Когда читал роман, вспоминал высказывание любимого Гофмана о том, что хороший историк похож «на призрака, устами которого вещает прошлое». Заглавный герой выступает именно таким призраком, впрочем, его устами вещает и его собственное прошлое.

Также Аустерлиц с его рассказами о городских ландшафтах показался мне экскурсоводом, похожим на воплощение Беньяминова Ангела Истории, то есть экскурсовода, который видит руины там, где мы любуемся достопримечательностями. Этот экскурсовод рассказывает читателям, потомкам и наследникам рухнувших империй и истреблённых племён, что красота и величие земного мира подобны мелодичному мычанию, доносящемуся из медных ноздрей быка Фаларида, что дворцы и монументы, утверждающие славу владык и воспаляющие у подданных национальную гордость, являются повапленными гробами, таящими перемешавшиеся кости жертв и палачей. Оправдывает ли великолепие памятников нашей цивилизации страдания, перенесённые миллиардами неоплаканных и забытых, стоит ли этих страданий прогресс, так облегчающий теперь наше существование? Побуждая нас задуматься над этой дилеммой, экскурсовод Аустерлиц не преминет напомнить, что нам с нашими городами и государственными гимнами, нашими музеями и толковыми словарями, нашими храмами и стадионами отнюдь не уготована блаженная участь туристов, любопытных и безучастных ротозеев- что настоящее, которому мы принадлежим, спеша отметить посещение прославленных башен и галерей, является не счастливым концом Истории, а лишь очередным звеном в цепи катастроф и триумфов.

К сожалению, и мои украинские сограждане, и россияне осознали это вовсе не благодаря книгам.

Когда в конце девяностых я готовился к поступлению на днепропетровский журфак, друг семьи, дама, долгие годы преподававшая украинскую литературу в школе, снабдила меня конспектом с творческими портретами украинских писателей, с которыми я ещё не был знаком. Сегодня я не могу вспомнить, о ком написала мне Оксана Леонидовна, помимо Владимира Винниченко, чья «літературна сільвета» произвела на меня поистине неизгладимое впечатление. Задолго до знакомства с десадовской «Философией в будуаре» я обнаружил, что в романах и пьесах может проповедоваться самый оголтелый аморализм, что популярный писатель способен убеждать аудиторию в разумности доведения до самоубийства опостылевших возлюбленных и умерщвления нежеланных детей. Неужели, спросил я у своей наставницы, там действительно такое написано? «Не знаю, -призналась Оксана Леонидовна, -я не читала».

Долгое время Винниченко, каким его изобразила Оксана Леонидовна, пользуясь, очевидно, выкладками советских литературоведов, волновал моё воображение как воплощение совместимости гения и злодейства- пока я наконец не смог приобрести его книги и не обнаружил, что приписывать Владимиру Кирилловичу подобные идеи можно не с большим успехом, чем утверждать (как, впрочем, многие и делают), что Достоевский призывал к убийству зловредных старух. Пожалуй, одной из наиболее характерных черт произведений Винниченко является именно интерес к проблемам морали, демонстрация отчаянных попыток заменить «старую», «буржуазную» мораль «новой», противостоящей социальному угнетению и освобождающей личность от пут мракобесных предрассудков, моралью, провозглашающей необходимым поступать так, как считаешь правильным и разумным сам, не подчиняясь общественным установкам, «быть честным с собой» (мантра множества Винниченковых героев)- и свидетельство краха этих попыток, особенно выразительно показанного как раз в связи с пресловутыми детоубийствами.

Ощущение растерянности, рождаемое отторжением прежних порядков и сомнительностью нового (косноязычный Корней из «Чёрной Пантеры и Белого Медведя», одной из самых популярных пьес Винниченко, говорил об этом: «Я знаю, что так, как было, нельзя, а как иначе? Кто скажет? Я?.. А, вот то и есть, что кто!»), в «Записках Курносого Мефистофеля» оказывается эмоциональным стержнем повествования. История второстепенного персонажа, Афанасия Павловича Кривули, пытающегося разорвать узы осточертевшего брака и уйти к любимой женщине, ханжество его деспотичной супруги, принуждающей его возвращаться (честное слово, читатель, не познакомившийся с романом, потеряет многое уже только из-за того, что не узнает, с каким эмоциональным накалом разрешается ситуация), весьма убедительно показывают необходимость пересмотра патриархального уклада. Приятель слабохарактерного Кривули Яков Михайлюк, собственно, главный герой повествования, в соответствии со своим вынесенным в заголовок прозвищем, искушает его предпринять решительные действия, а его возлюбленную Александру, из верности нравственным догмам отказывающую Афанасию Павловичу в близости до расторжения им брачных уз, уговаривает отбросить вздорную добродетель. Разумность доводов Михайлюка вроде бы очевидна, однако принять их с чистым сердцем мешает поведение самого Курносого Мефистофеля, среди прочего, за несколько страниц до произнесения проповеди Александре об абсурдности целомудрия радовавшегося, узнав, что покинутая любовница сделала по его требованию аборт, от которого едва не умерла.

Особенно же примечательно, что попытки Михайлюка выработать некую новую мораль оказываются проявлением кризиса идентичности, болезненного стремления смириться с несоответствием своего существования давним замыслам, амбициям и мечтам. Это несоответствие обусловлено не просто некими личными неудачами и интимными разочарованиями, или, как у помянутого Корнея, конфликтом личной реализации с долгом перед семьёй, а общественно-политической ситуацией, связанной с усилением реакции после революции 1905-го года, ситуацией, требующей от человека, который хочет сохранить верность своим убеждениям, проявления подлинно героических усилий, готовности к самопожертвованию (это, кстати сказать, придаёт роману особенную актуальность). По сути, именно неспособность достойно ответить на вызовы эпохи побуждает Михайлюка, бывшего участника революционного подполья, пересмотреть собственное мировоззрение, подвергнуть сомнению само существование неизменных моральных норм, отрицать и высмеивать убеждения окружающих и таким образом оправдывать собственную слабость и эгоизм.

Между тем, Михайлюк является одним из наиболее интересных, сложных и, пожалуй, привлекательных- во всяком случае, наименее отталкивающих, -персонажей Винниченко благодаря рефлексиям, уравновешивающим его гордыню, а также потому, что, предавая свои юношеские идеалы, он не способен в полной мере реализовать и свои нигилистические идеи, на что указывает уже его прозвище. «Курносый» изначально придаёт его образу ироничную окраску, подрывает веру в его способность выдержать романтически-инфернальную, байроническую, так сказать, позу, в чём сознаётся и сам герой. Михайлюк отмечает, что только производит впечатление «человека сильного, энергичного, насмешливого» благодаря своему высокомерию, в действительности же ничего не может довести до конца, страдает от необоримой внутренней раздёрганности и тоски, утраты смысла существования. Восставая против краеугольных норм «устаревшей» системы ценностей, он обнаруживает, что они неотделимы от его собственных чувств (очевидно, что и от человеческой природы в целом), и, чем решительнее он пытается преодолеть традиционные представления об обязанностях перед окружающими и преступить главные религиозные заповеди, тем большее отвращение к себе испытывает.

Тут можно увидеть сходство героя с Раскольниковым (влияние Достоевского заметно и в экстатических женских характерах и отдельных сценах, например, эпизод с Нечипоренко, который швыряет Михайлюку предложенные деньги, кажется парафразой соответствующей коллизии между капитаном Снегирёвым и Алёшей Карамазовым), а также с Туллио Эрмилем из «Невинного» Габриэля Д'Аннунцио.

Далее следуют СПОЙЛЕРЫ.

Сам же роман любопытно сравнить с написанной за семь лет до «Записок» (нужно оговориться, что в приведённых выходных данных, видимо, ошибка- считается, что «Записки» созданы в 1916-м) пьесой «Memento», откуда в историю Михайлюка перекочевала, помимо мелких деталей (к примеру, иные диалоги героя с Клавдией Петровной практически воспроизводят разговоры персонажей пьесы Кривенко и Антонины), движущая основной сюжет проблематика нежеланного ребёнка- при этом бросается в глаза, что, как и в «Memento», центральный персонаж «Записок» пытается разрешить проблему совершенно так же, как и герой «Невинного» (это очевидное заимствование не назовёшь плагиатом, ведь Винниченко придаёт происходящему принципиально иную психологическую мотивацию). И если в «Memento» воплотивший своё мировоззрение в детоубийстве герой оказывается психологически раздавленным, обнаруживая, к каким чудовищным последствиям привела его «честность с собой», Михайлюк, не сумевший воплотить злодейский замысел- как прежде он не сумел стать революционным борцом за лучшее завтра, -обретает подобие семейного благополучия и даже счастья. Счастья, конечно, драматически далёкого от его грёз и так напоминающего мрачные образы, которые он предрекал Афанасию Павловичу, малодушного буржуазного счастья, которое, между тем, помогает ему направить в верную колею пошатнувшуюся карьеру, позволяет оказывать посильную помощь ближним, и, главное, дарит общение с нежно любимым ребёнком- и при этом оставляет личное пространство для грёз. То малое- и то необходимое для большинства из нас, чтобы смириться с разочарованиями в мире и в себе самом.

P.S. Читал на украинском и полистал русскоязычное издание «Забытой книги». Русский перевод не только весьма удачен, но и содержит незначительные отхождения от оригинала- какой-то строчки нет, какая-то добавлена, в частности, немного более подробны заключительные абзацы.

Пожалуй, в отличие от более поздних произведений Владимира Кирилловича, этот небольшой роман привлечёт внимание по большей части наиболее преданных поклонников его творчества, а также тех, кого интересует культурная атмосфера и политико-социальные борения Российской империи в последнее драматическое десятилетие её существования- но уж они останутся довольны прочитанным. Книга ярко отражает идеологические склоки в околореволюционной среде и предстаёт своеобразной творческой лабораторией автора, коктейлем из его сквозных сюжетов и типажей. Центральный персонаж Мирон Купченко кажется довольно типичным образчиком обаятельных винниченковских аутсайдеров, внешне самоуверенных и циничных, внутренне мятущихся и отнюдь не лишённых способности к сопереживанию наследников Дон Жуана и Фауста с их дерзновениями и разочарованиями- и при этом наиболее симпатичным из них, в то время как Василя Кривенко из пьесы 1909-го года «Memento» можно назвать самым отталкивающим. Вместе с тем, «нехороший» Кривенко кажется прямым прообразом «симпатичного» Купченко- среди прочего, именно довольно надоедливые разглагольствования Кривенко про «честность с собой» Мирон кладёт в основу своей философии, которой наводит ужас на окружающих, и, похоже, именно от Кривенко, профессионального художника, Мирону, инженеру по профессии и революционеру по призванию, досталась склонность к рисованию, черта, которая кажется некоторым излишеством.

Как и в других произведениях автора (конечно, это можно сказать о многих литераторах эпохи, собственно, о том же Д'Аннунцио), в «Честности с собой» ощутимо влияние Достоевского и Ницше. Вслед за Достоевским Винниченко показывает, как тонка и проходима грань между богоборчеством и богоискательством, от Ницше здесь пафос утверждения новой морали, провозглашение торжества сильного, полного жизни над безвольным, слабым, дряблым, грубо говоря, право имеющих над дрожащими тварями. В контексте событий романа это воспринимается как вполне способный вызвать сочувствие читателя бунт свободомыслящих одиночек, не только отстаивающих собственное человеческое достоинство, но и борющихся за более справедливое общественное устройство, бунт против устаревших, но всё же владеющих умами и приводящих к чудовищным угнетениям предрассудков, против лицемерия и малодушного подчинения насилию и лжи. Это особенно проявляется в сцене собрания социалистов с разбором неблаговидного поведения Мирона, когда адресованные ему упрёки в аморальности оказываются отражением предубеждений и тайных пороков обвинителей (как говорит об одном из них Мирон, «вместо моих взглядов излагал, наверно, свои»).

