В двухтысячные хорошим тоном стало публиковать популярные исследования о незаурядных исторических личностях, где акцент ставится не на свершениях или трудах, а на скабрезных подробностях и неприглядных фактах биографии.

Антону Павловичу в этом смысле также не повезло. Седобородый оксфордский профессор Дональд Рейфилд написал книгу «Жизнь Антона Чехова», в которой с пристрастием подошел к изучению личной жизни русского классика и постарался обнажить ее изнанку на потеху публике.

Вы представляете себе — Чехов в течение десяти лет посещал дома терпимости! Эка невидаль! Словно наш писатель хоть раз обмолвился, будто мнит себя «иконой» морализаторства, будто само наличие в Российской империи борделей является вещью более пристойной, нежели факт их посещения.

Похабный мотивчик. А ведь Антон Павлович ханжой не был — говорил с читателем прямо, без обиняков. Рассказ «Припадок» как раз ярко свидетельствует об этой его небывалой открытости и искренности.

В лице главного героя рассказа Чехов демонстрирует нам честного человека с живой чувствующей душой, который томится необходимостью видеть, наблюдать, находиться в месте, где гибнут невинность и чистота. Неслучайно с первых строк рассказ встречает нас нарочитым авторским акцентом, сделанным на «молодом пушистом снеге». Трудно представить себе более недвусмысленный символ непорочности человеческой природы, которая будто бы обязана быть запятнанной убожеством, несовершенством общественных взаимоотношений, из-за которых молодость и красота могут продаваться за россыпь монет.

В компании веселых приятелей главный герой кажется белой вороной — чуткий к чужой боли, нетерпимый к социальному злу, именуемому проституцией. Он нервно перебирает в голове варианты спасения тех, кто этой милости от него вовсе не ждет. Герой Чехова бессилен и малодушен — однако он честный человек, неравнодушие которого подкупает.

Любопытно, что герою становится «лучше» после посещения врача. Словно здесь есть непрямое указание на самого автора, называвшего литературу своей ветреной любовницей, а медицину — верной женой. Писатель, по мнению Чехова, должен стремиться к идеалу честного, сострадающего человека. Но врач, вынужденный ежедневно сталкиваться с суровой и зачастую некрасивой правдой жизни, помнит, что идеал потому таковым и называется, что достичь его бывает нелегко… порою — ценой помешательства ума, припадка.

Стареющий комиссар швейцарской полиции Берлах проходит длительное лечение в клинике знакомого хирурга. К сожалению, у врача нет хороших новостей для пожилого мужчины: жить тому осталось недолго. Утомлённый трудным восстановлением и необходимостью смириться с неизбежным, Берлах гоняет в голове невесёлые мысли и как-то пытается отвлечься.

Однажды, листая журнал, он натыкается на жуткий снимок, сделанный некогда в лагере уничтожения, где нацистский преступник, некий доктор, готовится проделать над узником бесчеловечный эксперимент — прооперировать живого человека без наркоза. Реакция друга на снимок вызывает немалый интерес Берлаха: кажется, врач узнал запечатлённого на фотографии человека в марлевой маске.

Вскоре интерес сменяется подозрением, когда Берлахом овладевает мысль, что известный бернский врач и хирург на снимке могут быть одним человеком. Чтобы проверить страшную догадку, комиссар переводится в клинику к знаменитому доктору…

Завязка романа Фридриха Дюрренматта может обмануть читателя, навести на мысль, что перед ним — классический детектив о разоблачении скрывающегося «под фонарем» нацистского преступника в декорациях послевоенной Европы. Это не вполне так.

Любители сложных ментальных игр, происходящих в голове традиционного детективного героя, вероятнее всего будут разочарованы. Никаких таинственных посланий, сличения показаний и восстановления фактов по крупицам и случайным событиям в романе не будет. Подозрение Берлаха укрепляется с каждым полученным сторонним свидетельством. А поскольку подозреваемый всего один, то единственной возможной для детектива игрой с читателем остаётся ответ на вопрос: на чем проколется злодей?

Увы, эта игра также не интересна автору. Но не спешите делать выводы, потому что история куда сложнее и интереснее, чем может показаться. Убеждённый в своей правоте комиссар не просто хочет отыскать преступника. Он желает раскрыть природу зла и разбить ставший его прибежищем живой сосуд. Повествование, начинающееся как детектив, быстро приобретает узнаваемые черты не только психологического триллера, но и притчи о борьбе с махровым злом.

В тексте прямо сказано, что Берлах бросает вызов не человеку, а выступает на борьбу с Князем Тьмы. Роман распадается на череду подготовок к схватке мировоззрений, достигаемой в кульминации; на поединок гуманизма и возведённой в абсолют бесчеловечности. В тяжёлых раундах своей экзистенциальной борьбы комиссар натыкается на искалеченные судьбы и сломленные души, становится свидетелем страшных трансформаций убеждений и даже отказа от человеческого облика.

Вся вторая половина романа, когда Берлах ложится в клинику подозреваемого, представляет едва ли не ускользающий от понимания кошмарный сон. Реальность движется, персонажи раскрываются с неожиданной стороны, а события, хотя и следуют твёрдой рациональной логике, обставлены такими иллюзорно-бредовыми деталями, что в какой-то момент можно усомниться в том, что комиссар всё ещё жив.

Дюрренматт создал очень страшный детектив, в котором даже разоблачение и поимка преступника не выглядит абсолютной победой над злом, потому что для его уничтожения потребуются усилия большие, нежели напряжённая работа интеллекта усталого служителя закона.

В шесть лет маленький Джейми узнал, что может видеть недавно умерших людей. Не только видеть, но и общаться с ними. В двадцать два он осознал, что необычный дар способен влиять на чужие жизни или покалечить его собственную судьбу, но при этом не нужно относиться к нему как к проклятию. Это лишь еще одно из условий, положенных во введении задачи, которую каждый человек решает от рождения до смерти.

Стивен Кинг любит писать много, размашисто. Он графоман в хорошем смысле слова: он любит текст, обожает рассказывать, с неподдельным интересом наблюдает за героями и погружает их в события, которые сам и создает. Но Later – это не классический «большой» роман Кинга, скорее, крупная повесть, и ее пространства достаточно, для того чтобы поведать увлекательную историю маленького Джейми и его мамы, вдвоем бросивших вызов всему миру.

В повести совсем немного действующих лиц: основных наберется едва ли с полдюжины. Но непривычная для Кинга скромная численность персонажей помогает им свободно дышать и без труда перемещаться во времени и пространстве вымышленного Нью-Йорка двухтысячных. Время от времени одни герои отходят на второй план, чтобы появиться чуть позже, легонько подтолкнув неспешный сюжет.

Непредсказуемых поворотов в Later нет — этим повесть сильно напоминает более ранее произведение Кинга, роман «Страна радости», которое неведомым образом передала своему литературному наследнику ощущение подростковой свободы, легкости и практически полным отсутствием традиционного кинговского страха. Как предупреждает сам автор, «история ужаса» обязательно появится, но переживать за рассказчика не стоит: юный герой всегда окажется на шаг впереди негодяя.

Читательское чувство присутствия и поразительная реалистичность характеров — вот то, что заставило меня проглотить кинговскую повесть за полдня. Персонажам стоит открыть рот и создать несложные по своему содержанию диалоги, как ты моментально оказываешься вовлечен в них без остатка. Слова и эмоции рисуют перед глазами лица живых людей, по отношению к которым можно пережить все чувства – от любви и привязанности до отвращения и гнева.

Поразительна и неослабевающая способность Стивена Кинга «вживаться» в детские и подростковые аватары. При этом мысли и поступки ребенка не воссоздаются умелым взрослым, взирающим на прошлое с высоты жизненного опыта, — это настоящее воспроизведение детского мировоззрения, удачная попытка мыслить по-иному, видеть жизнь проще, чем она есть.

Я знаю не так много крупных писателей, в совершенстве владевших этим инструментом. С ходу на ум приходят лишь Харпер Ли и Владислав Крапивин. К слову, от этой повести дядюшки Стивена в груди просыпается что-то такое мягкое и теплое, что способны пробудить только гениальные писатели, сохранившие в себе душу ребенка. И единственное, что отличает книгу Кинга от творчества упомянутых авторов, это заслуженный рейтинг — ранее шестнадцати лет за повесть лучше не приниматься.

В заключении позвольте пару слов о переводе. Покончив с повестью в оригинале, я обратился к российскому изданию, проверив, как мне показалось, самые непростые для перевода моменты. В целом переводческую работу можно оценить на твердую «четверку». Разумеется, далеко не все идиоматические обороты им удались, но к чести переводчиков, они не стали городить сомнительные конструкции, а постарались осторожно их обойти. Натыкался я и на честные переводческие удачи, приведу пример.

Ну и главное — переводу удалось сохранить невидимый глазу, но ощутимый только сердцем оригинальный дух повествования. И это хорошо!

Некий литературный критик (советский, если память мне не изменяет) однажды назвал Стивена Кинга «современным американским Диккенсом». Смелое заявление невероятно обрадовало писателя — я думаю, не потому, что тешило его самолюбие художника; Кинг всегда метил в «высшую лигу», желая своими текстами не просто развлекать, но и помогать читателю. Когда писатель не работает над текстом, он переходит на «нашу», читательскую сторону. Он читает других. Мне кажется, зная этот очевидный факт, свою «Балладу о гибкой пуле» Стивен Кинг посвятил литературным коллегам.

В медицинских классификациях всевозможных психотических и неврологических расстройств хватает с избытком, но, пожалуй, самые страшные для человека связаны с расщеплением личности. У всякой личности много составляющих: память, чувственные переживания, опыт и психика. А еще есть талант. И вопросами происхождения таланта Кинг задавался всегда — ну, взять хотя бы роман Firestarter или рассказ «Короткий путь миссис Тодд». Что происходит с талантом личности, которая уже подверглась опасному влиянию психотического распада: может ли он отделиться от человека и начать самостоятельную жизнь? Я полагаю, что такова версия Кинга, и уж кто-кто, а он-то на своем веку повидал всяческие таланты. Ведь даже авторское мастерство собственных пишущих детей помогал оттачивать он, работая с усердием ювелира, полирующего бриллиантовые грани.

У Рега Торпа был писательский талант. Но раз подставившись под выстрел «гибкой пулей» Торп его ранил, и из дара рассказчика превратил в бремя безумца. Отделив талант от личности, начав сомневаться в себе, и устроив бессмысленные поиски невидимого чуда, «дававшего» ему возможность творить, Торп расщепил и разрушил собственное сознание. Позволил литературному дару обрести физическую форму — а симбиоз двух существ с «общим корнем» оказался непрочным и в конце концов погубил обоих. Мораль повести Кинга обращена к творческим качествам человека: не отделяй способности от личности, не ищи своего «маленького форнита», ведь вполне возможно такая встреча окончится тем, что кому-то придется выстрелить.

Наверняка вы видели фотографию: корпулентный мужчина с внушительным брюхом и нечесаной густой бородой бредет по улице в футболке с надписью «Я высокая фигуристая блондинка, запертая в теле жиробаса». Отбросим общий юмористический посыл, и вдруг окажется, что за беззлобной шуткой притаилась дурная ирония. Многие ли из нас, оставшись наедине со своими мыслями, признают, что полностью удовлетворены собой — внешностью, фигурой, престижностью работы или крепостью здоровья?

Стройная девушка переживает, что долька шоколада непременно обмотает талию «лишним жирком». Молодой мужчина не может выбрать с галстуком, опасаясь, что неверный выбор обнаружит недостаточную искушенность в стиле и сорвет деловую встречу. Люди постоянно изобретают все новые способы мучить себя: покупают одежду на размер меньше, запрещают себе есть сладкое, переделывают носы, выдергивают волосы, грызут ногти — продолжите список самостоятельно.

И вот вы спросите: «А как это связано с рассказом Орсона Скотта Карда?» О, друзья, да связь тут прямая! Ненависть. Направленная на себя тяжелая ненависть. Нет в мире палача, что смог бы измыслить более изощренную пытку для человека, добровольно линчующего себя за слабость духа и несовершенство тела.

Автор «Мира Фантастики» опубликовал рецензию на сборник повестей Рейнольдса, в которой сообщил, что «при прочтении [у него] возникло ощущение, будто «Тройка» написана в конце 60-х кем-то из советских фантастов». Если предположить, что альтернативная вселенная, существующая в голове рецензента, в своей основе совпадает с фантазиями Рейнольдса, то согласиться нетрудно — такое ощущение имеет место. Проблема в том, что и тогда подобная оценка не билась бы с заведенными в их воображаемой реальности законами.

Я решительно не понимаю, о каких деталях бытописания космонавтов писали уважаемые коллеги по «Фантлабу». Кроме нескольких упоминаний о том, что главный корабль стал для экипажа «шумным и вонючим домом», а также парочки сдержанных экшн-эпизодов, в которых командир, отчаянно заломив губу, пилотирует поочередно «Союз» и «Прогресс», никакого погружения в детали космического приключения в повести нет. Герои не принимают пищу, практически не общаются с ЦУПом (впрочем, все равно там сидят одни лишь грозные bolsheviks — но об этом позже), а любые научные исследования и телеметрические измерения и вовсе почти всегда остаются за кадром.

На Земле все то же самое. Трагедия профессионального банкротства ученой-астронома, которая первой разгадала тайну происхождения космического объекта, заключена в скупом описании неприглядного жилища и ветхой одежды. Ставший результатом ее научной деятельности карьерный крах вынесен за скобки и для читателя сформирован в нескольких предложениях со сквозным смыслом: ... а потом на нее вылили ушат помоев и с позором исключили из комсомола.

История развивается во второй по счету инкарнации «Советского Союза», каким-то неизвестным способом сумевшим возникнуть в недалеком будущем. Что поспособствовало очередному генезису социалистического государства? была ли некая революция? почему СССР-номер-два в исполнении Рейнольдса так похож на набившую оскомину империю зла из голивудской «клюквы»? — никаких ответов читателю не дадут. Квази-советская эстетика автору нужна только для того, чтобы создать чувство неотвратимой гибели человечества, избравшего ошибочный (а как иначе?!) путь. А еще для того, чтобы накрутить побольше тревоги и саспенса — по той же причине и «земная» часть повести развивается непременно ночью, холодной зимой во время снегопада (понятно — Союз же).

Грозные bolsheviks прячутся за каждым предложением и, честно говоря, мешают наслаждаться не самой плохой историей о контакте с космическим чудом. Вот мимо героя проехал жуткий черный ЗИЛ, вот из него выпрыгнули три «ответственных лица» в неизменных шляпах и пальто. Вот пожилая женщина-астроном предлагает главному герою сходить за хлебом, как бы невзначай добавляя: «Если не пойти сейчас, его [хлеба] не останется». Вот Рейнольдс описывает мощные губы каменного изваяния очередного Вождя, строго взирающего на трусливо прячущихся по холодным (да-да, один из персонажей повести говорит герою, мол, «за телевизорами у нас следят внимательнее, чем за отоплением») баракам граждан.

Партайгеноссе, разумеется, неусыпно следят за космонавтами, фиксируют каждое произнесенное вне скафандра слово. Главный герой признается: он дольше других служит Родине, а потому знает, как руководство наказывает за любой промах. «Лучший вариант — тюрьма. Худший — бутылка водки и заряженный револьвер».

