, кто сидел на мысе Монтерей, считая ангелов и тревожась о недавнем увеличении числа небесных тел, потому что небеса настолько заполнились ими, что он не мог за ними уследить. На что я в своём высокомерии отвечал, что считаю подобную чушь бредом сивой кобылы. А Кларк, с заднего сиденья автомобиля, смотрящий прямо вперёд, заметил:

— Он очень отважен.

И Кэрол, не уловив смысла, с улыбкой согласилась:

— Да, он очень отважен, — и затрещала дальше.

Осенью, прямо перед началом семестра в магистратуре университетского колледжа Беркли, этот автомобиль завизжал, останавливаясь перед моим домом, и растрёпанная и безутешная Кэрол упала мне на руки, сообщив:

— Эштон ушёл!

Но, дорогой читатель, добравшись до этого пункта в моих воспоминаниях о Кларке Эштоне Смите, быть может, вы обнаружите, как и я, что он ушёл не полностью, но присутствует на этих страницах как автор, обращающийся голосом, что всегда приберегал для наделённых особым даром слышать его музыку. Надеюсь, вы стали с ним друзьями; мне он очень нравился — и нравится до сих пор.

3 ноября 2002 года,

Корпус-Кристи , Техас

У меня есть воспоминания о других временах, других местах, о небольших происшествиях, маленьких и простых общих радостях. Я помню нашу прогулку среди покрытых мхом кипарисов в Пойнт-Лобос, как мы пробирались через приземистые кусты и дикие сады у входа, и ругались на огороженные верёвками дорожки. Я вспоминаю незабываемое рагу и красное вино, которыми он и Кэрол делились со мной в их доме-студии в Пасифик-Гроув. Я помню дикого оленя, испуганного и сбитого с толку, который нёсся по главной улице впереди нас, пока Кларкэш-Тон шёл со мной к автобусной остановке. Я помню, как мы гуляли по Стивенсоновской аллее в полуквартале от его дома под крики чаек над головой в сером тумане и ветер с Тихого океана, и как спешили обратно к теплу его камина. Да, теперь, когда я извлекаю из памяти всё это и позволяю свободно течь родникам воспоминаний, я помню тысячи вещей.

В течение восьми лет после нашей первой встречи 11 сентября 1953 года и до его смерти 14 августа 1961 года нам приходилось встречаться много раз; снова в Оберне, в Пасифик-Гроув на Девятой улице, 117, где они с Кэрол жили после свадьбы, и в двух домах в Беркли, где я жил со своей матерью, Бертой М. Бойд. И Кларкэш-Тон, и Кэрол любили мою мать. Он никогда не забывал упомянуть её в письмах, а Кэрол всегда называла её мамой.

Я никогда не забуду изумлённое выражение лица Кэрол, когда она впервые увидела мою мать и меня. Это было вечером в день их свадьбы, 10 ноября 1954 года. Кларкэш-Тон и Кэролин Эмили Дорман поженились в 14:00 у судьи в Оберне и поехали в Беркли, чтобы провести брачную ночь у нас. В то время мы жили в квартире, занимая весь второй этаж старого дома на Хиллегасс-авеню, 2915. Из холла за входной дверью в наши помещения наверху вела длинная и довольно крутая лестница с площадкой на полпути. Я спустился чтобы открыть дверь, поприветствовать и провести наверх, помогая занести часть их багажа. Мать ждала нас наверху лестницы. Добравшись до лестничной площадки, Кэрол остановилась, чтобы посмотреть на нас. На её лице появилось странное испуганное выражение, и мы подумали, что, возможно, она задаётся вопросом, как её примут. Однако позже она сказала нам, что была удивлена, увидев, что мы белые люди. Она предположила, что мы японцы. Кларкэш-Тон показал ей письмо, которое я написал ему несколько дней назад и, как обычно, подписался «Джи-Эх». Эта подпись, а также тот факт, что я профессиональный садовник и изучаю буддизм, совершенно естественным образом создали у неё впечатление, что мы японцы.

Год назад, незадолго до Рождества, Кларкэш-Тон и Кэрол осматривали домик неподалёку от Оберна. Вернувшись домой в Пасифик-Гроув, они остановились переночевать у нас с мамой в Беркли. Это случалось часто, поскольку такая остановка давала им возможность отдохнуть на полпути между их двумя домами от забитой машинами дороги, и давало всем нам возможность хорошо провести время. На этот раз они привезли нам большой пучок омелы, сорванной с ветки одного из его голубых дубов. В то время, насколько я помню, мы ещё жили в квартире на Хиллегасс-авеню. Когда они поднялись по длинной винтовой лестнице и добрались до верха, Кларкэш-Тон вручил моей матери букет омелы. Поблагодарив, она игриво подняла его над головой. Кларкэш-Тон, и без того чрезвычайно застенчивый, был охвачен замешательством; он совершенно не знал, что делать. Кэрол, стоя в стороне, подталкивал его, говоря: «Давай, целуй её, целуй её!» Наконец он так и сделал, наклонившись вперёд, чтобы легонько чмокнуть мою мать в щёку. Я до сих пор дорожу кусочком той омелы, хорошо сохранившимся в стеклянной банке в моей библиотеке.

Теперь, когда я думаю об этом, кажется странным, какую роль в нашей дружбе и общении играли сады. Кларкэш-Тон тоже спустя некоторое время после женитьбы стал профессиональным садовником в Пасифик-Гроув. Многие из наших самых приятных встреч происходили в садах. Он писал о садах и садоводстве в своей незабываемой прозе и стихах. Во время многих наших прогулок, как в Пасифик-Гроув, так и в Беркли, мы рассматривали сады по пути и говорили о них.

Сад Кларкэш-Тона, окружавший его дом на двух акрах земли недалеко от Оберна, был собственностью самой Природы. Не припоминаю, чтобы я видел хоть одно культурное растение рядом с его домом, даже вездесущий мирт, который есть почти во всех старинных усадьбах. Он любил дикие цветы, местные деревья и кустарники и даже непритязательные лишайники. Эта любовь и признательность многократно выражены в его произведениях, особенно в стихах. Его деревьями в основном были виргинские дубы, голубые дубы, одинокая жёлтая западная сосна, иногда сосна Сабина и калифорнийский жёлудник или конский каштан, как он его называл. Но его цветы были разнообразны и многочисленны.

Мало кто понимает, что в Калифорнии существуют только два сезона: влажный, или сезон активного роста, и сухой, или сезон покоя. Калифорнийская весна, таким образом, начинается поздней осенью с первыми дождями. С первыми каплями влаги прорастают семена, и вскоре в считанные дни зелень начинает заливать склоны холмов и долины. К календарной весне, в марте и апреле, все местные растения расцветают по всему ландшафту. К июню начинается сухой сезон: дикие цветы бросают семена, становятся коричневыми, и наступает сезон покоя. Поэтому земля Кларкэш-Тона в Оберне была пышной, зеленой и красочной от диких цветов примерно с марта по июнь, со всеми многочисленными и разнообразными видами предгорий Сьерры.

Он любил эти маленькие растения, и я вспоминаю, как гулял с ним среди них одним жарким весенним днём, кажется, 1954 года. Я отчётливо помню очень мелкий карликовый золотистый калифорнийский мак, который в изобилии рос у восточной границы его земли. Он был настолько крошечным и так отличался от обычного, что я попросил его сохранить для меня семена. Он обещал это сделать, но так и не сделал. Кларкэш-Тон знал названия всех своих диких цветов — как ботанические, так и обычные.

Мы с мамой жили в Беркли по адресу 2418 Дуайт-Уэй в течение шести лет, с 1958 по 1964 год, и именно здесь Кларкэш-Тон и Кэрол много раз навещали нас. Мы разбили красивый маленький сад на заднем дворе закрытый сад с деревьями, большими кустами и высоким бамбуком, которые отгораживали нас от вида и звуков окружающего города. Это был простой и естественный сад, где два или три растения были посажены в одну и ту же ямку, как это часто происходит в природе.

Это был сад экзотических редких деревьев, кустарников и многолетних растений. Здесь росли девять различных видов бамбука. Купа сказочного чёрного бамбука нависала над озерцом для птиц, гигантский бамбук рос вдоль западной границы, а редкий бамбук «Живот Будды» находился в кадке во внутреннем дворике. Там были сетчатые камелии, белоцветная японская вишня и многочисленные разновидности азалий, включая местные ароматные калифорнийские виды. Тут и там виднелись заросли диких ирисов, а рядом с покрытым лишайником камнем рос экземпляр кипариса хиноки. На одном конце сада большой куст вечернего жасмина испускал тяжёлый, почти подавляющий аромат поздним летом и осенью. Тут были японские ирисы с плоскими цветами размером с обеденную тарелку, искривлённая японская чёрная сосна, бледно-лиловая кустарниковая астра и самая большая редкость — крупный экземпляр рассветного красного дерева, метасеквойя из отдалённых внутренних районов Китая. Однажды мы вырастили куст легендарного голубого мака Тибета. Единственным однолетним растением был душистый горошек, который часто достигал высоты от двенадцати до четырнадцати футов: однажды моей маме пришлось высунуться из окна второго этажа вверх, чтобы нарвать его цветов!

В задней части сада, полностью скрытой от глаз соседей, находился небольшой внутренний дворик, выложенный крупной брусчаткой. Сгорбленное австралийское чайное дерево, скрученное в странные формы, полностью нависало над этим патио, обеспечивая тень в самые жаркие дни. Это было единственное дерево в саду, которое мы не сажали. С одной стороны стояла скамья в форме эллипса, на которой мы всегда летом лержали подушки. Мать часто спала там в тёплые дни.

Кларкэш-Тон любил этот сад, и мы проводили многие часы, сидя на мягкой скамейке во внутреннем дворике или бродя по лужайкам и дорожкам, рассматривая цветущие растения. Здесь мы обычно сидели, пока мама и Кэрол готовили ужин. Иногда, в тёплые дни, мы ели бутерброды с салатами и вином или кофе на ломберном столике во внутреннем дворике под австралийским чайным деревом. Я не помню, о чём мы говорили. Достаточно было посидеть в этом укромном уголке, чтобы скоротать полдень или ранние вечерние часы. Хотя наш сад и был творением человеческих рук, Кларкэш-Тон восхищался им, потому что он был «естественным», высаженным без всякого формального плана, максимально имитируя дикие сады. Его ум, ориентированный на дзен, мог оценить искусство «контролируемой случайности».

Несколько раз, когда Кларкэш-Тон и Кэрол гостили у нас, мы приглашали других друзей присоединиться к нам либо в саду, либо в помещении, чтобы выпить чашечку кофе и побеседовать. Однажды к нам зашли Роберт Барбур Джонсон из Сан-Франциско, один из авторов старого «Weird Tales», а также Антон Шандор Лавей и его семья. Позже Лавей основал первую в Америке сатанинскую церковь в Сан-Франциско. Большую часть того дня мы провели в саду, фотографируя друг друга на камеру Лавея. Одна особенно нелестная групповая фотография Кларкэш-Тона, Лавея, Джонсона и меня позже была названа Лавеем «Директора школы для гулей»!

В нашем саду росло одно растение, которое большинство посетителей осматривали — и нюхали — со смешанными чувствами, но оно было почти столь же странным и удивительным, как любое из описанных в поэзии и прозе Кларкэш-Тона. Это была наша «Вонючая лилия», известная как лилия падали, Dracunculus vulgaris, цветок не то чтобы редкий, но о нём нечасто заботятся с такой любовью, чтобы он мог достичь таких размеров, как у нас. Главный стебель иногда достигал размера запястья, зелёный и с коричневыми крапинками, напоминающий шкуру рептилии. Листья были широкими, тёмно-зелёными и выглядели как сцепленные. Цветок, единственный на стебле, обычно был огромным и чем-то напоминал каллу. Однажды мы вырастили экземпляр длиной в восемнадцать и шириной в шесть дюймов. Внешняя сторона самого цветка, его обвёртка, была гладкой и зелёной, но внутри текстура походила на бархат болезненно-лилового цвета. Такой же оттенок иногда можно увидеть в разлагающемся мясе! Похожий на фаллос мягкий бутон, тёмно-лиловый, иногда имевший почти дюйм в диаметре, поднимался из мрачных глубин внутри цветка.

Но удивительнее всего было ужасающее и подавляющее зловоние, которое исходило от цветка в течение первого дня его раскрытия. Это была тошнотворная, рвотная, ужасающая вонь, похожая на запах разлагающегося мяса, как если бы вы вдруг на десятый день нашли дохлую корову, или вскрыли свод склепа. В день его цветения в саду невозможно было находиться. Запах распространялся струями и волнами, которые разносились по всему саду, находя вас, где бы вы ни оказались. Большие жирные чёрные мясные мухи сотнями слетались к основанию цветка, и забирались в него, ползая вокруг пурпурного фаллосообразного бутона. Собственно, в этом и причина ужасного запаха цветка: его опыляют мясные мухи, а не пчёлы!

В день вонючей лилии, который обычно случался в тёплом июне, мы с мамой держали дом открытым, и многие посетители прибывали издалека, чтобы, зажав носы, посмотреть на этого странного представителя растительного мира.

Сейчас этого сада нет; там остался только номер 2418 Дуайт-Уэй. Остались лишь воспоминания о том, как когда-то мы развлекали Кларкэш-Тона и его леди в этом укромном уголке. Нам пришлось уехать в начале 1964 года, чтобы освободить место для «прогресса». За четыре часа бульдозер сровнял с землёй и дом, и сад, и теперь на этом месте стоит двенадцатиквартирный жилой дом. Сегодня вонючая лилия

«Не пыхтит супротив ветра штормового

и не вздыхает против ярости и мощи»

[из поэмы «Фиваида]

но я знаю, что Кларкэш-Тон присоединился бы ко мне в вызывании её призрака, чтобы совершить это в знак протеста против такого «прогресса».

Кларкэш-Тон любил пить красное вино за едой, чаще всего бургундское, и мы всегда потягивали его потом в библиотеке, просматривая любопытные книги или изучая мои папки с материалами Чарльза Форта. Иногда они с Кэрол приносили с собой вино, но чаще, если приходили ближе к вечеру, мы с ним ходили покупать его, пока мама и Кэрол готовили обед. Так как мы жили рядом с университетом, в окрестностях которого были запрещены винные магазины, до ближайшего из них нам приходилось идти с полмили. Мы всегда пользовались случаем, чтобы пойти одним маршрутом, обычно по Телеграф-авеню, а вернуться другим, чтобы посмотреть на старые дома. В те дни в Беркли было много очаровательных старых бунгало, обшитых черепицей, но теперь многие из них исчезли. На их месте выросли уродливые многоквартирные дома, совершенно лишённые очарования. Мы наслаждались этими прогулками, восхищались и обсуждали старые дома и порицали «прогресс», уничтожающий их один за другим. Впрочем, возможно, лет через сто люди тоже будут говорить про «эти очаровательные старые многоквартирники»!

У Кларкэш-Тона был складной нож, хороший крепкий деревенский нож с лезвием в четыре дюйма длиной. Он владел им много лет, и нож был его постоянным спутником. Он использовал его для всего. Им можно было настрогать стружку для разведения огня; его можно было использовать для стрижки ногтей или чистки картошки. Однажды я помню, как он использовал его, чтобы нарезать сыр и французский хлеб, когда мы устраивали пикник на ослепительно-белых песках Семнадцатимильной дороги недалеко от Монтерея. Этим ножом он вырезал большинство своих резных работ, намечая в тальке или диатомите первоначальные грубые формы причудливых образов своих скульптур. Для тонкой работы у него был ещё один перочинный нож с красной рукоятью.

Этот нож лежит передо мной сейчас, когда я пишу, и он является одним из моих самых ценных сокровищ, добрый и заботливый подарок от Кэрол после смерти Кларкэш-Тона. Рукоять, чем-то напоминающая перламутр, вероятно, пластиковая. С одной стороны она лимонно-жёлтого цвета. Другая сторона намного темнее, почти коричневая, и за этим стоит отдельная история. Во время одной из своих бесчисленных поездок в редко посещаемые районы полуострова Монтерей, чтобы ненадолго сбежать от шума и суеты населённых пунктов, Кларкэш-Тон и Кэрол однажды устроили пикник под дубом на дикой укромной поляне. Там, среди опавших листьев, травы и полевых цветов они потеряли нож. Год спустя, устраивая пикник на том же самом месте, Кларкэш-Тон заметил в траве рядом с собой свой нож. Коричневый цвет с одной стороны объясняется тем, что он весь год находился под воздействием жаркого солнца, ветра и меняющейся погоды.

Как я уже говорил, Кларкэш-Тон был застенчивым человеком, но при этом вовсе не асоциальным. Как и я, он просто избегал толп, а больше трёх человек — это уже толпа. С одним или двумя он определённо был компанейским, приятным и дружелюбным, но в большой группе всегда позволял кому-то другому взять слово или вести беседу.

Поэтому я с некоторым удивлением получил в мае 1956 года приглашение от Кларкэш-Тона и Кэрол приехать на специальное литературное мероприятие Фонда Черри в Монтерее. Это должен был быть особый вечер Кларка Эштона Смита с выставкой его картин и скульптур, и сам Кларкэш-Тон должен был прочитать несколько своих стихов. Два других человека должны были прочитать избранные рассказы. Это было событие, которое я ни за что не пропустил бы, поскольку Кларкэш-Тон должен был продекламировать около 160 строк из Гашишееда, его поразительной поэмы, которую Г. Ф. Лавкрафт однажды назвал «…величайшей оргией воображения в английской литературе». Я сел в «Грейхаунд» и обнаружил, что домашние в смятении — ведь у Кэрол было трое детей-подростков от предыдущего брака, и все готовились к большому событию. Если Кларкэш-Тон и нервничал по поводу предстоящего испытания, то никак этого не показывал; он был самым спокойным из присутствующих.

Кларкэш-Тон проделал великолепную работу, прочитав свои бессмертные строки из «Гашишееда». Он ни разу не сбился, произнося их негромким, но сильным голосом, и мы все очень гордились им. Если я проживу тысячу лет, я всегда буду помнить о редкой привилегии услышать как сам Кларкэш-Тон публично читает эти потрясающие строки. Аудитория, состоявшая в основном из литераторов и других людей искусства полуострова Монтерей, оценила это по достоинству.

Кларкэш-Тон был сентиментален в заметной человеческой степени. Он хранил прах своих родителей в урнах в своём домике в Оберне и всегда хотел, чтобы его собственный прах смешали с их прахом и развеяли на его собственной земле. В этом нет ничего жуткого, это было просто выражением его глубокой любви к матери и отцу, близости, которую он чувствовал к ним, что превосходила даже смерть, и глубокой и неизменной привязанности к своим собственным акрам.

Кларкэш-Тона можно было бы назвать богемным, но лишь в подлинном смысле этого слова. Говоря современным языком, он не был ни хиппи, ни обывателем; он был выше необходимости бунтовать, и любые уступки устоявшимся условностям делались им исключительно для удобства. Он был по-настоящему свободным человеком, и только те, кто знаком с буддийской философией, поймут, когда я скажу, что он был выше идей правильного и неправильного, добра и зла и всех других бесчисленных пар противоположностей.

Он всегда был опрятно, но небрежно одет; носил тёмные брюки, предпочитал старые спортивные куртки из твида, а его спортивные рубашки обычно были яркими и красочными. Он одевался для удобства, а не для показухи. Его пристрастие к беретам, обычно синим или ярко-красным, было чисто практическим. В конце концов, они были очень практичны и не позволяли его тонким шелковистым волосам развеваться. Он носил их вовсе не для удовлетворения какой-то внутренней потребности казаться «богемным».

Культы и вероучения были для него отвратительны, но только тогда, когда они пытались навязать ему свои догмы. В остальных случаях его только забавляли их выходки, и он был терпим к их слабостям. Терпимость — это ключевое слово в описании Кларкэш-Тона, но в его случае в нём не было абсолютно никакого оттенка превосходства. Живи и давай жить другим, если говорить напрямую.

У Кларкэш-Тона было тонкое чувство юмора, но его юмор был сухим, утончённым, ироничным, унаследованным, быть может, от английской части его предков. Это был спокойный добрый юмор; он никогда не был грубым, шумным или оскорбительным, так что с ним было приятно вести лёгкую добродушную беседу. Но было бы ошибкой считать его всегда смертельно серьёзным, «душным» — он был каким угодно, но не таким.

Хотя в своих снах, космических видениях и туманных сферах воображения он странствовал дальше, чем большинство людей, мало кто понимает, что в своём земном бренном теле Кларкэш-Тон почти совсем не путешествовал. За исключением, возможно, нескольких миль в глубь Невады, он никогда не выбирался за пределы Калифорнии, а его путешествия внутри штата, если их можно назвать таковыми, были крайне ограниченными. Нарисуйте на карте Калифорнии линию, начинающуюся от округа Манн к северу от Сан-Франциско прямо через весь штат до вершины Доннер. Затем проведите или продлите линию до Биг-Сура к югу от Монтерея, и вы получите треугольник, за пределы которого Кларкэш-Тон никогда не выбирался.

Сомнительно, чтобы он когда-либо действительно хотел путешествовать ради путешествий. Если бы он желал этого, то приложил бы к этому усилия. Не думаю, что у него была потребность в путешествиях. Ибо какая польза человеку, если он объедет весь свет, но никогда не увидит лишайников на ближайших камнях? В отличие от своего современника Г. Ф. Лавкрафта, который часто и много путешествовал от Флориды до Канады и даже на запад до Миссисипи, Кларкэш-Тон был доволен тем, что большую часть своей жизни прожил в Оберне. За исключением нескольких поездок в Кармель и Сан-Франциско в юности, он начал перемещаться внутри этого треугольника в центральной Калифорнии только когда ему исполнился шестьдесят один год и он женился.

У Кларкэш-Тона был, по сути, субъективный ум, тип ума, присущий всем настоящим поэтам, художникам и скульпторам. Он видел реальность с другой точки зрения, рассматривая объекты под такими углами и в таких аспектах, о которых мало кто из нас знает или хотя бы осознаёт. Для него камень был не просто камнем, он мог таить в себе бесконечное количество идей, значений, намёков. Он бы понял, почему японскому ландшафтному дизайнеру потребовалось шесть месяцев, чтобы просто установить валун в императорском саду в Токио.

Скалы... камни... валуны... обломки гор, среди которых он жил. Он жил в Боулдер-Ридж и прожил там шестьдесят один год. Странно, если подумать, как тесно его жизнь так или иначе была связана с камнями. Его земля возле Оберна была усеяна камнями и валунами всех размеров и пород и, чтобы избавиться от них, он сложил их в стену по типу новоанглийских. Он писал о камнях в стихах и прозе. Все его скульптуры были вырезаны из камней, которые он подобрал недалеко от Оберна, в отвалах старых шахт Материнской жилы или в горах Кармель.

Скалы... камни... валуны... Несомненно, они оказали большое влияние на его «ви́дение» и художественное развитие. Весь ландшафт на многие мили вокруг его участка возле Оберна был усыпан камнями и валунами, некоторые огромных размеров, и все они были украшены лишайниками самых разных видов и цветов. Куда бы он ни посмотрел, куда бы ни пошёл, везде были группы валунов, лежащих или торчащих из земли в привлекательных группах или композициях, которые не смог бы воспроизвести ни один ландшафтный дизайнер. Странно, но в любых природных группировках скал и валунов каждый из них расположен именно так, по всем правилам «художественной» композиции — или наоборот?