Однако порой этот призыв к нравственному перерождению, восстанию против отжившего и лицемерного приобретает зловещий характер, кажется провозвестником грядущих революционных катаклизмов, как, к примеру, экстатический монолог одного из последователей Мирона про «рождение жизни из трупов» и радость «работать, творить и разрушать», или способность самого Мирона, обычно проявляющего трогательную заботу о близких и знакомых, к злобной и какой-то мелочной мстительности по отношению к своей возлюбленной.

Как бы то ни было, автору удаётся убедить читателя в необходимости обновления. Представители «старой жизни», охранители режима, жандармы, черносотенцы, невежественная и забитая беднота, ханжи-чиновники пребывают на периферии сюжета или только упоминаются, однако и участники полуподпольной социалистической организации в изображении Винниченко- которого никто не мог бы упрекнуть в слабом знакомстве с предметом, -предстают сборищем фарисеев, прикрывающих спорами о народом благе, благотворительностью и подготовкой стачек интриганство, паразитирование на чужом труде, смесь тупого подчинения моральным нормам, которые они якобы намерены ниспровергнуть, и их трусливых нарушений, таимых под завесой революционной аскезы («Беспорядок, неискренность, инертность! Толкуют о возрождении, а сами трупы; гальванизируют себя этими фразами о возрождении»).

Особенно хорошо удался образ Тараса, невротичного, не лишённого поэтической жилки революционера, разочарованного в социалистических кумирах, который пытается выбраться из трясины нищеты, интимных неудач и сексуальных комплексов, твердя об очищении мира насилием- в действительности же стремясь доказать свою личную состоятельность, вызвать ужас, не будучи способным внушить любовь и уважение. Мне кажется, это один из наиболее художественно убедительных, страшных, вызывающих то сострадание, то омерзение образов вставших на путь революционного террора юношей бледных со взором горящим, литературных товарищей Нечаева, Луиджи Лукени, Гаврилы Принципа и тысяч им подобных, готовых принести на алтарь своим рефлексиям, зависти и искреннему возмущению несправедливостью бессчётное число жизней.

При этом Тарас словно доводит до предельного практического воплощения рассуждения Ивана Карамазова. В наиболее страстных своих монологах, в которых он взывает к куда более радикальному переосмыслению миропорядка, чем Мирон, он фактически интерпретирует слова героя Достоевского о том, что если Бога нет, то всё позволено («Если есть душа, есть всё: есть и грех, и закон, и преступление, и нравственность... А если нет? Если нет никакой души, что тогда? (...) Тогда нет ни греха, ни нравственности, тогда только тело»). Нечто подобное говорил и Карамора Горького, в своём тюремном застенке, где он мог бы оказаться соседом Тараса по камере, убеждая себя, что нет никакой морали, что «король-то голый»- и видно только он один, Карамора, на всём белом свете об этом и догадался.

Хотя перипетии романа разрешаются сравнительно благополучно, «Честность с собой» оставляет достаточно гнетущее впечатление. Кажется, что Винниченко не вполне разделяет оптимизм своих героев, грезящих о дивной новой жизни, возникающей на трупах- или гнетущее впечатление рождено читательским восприятием, нашим знанием о том, что вскоре ожидает персонажей и всё их окружение за последней страницей, о том, что происходило столетие назад- и что продолжает так или иначе довлеть и над нашим существованием?

Впрочем, об этом Винниченко тоже напишет немало- например, в «Золотых россыпях», где более поздний собрат Мирона Купченко и Василя Кривенко, Мик Терниченко, будет проповедовать «честность с собой» в притонах и забегаловках Парижа, пытаясь мечтами о переустройстве цивилизации справиться с ПТСР, полученным на полях Мировой войны, и заглушить тоску о потерянной родине.

P.S. Читал на украинском в киевском издании 1926-го, периодически заглядывал в русский- видимо, действительно авторский, -перевод из «Забытой книги», очень хороший и при этом содержащий некоторые отличия.

Неплохо написанный, примечательный идейной фактурой роман, в котором «франкенштейновская», «фаустовская» проблематика ответственности учёного за свои изобретения рассматривается советским шестидесятником (позже ставшим видным деятелем документального кино, одним из руководителей знаменитой Киевской студии научно-популярных фильмов), не склонным попадаться на пропагандистские удочки, и всё же замкнутым в мире представлений своей закрытой страны. Показательна критика капиталистического общества, «изобличающая» его установку на устрашение граждан, и оптимистический взгляд на способность соцлагеря догнать его в уровне благосостояния:

...Искусственные спутники, как это ни парадоксально, довершили то, что ежедневно и ежечасно совершали телефон, телеграф, радио, телевидение... Тенденция к общению людей и объединению их значительно возросла. Можно ли ещё спасти западный мир, катящийся в объятия коллективизма? Я твёрдо говорю- да, можно. И прежде всего разрешите мне напомнить вам одну безобидную сказочку. Она рассчитана на детский возраст, и потому срок воздействия её на человека максимальный- Красную Шапочку. Это удивительная историйка пробуждает в человеке одно из важнейших качеств- чувство самосохранения, чувство страха. Но на одном волке из сказки Перро далеко не уедешь. Нужны десятки тысяч таких сказок для любого возраста. Пусть усиливается чувство самосохранения каждого налогоплательщика. Пусть импульсами для этого служат детективный роман и строки газетной хроники, ковбойский фильм и репортаж по телевидению об очередных автомобильных гонках… Страх разобщает, он усиливает чувство самосохранения, а это сугубо индивидуально… Нельзя сказать, что наши попытки в этой области были тщетны. Люди еще и сейчас живут в беспрестанном страхе перед атомной войной, а это заставляет их не строить далеко идущих планов. Прожил день- и хорошо. Философия одного дня и солидарность- понятия не совместимые. (...) Ещё не так давно войны, возникавшие с математической последовательностью, отвлекали создание больших людских масс от решения социальных проблем. Теперь мы лишены возможности прибегнуть к этому сильнодействующему средству. Что можем мы противопоставить коммунистам? Высокий уровень жизни в своей главной цитадели? Мы не должны обманывать самих себя- через несколько лет эта карта будет бита.

Очевидно, эта идея о том, что буржуазное массовое искусство курируется не вкусами и представлениями аудитории, не страхами и надеждами обычных людей, а некими зловещими кураторами-охранителями, направляющими мысли и чувства граждан в нужное русло, не позволяя им выйти из повиновения, была весьма популярна. Киновед Кокарева в сборнике «На экране Америка», в посвящённом хоррору разделе «Убаюкивание ужасами», высказывается сходным образом: «Реакционная сущность этого явления очевидна: скрывая за внешней «реалистичностью» изображаемого, за мнимой «научностью» рассуждений за умышленной двусмысленностью происходящих на экране невероятных событий самые примитивные и банальные религиозные мифы и предрассудки, авторы подобных «шедевров» обращаются к атавистическим элементам человеческой психики, парализуя разум и волю к воздействию на мир, к преобразованию капитализма в более справедливое и соответствующее гуманистическим идеалам цивилизации общество». Впрочем, и теперь иные верят в диктат госдеповских и брюссельских комиссаров на голливудских студиях и европейских фестивалях.

Возвращаясь к роману, характерно, что советский автор, в отличие от Мэри Шелли или Марло, конечно же, утверждает право учёного на дерзновенные открытия и изобретения- пускай ему и следует задумываться об их последствиях. Впрочем, гибельность этих последствий представлена здесь как участь науки в условиях несправедливого общественного строя- не вина Эйнштейна, Оппенгеймера и героев романа, мучающихся воспоминаниями об участии в создании ядерной бомбы, что они родились не в Советском Союзе. Между тем смирить, загасить творческий порыв человеческого гения призывает представитель церковной реакции (некий «Чёрный папа», глава ордена иезуитов): «Все признанные нами гениями упорно тянули и тянут нас к катастрофе. Гений и преступление- понятия почти равнозначные. Инстинкт самосохранения всегда внушал людям ненависть к гениям. (...) Сейчас пришло время поднять на щит славы имя Сальери. Он отравил Моцарта не из зависти. Это клевета. Сальери поступил так, будучи во власти подсознательной ненависти к человеку, в котором он заподозрил гения».

Роман также представляется любопытным рассуждениями об удобствах и опасностях технологического будущего- от угрозы «попасть в рабство к машинам» до нащупывания примет цифровой эры, искусственного интеллекта и Интернета: «Кибернетические Пантеоны- это будут громадные машины, в электронные мозги которых перенесены способности гениев. (...) На первом этаже «Кибер-Пантеона» будут размещены машины, в которые будут перенесены интеллектуальные возможности наиболее крупных математиков и физиков нашего времени. (...) где-либо подальше разместятся машины, обладающие способностями великих поэтов и композиторов. В соседнем здании — другие машины. Они станут отбирать из сотен тысяч газет, журналов и книг необходимую информацию для творческой работы машин, стоящих в Пантеоне».

С некоторым удивлением обнаружил отзыв читателя, убеждённого, что центральный образ пьесы, Старуха, является

Как бы то ни было, пронзительное произведение о том, насколько страшно избранничество, какой трагедией грозит если и не для тебя, самоотверженного и воодушевлённого, но для твоих родных и близких, чуткость к зову родного края, захваченного чужаками, общества, терзаемого тиранией, Господа Бога, велящего исполнить христианский долг в эпоху испытаний.

Наш современник, не знакомый с историей постановок и публикаций «Эрнани» Виктора Гюго, едва ли может представить накал бушевавших вокруг этого произведения страстей, вообразить почтенных классицистов, швыряющих мусор из окон «Комеди Франсез» на головы Теофиля Готье, Бальзака и Берлиоза, ведущих к театру охваченные боевым пылом отряды юных поэтов и художников, или самого Готье, в своём оскорбительном «жилете красном, словно роза» воинственно размахивающим тростью, обращая в бегство ненавистников нового искусства, или царящее в зрительном зале неистовство, свист и насмешки классицистов, заглушающие голоса актёров, овации и восторженные возгласы романтиков, заглушающие и актёров, и классицистов, или аристократов, отправляющихся «смеяться на «Эрнани»» с непочтительным воодушевлением кинокритиков на показах украинского патриотического кино, или чиновников Карла Десятого и Наполеона Третьего (как и радикально настроенных оппозиционеров), которые отыскивали в фабуле пьесы политические намёки и революционные призывы.

На взгляд нынешнего читателя, конфликт короля Испании Карла Первого и опального дворянина Эрнани с его оперно-отвлечённой величественностью едва ли может иметь отношение к политическим проблемам как исторического периода, которому посвящена драма, так и того времени, когда она была написана. И всё же это произведение выразительно описывает некоторые печальные особенности человеческой природы, остающейся неизменной и в эпоху становления абсолютизма, и в канун Июльской революции, и в дни, когда морлоки, не сумевшие добиться своего в избирательных кабинках, врываются в Конгресс.