Кстати, водка в этой повести играет роль обязательного атрибута советского космонавта. Состыковались? Давайте по рюмашке! Грустно? Пара минут рефлексии — и опять-таки водка! В конце концов, при «худшем варианте» ответственный товарищ — так уж и быть — цинично предложит откупорить бутылку «на посошок». Удивительно, что блестящий знаток инженерных вопросов и астрофизических законов, Рейнольдс тем не менее полагает, что без водки ни одна советская ракета не способна взлететь с Байконура.

Мне не хочется давать оценку фантастической составляющей повести. Во-первых, сюжетная сердцевина здесь не нова — предугадать основной поворот истории сможет любой читатель, прочитавший пару-тройку фантастических произведений о покорении космоса. Во-вторых, авторскую мораль, которую артикулирует главный герой, я не просто не принимаю, а считаю откровенно дурацкой и непоследовательной. Причина, из-за которой в Солнечной системе появился загадочный космический объект, настолько ненадежна и логически слаба, что оставляет впечатление, будто продиктована одним лишь авторским произволом.

Знаете, я совершенно нормально отношусь к ненавязчивой «клюкве», а уж тем более к известным невинным клише о советской/российской истории, которые давно стали обязательными спутниками иноязычной популярной литературы. Даже корявые формы общения выдуманных советских граждан не режут глаз, а наоборот — умиляют и придают некой серьезности происходящему. В той же «Тройке» раз за разом воспроизводятся примерно такие диалоги:

— Товарищ Дмитрий Иванов, а ты протер стекло гермошлема?

— Да, товарищ Галина! А ты?

В «Тройке» раздражает другое. Рейнольдс, который обоснованно претендует на лавры современного Лема или Кларка, с вопиющей небрежностью отнесся к проработке фактуры, свалил в кучу все возможные штампы и побрезговал осветить авторской фантазией грани небезынтересного, в общем-то, космического приключения. Обидно.

Случилось так, что благодаря этому рассказу я стал невольным глашатаем Стивена Кинга в тех беседах, когда обсуждение готического кошмара в литературе плавно переходит к наследникам «лавкрафтианы». «Прочитайте Крауч-Энд, — говорю я. — Если в рассказах старины Говарда вы слышите шепот океана космического ужаса, то мистер Кинг покажет вам его темные волны».

На фоне работ прочих продолжателей и эпигонов Лавкрафта, «Крауч-Энд» выделяется как минимум тремя уникальными особенностями.

Прежде всего быстрый и яркий авторский слог. Поражает скорость, с которой текст начинает осмысляться как визуальное произведение. Уже на второй строчке ясно представляешь себе мрачный полицейский участок, зажатый в пыльном углу лондонских улиц. К концу абзаца начинаешь чувствовать потустороннее соседство, с которым вынуждены мириться бывалые констебли. А в начале второй страницы становится ясно, отчего их волосы седеют раньше срока, почему они топят страх в алкоголе и никотине, а иногда «уходят в отставку», пустив пулю в висок.

Дьявольски умело Кинг нагоняет на читателя беспокойство и желание цепляться глазами за каждую строчку, чтобы пораньше угадать приближение кошмара. Он блестяще использует все приемы, выработанные жанром хоррор-фикшна. Обрывающиеся в жутковатой недосказанности фразы («Тем летом было совсем плохо. Мы боялись, что… они прорвутся»), несообразное напускное спокойствие пожилого полицейского на фоне истерически сбивчивого рассказа молодой американки, уличные вывески магазинов, названия на которых непостижимым образом мигрируют от просто странных до невозможных. И, конечно, же знаменитое: «ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕЛОВЕК СГИНУЛИ В КОШМАРЕ МЕТРОПОЛИТЕНА!» Мало кто из авторов так чувствует семантику пугающих мест и явлений.

Наконец, главная деталь, которая оживляет умело набранный по классическим лекалам «лавкрафтианский рассказ», — это великолепная и лаконичная проработка персонажей. Тут сказывается многолетний опыт Стивена Кинга описывать настоящих, живых людей, с их проблемами и комплексами, яркими качествами и недостатками. За каждым персонажем чувствуется личная история, через которую по-разному преломляется опыт взаимодействия с неведомым. С тем, что обитает по другую сторону «лопнувшего шва» кожаного мяча, которым автору представляется наша уютная маленькая реальность.

В некогда толковом британском сериале Black Mirror была замечательная (и довольно жуткая, чего греха таить) новелла. Сюжет рассказывал о состоятельной даме, задумавшей снабдить собственный дом системой «умного контроля», когда роботизированные устройства включали-выключали бы свет, прибирались, проигрывали бы любимую музыку и готовили завтрак. Однако такой системе требовался хост, управляющий модуль — а главный герой новеллы как раз создавал такие. Ужас заключался в том, что в основе управляющего модуля лежала цифровая копия сознания самого домовладельца. Скопированную личность помещали в нематериальное локальное пространство, а затем, при помощи перемотки времени, (когда секунда реального времени оборачивалась месяцами виртуального) ломали ее волю, принуждая обслуживать «физическую версию» себя.

Новелла была добротно снята, и тотчас побудила меня искать источник вдохновения сценаристов. Сформировался длинный список произведений, но, пожалуй, наибольшее впечатление на меня произвел именно рассказ пана Станислава.

Странная встреча астролетчика Ийона Тихого с мрачным профессором Декантором оборачивается жутковатой историей о том, как была сконструирована модель темницы для человеческого духа. Безжалостная пародия на то, что холодный экспериментаторский ум профессора превратно истолковал как «древнюю мечту человечества о вечной жизни»… А впрочем, не лукавит ли Декантор?

Смотрите: профессор преподносит свое изобретение как вожделенный подарок человечеству (тот, что был отнят богом по совершении людьми первородного греха); он ставит абсолютно безнравственный эксперимент на близком человеке. Наконец, его благостные речи вступают в очевидное противоречие с их чудовищным значением. Да еще внешний вид Декантора: некий «профессор» со зрачками глаз разного цвета. А мы с вами прекрасно помним, кем на самом деле оказался другой литературный обладатель точно такого же портрета, не так ли?

В крохотном рассказе, как мне кажется, Лему удалось рассмотреть проблему «каторги бессмертия» с трех позиций: рационально-прагматического сомнения, духовно-нравственного конфликта и теологического диспута. За это хочется поставить наивысший балл… И снять ровно один балл за то, что полвека назад пан Станислав еще хранил достаточно веры в человека, чтобы не предугадать порожденный бытием мрачный цинизм людей двухтысячных, которые не только поместили сознание «под крышку», но и додумались ввергнуть его в рабскую службу. Да, как в той новелле Black Mirror.

Станислав Лем, как мне видится, оказал американскому писателю колоссальную услугу, благодаря которой «Миры Филипа Дика» заняли почетное место на книжных полках наших любителей фантастики. От пронзительного взгляда мэтра не ускользнула ни одна шероховатость диковской прозы. Лем аргументированно раскритиковал нестройный слог Дика, дурно написанные диалоги и его беспокойные сюжеты, замешенные в безумный коктейль из греческой мифологии, раннехристианской апологетики и подпитываемых запрещенной фармакологией мысленных экспериментов.

И при всем этом, как верно заметил биограф Дика Эммануэль Каррер, лейтмотивом лемовского «Послесловия…» стала меткая и трудно оспариваемая мысль — американскую фантастику тех лет наводнили бездари и дилетанты, над которыми Дик возвышается в той мере, в какой Достоевский превосходит бульварных детективистов.

Позже Лем приложит немало усилий, чтобы «Убик» был опубликован в странах Восточной Европы. Более того, какое-то время он будет искать встречи с человеком, который с прозорливостью визионера раскрыл пороки современного мира. Мира, где ежесекундно возрастает пропасть между скоростью технологического роста и темпами развития человеческой души.

К несчастью, персекуторная паранойя, разрушавшая личную жизнь самого Дика и вносившая хаос в его литературное наследие, помешала этой встрече. А ведь тогда, возможно, объединившиеся два великих фантаста создали бы уникальное по своей прогностической силе произведение. Текст, который бы на протяжении десятилетий расшифровывали видные философы и энтузиасты от науки, не говоря уже о нас, рядовых читателях. Потому что ни Лема, ни Дика не интересовали дурно выдуманные пришельцы, жаждущие поработить нашу скромную планету, не интересовали их цифровые миры, дробящие сознание на десятки и сотни функций. Обоих фантастов всегда интересовал человек и реальности, которые он конструирует.

Не задумываясь ни на минуту, причислил бы эту повесть к списку любимых произведений русской классики. С потрясающе непохожих сторон раскрывает в ней Николай Васильевич собственный божественный литературный талант. Он целиком захватывает внимание как рассказчик, увлекает красотой слога как педантичный стилист, пугает эффектнее, чем любой западноевропейский классик готического романа и оставляет за читателем право на собственное мнение…

Вернее, оставлял — таковое качество повести имело место в первоначальной версии «Портрета». Затем, однако же, Николай Васильевич обратился к смелому, но неосторожному выбору превратиться в автора поучающего. Вторая, менее удачная половина гоголевской истории оставляет после прочтения томительное послевкусие. Этакую морализаторскую «горчинку», в которой с усердием и нарочитой простотой уездного священника предлагает читающему единственно возможное, на его взгляд, спасение от мещанского разложения души.

Черт гуляет среди людей, и тем сильнее его тлетворное влияние, чем талантливее художник, чем сильнее в нем жажда завоевать мирское признание. Нечистому червонному золоту в обмен он полагает несоразмерную плату: вместе с даром божьим художник должен расстаться с осмысленностью творчества. Чартков поддался разрушительному влиянию этой злой силы, за что и поплатился увяданием таланта, и не осталось ему ничего более, кроме как до слез восхищаться чужим, очищенным от стяжательского порока творчеством. Не оцененным в золоте, но оставшимся в веках частью живой и подлинной культуры. Чарткову можно только искренне посочувствовать: не его вина, что воспитательный пафос Гоголя обязан был принести его талант к рисованию в жертву дьявольской силе. Ведь даже говорящую фамилию героя — следуя непреложной традиции классицизма — Гоголь сложил из слова «черт» и апеллесова афоризма «ни дня без черточки».

«Страшная» проза двадцатого века вышла не из-под необъятной шинели призрака Акакия Башмачкина, а явилась через портрет жуткого старика. Причем я говорю не только о неповторимой атмосфере, сопровождающей серьезные произведения мистического жанра, но о стилистических приемах прозы. Логика сна, когда мир выворачивается наизнанку, а одной грезе соседствует не пробуждение, но вторая и даже третья греза, по которым, как по анфиладе мрачного дворца, следует Чартков. Образы проступающей наяву страшной тени, а также глаза потустороннего существа, со злобой рассматривающие невинное творение бога.

Николай Васильевич без остатка, повинуясь порыву христианской добродетели, роздал свое литературное наследие читателю, а свои «инструменты» — ищущим авторам будущего. «Портрет» написан более полутораста лет назад, но таким живым, таким образным едва ли можно назвать многие современные тексты.

Произведения современной развлекательной литературы нередко поражают меня узостью взглядов, когда дело касается детской психологии. Вроде бы написаны сотни блестящих трудов, посвященных теории и практике педагогической работы, созданы многочисленные исследовательские фонды и хотя бы на бумаге, с подачи ЮНЕСКО, декларируется отношение к детству как к культурно-ценностной оберегаемой «жемчужине» всего человечества. И тем не менее открываешь, бывает, книгу — а там либо побитое временем архаичное представление о ребенке как о «маленьком взрослом», либо же сопливый гимн чуду нетронутого «тленом пошлости бытия» сознания.

На свете не так много писателей, которые умеют проложить надежную тропинку в детство, не привнося в этот красочный, по истине необъятный мир разрушающие хаос и смятение беспокойной взрослой жизни. Сквозь созданные такими авторами широкие информационные каналы проходят не только насыщенные визуальные образы весны жизни, но даже запахи, мысли и тактильные ощущения. Осторожно касаясь воображением отдаленных уголков нашей памяти, они оживляют наши воспоминания и переносят в те времена, когда жизнь казалась вечной, а возможности — бесконечными.

Харпер Ли, Николай Носов, Марк Твен, Владислав Крапивин и, безусловно, Стивен Кинг. Как никто другой Кинг умеет переносить читателя в детство. И повесть «Тело» — один из лучших примеров такого художественного переноса.

Конечно, история Гордона Лашанса очень близка самому Стивену Кингу. Неспроста устами своего героя Кинг рассказывает о том, как детские переживания помогли ему сформировать мышление оригинального прозаика. Фрагменты впечатлений двенадцатилетнего паренька, преломляясь через жизненный опыт, становились основой для художественных произведений. Подобно Гордону, маленький Стивен почти полностью утратил контакты с отцом, мать много и тяжело работала, из-за чего ее связь с сыном ослабла. Не по своей воле Стивен оставался наедине с самим собой, а роль воспитателя взяла на себя фантастическая литература и сама жизнь, которая, как известно каждому из нас, нередко относится к человеку с одинаковой жестокостью независимо от возраста.

Как и Гордон, убегавший от удушающей обыденности убогого городка Касл-Рок, Стивен учился рассказывать истории и создавал свой собственный мир, в который все чаще выбирался с товарищами по детским играм. Подобно тому же Гордону, Стивен боготворил старшего брата, и эта привязанность навеки поселила в нем ужас утраты столь близкого человека — ужас, который играет не последнюю роль в повести «Тело».

Не зная подробностей жизни американских детей в начале 1960-х годов, я все же твердо ощущаю, что неизбежность точного воспроизведения деталей заложена именно в том, как тонко чувствует Кинг психику ребенка. И какой феноменальной памятью он обладает. Разбитые коленки, школьные хулиганы, бургеры по тридцать центов, беззлобные подтрунивания над физическими и интеллектуальными недостатками друг друга, наконец, такие точные портреты отстраненных от собственных детей измученных бытом родителей — все эти знакомые образы выплывают из небытия, оживают, повинуясь движению печатной каретки.

Меня поразило, насколько жесткими в своей мрачной ясности могут быть мысли ребенка, вступающего в схватку с несправедливо устроенной реальностью. Выразителем этого незамутненного взгляда в корень самой жизни Кинг делает друга главного героя, Криса Чамберса, мальчика непростой трагической судьбы. «Всегда найдутся люди, кто тебя утопит. — Говорит Крис и, отвечая на удивленный вопрос друга, добавляет: — Друзья хватают тебя за ноги, не давая выплыть».

К сожалению, часто так и случается: мир детства, полнящийся животворными мечтами и великими стремлениями, обречен на поражение в сражении с немилосердным времем. И часто время предлагает, с точки зрения теряющего дар воспринимать мир идеальным взрослеющего человека, подлый выбор. Идти дальше, разрывая путы прошлого, или навсегда остаться в нем. Остаться «иносказательно» как пародия на человека, не сумевшего преодолеть болезненный этап взросления, или в прямом смысле «остаться» — стать ушедшим в никуда прошлым, по открытым, мертвым глазам которого будут бесшумно скатываться белые шарики града.

Но в конце концов — и Кинг тому прямое доказательство! — память взрослого становится тем неподвластным ходу времени царством, в котором продолжают жить наши детские, такие смешные и в то же время единственно правильные мечты. Там обитают наши вечно юные друзья, коварные старшеклассники, прыжки через скакалку, грандиозные битвы на камнях, палках и снежках, выбивающий сухую пыль пустыря кожаный мяч и «великие одиссеи» на другой конец города, на озеро или через лес. Там убегают вдаль неподдающиеся ржавчине железнодорожные рельсы, вдоль которых весь мир принадлежит тебе, предлагая красоту, достойную доброй сказки, и страшные истории, что шепотом рассказывают возле мягко выбрасывающего в темное небо летней ночи золотые искры костра.