У меня на столе лежит один такой камень, подаренный мне Кларкэш-Тоном четырнадцать лет назад. Он подобрал его в Кратер-Ридж недалеко от Доннер-Саммит, где происходило действие его незабываемого рассказа «Город Поющего Пламени». Он несколько раз выбирался с друзьями на пикники в Кратер-Ридж и был впечатлён большими скоплениями валунов и бесчисленными почерневшими щебневыми полями. Там он нашел то, что казалось «фрагментами первобытных барельефов, или доисторических идолов и статуэток; а на других словно бы выгравированы письмена на забытом языке, не поддающемся расшифровке». Он подобрал несколько из них и отправил несколько Г. Ф. Лавкрафту в Провиденс. Лавкрафт был настолько впечатлён, что написал Кларкэш-Тону» 11 июня 1932 года, что если он когда-нибудь приедет в Калифорнию с визитом, то первое, что хотел бы сделать, это прогуляться по Кратер-Ридж «среди дочеловеческих реликвий».

Этот камень на моём столе, подобранный самим Кларкэш-Тоном в Кратер-Ридж, имеет семь дюймов в длину и около двух дюймов в ширину в самой большой части. Он назвал его «Инквизитор Морги». Лицо, которое лучше всего различимо на камне в профиль слева, состоит из двух нависающих бровей, длинного прямого носа, а над ними треугольник или шляпа-треуголка. Камень создаёт впечатление хмурого задумчивого инквизитора, отличающегося «понтификальной жреческой суровостью», как Кларкэш-Тон описал Морги, верховного жреца, в своём рассказе «Дверь на Сатурн».

Затерявшийся в грёзах о других мирах, космических войдах и других временах. Кларкэш-Тон был по существу одиноким человеком, ибо кто из его современников мог последовать за ним? Его чувство вечного, постижение космической точки зрения, оценка всеобщей необъятности были настолько глубокими и ошеломляющими, что ставили его намного выше любого из его современников, за исключением, быть может, его давнего друга и корреспондента Г. Ф. Лавкрафта. Действительно, Лавкрафт прокомментировал это в письмах к Кларкэш-Тону, отметив, что лишь немногие из тогдашних писателей-фантастов обладали подобным чутьём или пониманием.

Я отчётливо помню, как стоял с ним под одним из голубых дубов на его участке недалеко от Оберна, когда он пытался объяснить мне идею, которая возникла у него для очередного рассказа. Это касалось таких широкомасштабных концепций времени и всеобщности, времени внутри времени, солнц внутри солнц и круговорота циклов, что у меня перехватило дыхание. Я мог только согласиться с ним, что это была хорошая идея, и убедить его не останавливаться на достигнутом и написать рассказ. Но он так и не сделал этого.

После того как Кларкэш-Тон и Кэрол поженились и поселились в её доме в Пасифик-Гроув, домик в Оберне, разумеется, остался беззащитным. Расположенный на окраине Оберна, скрытый от ближайшей улицы высокими деревьями, он был идеальной мишенью для любопытных и вандалов. Прошло какое-то время, прежде чем супруги смогли перевезти всё его имущество в Пасифик-Гроув на хранение или оставить часть у друзей в Оберне. В доме осталась большая часть его библиотеки, а также коробки и ящики с личными бумагами.

В дом вломились вандалы и устроили там настоящий хаос. Они перевернули коробки с бумагами, разбросали книги по комнатам и оставили всё в полном беспорядке. Наконец, они опрокинули две урны с прахом его матери и отца, высыпав пепел на пол, вероятно, в поисках денег. Этот бессмысленный поступок, это осквернение праха его родителей очень глубоко задело Кларкэш-Тона. На обратном пути в Пасифик-Гроув они с Кэрол остановились у нас с матерью в Беркли, и я помню, как он был ужасно расстроен, потрясён и обижен. Они спасли всё, что могли, сложили кое-что из вещей у друзей в Оберне и загрузили в машину всё, что можно было увезти.

Задолго до этого ружейные пули пробили стены пустого дома. Старая гравюра с изображением восточного бога-лиса, одна из любимых картин Кларкэш-Тона, много лет висела на стене его кухни. Я помню, что видел её там во время моего первого визита к нему в 1953 году. Она была дважды пробита пулями, вероятно, 22 калибра. Теперь эта гравюра у меня, подаренная Кэрол. Она засижена мухами, стала коричневой от многолетнего воздействия древесного и табачного дыма, и на ней отчётливо видны пулевые отверстия.

Последний акт вандализма произошёл, когда дом сгорел дотла. Теперь на этом месте остался только пепел, обгоревшие гвозди и несколько маленьких кусочков древесного угля — если хорошенько поискать, но дикие травы и полевые цветы почти уничтожили даже эти нестойкие следы.

Да, написание этих заметок о Кларкэш-Тоне открыло колодцы памяти и пробудило тысячи реминисценций и воспоминаний. Как это ни парадоксально, я вижу его с одной стороны в образе легендарного чародея Оберна, недоступного отшельника, тёмного некроманта Зотика, но с другой стороны он остаётся мягким, добрым, застенчивым и склонным к мистике добрым другом, который мог сидеть в старом плетёном кресле, курить трубку и запросто беседовать, который любил тушёную говядину, красное вино и острый сыр, любил книги и простые нежные вещи. Его спокойствие, его безмятежность, его достоинство — это то, что я помню в нём лучше всего. Как я пытался подчеркнуть в своих прежних мемуарах, он был по-настоящему естественным и цивилизованным человеком, а такие качества сегодня очень редки. Они происходят от внутреннего спокойствия, просветления, данного немногим, и из многих людей, которых я знал и имел честь называть друзьями, только Кларкэш-Тон обладал им в безграничной мере.

_________________

перевод В. Спринский, Е. Миронова

^Валтум^ [Бродяги Марса] (синопсис)

^Vulthoom^ [Beach Combers of Mars] (synopsis)

К двум землянам, оставшимся без средств и застрявшим на Марсе, подходит гигантский марсианин, который предлагает им прибыльную работу неопределённого характера. Приняв предложение, они попадают в руки последователей ^Валтума^ [Яруума], злого божества марсиан, которому поклоняются в подземных храмах. Валтум — реальное существо, почти бессмертное, которое, как говорят, прибыло на Марс тысячи лет назад из дальнего космоса. Он обладает таинственными, хотя и не обязательно сверхъестественными способностями. Поклонение ему запрещено законом [и он враждебен ко всем землянам], но у него много приверженцев, и он желает установить свою власть, как на Земле, так и на Марсе. Он использует ужасный наркотик, вызывающий деградацию, используемый в качестве ароматического средства, чтобы поработить своих приверженцев. Этому наркотику, ^исходящему из окаменевшего цветка^ [в чёрном минерале, обработанном в форме продолговатой сферы, символе Валтума], поклоняются на его алтарях, и под воздействием тепла он испускает грубый, тяжёлый запах плоти.

Двое землян вынуждены принять участие в ритуале, связанным с этим снадобьем. Один из них на время становится жертвой его влияния; другой, благодаря какой-то редкой причуде строения его организма, оказывается сравнительно невосприимчивым. В разгар наркотической оргии Валтум появляется ^за геометрическим экраном {...}^ [лично] и обращается к землянам с предложением. Он отправит их обратно на Землю, чтобы те проповедовали его дело, если они пойдут на это добровольно. [В противном случае он внедрит в их мозг некие ужасные организмы — крошечных живых существ, которые контролируют жертву, не убивая её.] [В противном случае он отправит их в подземные пещеры Марса, чтобы они стали жертвами неких ужасных организмов, внедряющихся в мозг, не убивая носителя.]

Они отказываются и их выпускают в его пещеры, якобы чтобы они могли бродить, где хотят, но на самом деле люди являются пленниками, осаждаемыми ужасными видениями, тонкими влияниями и даже псевдовоспоминаниями о подчинении Валтуму в какой-то другой системе времени и пространства — всё это призвано сломить их сопротивление. Они видят страшное оружие Валтума, и бестелесный голос рассказывает им об использовании этого оружия, чтобы ещё больше впечатлить их силами странного властелина. Их разлучают, и каждого заставляют поверить, что другой сдался. Ченлер, более стойкий, обезумев от этих убеждений, разбивает сосуд, являющийся одним из орудий Валтума, сосуд, испускающий чёрное пламя, которое прожигает себе путь вверх сквозь материю и впускает воды канала Яхан в пещерный мир монстра. Пытаясь убежать от этой катастрофы, Ченлер находит своего спутника посреди всеобщего смятения, и они оба видят Валтума в первый и последний раз, когда воды сметают того {...} водопадом из его скрытого святилища.

{деталь:} Валтум и его поклонники пробуждаются после спячки, длившейся тысячу аккалов или десять тысяч лет.

^xxx^ xxx добавлено Смитом.

[xxx] xxx удалено Смитом.

Создатель чудо-тварей (синопсис)

Maker of Prodigies (synopsis)

Профессор Роберт Кермель, биолог, самозваный выпускник Сорбонны, создаёт в своей уединённой лаборатории удивительных животных и продаёт их по огромным ценам бродячим шоу и циркам. Путём малопонятных инъекций и операций на железах он развивает их мозг до уровня квазичеловеческого интеллекта. Однако этот самый разум заставляет их осознавать себя уродами и аномалиями, столь же далёкими как от своих четвероногих собратьев, так и от человечества. Инстинктивно они ненавидят профессора, который, к тому же, обращается с ними с садистской жестокостью во время их обучения. Мотивом Кермеля, похоже, является зарабатывание денег, и он не может позволить, чтобы люди узнали о нём и его методах.

История, рассказанная ассистентом профессора Аланом Гидеоном, начинается с прочитанных им газетных заметок, в которых рассказывается о побеге Жака, сенегамбийского шимпанзе, с шоу, куда его продал Кермель. Жак, первое чудо-создание профессора, поразил учёных и широкую общественность своими достижениями, в том числе вождением автомобиля и рисованием странных зловещих картин, соперничающих с работами некоторых сюрреалистов. Он может сделать своими руками всё, что может сделать человек, и обладает интеллектом и знаниями профессора. Одновременно с Жаком исчезает грузовик, принадлежащий шоу, и предполагается, что обезьяна уехала на нём под покровом темноты. Большая газетная сенсация. Огромная награда, предлагаемая шоу за поимку обезьяны, которая, однако, похоже, исчезла с концами. Несколько дней спустя в отдалённом городе Уэллсе из цирка исчезает датский дог, ещё один вундеркинд Кермеля. После этого, время от времени, в далеко отстоящих друг от друга местах бесследно исчезают и другие творения Кермеля: пума Кончита, арабская кобыла Айеша, белоголовый орёл Сэм и чёрный кабан Сайлас.

У Гидеона имеются определённые предчувствия, но он держит их при себе. Однажды ненастной зимней ночью он слышит грохот подъезжающей машины, и кто-то стучится в дверь лаборатории. Это Жак, шимпанзе, одетый в плащ и защитные очки. Он затыкает рот Гидеону и надёжно привязывает его к стулу. Затем обезьяна идёт в ту часть лаборатории, где работает Кермель, и одолевает его. Затем обезьяна несёт Гидеона в комнату, где на полу лежит связанный Кермель, с которого снята почти вся одежда. В то же время все остальные пропавшие чудо-создания выбираются из грузовика и входят в комнату, собираясь вокруг мужчин. Жак открывает два стеклянных ящика, в одном из которых находится королевская кобра, а в другом два огромных скорпиона, с которыми экспериментировал Кермель. Кобра и скорпионы приближаются к Кермелю, но вместо того чтобы сразу поразить его, мучают на протяжении долгих минут, угрожая и делая вид, что наносят удары по его обнажённому телу, в то время как звери смотрят на него как инквизиторы. Наконец кобра вонзает клыки ему в лицо, скорпионы жалят в туловище, и собравшиеся животные, потеряв самообладание под напором дикого инстинкта, набрасываются на него.

Гидеон думает, что настал его черёд, потому что некоторые из зверей угрожающе смотрят на него после того, как они покончили с Кермелем. Однако Жак, похоже, сдерживает их. Затем человекообразная обезьяна приносит несколько ящиков с динамитом, который он раскладывает по комнате. Открывая одну из коробок, он прикрепляет к одной из шашек колпачок и взрыватель. Затем, осторожно ощупывая карманы Гидеона, он находит и достаёт спичечный коробок. Гидеон угадывает намерения обезьяны и удивляется, когда Жак ослабляет путы и указывает на открытую дверь. Убегая, он слышит треск горящего фитиля. Ни одно из животных не следует за ним, и через несколько мгновений лаборатория взлетает на воздух. Обломки и ошмётки, частью влажные, липкие и покрытые шерстью, падают на Гидеона, когда он падает на землю от взрыва.

Брат Минотавра (синопсис)

The Minotaur's Brother (synopsis)

Миллисент Пейдж выходит замуж за учёного Джеффри Горбеля, известного своими исследованиями в области биологии. В брачную ночь её озадачивает смесь кажущейся холодности и настороженности в поведении мужа. Вместо того чтобы страстно ухаживать за ней, он сидит, поглядывая украдкой на дверь комнаты и прислушиваясь с напряжённым вниманием. Она раздевается и ложится спать, но он всё никак не присоединяется к ней и не даёт вразумительного объяснения своей странности. Наконец раздаются тяжёлые шаги, поднимающиеся по лестнице, словно из подвала лаборатории, и затем властный стук в дверь. Джеффри не отвечает ни на стук, ни на вопросы жены, а достаёт из кармана револьвер и приказывает неизвестному пришельцу уйти. Звучит громкий резкий смех, а затем дверь оказывается выбитой ударом какой-то огромной массы. В комнату входит чудовищное существо с головой и туловищем человека, но с ногами и нижней частью тела чёрного быка. Голова имеет сходство с головой Джеффри.

— Почему ты не привёл её ко мне? — рычит незваный гость. — Ты женился на ней ради меня!

Джеффри стреляет много раз, раня монстра, который атакует и топчет его, раздавливая копытами. Умирающее существо рассказывает Миллисент, что он старший брат Джеффри, Гидеон, тоже учёный, который, потеряв ноги в результате несчастного случая, в целях эксперимента приказал пересадить свою верхнюю часть тела на нижнюю бычью. Доминируя над Джеффри, он заставил последнего выбрать для него женщину и жениться на ней. После этого откровения монстр умирает. Миллисент осматривает растоптанное тело Джеффри и обнаруживает, что его ноги принадлежат большой обезьяне. Она сходит с ума, кричит и истерически смеётся.

Визафмал в Змееносце (синопсис)

Vizaphmal in Ophiuchus (synopsis)

I

Цандаи, учёный Зотика, планеты одного из солнц Змееносца, попал в немилость местного научного братства, и они собираются превратить его с помощью трансформирующего луча в тупое безмозглое чудовище. Визафмал, волшебник-учёный с Антареса, наугад использующий свой космический аннигилятор ради приключений, появляется в комнате, где вот-вот должно произойти превращение. Телепатически осмыслив ситуацию, он спасает Цандаи и уносит его в ^необитаемую экваториальную зону планеты^ [на другую часть планеты].

II

Здесь Визафмал останавливает космический аннигилятор, чтобы дать ему отдых, а Цандаи объясняет своему спасителю идеи, которые навлекли на него дурную славу среди собратьев. Пока они разговаривают, аннигилятор оказывается окружён лесом ночных растительных организмов, которые нападают на него, безуспешно пытаясь его сожрать. Визафмал собирается отправиться на одну из лун Зотика, куда Цандаи выразил желание быть доставленным, но механизм аннигилятора отказывается работать.

III

Тем временем аннигилятор с помощью телевидения обнаружен учёными Зотика, которые следуют за ним и захватывают, обстреливая нуль-лучами буйную растительность, которая его окружала. Аннигилятор с Цандаи и Визафмалом внутри, как в клетке переносится в ^Млаир^ [Псаннобик], город, откуда Визафмал спас Цандаи. Местные учёные тщетно пытаются его вскрыть, поскольку материал, из которого он сделан, сопротивляется всем силам и стихиям, которыми они владеют.

IV

Наконец они в безумной ярости бросают аннигилятор в бездонную яму; Визафмал и Цандай оглушены падением. Когда они приходят в себя, аннигилятор плавает в подземном море горящего битума. Визафмал обнаруживает, что падение привело механизм в рабочее состояние, и они вновь поднимаются на поверхность планеты.

V

Здесь они узнают, что преследование Цандаи, очень популярного в народе, вызвало восстание против власти учёных, фактически управлявших Зотиком. Цандаи и Визафмала встречают с овациями и, оставив Цандаи в роли неоспоримого лидера, антаресец отправляется в другие миры.

^xxx^ xxx добавлено Смитом.

[xxx] xxx удалено Смитом.

{апрель 1930 г.}

Потомство могилы (синопсис)

Offspring of the Grave (synopsis)

Аллен Финли и его невеста Маргарет арендуют старый загородный особняк, который, по слухам, некогда принадлежал колдуну и колдунье, ныне умершим и погребённым в двойном гробу в одной могиле где-то на территории поместья. Они умерли бездетными, оставив после себя лишь дурную репутацию, которая всё ещё держится на самом особняке. Финли обнаруживают, что окрестности терроризируют и опустошают некие дикие, но до сих пор не идентифицированные животные, склонные к кровососанию. Однажды ночью Маргарет, спящая одна, просыпается и обнаруживает, что её одеяло откинуто и маленькое полуоблезшее чудовищное существо с человеческими руками и лицом рвёт её ночную рубашку. Она кричит, и Аллен приходит ей на помощь. В это же время через окно врывается другое чудовище, женского пола и, словно в ярости от ревности, вцепляется Маргарет в горло. Завязывается страшная битва, в которой горло девушки оказывается сильно разорвано, а оба монстры ранены выстрелами из автоматического пистолета Аллена. Чудовища спасаются бегством. Перевязав раны своей жены, Аллен на рассвете идёт по их кровавому следу. След приводит к могиле колдуна и колдуньи. У подножия могилы находится нора, похожая на нору лисы или какого-то другого зверя сходного размера. Аллен вскрывает могилу киркой и лопатой. В огромном полусгнившем гробу, под чем-то вроде покрывала, он находит иссохшие останки злобной пары. Под покрывалом что-то жутко шевелится, и он бьёт киркой, пронзая какие-то всё ещё живые объекты и, не рассматривая их, быстро закидывает землёй.

Я ведьма (синопсис)

I Am A Witch (synopsis)

Молодая пара, Элинор и ^Гилберт^ [Роберт] Хинтон, вместе со своим ребёнком Дональдом поселяются в старом доме с мансардой в городке Аркхэм, известном колдовством. Гилберт, писатель, собирает местные старые легенды для книги.

В число их соседей входит некая Эбигейл Коддингтон, женщина неясного возраста, любопытная, почти зловещая личность. Они часто встречают её, и она иногда обращается к ним, но, как ни странно, они не могут ничего узнать о ней. Она приходит и уходит со скрытностью и неуловимостью призрака. Её явно привлекает Хинтон, которому она не нравится. Элинор это беспокоит всё больше, хотя, очевидно, без оснований для ревности. Её начинают тревожить странные повторяющиеся кошмары, в которых она чувствует, как кто-то или что-то выталкивает её из постели в огромную серую пустоту. Кажется, что эти толчки сопровождаются холодным ветром, и она слышит шёпот и бормотание, полные ледяной угрозы, но совершенно неразборчивые, произносимые голосом, напоминающим голос странной женщины Эбигейл. Она просыпается, сжимая одеяло, преследуемая мыслями об этой загадочной женщине.

^xxx^ xxx добавлено Смитом.

[xxx] xxx удалено Смитом.

По ту сторону розовой беседки (синопсис)

Beyond the Rose-Arbor (synopsis)

Солидный холостяк средних лет, ожидающий свою невесту в розовой беседке, случайно обнаруживает, что маленький, никогда ранее не использовавшийся выход из неё ведёт в странное заколдованное царство роскошных цветов, чудесной погоды и радости, населённое существами из легенд и волшебных историй. Он встречает нимфу и сатира, которые поят его нектарным вином. Наконец, вспомнив о своём свидании с невестой, чопорной старой девой, годами откладывавшей дату их свадьбы, он возвращается через беседку, заколдованная сторона которой увита пышными экзотическими розами, более крупными и пышными, чем обычные. Летиция Стинсон, его невеста, замечает в его дыхании запах алкоголя и очень шокирована этим. Она делает ему выговор. Тщетно пытаясь заставить её понять, что произошло, холостяк, наконец, хватает её за руку и тащит через выход, ведущий в зачарованные владения. После того, как её первый шок от удивления проходит, она поддаётся атмосфере языческого веселья.

Позже, раскаявшись в своих нарушениях приличия в царстве по тут сторону беседки, она приказывает срезать розовые кусты до основания. Возмущённый холостяк, наконец, заявляет о себе, торопя её в бюро регистрации браков. Он лелеет тайную надежду, что розы снова вырастут из своих корней и откроют вход в этот мир потусторонних наслаждений.

Таинственная река (синопсис)

The River of Mystery (synopsis)

Исследователь плывёт по малоизвестной реке в Африке, которая внезапно переходит в ^чужой^ [неизвестный] мир или измерение. В этом мире воды реки превращаются в красную, светящуюся, похожую на пламя субстанцию, в которой лодка продолжает плыть, не сгорая. Исследователь обнаруживает, что дерево лодки претерпевает странные изменения, а его собственная плоть становится полупрозрачной. Его чувства неописуемы и представляют собой смесь тревоги и странного возбуждения. Его влечёт к земле странная сладостная музыка, и он обнаруживает, что она исходит из круга гигантских цветов, стоящих вокруг плоского чёрного губчатого камня, которые образуют вокруг него непроницаемую стену из своих колючих листьев, когда он отваживается пробраться между ними. Странное животное тоже попало в ловушку внутри круга. Из пористого плоского камня выходит некая тень, похожая на столб чёрного сияния, и пожирает это существо. Затем с неба спускается светящееся серое облако и сражается с тенью. Исследователь убегает, ^унесён облаком^, и, гребя назад по таинственной реке, снова появляется в Африке.

(Находит туземного проводника, чью руку пожирает тень. В этом мире присутствуют два солнца разных цветов, низко кружащиеся в противоположных областях неба.)

^xxx^ xxx добавлено Смитом.

[xxx] xxx удалено Смитом.

Пилигрим Вечности (синопсис)

The Pilgrim of Eternity (synopsis)

Молодого учёного, который пытается изобрести практичный космический корабль, однажды вечером посещает странный человек, возраст которого он не может определить. Незнакомец представляется Агасфером, Вечным Жидом, посвятившим большую часть своих 2000 лет жизни сбору и обобщению человеческих знаний. Он утверждает, что может дать учёному формулу космического привода, основанную на отрицании гравитации.

Взамен он хочет переместиться на другую планету. Учёный, хоть и с несколько недоверчивостью, испытывает формулу и обнаруживает, что она работает. Они отправляются в космос и через некоторое время опускаются на планету Марс. Здесь, прежде чем они что-либо узнают о планете, Вечный Жид прощается с ним и уходит в марсианский закат, чтобы больше никогда не попадаться на глаза людям. Он признаётся, что хочет избежать второго пришествия Христа на землю, которое, по его опасениям, является скорым и неизбежным. Кроме того, на Земле он уже собрал все знания, какие только мог.

^Призрачный Тарн^ [Озеро] (синопсис)

^The Spectral Tarn^ [The Lake] (synopsis)

Молодой человек, помолвленный и вскоре собирающийся жениться, посещает своего друга в деревне. Во время одной из своих прогулок он натыкается на одинокое озеро. Он спрашивает друга об этом озере, но тот говорит, что ничего не знает о его существовании. Сильно озадаченные, они вместе посещают окрестности — и на этот раз не обнаруживают никакого озера! Через несколько дней молодой человек отправляется туда один — и снова находит его. Он видит тонущую в воде женщину и узнаёт в ней свою невесту, которая должна была навестить родственников в соседнем штате. Забыв, что не умеет плавать, он бросается её спасать. Через несколько часов его тело находят лежащим в сухой лощине — со всеми признаками утопления и в ещё влажной одежде! Друг, у которого он был в гостях, узнаёт, что невеста молодого человека утонула в небольшом озере — в сотнях миль от него. Описание этого озера совпадает с тем, которое видел юноша.