Центральной фигурой здесь оказывается не монарх, в котором обретение имперской короны волшебным образом преображает самодурство в мудрость и великодушие, не бесхитростно благородный, хотя и вовсе не одномерный, Эрнани, а пожилой герцог Руй Гомес, намеренный сделать свою юную племянницу и воспитанницу своей супругой. Влюблённого в девушку Эрнани ужасает не только возможная утрата возлюбленной, но и сам навязанный ей брак («Ложись, о старец, в гроб, могильщика зови!»), в то время как герцог искренне убеждён, что услаждение старости столь достойного человека, как он, является счастьем для добродетельной девушки, пускай она и не способна в силу своей неопытности в полной мере это оценить. Ухаживание оказавшегося в замке Руй Гомеса Эрнани за его избранницей-пленницей герцог воспринимает как невиданное оскорбление священных основ мироздания («Знал Борджа, Сфорцу я и Лютера встречал / Но всё ж такого я не видел преступленья!»). Читателю впору отнестись к герцогу лишь как к окончательно выжившему из ума сластолюбивому деспоту, когда на место действия прибывает Карл и требует выдать ему бунтовщика Эрнани. Однако Руй Гомес, вместо того, чтобы воспользоваться столь удобным случаем избавиться от соперника, огорошивает короля напоминанием о своём долге гостеприимства- и выступает в защиту Эрнани, несмотря на угрозы Карла разрушить его замок и казнить его самого. Столь незаурядная самоотверженность побуждает нас опрометчиво извинить старику его причуды, однако читательский опыт подсказывает подождать следующего сюжетного поворота.

Образ Руй Гомеса интересен и подлинно трагичен потому, что (в отличие от вождя мирового люмпен-пролетариата, благодарение Небесам, покидающего Белый дом) герцог не только завывает о достоинствах героической старины, о славных традициях своего рода и государства, о святой обязанности не уронить собственное достоинство, но и верит в них. И, конечно же, убеждён в том, что всегда сохраняет им верность в своих действиях. Этот персонаж служит превосходным напоминанием, как много в защитниках консервативной морали, в сторонниках традиционных ценностей- к которым я смиренно причисляю и себя, — самолюбования, готовности жертвовать во имя личных идеалов не только собой, но и окружающими; напоминанием, как много похоти таится в их целомудрии, как много жестокости в их добродетельности, как много лицемерия в их отстаивании Истины. И также этот персонаж свидетельствует о готовности- которая, пожалуй, гораздо опаснее жестокости и лицемерия, -выдавать за традиционные ценности нелепую и бесчеловечную галиматью, вздорные заблуждения ушедших эпох и собственные патологические фантазии, воздвигать и укреплять обелиски из устаревшего морального хлама, под грудами которого так часто теряются, забываются две главные, или, скорее, две единственные ценности, любовь к ближнему- и любовь к Богу. «В этом закон и пророки»; к этому сводятся усилия правых и левых, борения патриотов и национал-предателей, деятельность правоохранителей и правозащитников. К торжеству этих ценностей ведёт всё добро, которое мы способны дать городу и миру- и, благодаря милосердию Творца, всё задуманное и творимое нами зло.

Пускай 2021-й год сделает это торжество более очевидным.

Во время просмотра новостей из Белого Дома, в очередной раз расширяющих казавшиеся незыблемыми представления о возможном и допустимом в смене администраций, неожиданно понял, что стряслось с выборами 2016-го- какая-то сволочь в меловом периоде раздавила бабочку.

Добрался до этого в высшей степени примечательного произведения почти случайно- ехал на кинофестиваль в Локарно и читал всю швейцарскую литературу, которая была в доме. Книгу Беккера прочитал одной из первых благодаря лейблу «ЛитПамятников», наиболее авторитетному, на мой вкус, знаку литературного качества. Вспомнил о нём теперь, посмотрев короткометражный австрийский фильм «Как исчезнуть» Робина Кленгеля, Леонарда Мюллнера и Михаэля Штумпфа, вдохновенную похвалу дезертирству, выдержанную при этом в несколько ироничной тональности (впрочем, может ли в наши дни скепсиса и юмора, роковым образом пронизывающего любые рассуждения и споры, казаться сколько-нибудь убедительной похвала, не сдобренная иронией, этим универсальным подсластителем идеологий, этим полуфабрикатом интеллектуальности?).

Авторы ленты почти не уделяют внимания побудительным причинам бегства с поля боя. Трусость, религиозные убеждения, отвращение к убийству или полнейшее непонимание, на кой чёрт, ради кого и чего тебе вдруг приходится, оставив привычные занятия и близких, отправляться за тридевять земель (или же оставаться на родной земле, чтобы защищать её, в то время как можно избежать опасности, отправившись искать убежища в иных краях), терпеть походные тяготы и проливать кровь, собственную и чужую, сведены к мысли, что дезертирство является одной из древнейших форм протеста, способом самоидентификации, возможностью для личности выразить собственную политическую позицию и этическое мироощущение- в чём бы таковые ни заключались, -выйдя из подчинения чужим интересам и чуждым нравственным нормам.

Визуальным рядом для размышлений об историческом, культурном значении дезертирства служит мир, для обитателей которого, идеальных солдат, кому неведом страх, этические колебания и инакомыслие, дезертирство невозможно- мир шутера.

Как замечают авторы, история дезертирства вплоть до нашего времени была скрыта молчанием и позором. Несомненно, это так, и всё же можно вспомнить немало примеров, когда побег с поля боя- или гордый уход с него, -совершался и осмысливался как поступок естественный и праведный, например, отказ иных участников Альбигойского крестового похода участвовать в деле после резни, учинённой крестоносцами в кафедральном соборе Безье.

Мне же особенно памятно описание дезертирства, оставленное именно Ульрихом Беккером в своей автобиографии. Юный пастух из небогатой швейцарской деревушки, он был обманом продан своим односельчанином вербовщикам армии Фридриха Великого- и оказался на полях Семилетней войны, не имея, как и большинство его товарищей по оружию, ни малейшего представления о том, за что она ведётся. «Заваривают кашу большие люди, а расхлёбывать её приходится малым сим», -сделав этот вполне здравомыслящий вывод о происходящем, он отнюдь не исполнился готовностью смиренно работать ложкой, которую ему всучили.

До поры до времени он вполне сносно выполнял свой воинский долг.

«...Какой-то адъютант или кто он там был, зачитал нам вслух целую уйму статей устава и произнёс несколько слов, которые большинство из нас пробормотало вслед за ним. Я же и рта не раскрыл, думал вместо этого о том, чего мне особенно хотелось. Потом он помахал дырявым знаменем над нашими головами и отпустил.

...Каждого из нас навьючили, как осла, — сперва портупея с саблей, потом патронташ через плечо на ремне в пять дюймов длиной; через другое плечо — ранец, набитый бельем и прочим, а также пищевой мешок с хлебом и другим довольствием. В дополнение пришлось каждому тащить на себе что-нибудь из общего походного снаряжения — бутыль, котел, лопату или другие вещи — все на ремнях. Поверх всего этого еще и ружье, также на ремне. В общем, все мы были затянуты ремнями наперекрест через грудь по пяти раз, так что каждому из нас сперва казалось, что он задохнется под таким грузом. Этому помогала еще и тесно прилегающая форма да к тому же такая собачья жарища, что временами мне чудилось, будто я ступаю по раскаленным угольям. А когда удавалось немного расстегнуть мундир на груди, оттуда шел пар, как от кипящего котелка. Скоро на мне не осталось ни одной сухой нитки, и я начал изнемогать от жажды.

...На марше каждый из нас запихивал в свой пищевой мешок все, что мог ухватить, — понятно само собой, что на земле неприятеля, — муку, репу, земляные груши, кур, уток и проч. А тот, кому не везло с добычей, бывал обычно обруган всеми остальными, что и случалось чаще всего со мною.

Когда мы проходили через какую-нибудь деревню, что за вопль подымали бабы, детишки, гуси, поросята и все прочие. Мы хватали все, что можно было унести. Раз! Шею набок и — в мешок! Вламывались во все хлева и сады, обколачивали напропалую все деревья и ломали напрочь ветки с плодами. Рук много, — повторяли мы, — и что не сумел один, то удастся другому. Тут уж не зевай, если только офицер позволил или даже если не совсем позволил. Тут уж выполняй свою задачу с превышением».

Однако про себя Беккер таил надежду, в продолжение всей славной истории нашей цивилизации согревавшую сердца миллионов из числа тех, кому однажды пришлось облачиться в форму.

«— До сей поры Господь помогал нам!

Таковы были первые слова проповеди нашего полкового капеллана под Пирной. «О да! — думал я. — Ваша правда. И в будущем Он мне поможет, я надеюсь, вернуться на родину, потому что какое мне дело до ваших войн!»»

Беккеру Господь в самом деле помог. Оставляю описание- на мой взгляд, очень выразительный и редкий для описываемого времени пример сугубо штатского восприятия военных действий, -сражения при Ловозице и побега автора.

«...До той поры я не терял надежды избежать участия в баталии. Теперь же не было путей для бегства ни спереди, ни сзади меня, ни по правую руку, ни по левую. А мы тем временем продолжали наступать. И тут душа у меня совсем в пятки ушла. Хотелось хоть в землю зарыться, и такой же ужас и смертельную бледность можно было заметить на лицах у всех, даже у тех, кто в обычное время притворялся отменно храбрым. Положенные нам фляжки со спиртным (какие имеются у каждого солдата) то и дело порхали в воздухе под пулями; многие опорожняли свой скудный запас до дна, ибо, как у нас говорилось: «Надо нынче подкрепиться, завтра может не сгодиться!»

Мы продвинулись вперед под самые пушки, где должны были сменить первую линию. Боже ты мой! Как свистали над нашими головами куски железа и втыкались в землю то впереди, то позади нас, так что каменья и дерн летели высоко в воздух, — а то и попадали прямо в наши ряды, вырывая из них людей, как траву.

Прямо перед собою, вблизи, видели мы одну лишь неприятельскую кавалерию, производившую разные перемещения; то она вытягивалась в линию, то выстраивалась полумесяцем, то снова собиралась вместе, образуя треугольник или четырехугольник. Но вот подошла и наша кавалерия; мы образовали проход и пропустили ее в поле, для атаки против неприятельской конницы. То-то посыпался град пуль, пошел лязг, и засверкала сталь, когда началась рубка! Но не прошло и четверти часа, как наша конница помчалась вспять, побитая австрийцами и преследуемая ими почти до самых наших пушек. Это было зрелище! Одни лошади волокли за собою по земле всадников, застрявших ногою в стремени, другие — собственные внутренности. А мы между тем по-прежнему стояли под огнем неприятельских орудий почти до одиннадцати часов, и наш левый фланг так и не пустил в ход ружей, тогда как на правом завязалось уже весьма жаркое дело. Многие считали, что нам прикажут штурмовать имперские шанцы.

Мне было уже не так страшно, как поначалу, хотя «полевые змеи» то и дело выметали людей справа и слева от меня, и вал был уже густо усеян убитыми и ранеными, — как вдруг около двенадцати пришел приказ нашему полку вместе в двумя другими отступить.

Ну, подумали мы, наконец-то идем обратно в лагерь, и всякая опасность миновала. Поэтому мы поспешили бодрым шагом наверх, по крутым виноградникам, набирая по пути полные кивера прекрасных розовых гроздий и уписывая их в полное свое удовольствие. И ни меня, ни тех, кто шел рядом, ничуть не тревожило то, что с высоты нам были видны наши товарищи, все еще стоявшие среди огня и дыма, был слышен страшный грохот сражения, и мы не могли взять в толк, на чьей стороне победа.

А наши командиры между тем направляли нас все выше в гору, на вершине которой имелся узкий проход между скалами, переходивший на другой стороне опять в спуск. Но едва только наш авангард достиг упомянутой вершины, разразился страшнейший мушкетный град, и лишь тогда мы сообразили, в чем вся штука.