Пусть вас не вводит в заблуждение название романа. Да, это драма жизни, но написана она фантастами, причем такими, которых с небольшим преувеличением можно отнести к реалистам или даже «жестким реалистам». То есть у этих авторов так — о жизненных перипетиях, но с фантастическими допущениями и совершенно без прикрас.

«Гений злонравной любви» — не высокопарная метафора, описывающая свойства души главного героя. Это характеристика его природного дара, ну или проклятия, тут как посмотреть.

Костя Жмуркин родился в ранние послевоенные годы в сталинском СССР, и первое время его история мало чем отличалась от жизни других ребят, проведших детство в той эпохе. Небезоблачное детство, тихое пролетарское взросление в рядах целеустремленного народа восстающей из пепла великой страны. А еще — полная надежд на будущее ответственная учеба, хорошие книжки и первая любовь. И вот с самой любовью-то у Константина как-то сразу не сложилось.

Он заметил, что люди, которые ему искренне нравятся, в жизни страдают и терпят постоянные неудачи. Радующие сердце вещи теряются или ломаются, в общем, все идет наперекосяк. Напротив, раздражающие явления набирают силу, а выводящие Жмуркина из себя люди набирают общественный вес и вообще идут в гору.

И с возрастом эта несправедливость в отношении чувств Кости только возрастает. Родину терзают экономические кризисы и политические катастрофы, мечты о космосе разбиваются вместе с падающими на поверхность Луны исследовательскими кораблями, а любимые творцы и общественные деятели погибают, оказываются на дне жизни или оказываются за решеткой.

Костя не без успеха пробует себя в прозе, но журналы, специализирующиеся на фантастической литературе закрываются худсоветами, а редакторы, которые давали ему «зеленый свет» получают разносы от ответственных лиц. В воинской части, где Жмуркин проходит срочную службу, любой его притеснитель получает лишнюю звездочку на погоны, причем карьерный успех недоброжелательного лица тем выше, чем сильнее он унижает главного героя.

После службы отчаявшийся Жмуркин, не в состоянии отыскать никакой иной работы, устраивается в милицию, где по пьяной лавочке проговаривается о своем даре. И тут уже его в оборот берет милицейский начальник, задумавший посредством угнетения «гения злонравной любви» дорасти до министерского кресла.

Мне понравилось, что почти для каждой главы авторы меняют жанры и используют художественные особенности различных литературных произведений. Истории, посвященные армейской жизни Жмуркина, отсылают к хлесткому юмору «казарменной идиотии» Ярослава Гашека, а описание милицейских будней героя бытовым цинизмом напоминает кивиновские романы о питерских операх.

Вторая часть романа явно писалась позднее и была частью самостоятельного произведения. Здесь события развиваются уже в позднеперестроечный период. Новые времена и нравы выносят Жмуркина куда-то на обочину, и растерявший способность по-настоящему любить или ненавидеть Костя возвращается к написанию фантастических рассказов. В этой части авторы устраивают литературно-сатирические баталии со своими коллегами по писательскому мастерству. Тут и бесчисленные пьянки на творческих встречах и конференциях, и уморительные (и, пожалуй, обидные) карикатуры на позднесоветских писателей-фантастов, и особенности национальной прозы, и охота за государственными премиями. Многие карикатуры, к слову, вполне узнаваемы.

Читается легко, но текст очень неровный. Юмор местами даже достигает обличительной ловкости и прямолинейности Ильфа и Петрова. Но иногда его качество стремительно падает до вывертов современной попаданческой литературы с шутками про «роковых дам», бухло и коричневую субстанцию. Если про дембелей, самозабвенно в потемках лупящих кофе с тараканами, читать еще забавно, то приключения нетрезвого милицейского начальника, навалившего кучу за бюстом Дзержинского и за это получившего по шапке, вызывают недоумение.

Ну а под конец становится очень грустно. Потому что аккомпанементом к треску окончательно ломающейся жизни Жмуркина становится грохот разваливающейся под «ветрами перемен» страны. И новые времена не сулят ничего хорошего простым людям, имевшим неосторожность искренне любить и не имеющим силы отчаянно ненавидеть.

Как и любое серьезное научное определение, физиологическая дефиниция памяти (да простят меня господа ученые!) несколько скучна. Память — совокупность когнитивных способностей человеческого мозга, направленных на фиксацию, накопление и воспроизведение информации. Звучит суховато, по-будничному. А вот если рассуждать категориями фантастики, то на ум обязательно придут два интересных устойчивых образа.

Во-первых, память — это колоссальное количество информационных кирпичиков, из которых человек конструирует объективную реальность. Кирпичики эти хрупки. Лиши человека памяти — что останется от окружающего его мира? Он исчезнет, растворится, перестанет существовать, как будто и не было его никогда. Мозгу просто не за что зацепиться: ни имени, ни воспоминаний о вкусе и цвете или пережитых эмоциях, и это не говоря о знании о том как мыслить и говорить!

Во-вторых, память — это единственная доступная человеку машина для путешествий во времени. Каждый из нас может отправиться в прошлое прямо сейчас, не вставая с кресла! А если путешествия по событиям собственного «вчера» наскучили и хочется отправится в другие эпохи — пожалуйста! — на этот случай есть культурно-историческая память, которую так любят препарировать историки и социологи.

И вот потрясающий (именно так — не только выдающийся, но и потрясающий каноны литературы) фантаст Филип К. Дик в рассказе «Мы вам все припомним» жонглирует двумя этими образами с ловкостью заправского эквилибриста. Когда специалисты по имплантированию фейковых воспоминаний пытаются «напомнить» главному герою рассказа Дугласу Куэйлу о никогда не происходивших с ним приключениях на Марсе, оказывается, что место под эти «воспоминания» уже заняты. В ячейках памяти уже размещены кирпичики реальности, которые пугающим образом идеально совпадают с тем, что собирались зашить в мозг протагониста.

Наконец, раскрутив память Куэйла еще на пару оборотов, герои проникают в его детские фантазии и тут же в ужасе оставляют попытки деконструировать ментальный ребус. Слишком уж много совпадений с собственным реальным миром они находят в голове этого товарища. Со смехом думаю: и правильно делают! Неровен час, еще затронут выстроенную в голове Куэйла картину мира в непрочном месте, кирпичики посыпятся, а вместе с ними — разлетится вдребезги и их реальность, обнажив тот факт, что весь мир вокруг существует лишь до тех пор, пока Куэйл о нем помнит. Блестящая авторская ирония! И какая милая догадка: ну а вдруг твой мир действительно состоит из кирпичиков не твоей, а чужой памяти?

В довершение хотел бы остановиться на трех моментах. Примечательно, что Куйэла постоянно пилит и подначивает жена. Да так, что герой регулярно сокрушается: «И как меня угораздило на тебе жениться?!» Это ничем не прикрытая аллюзия на отношения самого Дика с третьей женой, веселой и нервозной блондинкой Анной Вильямс-Рубинштейн. Та регулярно донимала писателя по поводу и без, постоянно жаловалась на невротические расстройства, тратила огромное количество денег на модных психиатров, к которым силой тащила и самого Филипа. Чтобы оплатить их услуги, Дик был вынужден работать со скоростью и объемами печатного станка — и брак с Анной действительно стал самым плодотворным в литературном смысле периодом жизни автора. Но именно тогда Дику и передался невроз жены, он стал все чаще обращаться к нестандартным методам «расширения сознания», а уже вследствие этого у него развилось устойчивое сомнение в реальности.

Второй момент касается некоторой лености фантазии Филипа Дика, которая в этом рассказе проявляется в виде нелогичных анахронизмов, вроде справочника, что задумчиво листает Дуглас Куйэл, разъезжая при этом в управляемом роботом электротакси. За это один балл у мэтра я все же отберу.

Ну а третий момент связан (да-да, проклятый капитализм!) с чудовищной протестантской этикой, доведенной в произведениях Филипа Дика до логического финала. Нет денег на отдых и на путешествия? Не беда — плати и мы загрузим тебе в голову суррогат чужих или вовсе синтезированных на компьютере воспоминаний. Но и деньги с тебя возьмем! Бедному работнику положен жалкий «отдых» ибо так написано в книге межклассовых границ.

Мне понравилось, как Стивен Кинг описывает нарастающее беспокойство главного героя при первом посещении библиотеки. Первым триггером тревожного чувства становится табличка с категорическим требованием «ТИШИНА!» В голове сразу возникает ассоциация с безмолвием ночного кладбища. Кинг блестяще манипулирует семантикой образа: где еще тишина может быть абсолютной?

Здорово описана встреча с Арделией Лортц. Миловидной улыбкой пожилая библиотекарша не может обмануть героя, увидавшего в холодных глазах женщины ложь и злой расчет. Может показаться, что Кинг совершает ошибку, торопясь завязать сюжетные узлы, и поэтому уже в начальных сценах демонстрирует фальшивую личину одного из персонажей, скрывающего недобрые намерения. Однако автор поступает так, чтобы с первой страницы увлечь высоким и неослабевающим до самого финала повествовательным темпом. Нити саспенса надежно опутывают читателя, подобно недружелюбной атмосфере, с которой герой повести Сэм Пиблз сталкивается при первом посещении мрачноватого здания.

Как обычно замечательными у Кинга получились личные истории «бывших людей», в искалеченных жизнях которых оказывается никак не меньше героизма и порядочности, чем в сердцах честных граждан, что регулярно посещают воскресные службы и жертвуют на благотворительность. Грязнуля Дэйв — один из тех второстепенных персонажей Кинга, за которых переживаешь всей душой и, наблюдая их стремительное падение в пропасть, бормочешь с надеждой: мужик, поверни назад, пожалуйста, просто не ходи сюда.

Девушка, действующая бок-о-бок с главным героем вышла, с одной стороны, достаточно обаятельной, чтобы ее можно было сравнить с милахой Фрэнни Голдсмит, но с другой — столь правильной, даже чересчур «выбеленной» в самом плохом смысле слова. Каждый ее поступок как будто бы направлен на то, чтобы читатель схватился за грудь и, отрывисто дыша, выпалил: «Боже мой, как ноги такого чуда могут касаться грязной земли?»

Слабой стороной повести для меня стала история, раскрывающая причину развившегося у главного героя страха перед библиотечным полицейским. Задолго до того, как воспоминания героя будут извлечены из темницы подсознания, прозорливый читатель без труда поймет, что к чему. При этом непонятно, зачем Кинг снабдил историю о чудовище из детства такими подробностями. Догадка для читателя уже сама по себе будет неприятной — может быть, стоило ограничиться одним лишь упоминанием?

Далеко не лучшее произведение Стивена Кинга, но за виртуозное умение дергать струны беспокойства его все же хочется отметить.

«Ему не нравилось нажимать кнопки».

Кэррин пока и не догадывается, что отчуждение от труда и его результатов, зашло слишком далеко. Нормальная человеческая жизнь, предоставленная ему от рождения, уже отнята, а теперь и родной сын обречен на вечное потребительское рабство.

Именно так и выглядит явление, которое некогда именовалось «гниением капитализма». Но гниет не только порочная система частного присвоения результатов труда миллиардов людей — гниют сами люди, заживо сжираемые этим чудищем. Коварным чудищем, рядящимся в пестрые наряды завлекательной рекламы, обманывающим чувства людей миражом бесконечных рядов ширпотреба и «свободой мысли».

Потребитель! Ты — самое разумное и свободное существо из всех, что когда-либо ходило по планете! Ты прекрасен, ты красив. Только не забудь обновить свой устаревший на год смартфончик, да и эти красные тапочки уже недостаточно красные для такого молодца как ты… Покупай, трать, бери кредиты, жуй и пей — жизнь ведь так коротка. Не успеешь передать потомкам все то, что хотел.

Обычаи и предрассудки в культурной памяти закрепляются веками, и устранить их по щелчку пальцев невозможно. История подарила нам бесчисленные примеры, подкрепляющие этот факт. Как верно замечает Шекли: воспитание — это долгий и медленный процесс. И никто не знает, что станет мелким камешком, с которого начнет движение огромная гранитная плита.

Воспитание можно направить, ускорить, но самый важный шаг все равно делает сам человек. Здорово, что потрясающий рассказчик Роберт Шекли не забывал напоминать об этом своему читателю.

За этот замечательный рассказик я взялся после недавней беседы с друзьями, в ходе которой мы обсуждали влияние отдельных личностей на ход исторического процесса. Не могли вспомнить ни название, ни автора, зато фабулу товарищи воспроизвели довольно точно. Так что я заранее знал, о чем прочитаю. Но вот как это будет написано — не догадывался.

Бестер с легкостью озвучивает убедительную мысль, которой всякий раз оканчивались мои подростковые мечтания о жизни в другом времени, когда «трава была зеленее», а отважные пуны бились с хмурыми римлянами. Всему свое время. В этом смысле известная житейская фраза о Родине и призвании без труда трансформируется в формулу «когда родился, тогда и пригодился». Ведь могли, например, те же самые римляне додуматься до телескопа, разглядеть вместо ярких звезд настоящие планеты и тем самым «переизобрести» свою сложную космогонию? Пожалуй, что могли. Мог первый Император французов родиться парой десятилетий раньше и попасть на русскую службу? Вполне.

Все, что сформировало известный нам мир, могло сложиться иначе. Но время распоряжается судьбами, не интересуясь пожеланиями человека. Не пригодились бы знания классической философии на каменистых плато древней Эллады, не получилось бы раздобыть пропитание, занимаясь починкой оборудования, каждая деталь которого порой отстоит друг от друга на годы, а иногда и века. Даже грезы о мнимых благородстве и красоте средневекового рыцарского поединка тускнеют при мысли об инфекции на кончике ржавого гвоздя, которая прибьет организм быстрее, чем рукоположенный лекарь прочитает проникновенную молитву.

Всему и каждому — свое время.

Есть такие произведения, неважно, литературные, кинематографические или какие-то еще, ознакомившись с которыми несколько дней не можешь думать ни о чем другом. И за редким исключением все это мысли далекие от радостных, как правило, экзистенциальная тоска или глубокая умственная работа, в ходе которой как-то пытаешься переработать тяжелые выводы. Видеоигра SOMA, роман «На Западном фронте без перемен», художественный фильм «Иди и смотри» — если вам подобные произведения знакомы, вы понимаете, о чем я говорю.

Роман Святослава Логинова «Свет в окошке» тоже относится к таким произведениям. Он произвел на меня невероятно сильное впечатление, потому и рассуждать о нем непросто. Логинов — советский и российский фантаст, интересный тем, что в каждом романе или рассказе выдумывает интересное событие или концепцию, на которую нанизывает сюжет. Тут начало истории связано со смертью одинокого пожилого мужчины.

Илья Ильич (как мне кажется, отсылка на известного толстовского героя) умирает и оказывается в загробном мире, в котором работает рациональный и жестокий экономический закон. Здесь можно получить все, что пожелаешь: моментально выучить иностранный язык, выстроить дом или из воздуха сотворить великолепный ужин. Не бесплатно, само собой. За эти манипуляции с материей нужно расплачиваться воспоминаниями, воплощенными в форме звонкой монеты. Пока живые помнят ушедшего человека — он богат: даже случайное воспоминание водителя «скорой помощи», который вез старика в больницу, на том свете превращается в мелкую монету, на которую легко справить новый костюм. А уж память родственников и друзей исправно поставляет в карманы умерших крупные суммы. Понятно, что в таком мире сироты и одиночки быстро нищают и теряют средства к существованию, а известные люди и крупные исторические фигуры долгое время не нуждаются в наличности вовсе и строят себе замки, обнесенные стенами, которые веками штурмуют несчастные и забытые «простые люди», которым нечего терять.