^xxx^ xxx добавлено Смитом.

[xxx] xxx удалено Смитом.

Самая младшая кровопийца (синопсис)

The Youngest Vampire (synopsis)

Мужчина покупает заброшенную ферму, на которой находятся четыре могилы. Однажды вечером, при лунном свете, он встречает в яблоневом саду девочку лет десяти-двенадцати. Удивлённый, но предполагая, что она живёт по соседству, он заговаривает с ней и узнаёт, что её зовут Розалинда, имя, которое также начертано на одном из четырёх надгробий. Позже ему начинает казаться, что это место населено привидениями. Он заболевает и слабеет, несколько раз находит на горле небольшую рану и однажды ночью просыпается и видит, что девочка Розалинда выходит из его спальни. Наконец он догадывается, что она вампир, и обнаруживает, что остальные трое похороненных тоже вампиры. Из последних сил он вскрывает могилы и пронзает все тела кольями. Он умирает, оставив в своём завещании оговорку (игнорируемую) о том, что в его тело должен быть вбит кол.

Бутылка с ^Ориноко^ [Амазонки] (синопсис)

A Bottle On the ^Orinoco^ [Amazon] (synopsis)

Бутылку виски, плавающую в ^Ориноко^ [Амазонке], подбирают возле устья реки, и в ней обнаруживается сообщение, в котором подробно рассказывается о приключениях двух исследователей в неизведанной Венесуэле. Один из двух мужчин оказывается укушенным чудовищным клыкастым растительным наростом, ^имеющим смутное искажённое сходство с человеческой фигурой^, и вскоре после этого начинает проявлять признаки ужасающей трансформации. Мало-помалу он превращается в копию того существа, которое его укусило. Наконец он укореняется в джунглях и жалит рассказчика, как раз в тот момент, когда он в ужасе и отчаянии уже собирается его бросить.

^xxx^ xxx добавлено Смитом.

[xxx] xxx удалено Смитом.

Конечный пункт Гидеона Балкота (синопсис)

The Destination of Gideon Balcoth (synopsis)

Лондонского бизнесмена, направляющегося в свой офис в густом тумане, подхватывают два телескопических щупальца, и он оказывается на космическом корабле, пилотируемом исследователями с неизвестной планеты. Они забирают его в свой мир как наглядное доказательство существования чего-то столь неестественного и причудливого, как человечество. Другой корабль из того же мира подбирает молодую черкешенку. Балкота и девушку после их осмотра местными обитателями доставляют на безлюдную, но плодородную луну этой планеты, и оставляют там.

Лунный мозг (синопсис)

The Lunar Brain (synopsis)

Огромный мозг в центре Луны, образованный из неизвестной жизненной субстанции, родственной как протоплазме, так и радиоактивным минералам. Он стареет и требует всё большего количества пищи — животной пищи. Он поглотил почти всех подземных обитателей Луны и начинает посылать на Землю волны мыслепритяжения. Десятки ракетных кораблей отправляются на Луну — и ни один из них не возвращается.

Лунный путь (синопсис)

The Lunar Path (synopsis)

Некий человек в полнолуние находит странную неизведанную тропу и следует по ней в надмирную долину неземной красоты. Здесь он находит существо, похожее на сильфиду, и пребывает с ней в некоем безвременном, похожем на сон существовании, в котором через некоторое время его начинает беспокоить растущее чувство нереальности. Сильфида предупреждает его, чтобы он уходил, так как долина полностью подчинена Луне и исчезает вместе с её убыванием, так что сильфида и её возлюбленный, если он останется, должны погибнуть. Он отказывается уходить и чувствует, что исчезает, как тень.

^Кипарис^ [Баобаб] (синопсис)

^The Cypress^ [The Baobab] (synopsis)

Колдун вуду убивает соперника и хоронит его у подножия ^кипариса^ [баобаба]. Вернувшись много лет спустя, он приходит к выводу, что душа умершего перешла в дерево. Он срубает дерево, и оно странным образом падает на него против ветра и придавливает его к могиле, которая расступается перед тем, как колдун умирает, бросая его на кости своего соперника.

^xxx^ xxx добавлено Смитом.

[xxx] xxx удалено Смитом.

Двойной сон (синопсис)

The Double Dream (synopsis)

Человек в бодрствующем состоянии (одновременно со своей повседневной жизнью) начинает воспринимать некие сообщения и испытывать переживания из совсем иной сферы существования. Постепенно эта сфера, поначалу ощущаемая им как сомнительное видение или галлюцинация, становится для него реальностью и, наконец, он полностью исчезает в ней.

Гиперборейский город (синопсис)

The Hyperborean City (synopsis)

Заблудившийся исследователь, замерзающий в Арктике, погружается в сон, в котором он переживает долгую драму, происходящую в каком-то древнем гиперборейском городе во времена до ледникового периода. Он оказывается разбужен своими спутниками в тот момент, когда во сне собирается жениться на прекрасной принцессе Алактиссе. Всё ещё одержимый видением, от которого не может избавиться, он снова уходит в снега и на этот раз пропадает навсегда.

Обитатели макрокосма (синопсис)

Men of the Macrocosm (synopsis)

Существа из какой-то большой вселенной, которые появляются в нашем мире, уменьшившись с целью неизвестного научного поиска. Боящиеся людей и преследуемые ими (хотя сами не имеют враждебных намерений), они укрываются в микрокосме, затерявшись в атоме. Камешек, содержащий этот атом, хранится в лаборатории учёного и находится под пристальным наблюдением. Существа наконец появляются вновь и, возвращаясь в свой собственный большой мир, разрушают лабораторию, но оставляют учёного невредимым.

Постлюди (синопсис)

The After-Men (synopsis)

Планета в далёкой системе была колонизирована землянами. По прошествии многих эпох последние колонисты, сохранившие первоначальный человеческий тип, вынуждены отправиться в полёт на космическом корабле из-за ужасной чумы, уничтожившей всех их собратьев. Они ищут планету-мать, Землю, о которой у них сохранились предания, и обнаруживают, что корень человечества превратился в нечто столь же мало похожее на людей, насколько люди похожи на доисторических рептилий. К ним относятся с ужасом, обращаются с ними как с монстрами, и они снова бегут на поиски нового мира.

Прихожая прошлого (синопсис)

The Vestibule of the Past (synopsis)

Археолог в ^разрушенном городе^ [старом городе кхмеров] находит древнее письмо на английском языке, написанное его собственным почерком. После этого он натыкается на запечатанный склеп, содержащий некую форму пространства или плана бытия, отличную от нашего, и, войдя в него, переносится на тысячи лет в прошлое, чтобы принять участие в серии странных приключений.

^xxx^ xxx добавлено Смитом.

[xxx] xxx удалено Смитом.

Подарок от любимой (синопсис)

A Gift from the Beloved (synopsis)

Женщина умирает, завещав свой череп своему возлюбленному при условии, что тот всегда будет держать его при себе. Он постепенно превращается в болезненного невротика, и однажды его находят совершенно обезумевшим, целующим череп в зубы после того, как он украсил его ^кружевным ночным колпаком^ [чепчиком и лентами].

^xxx^ xxx добавлено Смитом.

[xxx] xxx удалено Смитом.

Рука из смоковницы (синопсис)

The Arm from the Fig-Tree (synopsis)

Эктоплазматическая рука (направляемая медиумом), которая проникает через окно фермерского дома и душит мужчину, сбежавшего с женой медиума. Женщина видит, как она выходит из растущей возле их комнаты на втором этаже смоковницы, на которой мальчики построили платформу.

Мёртвые убийцы (синопсис)

Dead Assassins (synopsis)

Некий человек изобрёл механизм, который гальванизирует мёртвые тела и управляет ими на расстоянии. Под его руководством трупы отправляются совершать различные убийства, а самих убитых иногда призывают ему на службу для совершения новых преступлений.

Дело о мумии Хаммен-Та (синопсис)

The Mummy-Case of Hammen-Tha (synopsis)

Исчезает египтолог. Среди его имущества находится предположительно пустой саркофаг мумии, в котором когда-то находилось тело верховного жреца Хаммен-Та. Этот саркофаг оказался необъяснимо тяжёлым. При его вскрытии внутри обнаруживается мумия, которая имеет странное сходство с пропавшим египтологом.

Скарабей (синопсис)

The Scarab (synopsis)

Скарабей из лазурита, извлечённый египтологом из старой гробницы, производящий впечатление, будто какая-то неизвестная сила вселилась в него или наделила жизнью. ^Однажды ночью, когда учёный спит, он заползает ему в рот и душит его.^ [Однажды он с ужасающей скоростью влетает учёному в лицо, попадает в правый глаз и пронзает мозг.]

Посейдон (синопсис)

Poseidon (synopsis)

Человек, найденный на обломках посреди Атлантики, рассказывает странную историю о том, как его корабль преследовал морской бог (возможно, Посейдон), и он потерпел крушение на скалах побережья, которого не могло существовать, но которое соответствует описанию Атлантиды.

Купол во льдах (синопсис)

The Dome in the Ice (synopsis)

Станция, построенная в полярной пустыне существами с какой-то внешней планеты (возможно, Урана), неспособными переносить более тёплый климат Земли. На эту станцию натыкаются земные исследователи, что приводит к ужасным последствиям для них самих.

^Старинное^ [Иное] поместье (синопсис)

The ^Elder^[Other Manor (synopsis)

Дом, построенный на месте заброшенной усадьбы. Однажды ночью, проходя между кабинетом и спальней, хозяин обнаруживает себя блуждающим в незнакомым покоях, среди антикварной мебели и призрачных событий.

^xxx^ xxx добавлено Смитом.

[xxx] xxx удалено Смитом.

Посольство в Тиирате (синопсис)

The Embassy to Tiirath (synopsis)

Существа из инопланетной системы высаживаются на Землю, но не обращают внимания на её обитателей. Наконец обнаруживается, что они прибыли установить связь с подземной расой пигмеев, о существовании которых человечество до сих пор не знало.

^Экскурсия во времени^ [Путешественник во времени] (синопсис)

^An Excursion in Time^ [The Time-Traveller] (synopsis)

Машина для путешествий во времени, которая отправляется в будущее и, остановившись, приземляется в чужом мире, потому что вместе с этим перестаёт двигаться в пространстве, в то время как Земля и Солнечная система {. — -} продолжают лететь дальше.

^xxx^ xxx добавлено Смитом.

[xxx] xxx удалено Смитом.

Из погибшего мира (синопсис)

From A Lost World (synopsis)

Дух из погибшего мира (оставшимися фрагментами которого являются астероиды) вселяется в одурманенного наркотиком писателя-фантаста и использует его мозг как средство выражения.

Обратное воплощение (синопсис)

The Inverse Avatar (synopsis)

Человек, который помнит свои воплощения в будущем и убеждается, что его собственная цепочка жизней движется назад во времени — спасается от Немезиды, зародившейся на краю света, и ищет убежище в первобытных временах.

История Гнидрона (синопсис)

A Tale of Gnydron (synopsis)

Гнидрон, континент далёкого будущего в Южной Атлантике, более всех прежних земных царств подверженный вторжениям потустороннего и визитам существ из галактик, свет которых ещё не дошёл до нашей планеты, а также сопряжениям и взаимообменам с другими измерениями или планами существования.

Трансформация Атанора (синопсис)

The Transformation of Athanor (synopsis)

Человек, долгие годы бежавший через множество земель от преследования какой-то неясной, враждебной и демонической сущности. Наконец ему кажется, что он спасся от неё. Он завязывает тесную дружбу с неким Атанором, который в определённом времени и месте оказывается тем самым ужасным врагом, от которого он бежал.

Испарение из войда (синопсис)

The Vapor from the Void (synopsis)

Организованное, разумное испарение, совершенно отличное по своим свойствам от земных форм газа или тумана, которое вторгается на Землю из межзвёздного пространства. Оно обладает способностью поглощать всё, к чему прикасается, даже людей или твёрдую неодушевлённую материю.

Нечто из Антарктики (синопсис)

The Thing from the Antarctic (synopsis)

Злокозненная сущность или космический дух с южного полюса, который преследует группу исследователей и убивает их одного за другим, оставляя на каждом, даже в странах тропического или умеренного пояса (где он их преследовал), следы морозных укусов.

Невидимый спутник (синопсис)

The Invisible Satellite (synopsis)

Управляемая планета, ставшая невидимой благодаря лучу, который используют её обитатели, приближается к Земле, и её присутствие обнаруживается по возмущениям в движении Земли и Луны.

Злоключения Дона Жуана (синопсис)

A Misadventure of Don Juan (synopsis)

Дон Жуан встречает настоящую вампиршу и проводит с ней ночь. Притворяясь спящим, он чувствует ранение, которое она наносит ему в области горла. Позже, когда она заснула, он незаметно удаляется.

Лунное привидение (синопсис)

The Moon-Spectre (synopsis)

Крошечное эльфоподобное привидение, которое мужчина, скорбящий о своей умершей возлюбленной, видит только при лунном свете. Спустя годы, в другой женщине, которую он любит, он находит некоторые черты этого привидения.

Трилитон (синопсис)

The Trilithon (synopsis)

Человек проходит через старый друидический трилитон*, пользующийся дурной репутацией среди крестьян того района, где он расположен, и обнаруживает, что с того момента он оказывается подверженным каким-то странным и пагубным влияниям.

*) Два вертикально установленных мегалита, поддерживающих третий, играющий роль перемычки между ними.

Атмосферная сущность (синопсис)

The Atmospheric Entity (synopsis)

Сущность без формы или субстанции, облегающая, точно атмосфера, определённое место или территорию и, возможно, пагубно проявляющая себя в виде необъяснимых зловещих колебаний тепла и холода, тьмы, ядовитых потоков или ужасающих звуковых явлений.

Между двумя мирами (синопсис)

Between Two Worlds (synopsis)

Учёный, который находит способ проникнуть в четвёртое измерение. Однако его механизм выходит из строя на полпути, и его тело всё ещё остаётся в лаборатории, а голова — в неизвестном царстве.

Протеевые люди (синопсис)

The Protean People (synopsis)

Раса на какой-то чужой планете, обладающая способностью по желанию притягивать к себе атомарный материал и принимать любую желаемую физическую форму, вплоть до растений или машин.

Воссоединение (синопсис)

The Re-Union (synopsis)

Убийца расчленил труп, и зарыл его части в разных местах. У него появляется галлюцинация о том, что части пытаются воссоединиться, и он видит, как они носятся по отдельности в поисках друг друга.

Демон ^с^ [из] Альфарда (синопсис)

The Demon ^From^ [Of] Alphard (synopsis)

Человек, помнящий своё прежнее воплощение в мире Альфард. Его преследует злой дух из этого мира, с которым он не выполнил уговор.

^xxx^ xxx добавлено Смитом.

[xxx] xxx удалено Смитом.

^Гуль с Меркурия^ [Сияющий] (синопсис)

^The Ghoul from Mercury^ [The Corposant] (synopsis)

Сущность, подобная гигантскому огненному шару с какой-то чужой планеты, который пожирает трупы на кладбищах и в моргах и даже вламывается в ящики с мумиями в музеях.

^xxx^ xxx добавлено Смитом.

[xxx] xxx удалено Смитом.

Сущность песков (синопсис)

The Entity of the Sands (synopsis)

Злобный коллективный дух разрушенного города, использующий в качестве облачения песок пустыни и засыпающий им караваны и одиноких путников.

Геката (синопсис)

Hecate (synopsis)

Неизвестная секта лунопоклонников, практикующих различные пагубные обряды и колдовство, которыми руководит разум с тёмной стороны Луны.

Покорение Меркурия (синопсис)

The Conquest of Mercury (Synopsis)

Когда солнце начинает остывать, между жителями Венеры и Земли начинается война за обладание Меркурием.

Невидимый пожиратель (синопсис)

The Invisible Devourer (synopsis)

Человек видит, как его компаньона пожирает по частям какая-то невидимая сущность.

Механическое убийство (синопсис)

The Mechanical Murder (synopsis)

Убийство или серия убийств, совершённых роботом, размером не крупнее ребёнка, под руководством его изобретателя.

Таинственный яд (синопсис)

The Mysterious Poison (synopsis)

Яд гремучей змеи, используемый по радио для совершения серии необъяснимых убийств.

Угроза пыли (синопсис)

The Menace of the Dust (synopsis)

Процесс всеобщего крошения, который начинается и распространяется расходящимся кругом, превращая мир в мелкую пыль.

Морена (синопсис)

The Moraine (synopsis)

Бесплодная, усыпанная валунами морена, в которой присутствует скрытый аспект таинственной и, возможно, футуристической жизни, обитания и деятельности.

Узники Чёрного Измерения (синопсис)

Prisoners of the Black Dimension (synopsis)

Несколько человек исчезают с земного плана и воссоединяются в Чёрном Измерении с помощью силы, используемой учёными этой сферы.

Создатель мира (синопсис)

The World-Maker (synopsis)

Искусственный планетоид, сконструированный богатым учёным и запущенный в космос на расстояние, на котором он станет новым спутником Земли.

Галера из Атлантиды (синопсис)

The Galley from Atlantis (synopsis)

Призрачная галера из Атлантиды, которая блуждает по морям в поисках потерянного континента.

*

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Вот уже много лет я именую свою библиотечную комнату «Склепы Йох-Вомбиса» по названию знаменитого рассказа Кларкэш-Тона, одного из самых запоминающихся его произведений, который впервые вышел в «Weird Tales» в мае 1932 года. Хорошо известно, что когда известному любителю фэнтези Роберту Хэйворду Барлоу было всего семнадцать, Лавкрафт посетил его в его доме во Флориде и пробыл у него месяц. У Барлоу был запертый шкаф, в котором он хранил свою коллекцию фэнтезийных журналов и книг, которую он назвал «Склепы Йох-Вомбиса». После безвременной кончины Барлоу в Мексике в 1951 году я присвоил это имя своей собственной библиотеке с последующим несколько ошеломлённым одобрением Кларкэш-Тона. Не последним из сокровищ, хранящихся здесь, в «Склепах», является его авторский экземпляр номера «Weird Tales», содержащего этот рассказ.

Да, здесь, в «Склепах», где не раз бывал Кларкэш-Тон, до сих пор живы воспоминания. Я вижу его сейчас, спокойно сидящего в плетёном кресле с бокалом красного вина в одной руке и трубкой в другой. Или как он листает древний экземпляр «Weird Tales», или медленно ходит по затенённой комнате, изучая любопытные книги.

Но я думаю, что всегда буду хотеть помнить Кларкэш-Тона таким, каким я впервые увидел его в тот давний день, во время моего первого визита в его тенистую обитель среди голубых дубов близ Оберна. И я рад, что встретил его, когда он был ещё легендарным, странным и мрачным гением Оберна, по-прежнему одиноким «Ступающим по звёздам», странником среди далёких бледных солнц, легендарным «Императором грёз». После того, как он женился и переехал в Пасифик-Гроув, всё изменилось. Он был всё тем же Кларкэш-Тоном, но образ странного затворника, обернского отшельника, куда-то исчез.

Тот первый визит стал кульминацией периода многолетнего восхищения издалека. Это восхищение восходит ещё к первым дням журнала «Weird Tales», и для меня Кларкэш-Тон всегда был сказочной фигурой — далёкой, легендарной и отдалённой как в пространстве, так и во времени. В течение долгих лет, из года в год, я относился к выдающемуся мастеру фэнтэзи с большим благоговением и уважением и даже не мечтал о том, что когда-нибудь встречусь с ним. Может ли кто-то мечтать о встрече с Эдгаром По?

Только 11 сентября 1953 года я набрался смелости и наконец совершил паломничество в Оберн, чтобы отыскать самого́ зловещего чародея в его тёмной хижине среди голубых дубов. Не в последнюю очередь мои колебания можно объяснить тем, что незадолго до этого я прочитал прекрасную статью в дань уважения Смиту, опубликованную в журнале «Famous Fantastic Mysteries» за август 1949 года. Его весьма уместно поставили тринадцатым в их знаменитой серии. Авторы ссылались на «тех, кто совершил паломничество в его сумрачную обитель в Оберне и вернулись живыми (и полностью дееспособными)». Тем не менее, я думаю, что именно этот трибьют в «Famous Fantastic Mysteries» окончательно убедил меня решиться на это.

В то время мало кто из представителей мира фантастики когда-либо встречался с ним. Из писателей я знаю лишь нескольких: Генри Каттнер и Э. Хоффманн Прайс посетили его в 1942 году, Дональд Уондри нанёс ему визит, а Август Дерлет встретился с ним в его хижине за несколько недель до меня, в 1953 году. Генри Хассе и Эмиль Петайя, писавшие для «Weird Tales», вместе с РЭХ (Р. Э. Хоффманом) и Полом Фрихафером совершили паломничество в начале сороковых годов. Р. Х. Барлоу посетил Кларкэш-Тона вероятно в конце сороковых годов с небольшой группой из Лос-Анджелеса. В то время Кларкэш-Тон передал ему оригинал рукописи «Гашишееда», которую Барлоу позже переплёл в кожу коралловой змеи! Интересно, где сейчас эта рукопись? Несмотря на мои собственные колебания, я всё ещё нахожу невероятным, что другие писатели или поклонники фантастики так ни разу и не сочли удобным совершить паломничество в Оберн, чтобы лично выразить свою признательность тому, кто после смерти лорда Дансени должен был стать деканом писателей-фантастов.

Прежде чем продолжить, стоит сказать несколько слов о термине «Кларкэш-Тон», которые могут быть уместны и представляют некоторый интерес. Хорошо известно, что Г. Ф. Лавкрафт использовал прозвища для нескольких любимых корреспондентов из своего круга Лавкрафта. Например, Роберта И. Говарда он называл «Боб-Две-Пушки», Фрэнка Белнапа Лонга — «Белнапиус», а Августа Дерлета — «Милостивый государь граф д'Эрлетт».

Но, несомненно, это был чудесный гениальный ход, когда в начале их долгой переписки он начал обращаться к Кларку Эштону Смиту как к «Кларкэш-Тону». Есть что-то в буквах этого имени, когда вы видите его напечатанным, олицетворяющее человека и его работу. Оно вызывает в воображении магов-атлантов, распевающих ужасные заклинания, или тёмных некромантов далёкого Зотика, готовящих странные зелья под умирающим солнцем. Ведь поэзия и проза Кларкэш-Тона — это интонации и квинтэссенция самой сути всего странного, экзотического, запретного — зелья, которое немногие из нас отваживаются отведать.

Лавкрафт подписывал многие из своих писем «Ech-Pi-El», что означает просто фонетическое написание его инициалов, и произносится так, как произносятся его инициалы HPL. «Кларкэш-Тон», кстати, произносится как «Clark Ashton».

Я всегда называл Кларка Эштона Смита «Кларкэш-Тон», и этот термин очень много значил для меня лично. Вскоре после того, как мы впервые встретились и начали переписываться, он начал подписывать свои письма ко мне как Кларкэш-Тон. Он обратился ко мне «Ji-Ech» и говорил: «Мы могли бы продолжить традицию Лавкрафта». Он подписал для меня большую часть своих книг: «Для Джи-Эха от Кларкэш-Тона». За эти годы я настолько привык обращаться к нему в письмах и при личной встрече как к Кларкэш-Тону, что на самом деле думаю о нём как о Кларкэш-Тоне, а не о Кларке Эштоне.