Несколько тысяч имперских пандуров были посланы на эту же гору с противоположной стороны, с тем чтобы атаковать нашу армию с тыла. Об этом донесли, вероятно, нашим командирам, и нам было предписано упредить их. Опоздай мы еще на несколько минут, — они перехватили бы у нас высоту, и мы остались бы с носом.

И вот началась неописуемая кровавая баня, прежде чем нам удалось вытеснить пандуров из рощи на горе. Передние наши ряды сильно страдали, однако задние карабкались за ними изо всех сил, пока наконец все не очутились на вершине. Приходилось перебираться через груды мертвых и раненых. А затем мы кувырком покатились вместе с пандурами вниз по виноградникам на равнину, перескакивая ограду за оградою. Наши природные пруссаки и бранденбуржцы набрасывались на пандуров, как фурии. Даже и я от бега и жары словно потерял разум и, начисто позабыв о всяком страхе и ужасе, выпалил единым духом все свои шестьдесят зарядов, так что мое ружье едва не раскалилось, и мне пришлось волочить его за ремень. Все же не думаю, что я задел хоть одну живую душу, все у меня ушло в белый свет.

На равнине у реки, перед городком Ловозицем, пандуры снова закрепились и стали усердно палить вверх по виноградникам, так что многие люди передо мною и рядом падали, как подкошенные. Пруссаки и пандуры лежали всюду вперемешку, и стоило кому-нибудь из этих последних вдруг зашевелиться, — он тут же получал по голове ружейным стволом или втыкали в него штык.

А на равнине сражение развернулось снова. Но кто сможет описать его, тем более что со стороны Ловозица несло дым и пар и все кругом трещало и грохотало, как будто раскалывались небо и земля, и уши глохли от непрерывной дроби сотен барабанов, от надрывной и призывной военной музыки всякого рода, от криков множества командиров и ругани их адъютантов, от воплей и воя тысяч и тысяч несчастных — раздавленных, полумертвых жертв этого дня!

В это самое время — было, наверное, около трех часов пополудни, — когда весь Ловозиц уже стоял в пламени, и сотни пандуров, на которых вновь, как дикие львы, ринулись наши передовые войска, стали прыгать в реку, когда сражение перекинулось в самый городок, — в это самое время я находился, правда, не в первых рядах, а как раз еще в виноградниках, на спуске, среди отставших, из которых многие, как я уже говорил, перепрыгивали ограду за оградой гораздо бодрее, чем я, чтобы поспеть к товарищам на подмогу. Поскольку я оставался еще несколько выше, на склоне горы, я мог сверху оглядеть равнину, на которой как будто бушевала сплошная темная буря с градом, — в этот самый миг мне подумалось, что время пришло, или, скорее, это мой ангел-хранитель надоумил меня искать спасения в бегстве.

С большим вниманием я огляделся. Впереди — сплошной огонь, дым и гарь; сзади меня немало задержавшихся войск, спешащих в сторону неприятеля; по правую руку две главные армии в полных боевых порядках. По левую же руку увидел я, наконец-то, виноградники, кусты, перелески, и только кое-где виднелись люди — пруссаки, пандуры, гусары, да и из тех больше мертвецов и раненых, чем живых и здоровых. «Туда, туда, в ту сторону, — подумал я, — больше уже такого случая никогда не будет!»

Сперва я потихоньку подвинулся в левую сторону, через виноградные лозы. Отставшие пруссаки все еще спешили мимо.

— Догоняй, братец, догоняй! — кричали они. — Виктория!

Я не отвечал ни слова, притворяясь, будто легко ранен, а сам понемногу отходил все дальше в сторонку, хотя и не без страха и дрожи. Отойдя настолько, что никто уже не мог меня видеть, я удвоил—утроил—учетверил—упятерил—ушестерил шаги, я рыскал глазами вправо и влево, как зверолов, и — в последний раз в своей жизни — еще лицезрел вдали смерть и убийство. А затем я вовсю пустился галопом мимо рощи, переполненной мертвыми гусарами, пандурами и лошадьми; я понесся сломя голову вниз, в направлении реки, и внезапно очутился перед оврагом. На другом его краю показались в это же время несколько имперских солдат, так же как и я сбежавших из сражения, и они трижды прицеливались в меня, несмотря на то что я держал ружье дулом книзу и делал им общепонятные знаки кивером. Однако они не выстрелили ни разу, и я принял решение бежать прямиком к ним. Возьми я иное направление, они, как я потом узнал от них, непременно стали бы в меня стрелять. «Ну, сукины дети, — подумал я, — лучше бы вы показали свой кураж при Ловозице!»

Когда я добежал до них и сообщил, что дезертировал, они отобрали у меня ружье, пообещав его со временем возвратить. Однако тот самый, кто им завладел, весьма скоро испарился, прихватив с собою и ружьецо. Ну, да Бог с ним!»

Когда-то я читал (и смотрел прекрасную постановку в «TheatreHD») другую пьесу Фаркера, «Хитроумный план щёголей», очаровательную историю о двух обнищавших дворянах, пытающихся обманом заполучить богатых невест- и в результате спасающих их от разбойников.

Главный герой другой пьесы этого не слишком известного у нас, но чрезвычайно яркого драматурга начала XVIII века (не лишним будет заметить, ирландца по происхождению), умершего в возрасте тридцати лет, охотится не за богатыми невестами, а за неимущими парнями. Вероятно, заглавный персонаж «Офицера-вербовщика» является наиболее заметным представителем своей профессии в истории литературы после добродушного торговца живым товаром Фальстафа с его бессмертным «Отличные солдаты! Могилу они заполнят не хуже прочих».

Капитан Плюм и его подручный сержант Кайт, приехавшие в провинциальный Шрюсбери набирать бойцов для полей Войны за Испанское наследство- весёлые, обаятельные молодые люди, сводящие с ума девушек всех сословий и вызывающие симпатию даже у их отцов и братьев. Вместе с тем, Фаркер, сам прослуживший некоторое время вербовщиком, показывает своих героев как своеобразных гамельнских крысоловов, гипнотизирующих своих жертв неизменным со времён Троянской войны сочетанием патриотико-ксенофобских призывов, посулов воинских почестей, геройской славы и удачного грабежа, а также избавлением от изнурительного труда и опостылевшей семейной жизни.

Из образчиков их красноречия:

«Вы парни молодые, крепкие и в армии станете людьми. У каждого своё счастье. К примеру сказать, стукнули вы какого-нибудь мусью прикладом по башке, а у него карманы набиты золотом».

…Том от хозяина утёк

Не чистит он ему сапог,

А учиняет шум и гам

По весям и по городам,

По весям и по городам.

Чтоб жить вольней и веселей,

Забудь жену и брось детей,

Чьи вопли слух терзают нам

По весям и по городам,

По весям и по городам.

На недругов своих в поход

Нас королева наша шлёт.

И мы идём на страх врагам

По весям и по городам.

Среди персонажей пьесы фигурирует судья Бэланс, воплощающий патриотическую воинственность добропорядочного штатского: «Если на наши деньги вы будете убивать побольше французов, недостатка в солдатах у вас не будет. А то в прошлый раз, какая же это была война? Сколько лет воевали, а ни раненых, ни убитых- одни россказни. За наши-то денежки мы только и получили, что газеты, в которых читать было нечего».

Подобно иным из наших сограждан Бэланс убеждён, что защитникам родины от иноземных врагов простительно не вполне отвечающее требованиям закона обращение со своими соотечественниками.

Б э л а н с. Что до меня, то я б не хотел быть слишком строгим с военными. Они за границей рискуют для нас своей жизнью, поэтому и нам здесь следует делать им некоторые поблажки.

С к е й л. Хороши поблажки! Скоро эти вояки у нас на глазах станут бесчестить наших дочек.

Б э л а н с. Не забывайте, мистер Скейл, что, если б не храбрость этих вояк, у нас бы разгуливали здесь французские драгуны, а уж эти не пощадили бы ни нашей свободы, ни собственности, ни дочерей, ни жён.

Приверженность армии судья проявляет и на своём рабочем месте, отдавая в распоряжение офицеров-вербовщиков то отца семейства, кормящего многочисленное потомство отстрелом дичи («раз он так любит стрелять, -замечает Бэланс, сам страстный охотник, -предоставим ему эту возможность. Пусть стреляет в французов»), то шахтёра, на которого, дескать, не распространяется парламентский акт о запрете насильственной вербовки тех, кто «имеет видимые средства к существованию»- ведь под землёй никакие средства не видны.

В пьесе неоднократно упоминается сражение при Бленхайме, главный в этой кампании триумф британского военного гения, в связи с чем хочу вспомнить об одном из лучших, на мой вкус, произведений об исторической памяти, о столкновении нарратива героизма и нарратива жертв. Полагаю, «Бленхаймский бой» Роберта Саути является одним из наиболее ранних сочинений, отличающихся подобной трактовкой событий, составляющих предмет национальной гордости. Меня всегда огорчала репутация Саути как наиболее консервативного среди лейкистов, чуть ли не романтика-реакционера и придворного льстеца, каким он предстаёт хоть в советских университетских учебниках, хоть в стихотворениях Байрона («Боб Саути! Ты поэт-лауреат…»).

Есть замечательный перевод Плещеева (с чудесным «Как!.. Разбойников таких?»), но приведу более для меня привычный, сделанный Аркадием Штейнбергом.

Закончив летним вечерком

Чреду вседневных дел,

Дед Каспар на своем крыльце

На солнышке сидел;

Резвилась внучка рядом с ним,

А внук играл песком речным.

Сестра увидела, что брат

От речки мчится вскачь

И катит нечто пред собой,

Округлое, как мяч;

Предмет, округлый, словно мяч,

Он откопал и мчится вскачь.

Дед Каспар в руки взял предмет,

Вздохнул и молвил так:

«Знать, череп этот потерял

Какой-нибудь бедняк,

Сложивший голову свою

В победном, памятном бою.

В земле немало черепов

Покоится вокруг;

Частенько выгребает их

Из борозды мой плуг.

Ведь много тысяч полегло

В бою, прославленном зело!»

«Что ж там случилось? — молвил внук, —

Я, право, не пойму!»

И внучка, заглядевшись, ждет:

«Скажи мне — почему

Солдаты на полях войны

Друг друга убивать должны!»

«Поверг француза, — дед вскричал, —

Британец в той войне,

Но почему они дрались,

Отнюдь не ясно мне,

Хоть все твердят наперебой,

Что это был победный бой!

Отец мой жил вблизи реки,

В Бленхайме, в те года;

Солдаты дом его сожгли,

И он бежал тогда,

Бежал с ребенком и женой

Из нашей местности родной.

Округу всю огонь и меч

Очистили дотла,

А рожениц и малышей

Погибло без числа;

Но так кончается любой

Прославленный, победный бой.

Такого не было досель!

Струили, говорят,

Десятки тысяч мертвецов

Невыразимый смрад,

Но так кончается любой

Прославленный, победный бой!

И герцог Мальборо и принц

Евгений выше всех

Превознеслись!» — «Но этот бой —

Злодейство, страшный грех!» —

Сказала внучка. «Вовсе нет!

Он был победой» — молвил дед.

«Увенчан герцог за разгром

Несметных вражьих сил!»

«Чего ж хорошего они

Добились?» — внук спросил.

«Не знаю, мальчик; Бог с тобой!

Но это был победный бой!»