Когда эти монеты (мнемоны) иссякают, человек больше не может творить для себя воздух и платить за существование, он превращается в нихиль — пустоту, непонятную безжизненную ткань небытия.

Илья Ильич исследует порядки загробного мира. Встречает старых знакомых, ушедших на тот свет раньше него, находит погибшего на далекой войне сына и наложившую на себя руки супругу. Эти встречи оказываются крайне болезненными для героя и читать о них по-настоящему тяжело. Кроме отца о погибшем сыне больше некому вспоминать, а значит, скоро он исчезнет. Супруга же устроилась «на службу» к сильным загробного мира и продает достоинство за возможность оттянуть посмертное развоплощение.

Пожалуй, самый запоминающийся эпизод романа

Вообще, после этой книги начинаешь в десять раз сильнее ценить и любить жизнь, потому что только в ней самой смысл и есть. К этому выводу подталкивают и многочисленные интересные события, которыми наполнена книга. Одна встреча героя с Николаем Васильевичем Гоголем чего стоит — что же скажет, что посоветует один из главных знатоков загадочной русской души? А как безжалостно точно описано то, каким было бы отчаяние верующего человека, воспитанного в традициях христианской этики, который столкнулся с таким безрадостным посмертным существованием в мире коварного демиурга. Читаешь и содрогаешься.

Поднимает Логинов и проблематику памяти, как топлива бессмертия. Как вообще формируются случайные воспоминания, например, о яркой косынке на голове соседки, с которой жизнь свела тебя всего лишь раз. Ты маленький, споткнулся и упал, разбив колено, а она помогла тебе подняться на ноги, налепила на ссадину пластырь и приветливо улыбнулась. Прошли годы, сменились города и страны, лицо растаяло в памяти, а яркая косынка так и стоит перед глазами. Почему так происходит? Оживляет ли случайное воспоминание человека? Является ли случайный взгляд в прошлое тем самым светом, что рассекает мрак забвения теплым воспоминанием?

Вот еще интересная идея: нихиль — в него рассыпаются вещи, некогда принадлежавшие человеку. Самого человека давно нет, а вещь осталась и хранит — что? — воспоминания близких или невидимый слепок души владельца? Сколько раз сам о таком думал: вот лежит книжка, старая, «Похождения бравого солдата Швейка». Книжка принадлежала деду, он читал ее как-то, чтобы отвлечься, когда заболел зуб, а мама вспоминала — что при этом смеялся на всю квартиру, ну и охал, потому что все-таки было больно. А живого-то деда я и не видел, но, беря в руки эту книгу, словно чувствую, слышу его громкий смех и сам улыбаюсь.

Можно было бы покритиковать автора за стереотипный, «плоский» взгляд на немцев, которым лишь бы пожарить сосиски и выпить, да на американцев, которым лишь бы плотские утехи и мнимое процветание в кругу пустых вещей — но как-то не хочется. Непростая книжка «Свет в окошке», ох, непростая. Но очень хорошая и оставляет сильные впечатления на долгое время. Вспоминайте близких и друзей почаще.

Будем честны: ученым мужам часто приходится сражаться с демоном величия. Чем крупнее заслуги исследователя, чем шире границы его разума, тем сильнее одержимость предметом, а следовательно, и могущественнее демон. В ближайшей истории полно примеров, когда прославленные деятели науки, в том числе, под влиянием честолюбия, совершали весьма неприглядные и даже антигуманные поступки.

Почему так? Выбрав путь большого знания, стремление идти по которому мы обычно с легкостью преодолеваем, ученый ставит себя на службу зачастую недосягаемой цели. А удовлетворение собственным интеллектуальным мученичеством, понимание, что в мир он отдает больше, чем берет, может притупить прочие человеческие чувства.

Примечателен способ, каким чеховский черный монах вторгается в ищущий разум Коврина: столб порывистого ветра, черный вихрь, который несется навстречу герою в погожий красочный день. Таким ли должен быть посланник условного «света», несущий воодушевление ученому мужу? Скорее уж тут звучит фаустианский мотив.

Чехов не единожды повторяет, что, пускай и добродушная, но улыбка седовласого монаха остается лукавой. С Ковриным монах разговаривает языком лести, поощряет жажду славы молодого человека. И наставлений в христианских добродетелях смирения и противоборства гордыни, которую можно было бы ждать от представителя черного духовенства, тут нет и в помине.

Коврин был любезен и признателен Татьяне и ее отцу — людям в общем-то заурядным, по-обывательски милым и хорошим. Однако лишь до тех пор, пока его расшатывающееся сознание подвергалось атаке грозной стихии мании величия, принимавшей тревожный образ монаха. Это было предчувствие «великой цели». После длительного лечения Коврин превратился в раздражительного и отстраненного человека, тяготившегося вниманием окружающих. Потеряв своего демона, он почувствовал пропажу «великой цели», без которой любое постижение мира представлялось губительным — Коврина отравила ложная мысль о том, что до конца дней он останется посредственностью.

Не могу не выразить восхищение великолепной работой Чехова над психологическим портретом главного героя! Гениальный прозаик не только блестяще описал внутреннее состояние Коврина, но и показал, как меняется мир под его взглядом, утратившим одержимость «великой целью». Чехов немногословен, мастерски точен. Он не комментирует мысли героя, не тратит дар рассказчика на критику и поучение читателя. От такого текста оторваться невозможно.

Работая над этой повестью, Чехов, по собственным же воспоминаниям, ежедневно чувствовал элегическую грусть и тоску. В то время он жил в Мелихове, его будни занимала работа в саду, а каждый вечер слух беспокоили соседи, исполнявшие одни и те же романсы. Автор признавался, что именно тогда и определился с лейтмотивом «Черного монаха» — природа мании величия. Как в подобных условиях родился именно такой сюжет — для меня остается загадкой. А вдруг в какой-то момент Чехов и сам почувствовал с тревогой приближение неистового черного вихря?

Осторожно рискну предположить, что хотя тема посмертного существования очень интересна Кингу и он развивает ее в произведениях, но все же получить ответ в какой-либо форме не спешит. Для мудрого человека и прозорливого писателя на восьмом десятке такое и не удивительно. Легко впасть в меланхолию и признаться самому себе в разочаровании мыслями, которые могут прийти в голову.

Поэтому и «Загробная жизнь» оказался весьма поверхностным рассказом. По сути, кинговская идея здесь опирается на два постулата: «каждый получает по своей вере» и «счастье в неведении». Билл Эндрюс окончил свои дни, мучаясь от рака. В прошедшей жизни ему есть чем гордиться, есть и неприглядные факты биографии, за которые стыдно. Это обыватель, и уже заранее известно, что он выберет – не может не выбрать. А вот петля это или шанс, придется додумывать читателю.

И выбор Эндрюса мне вполне понятен. Потому что неизвестно: а вдруг правая дверь ведет в ту самую пустоту – свидригайловскую баньку с пауками? Это страшно. Ведь маленькая убогая конторка, предваряющая «посмертие», страх как похожа на предбанник.

В блестяще выверенной форме перед читателем предстает точно очерченная мысль. Создание последнего (или абсолютного) оружия будет означать окончательную гибель для всего живого, и, что самое неприятное, разумное живое (обозначим для простоты: человек) осознанно приближается к такому финалу. Не изобретем сами, так воспользуемся плодами разрушительного интеллектуального труда чужой цивилизации. Сдается мне, Эйнштейн недооценил последствия возможной Третьей мировой, предположив, что дело дойдет до палок и камней. Куда там! Предупреждение Шекли получилось намного лаконичнее и точнее — даже протоплазмы не останется.

Великолепный рассказ, великолепный Шекли. Ни тебе лишних метафор, ни утомительных диалогов — все строго, красиво и поучительно. Как и всегда у этого автора.

В самом названии этой поэмы-в-прозе мне всегда мнилось нечто такое мистическое. «Мёртвые души» — по отношению к кому применимо такое название? К одним лишь усопшим объектам ревизских сказок или речь идет о зачерствевших, закостеневших в будничных пороках уездных помещиках? Может быть, следует смотреть шире: все пространство огромной России населяет пребывающий в летаргической дреме народ, не замечающий бесконечно трагической хандры, что сковала всех подряд — от крепостного до царя?

Логика сна, как точно, на мой взгляд, заметила историк Дина Хапаева, вообще характерна для гоголевских произведений. Вспомните хотя бы ощутимую нереальность происходящего во втором издании повести «Портрет» и, особенно, в повести «Нос». В последней и вовсе налицо очевидна озорная игра писателя с названием (нос — сон). Подобно Данте проводит нас Гоголь по слоям своих «комедий», точно по уровням сна, иногда при помощи авторского голоса взывая к пробуждению.

Вкратце напомню фабулу романа-поэмы. Талантливый плут Павел Иванович Чичиков совершает авантюрную «одиссею» по российской глубинке, приобретая у помещиков города NN. числящихся мертвыми крестьян. Помещики эти, как правило, не видят дальше собственного носа (ах, опять он!) и не понимают хитрого расчёта Чичикова: чем больше крепостных душ будет записано на его имя, тем большую ссуду он сможет получить от государства.

Путешествие Павла Ивановича с самого начала перестает быть похожим на невинное плутовское приключение. Слишком точный слепок общества демонстрирует Гоголь, слишком выразительные и узнаваемые образы российской повседневности рисует. В пути Чичиков обрастает новыми знакомствами, терпит всевозможные чудачества помещиков и, изловчившись, выкупает-таки желаемые реестры, после чего город переворачивают с ног на голову всевозможные слухи и сплетни о таинственном визитере. Складывается впечатление, что только одна его фигура смогла хоть как-то поколебать это недвижимое море уездного безвременья.

Перечитал «Мёртвые души» впервые за десять лет и вновь был поражен тем, сколь современным продолжает оставаться роман, опубликованный аж в 1842 году! Гоголь создал во многом универсальный текст, который без труда ложится на события и общественные процессы актуального времени. Как часто в жизни мы наблюдаем слепоту и распущенность элит, вкушаем плоды чужого невежества и взращиваем их сами; не растворились во времени ни бюрократическая волокита, ни ставшее нормой поведения самодурство высоких столоначальников. А уж про душевную пустоту, что почему-то иногда испытываешь на родной и любимой земле, но которая стихает вдруг в заграничных путешествиях, чтобы вновь возвратиться тоской о доме, отечественная литература рассказывать и не переставала. Творчество Виктора Пелевина тому яркий пример.

И во всем этом соNNом царстве один лишь Чичиков гонит и гонит вперёд запряженную тройкой коляску, пытаясь отыскать место, где пригодились бы его, пусть и спорные, таланты, его мягкость и его способность к живому рассуждению. Хочется даже сказать оживляющему: как ещё объяснить убедительные образы реальных людей, которые на глазах обрастают плотью, стоит лишь Чичикову приложить свою фантазию к забытым именам в поданных помещиками реестрах. Один мужик завел было сапожничью лавчонку, да прогорел с неудачи и по пьяному беспутству, другой — пытался удрать от барской невольницы, да и попался под ломающую кости и судьбы машину государственного розыска. Какая изобразительная сила, какое наполняющее жизнью воображение! Записные «мертвые души» оживают под действием интересующегося чичикова ума.

Но не желает заканчиваться затянувшийся сон, некому растормошить за плечо и указать дорогу, пройдя которой достанет везения отыскать смысл или хотя бы наскрести немного воли к этим поискам. Не подумайте плохого — пишу исключительно о собственных впечатлениях. Например, узнаю в себе некоторые опасные черты маниловского «благорастворения», талантливо схваченные великим нашим писателем. И любовь к обстоятельным беседам на разные темы мне не чужда, и расслабленная необременительная медлительность мысли иногда случается. А бывает, что и в хозяйство уйдёшь с головой, не понимая (либо делая вид), что за этим скрывается грубоватая житейская практичность Собакевича — вот уж до чего на века сделан был социально-психологический справочник Гоголя! И всякий найдёт среди стилистически точных и детальных портретов знакомые характеры, пороки или благодетели.

Очень люблю это произведение и настоятельно рекомендую всем к пере- или прочтению. Все, что закодировано и разобрано в русской литературе за последние полтораста лет так или иначе Гоголем было предвосхищено, угадано или осмыслено. Невероятно современный текст, который увлечет вас часами вдумчивого чтения, пусть иногда и неприкрыто горького. А там, чем чёрт не шутит, — глядишь, и отыщете вы выход из сонной круговерти и помчит вас птица-тройка к рассвету нового дня, к бодрствованию настоящей жизни.

Интересный рассказ. В первую очередь тем интересен, что в тексте тут и там появляются маленькие узлы, из которых потом потянутся ввысь гениальные художественные изобретения братьев. И «жестокие чудеса» Зоны, и отравленные человеческой любознательностью страшноватые дары природы, и любимая Стругацкими недосказанность, оставляющая пространство для домысливания развязки, – все на месте.

Мне показалось, что в этом рассказе Стругацкие позволили себе высказывание о назревавшем в те годы нравственно-идеологическом споре между физиками и лириками. За команду последних тут в каком-то смысле выступает водитель танка Полесов. Он, конечно, технарь, пилотирует сложную машину и разбирается в тонкостях электроники, однако ему не хватает знаний для того, чтобы определить, с каким явлением столкнулась команда. Однако прочие члены исследовательской команды вместо разговора «на равных» подают ему (и читателю заодно) упрощенную, поверхностную картину произошедших событий.

Коллеги ни в коем случае не хотят водителя обидеть, но так уж получается, что в их мировоззрении первостепенное значение имеет сам эксперимент, в то время как Полесов (интересно, нет ли здесь переклички со знаменитым слесарем-интеллигентом Ильфа и Петрова?) искренне напуган страшными последствиями. Так возникает конфликт между ценностью научных достижений и этическими установками, через которые наука переступает, чтобы добиться желаемого.

И все-таки это ранее произведение будущих мастеров, поэтому шероховатости содержания цепляют глаз. Герои без конца практикуются в утомительной перекличке «товарищ»-«товарищ», диалоги внезапно обрываются, да и линейный сюжет как таковой отсутствует. Тем не менее прочитать «Забытый эксперимент» стоит хотя бы затем, чтобы проследить генезис литературного таланта братьев.

Когда-нибудь мы преодолеем упадок школьного образования, а «ответственные лица» преодолеют в себе недальновидное высокомерное пренебрежение к фантастике. И тогда в отечественных учебниках по литературе появятся произведения таких авторов, как Гансовский. Перед нами – блестящий образец того, что никоим образом нельзя причислить к «низкому штилю».

Север Гансовский мастерски рассказывает удивительно полновесные истории в короткой форме. «День гнева» повествует о чудовищных последствиях безответственного эксперимента, когда учеными была выведена порода разумных гибридов-медведей – отарков. Но холодный расчет интересующихся умов не учел (или проигнорировал) тот простой факт, что интеллект сам по себе не делает существо полноценным. Человек – не набор химических процессов и нейронных связей, не бесхитростная аналитическая машина.

Негуманный подход к гуманистической ценности человеческого разума привел к созданию подлинных уродов: выхолощенных оболочек, обуянных одними только ненавистью и страхом. А дарованные им неестественным путем интеллектуальные способности лишь обострили эти уродства.

Север Гансовский создал пронзительное и устрашающее предупреждение о том, каким невыносимо жутким и бесчеловечным может быть мир, понимаемый через один лишь холодный рационализм. Ни один, пусть даже самый грозный зверь на планете не способен породить тех ужасов, на которые с готовностью пойдет лишенный этики и чувства интеллект.