Я написал Кларкэш-Тону 31 августа, спрашивая, могу ли я приехать в Оберн 11 сентября и сможет ли он уделить мне час или около того в этот день. Его незамедлительный ответ был настолько восхитителен, так напоминал указания в «Золотом жуке» По, так что я хочу поделиться им здесь:

Оберн, Калифорния,

Сент. 5-го числа 1953 года.

Уважаемый мистер Хаас!

Буду рад видеть вас в следующую пятницу, 11 сентября.

Если вы приедете на «Грейхаунде», я предлагаю, попросить водителя высадить вас в Нижнем Оберне, на пересечении скоростного шоссе с Линкольн-вэй. Следуйте по Линкольн-вэй до Сакраменто-стрит, которая переходит в Фолсомское шоссе на границе города, двигаясь на юг. Ещё через четверть мили поверните налево, возле указателя на Кэролайн-стрит, и двигайтесь к востоку, затем поверните на юг на следующем правом повороте. Откройте и закройте за собой проволочные ворота в конце дорожки и идите по неровным следам к моей хижине, около 250 ярдов. Конные тропы могут сбить с толку, но вы держитесь немного правее тёмно-зелёной сосны, которую увидите возвышающейся над сорняками.

Расстояние составляет примерно одну с четвертью мили от Нижнего Оберна. Если это покажется вам слишком далеко, чтобы идти пешком слишком далеко, такси, вызванное из одного из баров или магазинов в центре города, доставит вас до проволочных ворот за (вероятно) 75 центов.

Hasta la vista!

С уважением,

Кларк Эштон Смит.

Когда я вышел из автобуса в Оберне, я был голоден, поэтому пообедал в маленьком кафе в Новом или Верхнем Оберне. Я решил пройти милю с четвертью на юг, к жилищу Кларкэш-Тона, держа в руке его замысловатые указания. Я никогда раньше не был в Оберне и хотел ощутить колорит его родного города, где он до сих пор прожил большую часть своей жизни. Также я хотел осмотреть сельскую местность вдоль дороги, по которой, как я знал, он ходил почти ежедневно, когда выбирался в город за покупками и почтой. Может быть, я также подсознательно хотел как можно дольше отсрочить эту первую встречу с неприступным и легендарным затворником.

Кларкэш-Тон встретил меня у проволочных ворот; он открыл и закрыл их за мной. Он наблюдал и ждал меня, задержавшись на краю травянистой, заросшей сорняками поляны. Я понятия не имел, как меня примут, но после первоначального рукопожатия и вступительных слов между нами почти сразу установилась негласная связь, которую нельзя было разорвать, которая должна была сохраниться до самого конца. Я никогда не знал никого, с кем чувствовал бы себя так комфортно и непринуждённо. Также было бы банальным сказать, что мне казалось, будто я знал его всегда, но это было именно так. Любые давние сомнения, которые могли у меня возникнуть по поводу моего приёма, или любой давний страх, который я, возможно, всё ещё питал к этому некроманту из Атлантиды, исчезли так же быстро, как удар гонга.

Я с интересом рассматривал его, так как ранее не видел ни одного его изображения, кроме довольно нечётких фотографий в «Marginalia» или портретов, сделанных для старого журнала «Wonder Stories». Кларкэшу-Тону было шестьдесят лет в том году, когда я впервые встретился с ним. Он был слегка сутулым, но, насколько я могу судить, ростом около пяти футов одиннадцати дюймов. Он носил короткие усы. Волосы у него были светло-каштановые, прямые, и хотя я присмотрелся позже, не смог обнаружить у него ни одного седого волоса. Его широкий высокий лоб был изборождён морщинами. Он казался несколько хрупким, но у него была удивительная бочкообразная грудь. Его карие глаза были глазами мечтателя, мистика, того, кто заглянул далеко в неизведанные глубины, как впрочем, и он сам. Это были глаза поэта, нежные и добрые глаза, но в них была бесконечная грусть. Он был просто, но аккуратно одет в старые коричневые брюки и яркую спортивную рубашку с короткими рукавами. На ногах синие матерчатые теннисные туфли на резиновой подошве, а на голове, чтобы его прекрасные шелковистые волосы не развевались, красовался ярко-красный берет.

Мы прошли двести пятьдесят ярдов через рощу синего дуба по простой конной тропе. Дубы Quercus douglasii действительно голубые, листья некоторых экземпляров отличаются почти светящимся голубым блеском. У других экземпляров листья сине-зелёные, и у всех светлая пепельно-серая кора. Многие деревья были увиты свисающим мхом, а на ветвях виднелись пучки омелы. Высокая дикая трава и причудливые сорняки, уже мёртвые и бурые, окаймляли тропу и закрывали просветы между деревьями. Мне довелось снова посетить землю Кларкэш-Тона в более раннее время года, и я нашёл её зелёной и пышной, с гобеленом диких цветов. Но сейчас пейзаж был коричневым и мёртвым, опалённым жарким летним солнцем. Я помню его во всех подробностях, потому что это была пустынная фантастическая обстановка, почти макабрическая в своей стерильной сухости. Помню, я подумал тогда, что это подходящее место для обитания того, «кто плыл на кораблях твоих, Зотик» или шагал по бледным планетам преисподних солнц. Это было немного похоже на лунный пейзаж с разбросанными валунами, мертвенность которого разбавляли лишь синева дубов и тёмная зелень одинокой сосны.

Его хижина стояла на открытом месте, под палящим солнцем, немного в стороне от южного края рощи. Дальше лежали просторы и открытые поля, и только забор из колючей проволоки вдалеке указывал на наличие соседей. Сама хижина была старой и маленькой, с пристройкой сзади и широкой спальной верандой во всю длину передней части. Широкие доски и деревянная черепица по бокам были серебристо-серыми, крыша была покрыта тёмным толем. Мы прошли через проём в низкой каменной стене, напоминающей стены Новой Англии, которая тянулась через переднюю часть хижины с западной стороны. Он построил эту стену сам много лет назад, используя лаву и гранитные валуны, которыми усеяна окрестная территория.

Здесь, в этом простом доме, Кларкэш-Тон обитал с самого раннего детства (он родился в Лонг-Вэлли, в нескольких милях отсюда), здесь он жил с матерью и отцом до их смерти, сначала матери в 1935 году, затем отца в 1937. Первоначально их приусадебный участок составлял сорок акров, но после смерти отца он продал всё, оставив лишь чуть более двух акров, непосредственно окружающих хижину, чтобы оплатить похороны и другие расходы. Смерть отца глубоко опечалила его, и чтобы оправиться от этого горя в забвении тяжёлого труда, он принялся строить стену из камней. Кларкэш-Тон очень почитал мать, и отца, и в то время, когда я был у него, их прах покоился в урнах на почётной полке в главной комнате дома.

Кларкэш-Тон по необходимости жил просто и бережливо, так как доход от продажи его сочинений никогда не был большим. «Weird Tales», который опубликовал большую часть его рассказов, никогда не платил больше цента за слово. Чтобы пополнить свои скудные средства, он подрабатывал на таких работах, как прореживание фруктовых завязей или обрезка деревьев в местных садах. В прошлом он занимался горным делом, садоводством, собирал и упаковывал фрукты, печатал на машинке, рубил дрова и делал всё, что попадалось под руку. Однако в последние годы, после смерти родителей, его расходы были невелики, за исключением еды, и ему не приходилось платить за аренду или коммунальные услуги. Топливом для приготовления пищи и отопления служили дрова, которые он сам заготавливал в дубраве, для освещения он использовал старые фитильные керосиновые лампы, воду брал из собственного источника в нескольких футах от дома. Когда я спросил, почему он не выращивает овощи, он объяснил, что пытался это делать, но его источник не давал достаточно воды для полива.

Когда я в первый раз вошёл в его дом, было очевидно, что незадолго до этого он потратил некоторое время на уборку, готовясь к моему приезду. Пол из широких некрашеных досок был чисто выметен, и он сдерживал пыль, слегка сбрызгивая её водой перед подметанием. На полу ещё оставались сырые пятна, и я улыбнулся этому старому деревенскому обычаю — в прошлые годы я проделывал то же самое тысячу раз в старых домах.

Я с величайшим интересом огляделся вокруг, но боюсь, что от волнения не заметил многих подробностей. В доме было несколько небольших комнат, но мы прошли в помещение, которое, очевидно, представляло собой сочетание гостиной, кабинета, библиотеки и кухни. В задней части старинной деревянной кухонной плиты кипел горшок с фасолью, и аромат был хорош, почти заставив меня снова проголодаться. В моей памяти сейчас всплывает впечатление загромождённой упорядоченности. Вдоль стен стояли низкие книжные шкафы, забитые книгами, которые вываливались на пол, на полки и стулья. Там были пузатые картонные коробки и ящики, наполненные бумагами, рукописями, журналами, а в углу я заметил высокую стопку старых «Weird Tales». Пыль была повсюду, как и подобало холостяцкой горной хижине, за исключением недавно подметённого пола. Я помню, как Кларкэш-Тон взял одну из книг Монтегю Саммерса о вампирах, чтобы показать мне. Он дунул на неё, и облако пыли взвихрилось и закружилось в полутёмной комнате, заставив нас пыхтеть и задыхаться. В тот ранний дневной час в доме было жарко, поэтому он предложил выйти и посидеть под деревьями.

Чуть поодаль от дома, под группой корявых, заросших лишайником голубых дубов, стояла металлическая армейская койка, застеленная потрёпанным спальным мешком. Перед ней стоял небольшой столик, сколоченный из грубых обветренных досок. С этого места открывался вид на юг и запад, на постоянно понижающиеся голубые предгорья и дальше, на громадную долину в туманной дымке. Именно здесь, за этим шатким столом под древними голубыми дубами, по крайней мере, летом, Кларкэш-Тон сочинял и записывал большую часть своих литературных произведений, рассказов и стихов, именно здесь он работал над многими своими незабываемыми резными фигурками и спал жаркими летними ночами.

Мы сели на старую армейскую койку, поговорили и начали знакомиться. Это было тихое спокойное место, где не было слышно шума машин на далёком шоссе, и лишь изредка доносился гул пролетающего самолёта. Рыжие стрекозы порхали над пожухлыми летними травами, и лишь лёгкий ветерок шуршал длинными иголками высокой орегонской жёлтой сосны прямо за нами. День был жаркий, но не настолько, чтобы за пределами тени было некомфортно.

Наконец он спросил: «Вы любите вино?» и, когда я согласился, добавил: «Все любители фантастики любят вино». Он вернулся в дом и вышел с двумя стаканами и бутылкой марсалы, которую мы потягивали, когда начали обсуждать всё, от аватаров до Зотика.

Когда я спросил о его художественных работах, он принёс из дома большую потрёпанную папку с рисунками и передавал мне один за другим, чтобы я их рассмотрел и прокомментировал. Для меня это был редкий и почти ошеломляющий опыт. Здесь были «лихорадочно искажённые видения» самого Кларкэш-Тона, нарисованные его собственной рукой, и эта же рука держала их передо мной. Я заметил, что многие из них были пожелтевшими от времени и потёртыми от долгого обращения. Очевидно, им было много лет. Также среди них встречались оригинальные рисунки, выполненные другими художниками для стихов или рассказов Кларкэш-Тона в «Weird Tales». Там было несколько работ Вирджила Финлея и две или три Хью Рэнкина.

Немногие из тех, кто восхищается его литературными произведениями, когда-либо видели картины или рисунки Кларкэш-Тона. Некоторые помнят его иллюстрации в старых «Weird Tales», но многие представители молодого поколения не имеют к ним доступа. Его картины акварелью, тушью и другими средствами неизвестны даже многим коллекционерам.

Я понятия не имею, сколько картин и рисунков он создал за эти годы, и не думаю, что это знает кто-либо другой. Их количество вполне может исчисляться сотнями. Когда я впервые посетил его в тот день, то увидел в папке около пятидесяти. В прошлые годы он продал некоторые из них, а другие подарил поклонникам. Мне кажется, что большая часть этих художественных работ была создана им в раннем возрасте — в двадцатые и тридцатые годы. Все экземпляры, которые я видел, были старыми — на одной картине, которую я позже купил, стояла дата 1927.

Кларкэш-Тон работал с самыми разными материалами: акварелью, тушью, мелками, красками для рекламных открыток и маслом. Все картины, которые я видел, были выполнены на обычной бумаге для рисования или на плотном картоне. Использовал ли он когда-нибудь холст, мне неизвестно. Некоторые из работ были сделаны на шёлке, сатине или подобном материале.

В целях ознакомления интересующихся, я попытаюсь описать те немногие картины, которые имеются у меня в собственной коллекции, но любые оценки или искусствоведческую критику я оставлю для тех, кто более квалифицирован:

«Поклонение». Картина, выполненная цветными красками. Изображает похожее на ящерицу создание с обвитым вокруг дерева хвостом, преклоняющееся перед странным зелёным рогатым существом, сидящим на пьедестале. Высокогорная сцена с мёртвым чёрным небом. Огромные валуны на заднем плане, золотистого цвета, почти светящиеся и металлические. Размер 8х11½ дюймов.

«Гиперборейский пейзаж». Акварель. Сцена в высоких горах с красными ивовыми деревьями, фантастическими вершинами и белыми облаками. В одном углу стоит дата 1927. 12х15.

«Сцена в Атлантиде». Почти полностью выполнена зелёной масляной краской, за исключением нескольких красных водорослей. Теневая сцена со странными затонувшими зданиями, скульптурами и морскими чудовищами. Центральной фигурой являются солнечные часы. 8½х12.

«Скиаподы». Две обнажённые фигуры скиаподов, мужская и женская из древнегреческой, а также индуистской мифологии. Они располагаются «вверх ногами» с корнями вместо волос, и затеняют себя своими широкими листообразными ногами. Обстановка представляет собой причудливый пейзаж с гротескными разноцветными деревьями и кустарниками. Цвета рекламной открытки. 11х12½.

«Без названия». Крошечный рисунок, выполненный фиолетовыми чернилами на бумаге для рисования размером 2х3½. Странный монстр с длинной шеей и голодным оскалом. На обратной стороне стоит дата 1918. Кларкэш-Тон отправил этот рисунок Джорджу Стерлингу, который вернул его автору.

«Грифон смотрит на залив». Рисунок пером и тушью, иллюстрирующий «Затаившийся страх» Лавкрафта в журнале «Home Brew» 1923 года. Изображает грифона с распростёртыми крыльями, смотрящего в глубокую пропасть, где из огромного чёрного облака ударяет молния. 4½х8¾. Это один из набора рисунков, сделанного Кларкэш-Тоном, и один из тех, что не были использованы. Сам Лавкрафт видел этот рисунок и он ему понравился. В письме к Кларкэш-Тону от 25 марта 1923 г. он сообщал: «И иллюстрации к «Затаившемуся страху»! Я уже говорил вам, какое впечатление произвёл на меня грифон, глядящий на пропасть».

Под своими голубыми дубами, покрытыми мхом и омелой, в то время как цикады трещали в высокой сухой траве и диковинном лесу поблизости, Кларкэш-Тон читал мне свои стихи, произнося их низким, призрачным, немного гулким голосом. Он принёс пухлую рукопись — свою рабочую папку для планируемого сборника избранных стихов. Он выбрал для чтения те, которые, по его мнению, должны были мне понравиться или принадлежали к числу его собственных любимых. Мне особенно запомнилось меланхолическое «Old Water-Wheel», и я помню, как подумал тогда: это собственный голос Кларкэш-Тона, «чья монотонная интонация витает в воздухе». Он читал «Calenture», и я понял, что он написал её именно здесь, среди трав «…что принесли семена той же самой травы, на которой мы теперь возлежим». Он прочитал по моей просьбе «Hellenic Sequel» и напел вечно печальные каденции «Зотика». Все эти произведеия вышли в его томе «Тёмный замок» изданном «Arkham House» за два года до этого. Я живо помню, как он читал ритмичную «Yerba Buena», давно любимую мной. Это пантум, одна из редчайших и сложнейших форм поэзии древнемалайского происхождения. Впервые она появилась в зимнем номере небольшого поэтического журнала «Wings» за 1946 г., издаваемого Стэнтоном А. Коблентцем, а позже Кларкэш-Тон записал её для меня на плёнку.

Одной из отличительных черт литературного творчества Кларкэш-Тона является его огромный словарный запас. Думаю, ему нет аналогов в литературе. Я не знаю ни одного другого писателя, живого или мёртвого, который обладал бы таким невероятным обширным запасом слов и способностью так эффективно его использовать. Когда я спросил Кларкэш-Тона, как он приобрёл такой замечательный словарный запас, он ответил, что в молодости просто просмотрел полный английский словарь от А до Z и выучил все слова. Он не только изучал и штудировал правописание, значения и употребление слов, но также углублялся в их происхождение, возвращаясь в большинстве случаев к оригинальному санскриту. Всё это он делал самостоятельно, его формальное школьное образование закончилось на уровне грамматики. Также он научился читать и писать по-испански и по-французски, в основном для того, чтобы читать и переводить своих любимых поэтов. Его любимыми французскими поэтами конечно же были Артюр Рембо и Шарль Бодлер. Выполненные им переводы последнего появились в его собственном сборнике «Сандаловое дерево» и, вместе с переводами других, в томе «Цветы зла» Бодлера, выпущенного «Limited Editions Club» в 1940 году.

Поэзия и проза Кларкэш-Тона — это чистейшие квинтэссенции сущности фантастики, а в его рассказах присутствует то вневременное качество, которое является отличительной чертой всей классической фантастики. Через сто лет мы можем курсировать по торговым путям к Проциону или глазеть на достопримечательнсти Антареса, но фантастические истории Кларкэш-Тона будут столь же востребованы и интересны его поклонникам так же, как и сегодня. Его размах так широк, его концепции столь космичны, его видения настолько вневременны и универсальны, что эти рассказы, несомненно, будут жить долго. В то время как большинство из нас, живущих в мире фантастики, помнят его рассказы, его экзотическую и красивую прозу или даже скульптуры, его первой и последней любовью была поэзия. Кларкэш-Тон хотел бы, чтобы его помнили прежде всего как поэта.

Дань уважения Кларкэш-Тону при его жизни была весьма скромной, но немногие отзывы на его творчество отличались безграничным энтузиазмом. Разумеется, его высоко почитали и ценили большинство коллег-писателей в области фантастики. Биографические подробности были скудны, и за большинством из них следует обратиться к превосходной статье «Кларк Эштон Смит: мастер фантазий» Августа Дерлета и Дональда Уондри в их сборнике рассказов Кларкэш-Тона «Вне пространства и времени» изданном «Arkham House». Также более краткие подробности и оценки можно найти на обложках других книг Кларкэш-Тона от «Arkham House». Что касается поэзии Кларкэш-Тона, то, пожалуй, не найдётся более яркого отзыва, чем тот, который написал его почитаемый ранний друг и наставник Джордж Стерлинг, самый известный калифорнийский поэт и драматург. 28 октября 1922 года он написал предисловие к самому запоминающемуся сборнику Кларкэш-Тона «Эбен и кристалл», в котором сказал:

«Поскольку он с высочайшей невинностью поддавался шёпоту своего подсознательного демона, и превратил его в более чистый и твёрдый кристалл, чем мы, все прочие, тем дольше будут существовать стихи Кларка Эштона Смита. Здесь и впрямь есть сокровища, противостоящие атакам моли и ржавчины. Здесь мы не найдём ни капли сентиментального жира, которым пропитана столь большая часть нашей литературы. Скорее кто-то в “туманных срединных областях” воображения увидит, как у его ног горят эльфийские рубины, в ближних кипарисах пылают ведьминские костры, и ощутит на своём челе ветер из неведомого... Но тот, кто достоин, благодаря ясному взору и непресыщенному сердцу, пусть бродит по этим границам красоты и тайны, и обретает радость».

В рядах любительской журналистики Стэнли Маллен внёс, пожалуй, лучшую дань уважения Кларкэш-Тону, опубликованную в июльском номере 1947 года своего превосходного фэнтезийного журнала «The Gorgon», т. 1, № 3. Его статья называлась «Картуш — Кларк Эштон Смит». Мне всегда нравился в ней первый абзац, и я надеюсь, что он не будет возражать, если я процитирую его здесь:

«Сочинения Кларка Эштона Смита сравнивают с дорогими винами и редкими старинными коньяками, слишком крепкими для одних, слишком экзотическими для других, но для поклонника подлинно экстраординарной литературы не может быть более прекрасного урожая».

С этим я от души согласен, но пусть вино будет редким старым «Мавродафни*» — лишь такой нектар достоин его!

*) Тёмно-красное ликёрное вино, используется греческой православной церковью для причастия.

И его товарищ, мастер фантастики, покойный Г. Ф. Лавкрафт просто обязан был красноречиво и адекватно выразить отличительную необычность и неповторимую странность, которая составляет особый колорит прозы и поэзии Кларкэш-Тона. Вскоре после публикции Кларкэш-Тон отправил экземпляр «Эбена и кристалла» Лавкрафту, который в ответ поблагодарил его, сначала открыткой в феврале, а затем письмом от 25 марта 1923 года. Я позаимствовал это письмо у Кларкэш-Тона в апреле 1954 года и с некоторым трудом расшифровал паучьи каракули Лавкрафта. Сейчас у меня перед глазами эта расшифровка, состоящая из пяти страниц, напечатанных через один интервал, и я цитирую соответствующие замечания:

«Но моя открытка, отправленная из Салема в прошлом месяце, могла лишь очень слабо выразить восторг и беспредельное восхищение, которые вызвали во мне “Эбен и кристалл”. Это поистине титаническое произведение — это дыхание божественной и демонической красоты, ужаса, безумия и чуда, которое благоухающие и ядовитые ночные ветры пронесли сквозь пронизанные летучими мышами бездны бесконечности и древних времён из мёртвых городов и с проклятых лун Сатурна, с горных пиков Лемурии и Диса. Это гений, если только гений вообще существует! Как я уже говорил, нет ни одного автора, кроме вас, который, кажется, в полной мере сумел бы увидеть те туманные пустоши, неизмеримые пропасти, серые безверхие башенки, рассыпающиеся трупы забытых городов, склизкие застойные реки, заросшие кипарисами, и чуждые, неописуемые, полные древности сады странного упадка, которыми мои собственные сны были переполнены с самого раннего детства. Я читаю вашу работу как запись другого уникального человеческого взгляда, который видел то, что видел я на далёких планетах».

Понятное дело, что в этом письме Лавкрафт комментировал поэзию Кларкэш-Тона, но эта оценка в равной степени применима и к его прозе. Такой же красноречивый энтузиазм позже был выражен в его прекрасном эссе «Сверхъестественный ужас в литературе», в котором он прокомментировал странные рассказы Кларкэш-Тона.

У Кларкэш-Тона, как и у Лавкрафта, была «общая тетрадь», записная книжка, заполненная его заметками, предложениями для рассказов, сюжетами, именами, идеями и прочими подобными записями, которые он делал и сохранял на протяжении многих лет. В ней есть страницы со странными и экзотическими именами, списки резных фигурок, которые он продал, с указаниями кому и по какой цене. Присутствуют первые наброски стихов или отдельные их строки. Разбросаны эпиграммы, адреса друзей и корреспондентов, списки проданных картин с именами покупателей и оплаченными ценами. Кларкэш-Тон назвал свою тетрадь «Чёрной книгой». Очевидно, она очень старая; он использовал её на протяжении большей части своей писательской жизни, и она всегда была рядом с ним. Это тетрадь с отрывными листами и разлинованными страницами размером 5х7¾ дюймов. Обложка чёрная, из мягкой шагреневой кожи, с внутренним карманом. Она потрёпана и отполирована в результате многолетнего использования, а кожа на углах истончается.