Среди многочисленных произведений из университетского обязательного списка литературы, остающихся пробелами в моём образовании, есть предисловие к драме «Кромвель» Виктора Гюго, прославленное в качестве манифеста французского романтизма- в то время как сама драма не была допущена в пантеон изящной словесности. Больше двадцати лет назад, усевшись в читальном зале библиотеки ДНУ с 14-м томом из худлитовского 15-томника Гюго, я ограничился знакомством с первыми абзацами 60-страничного предисловия, не сумев перебороть уныния от мысли, что у меня нет никакой возможности познакомиться с произведением, к которому оно написано: советские литературоведы и издатели отнеслись к злосчастному «Кромвелю» не лучше, чем современники автора, так и не дождавшемуся его постановки- драма не была напечатана в этом почтенном собрании сочинений и вообще не значилась в библиотечном каталоге. Мне удалось приобрести её на днепропетровском книжном рынке годы спустя- она была помещена (и, кажется, это единственная её публикация на русском) в 9-м томе собрания сочинений Гюго, изданном Товариществом Сытина в 1915-м. При этом, увы, в сытинском издании отсутствует знаменитое предисловие.

Сергей Юткевич заметил в комментарии к «Всеобщей истории кино» Садуля (иные, пожалуй, найдут опрометчивым разоблачение этой тайны), что «ни один из историков кино никогда не сможет физически просмотреть все те фильмы, о которых он должен написать». Не подлежит сомнению, что и кинокритики никогда не смогут познакомиться со всеми фильмами, о которых они рассуждают с таким пылом и блеском, а литературоведы способны подвергать глубокому анализу произведения, известные им, словно несохранившиеся тексты античных авторов, лишь по кратким обрывкам и из чужих пересказов. Исходя из этого, мне кажется вполне вероятным, что наша превосходная преподавательница мировой литературы Ирина Станиславовна сама не была знакома с драмой «Кромвель», которую описывала как удручающе неудачную и не заслуживающую, в отличие от предисловия к ней, студенческого внимания.

Сам я, усладив чтением «Кромвеля» несколько карантинных вечеров, могу сказать- ещё не добравшись до окончания этой, полагаю, наиболее объёмной пьесы Гюго, -что, на мой вкус, она подтверждает, что на маргиналиях литературного канона таится немало подлинных жемчужин. К предисловию-манифесту я пока не приступил, но и сама драма то и дело становится полем романтико-классицистической битвы книг. Великий Мильтон, который, как известно, состоял при Кромвеле секретарём государственного совета, представлен Гюго воплощением поэта-романтика, неистовым, бескомпромиссным, стремящимся выразить страшные тайны бытия и при этом не лишённым тщеславия, которое придаёт ему особенную человечность. Другой известный поэт эпохи, Джон Уилмот, граф Рочестер (кажется, не схожий с героем Джонни Деппа из «Распутника» ничем, кроме имени), выведен как весьма привлекательная личность, однако в качестве литератора олицетворяет, вполне очевидно, враждебный Гюго стан классицистов, о чём можно судить хотя бы по его беседе с Мильтоном, в котором он упрекает автора «Потерянного Рая» во «вкуса недостатке»:

Французы нам пример во всём. Возьмите

Ракана, у него Тирсис с Аминтой

Гуляют по лугам, ведя барашка

На ленте голубой. Изящно это!

Но Ева, но Адам, но этот ад,

Пылающее озеро, -всё это

Так грубо, резко; голый сатана

С обугленными крыльями! Хотя бы

Его одели вы в костюм изящный,

В плащ флорентийский, в розовый камзол,

Как в опере парижской.

Отзвук идейно-стилистических баталий двухсотлетней давности, а также противостояние кавалеров и круглоголовых, изображённое с иронией и вниманием к лексической достоверности, придают исторический колорит вневременной трагедии тирана, пришедшего к власти благодаря торжеству народного гнева над предшествующей диктатурой- и удерживающего бразды правления не только благодаря безжалостному истреблению инакомыслящих, но и способностью тонко улавливать настроения толпы.

Особенно актуальными события и образы драмы кажутся для отечественной современности.

…ты в сердце

Своём сказал: лишь для меня народ

Стал победителем, и только я

Цель битв его, молитв, ночей бессонных,

Пролитой крови, женских горьких слёз,

Его страданий тяжких- я один!

Народ за счастье должен почитать,

Что все труды он вынес для того лишь,

Чтоб цепи старые свои другими

Сменить.

Кому из политических лидеров послереволюционной Украины нельзя адресовать этот обращённый к Кромвелю монолог Мильтона? И отыщется ли в мировой литературной сокровищнице более подходящее для определения их действий выражение, чем брошенный диктатору возглас поэта о мучениках революции, которые

....Лишь для того старались, чтобы ты

На поле битвы грабил убиенных?

https://scontent-waw1-1.xx.fbcdn.net/v/t1.0-9/s960x960/109687388_3652534788093923_4136640347888671124_o.jpg?_nc_cat=102&_nc_sid=8024bb&_nc_ohc=CgtREMIvOMsAX-v0x0Y&_nc_ht=scontent-waw1-1.xx&_nc_tp=7&oh=f3e272ea97c22b984afdd60cdb91f182&oe=5F3E7041

https://scontent-waw1-1.xx.fbcdn.net/v/t1.0-9/s960x960/108097582_3652535704760498_7740729340041530946_o.jpg?_nc_cat=103&_nc_sid=8024bb&_nc_ohc=CnM6IBXJ9vQAX-4E7lR&_nc_ht=scontent-waw1-1.xx&_nc_tp=7&oh=da6be6fddf023603ee004d4db64cf0b1&oe=5F3E29E0

...Помянутому дяде Роднею принадлежало ещё одно высказывание, весьма созвучное отечественной современности (впрочем, пожалуй, оно прозвучало бы весьма уместно в любом краю и в любую эпоху):

«Каждый раз, как мне говорили о благе родины, о наших обязанностях по отношению к ней и о жертвах, которые мы должны быть готовы принести ради неё, неизменно оказывалось, что родина означала для говоривших личную выгоду».

Существовало ли издательство, само название которого способно вызвать в душе человека, неравнодушного к истории своей страны, ассоциации более зловещие, чем «Советская Колыма»? Находившееся в ведении Дальностроя НКВД, оно обеспечивало читательские потребности обитателей этого сурового края, как коренных, так и переселённых в силу того или иного рода необходимости. Именно вынужденные переселенцы и составляли основную часть сотрудников издательства, которое по большей части перепечатывало книги, выходившие в столице. Такой перепечаткой являются и попавшиеся мне «Трое в новых костюмах» Джона Бойнтона Пристли, выпущенные в том же 1946-м году, что и первоисточник, издание ОГИЗа.

Этот превосходный, при всей свойственной и другим произведениям автора социалистической дидактике, роман рассказывает о мире после войны, о возвращении с полей сражений и невозможности возвращения, о совсем ещё молодых людях, получивших при демобилизации плохо сшитые штатские костюмы, о людях, которые, как полагают их близкие, должны просто вернуться к своей подлинной жизни, продолжить её с того момента, с которого они были из неё вырваны- как если бы «жизнь была тростью, и ты можешь поднять её в том месте, в котором обронил».

Тема, несомненно, не менее актуальная для читателей русского перевода, чем для соотечественников Пристли, но трудно представить, чтобы разоблачительный пыл книги мог оказаться особенно понятен гражданам послевоенного СССР. Получали ли отвоевавшие фронтовики в подарок от Наркомата Обороны штатские костюмы или возвращались домой в своих боевых гимнастёрках? Как бы то ни было, едва ли советские читатели могли испытать должное сочувствие к героям, оказавшимся в описываемых Пристли с таким сарказмом реалиях хоть аристократического поместья, хоть фермерского хозяйства или быта рабочих каменоломни.

И всё же многие эпизоды, многие обмены репликами должны были найти отклик и по нашу сторону занавеса, опустившегося от Штеттина до Триеста, в особенности же выраженное всей книгой чувство подавленности, владеющее душами тех, кто сознаёт, что послевоенный мир не слишком отличается от довоенного.

«Я хочу предостеречь тебя. Ты наверное слышал разных там ораторов, уверяющих, что после войны всё здесь переменится. Того не будет, этого не повторится. Но теперь я знаю. Всё останется так же, как было».

В этом пришлось убедиться и художнику, оформившему книгу (возможно, Валентину Антощенко-Оленеву или Исааку Шерману, чьи имена указаны в Сети в качестве примера узников, иллюстрировавших издания «Советской Колымы» и не упоминавшихся в выходных данных). Пройдёт ещё семь лет Ивана Денисовича, прежде чем избавление, не последовавшее за гибелью миллионов и массовым героизмом, принесёт смерть одного человека.

P.S. К числу особенно тронувших меня страниц я бы отнёс беседы одного из героев со своим эксцентричным дядей, коротающим дни за прослушиванием Малера и Брукнера и вещающим о закате западной цивилизации.

«-…Факт тот, мой мальчик, что настоящий мир, мир, в котором стоит жить, кончен. Эти ребята- Малер, Эльгар, Делиус и прочие знали об этом уже давно. Они видели, что ждало нас впереди, и напоследок озирались вокруг, бросали прощальный взгляд на красоту, изящество, прелесть, зная, что всему этому осталось существовать недолго. Выпьешь виски? У меня ещё сохранилась бутылка-другая.

(…) Дядя Родней разволновался, изысканный дипломат исчез, не было больше и провинциального джентльмена-коллекционера. Теперь Алан видел перед собой кого-то вроде клубного пророка, Иеремию из отеля Ритц. Пророк ткнул в сторону Алана дрожащим старческим перстом.

-Тебе лет на пятьдесят меньше, чем мне, но разреши сказать, что я тебе нисколько не завидую. Наоборот, мне жаль тебя, особенно потому, что ты очень чуткий и неглупый мальчик, не такой, как это поколение радиолюбителей и механиков, которое мы выращиваем. Ты встаёшь, принимаешь ванну, чистишь зубы, бреешься, одеваешься, -и всё для чего? Чтобы гнить в какой-нибудь конторе или на заводе и иметь возможность возвратиться вечером в номерованную коробку, наскоро проглотить дребедень из консервной банки и отправиться в кино, и смотреть, как делают булавки, или сидеть и слушать по радио правительственного надоедалу, предлагающего поскорее заполнить форму девять тысяч тридцать восемь. Раз в году ты получаешь для себя и для своей жены, такой же обыкновенной, как мясной пудинг, и для всех своих малышей, вакцинированных от любой болезни, кроме глупости и безнадёжной пошлости, путёвку в лагерь отдыха, где вы будете жить бок о бок с пятью тысячами других клерков и механиков, их женами и детьми, заниматься физическими упражнениями, есть тушёное мясо, играть в общие игры, а по вечерам вас будут пичкать лекциями о тропических болезнях и моторах для самолётов. А я умру и буду очень рад. (…) Фактом, повторюсь, остаётся то, что мир, в котором стоит жить, кончен, и кончен навсегда. Я лично взял своё. Но тебе удалось лишь взглянуть на этот мир в последнее мгновение.

Он тяжело поднялся. Алан смотрел на дядю Роднея со смешанным чувством нежности и раздражения.

-Вы напоминаете мне говорящего динозавра.

-Не дерзи, юноша. Может, послушаем концерт Эльгара для виолончели?»