Блестящая задумка, гениальная идея! Простите мне подобное эмоциональное вступление, но меня прямо-таки переполняет гордость за то, что в нашей советской фантастике был такой автор, как Север Гансовский! Крошечный рассказ — а какой лаконичный и точный антивоенный посыл, перед которым меркнут многие другие произведения на подобную тематику!

Ученые и военные в очередной раз создали «абсолютное оружие». Если помните, у Шекли был рассказ с аналогичным названием. Конечно, «оружие» Шекли обладало рудиментами сознания и на всеобщее уничтожение его толкала имманентная тяга к поглощению материи, в то время как «оружие» Гансовского — всего лишь аппарат, бездушный механизм. Но какая взаимосвязь авторской мысли! Абсолютное оружие как последний аргумент в безудержном разрушительном стремлении человека преодолеть страх.

Страх перед неизвестным или непонятным порождает агрессию, страх перед сильным соседом внушает необходимость нанести превентивный удар, страх утратить собственную силу заставляет отнимать ее у других, страх перед сильными чувствами заставляет совершать подлые поступки и так далее. Страх — вот источник разрушения. Атавистичный, нередко полуосознанный и болезненный страх не раз сеял зерна, из которых прорастали самые разрушительные, самые страшные трагедии и преступления в истории.

Мне нравится, как Святослав Логинов в краткой форме изложил мысль, которой братья Стругацкие посвятили целый роман. Движение истории невозможно остановить, а исторический опыт — навязать сверху. Относительное благополучие сегодняшнего мира заработано страданиями, ошибками и преодолением подлостей мира вчерашнего.

Однажды нерушимые границы времени пришли в движение, и прошлое начало просачиваться в будущее. Произошло Событие. Проснувшись, жители современного города увидели, что через их дома, улицы, парки и автострады проступили призрачные контуры ветхих церквей, грязных рыночных площадей и каменных замков. И по обе стороны взирали друг на друга люди ушедшего и настоящего веков. Одни смотрели с благоговейным трепетом и ужасом, однозначно трактуя произошедшее как сошествие во ад, другие — испытывали любопытство и недоверие к неприглядной архаике.

Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива. «Благополучным» гражданам настоящего пришлось с мукой наблюдать за тем, как охваченные эсхатологической паникой предки калечат и убивают друг друга. Как за малейший взгляд в сторону людей по-ту-сторону рыцари топчут крестьян и заживо сжигают их детей.

Многие не выдерживали этого взгляда, в опрокинутое в прошлое зеркало, и сводили счеты с жизнью. Кто-то сдавался, понимая, что никакие оправдания не отменят простого факта, что умирать страшно и больно в любом времени и месте, — из зла не сотворишь добро, что бы там не внушал толпе искусный политикан Вилли Старк. Ну а были и те, кто, очевидно, под влиянием стыда за «детство» человечества, пытался как-то помочь отчаявшимся предкам. К сожалению, и они должны были потерпеть неудачу — ведь вы же помните: будущее надо заработать. Как мне кажется, в финале повести Логинов подвел к страшному (и удивительному для некоторой антиклерикальности текста) выводу: иногда ценой трудного исторического опыта становится жизнь.

P. S. Понравился эпизод, в котором современный епископ пытался убедить своего коллегу из прошлого повременить с поспешными выводами о дьявольской природе События. «Новый» священнослужитель безуспешно взывал к христианским добродетелям, просил о терпимости и милосердии, но натолкнулся на глухое непонимание со стороны «старого». Тот не желал ничего слышать, осыпал визави проклятиями, при этом фактически обращаясь к тому же самому Писанию, толкуя его в свою пользу.

Сам виноват: сначала надо было год публикации повести узнать и лишь затем приступать к чтению. Чуяло сердце, что все с этим произведением непросто. Тлетворным душком потянуло аккурат с того места, где «то ли немец, то ли наш – какая разница» швырнул гранату в хату перепуганной семьи «беса» Волошина. Хорошо всем известным душком антисоветской трясины, в которую и начинает затягивать читателя едва ли не с первой страницы уважаемый Аркадий Натанович.

Читать это тяжело, мучительно. Содержание такое, будто срезали самые «жирные» места из «огоньковских» номеров тридцатилетней давности, подшили все это под корочку, предварительно унавозив текст искаженными временем представлениями о человеческих слабостях и пороках. В кучу свалено все: трусливые одноклеточные аппаратчики непрерывно хамят и набивают дефицитом тугое брюхо, «особисты» с ампутированной совестью в ужасе валят в штаны, единожды столкнувшись с тем, кто не боится дать отпор, комсомолок подкладывают под союзников, несогласных отправляют за колючую проволоку и так далее.

В тексте еще угадываются те навыки, то владение изобразительной силой, при помощи которой братья Стругацкие рассказывали прежние увлекательные истории. Однако навыки эти не выдерживают потока душевных излияний запутавшегося интеллигента. Грязь, свинство, крушащие ребра и выбивающие глаза сбитые кулаки, мат, сплетни и стремительно ветшающий быт последнего советского десятилетия. Все это заверчено в коктейле беспросветной тоски, от которой начинает подташнивать уже к середине повести.

Хочется спросить: автор, что же Вы сказать-то хотели? Другие – это ад, а спящая совесть создает монстров, этот ад населяющий; Советский Союз – тоже, по-видимому, ад (ну а как иначе!) да и «странные перемены» перестройки, скорее всего, не что иное, как преддверие очередного ада. Да-да, все это понятно, Аркадий Натанович. Понятно, но совершенно не справедливо (ну, если не считать перестройки). К чему все эти угодные времени байки и огульные пасквили? К чему все эти унылые библейские аффирмации про «Полынь-город»? Почему эта ваша картина выглядит более черной и пошлой, чем самая разухабистая клюква, которую нашему зрителю иногда подсовывают под видом мастерски снятых фильмов и сериалов?

Горько все это. И за автора трагически обидно: будто бы не его рука творила историю трагедии Волошина, а на деле – сводила счеты с опостылевшим временем, сбивчиво, с самоповторами выводя кривоватый и слабый текст.

Человек – существо социальное, ежедневно продуцирует и потребляет огромное количество эмоций. Кто-то радуется, безвозмездно помогая окружающим, кто-то получает прилив сил, радуясь обманчивой удаче лудомана, кому-то нужны вечеринки с друзьями и танцы на берегу моря, другим – стук сердца в висках, крутые склоны и опасные увлечения.

По силе эмоционального переживания страх ничуть не уступает счастливой радости, поэтому неудивительно, что любителей пощекотать себе нервы так много. Даже в кинематограф жанр ужасов пробрался раньше прочих. Искусственно созданные страхи – безопасный способ почувствовать жажду к жизни для тех, кто в уютной обыденности чувствует себя защищенным. «Дневник Анны Франк» – это страшно, и такое читатель не любит. То ли дело все эти бесконечные рассказы о всевозможных зомби, чужих и маньяках с бензопилами – это ведь всего лишь безопасное развлечение.

И в «Новых лучших ужасах» Джо Хилл весьма точно подметил, как это безопасное развлечение у некоторых читателей и авторов приобретает форму болезненной одержимости. В одном из эпизодов рассказа мы узнаем, что от главного героя ушла жена. Ушла, потому что захотела жить «нормально», то есть общаться с людьми, не одержимыми желанием потреблять «острые» эмоции изо всех возможных источников девиаций и отклонений, которые может предложить хоррор-литература.

Наверняка на пути к известности Джо Хилл и сам проходил через этапы борьбы с этой одержимостью, когда привязанность к сильным эмоциям начинает не лучшим образом влиять на качество литературы. Полагаю, на ранних порах он сталкивался и с владельцами сомнительных изданий, на страницах которых публикуются авторы неприятных «липких» фантазий.

А еще он знает, чем вынужден расплачиваться автор, который хочет напугать читателя. Эту цену составляют неприятные мысли, скверные истории, ночные кошмары и личные трагедии. Тормошить «темную сторону» может не каждый – и, наверное, критерии отбора в хоррор-литературе не должны уступать таковым в прочих жанрах.

Классика как она есть, многократно экранизированная, растиражированная в литературе и видеоиграх. Но при всем уважении к автору, из 2020 года она представляется безнадежно устаревшей. Дело даже не в простой, если не сказать, примитивной фабуле – все-таки честная односложная история в обрамлении ярких картинок выглядит более честной, чем вымученная игра в постмодернизм с недосказанностью и обманом ожиданий. Проблема находится вне текстуального контекста.

«Похитители тел» были созданы в последние годы маккартизма, когда охота за «розовыми ведьмами» в США превратилась едва ли не в национальный вид спорта. Воплощенная в бескомпромиссном лозунге «лучше умереть, чем быть красным», это охота дурманила разум американского обывателя. Любое профсоюзное движение, любые безобидные собрания кружков «по интересам» или неосторожно высказанное сочувствие трудящимся всех стран однозначно истолковывалось как преступление против нации.

Самым рьяным борцам за индивидуалистские ценности демократического Запада нетрудно было подселить в голову мысль о том, что все уровни государственной власти уже захвачены «красными» осведомителями или кремлевскими агентами. Тут можно вспомнить, с какой легкостью знаменитый фантаст Филип Дик издевался над приставленным к его первой жене (члену трудового кружка) агентом ФБР, подкидывая тому мысль, что следит не он – следят за ним.

И для миллионов читающих американских граждан не было зверя страшнее волка в овечьей шкуре – затесавшегося среди соседей, коллег или близких носителя принципиально иной идеологии. Но обратите внимание: роман Финнея носит название Body Snatchers (Похитители ТЕЛ). Не проще ли заместить именно ТЕЛО человека, когда его разум давно уже вытеснен на второй план суеверным страхом и догматическим неприятием иного пути развития?

Можно воспользоваться принципом чужой одушевленности, то есть представить себя на месте рядового американца из 50-х. Вот тогда, читая этот роман, вы сумеет по-настоящему насладиться колючим первобытным ужасом: страшен не тот, кто выглядит по-дугому, а тот, кто мыслит иначе. Но без игры в «чужую одушевленность» роман не работает. События здесь развиваются неровно, будто Финней был увлечен самой идеей «чужие среди нас», а построением цельной композиции себя утруждать не стал. Повинуясь желанию автора, герой иногда совершает противоречащие логике поступки, а иногда зачем-то обнажает собственную похотливость. Хватает тут и странных околонаучных рассуждений, например, о массе света.

Вооруженная факелами «охотников на ведьм» капиталистическая этика, нанесла тяжелый удар другому общественному строю. Но одновременно с этим она и надела на нас неестественные маски, за которыми мы тщательно пытаемся скрыть настоящие мысли и переживания. А среди толп одинаковых «я» «чужим» укрыться так просто, что и бояться нет смысла.

Как по-дурацки несправедливо устроена психика индивидуалиста! Почему иногда, чтобы чувствовать почву под ногами, получить моральную опору для поступков, человеку требуются те, кто этой почвы лишен и чьи поступки не совпадают с моральными установками общества? Особенно сейчас, когда из любого утюга завывают о «недостатке мотивации», «фигурах для подражания» и о сомнительных критериях успешного успеха?

Забулдыга-сосед поколачивает несчастную жену, а неисправимый лудоман проигрывает на год вперед зарплаты своих сотрудников – как нехорошо, до чего неприемлемо! И вот граждане в дружном сожалении (и нередко абсолютно искреннем) качают головами и вполголоса высказывают желание помочь, втайне надеясь на то, чтобы никто не узнал об их собственных слабостях, не выявил сокрытые недостатки в самооценке.

А жадная до внимания медиакультура еще больше распаляет в гражданах это самолюбивое существо – «хлопотливого благочестивца», с деланной досадой качающего головой, в то время как на экранах бросаются друг в друга обвинениями в изменах, предательстве, обманах и распутстве незнакомые ему люди. И прав Саймак: успешный предприниматель в дорогом костюме, который монетизирует тягу граждан к показному благочестию, кто будет обвинять сомневающихся в ханжестве (или недостатке патриотизма!), принесет в мир куда больше зла, чем честный пьяница, который выбрал тихий путь саморазрушения вместо бесконечной игры в притворные улыбки.

С блестящей иронией Саймак разыграл этот спектакль «развития нравственности»: без презреннейших дебоширов (в роли которых вкалывают роботы) – то есть без отвращения и стыда – человек не способен стать лучше? Надеюсь, что великий фантаст просто шутил, и шансы дружно полететь в космос все еще в наших руках!

...Месяц умер,

Синеет в окошко рассвет.

Ах ты, ночь!

Что ты, ночь, наковеркала?

Я в цилиндре стою.

Никого со мной нет.

Я один...

И разбитое зеркало...

Замечательно произведение! Уверен, что эту повесть Кинг создал как предостережение читателям, которые задумываются иногда о том, чтобы «сменить сторону». Оставить путешествия по волнам чужих сюжетов, поднять свой парус-перо и начать прокладывать свой маршрут. «Осторожно, — вкрадчивым голосом говорит заботливый Кинг. — «Воды литераторства скрывают опасные течения, неизвестные омуты собственного сознания. Кто знает, на какие темные территории ты можешь забрести». Кинг предупреждает: в своих поисках ты можешь наткнуться на клетку с жутким зверем, под черной шкурой которого по жилам бегут страх, гнев и невысказанные обиды.

Если бы я был писателем, то больше всего на свете страшился бы обвинения в плагиате. Представьте: кто-то написал ваш текст, то есть практически прочитал ваши мысли — путешествовал по вашему сознанию! В этом есть нечто пугающее. Если бы я был хорошим писателем, то меня до смерти бы пугал мой «Черный человек» — коварный двойник, с жуткой ухмылкой и грязными мыслями. Тот, кто берет на себя «грязную работу», внушающую отвращение самому автору.

Неужели участь каждого хорошего писателя, поэта, музыканта состоит в том, чтобы непременно встретить своего темного двойника? А может быть у всякого человека прячется внутри такой вот невзрачный попутчик, готовый замарать руки там, где нас удержит от проступка совесть и мораль? Только и ждет минуты нашей слабости, чтобы перемахнуть через «секретное окно», о котором знают лишь двое. И вот еще: не думает ли Кинг, что чем талантливее человек, тем он более уязвим — тем сильнее в нем «темная половина». Если это так, то можно лишь восхититься стойкостью нашего дорогого Стивена!

Метафора — необходимый инструмент всякого писателя. И, пожалуй, более других в этом инструменте нуждается автор, пишущий в фантастическом жанре. С помощью метафоры писатель помогает читающему прочувствовать события, которые еще не произошли или уже никогда не произойдут. Метафора зачастую работает там, где оказывается бессильным внутренний взор разума.

В зарубежных рецензиях и аннотациях о Теде Чане нередко отзываются как об авторе «твердой» sci-fi, предпочитающем оперировать исключительно положениями современных научных концепций и терминологией. Мне это упрощение представляется странным: Чан как хороший писатель умеет преподнести научно-фантастические детали через красивый и даже поэтический образ.

Подтверждением этого для меня некогда стало стилизованное под восточную сказку произведение о путешествиях во времени и свободе воли — «Купец и вошебные врата». А «Выдох» в этой мысли укрепил. Не знаю почему, но финальные строки «Выдоха» напомнили мне прекрасную метафору бессмертной души, закрепленной Буниным в рассказе «Легкое дыхание». Хроника расширяющейся Вселенной записана в продолжительном выдохе — череде кажущихся бесконечными фазовых переходов, которые творят жизнь на своем долгом пути.