Большинство записей в «Чёрной книге» не может прочесть никто, кроме Кларкэш-Тона. Здесь видна удивительная изменчивость почерка одного человека. Некоторые написаны так просто, что любой может их расшифровать, но другие, торопливо нацарапанные, напоминают не что иное, как арабскую стенографию!

Впервые я увидел «Чёрную книгу» в тот день в его доме, но в последующие визиты мне выпала редкая привилегия внимательно изучить её страницы. Сейчас она лежит передо мной, взятая на время у его вдовы, и я с её любезного разрешения привожу здесь цитаты из неё. Вот некоторые из наиболее легко поддающихся расшифровке сюжетных идей:

«Выведенный из строя полурасплавившийся космический корабль, приземлившийся на чужой планете и унесённый на огромное расстояние по вулканической реке раскалённой лавы».

«Старый солдат, который встречает своего бывшего капитана и товарища и присоединяется к призрачной армии, вечно блуждающей по затерянным землям».

«Странный, скрытный оборванец, которого часто видят в определённой местности. Никто ничего о нём не знает. Из любопытства кто-то следует за ним и видит, как он рассеивается и распадается в безвидной и туманной дымке, сквозь которую виден пустынный пейзаж».

Немногие писатели-фантасты обладали таким талантом придумывать имена, как Кларкэш-Тон. Его названия мест, вещей, заглавия рассказов или имена обитателей пространства и времени отличаются свойствами, вызывающими дрожь, что редко кому удавалось. Ни один поклонник его странной фантастики никогда не забудет такие вызывающие названия как «Склепы Йох-Вомбиса», «Некромантия в Наате», такие места как Аверуань или Зотик, такие имена как Кситра, Цатоггуа или Валтум.

Было бы интересно перечислить все имена и названия, найденные в «Чёрной книге», но нехватка места позволяет привести здесь лишь некоторые из них. Большинство перечисленных названий позже были использованы в его рассказах, и вот некоторые из имён: Занзонга, Милааб, Ксактира, Куалк, Зилак, Забдамар, Уори, Майгон, Энойкла, Логла, Порнокс, Хрономаг, Псолланта.

Представление о том, как Кларкэш-Тон сам оценивал свои фантастические истории, написанное его собственными каракулями, можно найти на одной из страниц «Чёрной книги».

Это один из черновиков, который он набросал для предполагаемой рекламы «Двойной тени». Он написал: «Для любителей странной атмосферы и фантазийных арабесок. Скорее поэтично, чем сюжетно. Не понравится любителям действия».

Мало кто знает, что Кларкэш-Тон в течение нескольких лет вёл газетную колонку в «Auburn Journal». Это была короткая колонка, состоявшая в основном из эпиграмм — остроумных, мудрых, юмористических и философских. У меня перед глазами всего одна пожелтевшая вырезка из его «Колонки Кларка Эштона Смита». На ней нет даты, но внутренние данные свидетельствуют о том, что она могла быть напечатана в конце двадцатых или начале тридцатых годов. Редакторы этого почтенного журнала пишут мне: «К сожалению, никто здесь сейчас не помнит, когда он вёл колонку, ведь это было так давно». Я процитирую несколько его лучших эпиграмм с магнитофонной записи, сделанной для меня Кларкэш-Тоном здесь, в «Склепах» 18 октября 1957 года.

«Можно сотни раз обогнуть земной шар за собственным хвостом и ни на дюйм не приблизиться к центру бесконечного и вечного: истина, известная немногим жителям Запада».

«В искусстве или литературе лучше ошибиться в сторону чрезмерной вычурности или изобилия, чем урезать всё до унылого, мёртвого и плоского уровня. Первый порок, по крайней мере, на стороне роста; последний подавляет или даже имеет тенденцию искоренять всякий рост».

«Знание чаще всего сокрыто тогда, когда оно наиболее доступно; и вероятно, никто не станет слушать, если я прошепчу секрет».

«Странные удовольствия ведомы тому, кто щеголяет безупречным пурпуром поэзии перед дальтониками».

«Истинный любитель загадок вряд ли испытывает продолжительный интерес к детективным историям. Не последним доказательством гениальности По является то, что он отказался от этого жанра, как только освоил его».

Кларкэш-Тон пробовал свои силы во многих литературных формах. Многие ли знают, что он написал пьесу? Много лет назад он написал драму из шести сцен под названием «Мертвец наставит вам рога». Пьеса никогда не ставилась и никогда не печаталась. Действие разворачиваются в Фарааде, столице Йороса, в Зотике. Это пьеса о некромантии, написанная белым стихом в характерном стиле Кларкэш-Тона. В ней есть великолепные пассажи. На мой взгляд, в ней собраны одни из его лучших и наиболее красочных поэтических строк.

Мы с Кларкэш-Тоном часто обсуждали идею его пьесы, которую он хотел начитать на мой магнитофон под тихую подходящую музыку. Он хотел, чтобы фоном была дикая фантастическая мелодия, желательно что-нибудь восточное. В конце концов он решил, что некоторые из раг*, исполняемых на ситаре Рави Шанкаром, этим невероятным индийским музыкантом, были именно тем, чего он желал. Остаётся только сожалеть, что мы так и не нашли ни времени, ни возможности сделать эту запись.

*) Одна из форм индийской классической музыки.

Во время моего визита у Кларкэш-Тона в доме было несколько резных фигурок. Заядлые коллекционеры и поклонники, как здесь, так и за границей, всегда сводили к минимуму его текущий запас резных фигурок. Август Дерлет купил несколько штук во время своего недавнего визита, а ещё одну партию только что отправили покупателю в Копенгаген. Я с большим интересом осмотрел те немногие, что у него были, и купил три, чтобы забрать домой. На полке у окна в большой комнате лежало несколько выброшенных и сломанных экземпляров. Один из таких остатков поразил и очаровал меня — рогатая голова фавна. Я спросил Кларкэш-Тона, не вырежет ли он специально для меня ещё одну такую же, и он сделал это к следующей весне. На сегодняшний день это, пожалуй, самая любимая вещь в моей коллекции. Это дерзкое ехидное лицо с насмешливой ухмылкой и полуприкрытыми глазами. Язык немного высунут, уши остроконечные, а над густыми курчавыми волосами возвышаются два рога. Вся голова светло-коричневого цвета и выполнена из обожжённого талька. Мастерство превосходно в мельчайших деталях. Он напоминает мне Койкса, фавна, увековеченного покойным Иденом Филпоттсом в его «Девушке и фавне».

Резные фигурки Кларкэш-Тона — квинтэссенция фэнтези, застывшая в нетленном камне, поэтому они могут просуществовать дольше, чем любые другие его работы. Археологи Зотика, ведущие раскопки в те последние дни под бледным угасающим солнцем, найдут двадцать семь из них в руинах Беркли, и им будет очень трудно отнести их к какой-либо категории, хотя это могло бы произойти и в любой другой эпохе. Никогда не существовало ничего похожего на них.

Материалом для резных фигурок Кларкэш-Тона были красивые редкие камни и минералы, найденные и собранные в предгорьях возле его дома в Оберне или на холмах возле Кармеля. Многие были извлечены с больших глубин, из отвалов старых рудников калифорнийской Материнской жилы. Его любимым кармельским материалом, из которого он вырезал большинство более поздних изделий, был так называемый диатомит, белый известковый материал, который он добывал из толстой жилы в старой дорожной насыпи.

Кларкэш-Тон экспериментировал со многими материалами, но, естественно, предпочитал те, которые легче поддавались обработке, например, тальк или диатомит. Их можно было резать всего лишь маленьким ножом. Другие материалы, такие как лава или базальт, можно было подобрать практически где угодно, но для работы с ними требовались такие инструменты как молоток и зубило. Однако если заказчик требовал такой материал, он без колебаний использовал его.

Крупные куски мягкого талька или диатомита грубо обрабатывались до некоторого подобия их окончательной формы с помощью большого складного ножа. Окончательная отделка производилась небольшим перочинным ножиком с красной ручкой. Лишь немногие экземпляры подвергались дополнительной шлифовке наждачной бумагой и тканью для полирования. Весь этот труд с тальком или диатомитом производил много пыли и требовал работы на открытом воздухе — под его голубыми дубами в Оберне или в крошечном, окружённом папоротником заднем дворике в Пасифик-Гроув.

Резьба по диатомиту или тальку требовала обжига, чтобы сделать фигурки прочными. Это достигалось простым помещением готовых изделий, засыпанных сухим песком, в старую жестяную банку, а затем помещением всего этого на огонь — в топку дровяной печи его дома в Оберне или в камин в Пасифик-Гроув. В процессе обжига многие изделия трескались или крошились, и их приходилось выбрасывать.

Обжиг выявлял удивительно красивые и удачные сочетания цветов в таком материале как диатомит и, в меньшей степени, в тальке. Таких случайных комбинаций оттенков было действительно много, но Кларкэш-Тон никогда не знал до обжига, какими они будут. Одна из таких работ в моей коллекции, «Дагон», бог-рыба, имеет розовый нос и лоб, с нежным сиреневым оттенком на одной стороне, напоминающим тени больших морских глубин.

Каждая резная работа требовала множества долгих часов терпеливого интенсивного кропотливого труда и заботы, что намного превосходило те небольшие цены, взимаемые за них Кларкэш-Тоном. Каждая из них является оригинальным и уникальным произведением искусства сама по себе, у них никогда не было никаких копий. Однако Кларкэш-Тон иногда вырезал несколько версий одного и того же предмета.

Например, существуют несколько «Изгоев». Одна из этих известных работ с таким названием, изображена на обложке книги «По ту сторону сна». Весной 1954 года он специально для меня вырезал нечто похожее. Несколько других носят название «Безымянная сущность».

Многие из тех, у кого есть резные фигурки Кларкэш-Тона или те, кто видели и рассматривали их, наверняка обратили внимание и были озадачены любопытными буквами, начертанными на плоских основаниях. Это буквы К и Э, причём К выполнена в зеркальном виде. Это было клеймо или подпись Кларкэш-Тона, и он подписывал ею большинство своих резных фигурок, за исключением случаев, когда он забывал сделать это перед обжигом. Когда я попросил разъяснений, он ответил, что в древнем этрусском алфавите буква «К» в зеркальном виде означает либо «С», либо «К». В данном случае это означает «С», а подпись — его инициалы «КЭ» для Кларка Эштона.

Резные фигурки Кларкэш-Тона — это статичные застывшие сцены его визуализированных концепций, это его «лихорадочно искажённые видения», пойманные и навсегда застывшие в камне. Вдохновение для них пришло из многих источников. Многие изображают легендарных богов и существ из мифологии Ктулху Лавкрафта и его круга; другие представляют фигуры классических мифологий Греции, Рима, Индии и других древних культур. Третьи были извлечены из глубин его собственного подсознания, из снов.

То, что я должен рассказать здесь, в связи с его вдохновением, почерпнутым из снов, может показаться невероятным, но это правда, и это может дать представление о мистических аспектах человека и работе его «подсознательного демона». Первая резная работа, которую я купил у Кларкэш-Тона во время того визита 11 сентября 1953 года, является одной из самых больших его фигурок. Она сделана из чёрной лавы или базальта, имеет восемь дюймов в высоту и почти пять дюймов в ширину у основания. Это голова Ялдаваофа, демиурга, упомянутого Анатолем Франсом в «Восстании ангелов». Это была первая резная работа, которую я увидел в тот день в его доме, и она стояла снаружи на небольшой каменной стене возле входа. Это одна из его самых ранних работ, возможно, одна из самых первых. Он сказал мне, что вырезал её девять или десять лет назад и с тех пор она стоит снаружи на стене. Она так долго находилась снаружи, подвергаясь воздействию погоды, что на её голове начал появляться оранжевый лишайник в виде пятен, а большие пятна серых лишайников расползлись по остальной части грозного лика. Лишайники, дремлющие сейчас в сухом воздухе моего библиотечного шкафа, всё ещё на ней.

Это суровый и угрожающий лик с округлой лысиной; большие, пристально смотрящие глаза; плоский нос с расширяющимися ноздрями; рот открыт, как будто произносит Слово; заострённая борода под ним очерчена горизонтальными линиями. Весь облик фигуры наводит на мысль о чём-то майянском, полинезийском или древнешумерском. Её вполне могли выкопать из руин Шумера или извлечь из перепутанных лоз Нукахивы.

Вот невероятное совпадение, настолько поразительное, что это почти немыслимо: в книге Тура Хейердала «Аку-Аку» об острове Пасхи, изданной в 1958 году, есть фотография, почти идеального подобия резной работы Кларкэш-Тона. Её можно нейти в левом нижнем углу разворота после 304-й страницы издания в твёрдом переплёте. Она включена туда вместе с другими фотографиями фигур из твёрдых лавовых пород; фигура, которая хранилась в тайных семейных пещерах на острове и была совершенно неизвестна, если не считать её владельцев, пока Хейердал не вывел её на всеобщее обозрение в 1956 году. При этом следует помнить, что резная работа Кларкэш-Тона была создана по крайней мере за пятнадцать лет до этого.

(фото Тура Хейердала из книги "Аку-Аку")

Сходство между двумя резными фигуркам Ялдаваофа и фигуры с острова Пасхи поразительно. Та же округлая голова, те же глаза, нос и рот. На работе с острова Пасхи видны длинные уши, но у Ялдаваофа тоже есть намёк на длинные уши, как будто они у него были, но оказались отломаны или отколоты. Они сделаны из одного и того же материала, отличаясь только бородой. Борода, сделанная Кларкэш-Тоном образована горизонтальными линиями, а у второй фигуры — вертикальными. Однако Кларкэш-Тон говорил, что он использовал вертикальные линии для изображения бороды на других резных фигурках.

Когда в 1958 году я указал на странное совпадение Кларкэш-Тону и обвинил его в том, что он тайно работал на острове Пасхи, тот сказал, что примерно в то время, когда он вырезал Ялдаваофа, примерно пятнадцать лет назад, у него была серия ярких повторяющихся снов — снов, в которых он оказывался под землёй в маленьких пещерах, заполненных сотнями резных каменных фигур!

Изучающие скульптуры Кларкэш-Тона будут поражены, если сравнят их с другими каменными фигурами из тайных пещер острова Пасхи. На том же развороте в «Аку-Аку», но в правом нижнем углу фигурирует странный профиль головы. Есть удивительное сходство между ней и другой резной работой в моей коллекции, которую Кларкэш-Тон назвал «Безымянный». Это тоже одна из его первых работ, грубо выполненная смелыми штриховыми линиями.

Так много интересного было в тот давний день, что мне трудно вспомнить всё, что тогда происходило. Но я помню, что полуденные часы пролетели слишком быстро. Тени удлинились, и лёгкий ветерок зашелестел листьями голубых дубов. В конце концов Кларкэш-Тон предположил, что уже стало достаточно прохладно для того чтобы зайти внутрь, осмотреть его библиотеку и просмотреть письма Лавкрафта.

Говорят, что взглянуть на чью-то библиотеку — значит узнать человека, поэтому мне было интересно изучить библиотеку Кларкэш-Тона. Там были многие сотни книг, много старых, редких, коллекционных. Однако было очевидно, что библиотека подбиралась тщательно; это была не обычная коллекция книг, а настоящая библиотека учёного. Большую её часть составляли классические произведения прозы и поэзии, история, мифология Греции, Рима, Индии и других древних культур. Там были тома о колдовстве, и я видел первые издания всех книг Монтегю Саммерса, включая две его книги о вампирах. Имелось множество томов поэзии, классической и современной, и многие из последних были личными подарками, подписанными авторами. Кларкэш-Тон указал на то, что, возможно, было полным комплектом произведений Лафкадио Хирна, в основном первых изданий, и выразил своё восхищение красочной и экзотической прозой Хирна. Позднее по настоянию Кларкэш-Тона мне пришлось взять почитать этот комплект и стать ещё одним поклонником Хирна.

У него было много томов фэнтези и научной фантастики — в основном сборники или антологии, и многие из экземпляров были подписаны авторами и снабжены выражениями признательности Кларкэш-Тону. Многие из них были изданы «Arkham House», но отсутствовали «Изгой и другие истории» и «По ту сторону сна» Лавкрафта. Позже я узнал, что он был вынужден продать их, чтобы собрать деньги на личные расходы. Это была рабочая библиотека — не коллекционное собрание томов, хранящихся в первозданном виде, а библиотека для личного использования. Все книги и бесчисленные журналы имели признаки многократного прочтения; они были сильно помяты, некоторые слегка потрёпаны и все покрыты пылью. Это была библиотека человека, хорошо разбирающегося в древней мифологии и истории древнего мира, в искусстве, в литературе, в фантазиях от По до Матесона. Это была всесторонняя коллекция макабрических, странных, экзотических произведений, как в прозе, так и в поэзии.

Разумеется, в ней имелись экземпляры всех опубликованных его работ, и именно здесь я впервые увидел и взял в руки экземпляр его сказочного «Сандалового дерева». Сейчас эта книга лежит передо мной, одолженная миссис Смит. Томик грязный, потрёпанный и изношенный от многолетнего использования. Обе обложки оторваны от корешка. Внутри бесчисленные изменения, сделанные его собственным почерком — некоторые карандашом, некоторые чернилами. Присутствуют удаления, добавления, исправления и другие правки, большинство из которых совершенно неразборчивы для человека, не привыкшего к его почерку. Во многих случаях целые стихи были переписаны и добавлены на полях. Это номер 3 из 250-экземплярного издания за октябрь 1925 года; личная копия Кларкэш-Тона, сказочное сокровище, которому нет цены.

Кларкэш-Тон хранил письма Лавкрафта в бумажной коробке, их было там примерно от 150 до 200 штук. Он вынул их, стряхнул с них пыль, и я осмотрел их с величайшим интересом. Позже у меня было время и возможность просмотреть их более тщательно и прочитать многие из них. Были и открытки, и часто говорили, что Лавкрафт мог больше вместить на открытке, чем большинство людей способно сообщить в длинном письме. Я помню одну открытку, в которой Лавкрафт комментировал публикацию книги Кларкэш-Тона «Склепы Йох-Вомбиса». Переписка между Лавкрафтом и Кларкэш-Тоном длилась много лет. Она началась, когда они оба только начинали серьёзно экспериментировать с фантастическими историями, и продолжалась вплоть до смерти Лавкрафта в 1937 году.

Какое значение имеет то, каким был Кларкэш-Тон; какое значение имеют повседневные подробности его жизни, факты и цифры его существования? Это интересно, но неважно. Важно то, что он был Кларкэш-Тоном, одним из бессмертных. Со времён Гипербореи было мало равных ему, и я вижу, как он марширует вперёд к Зотику с ветром из межмирья, дующим в лицо; и я рад, что он ненадолго остановился здесь и что я, пусть и ненадолго, повстречался с ним.

Но, конечно, я оценил Кларкэш-Тона как человека, как личность, в тот день в доме, и моя оценка никогда не имела ни повода, ни причины для пересмотра. Я увидел, что передо мной джентльмен в самом прямом смысле этого слова; это был, как говорится, джентльмен старой закалки. Он был тихим, величавым, вежливым и производил впечатление человека высочайшей культуры. Но это не было деланной, заученной или выработанной позой. Он был совершенно и безупречно естественен — высший тип цивилизованного человека. Он был действительно хорошим человеком, и я полагаю важным обозначить это именно так просто, прямо и ясно, как только возможно — вы чувствовали это, вы знали это, когда находились рядом с ним. Вы не могли себе представить, чтобы он мог причинить кому-либо вред или хотя бы помыслить об этом.

Позвольте мне поспешить добавить, что я не хочу создать впечатление или намекнуть, что Кларкэш-Тон был святым, дабы не навлечь на себя заслуженный гнев и ужасные проклятия Цатоггуа. Он был человеком; он жил, любил и предавался многим слабостям человеческой натуры. Он пил, иногда слишком много; курил трубку и сигареты. Разумеется, он был глубоко чувствительной натурой. Его можно было сильно обидеть, и он мог крепко разозлиться. Однако я не припоминаю, чтобы он когда-нибудь проявлял сколь-нибудь заметные эмоции. В целом он излучал почти буддийское спокойствие.

Что касается религии или философских взглядов Кларкэш-Тона, то он, если только это вообще можно так назвать, был буддистом, но даже это очень ограниченное описание. В начале нашего знакомства я послал ему свой экземпляр невероятно красивой поэмы в прозе Роберта Пейна о жизни Будды «Господь приходит» (в американском издании под названием «Жёлтая мантия»). Он написал мне 5 марта 1954 года:

«Большое спасибо за переданную вами «Жёлтую мантию» (думаю, мне больше нравится английское название). Я прочитал книгу с таким интересом, что это побудило меня перечитать всё, что у меня было о жизни и учении Будды, а также кое-что о брахманизме и восточно-индийской мифологии. Книга прекрасно написана, и мне особенно понравились некоторые из отмеченных вами отрывков».

Позже, когда я прислал экземпляры книг Алана У. Уоттса, великого проповедника дзэн, Кларкэш-Тон ответил:

«Мои запоздалые благодарности за “Мудрость ненадёжности”, демонстрирующую философию, к которой я давно склоняюсь».

Его философия также выражена в собственной поэзии, и повсюду есть проблески дзэн. Возможно, стихотворение «Фиваида» в сборнике «Заклинания и зелья» лучше всего передаёт его нетерпимость к правилам, вероисповеданиям или культам, и в нём также можно увидеть невыразимое одиночество того, кто зашёл очень далеко. Это не поэма фантазии, а выражение опыта.

Теперь, когда я вспоминаю об этом, мы редко обсуждали что-либо очень серьёзно, если вообще когда-либо делали это. Я навсегда запомню поход, который мы совершили в более позднем году по холмам возле Кармеля. Мы были наедине около двух часов и почти не разговаривали. Мы просто шли по пыльной дороге, любовались видами гор, часто останавливались, чтобы осмотреть любопытные растения, и собрали букет диких цветов, чтобы отнести его домой и поставить на письменный стол. Мы собирали полевые цветы, сухую траву, странные и довольно гротескные сорняки — он любил такие вещи. Мы остановились у большого куста ядовитого болиголова, Conium maculatum, европейского растения, ныне одичавшего в Калифорнии, сок которого выпил Сократ. Кларкэш-Тон охотно и совершенно естественно позировал среди высоких стеблей, чтобы я мог сделать цветные снимки. Мы мало разговаривали, просто обращая внимание друг друга на ту или иную странную траву или любопытный вид, но именно тогда я в полной мере ощутил, что он знает всё. В этом походе я узнал об этом человеке больше, чем во все наши предыдущие визиты.

Дикие сады природы были подлинными садами для Кларкэш-Тона. В то время, хотя он был недостаточно здоров или силён, он пытался зарабатывать на жизнь садоводством на полуострове Монтерей, и ненавидел это. Примерно в это же время он написал стихотворение «Усталый садовник» («Заклинания и зелья», стр. 7), и мне всегда будет приятно думать, что наша прогулка по диким садам в тот день как-то связана с этим или послужила для него источником вдохновения. Я очень дорожу копией этого стихотворения, которое он напечатал и прислал мне вскоре после этого, задолго до того, как оно было опубликовано.

Кларкэш-Тон также обладал фортовским умом, всегда ищущим, никогда не отрицающим. Его очень интересовало необъяснимое, неизвестное. Я помню, как в тот день мы обсуждали книги Чарльза Форта, и наша дискуссия, естественно, перешла к НЛО, «летающим тарелкам». Кларкэш-Тон однажды видел нечто подобное год или два назад. Это было жаркой ночью, он лежал снаружи на своём спальнике, глядя вверх, в глубины космоса. Внезапно он осознал, что какой-то большой объект, похожий на неясную тень, темнее ночи, медленно проплывает над ним, заслоняя звёзды.