Боюсь, что это прозвучит излишне претенциозно, но, пожалуй, я нередко ощущаю себя кем-то вроде и говорящего динозавра, и его племянника, успевшего лишь в последнее мгновение взглянуть на мир великой красоты- и находящего утешение в оставшейся от этого мира парочке бутылок виски.

https://scontent-waw1-1.xx.fbcdn.net/v/t1.0-9/s960x960/110339065_3668239249856810_7686468786523084179_o.jpg?_nc_cat=110&_nc_sid=8024bb&_nc_ohc=aBPtPrY_EawAX9_0uFw&_nc_ht=scontent-waw1-1.xx&_nc_tp=7&oh=97027cd7b57eae13229c1c1396b13051&oe=5F3D012E

https://scontent-waw1-1.xx.fbcdn.net/v/t1.0-9/s960x960/109824214_3668239633190105_3617726387898376827_o.jpg?_nc_cat=110&_nc_sid=8024bb&_nc_ohc=Dhp3RTpaDPwAX-dKCOH&_nc_ht=scontent-waw1-1.xx&_nc_tp=7&oh=af435a197ee480995a06b1fba2b1e0cd&oe=5F3D0F95

Удивлён низкому рейтингу. Обаятельная «короткометражная» вариация одной из излюбленных тем нуара, рокового любовного треугольника, в котором именно Кейн создал ключевые произведения- «Почтальон всегда звонит дважды» и «Двойная страховка». Новелла примечательна выразительными образами, чёрным юмором и прекрасно переданной разговорной интонацией.

«И вот, на следующее утро прибежал в город один парень и сказал, что на мосту чёрт знает что творится. Мы все туда повалили и первое, что увидели,- голову на льду. Она вроде как прилегла на одно ухо».

Тот редкий случай, когда судебные преследования художественного произведения не кажутся чем-то совсем уж вздорным. Что ж, тем не менее, в романе можно отыскать определённый нравственный посыл, воспринимая его как переосмысление темы «благородного мстителя». Разумеется, изначально наши симпатии находятся на стороне героя-рассказчика.

Человеческая природа непознаваема, и всё же, как мне кажется, даже самый пылкий патриот в минуты общения со своими детьми или отчаянных любовных мечтаний ощущает- воспользуюсь выражением Честертона, -что боги семейного очага более священны, чем боги государства. Однако мы с детства помним о том, чей акт детоубийства нам обычно преподносят как триумф патриотизма, самопожертвования и справедливости. Максим Рыльский назвал Тараса Бульбу «справедливым и грозным судьёй», в моём советском учебнике по литературе он воспевался как идеальный защитник родного края, доблестный и бескомпромиссный.

Изменилась ли в современной украинской школе подача этого едва ли не наиболее трагичного в отечественной литературе примера конфликта «отцов и детей»? Кажется, мои сограждане, обращающиеся к шедевру Гоголя, больше озабочены тем, сфабрикована ли вторая редакция «Тараса Бульбы» российским третьим отделением или он сам написал её, став агентом царизма, причём рассуждения на эту тему нередко дополняются занятными россказнями о том, будто первую редакцию скрывала от нас советская власть. Должен сказать, мне кажутся достаточно странными эти попытки настоять на украинской идентичности казаков, во второй редакции славящих на все лады русскую землю- можно подумать, столь уж завидна честь быть соплеменниками и культурными преемниками персонажей, изображенных Гоголем, как принявшая человеческое обличье саранча.

Я же уже после первого знакомства с повестью всей душой почувствовал правоту Тарасова сына, решившегося «на дело, неслыханное и невозможное для другого». Неслыханное и невозможное оно и для многих позднейших комментаторов и наших современников. Пускай отзывы об Андрие как об однозначном злодее всё-таки встречаются нечасто (один украинский критик называет его «вероломным, скрытным, похотливым и лицемерным»), общим местом стали фразы о торжестве эгоистического чувства героя, полюбившего дочь польского воеводы, над долгом по отношению к родине и боевым товарищам. Скорее же здесь уместно вести речь не о пренебрежении долгом, а о принципиально ином понимании, в чём этот долг заключается. В отличие от других казаков, Андрий способен увидеть в поляках себе подобных, а не «недоверков», подлежащих поголовному истреблению, способен сделать свой личный выбор, за что ему надлежит сражаться и за что умирать. Возможно, Гоголь создал первый в европейской литературе образ воина, который перешёл на сторону врага, руководствуясь индивидуальным пониманием справедливости, освободившись от навязанных окружением и самой эпохой представлений. Для сравнения можно вспомнить написанную через десять лет «Чёрную раду» Пантелеймона Кулиша, в котором главный герой по первому же отцовскому слову отказывается от намерения спасти возлюбленную, хотя для того, чтобы прийти ей на помощь, даже не нужно было становиться под знамёна неприятеля, и только просит передать обречённой девушке, что «не забудет её и на том свете».

Если бы я был способен испытывать священный трепет к тексту, лежащему за пределами Библии, я бы отнёсся как к Божественному откровению к словам Андрия: «…что мне отец, товарищи и отчизна! (…) Кто сказал, что моя отчизна Украйна? Кто дал мне ее в отчизны? Отчизна есть то, чего ищет душа наша, что милее для нее всего. Отчизна моя- ты!» Впрочем, по сути написанное Гоголем лишь художественно переосмысливает слова из Книги Бытия, заново утверждённые Христом: «…оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут одна плоть».

С литературной точки зрения произведение, помимо обаятельного равновесия забавного и жуткого, примечательно мастерством, с которым Джеймс сплетает два нарратива (или, скорее, раздваивает авторство написанного от первого лица текста)- автора старой рукописи, мистера Рексола, являющегося также главным героем драматических событий, и безымянного Рассказчика, отыскавшего его труд. Характерный пример: «...мистер Рексол изучал портрет с интересом, не ослабевшим после целого дня работы с бумагами. Он не даёт подробного описания, но я догадываюсь, что это лицо подействовало на него скорее силою выражения, нежели правильностью черт либо добродушием; да он и сам пишет, что граф был на редкость безобразен». В некотором смысле именно написание текста становится сюжетообразующим элементом- Рассказчик дополняет своими предположениями и суждениями рукопись Рексола, который также основывался в своих заметках на архивных документах, старинных письмах и сведениях, полученных от местных жителей.

Рукопись Рексола, которую Рассказчик пересказывает с полным доверием, вполне можно воспринимать как бредовые фантазии впечатлительного, увлечённого своими аматорскими историческими изысканиями бедолаги, на которого слишком уж подействовали старые байки. Филологический, так сказать, характер новеллы подчёркивают ироничные библиофильские отступления с поминанием трактатов по алхимии, изданной Шведской комиссией исторических рукописей переписки дам былых времён, «представляющей исключительный интерес, давая яркую картину шведской культуры» и проч.

Хочу отметить превосходный перевод Владимира Харитонова, который я прочитал в двухтомнике «Шедевры английского готического рассказа».

Отечественному читателю сложно не воспринимать произведение как пророчество о грядущих тоталитарных режимах, подчас столь же экстравагантных, сколь и жестоких, о революциях безумных интеллектуалов. Однако современность диктует новое прочтение, и в этом смысле весьма любопытна осуществлённая Брэдом Андерсоном экранизация, известная у нас под названием «Обитель проклятых». В оригинале она названа по имени одного из центральных персонажей, «Элиза Грейвз», пациентки, чьё душевное расстройство усилил травматический брак с лордом-психопатом и варварские методы лечения. Один этот образ позволяет судить об осуществлённом с позиций нынешних представлений переосмыслении сюжета По, с ревизией старосветской эпохи с её лицемерием, жестокостью и пренебрежением к правам личности, царящими под прикрытием добропорядочности, хороших манер и незыблемости нравственных ориентиров. В соответствии с этой трактовкой, среди постояльцев сумасшедшего дома, помимо по-настоящему буйных и опасных субъектов, немало и совершенно безобидных меланхоликов, чудаков или людей, страдающих «неизлечимым гомосексуализмом».

Если у По бунт пациентов стал возможен благодаря тому, что медики практически ничем не ограничивали их свободу, то в ленте Андерсона, напротив, он обусловлен стремлением больных избавиться от невыносимых страданий и защитить поруганное чувство собственного достоинства. Эта история о психиатрической лечебнице, в которой даже сумасшедшие оказываются лучшими руководителями, чем доктора, предстаёт символом революционных катаклизмов XX века, чьё наступление в фильме победившие безумцы приветствуют, устроив символическое сожжение обломков свергнутой власти.

Сюжет о законных правителях, не способных эффективно и справедливо управлять своим народом, угнетающих своих подданных и при этом вынуждающих их проявлять худшие пороки человеческой природы весьма актуален и для нашего времени, в особенности для тех наших сограждан, что продолжают борьбу за то, чтобы среди власть предержащих наконец прервалось чередование здравомыслящих негодяев и искренних безумцев.

Довольно любопытная интерпретация темы самоуверенного учёного, вторгающегося в пределы, куда не следует входить смертному. По сути, эксперимент не оборачивается серьёзными последствиями

, однако читатель ощущает неестественность происходящего с учёными мужами, словно заменившими у смертного одра скорбящую родню и священника, отсутствие и у наблюдателей, и у самого умирающего если не страха- что может вызвать скорее уважение, -то всякого почтения перед роковой чертой, ощущения торжественности перехода в иной мир, сожалений, раскаяния и сочувствия. Пожалуй, единственным следствием проведённого опыта стал своеобразный духовный шок героев, ощутивших, что бытие не является исследовательской лабораторией, что в нём присутствует нечто, не подвластное научному гению прогресса.

В своё время я прочёл «Захара Беркута» в издании, приобретённом в любимом львовском букинистическом магазине на Армянской. В этой напечатанной в 1919-м году в Берлине книге автором предисловия и примечаний- разъясняющих значение слов польского и немецкого происхождения и напоминающих, что слова «Русь», «руський» («…сказав монгол ламаною руською мовою») следует понимать как «Україна», «український», -выступил известный филолог Василь Симович (под псевдонимом, свидетельствующим о романтичности его натуры- Василь Верниволя). Издал роман Яков Оренштайн, один из наиболее значительных подвижников украинской литературы первой половины прошлого столетия. Этот Оренштайн владел едва ли не самым популярным книжным магазином Львова, в пору революционной смуты уехал в Германию, где издавал современных украинских авторов, в 33-м году бежал от нацистов в Варшаву, в гетто которой, десять лет спустя, погиб вместе со всей семьёй.

Я иногда задумываюсь над тем, что если верить, что Бога нет, то повседневные заботы, радости и горести вроде, скажем, болезни детей, пожаров или краж, или гибели кого-то из близких во время очередного погрома или в результате падения с лошади, или любви, которая могла оказаться вполне счастливой, а стала, -из-за вмешательства родителей, из-за невзаимности, из-за малодушия, -медленно уменьшающимся, в конце концов почти совсем забытым, незаметным комком боли, перечисляю отчего-то сплошные горести, но радости, конечно же, были столь же разнообразны и часты, что всё это, пережитое членами какой-нибудь семьи польских или украинских евреев в конце 19-го века, или в его середине, или за сто лет перед этим, или их дальними предками, выжившими после нашествия войск Хмельницкого- что всё, что можно представить о жизни этих людей, кажется почти напрасным. Потому что, если бы я, например, не был религиозен, как бы я ответил, зачем жили эти люди? Каждый из которых мог бы быть счастливее и успешней, если бы проявил большую силу воли и предприимчивость, или оказался менее разборчив в средствах, мог бы удачнее жениться и удачнее выдать замуж дочь, мог бы дать волю гомосексуальным склонностям, если таковые у него были, вне зависимости от того, подавлял он их из-за пылкой религиозности, из чувства стыда или преданности родным, мог бы пропить имущество, мог бы разбить сердце отцу, оставив семейное дело ради сомнительного служения музам, мог бы креститься, мог бы повеситься, мог бы помириться перед смертью с братом- но, что бы он не сделал вместо того, что сделал в действительности, какими бы не были его реализованные и зарытые в землю таланты, его потомки оказались истреблены, стёрты с лица земли со всем их миром. Зачем же они были такими, какими были, зачем могли быть другими, зачем ими не стали? Вероятно, ради того, чтобы просто прожить собственные радости и горести, реализовать одни возможности и упустить другие «в одиночестве под этими пустыми небесами»- мне сложно было бы ответить иначе и сложно смириться с этим ответом.