Очень красиво выписана Чаном проблема самопознания. Главный герой, представитель странноватой механизированной расы, пытается найти в себе отголоски того самого космического «выдоха» — невидимые колебания воздуха, составляющие его физическую основу. На ум тотчас пришло «Рассуждение о методе» Декарта, в котором выдающийся математик и философ сначала устанавливает собственный рационалистический метод, а затем с его помощью пытается установить место и устроение человеческой души. Нет сомнения: Тед Чан — очень талантливый писатель.

Возможно, неверным будет причислять этот роман к жанру альтернативной истории. Хотя Филип Дик выбрал единственную точку бифуркации и не стал наслаивать многочисленные и сложные авторские допущения, истории здесь как таковой нет. Факты и хитросплетения общественно-политических событий оставлены за кадром. Исторические развилки автору не так интересны, как предположение о том, что мир окружают пространства с иным «зарядом», отличающим их от доступной реальности. Но мы знаем, что Дик сомневался в реальности и всю жизнь исследовал ее границы, так что ЧВЗ не стал исключением.

Президента Рузвельта убили, а его смена не смогла вывести США из кризиса и поэтому предпочла изолировать страну от мировой войны. Третий Рейх одержал победу и на пару с милитаристской Японией поделил завоеванный мир. Зажатому между двух людоедских режимов, этому миру не обрести покой — и одна из сюжетных линий романа подводит читателя к мысли, что победителя в следующей схватке не будет вовсе.

Мир романа правдоподобно страшен. Разрабатывая сюжетные линии, Дик на протяжении романа умело сводил между собой многочисленных героев, скупо, но регулярно подбрасывал факты. Благодаря этому жутковатый мир «Человека в высоком замке» восставал перед моими глазами самостоятельно, не нуждаясь в натужной и сухой экспозиции. При этом — странное чувство! — чем дальше я читал, тем больше мне казалось, что все происходящее — какой-то страшный сон, пытающийся прорваться в реальность. В чем особенность любого сна? Пока его смотришь, не дает покоя чувство неестественности окружающих явлений и предметов — то, что иногда проявляется в осознанности сна. Что еще? Сон очень тяжело, практически невозможно вспомнить в деталях. Фрагменты запоминаются хорошо, картина в целом — гораздо хуже.

Например, я отчетливо помню эпизоды с Робертом Чилдэном, который занят тем, что продает остатки культурного наследия Америки молодым японцам. Они смешны в своем желании подражать местным традициям, Чилдэн — жалок в попытках им угодить. Чилдэн подобен зулусу на приеме английской королевы. Он добровольно принимает на себя роль лакея, белого варвара, живущего ради полных карманов. Гадливость вызывают его мысли, в которых раболепие и покладистость невероятным образом сочетаются с презрением и шовинизмом. Чилдэна постоянно лихорадит: то он смеется и презирает своих новых хозяев, то преклоняется перед ними, и даже мысленно желает мысленно овладеть японской женщиной. И в то же время он очарован величием американской культуры, хочет во что бы то ни стало сохранить ее… и при этом зарабатывает на продаже. Это не бред и не мышление мелкого лавочника — мне кажется, что это часть логики сна.

Сцены с Джулианной, ее поступки вспоминаются с куда большим трудом. Как и Тагоми, она неуловима, скользит на границе миров — на границах уровней сна, ни один из которых не соприкасается с действительностью. Поэтому, как мне видится, Филип Дик использует нарративный прием романа-в-романе: ты как будто стоишь между двух кривых зеркал и смотришь на теряющиеся в бесконечности изменяющиеся отражения.

Впервые звучит мысль о ненастоящих «смешных вещах», которую позднее Дик разовьет в «Убике» — подделки, за которыми ничего не стоит, приобретаются агентами существующей лишь условно «реальности». И в очередной раз Филип Дик при помощи текста показывает, как ненадежна опора на чувства при попытке зафиксировать бытие. Непонимание этих приемов Дика, а также ужас перед представленным им миром, вызывают беспокойство. Что же Вы хотели сказать, мистер Дик? Какие отражения Вы увидели во сне? Это сложное произведение, к которому неизбежно придется вернуться. А такое можно сказать только о хорошей «большой» литературе.

Наверняка многие из вас смотрели художественный фильм «Остров проклятых». Так вот снят он по одноименной книге Денниса Лихейна, о чем я прежде не знал. Историю на экране переложили практически точь-в-точь: двое федеральных маршалов отправляются на остров в Массачусетстком заливе, на котором располагается лечебница для душевнобольных, чтобы доставить на судебное разбирательство опасного пациента. Имена, события и сюжетные ходы книги воспроизвели на большом экране с одним изменением, о котором ниже.

Так о чем же этот роман? Наверное, о природе безумия как такового. Безмерный страх перед утратой рассудка наш великий поэт Александр Сергеевич Пушкин емко очертил строчкой «Не дай мне бог сойти с ума. Нет, лучше посох и сума». За пределами сухих медицинских заключений и размышлений об уязвимости мозга, под влиянием отягчающих факторов бытия охотно переписывающего реальность, лежит трагедия человеческой жизни. Какую бы заботу не проявляли к душевнобольным органы государственного призрения, с каким бы пониманием близкие не относились к утрачивающему здоровое сознание человеку, факт остается непременным. Безумие человек встречает в одиночку.

Собирая осколки разбитой памяти, организм отчаянно пытается сохранить себе жизнь. Он нанизывает уцелевшие, нетравмированные воспоминания на ненадежную нить случайных событий. В результате рождается иллюзия, «легенда», в рамках которой законсервированное сознание по-прежнему распадается, но уже не так быстро. И здесь клиническая психиатрия, призванная помочь, вернуть собственное «я», превращается едва ли не в орудие пытки. Древний принцип «не навреди» капитулирует, потому что без боли принятия исцеление невозможно — а разрушить «легенду» и означает причинить человеку колоссальную боль.

«Остров проклятых» — это новеллизированная история борьбы за человеческое сознание, благо, выстраданное веками отчуждения, свирепствующего обскурантизма и суеверного страха перед «не такими, как все».

За пределами сказанного выше, «Остров проклятых» — крепкий представитель того вида детективов, в котором главная роль отведена ненадежному рассказчику. Его бесспорное преимущество над киноадаптацией — возможность увидеть мысли героя, понять, как из несвязанных событий, фактов и несуществующих закономерностей он создает правдоподобную, пусть и бредовую, картину мира.

К слову, она не так уж далека от действительности. История неслучайно разворачивается в конце 50-х годов: в американском народе еще не сошла на нет маккартистская истерия, на носу новый международный кризис, вызванный принципиальной неужичивостью двух общественно-политических систем. Шпиономания набирает силу, военные — соревнуются в толщине стволов и крылатости ракет. Еще немного — и маленький Стивен Кинг в ужасе будет трепетать перед крохотным металлическим шаром, веселой трелью возвещающим о вступлении человека в космическую эру. И поэтому, когда вокруг царят страх и подозрительность, самые безумные теории заговора находят подтверждение даже у вполне здоровых членов общества.

Автор честен с читателем. Довольно скоро можно понять, что же происходит на самом деле. Даже не самый внимательный читатель отметит странное упорство, с которым герой тасует цифры, буквы и слоги, «расшифровывая» очередное тайное послание. Апофения главного героя — первый сигнал, напоминающий читателю о том, что не всякой складной истории следует доверять. И вот когда мозаика соберется полностью, то читатель начнет искренне сопереживать герою, пытаясь ответить на вопрос. Не тот, который, на мой взгляд, не слишком умело вставил в свой фильм Скорсезе — «Что хуже: жить монстром или умереть человеком?» Вопрос такой: «Допустимо ли мучить монстра, чтобы спасти человека?»

Вот так: правду о самых страшных событиях минувшего века, и никакого намека на «чудищ, привидений, НЛО». Хороший лаконичный слог рассказчика в деталях воссоздает картину злодеяний немецко-фашистских извергов. Пожалуй, даже чересчур детально — эмоционально «пережить» рассказ непросто. Эффект усиливается через намеренное выделение автором «обыденности» в действиях захватчиков: «Немцы что-то жевали… пулеметчик лениво почесался…» — и так далее. Это еще больше подчеркивает ужас происходящего.

Я видел фильм «Иди и смотри», со слезами на глазах слушал воспоминания родной бабушки, ребенком пережившей ужасы оккупации, читал страшную документальную книгу Александра Дюкова «За что сражались советские люди». Вижу, что и для моей уважаемой землячки Оксаны Ветловской трагические страницы исторической памяти нашего народа — не пустой звук. Спасибо ей за это.

Обидно, что в весьма неплохом сборнике ССК-2020 попался такой вот невзрачный рассказ. История без начала и без конца: город обеспокоен чередой самоубийств, кто-то что-то слышал, кто не слышал — додумал, следователи и полицейские без любопытства маячат в сторонке. Проводником простенькой завязки выступает дама-следователь, которую постигло личное горе, раскрывать подробности которого автору неинтересно.

Язык повествования сух и пустоват, если не сказать примитивен, и превращает весь сюжет в краткий пересказ и без того не длинных ютубовских страшилок. Финальный твист и вовсе будто вылетел из ролика какого-нибудь очередного канала «Страшные байки у костра», с той лишь разницей, что вместо ломающегося юношеского голоса инструментом повествования оказывается слабый текст. Автор как будто боялся не уложиться в установленный редактором объем знаков. Например, один из персонажей вдруг ни с того, ни с сего начинает гнать экспозицию, удобную для движения сюжета, но совершенно не увязывающуюся с обстоятельствами сцены. «Привет! Как дела? А знаешь, тут говорят, по ночам ерунда творится».

Обычная школьница Настя делит коммунальные метры вместе с родителями и чудаковатой младшей сестрой матери. Взбалмошная тетка полна фантазий и неодолимого желания доказать всему миру, и в первую очередь родственникам, что она — выдающаяся личность, сокровищница уникальных талантов и они вообще должны гордиться тем, что живут с ней под одной крышей. Правда, нехитрые потуги в этом направлении не приносят ей никакой пользы, зато становятся источником постоянных курьезов, головных болей и незапланированных денежных трат семьи.

В очередной раз, увлекшись эзотерикой, тетка пробует связаться с обитающими, по ее мнению, в хозяйской квартире призраками усопших. Причуды тетки не остаются в стороне от племянницы, которая, несмотря на внешнюю снисходительность к дурным забавам, родственницу любит и даже немного завидует ее умению быть в центре внимания.

С этого момента история превращается в мистический триллер с поправкой на бытовые хлопоты жильцов обычной городской квартиры. Кто-то невидимый в ночи шастает по коридору, открывает-закрывает двери, прячет любимые отцовские тапки и вообще ведет себя вызывающе. Все эти паранормальные казусы автор небесталанно украшает страхами и внутренними переживаниями юной Насти. Размышления подростка при этом остаются вполне разумными: Настя не верещит, не паникует при виде загадочной тени в углу и не мечется по комнатам, зажав в одной руке крест, а в другой — тетрадь с магическими заговорами.

У истории нет сквозного сюжета. В каждой главе происходит какая-нибудь очередная чертовщинка, на которую героиня чаще всего обывательски реагирует в духе «Ну бывают же чудеса!», после чего немедленно о ней забывает. Однако ближе к середине книги череда жутковатых происшествий начинает-таки Настю донимать. И тут надо отметить хорошо усвоенные Татьяной Мастрюковой классические правила введения в сюжет элементов кошмара. Одно из них гласит, что мнимый монстр пугает сильнее явного: человек вообще склонен преувеличивать собственные страхи, придавать им такую форму, от которой содрогнется любой фольклорный бука.

Другой пример правильного подхода к хоррору — незавершенность сцен манифестации «ужасного», когда не очень понятно, ушел ли монстр в свою кладовку вслед за последним часом ночи или же притаился где-то в комнате. Может быть он сидит в шкафу, может быть — заполз под кровать, или его присутствие можно обнаружить за внезапно ставшим недобрым взглядом родственника? Автор эти правила понимает, поэтому предлагает конкретный образ неявленного страха. Вспомните: когда, заработавшись или засидевшись за книгой до глубокой ночи, вы неожиданно замечаете приоткрывшуюся дверь в конце коридора — какие мысли зачастую первыми приходят на ум? На пороге никого нет, за ним лежит в мельчайших деталях вам известная гостиная. Но вместе с неприятным холодком по спине, стремительно пробежит мысль: не прячется ли кто-то ЗА дверью?

К сожалению, «дожать» эту историю у Мастрюковой не получилось. Она неплохо рассказывает страшилки, но совершенно не умеет их заканчивать. А это важно, потому что постоянно бояться невозможно. Место ночи занимает утро, привычные мысли и действия лениво возвращаются на смену страхам, а выдуманные чудища покорно прячутся по чуланам и сундукам, надеясь, что однажды их кривые тени лягут на кровать спящего. Мастрюкова об этом забыла, и там, где по всем законам должна была стоять точка, в ее романе поставлено многоточие.

6 баллов из 10 (до прочтения «Болотницы» было 7)

«Спать хочется» — самое страшное произведение Чехова. Тринадцатилетняя Варя — сирота, которую отдали в услужение семье зажиточного сапожника. Изо дня в день девочка нянчит хозяйского малыша, стирает его пеленки да поет колыбельную. Но помимо этого она вынуждена исполнять массу других обязанностей: выносить помои, бегать в лавку за пивом, топить печь и чистить калоши.

Ребенком все время недовольны: хозяин поколачивает ее, хозяйка — шипит с ненавистью. Всепоглощающая рутина сливается в один нескончаемый день, время застывает в тягучее желе, в котором Варя полностью растворяется, теряя какой-либо смысл жизни. Единственное, о чем измученная девочка может думать — это сон; спать хочется.

За сто лет до каких-нибудь андроидов Филипа Дика великий русский писатель показал нам жуткую картину абсолютного расчеловечивания. Варя никому не нужна; в мире, где не найдется ни минутки сна, к уставшей девочке никто не испытывает жалости. Вместо родительского тепла — грубые окрики и побои, вместо беззаботной радости — удушающая атмосфера ежедневной рутины и бытовой суеты.

Лишенный детства ребенок из живого существа на глазах превращается в механическую куклу, которой совершенно неважно, — покачать ли колыбель или заставить охрипшего от плача младенца замолчать. Ведь так сильно спать хочется.

Когда я был маленьким, рассказ меня забавлял: нелепыми и смешными казались увертки, с которыми сельский мужичок уходил от прямых ответов на вопросы строгого следователя. Тогда и в голову прийти не могло, что это и не увертки вовсе, и крестьянин не прикидывается неграмотным и темным — а именно таков и есть. Забавная история — всего лишь ширма, за которой притаилась страшная картина общественного размежевания, в котором два соотечественника совершенно не понимают друг друга, поскольку живут в разных мирах. Для укравшего гайку с железнодорожных путей крестьянина городской следователь — все равно что пришелец с другой планеты. Он не видит следствий своего проступка и не понимает аргументов чиновника. «Господа» заперли его и миллионы таких же как он в тесном мирке, в котором нет ни смысла, ни надежды — лишь боль, унижение и тьма безграмотности.

Я убежден, что если нечто похожее на «Убик» будет произведено, то это непременно случится в России. Уже сейчас в нашей стране непрерывно пытаются восстановить, а точнее, реконструировать реальности, о которых остальной мир уже успел позабыть. На наших глазах, благодаря действиям недобросовестных «ревнителей Отечества», множатся анахронизмы и восстают из небытия архаизмы. Порой кажется, что без выдуманного могучей фантазией Филипа Дика «Логоса творящего», заключенного в форму аэрозольного баллончика, аутентичную реальность будет уже не собрать.