Тени за пределами дома удлинялись, когда мы посмотрели на его старые кухонные часы. Мы с Кларкэш-Тоном решили пообедать в каком-нибудь выбранном им кафе в Оберне, но сначала остановились снаружи, чтобы я мог сделать несколько снимков взятой напрокат камерой, которую я захватил с собой. Кларкэш-Тон позировал, довольно чопорно, перекинув пальто через руку, на фоне выщербленных камней низкой стены с одним из голубых дубов на заднем плане.

Мы медленно шли по дороге в город, продолжая разговаривать, и Кларкэш-Тон всё время указывал на интересные места по пути. Это были все те достопримечательности, которые он знал и любил всю жизнь: тут старый фруктовый сад, прекрасный в сменах времён года, там интересная скала, здесь корявое дерево с ветвями, похожими на тянущиеся и сжимающие руки.

Он указал место, где много лет назад стояло старое водяное колесо, то самое, которое он описал в одноимённом стихотворении. По этой самой дороге Кларкэш-Тон в юности возвращался домой под «страдальческую, тоскливую, жалующуюся ноту», вечно витающую в воздухе и преследовавшую его по пятам.

Мы вошли в предместья самого Оберна и остановились, чтобы осмотреть «дом с привидениями», который он описал в своём рассказе «Одержимый злом». Он находился через дорогу, на небольшом холме, в конце длинной дорожки, окаймлённой переплетёнными лианами и кустами. Это был старинный дом, наполовину скрытый высокими деревьями, и в нём действительно было что-то зловещее. Кларкэш-Тон сказал, что не знает, обитают ли там привидения или нет, но репутация у него была именно такой.

Оберн расположен в самом сердце знаменитого горнодобывающего района Материнская жила, а его самая старая, изначальная часть, куда мы сейчас входили, Нижний Оберн, относится к самым ранним дням золотой лихорадки. Многие из старых зданий, построенных из кирпича, камней или обветренных досок, до сих пор находятся в отличном состоянии и используются. Мы остановились у одного из них, в нижнем этаже которого находился небольшой продуктовый магазин, где заправлял китаец. Кларкэш-Тон купил несколько сигарет и представил меня владельцу как хорошего друга, который приехал к нему из самого Беркли, чтобы его навестить.

Мы вместе поужинали в маленьком кафе, расположенном через дорогу от старой пожарной части. Пока мы изучали меню, пытаясь решить, что заказать, я сказал, пытаясь пошутить: «Будучи достойным поклонником Лавкрафта, я полагаю, что не должен заказывать морепродукты». Кларкэш-Тон быстро ответил: «Ну, я тоже любитель Лавкрафта, но не захожу так далеко. Я собираюсь заказать жареных креветок». Что и сделал немедленно.

Уже сгущались сумерки, когда мы шли по уходящим вверх улицам к автобусной станции, но было ещё достаточно светло, чтобы Кларкэш-Тон замечал по пути интересные старые дома и любопытные растения. Он показал мне первые деревья креп-мирта, которые я когда-либо видел.

В один из последующих визитов Кларкэш-Тон показал мне в саду своих уехавших на отдых друзей, куда мы зашли, чтобы он мог полить растения, куст редкого и изящного чёрного бамбука. Стебли действительно были чёрные, как индийские чернила, но должен пройти год, прежде чем они полностью почернеют после своей первоначальной яркой зелени. На одном из этапов своего развития стебли выглялят пёстрыми, с коричневыми пятнами, напоминающими шкуры некоторых рептилий. Кларкэш-Тон срезал несколько штук на этой стадии, чтобы использовать их в качестве мундштуков для гротескных резных каменных трубок, которые он когда-то сделал.

Поскольку до отъезда моего автобуса в Беркли оставалось ещё немного времени, мы зашли в бильярдный зал, совмещённый с баром и газетным киоском. Мы остановились у журнальных стеллажей, просмотрели журналы с научной фантастикой и фэнтези и пожаловались друг другу, что нынче они совсем не такие, как в старые времена. Кларкэш-Тон купил нам пива и представил меня как хорошего друга, подчеркнув, что я приехал из Беркли, чтобы повидаться с ним. Бармен заказал у него ещё один экземпляр «Тёмного замка», который он хотел отправить другу.

Пришло время моего отъезда, но когда мы подошли к маленькой станции, то обнаружили, что автобус опаздывает. Мы сели на скамейку снаружи и провели оставшееся короткое время, пообещав списываться и договорившись об обмене визитами в будущем. Наконец подошёл переполненный автобус, но я нашёл место на задней площадке. Когда он медленно отъехал, я выглянул в окно и едва смог разглядеть фигуру Кларкэш-Тона, машущего на прощание рукой в сгущающемся сумраке.

*

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Фатима удалилась и тихонько прикрыла дверь. Мы с Абдулом подошли к замочной скважине напротив и прислушались. Оттуда раздавались два голоса, говоривших вполголоса. Один принадлежал султану, другой Бикри. Они оживлённо беседовали.

— Ты должен помнить, Бикри, я обещал им, что ты не женишься на Фатиме, — сказал падишах.

— Я очень хорошо помню об этом прискорбном событии, ваше величество, — ответил Бикри в самой мягкой свой манере. — Да, я хорошо это помню, на самом деле даже слишком хорошо.

Мурад издал тихий смешок.

— Я подозреваю, что ты помнишь, — сказал он. — У тебя были на то веские причины. Но теперь, Бикри, я передумал. То, что ты мне сообщил, побуждает меня убрать этих юных змеев. Я клянусь тебе на Коране, что ни один из них не женится на ней. Эта честь достанется тебе.

— Я весьма благодарен вам за эту доброту, ваше величество.

— Это вовсе не доброта, просто обязанность. По шесть жён у каждого, да?* Моя племянница не выйдет за них замуж.

*) Коран разрешает правоверным мусульманам иметь до четырёх жён.

— И это ещё не всё, ваше величество, — сказал Бикри. — Я слышал, что у Абдула в Дамаске две жены. Кроме того, они заманивали невинных девушек к себе домой. Что вы об этом думаете?

— Моё мнение нельзя выразить словами, Бикри.

— Когда я женюсь на принцессе? — спросил Бикри.

— В любое время, когда тебе будет угодно.

— Я выбираю настоящее время.

— Очень хорошо.

— А что делать с двумя капитанами?

— Я не позволю им прийти сюда снова.

— Ваше величество, вы очень добры.

— Ах, оставь.

— Я пошлю за муэдзином.

— Так и сделай. Чем скорее ты станешь её мужем, тем лучше будет для всех заинтересованных сторон.

— Это моё мнение, ваше величество.

— Где должна состояться свадьба?

— В этой комнате.

Бикри вышел, чтобы позвать муэдзина. Султан, как мы и предполагали, последовал за ним, чтобы поговорить с принцессой.

— Что же делать? — спросил я Абдула. Тот на мгновение задумался.

— Я знаю, — сказал он наконец.

— И что же?

— Сначала мы должны поговорить с принцессой.

— Да.

— Затем следует поговорить с муэдзином.

— Что потом?

— Ты должен пойти в аптеку и купить некое средство. Я позабочусь о принцессе и муэдзине.

Он прошептал мне на ухо название нужного ему препарата. Я немедленно выбежал из дворца и направился в город. Пять минут спустя я стоял в лавке аптекаря.

Я сказал ему название средства, которое было мне нужно. После недолгих поисков он извлёк маленький флакон, содержащий янтарную жидкость, и протянул его мне.

— Цена — десять пиастров, — сказал он.

Я достал деньги и побежал обратно в Сераль. Там я нашёл Абдула, разговаривающего с муэдзином.

— Сын мой, — сказал этот человек, почтенный старик с седой бородой, — я верю тебе. Я сделаю, как ты говоришь.

Я отдал пузырёк Абдулу. Он, в свою очередь, передал его муэдзину.

— Что всё это значит? — спросил я.

— Смысл в том, — сказал Абдул, — что этот старик согласился отдать пузырёк Фатиме с указанием проглотить то, что внутри.

— Значит, это яд, — сказал я и моё лицо побледнело.

— Нет, — ответил Абдул. — Это не так. Но, по-видимому, эффект будет почти такой же. Это мощный наркотик, смешанный с другим лекарством тонкого действия. Препарат обладает свойством приостанавливать работу лёгких и сердца. Поэтому любой человек, проглотивший его, немедленно погрузится в глубокий сон. Этот сон, благодаря действию лекарства, будет настолько похож на смерть, что даже лучшие из врачей не смогут обнаружить разницу. Ты понимаешь мой план?

— Понимаю, — сказал я. — Это хороший вариант. Но как долго длится такой сон?

— Два часа, — ответил мой друг.

— А что мы будем делать в это время?

— Прятаться, — последовал лаконичный ответ.

— И где?

— В чулане за аудиенц-залом

— И когда?

— Немедленно.

Абдул поблагодарил муэдзина за обещанную помощь и вложил в руку старика пиастр. Тот с обиженным видом вернул его Абдулу.

— Я не принимаю платы за то, что поступаю правильно, — сказал он.

— Если бы все священники были такими, как он, не было бы несправедливых браков, — заметил Абдул.

— Ты прав, — ответил я. — И я хотел бы, чтобы они все были такими как он. В нашем веке слишком много продажности.

Мы вошли в чулан и закрыли за собой дверь.

— Теперь ничего не остаётся, кроме как ждать результата, — сказал мой друг.

— Есть вероятность, что ей помешают проглотить лекарство, — заметил я.

— Да, мой друг, но шансы есть у всего.

— Поистине мудрое наблюдение.

— Не мудрое. Просто истина.

— Я вижу, ты снова взялся за свою философию.

— Разумеется. Во время ожидания говорить больше не о чем.

— Теперь моя очередь сделать замечание?

— Да.

— По моим наблюдениям, Бикри и султан очень пожалеют о том, что они сделали. Его величество в самом деле очень любит Фатиму, но временами склонен быть с ней довольно строгим. Влияние Бикри также заставляет его быть таковым, и он думает, что этот брак пойдёт ей во благо.

— Это не философия, — сказал Абдул.

— Тогда что же?

— Просто истина.

— Теперь твоя очередь. Надеюсь, у тебя получится лучше.

В этот момент мы услышали шаги в зале для аудиенций. Я посмотрел в замочную скважину и увидел, как вошли султан, Фатима, Бикри, муэдзин и великий визирь. Последний, как я знал, должен был быть свидетелем на свадьбе*.

*) Мусульманская брачная церемония носит скорее гражданский, чем религиозный характер.

— Возьмёшь ли ты эту женщину в жёны? — спросил муэдзин Бикри.

— Да, — сказал Бикри.

— Возьмёшь ли ты этого человека в мужья? — спросил муэдзин.

— Нет, — ответила Фатима, вытаскивая пузырёк из-за пазухи и проглатывая его содержимое, — и если Бикри женится на мне, он женится на мёртвой!

На мгновение она пошатнулась, её лицо смертельно побледнело, и она безжизненной грудой упала к ногам своего дяди. На мгновение воцарилась тишина, тишина могилы. Все изумлёнными глазами уставились на тело.

Бикри отступил назад, пошатнулся и упал рядом с ней в обморок. Он не поднялся. Все в комнате начали рыдать и причитать, за исключением Мурада. Он стоял как статуя, его лицо было белым как мрамор, а взгляд прикован к телу Фатимы.

Было семь часов вечера. Солнце село, и над Стамбулом нависла тёмная пелена. Мы с Абдулом стояли в комнате Фатимы. Она лежала на носилках, белая, холодная и прекрасная. Мы были единственными людьми в помещении.

— Она должна скоро проснуться, — с тревогой сказал Абдул. — Два часа уже истекли, но нам стоит подождать ещё несколько минут.

Прошло пять минут. Принцесса всё ещё не просыпалась. Лицо Абдула начало бледнеть.

— Возможно, произошла ошибка, — сказал он. — Аптекарь мог дать тебе не тот флакон.

— Помоги Аллах, чтобы это было не так, — сказал я. Моё собственное лицо начало бледнеть.

— Существует яд янтарного цвета, — сказал мой друг.

— Возможно, в этом флаконе было больше препарата, чем обычно, — предположил я.

— Это невозможно. Люди, которые производят это вещество, никогда не ошибаются. Это был яд, который он дал тебе.

Я сел на диван. Меня начало одолевать ужасное предчувствие.

Прошло десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять, тридцать минут, а принцесса всё ещё не проявляла никаких признаков жизни. Тридцать пять, сорок, сорок пять, пятьдесят, пятьдесят пять — прошёл час. К концу его Фатима лежала точно так же, как и в начале. Абдул опустился рядом со мной, закрыв лицо руками.

— О боже! О боже! — простонал он.

Сомнений не было. Аптекарь допустил ошибку, дав мне яд вместо лекарства, о котором я просил. Это было ужасно, мрачная ирония судьбы, что мы, любившие её, должны были стать средством для её убийства. И всё же, думал я, это было лучше, чем брак с Бикри Мустафой. Я знал, что если бы ей позволили выбор, она бы приняла яд.

— Больше нет смысла ждать, — сказал я Абдулу. — Она мертва.

— Нет, вовсе нет, — сказал мой друг печальным голосом, вставая с дивана. — Нам лучше уйти, пока не пришли скорбящие и не нашли нас здесь. Будет нехорошо, если нас обнаружат в этой комнате, у гроба мёртвой женщины.

— Мы не упыри, — сказал я, содрогнувшись.

— Нет, но всё выглядит против нас. Нам лучше уйти.

Мы вышли из комнаты, и тут нас встретили султан и Бикри Мустафа. Удивление было взаимным.

— Что вы здесь делаете? — взревел его величество.

В тот момент нам нечего было сказать в своё оправдание.

Глава ХV

— Полагаю, я должен повторить вопрос, — сказал падишах. — Что вы здесь делаете?

— Мы пришли, чтобы в последний раз взглянуть на женщину, которую мы оба любили, ваше величество, — сказал Абдул.

— Иди, — сказал султан. — Уходи и не возвращайся. Я не потерплю никаких гадов во дворце.

— Ваше величество, могу я спросить, что вы подразумеваете под гадами?

— Я имею в виду мужчин, которые женятся на большем количестве жён, чем позволяет Коран, — вот что я имею в виду.

— И ваше величество намекает, что мы так поступили?

— Да.

— Ну, ваше величество, единственный гад, который мне известен в этом дворце — это человек, который стоит рядом с вами

— Ты имеешь в виду Бикри Мустафу?

— Да, ваше величество. Именно его я и имею в виду. Он, я полагаю, и есть тот человек, который сообщил вам, ваше величество, эту ложь о нас.

— Насколько я знаю, он не сказал мне ничего, что я мог бы расценить как враньё.

— Разве он не говорил вам, ваше величество, что у каждого из нас было больше четырёх жён? Если он сказал такое, то он солгал вам, потому что, как вам может сказать любой, ни один из нас не женат.

— Уходи, — сказал султан. — Уходи и не возвращайся. У меня болят глаза от одного вида тебя. Уходи!

Мы ушли. За пределами Сераля царила темнота, и когда мы миновали Высокую Порту и оказались на улицах, то не представляли, в каком направлении идти, чтобы вернуться в казармы.

В наших блужданиях мы очутились перед лавкой аптекаря.

— Вот где я купил яд, — прошептал я напряжённым тоном Абдулу.

— Мы войдём туда, — сказал Абдул, — и отомстим этому вероломному негодяю.

— Это хорошая идея, — ответил я.

С мрачными лицами и ещё более мрачными мыслями мы толкнули дверь и вошли.

Аптекарь сидел на маленькой кушетке и читал. При нашем появлении он отбросил в сторону книгу, персидский том в кожаном переплёте с серебряной застёжкой. Мне бросилось в глаза название, и оно так запечатлелось в памяти, что я помню его по сей день. Это был «Нигаристан»*.

*) В буквальном переводе «Картинная галерея». Персидский сборник рассказов и анекдотов.

Аптекарь был высоким, мускулистым, хорошо сложенным мужчиной лет тридцати. У него была борода и длинные, чёрные, очень свирепые на вид усы, солидный орлиный нос, почти клюв, большие глаза и несколько оттопыренные уши. Он имел вид человека, обладающего большим мужеством.

— Что вам нужно? — спросил он приятным голосом.

— Мы хотим, чтобы ты объяснил, почему дал мне пузырёк с ядом вместо лекарства, о котором я тебя просил, — сказал я.

— Я не давал тебе никакого яда, — сказал он, узнав меня.

— Нет, дал. Женщина, любимая нами обоими, лежит мёртвая в результате твоей беспечности!

Лицо аптекаря побледнело.

— Должно быть, здесь какая-то ошибка, — пробормотал он, заикаясь.

— Здесь нет никакой ошибки. Эта госпожа — племянница султана. В этот самый момент она лежит мёртвая во дворце.

— Это ужасно, — сказал аптекарь со стоном. — Несчастный я человек. Молю Аллаха, чтобы я никогда не родился.

— И что, — спросил Абдул, — по твоему мнению, было бы подходящим наказанием для человека, совершившего такую непростительную небрежность?

— Смерть, — сказал аптекарь с ещё большим стоном.

— У тебя есть пистолеты? — спросил Абдул.

— Да.

— Тогда мы будем сражаться. Я даю тебе этот шанс остаться в живых.

Аптекарь достал свои пистолеты и зарядил их. Абдул сделал то же самое со своими собственными.

— Мы будем стреляться с противоположных концов комнаты, — сказал Абдул, занимая позицию в одном конце. — Мой друг Али бросит свой тюрбан в качестве сигнала для нас к стрельбе.

— Если я убью тебя, твой друг вмешается? — с тревогой спросил аптекарь.

— Клянусь, я этого не сделаю, — сказал я.

— Вы должны поклясться в этом на Коране, — сказал мужчина.

Он вышел и через несколько минут вернулся с книгой. Он протянул её мне, и я, положив на него правую руку, сказал:

— Я клянусь тебе на Коране, священной книге бога, что не причиню тебе никакого вреда, если ты убьёшь моего друга Абдула в этой дуэли.

— Хорошо, — ответил аптекарь, занимая свою позицию в другом конце помещения.

Двое мужчин молча посмотрели друг на друга. Их глаза были неподвижно устремлены на поднятый тюрбан в моей руке.

— Раз, два, три, — сказал я очень медленно и отчётливо. Тюрбан упал с мягким звуком.

Дуэлянты выстрелили одновременно. Оба промахнулись. Две бутылки с лекарствами на полках, расставленных по всей комнате, разлетелись вдребезги. Жидкость, которую они содержали, медленно капала на пол. Я снова поднял тюрбан.

— Раз, два, три.

Тюрбан упал.

И снова они выстрелили одновременно. Абдул не пострадал, но аптекарь упал на пол с пулевым отверстием точно в центре лба.

— Ты играл с ним при первом выстреле, — заметил я, когда Абдул засунул свои дымящиеся пистолеты за пояс.

— Да, играл. Это было опасно, но я ничего не мог с собой поделать. Полагаю, дьявольский дух побудил меня сделать это. Этот тип окончательно мёртв. Я попал ему именно туда, куда хотел, — в центр лба. Поделом ему за то, что он продал яд вместо чего-то другого. Я хотел бы оказать такую же услугу всем другим нерадивым аптекарям.

Абдул подошёл к телу и, подняв пистолет аптекаря с того места, где он упал, вложил оружие в его правую руку. Это создавало впечатление, что он покончил с собой.

— Ну, — сказал я, — пойдём. Люди по соседству наверняка слышали эти выстрелы. Они войдут, найдут нас здесь и придут к выводу, что мы убили этого человека.

Пока я говорил, мы услышали звуки голосов снаружи.

— Что нам делать? — спросил мой друг.

Вместо ответа я распахнул дверь и вышел на улицу. Мой друг следовал за мной по пятам с обнажённым мечом.

При виде нас толпа снаружи разразилась криками удивления и изумления.

— Что случилось? — спросили они.

— Зайдите внутрь, и узнаете, — мрачно ответил я.

Многие были за то, чтобы арестовать нас на месте, другие же за то, чтобы нас отпустили. В конце концов они решили задержать нас, пока кто-то из их числа будет разбираться в произошедшем.

— Я должен попросить вас сдать свои мечи, — сказал один из них, дюжий парень лет тридцати.

— Мы не будем этого делать, — ответил я. — Наши мечи принадлежат нам. Мы оставим их при себе. Возьми, если осмелишься.

— Лишите их оружия, — сказал дюжий своим товарищам. Они попытались выполнить это, но потерпели сокрушительный провал.

Мы прижались к стене и ранили двоих из них. Затем они отошли на почтительное расстояние, хотя всё ещё окружали нас полукольцом.

Тем временем те, кто вошли в дом для расследования, вернулись и сообщили своё решение остальным.

— Всё как я и думал, — сказал один. — Эти люди — грабители. Они проникли в этот дом с целью ограбления и, встретив сопротивление со стороны владельца, убили его. Задержите их!

Мужчины, которые уже имели несчастье познакомиться с нашими мечами, очень неохотно согласились попробовать это сделать. Один из них сказал:

— Эти люди убьют многих из нас, прежде чем мы схватим их. Они солдаты и знают, как пользоваться своими мечами, а мы нет.

— Тогда стреляйте в них, — последовал резкий приказ.

Множество рук потянулось к поясам. Но прежде чем на нас смогли направить оружие, мы с Абдулом вытащили пистолеты и теперь держали под прицелом всю группу.

— Вы, первые четверо, кто нападёт на нас — покойники, — сказал мой друг.

Наши потенциальные захватчики медленно отходили. Никто не осмеливался стрелять, опасаясь, что он будет убит, как и было обещано.

— Трусы! — прошипел главарь. — Трусы. Схватите этих убийц, или я застрелю кого-нибудь из вас.

Он бросился вперёд, направил пистолет на Абдула и выстрелил. В то же время я выпалил в него. Он отшатнулся, раненный в плечо. Абдул был невредим.

— Пойдём, — прошептал я ему. — Метнись к нему. Мы можем прорубить себе путь.

Я перезарядил свой пистолет, и мы бросились на толпу, которая успела заметно вырасти, стреляя на ходу в гущу собравшихся. Затем мы швырнули в них разряженные пистолеты и обнажили мечи. Собравшиеся немного отступили, и мы бросились на них, порубив многих. Это была настоящая бойня, резня. Они почти совсем не сопротивлялись после первого натиска. Земля покраснела от крови, и сточные канавы наполнились ею. Мы поскальзывались в ней, наша одежда была покрыта ею, и наши глаза почти ослепли от неё.

Воздух наполнился криками и стонами, люди бежали от нас. Мы изрубили их и бросились на основную массу. Нами овладела жажда битвы и крови. Мы не ведали, что творили.

До конца своей жизни мне всегда будет стыдно за то, что я наделал в ту ночь. Но я не уверен, что был тогда способен отвечать за себя. Как и Абдул.

Но этому, как и всему остальному, пришёл конец. Раздался залп, и я увидел в темноте позади себя, при вспышках пистолетных выстрелов, фигуры полудюжины мужчин. Это были полицейские, которые, услышав звуки драки, подоспели на место происшествия.

Всё покраснело у меня перед глазами, в спине появилась боль как от обжигающего её раскалённого железа. Я пробежал несколько ярдов вперёд и упал в темноту, во что-то мокрое. Меня охватило ощущение прохлады, я откинулся на спину и потерял сознание.

Когда я пришёл в себя, то обнаружил, что нахожусь в Босфоре, наполовину погрузившись в воду. Верхняя часть тела лежала на берегу. Подняв глаза, я увидел звёзды, луну и ворота Стамбула. Я находился примерно в полудюжине ярдов от них. У меня болела спина, и когда я поднялся, то чувствовал себя совершенно окостеневшим и слабым.