Что же до «Захара Беркута», этот роман стал моим вторым знакомством с прозой Франко со времён школы- прежде я читал лишь «Борислав сміється», и то в безобразно сокращённом варианте хрестоматии: прекрасная, надменная и нехорошая юная панянка, наиболее привлекательный образ романа, исчезла после первой же главы, точнее, присутствовала, со всей линией взаимоотношений с молодым шляхтичем, лишь в кратких редакторских пересказах. И всё же «Борислав» мне понравился, хотя его язык в то время был для меня слишком уж сложным, непривычным. Однако при чтении «Захара Беркута» насыщенность диалектизмами, необычность оборотов, неожиданное употребление знакомых слов составили одно из главных удовольствий от чтения. В целом я воспринял произведение как идеологически заангажированное фэнтези (помянутый Верниволя-Симич высказался в том духе, что роман Франко, если и можно назвать историческим, то по отношению не к описываемым событиям, а к современной автору политической ситуации). Декорации 13-го столетия Франко использует для восхваления этакой анархо-синдикалистской утопии, свободного объединения сознательных граждан в независимые, но тесно связанные друг с другом общины, которые вместе пашут, вместе разводят скот, вместе противостоят врагу, решают сообща любой вопрос, нисколько не нуждаясь в княжеской централизованной власти (модель, которая в свете событий последних десятилетий кажется отнюдь не лишённой смысла).

Книга производит хорошее впечатление и яркими, пускай и по большей части односложно-идеальными, персонажами вроде Мирославы, столь выгодно отличающейся от какой-нибудь скучной плаксы из «Чёрной рады» Кулиша, безвольном объекте похищений и спасений- у Мирославы и тело упругое, и на медведя с рогатиной она ходит, и, сама бояринова дочь, а в простолюдина без памяти влюбляется, и метательные машины проектирует, что твой Архимед. Особенно же автору удались «массовые сцены» битв и творимых монголами зверств.

Конечно, патетические восхваления дохристианского культа, очевидно, имевшего отношение к подлинным верованиям древних обитателей Карпат не больше, чем религия джедаев, теперь могут не вызвать тоску разве что у родноверов, однако, видимо, в те времена языческая романтика даже достойным людям казалась чем-то животворно-народным.

https://scontent-waw1-1.xx.fbcdn.net/v/t1.0-9/72445308_2953002561380486_5263186399217057792_n.jpg?_nc_cat=108&_nc_eui2=AeH2CHqnBsUZrJQ0ot4GOJyoEG9fxZRgzg_vmnW_es0yd3dz1ofb50DdO3TvqWp-Xb4WrEZ_l3njqaCvxzmJkRb0GbeYz9FsKQdBEBKB6G_rsQ&_nc_ohc=EjBJ1NFRWT0AQkYmIbSkN53ftYSXAWd9cr9S6xXy27P6TGc6uyVGuVPWg&_nc_ht=scontent-waw1-1.xx&oh=096d024050fe5fbbd2eec2f6cfba1152&oe=5E778D1F

Рассказ напоминает, что для подлинного коллекционера, каким, несомненно, является центральный персонаж, собирательство является не просто уходом от реальности, но суррогатом творчества: сам Дюрер не мог бы больше гордиться созданием своих гравюр, чем герой- их обладанием. И если коллекция постепенно уходит в руки ушлых перекупщиков- будто воплощая ценности цивилизации, распродаваемые по дешёвке в дни социально-политической смуты, -то гордость героя, поражённого спасительной слепотой, не несёт никакого урона.

Милосердный антиквар, приехавший поживиться экземпляром-другим из собрания старого клиента и вместо этого вынужденный расточать похвалы чистым листам бумаги, которые тот, введённый в заблуждение родными, считает работами Рембрандта и Мантеньи, предстаёт подлинным архивариусом культуры, способным своими описаниями напомнить о канонических шедеврах, кажется, даже на мгновение воспроизвести их линии и краски, когда они будут навсегда утрачены в пожарах Второй мировой или любого другого катаклизма. Старый же коллекционер едва ли сумел пережить духовное преображение благодаря многолетнему общению с великими произведениями. К своим близким он не проявляет и малой толики внимания и заботы, с которыми относится к своей коллекции; очевидно, образы Дюрера не вселяют в него ощущение апокалиптического ужаса, который несёт всему живому война, офорты Рембрандта не помогают ему проникнуться ценностью человеческой жизни, ведь и через полвека после награждения Железным крестом он продолжает грезить о победе германского оружия.

Не воплотил ли Цвейг в этом беспомощно погрязшем в иллюзиях человеке универсальный тип одержимого бесами национальной гордыни, убеждённого в своей этнической, ментальной сопричастности к свершениям, не имеющим к нему ни малейшего отношения, в своём обладании духовным и материальным наследием предшествующих поколений, распроданным, разворованным, потерянным его современниками?

Подзаголовок романа, «Любовь подонка», является бесстыдной заманухой, не имеющей отношения к герою и его любви. Пускай центральный персонаж, от лица которого ведётся повествование, пытается бравировать мизантропическим цинизмом и мужланскими манерами, для аудитории быстро становится очевидным, что это человек болезненно порядочный и мягкосердечный до сентиментальности, а причиняемый им вред поясняется не злобой или низостью, а недостатком воли. Впрочем, однажды ему приходит в голову зарезать испортившую ему жизнь злодейку, но только самый наивный читатель поверит в серьёзность этих намерений.

Среди основных черт мнимого подонка можно отметить типично мужскую склонность к угрюмому нытью, которое он скрашивает безжалостной самоиронией. Характер протагониста, ехидная и печальная тональность и основная сюжетная линия произведения, взаимоотношения с прекрасной юной китаянкой, ещё не познавшей свинцовые мерзости жизни и исподволь вынуждающей героя с большей симпатией взглянуть на окружающий мир и поверить в возможность перемены к лучшему его собственной участи, напомнили мне роман испанца Лоренсо Сильвы «Синдром большевика».

Лучше всего в «Шанхае» удалось описание места действия, собственно Шанхай, куда приезжает работать герой, московский преподаватель литературы, получив таким образом возможность спастись бегством от беспросветности российской действительности (возможно, самый сильный эпизод романа- взрыв одного из московских домов в 99-м) и, в особенности, от femme fatale его жизни, бывшей супруги, чью нравственную испорченность, эмоциональную тупость и интеллектуальную ограниченность он прекрасно осознаёт- и это, разумеется, нисколько не помогает ему противостоять её привлекательности. Что касается Шанхая, в романе почти ничего не сказано о китайской культуре или на худой конец особенностях политической жизни, на 350-ти страницах я не встретил ни одного имени писателя, художника, режиссёра или общественного деятеля, однако простые китайцы с их манерами, привычками и вкусами, рабочими буднями, досугом и празднествами описаны с исключительной выразительностью, обстоятельностью и остроумием. Поначалу наблюдения героя кажутся исполненными ксенофобии, но в конечном счёте китайцы в его изображении вызывают симпатию своим невозмутимым жизнелюбием, доброжелательностью и стойкостью.

В то же время сюжетообразующие отношения с китаянкой выглядят менее убедительными, чем всё остальное, они как-то приглажено образцовы, кажутся попыткой вписать мечтания об идеальной девушке в проницательные бытовые и социальные наблюдения и выстраданный личный опыт.

Что нам делать ранним утром с пьяным матросом? Конечно же, почитать ему вслух главу-другую «Путешествия шлюпок с «Глен Карриг»».

Роман Уильяма Хоупа Ходжсона доставит упоительные минуты тем, чьё детство не было бы таким счастливым без пиратов Стивенсона и Сабатини, тем, кто заворожённо наблюдал, как всплывали из морской пучины лавкрафтовые твари, тем, кто заглядывал в бездну из-за плеча капитана Ахава и Артура Гордона Пима, тем, для кого без женщины на корабле, подобной Арабелле Бишоп и Вере Сергеевне Кларк, описания борьбы с самым яростным штормом, сражений с самым свирепым бестиарием не смогут доставить подлинного удовольствия.

Это неотразимое сочетание морского романа и хоррора можно воспринимать и как своеобразную колониальную притчу о путешествующих англичанах, утопию военно-морской коммуны, чьи лидеры сочетают таланты военачальников и учёных, а каждый из рядовых членов способен проявить отвагу и готовность к самопожертвованию, прекрасный пример которых можно почерпнуть из биографии самого автора.

https://www.youtube.com/watch?v=qGyPuey-1Jw

Будильник, тикающий в животе у крокодилицы, что прожорливой эринией следует за капитаном Джеймсом Крюком, первое издание «Некрономикона», чудовищного сочинения безумного араба Абдула Альхазреда, купленный беднягой Чартковым портрет старого ростовщика, который, оживая, вылезает из рамы, мрачен и дик, плётка-семихвостка Карабаса Барабаса, охаживающая деревянные бока подопечных доктора кукольных наук- ни один из этих предметов не кажется мне столь пугающим, как маленький ключик с пятном крови, которое не отмыть, не соскоблить ножом, не оттереть песком и толчённым кирпичом.

Я познакомился со сказками Шарля Перро- в их адаптированном варианте, в книге с иллюстрациями Бориса Дехтерёва, изданной в год моего рождения, -задолго до того, как научился складывать буквы в слова. «Принц был молод и смел», -однажды прочитала мне мама. «Молод-то он молод, -отозвался я, -но где же его серп?» Но истории о Синей Бороде в этой книге не было. Я прочитал её уже сам в десятилетнем возрасте, отыскав в квартире московских родственников тонкую брошюрку с угрюмым замком и надменным бородачом на обложке. Это тоже был пересказ, выполненный писателем Михаилом Булатовым, который, убрав из кульминационной сцены упоминания о Боге и молитве, что едва ли можно счесть удивительным для советского автора, изменил финал так, что эта детская адаптация стала выглядеть несколько двусмысленно. В оригинале счастливо овдовевшая супруга Синей Бороды использовала мужнино наследство, чтобы приобрести офицерские чины для избавителей-братьев и устроить брак старшей сестры- с хорошим, нужно сказать, человеком, давно её любившим, -а затем и самой вновь выйти замуж, и не лишь бы за кого, а тоже за достойного юношу, который помог ей забыть о перенесённых испытаниях. Таким образом, патриархальный уклад, осквернённый мужем-тираном, возвращался в рамки добродетели- грозившее гибелью супружество сменялось двумя удачными браками, а героические братья, столь успешно выступив защитниками семьи, вставали на защиту всей родины. В переделке же Булатова братья, не думая возвращаться к воинским трудам, селились в замке Синей Бороды и «стали весело жить», а поскольку никаких упоминаний о замужестве сестёр не следовало, читателю оставалось с некоторым беспокойством предположить, что они довольствовались жизнью с весёлыми братьями.

Впоследствии я познакомился с настоящим завершением сказки в первом русском переводе, принадлежащем перу Тургенева. Теперь, перечитав «Синюю Бороду» в академическом переводе Фёдорова и Успенского, я обнаружил следующую стихотворную мораль (таковыми, как вы знаете, сопровождаются все написанные Перро «Истории былых времён»):

Да, любопытство- бич. Смущает всех оно

На горе смертным рождено.

Примеров- тысячи,

Как приглядишься малость.

Забавна женская к нескромным тайнам страсть:

Известно ведь- что дорого досталось,

Утратит вмиг и вкус и сласть.