Существует представление о том, что качество литературного произведения проверяется частотой читательского обращения к нему, а также разнообразием идей, которые удается вычленить при следующем прочтении. Если следовать этому, выходит, что «Убик» нужно причислить к лучшим образцам мировой литературы. Я трижды перечитывал этот небольшой роман, и каждый раз он насыщал меня принципиально непохожими ощущениями и мыслями.

Так, в перый раз я соприкоснулся с источником полубезумного воображения автора — не покидавшим его на протяжении большей части жизни сомнения в абсолютной непоколебимости реальности. Дать однозначный ответ на вопрос «Кто же кому снится: Чжуан-Цзы или бабочка» — значит не только покуситься на уникальное чувство бытия, присущее всякому человеку, но и загнать себя в гносеологический тупик. Ведь Филип Дик с несокрушимой убежденностью показывает нам, как текст выворачивает действительность наизнанку, лишая читателя сколько-нибудь надежного инструмента ее познания. А если даже литературная действительность предстает столь непостижимой, то о какой уверенности может идти речь применительно к жизни реальной вообще?

Второе прочтение увело меня к материалистическим взглядам. Параноидальная боязнь социализма никак не помешала автору в красках изобразить абсурдность доведенной до логического завершения капиталистической этики. Ты платишь кофейнику за то, чтобы утром выпить чашечку крепкого эспрессо, ты платишь двери, чтобы та выпустила тебя на лестничную клетку, ты платишь телевизору, чтобы он приласкал твой не обремененный продолжительным мышлением мозг очередным рекламным клипом. Однажды кофе перестанут наливать в долг, а не желающая выпускать должника дверь пригрозит судебным иском за попытку самовольно открутить ручку. И вот ты платишь за пустяки, потому что пустяки превратились в единственный смыслообразующий компонент твоей жизни. «Бесполезные вещи, куплены за бесполезные деньги — в этом есть своя логика», — вкладывает едва ли не откровение пророка в уста одного из своих героев Филип Дик, не знавший никакой иной формации кроме капитализма.

Наконец, третье, и пока что последнее мое прочтение «Убика», натолкнуло на мысль, изложенную в первом абзаце этой рецензии. Неужели карты «реальности» тасуются нами так небрежно, что абсолютное «вчера» превращается в «условное» сегодня? Неужели для того, чтобы познать суть вещей и хотя бы отдаленно приблизиться к пониманию законов мироздания, необходимо распустить его плотную вязь до примитивов? У меня нет ответов, и я не уверен, что последующие прочтения этого почти философского трактата одарят меня таковыми. Знаю другое: если однажды, вытянув из кармана рубль, я обнаружу на аверсе монеты незнакомое лицо, то пойму — самое интересное еще впереди.

9 баллов из 10

Очень понравился рассказ. Каждое утро мужчина просыпается с ощущением, что с миром что-то не так. Вроде и жена приветливо улыбается, и коллеги на работе все такие же расслабленные и ленивые, да и любимый ресторанчик на месте, но все же в окружающем мире чувствуется неправильность. А еще повсюду реклама. Много рекламы. Чудовищно много рекламы. 

Вот так и живем: словно суррогаты в симулякре повседневной жизни кого-то другого. Мы потребляем, нас потребляют. Словно вторсырье перерабатывают наши мысли, страсти, фантазии и даже кошмары, чтобы обеспечить максимальную прибыль. И в смерти нет покоя тому, кто стал объектом наживы. Сами ли мы выбрали этот спортивный автомобиль или эту чудного покроя кожаную куртку или, может, выбор уже сделали за нас? Жуткое произведение. Чем-то напомнило рассказ Шекли «Стоимость жизни». 

Некоторые критики называют эту повесть одной из самых главных в русской литературе XIX века. Склонен с ними согласиться: не так мало произведений, где автор пытается исследовать уровни переживания смерти. Повесть называется «Смерть Ивана Ильича» — но это не ограничивает ее действия определенным во времени событием, когда герой перестал дышать. С легкостью великого гения на небольшом пространстве текста Толстой воссоздает целую человеческую жизнь. Поражают и это умение, и глубина поиска, за которыми следуют находки, рождающие тоскливый ужас и окоченение в пальцах.

Итак, Иван Ильич, уважаемый и авторитетный член Судебной палаты, скончался. Да жил ли он по-настоящему? Простыми средствами, через бытовую рутину и суматошный досуг, Толстой показывает, что вся «жизнь» Ивана Ильича превратилась в прямой как шоссе путь навстречу смерти. Иван Ильич был вполне хорошим человеком. Не чуждым любви, чести и совести, уважавшим авторитет и не чинившим преступлений, и лишь изредка ощущавшим приятную гордость своего обличенного судебной властью могущества. Но все его чаяния, порывы и страсти были какими-то мелкими, подчиненными одной идее: жить легко и приятно.

Так и его путь к смерти был легким и приятным: оклад становился все больше, дом — обрастал новыми комнатами и мебелью, партнеры по карточным играм росли в чинах. Неудобные мелочи огорчали Ивана Ильича: то царапинка на дорогом дубовом паркете появится, то жена проявит излишнее возбуждение флегматичностью супруга, то ребенок умрет во младенчестве… Лгать себе, заслоняясь от мелочей, казалось легким и приятным.

И все лгали, когда Иван Ильич умирал. Потому что лгать, утверждая, что это всего лишь болезнь, и он обязательно поправится, было легче, чем признать близкую кончину. Ведь признание это лишило бы жизни окружающих «легкости и приятности». Иван Ильич до конца своих дней не мог понять: работой и игрой можно заслониться от семьи, можно и от жизни, но от смерти работой не прикроешься. Однажды Она придет, но делать с Нею будет нечего. «Только смотреть на Нее и холодеть»

Когда у кого-то из селян горела хата или неожиданно умирал родственник, то в русском крестьянском миру говорили так: «Господь посетил». То не было ни болезненным суеверием, ни жестокой насмешкой над невеселой действительностью. Просто наши предки хотели как-то констатировать факт, зафиксировать это «всевышнее вторжение» в размеренную смертную жизнь. К сожалению, «посетитель» никогда не заботится о комфорте принимающей стороны. Именно так и вышло с дружелюбной приветливой семьей американского фермера. Некто бросил разноцветные кубики на игровой доске мироздания — и неведомая рука швырнула тлетворные остатки своего космического пикника на обочину Вселенной. «Обочиной» оказалась Земля, точнее — маленький ее кусочек, на котором несчастные Гарднеры вели свое хозяйство.

Тяжелый рассказ. Возможно, лучший среди прочих произведений Лавкрафта. Размышления о нем перестанут терзать разум далеко не сразу. Причиной тому не жестокие космические чудеса, отравляющие жизнь человека, и не те страшные метаморфозы, которым они подвергают его тело. Равнодушие к чужой беде и подлый липкий страх обитателя «хаты с края» — вот, что высветил в человеке «Цвет иного мира».

Когда странный метеорит упал на землю Гарднеров и методично принялся отравлять их посевы и воду, соседи лишь пожимали плечами. Когда при мрачных обстоятельствах пал скот — они перестали навещать Гарднеров. Когда неведомый космический «странник» принялся уродовать тела и осквернять разум обреченных членов семейства, местные жители поспешили обходить их ферму стороной, а землю заочно нарекли проклятой. Желание помочь — если таковое и было — утонуло в мутном океане предрассудков и страха.

Подобная история может показаться невозможной в наше тесное время опутанных социальными сетями улыбающихся миллионов. Но такое заблуждение мы не можем позволить, если не хотим однажды обнаружить себя посреди ветшающего дома, в плену плутающих в безумии мыслей, обреченные на ледяное проклятье одиночества. Кроме человечности у нас нет ни единого способа заслониться от жестокого «Цвета», не важно, откуда тот явится.

Читателя не должно смущать, что события рассказа, как это часто бывает у Лавкрафта, вновь происходят в Новой Англии. Это универсальная история: ее можно без труда перенести в швейцарские Альпы или глухое поволжское село — ничего не поменяется. Потому, наверное, и имя главного мученика рассказа — отца семейства Гарднеров — по-английски записывается как Nahum, в чем легко угадывается анаграмма слова Human. Как и сто лет назад, соседи будут в страхе креститься и плевать через плечо, открыто радуясь, что «Господь посетил» не их; устранившиеся от общества ученые как и прежде будут снисходительно пожимать плечами и морщить высокие лбы; ну а обыватель по ту сторону экрана по привычке, не задумываясь, смахнет новостную ленту вниз.

p. s. Рекомендую читать оригинальный текст либо ту версию, которая у нас выходила в сборнике «Пробуждение Ктулху» под названием «Цвет из иных миров». В прочих версиях, как мне показалось, утрачены некоторые библейские отсылки, а перевод местами некорректен: например, «проклятую пустошь» (blasted heath) почему-то именуют «опаленной».

Никогда не был поклонником фэнтези. В девять лет с удовольствием прочел трилогию Толкина, и следующие пятнадцать — она оставалась моим единственным погружением в миры мечей и магии. Недавно я решил пополнить свой пассивный словарь английского и по совету интернет-полиглотов взялся за неадаптированные фантастические романы. Условий было только два: текст должен быть увлекательным и образным. Тогда и чтение получится полезным и приятным.

Выбор пал на первый том знаменитой трилогии Урсулы Ле Гуин о приключениях Волшебника Земноморья. Со чтением было быстро покончено, и результаты меня смутили. Приятно. Два вечера незаметно пролетели блаженной минутой медитации — когда мысли уже очищены, а нос еще не чешется — и у меня оформилась всего одна претензия к книге. Аннотация. Скажите на милость, почему издательства не пишут на обложке, тем самым скрывая от нас, что написала этот роман настоящая Волшебница? Такое резюме было бы правдой, а не рекламным трюком.

Иначе чем объяснить тихую без претензии, необыкновенную фантазию, которая струится по строкам «Волшебника…», словно быстрые ручьи по крутым склонам Гонта — скромной родины героя? Какие еще силы, кроме чудодейственного таланта автора, могли сотворить таких живых персонажей, как Гед и Великий Огион, легонько коснувшись пером плоских портретов на бумаге? Наконец, как на первый взгляд кажущаяся подростковой книга о странствии юного мага оказывается волшебной шкатулкой, где умещаются культурологические эксперименты, платоновский мир идей и психология «темного» архетипа?

У этой шкатулки есть секрет, который обязательно поддастся, если сумеешь удалить патину прожитых лет, наполненных рутиной и мыслями о неважном. Тогда из-под ее темно-зеленого налета проступят дары детства, неподвластные даже ветру времени: я говорю о воображении и умении задавать правильные вопросы.

Открытому этим дарам читателю уютно в Архипелаге Земноморья. От него не требуют слой за слоем вскрывать запутанные сюжетные ходы, с трудом следить за мыслью автора, отгородившегося от «непосвященных» ветвистой терминологией или рядами физических формул. Удовольствие — просто следовать за талантливым Гедом, наблюдать, как жизнь мальчика, ищущего Знание, превращается в легендарное сказание.

Текст выверен и точен — ни одного лишнего слова. И каждое достаточно для того, чтобы воображение принялось быстро-быстро наносить краски на холст. На невидимых картах появляются острова, города — каждый уникален! — оживают, наполняясь смехом и гулом голосов, вздымаются над головой корабельные мачты, а на берег накатывают высокие пенящиеся волны.

Магия в мире Ле Гуин не метафизическая подпорка для желающих летать по небу или швырять во врагов пылающие шары. Магия — кровь Земноморья. Она связывает все материальное с идеальным миром, в котором каждая вещь, каждое живое существо или явление обладает собственным Именем. Знать настоящее Имя идеи — вот единственное умение здешних адептов магии. Благодаря знанию Имен они понимают и учатся мягко контролировать материальный мир.

Блестящая же задумка автора такова: нельзя безответственно пользоваться полученным знанием. Чем больше ты берешь, тем больше потребуют в ответ. И как главному герою справиться с вызовом, когда он, всего на мгновение уступив спеси и гордости, попытался взять слишком много? Если Гед не сумеет ответить на этот правильный вопрос, то в мир хлынет Тьма, ведомая зловещим двойником героя; с другой стороны, конфликт с этой Тьмой грозит обратиться еще большими бедами, потому что Гед невероятно талантлив. И «темный попутчик» жаждет овладеть этим талантом. Какая прекрасная аллегория на великие умы нашего мира, чьи таланты были воплощены в страшных изобретениях двадцатого века! И вот вопрос: можно ли совладать с собственной тенью?

Как говорил Великий Ответчик в одноименном рассказе Роберта Шекли: «Чтобы ответить на вопрос, нужно знать большую часть ответа». И Гед с самого начала знает, что нужно делать, иначе бы книга не имела финала вовсе. Но знать и решится сделать — не одно и тоже. Уместно добавить единственный спойлер: вы тоже знаете большую часть ответа. Эта невероятно глубокая и поучительная история с готовностью откроется в любом возрасте — стоит лишь задать правильный вопрос. 10 баллов!

Кто-то должен подсказать Энди Вейеру идею подать заявку в Нобелевский комитет на соискание премии по физиологии и медицине. За что? За заметный вклад в научное изучение бессонницы. Автор остановился в шаге от изобретения универсальной «пилюли» от этого недуга. Меня, во всяком случае, его книга стабильно усыпляла каждый вечер. Стоило пробежать глазами две-три страницы нелепой «марсианской» робинзонады, как глаза сами собой начинали слипаться.

Не термины или якобы научная составляющая вырубали меня, словно мощные седативные вещества, – тоску и сонливость тянул за собой неинтересный, бледный авторский текст. Дневниковую форму для художественного текста и без того не назвать динамичной, выдерживающей бодрый темп повествования. А если текст вдобавок к этому напичкан неуемными и плоскими, как марсианская поверхность, остротами главного героя, то продираться через него приходится с веками, натянутыми поверх спичек.

Если поставить в один ряд Марка Уотни со, скажем, лемовским Пирксом, сам собой напрашивается вывод, что за последние полвека литературная астронавтика сильно деградировала. Не в последнюю очередь это касается личных качеств. Выдержка и спокойствие, свойственные космическим путешественникам в произведениях классиков, в характере Уотни заменяются восторженным идиотизмом и истероидными перепадами настроения, когда что-то идет не так. Либо «я молодец и, значит, не умру», либо «я кретин, поэтому теперь уж точно умру».

Заинтересовать читателя необычной ситуацией (одинокий выживатор на Марсе) автору также не удается. Почему? В романе «Марсианин» Красная Планета не просто выполняет роль шаблонной декорации, ее как будто вообще не существует! С таким же успехом Уотни мог выживать и где-нибудь в отдаленной безлюдной точке земшара, правда, в этом случае история бы получилась совсем беззубая. Вспомните рассказ Лема (на минуточку, рассказ, а не роман!) «Ананке» — насколько емко и старательно там автор изобразил неприглядный «портрет» Красной Планеты. Марс как великая обманка для всего человечества. Хитроумный имитатор, тревожащий мысли людей загадочными каналами и возможными остатками былых цивилизаций; с унылыми мертвыми равнинами и изъеденными пылевыми бурями скалами, раскинувшимися под землисто-ржавым небом. Но у Энди Вейера Марс – это просто далекий полигон, на котором Марку Уотни нужно как-то продержаться три года, давясь картошкой, выращенной на собственных фекалиях.

Касаться технических деталей не стану, все же не настолько подкован. Однако на мой вопрос, каким будет исход, если попробовать в закрытом помещении разложить гидразин на составляющие, а затем воспламенить избыток водорода, друг-химик ответил так: «Еще прежде, чем тебя вместе с помещением разнесет на куски, ты получишь смертельное токсическое отравление легких».