Я огляделся вокруг и увидел скорчившуюся фигуру на берегу в нескольких ярдах от меня. Я подошёл к ней и обнаружил, что это был Абдул. Он лежал окоченевший и холодный, его бледное лицо было обращено к небесам и, по-видимому, он был мёртв.

— Абдул, — закричал я. — Очнись! Очнись!

Абдул не очнулся. Я с тревогой склонился над ним и положил руку ему на сердце. Слава богу, оно всё ещё едва билось, пусть и очень слабо. Я поднял его на руки и понёс к воротам. Здесь возникло препятствие. Ворота были закрыты и, несмотря на мой стук и крики, я не мог разбудить сторожа. Я слышал, как он громко храпит.

Я отошёл к кромке воды и окликнул проплывающую лодку. Находившиеся на борту не слышали или не хотели меня слышать. В любом случае они молча проплыли мимо, не ответив на мой оклик.

Теперь ничего не оставалось, как ждать утра или прихода другой лодки, если только я не перейду по мосту на другую сторону Босфора. В конце концов, я решил сделать первое.

Я сел на землю и вскоре заснул. Когда я проснулся, солнце только вставало. Абдул уже проснулся и стоял, глядя на реку. Я встал и дал ему понять, что готов войти в город.

— Тогда пойдём, — сказал он, направляясь к воротам. Они уже были открыты, люди входили и выходили из них. Мы вошли и оказались на месте трагедии предыдущей ночи.

— Когда полиция стреляла в нас, — сказал я, — мы, должно быть, были возле этих ворот. Мы повернулись, проковыляли через них и упали в воду. Полиция, думая, что мы мертвы, не стала нас искать. Они услышали плеск, когда мы свалились в Босфор, и пришли к выводу, что мы быстро утонем. Они были очень беспечны, но их беспечность стала удачей для нас. Если бы оказалось иначе, мы были бы сейчас мертвы или в тюрьме.

— Да, — ответил Абдул.

Я заметил, что его голос был напряжённым и неестественным. Я посмотрел на его лицо. Оно было очень бледным, лоб покрывали тонкие морщинки.

— Прошлой ночью мы совершили дурное дело, — заметил он. — Я поступил совершенно правильно, убив аптекаря, но думаю, что мы должны были сдаться этим людям вместо того, чтобы сражаться и убивать их в таком количестве.

— И оказаться разорванными на куски толпой, прежде чем сумели бы хоть что-то объяснить? — спросил я.

— То, что мы сделали, было не очень оправдано, — сказал он. — Это будет пятном на моей душе до последнего дня моей жизни.

И в глубине души я признал, что он был прав. Я и сейчас так думаю.

Мы шли дальше, беседуя на разные темы, старательно избегая касаться того, что произошло прошлой ночью, и старались выбросить это из головы. Но, подобно какому-то древнему чудовищу, воспоминания оставались с нами, бесконечно терзая нас.

Наконец мы добрались до казарм и вошли. На тренировочной площадке рядом со зданием мы увидели султана. Рядом с ним были ага, великий визирь и женщина под вуалью. Их сопровождало с полдюжины евнухов. Наши товарищи стояли вокруг группами, перешёптываясь между собой. Очевидно, в наше отсутствие что-то произошло.

— В чём может быть дело? — прошептал я Абдулу.

— Не спрашивай меня, — ответил он, — но что-то затевается. Странно видеть здесь его величество. Интересно, кто эта госпожа?

— Скоро узнаем, — ответил я.

Мы приблизились к ним, и они двинулись нам навстречу. Я видел, что на лице султана появилось выражение счастья. В женщине под вуалью мне почудилось что-то знакомое. Это озадачило меня, потому что я знал мало женщин, и почти ни с кем из них не был знаком близко. Она приподняла вуаль, и я увидел глаза и лоб. Я в изумлении отшатнулся назад.

— Может быть, я сплю? — громко воскликнул я и упал на землю. Госпожа под вуалью была Фатимой!

Глава ХVI

Когда я пришёл в себя, то обнаружил, что великий визирь и Абдул склонились надо мной, брызгая водой мне в лицо. На лице Абдула было выражение счастья, которое заставило меня задуматься о том, что произошло.

Я сел и огляделся по сторонам. Султан и Фатима стояли на некотором расстоянии, наблюдая за нами.

Когда Абдул увидел, что я пришёл в себя, он подошёл к ним, взял Фатиму за руки и поцеловал её. Я поднялся на ноги с неприятным чувством. День, казалось, внезапно потемнел. Я отвёл от них глаза и обратился с каким-то замечанием к великому визирю.

Меня охватило ощущение тошноты и отвращения ко всему миру в целом. Я вытащил пистолет и посмотрел на него. Это натолкнуло меня на одну мысль.

Поначалу она вызвала у меня отвращение, поскольку прямо противоречила Корану*. Затем, через некоторое время, она показалась мне вполне приятной и несущей утешение. Жизнь потеряла для меня всякую привлекательность. Я понял, что мне больше незачем жить.

*) Коран запрещает лишать себя жизни.

Я почувствовал, что великий визирь пристально наблюдает за мной. Я обратил его внимание на что-то другое, быстрым движением приставил дуло пистолета к своему лбу и нажал на спусковой крючок. Раздался глухой щелчок, и это было всё!

Прежде чем он повернулся, я сунул оружие обратно за пояс и, стараясь сохранить невозмутимое выражение лица, подошёл к его величеству султану.

— Ну, Али, — сказал он, — я надеюсь, ты хорошо себя чувствуешь.

— Насчёт этого, ваше величество, ответил я, — я не совсем уверен. Но скажите мне, как получилось, что принцесса не умерла?

— Это легко объяснить, — ответил он. — Средство, которое вы ей дали, было очень сильным. Поэтому она спала очень долго. Она проснулась через полчаса после того как я столь сердито прогнал вас, и рассказала мне, что произошло. После этого я разобрался в том, что Бикри наговорил мне о вас, и вскоре обнаружил, что это ложь. Он не смог представить никаких доказательств того, что кто-либо из вас был женат, и что у вас было по шесть жён на каждого. Поэтому я опроверг его рассказ. Я оставлю его при дворе, но никогда больше не позволю ему заполучить на меня такое влияние, каким он недавно пользовался. Я в неоплатном долгу перед ним за то, что он познакомил меня с вином*, поэтому не могу полностью избавиться от него. Принцесса рассказала мне о своей любви к Абдулу, и свадьба должна состояться немедленно.

*) Любовь Мурада к бутылке приписывают одному ночному приключению. В начале своего правления он издал строгие законы, запрещающие употребление вина. Однажды ночью, совершая обход, он встретил пьяного человека, который потребовал от султана дать ему дорогу, и когда изумлённый Мурад сказал, что он падишах, пьяница ответил, что ему безразличны все падишахи при его способности скупить весь Константинополь со всем, что в нём есть. Монарх приказал отвести его во дворец и на следующее утро допросил его на тему того, что он вчера имел в виду. Начиная трезветь, Бикри Мустафа не потерял мужества. Вытащив из-под одежд бутылку, он похвалился её качеством и сказал султану, что это то, что может дать ему больше, чем весь остальной мир. Он убедил султана попробовать напиток, и тот был настолько очарован его действием, что сделал Бикри Мустафу своим верным спутником и с тех пор проявлял глубочайшую преданность винному кубку. (Новая американская энциклопедия).

Его последние слова не удивили меня, потому что когда Абдул взял принцессу за руки, я уже догадывался, что так всё и будет. Но я был подавлен этим и ушёл, чувствуя себя очень несчастным.

Тупое серое чувство грызло моё сердце, и я с радостью предпринял бы ещё одну попытку покончить с собой. Но это, подумал я, был бы поступок труса, грубо противоречащий законам Алькорана.

Мои товарищи поняли, в чём дело, и открыто жалели меня. Некоторые из них даже проявляли враждебность по отношению к Абдулу, говоря, что я достоин Фатимы куда больше, чем он.

— Абдул — мой друг, — сказал я сердито. — Я не сделаю ничего во вред ему, и в моём присутствии никому не позволю говорить что-либо, могущее умалить его заслуги.

Я дал пощёчину одному из них. Он разозлился и потребовал от меня не лезть не в своё дело.

При этих словах мой гнев вспыхнул. Я схватил его за бороду (ему было больше тридцати лет) и плюнул на неё.

Наступила напряжённая тишина. Я обнажил меч и свирепо посмотрел на того, кого оскорбил. Некоторое время он не менее свирепо смотрел в ответ, а затем, казалось, потеряв мужество, повернулся и сбежал, сопровождаемый шквалом насмешек и смеха.

На свадьбе я не присутствовал, чувствуя себя слишком несчастным для этого. Абдул хотел, чтобы я пришёл, но я угрюмо отказался. Он понял и ничего не сказал, лишь молча пожал мне руку.

Я вышел и попытался утешить себя прогулкой по городу, однако это ничего не дало. Тогда я вернулся в казарму. Абдул, который теперь поселился в квартале женатых мужчин, пришёл повидаться со мной. Мы немного поговорили, я отчаянно пытался казаться весёлым. Я не завидовал, но был очень несчастным и душа моя болела. Казалось, весь мир исчез, оставив меня в раскалённой пустыне отчаяния.

Примерно через час Абдул ушёл, оставив меня наедине с моими страданиями. Это, пожалуй, было лучшим, что можно сделать в сложившихся обстоятельствах, ибо гораздо труднее сохранять фальшивую видимость, чем быть честным с миром и самим собой.

В тот вечер, всё ещё пребывая в подавленном состоянии, я решил предаться духу разгула. Поэтому мы с другими офицерами, которые мне очень сочувствовали, купили вина и устроили пирушку в столовой. После того как всё закончилось, мы пили вино и до полуночи рассказывали истории. Должен сказать, что две из этих историй, которые я счёл самыми лучшими, заслуживают того, чтобы привести их здесь. Хотя они не имеют никакого отношения к моему рассказу, я думаю, что не повредит их рассказать, поскольку они могут отвлечь внимание и мысли читателя от перечисления моих горестей, о которых я уже говорил.

И вот первая из историй:

Рассказ о двух купцах и медном сосуде

Сто лет назад в Персии, в городе Исфахане, жили два брата. Одного звали Айюб, а другого Юсуф. Юсуф был старшим и самым красивым из них двоих. На момент повествования ему было двадцать семь лет. Айюбу исполнилось двадцать три, и он не был ни таким рослым, ни таким сильным, как его брат.

Их отец умер несколько лет назад и оставил им всё своё имущество. У них не было никаких родственников в этом мире. Они выросли в достатке, были купцами и ни один из них не состоял в браке.

Юсуф предложил отправиться в Багдад, чтобы поторговать с тамошними купцами. Айюб согласился, и они отправились в Тегеран, чтобы приобрести нужные товары, которые нельзя было достать в Исфахане.

Братья благополучно осуществили своё путешествие и, купив всё, что хотели, отправились домой. Их товары были погружены на двух верблюдов, сами они ехали на двух других. Их сопровождали несколько рабов, которые вели верблюдов с товарами.

В четверти мили от ворот Исфахана два брата догнали торговца, который пришёл со стороны Персидского залива. Это был мужчина средних лет, приятный на вид, ехавший на верблюде. За ним шли ещё два верблюда, нагруженные тюками ткани, ведомые высоким мускулистым африканцем. Купец был хорошо одет, по-видимому, богат и выглядел хорошо образованным человеком, о чём свидетельствовала его изысканная речь.

— У меня здесь, сказал торговец, — медный сосуд, который продал мне рыбак. Он не открывал его и не знал, что в нём содержится. Я тоже не знаю. Однако я уверен, что он пуст. Может быть, вы хотели бы его купить?

Он открыл один из тюков, достал медный сосуд размером с кувшин для воды и показал его братьям. Он была запечатан свинцовой пробкой, на которой были выгравированы знаки неизвестного языка.

— Я дам тебе за это двадцать динаров, — радостно сказал Юсуф. Он узнал в сосуде один из тех, в которые Соломон запечатывал джиннов.

— По рукам! — воскликнул купец. Он протянул сосуд Юсуфу, который немедленно заплатил ему обещанную цену. Они поехали к Исфахану, приятно беседуя и, оказавшись в воротах, расстались: братья направились в одну сторону, а купец в другую.

Айюб и Юсуф пошли к себе домой, и Юсуф рассказал своему брату, что было в сосуде. Айюб был склонен к скептицизму, но брат в конце концов убедил его в истинности своих слов.

Как только братья добрались до своего дома, они вошли в одну из верхних комнат, взяв сосуд с собой и заперев дверь на засов. Затем Юсуф принялся открывать сосуд. Результат оказался весьма неожиданным и не совсем таким, как они ожидали.

Из сосуда повалил густой чёрный дым, заполнив комнату сверху донизу.

Братья от изумления повалились на пол, а когда поднялись на ноги, увидели, что дым начал собираться в высокую расплывчатую фигуру. Эта фигура неуклонно уменьшалась, становясь всё более отчётливой, пока не стала размером с обычного человека. Джинн, а это был именно он, оказался одет в старинные одежды из бесценного шёлка и носил длинную бороду. Глаза его были очень острыми, а выражение лица не лишено приятности. В целом джинн отличался от обычного человека только своим облачением и мантией.

— Милосердные смертные, — сказал он братьям, к которым уже вернулось самообладание и мужество, — я благодарю вас за великую услугу, которую вы мне оказали. Знайте, что я принадлежу к тем гениям, которых Соломон Джян Бен Джязи бесчисленные века назад заточил в медные сосуды и бросил в море. В течение этих бесчисленных веков я ждал, ожидая, когда меня освободят. И, хвала Аллаху, моё избавление наконец пришло. Назовите вашу награду, о смертные, и я принесу её вам. Нет ничего слишком дорогого, ничего слишком ценного, что я мог бы достать для вас. Вам нужно только назвать её, и я принесу вам желаемое.

— Принеси мне, — сказал Айюб, — двадцать сундуков с драгоценными камнями и двадцать с золотом.

— Принеси мне, — сказал Юсуф, — то, что является лучшим и наиболее желанным из всех вещей на земле!

Джинн поклонился в знак согласия и исчез. Через несколько минут он вернулся, неся на плечах сорок сундуков, о которых просил Айюб. Айюб открывал их один за другим и в восторге смотрел на то, что находилось внутри. В двадцати из них были миллионы золотых монет, а в остальных двадцати — всевозможные драгоценные камни, ни один из которых не был меньше куриного яйца. Бесценные жемчуга, рубины, бриллианты, сапфиры, бирюза, гранаты, изумруды и опалы были перемешаны в беспорядке. И всё это сияло таким блеском, который невозможно описать словами.

— Твою просьбу, — сказал джинн Юсуфу, — выполнить сложнее. Возможно, мне придётся искать это дольше, чем что-то другое. Но не бойся, я найду это, если оно должно быть найдено.

Через некоторое время он вернулся, неся на своих плечах девушку, более прекрасную, чем гурии, одетую в бесценные одежды. Она улыбнулась Юсуфу и, спрыгнув с плеч джинна, бросилась в объятия старшего из братьев. И в этот момент любовь вошла в сердце Юсуфа, и он был счастлив.

— Я богиня счастья, — сказала девушка. — Без меня мир был бы несчастен. Я пришла по велению джинна, чтобы сделать тебя счастливым. Затем я должна вернуться в мир.

Она запечатлела на его губах поцелуй и исчезла, ничего не оставив после себя.

И после этого Юсуф всегда был счастлив. Печалей у него было совсем мало, а годы его многочисленны. Они с братом женились на прекрасных девушках, и жили в роскоши и комфорте, пока не пришла к ним Разлучительница собраний и Разрушительница наслаждений.

А вот второй рассказ:

История верблюда

Из пустыни пришёл верблюд без всадника. Один купец завладел им и поместил его вместе с другими своими животными того же вида. Эти верблюды пожелали, чтобы новоприбывший рассказал им свою историю, что он и сделал примерно следующим образом:

— Я родился в городе Мосуле на берегах Тигра, и находился в собственности некоего купца по имени Якуб. Когда я подрос, этот купец взял меня и ещё нескольких верблюдов с собой в Багдад. Мы несли тюки ткани, а вели нас африканские рабы. Наш хозяин ехал впереди на более крупном верблюде.

Далеко в пустыне рабы набросились на Якуба с мечами и убили его. Затем один из них принял командование караваном, и мы отправились в сторону Дамаска, куда намеревались попасть рабы.

Следующее приключение произошло в Аравийской пустыне. Шайка разбойников напала на караван, убила рабов и завладела нами и тем, что мы везли. Тюки они оставили себе, а верблюдов подарили некоему шейху по имени Абдуллам.

Этот хозяин был так жесток с нами, что я и ещё один верблюд решили сбежать. Мы пытались подбить наших товарищей сделать то же самое, но они испугались и не захотели слушать наше предложение.

Так что мне и другому верблюду пришлось спасаться самим. В полночь мы ускользнули в пустыню и шли всю ночь. Утром мы отдохнули в тени одинокой пальмы, а затем отправились дальше.

Целую неделю мы блуждали, не находя ни еды, ни воды. Солнце было жарким, а пески обжигающими. На нас обрушилась песчаная буря, и когда она утихла, мы были почти мертвы.

Мы отчаянно брели дальше и, наконец, пришли к оазису. Здесь мы отдыхали на протяжении недели. В конце этой недели, когда мы уже собирались двинуться дальше, подошёл большой караван. Вскоре мы обнаружили, что шейх Абдуллам, наш прежний хозяин, был его главой.

Поэтому мы спрятались за какими-то кустами. Но они нашли наши следы и выследили обоих. Абдуллам узнал нас и снова завладел нами.

Наши старые товарищи, которые были в караване, смеялись и говорили нам, что бегство — не такая уж большая забава. Мы согласились с ними и втайне решили больше так не делать.

Но вскоре мы нарушили своё решение. Абдуллам стал ещё более жестоким, чем прежде, и однажды тёмной ночью мы ускользнули. На следующий день мы прибились к другому каравану, хозяин которого завладел нами. Он оказался добрее, чем Абдуллам, и мы решили остаться с ним. Так мы и жили до следующего приключения.

Через неделю после нашего присоединения к каравану, навстречу ему попался наш прежний, возглавляемый Абдулламом. Два предводителя обменялись любезностями и весьма дружелюбно отправились дальше вместе. Я ужасно боялся, что мой старый хозяин заметит нас.

— У тебя прекрасная партия верблюдов, друг, — сказал шейх, глядя на нас.

— Да, — сказал наш хозяин, — в этом нет никаких сомнений. Взгляни на них хорошенько.

Абдуллам немедленно приступил к делу и вскоре заметил моего друга и меня.

— Эти двое, — сказал он, — верблюды, которые когда-то принадлежали мне. Они убежали, и до сих пор я их не встречал. Надеюсь, ты вернёшь их мне.

— Воистину, я не сделаю ничего подобного, — сказал другой. — Это мои верблюды, и они не принадлежат никому иному. Я купил их у торговца в Дамаске.

— Отдай мне моих верблюдов! — завопил Абдуллам.

— Лжец! Они мои!

— Нет, не твои!

Мой новый владелец выхватил пистолет и выстрелил в Абдуллама. Абдуллам, который был только ранен, выстрелил в ответ и убил его.

Затем последовала битва между двумя караванами. Во время боя мы с моим другом ускользнули. Много недель мы скитались по пустыне. Мой друг был убит львом, но я убежал и в конце концов добрался до этого города, где и попал к моему нынешнему хозяину.

Все верблюды согласились, что это очень интересная история, и поздравили своего нового товарища с тем, что он прошёл невредимым через столько захватывающих приключений.

Глава XVII

В течение шести месяцев всё шло спокойно. Не было никаких внешних признаков очередного восстания. Все, по-видимому, были довольны, и для мятежа не было никаких видимых причин.

Я мало думал о том, что вскоре должно было произойти, и ещё меньше о том, что мне суждено стать одним из повстанцев, одним из их лидеров.

Произошло это следующим образом. За всем стояла женщина, и этой женщиной была Фатима, да, Фатима, и никто другой.

Я много раз навещал её мужа, и Абдул позволял мне свободно разговаривать с ней. По-видимому, она воспринимала меня как старого друга.

Сначала она была несколько холодной и отстранённой, но потом потеплела, и мы стали такими же добрыми друзьями, как и раньше. Разумеется, не обходилось без небольших улыбок, когда её муж не смотрел в нашу сторону, и нежных пожатий рук.

Сначала я был склонен сердиться, и счёл своим долгом рассказать об этом Абдулу, чтобы это прекратить. Хотел бы я, чтобы Аллах дал мне решимость сделать это, пока не стало слишком поздно!

Но моя старая любовь к принцессе, которую я частично подавил, начала возвращаться, раздуваемая маленькими ухаживаниями Фатимы. Как бы я ни боролся с ней, истребить это чувство я не мог. Конечно, я знал, что такая любовь греховна, но ничего не мог поделать. Моё единственное оправдание в том, что я был во власти самой безжалостной и могущественной из страстей — любви. А вместе с любовью пришла страсть, которой я раньше не испытывал. Этой страстью была ревность, зеленоглазое чудовище, которое разрушило так много жизней.

Я начал ревновать к своему товарищу, которого никогда раньше не ненавидел и которому всегда был другом. Он, ничего не подозревая, позволил таким вещам происходить у него на глазах, настолько хорошим другом он был для меня. А я... я ненавидел его.

Фатима становилась смелее день ото дня, и моя любовь росла пропорционально. Наконец она с обаятельной улыбкой попросила меня встретиться с ней ночью. И я, обезумев от страсти, подчинился. К счастью, Абдула не было в комнате, потому что если бы он увидел моё лицо в тот момент, то не смог бы не понять.

Ну, короче говоря, я встретился с ней. Я расхаживал взад и вперёд по задней части помещения для женатых мужчин, снедаемый нетерпением. Моё сердце пылало огнём, и я едва мог удержаться от того, чтобы не позвать её. Наконец она пришла, когда пробило полночь — время, о котором мы договорились. Она была одета в красивое платье, чудесно подчёркивавшее её красоту, а лицо не было скрыто паранджой.

Она подошла ко мне со счастливой улыбкой на губах. Подбежала к моим протянутым рукам, и я обнял её. Я осыпал её поцелуями, покрывая ими щёки и губы, глаза и лоб, пока её лицо не запылало от следов моей пылкой любви.

И она, она возвращала их. Я был безумен — безумен, и моя страсть была живой, дышащей вещью, которая толкала меня всё дальше и дальше, до самого конца.

Совершенно невозможно описать любовь. Тот, кто испытал её, как я, кое-что знает об этом. Но тот, кто испытывал лишь слабую, ничтожную страсть, как большинство мужчин, не может знать об этом ничего. Любовь, которая является подлинной любовью — это жгучее, всепоглощающее желание, которое не может остановить ничто кроме смерти. Тот, кто чувствует её, готов полностью пожертвовать честью, славой, миром и всем остальным, чтобы обрести объект своего желания.

И это была любовь, которую я испытывал — пылающая, трепещущая, живая, та, что сжигает любящего в пламени, более яростном, чем пламя Ада; да, гораздо более яростном. Те несколько мгновений, когда я держал Фатиму в своих объятиях, были самыми счастливыми во всей моей жизни. Когда я остановился, и моя страсть несколько утихла, я ослабил хватку и излил свою любовь в бессвязных отрывистых фразах, произнесённых голосом человека, опьянённого крепким вином, одурманенного до последней степени. И я был опьянён, одурманен вином греховного счастья и удовлетворением ещё более греховного желания.

— Я люблю тебя, люблю тебя, моя принцесса, моя любовь, моя звезда счастья — самая желанная из всех на земле. Скажи, скажи только, что любишь меня — немного, совсем немного, и я буду самым счастливым на этой планете. Скажи это маленькое слово, любовь моя, желание моего сердца, и я вознесусь на седьмое небо блаженства, чтобы остаться там навечно!