«Даже если ты уйдешь из этого номера,

ты никогда не покинешь этот номер!»

________________________________________

Роман «Голодный дом» мне порекомендовали в качестве современного заместителя мистико-психологических произведений викторианской эпохи. Джеймсовский «Поворот винта» на новый, постмодернистский лад — с едкой социальной иронией, понятными персонажами, а главное, страшными, как кошмары Стивена Кинга, эпизодами… Но чуда не произошло. То ли художественный троп дома со зловещими обитателями оказался Митчеллу не по силам, то ли писателя одолела литературная лень, и он попытался нанизать случайные новеллы на единый сюжетный стержень. При этом стержень, тонкий и ломкий, прокалывал новеллы, взятые автором из блокнота под названием «Дописать когда-нибудь потом».

Автора «Голодного дома» не упрекнуть даже в эпигонстве: ничего викторианского, кроме мутной предыстории владельцев дома, в книге нет. Нет тут ни баек возле камина, ни расплетания детективных узлов, ни медленной, тягучей истории. События развиваются быстро, сцены как будто не выдержаны и выкрашены в броские кислотные цвета современных сериалов наподобие «Американской истории ужасов». «Голодному дому» прекрасно бы подошла телеадаптация, и, возможно, на это и рассчитывал автор, конструируя нарратив романа как набор последовательных микросюжетов.

Где-то на задворках Лондона есть черный-черный переулок. В этом черном-черном переулке есть черная-черная стена. И на этой черной-черной стене раз в девять лет появляется черная-черная железная дверь, открывая которую, разные люди проникают в иллюзорную реальность. Затюканный маленький мальчик попадает в прекрасный сад, где солнце не садится, цветы не увядают, а мама, уставшая от безденежья и необходимости в одиночку воспитывать сына, беззаботно смеется в гостиной. Старательно уничтожающий собственную самооценку тинейджер находит себя среди шумной хэллоуинской вечеринки, где под пульсирующие гипнотические басы Massive Attack разливаются по стаканам виски и вино, а парочки раскованно шушукаются по углам. Хозяева дома будут старательно усыплять бдительность гостей, но когда смутные подозрения начнут ими овладевать, читатель уже поймет, что все для них закончится скверно. И… наступает время следующей новеллы!

И так раз за разом. Несколько страниц — на небрежный набросок общего и психологического портретов нового гостя, еще несколько страниц — на то, чтобы гости проникли через черную-черную дверь. Затем следует долгое вождения гостя за нос по коридорам подставной реальности, и в финале — несколько страниц сытого ужина отнюдь не для гостей.

Меня очень быстро утомило столь однообразное повествование. Уже со второй главы, ты понимаешь, как и когда начнется «одурманивание». Из-за этого «ужаски» перестают работать, и ты, зевая, тянешь: «Да-да, и их осталось девять». Намного печальнее, что соблюдаемый автором строгий нарративный план в сочетании с быстро развивающимися событиями начисто мешает сопереживать героям. Искренне жаль мне было лишь девушку-тинейджера, глаза которой застила подростковая влюбленность, с которой ее — так жестоко и так похоже на реальную жизнь — прокатили. К тому же в ее новелле Митчелл отлично поработал с саундтреком (еще один довод в пользу того, что автору хотелось бы получить экранизацию «Голодного дома»). Всякий раз, когда в тексте появлялись названия композиций, я включал их в плеере и продолжал чтение — эффект потрясающий. Картинка в голове становилась в разы сочнее и достовернее.

Какими-то пресными и не слишком интересными оказались хозяева «Голодного дома» —

В итоге скажу, что роман мне напомнил развлекательный аттракцион «Комната страха», в котором ты два-три раза вскрикнешь, пока тележка катится к выходу, а потом быстро забудешь все это как нечто неважное и бессмысленное. В книге есть действительно классные сцены с манипуляциями ненадежной реальности, когда гадаешь, взаправду ли происходящее или нет; есть интересные описания законов местной вселенной. Но и эти законы и особенности, впрочем, под конец романа теряют всякую стройность, превращая весь текст в плохонький фанфик по мотивам какого-нибудь «Ночного Дозора»,

«Терминус» — рассказ, который в очередной раз подтверждает мою мысль о том, что в абсолютно любом жанре Станислав Лем мог создать захватывающую историю, интригу и при этом вскрыть интересные проблемы.

В мрачном безмолвии космической ночи ржавеющий списанный робот «морзянкой» отстукивает загадочные послания в шлюзах такого же древнего звездолёта. Он, точно пожилой дворецкий, тихонечко шаркает по утробе покинутого замка, гасит и вновь возжигает свечи ушедшей в прошлое жизни. Что означает подобная рачительность старого слуги? Привязанность ли это к месту, сбившаяся в наборе электронных интерфейсов программа или нечто большее, выходящее за пределы человеческого рацио?

Пожалуй, на сей раз загадка бытия, подкинутая пилоту Пирксу, оказалась тому не по зубам. А вместе с ним не в состоянии её разрешить окажется и читатель. Списать ли эту почти мистическую эманацию на угасающие функции робота или поверить в посмертное существование обреченного раз за разом переживать собственную гибель экипажа — личный выбор каждого.В отличие от Пиркса, решившего разрубить гордиев узел, мы оставлены наедине с муками выбора.

Понятно, что Пиркс попросту испугался. Нас вообще всегда пугает неизвестность, но когда она подпитана древним страхом неизбежной смерти и ещё большим страхом посмертного «ничто» — кто захочет разбираться с такой неизвестностью? Пиркс стал старше, Лем — пессимистичнее, ну а мы… Мы продолжаем сочувствовать ветхой машине, по стечению обстоятельств ставшей последним прибежищем людского отчаяния.

P. S. В рассказе я постоянно недоумевал, когда пилот Пиркс принимался бетонировать (а не, например, заваривать) пробоины и трещины в корпусе корабля. А пару недель назад мне попалась новость, где говорилось о новом составе бетона, который NASA будет испытывать в ремонтных работах на околоземной орбите. Пан Станислав, в моем гардеробе недостаточно шляп, которые я мог бы снять перед Вашей прозорливостью.

Нечасто встречаешь фантастическое произведение настолько преисполненное элегической грустью. Пока я читал этот замечательный роман, не раз на ум приходили слова основоположника отечественной космонавтики Константина Циолковского: «Земля — это колыбель разума, но нельзя же вечно жить в колыбели». Никогда не сомневался, что следующая Большая Цель ожидает человечество в космосе. Шестьдесят лет назад мы вступили на этот извилистый тернистый путь к звездам и отступать нам некуда и незачем. Вопрос в другом: сумеет ли человек «повзрослеть», прежде чем нас примут (окажись их существование фактом объективной реальности) в удушающие заботливые объятия непрошеные опекуны?

Роман Артура Кларка начинается с очередного рывка космической гонки: вот-вот две сверхдержавы запустят в космос тяжелые ракеты. Соперничая друг с другом, они и не осознают пока, что трудятся над общим делом. Делом, сбыться которому не суждено. В человеческий мир прибывают высокоразвитые пришельцы и берут все население Земли под свое покровительство. Посланники иного мира не агрессивны, а наоборот: предотвращают войны, кормят голодных и лечат больных, восстанавливают попорченный климат, искореняют терроризм и тягу человечества к саморазрушению.

Вскоре застигнутые врасплох люди бросают попытки сопротивляться. Опекунство Чужих не становится актом порабощения: Сверхправители (так ехидно, подчеркивая расовую обиду, земляне называют пришельцев) стремятся помочь людям на пути к Возвышению. Но, не желая злая человечеству, они прерывают попытки землян желать чего-либо, что не вписывается в их многовековой план.

Земная наука обязана прекратить любые попытки освоить космическое пространство, следует забыть о колонизации Солнечной системы и даже о полете на Луну. Если подавить в себе имманентную агрессивность человек не способен, мудрые наставники помогут ему сделать это. Любая жизнь священна, а оружие подлежит уничтожению. Желание земных лидеров разведать мотивы Сверхправителей наталкивается на подчеркнуто дружелюбное и бескомпромиссное сопротивление. «Вы не готовы! — Говорят пришельцы и год за годом планомерно тормозят прогресс и печально заключают: — И звезды вам не принадлежат».

Спустя полвека Землю не узнать. Общество утопает в достатке и благополучии, побеждены войны, голод и неизлечимые прежде болезни. И все же человек ропщет. Люди нуждаются в познании, их манят загадки, которые они жаждут разгадать. Без новых загадок и вызовов замирает культура. Хотя Сверхправители объявляют свое покровительство необходимым для всех землян благом, многие люди видят в настойчивой опеке стремление подчинить непокорных «детей» чужой воле. В глухих уголках планеты они создают уединенные общины, где каждый пытается творить нечто новое по-своему, пускай и постоянно пребывая под чутким взором покровителей. Тогда и начинает разыгрываться финальный акт драмы, которую Кларк преподносит читателю как неизбежное взросление.

Кульминация всей истории порождает такую грусть, что угольки ее, тихо тлеющие на протяжении всего романа, вспыхивают опаляющим душу пламенем. Передать словами это ощущение непросто. Должно быть так чувствуют себя родители, когда ребенок, недавно раскладывавший цветные кубики в детской, вдруг превращается во взрослого и покидает родной дом. Иногда временно, но нередко — навсегда. У родителей детей отнимает время.

Но что произойдет, если дети уходят против собственной воли? Семейные узы и поколенческие связи прерываются, лишая коллективной памяти, надежной опоры в мире, где мы вынуждены бороться за то, чтобы оставаться людьми. Разве обещания «великого будущего» способны оплатить такую цену? Сомнительно. В отзыве на рассказ Рейнольдса «За разломом Орла» я написал, что человечеству ничего не должно доставаться даром. Открывшим однажды путь навстречу звездному свету надлежит пройти его самостоятельно. Любая попытка схитрить или поддаться воле наставников-доброхотов закончится взысканием человечества великой платы. Детство не должно заканчиваться, ибо из детства берет начало река жизни. Выйти из колыбели — не означает, что с детством нужно порывать.

В завершении хотел бы отметить главы, в которых Кларк описывает, как запертая «под крышкой» внеземной опеки человеческая культура отчаянно ищет выход из познавательного тупика. Архитекторы строят ни на что не похожие дома, художники пишут невиданные доселе картины, а кинематограф предлагает вычурные, необыкновенные сюжеты. Я бы с удовольствием почитал отдельную книгу о такой борьбе культуры со внешней изоляцией. Правда, есть у меня подозрение, что ничего бы в конце концов из этой борьбы не вышло. За изоляцией неизбежно следуют увядание культурных токов и регресс.

Как так получается, господа алчные капиталисты? Годами законченная бизнес-идея лежала прямо перед глазами, а вы ее до сих пор не воплотили. Упущение ли это или потребительское отношение к жемчужинам мировой культуры отбило в вас и желание думать? Что-то тут не так.

Станислав Лем ушел из жизни не так давно и в полной мере успел застать натиск всяческого «фанфикшна», наверняка слышал о безумных кроссоверах, в которых Том Сойер рука об руку действовал с капитаном Немо, а президент Линкольн гонялся за вампирами-консерваторами с топором и дрекольем в руках. Прошло немного времени, и вот уже изуверские «эксперименты» над формой и содержанием превратились в ежедневный фон. Вчера Шерлок Холмс и доктор Ватсон ожесточенно полемизировали в соцсетях об устройстве солнечной системы, а сегодня Николай Васильевич Гоголь, изрядно употребив, расследует паранормальную активность в селе Диканька.

Помните, как в лемовском же «Футурологическом конгрессе» реклама призывала таблетку генералина «проглотить, запить водицей и превзойти Клаузевица»? Иногда кажется, что на фабрике массовой культуры уже давно такая чудо-пилюля появилась. Я бы ей даже рекламную сентенцию предложил: «Склей, нарежь, зашей, и вот — в IMAX’е крутят твой компот». Удивляюсь только сомнению пана Станислава в том, что не найдется желающих приватизировать безразличие к «вечным символам душевной чистоты». Оглядитесь: изрядно их.

«Никто не захотел играть в осквернение литературы», — пишет Лем. — «Потому что массовый читатель не видит различия между Толстым и убогим графоманом». Сомневаетесь, что пан не так уж и не прав? Да в каждой второй книге по копирайтингу и интернет-редактуре едва ли не прямым текстам повторяют эту формулу: «Толстой, конечно, велик, но каков графоман! Фу, фу, таким быть!» И так вот по капле вливается в сознание человека мысль, что шедеврами можно пользоваться как перчатками. Подобрал к пальто или шляпе (цитата в соцсети по настроению, фанфик или безумный киносценарий), поносил и выбросил.

«Современный читатель слишком обленился, чтобы собственноручно раздевать, мучить и насиловать себе подобных. Теперь для этого есть профессионалы» — вывод достойный гения. Только не учел он, что профессионалы любят деньги, а значит и способ зарабатывать на читательской лени отыщут. Ну а любителям останется «фанфикшн», «кроссоверы» и подписка на порноресурсы.

С каждым новым прочитанным произведением все больше начинаю восхищаться талантом и даже как-то трепетать перед мощью интеллекта Станислава Лема. Во-первых, приходит понимание, что для Лема-писателя не существует никаких жанровых ограничений. Он способен написать что угодно, хоть детективный триллер, хоть литературоведческое эссе. Если бы он захотел, то смог бы стать звездой современной беллетристики и годами бы оставался недосягаем ни по изобразительной силе, ни по качеству слога.

Во-вторых, у меня складывается убеждение, что Лем мог с легкостью скользить по спирали человеческой истории, разрабатывая как веками существовавшие проблемы, так и те, что неясно маячат на горизонте. Видимо, в этом и состоит подлинное мастерство футуролога, который не признает общественное развитие вещью в себе, а вдумчиво дробит его этапы на части и умело анализирует.

В рецензии на несуществующий роман «Группенфюрер Луи XI» Станислав Лем легкими касаниями критического пера умудряется нарисовать яркую образную картину безумного общества лжи. Лжи, которая становится тканью реальности для подданых короля-самозванца, человека недалекого, военного преступника и вчерашнего ярого нациста.

В основе рецензируемого романа — лейтмотив лжи, как основы для извращенной общественной организации. Он не только вторит обличающим амбивалентный цинизм преступной власти произведениям (например, повесть Родари «Джельсомино в стране лжецов» и «1984» Оруэлла), но и в чем-то пугающе перекликается с реальностью. Короткое лемовское эссе приводит в ужас от ощущения, что мир может перейти в эпоху, когда реконструкции подвергнутся темнейшие проявления архаики. Причем реконструкции бесконечно омерзительной и пошлой. Таким автор представляет и весь двор «Людовика»-Таудлица, где и без того изживший себя монархический церемониал деградировал до отбивания земных поклонов и грубой лести; где вчерашние бордель-маман играют в аристократок, а их кавалеры, бывшие эсесовцы и их приспешники, титулуются «герцогами де Роган» и «кардиналами де Сотерне».

Лем постулирует, что проникновение даже толики реального в такой изолированный ущербный мир неизбежно его уничтожит, но так ли это? Жизнь в мире, где собаки мяукают и гоняются за мышами, в булочной продают чернила, а черные пирамидки заставляют именовать белыми, невозможна. Человек даже самой бледной и хилой совести в таком мире сразу же сойдет с ума. Потому я очень и очень надеюсь, что псевдорецензию на этот псевдороман писал Лем-фантаст, но не Лем-футуролог.