— Я люблю тебя, Али, я люблю тебя, — рыдала Фатима. Я снова заключил её в объятия и осыпал поцелуями. Ах, как они были сладки! Тёплые и обжигающие, слаще всех восточных сластей! Никогда, о, никогда больше в этом сером несчастном мире я не почувствую их. Они ушли, ушли навсегда, чтобы никогда больше не вернуться! И та, что даровала их, грешная женщина, какой она была, находится в Аду, и я, грешный человек, которым являюсь, скоро последую за ней!

В Аду я встречу её, прижму к себе в объятиях, и снова буду счастлив, упиваясь грехом в том месте пламени, откуда никто из вошедших туда не выйдет снова. Мучимый извергами, я всё равно буду счастлив, и все муки и истязания преисподней не смогут вырвать любовь из моего сердца! Ибо любовь бессмертна и переживёт могилу. Любовь, которая свята, не умрёт и, клянусь, не умрёт и греховная любовь. Моё сердце охвачено пламенем даже сейчас, когда я пишу эти слова, и я жажду этой смерти, какой бы позорной она ни была, которая снова соединит меня с той, кого я люблю и буду любить всегда, на протяжении всей вечности!

А теперь вернёмся к продолжению этого печального повествования.

Когда моя страсть несколько остыла, я смог говорить более связно, произнося фразы, которые можно было понять. Но мой мозг и сердце были в огне, и я говорил тоном пьяного человека — так же, как говорил и раньше.

— Милая… любимая! Милая сердцу любовь! — произнёс я. — А как же Абдул, твой муж? Что мы будем делать с ним?

— Предоставь его мне, Али, любовь моя! — тихо сказала она. — Я позабочусь о нём, можешь быть уверен.

— И что ты собираешься с ним сделать? — спросил я. Мне было очень любопытно узнать о том, как она поступит.

— Предоставь это мне, Али, предоставь всё мне.

— Да, дорогая, — произнёс я, удовлетворённый её ответом.

Мы проговорили, наверное, минут пятнадцать. Наконец Фатима сказала:

— Али, я испытываю сильную неприязнь к моему дяде-султану. Пока я жила во дворце, он обычно жестоко обращался со мной, особенно в приступах пьяного гнева. Я хочу отомстить ему за это, и думаю, что ты мог бы мне помочь.

— Я сделаю всё, что ты скажешь, — воскликнул я в своём безумии. — Если понадобится, я отдам свою жизнь за тебя или убью его величество.

— Не думаю, что первое является необходимым, а второго я не желаю. Что я хочу, чтобы ты сделал, так это поднять восстание среди янычар!

При этих словах я чуть было не дрогнул, но вспомнил о своём обещании. В следующее мгновение моя страсть убила все мысли о верности султану.

— Я сделаю это, Фатима, — сказал я, и эти слова навсегда определили мою судьбу. С этого момента я был обречён. Мы расстались после множества нежных слов, и я вернулся в свою комнату, чувствуя себя счастливым, несмотря на подлое дело, которое взял на себя.

Я сразу же начал планировать, как выполнить эту задачу. Янычары, как я знал, были всем довольны, и потребовалась бы нечто большее, чем какая-то заурядная цель, чтобы подстрекнуть их к восстанию. Чтобы найти эту цель, я напряг свой ум. Наконец я нашёл её. Почему бы не вызвать их гнев, изготовив фальшивое письмо от султана к какому-нибудь другому лицу, в котором он с пренебрежением отзывался бы о янычарах, и сделать вид, что я нашёл это письмо на улице, где его обронил посланник.

Сказано — сделано. Я достал из кармана письмо, которое его величество написал аге, и тот разрешил мне сохранить его после того, как он прочитал послание.

Я тренировался в воспроизведении почерка, пока не обнаружил, что вполне способен его имитировать, а затем приступил к написанию поддельного письма. Часа за два я сделал это в соответствии со своими замыслами. Письмо я адресовал своему отцу. Оно имело примерно следующее содержание:

Его превосходительству Альзиму Загану, паше Рум-Эли, я, Мурад IV, султан Турции, настоящим посылаю свои самые сердечные приветствия:

Я хочу сообщить вам о благородном поведении вашего сына во время мятежа шесть месяцев назад. Если бы весь его корпус был таким же достойным, как он, Турция была бы величайшей из всех наций. Но это не так. Пресыщенные своими многочисленными привилегиями, они дерзки, наглы и часто проявляют неуважение ко мне. Прежде чем пройдёт ещё один год, я намереваюсь лишить их привилегий под тем или иным предлогом из-за того что они ими злоупотребляют.

Кроме того, янычары, за исключением двух или трёх человек, к которым я причисляю и вашего благородного сына, представляют собой не что иное, как стадо трусливых скотов. Я могу даже распустить корпус, если они не будут хорошо себя вести. Я не доверяю им в бою и боюсь, что они побегут, если однажды увидят врага.

Такая свора трусливых собак представляет собой скорее угрозу, чем защиту для Стамбула. Я действительно думаю, что мне придётся их распустить и отправить разводить свиней в деревню, хотя особой разницы не вижу.

Мурад IV,                                                                                                                     

султан Турции

Таким было письмо, которое я написал, с хорошим расчётом на то, чтобы возбудить чувства янычар и склонить их к восстанию. Я знал, что, несмотря на всю их лояльность, привилегии сделали их высокомерными и, следовательно, они были готовы ответить на оскорбления даже со стороны падишаха, не особо опасаясь последствий. Я испытывал некоторые угрызения совести, когда вспоминал об этом обмане, но отбросил их на все четыре стороны и приготовился показать письмо своим товарищам.

Вечером следующего дня, после того как ага вышел из комнаты, я достал письмо, которое представляло собой простой сложенный лист бумаги без печати. Моё сердце билось от страха, что мой план провалится или обман будет обнаружен.

— Что это, Али? — спросил один из них. — Любовное письмо, которое ты собираешься нам прочитать?

— Это не совсем любовное письмо, как ты скоро убедишься, — мрачно сказал я, разворачивая бумагу. — Я нашёл его лежащим на улице сегодня днём. Поскольку печать была сорвана, я прочитал его и в итоге пришёл к выводу, что вам было бы любопытно его увидеть. Оно адресовано моему отцу и написано султаном. Посланник, очевидно, каким-то образом потерял его, а печать, похоже, была сломана во время падения, так как я нашёл её рядом.

С бьющимся сердцем я протянул им письмо. Они прочитали его от начала до конца, и по мере чтения их щёки краснели от гнева. Письмо передавали по кругу, пока его не прочитали все, а затем вернули мне.

Офицеры начали переговариваться тихими сердитыми голосами. Имя его величества упоминалось много раз, и всегда с гневом в голосе говорившего. Я сразу увидел, что поддельное письмо возымело действие, и почти не сомневался, что мой план увенчается успехом. Они разговаривали около часа, в том числе и я.

— На такое оскорбление следует возмутиться, — сказал один из них.

— Но как? — поинтересовался я.

— Да, вот в чём вопрос, — ответил говоривший.

— Почему бы не взбунтоваться? — предложил третий, более смелый.

— Пойдём в Сераль и откажемся от возвращения к своим обязанностям, пока он не заберёт оскорбление назад.

— Правильно! — вскричала дюжина голосов.

— Мы сделаем это, — поддержала ещё дюжина.

— Ты с нами, Али? — спросил другой, приставляя пистолет к моей голове. — Если нет, я вышибу тебе мозги.

— Конечно, с вами, — сказал я решительно. — Я бы попросил тебя опустить этот пистолет. Он может случайно выстрелить и ранить тебя.

Этот сарказм по поводу меткости парня вызвал взрывы смеха, и он, стараясь не привлекать к себе внимания, пятясь, отошёл, сердито глядя на меня.

Заговор был вскоре составлен. Некоторым офицерам, дюжине или около того, было поручено вызвать гнев простых солдат, чтобы мы могли заручиться их помощью в нашем предприятии. Я отдал им письмо, чтобы они могли использовать его как доказательство оскорблений со стороны султана. Они ушли и долго не возвращались. Когда же они возвратились, то принесли весть о полном успехе.

— Все янычары с нами, — сказал один. — Они злые, как куча скорпионов. Этот мятеж будет очень серьёзным, и все войска в городе не смогут нас усмирить. В конце концов, его величеству придётся признать, что мы вовсе не стая трусливых скотов.

— Придётся, — согласились мы и через некоторое время разошлись по своим комнатам, чтобы всё обдумать и поспать.

Но для меня сна не существовало. Я пролежал в лихорадке до полуночи, а когда настал этот час, отправился на встречу с Фатимой. Я не заставил себя долго ждать, когда она вышла, ещё более красиво одетая и без паранджи.

Мы встретились и обнялись ещё раз, и я покрыл её лицо своими пылкими поцелуями. Когда первый пыл нашей встречи прошёл, я рассказал ей об успехе моего плана.

— Али, любовь моя, — сказала она, — ты гений. Невозможно любить тебя ещё сильнее

— И тебя тоже, — воскликнул я, прижимая её к своей груди.

Через некоторое время мы очень нежно расстались с множеством заверений во взаимной любви, и удалились, чтобы до утра видеть о ней сладкие сны.

Глава ХVIII

Мятеж был назначен на субботу, хотя я бы предпочёл, чтобы он произошёл поскорее, поскольку мне не терпелось покончить с этим делом. Мне ни разу не приходило в голову, что наш план может провалиться, настолько я был безумен от любви, и другим офицерам это ни разу не приходило в голову.

Абдула посвятили в наш план, под обещание не раскрывать его, и он присоединился к нему. Он, как и другие, был зол на султана. Также к нам примкнул ага и все женатые офицеры, которых было около полудюжины. Короче говоря, каждый янычар в Стамбуле участвовал в мятеже. Мне было несколько стыдно за совершённый мною обман, но я боялся последствий, если бы раскрыл его. Поэтому я решил довести дело до конца и верить, что всё закончится хорошо.

Я встречался с Фатимой каждую ночь. Абдул ничего не подозревал, и я, по-видимому, продолжал оставаться таким же его другом, как и прежде. Правда, я часто избегал его и почти не разговаривал, когда мы были вместе, но он объяснял себе это приближающимся мятежом и подбадривал меня, спрашивая, не боюсь ли я и не собираюсь ли отступить в последний момент. Моим единственным ответом было:

— Нет!

Наконец настал день мятежа. Ранним утром мы тихо собрались на тренировочной площадке и отправились в сторону Сераля. Путешествие было коротким, но вызвало большое волнение в городе. Все сразу поняли, что происходит мятеж.

Наши войска рубили всех, кто попадался на пути и, как следствие этого, нас старались не беспокоить. В окнах показалось много голов, ибо пятнадцать тысяч янычар во главе со своим агой, охваченных восстанием — зрелище, которое можно увидеть не каждый день в году.

Мы наделали много шума, и возле Сераля обнаружили, что бостанджи собрались в полном составе, чтобы противостоять нам. Мы атаковали их и после короткой борьбы загнали за стены. Затем ага заставил нас отступить на некоторое расстояние и призвал султана выйти, пообещав, что с ним не случится ничего плохого.

Мы ожидали султана около получаса, а затем он появился на стене в сопровождении бостанджи-баши и великого визиря.

— Негодные мятежники, чего вы хотите? — заорал он.

— Мы хотим, чтобы вы взяли назад оскорбление, которое нанесли нам в своём письме паше Рум-Эли.

— Я не писал никаких оскорблений, — сказал султан, — должно быть, здесь какая-то ошибка. Возвращайтесь к своим обязанностям, мятежные псы, пока я не вышел, чтобы убить вас своей собственной рукой. Возвращайтесь, я говорю, или я повешу каждого из вас.

Один из янычар засмеялся и предложил ему попробовать это сделать. Султан поднял пистолет и выстрелил. Абдул, мой старый друг, вскинул руки и упал без звука!

— Одним предателем меньше, — сказал султан, исчезая.

— Скажи своему хозяину, — сказал ага бостанджи-баши, — что мы не вернёмся к исполнению своих обязанностей, пока он не возьмёт назад своё оскорбление.

Бостанджи-баши и великий визирь исчезли, не подав ни малейшего знака, что они его услышали.

Мы ждали пятнадцать минут. Никто не вышел, и в Серале воцарилась тишина.

Ага уже собирался отдать приказ разделиться на небольшие отряды и терроризировать город, когда мы услышали топот многих тысяч ног.

В следующее мгновение бостанджи вышли через Высокую Порту, а башибузуки, казаки и пехота надвинулись на нас с трёх других сторон. Мы были полностью окружены.

Янычары сражались хорошо и упорно, но спасения не было. Битва длилось, наверное, с час, и к концу её земля была усеяна мёртвыми и умирающими. Большинство офицеров погибли в бою, но около полудюжины, в том числе и я, были взяты в плен.

Ага Замиль упал, окружённый кольцом мертвецов, его меч был сломан у рукояти. Он был покрыт сотней ран, любая из которых была бы смертельной для обычного человека.

Нас отвели в отдельные камеры под Сералем. По моей особой просьбе мне дали перо, бумагу и чернила, чтобы я мог записать эти воспоминания.

Моя темница была примерно пятнадцати футов в длину и десяти в ширину. Стены были из тяжёлого камня, и в них имелось только одно окно, очень маленькое, почти на самом верху стены.

Мебель состояла из небольшого стола, деревянной кушетки и двух стульев. Это помещение было очень роскошным для турецкой тюрьмы, и мне дали его из-за моего высокого ранга.

Через два дня после моего задержания пришло известие, что мой отец умер. Он скончался за день до мятежа. Я предался слезам, но всё же не мог удержаться от мысли о том, что хорошо, что он не дожил до того, чтобы услышать о моём позоре. Я хорошо знаю, что это разбило бы ему сердце.

Через четыре дня после этого начался суд. Он был очень простым. Сам султан выступал в качестве судьи. Моих товарищей судили вместе со мной.

В доказательствах не было особой необходимости. То, что было нужно, вскоре было представлено, и после произнесения очень суровой речи султан приговорил нас к смерти. Мои товарищи были приговорены к повешению, а я, учитывая моё высокое звание, к обезглавливанию.

Затем нас отвезли обратно в нашу тюрьму. Время, когда мы должны были умереть, нам не сообщили. В настоящий момент я нахожусь здесь почти год. Вчера мне сказали, что я должен быть казнён самое большее через десять дней.

Но вернёмся к главному рассказу.

Примерно через две недели после суда в мою камеру вошли двое полицейских.

— Султан попросил, чтобы тебя привели к нему, — сказали они. — Мы будем очень признательны, если ты немедленно пойдёшь с нами.

— В чём дело? — спросил я.

— Не знаю, — ответил один из них, — но это как-то связано с его племянницей и поддельным письмом, найденным в твоей комнате в казарме.

«Так они нашли это письмо? — спросил я себя. — Интересно, какое отношение к этому имеет Фатима?».

И всё же моё сердце бешено колотилось при мысли о новой встрече с той, кого я любил больше всех на свете.

Меня провели через Сераль в комнату для аудиенций его величества. Султан сидел, а рядом с ним стояли Бикри и великий визирь. Перед ним был человек, которого я не знал. Я увидел, что это янычар. Рядом с ним стояла Фатима, очень бледная, между двумя суровыми на вид охранниками. Бикри злорадно ухмыльнулся мне, когда я вошёл, как бы говоря: «Теперь ты понимаешь». Я вернул ему оскал и ещё добавил от себя.

— Ах, Заган, — сказал султан, поднимая глаза, — это ты написал поддельное послание? — Он протянул мне то самое письмо, который я написал, чтобы одурачить своих товарищей и подстрекнуть их к восстанию.

— Да, ваше величество, — ответил я, не дрогнув.

В комнате поднялся настоящий переполох. Очевидно, никто не ожидал, что я скажу правду.

— Это очко в твою пользу, — сказал его величество, — ты сказал правду. С какой целью это было написано? — продолжил он.

— Чтобы подстрекнуть янычар к восстанию, — смело ответил я.

— Твоя цель превосходно удалась, но не принесла тебе никакой выгоды.

— Ваше величество правы, — ответил я.

— И по чьему наущению это было написано? — продолжал он, игнорируя моё замечание.

— По наущению вашей племянницы, — ответил я. Мой голос дрожал, но я был полон решимости сказать всю правду, чего бы это ни стоило.

— Это правда, Фатима? — спросил султан.

— Да, ваше величество, — дрожащим голосом ответила Фатима.

— И почему она хотела, чтобы ты это сделал?

— Потому что она замыслила недоброе против вашего величества

— И что же было тому причиной?

— Ваша жестокость по отношению к ней.

— И почему ты сделал то, чего она от тебя хотела?

— Потому что я любил её.

— Ах! Понимаю. Она использовала тебя как инструмент, чтобы выместить свою злобу на меня.

— Я люблю его! — возмущённо сказала Фатима.

— Всё, что он сказал, правда?

— Да, ваше величество.

— Это крайне удивительное откровение, — серьёзно сказал султан. — В конце концов, я нахожу, что Али не так уж сильно виноват! Это ты, Фатима, стала причиной всех бед и страданий.

— Могу я спросить, ваше величество, — сказал я, — как вы узнали, что Фатима имеет отношение к этому делу?

— Я не знал до тех пор, пока этот офицер не нашёл письмо в твоей комнате, — сказал его величество, указывая на янычара. — После этого я начал подозревать, что за всем этим стоит женщина. Я навёл справки и обнаружил, что ты был очень дружен с моей племянницей. Поэтому я приказал арестовать её по мелкому подозрению.

— Всё это очень странно, — был мой единственный комментарий.

— У тебя есть веские основания так думать, — мрачно произнёс его величество.

— Да.

— Теперь, Фатима, — сказал его величество, — что ты можешь сказать в своё оправдание? Ты видишь последствия своего злодейства: три или четыре сотни янычар и других солдат убиты в бою, многие другие приговорены к смерти, и всё потому, что ты злоумышляла против меня.

— Мне нечего сказать, — всхлипнула Фатима.

— Как вы думаете, какое наказание следует назначить этой женщине? — спросил султан окружающих его людей.

— Смерть! Смерть! — ответили все.

— Тогда пусть это будет смерть, — сказал султан.

Наступила мрачная тишина.

— Али, ты можешь обнять её в последний раз, — сказал мне его величество.

Я подошёл к Фатиме, взял её за руки и молча прижал к своей груди. Я целовал её много раз, и румянец вернулся на её щёки. Это были объятия смерти, объятия двух людей, обречённых на гибель, но от этого они были не менее сладкими. Собравшиеся молча наблюдали за происходящим, и ни один человек не осмелился засмеяться.

Наконец я отпустил её и вернулся к своим охранникам. Султан выхватил свой скимитар, подошёл к Фатиме, жестом приказал офицерам отойти в сторону и, прежде чем она поняла смысл этого действия, отрубил ей голову! Так умерла Фатима, единственная женщина, которую я когда-либо любил, и одна из самых порочных, что когда-либо жили на этом свете.

Меня отвели обратно в камеру, прежде чем я успел оправиться от потрясения. Остаток того дня я провёл в глубокой депрессии и печали.

Лишь ещё одним событием я осмелюсь утомить читателя. Это смерть пяти офицеров, которые были в числе зачинщиков мятежа.

Через три месяца после смерти Фатимы мои тюремщики снова вызвали меня. Меня провели в некую комнату в Серале. Там я нашёл своих пятерых товарищей, султана, Бикри Мустафу, великого визиря и полдюжины стражников, вооружённых длинными копьями. Кроме того, там был палач в чёрном, с большим топором и плахой.

— Я постановил, что эти люди должны быть обезглавлены, — сказал его величество, — и призвал тебя сюда, чтобы ты стал свидетелем их смерти.

Сначала я надеялся, что мне суждено умереть вместе с ними, но эти слова вдребезги разбили все мои надежды.

Исмаил, самый высокий из пятерых, подошёл к плахе. На его лице не было никаких признаков страха, он смотрел смело, вызывающе. Палач жестом приказал ему опуститься на колени. Вместо этого офицер вытащил пистолет, приставил его к своей голове и вышиб себе мозги.

Следующий шагнул вперёд. У плахи он выхватил из-за пазухи кинжал и вонзил его себе в сердце. Он пошатнулся и упал на тело своего товарища. Почти в тот же момент двое других тоже вытащили кинжалы и закололи себя. Они упали в кучу, рядом со своими товарищами.

— Где они взяли это оружие? — спросил султан пятого.

— Их снабдили тюремщики, — последовал ответ.

Говоривший подошёл к плахе, опустился на колени и положил на неё голову. В следующее мгновение палач нанёс удар, и она покатилось по полу к моим ногам.

Меня отвели обратно в камеру и оставили в покое. Эта сцена, несмотря на то, что у меня такие же крепкие нервы, как и у всех, выбила меня из колеи, и я несколько дней болел.

А теперь, мой дорогой читатель, я должен завершить эту историю. Через десять дней или меньше, я умру, как умерли мои товарищи. Мне больше нечего сказать, кроме как предостеречь читателя, чтобы не поступать так, как поступил я. Но наказания, постигшего моих товарищей по вине, и того, которое должен понести я, достаточно, чтобы предупредить вас.

Эпилог

Продолжение этой истории было рассказано мне моим другом Мэннингом примерно через десять дней после того, как он вручил мне рукопись. В то время я был у него дома.

— Кстати, Трэверс, — сказал он, — ты помнишь ту восточную рукопись, которую я тебе дал?

— Да, — ответил я, — и что же?

— Вчера я изучал отчёт об осаде Багдада, который был составлен агой янычар. В нём я нашёл этот отрывок:

Примерно в середине дня в наш лагерь прискакал мужчина. Он спросил обо мне, и ему указали на меня. Он подошёл ко мне и сказал:

— Я Али Заган, который, как вы, возможно, помните, был одним из зачинщиков мятежа в Константинополе в прошлом году. Десять дней назад я сбежал из тюрьмы. Тюремщик, похоже, был подкуплен немалой суммой моими друзьями, чтобы освободить меня. Он так и сделал, и я пришёл сюда, услышав, что турецкая армия находится перед Багдадом. Я молю вас, господин, дать мне роту и позволить мне умереть, защищая мою страну в нападении на Багдад.

После некоторого раздумья я выполнил его просьбу. Он с радостью поблагодарил меня и отправился командовать ротой, которую я ему поручил. На следующий день, когда мы начали штурм, он был первым среди солдат. Али сражался как лев, и я хорошо знал, что он делал это ради того, чтобы искупить своё преступление. Когда штурм закончился, и мы захватили город, я нашёл его тело, лежащее в проломе. Его меч был сломан, а в середине груди зияла смертельная рана. Вокруг него лежали тела дюжины персов, свидетельствуя о его доблести. Он всегда был великим бойцом и храбрым человеком, и таким он и умер. Слава ему!

— Вот и конец Али Загана! — сказал Мэннинг.

— Это был прекрасный конец, — заметил я.

— Великолепный, — ответил мой друг.

— Это была действительно замечательная история — история его жизни.

— Всё так и было.

— В конце концов, он был не таким уж плохим парнем. Он мог бы достичь большего в своей жизни, но он был всего лишь человеком. Он был не хуже Адама

— Ни капельки. И его смерть искупает всё зло, которое он когда-либо совершил.

— Конечно, это так.

На меня произвело большое впечатление окончание мемуаров Али Загана. Оно было трагичным и драматичным, а его смерть славной. Поэтому я считаю, что оно достойно места в этой истории.

История Загана странная, и одна из самых странных, когда-либо написанных теми, с кем случалось подобное. Я не сомневаюсь в его правдивости, и хотя люди могут сказать, что это лишь плод воображения, я, со своей стороны, утверждаю, что это правда.

*

Перевод В. Спринский, Е. Миронова