В этом поучении нетрудно увидеть не только огорчительный образчик «обвинения жертвы», но и противоречие: из текста можно заключить, что как раз своевременно проявленное любопытство спасло супругу Синей Бороды, ведь, не загляни она в Ту Самую Комнату незадолго до появления братьев, она скорее всего рано или поздно пала бы от руки демонического мужа, даже если бы добросовестно соблюдала его запреты- ведь Синяя Борода убивал всех своих жён.

Однако, быть может, речь вовсе не о том любопытстве, которое проявила героиня, поспешив по узкой лесенке в дальний коридор, к двери в маленькую комнату, отпираемую маленьким ключиком. Быть может, в стихотворении подразумеваются те чувства, которые побудили её выйти замуж. Быть может, героиня вовсе не обманывалась, вообразив, что Синяя Борода добродетелен и нежен, а, напротив, угадала в нём жестокого психопата- и именно этим была увлечена. И, быть может, в этом и состоит главный урок сказки Перро: в нашей воле придавать самый безобидный, безопасный для окружающих характер своим склонностям и влечениям, которые могли бы вызвать осуждение у невинного аскета и циничного лицемера, однако тот, кто откликнется на наш сокровенный зов, не ровен час, способен дать им полную свободу- и уж это может совсем не прийтись нам по вкусу.

Недаром сказку любил и часто обращался к ней маркиз де Сад. Синяя Борода, не признающий в своём замке ни Божественных, ни человеческих законов, уверенный в своём праве руководствоваться своими желаниями и выдуманными им правилами, кажется прообразом десадовских феодалов с их кровожадной похотью и причудливыми ритуалами. Другая любопытная литературная параллель- фрагменты, кажущиеся аллюзиями (насколько справедливо, пусть судят люди более компетентные) на произведения Шекспира: это, конечно же, эпизод с кровавым ключиком, заставляющий вспомнить о пятнах, которые никак не могла смыть с рук леди Макбет, а также отсутствующее в варианте Булатова обращение Синей Бороды к жене: «Поручи свою душу Богу!», напоминающее о другом негодном супруге с его «молилась ли ты на ночь».

При этом сам Синяя Борода нисколько не схож с шекспировскими антигероями, обладающими тем мужеством, которое придаёт известное величие даже самым отвратительным персонажам. В минуту опасности этот человек далёк от возгласа Ричарда Третьего «вперёд, не в Рай, так в Ад наш тесный строй войдёт»- отказавшись от всякого сопротивления, он пытается спастись от разъярённых братьев бегством (Иван Сергеевич передаёт это выражением «тотчас навострил лыжи»), и из-за проявленного малодушия вместе с жизнью лишается и своей зловещей привлекательности.

https://scontent-waw1-1.xx.fbcdn.net/v/t1.0-9/56610445_2602414289772650_3976266162697666560_n.jpg?_nc_cat=100&_nc_ht=scontent-waw1-1.xx&oh=5bc28aa675e87328b1b6c050f401236d&oe=5D3CEDAB

«Кто жил и мыслил», вынужден признать, что фантазии о жестоких, но справедливых казнях столь же естественны для человеческой природы, как любовные мечтания, и что надежда дожить до светлого будущего сладка не в большей мере, чем картины истребления злодеев и их злодейских систем, превращающих известное нам общество во вместилище скорбей. Поэтому вполне очевидно, что наряду с трактатами и романами об идеальном государственном устройстве и миропорядке должны существовать сочинения об идеальном апокалипсисе, образцовом погружении цивилизации в сумерки перед рассветом дивного нового мира.

Таким утопическим танатосом выступает написанный в 1926-м году «Последний Эйджевуд» Юрия Смолича, опубликованный после почти векового забвения во втором сборнике фантастических произведений Наші двадцяті / Our Twenties (я полюбил Смолича благодаря этой созданной Яриной Цимбал серии, усладе наших будней и утешению в наших горестях). На первый взгляд, этот роман кажется одним из пионеров того жанра советской пропагандистской военной фантастики, который можно условно назвать «если завтра война» в честь его наиболее популярного образчика, кинофильма 1938-го года. К такого рода произведениям о нападении фашистско-капиталистических империй на страну советов с самыми гибельными для империалистов последствиями относится второй роман антологии, «Аэроторпеды поворачивают назад» Владимира Владко, подлинно пророческое сочинение, заслуживающее отдельного разговора.

Однако «Последний Эйджевуд» повествует о событиях куда более масштабных, нежели сокрушительная контратака или даже победоносная для СССР мировая война. Впрочем, с мировой войны всё и начинается: председатель Совета народных комиссаров товарищ Ким (обилие в книге «революционных» имён также указывает на пространство побеждающей утопии) сообщает, что «в ответ на наш ультиматум капиталистический мир объявил нам войну». Таким образом, с самого начала показана заведомо справедливая воинственность советского государства, ведь объявление капиталистами войны предстаёт скорее не нападением, а вынужденной мерой, ответом на некий выдвинутый властями СССР ультиматум, чьё содержание не проясняется.

Между тем, перспектива близкой войны застаёт народных комиссаров врасплох- как следует из их докладов, высочайший боевой дух и идейная стойкость Красной армии едва ли смогут противостоять технологической мощи капиталистов, а именно- химическому оружию массового уничтожения, несомым вражеской авиацией газовым бомбам, способным в кратчайший срок превратить советские просторы в отравленную пустыню. Главный герой произведения Владимир (неудивительно, что единственным традиционным именем, встретившимся у персонажей из числа советских граждан, оказалось именно это) берётся за миссию невыполнимую- проникнуть в адские лаборатории американской военщины, чтобы раздобыть образцы отравляющих веществ и переправить советским учёным для создания антидота. Тем временем принявшие Владимира члены американской компартии готовят вооружённое восстание, чтобы не только помешать своему злодейскому правительству уничтожить Советский Союз, дорогой их пролетарским сердцам, но и, создав на месте США АССР, разжечь пожар мировой революции. Американские эпизоды перемежаются сценами из жизни возлюбленной Владимира Гайи, наблюдающей погружение страны в тяготы военного времени.

Канадский литературовед Владимир Смирнив, чей монументальный труд «Украинская фантастика: Исторический и тематический обзор» недавно был опубликован в украинском переводе благодаря подвижническим усилиям Вячеслава Настецкого (slovar06), в посвящённых роману строках называет Смолича «пионером использования научной фантастики для распространения советской идеологии» и приводит соответствующую цитату Александра Билецкого: «Выдающаяся агитка, а не художественное произведение». Хотя подобная оценка и представляется излишне суровой, нельзя не признать, что некоторые фрагменты книги кажутся новеллизацией ленинского тезиса о превращении империалистической войны в гражданскую (в советском детстве эта фраза воодушевляла меня своей чистосердечной кровожадностью). Я насчитал восемь эпизодов, в которых тот или иной персонаж берётся пояснять собеседникам значение этого лозунга. Смолич, очевидно, и сам понимал, что несколько переусердствовал, и потому скрасил одну из подобных сцен самоиронией- очередной инструктаж об империалистической войне и войне классовой герой предваряет словами «мне придётся прочесть вам небольшую лекцию по политграмоте».

«Да здравствует война! Рабочие за войну!» Книга приветствует, прославляет войну, выступающую не социально-политическим катаклизмом, нравственным крахом, а необходимым этапом на пути преображения мира. Возможно, превращение земного шара в поле битвы было бы неплохо отсрочить, пока коммунистические силы не обретут должную боеготовность, однако никто из сторонников добра и справедливости не высказывает сомнений в самой оправданности вселенского кровопролития. Характерно изображение пацифистских манифестаций как сборищ провокаторов и простодушных невежд, оболваненных буржуазией. Даже принимая возможность поражения правого дела вплоть до полного уничтожения первого рабоче-крестьянского государства вместе с десятками миллионов его граждан, герои находят утешение в мыслях о продолжении борьбы и неизбежности окончательной победы: «...Разве я не знаю, что даже если бы в этой войне нас победили и в целом мире снова воцарился капитал, а в живых не осталось бы ни одного коммунара, то вскоре всё же вновь пролетариат встанет на борьбу и когда-нибудь всё же будет коммунизм?»

Вместе с тем, «Последний Эйджевуд» предельно далёк от сатанинских высот другого текста об идеальном светопреставлении, ставшего объектом культа для ультраправых- «Дневников Тёрнера» с его восторженной вакханалией истребления негров, евреев и левацких скопищ, профессуры и студенчества, с его призывами пожертвовать во имя торжества белой расы половиной истинно арийского населения планеты, развязав конфликт между ядерными державами. Роман Смолича, вопреки всем патетическим разглагольствованиям о необходимости начать боевые действия во имя мира, вопреки марионеточной готовности позитивных персонажей стать винтиками военной машинерии (характерен эпизод с Гайей, которая вскоре после того, как сообщила Владимиру о своей беременности, сама тащит возлюбленного на военные сборы), наполнен свидетельствами ужаса, который несёт война, от смятения, ощущающегося в выступлениях комиссаров о недостатке противогазов и бомбоубежищ, от идейно несознательных причитаний простых граждан («врёшь, сволочь, я не контрреволюционерка... я за нас... я за советскую... но что мне с советской власти, если завтра меня задушат газами?!») до по-настоящему жутких сцен отравления отряда красноармейцев веселящим газом и паники, охватывающей людей, укрывшихся от бомбардировки в погребе, где заканчивается кислород. Примечательна также индийская линия, показывающая, как плохо поддаётся контролю революционное насилие- поднявшие восстание против европейских угнетателей индийцы готовы растерзать любого иностранца, и только святое имя способно остановить расправу («Ленин! -прохрипел он из последних сил, размахивая партбилетом. (...) Теряя сознание, Боб заметил, как всадники поспешно соскочили с коней и бросились к ним, взволнованно лопоча: -Ленин... Ленин...»).

Как бы то ни было, Смолич, в некоторых других произведениях близкий к крамоле, в «Последнем Эйджевуде» проявляет гораздо больше идеологической выдержанности, чем легкомысленный Розенблюм, автор «Атома в упряжке» из первого сборника фантастики «Наших 20-х». Если герой «Атома», также повествующего о последнем и решительном бое непримиримых систем, сокрушает капиталистический мир практически в одиночку, не получая никакой поддержки от советских властей и не ожидая её, «Последний Эйджевуд» подвергает сомнению роль личности в истории. Центральная шпионская линия с похищением газов в итоге никак не влияет на ход боевых действий, героизм одиночек, быть может, и годится для того, чтобы захватить читательское внимание, но оказывается почти бесполезен для исторических свершений. Как замечает секретарь ЦК американской компартии, «это лишь авантюра. Не в этом наша сила... (…) Вот в чём наша сила, в неминуемости всемирной революции и единстве пролетариев».

В известном смысле подлинный героизм и невозможен в этом пространстве, ведь действия персонажей обусловлены не личным выбором, а классовой принадлежностью (в крайнем случае классовой сознательностью- рабочие могут быть покорны буржуазным кукловодам, но лишь до того момента, пока агитаторы из компартии не разъясняют им подлинное положение вещей). Доверчивый ценитель прекрасного тщетно искал бы в «Последнем Эйджевуде» симпатизирующих сотрудникам владельцев фабрики, честных полицейских или негодяев-пролетариев. Последние, впрочем, всё же есть- вставшие к станкам русские графы, князья и прочие белоэмигранты. Сознательные же пролетарии не доступны никаким вражеским посулам, в ответ на любые козни провозглашая что-нибудь наподобие «ты хочешь экономическими льготами отвратить нас от политической борьбы? Провокация!» Примечательны образы представителей прогрессивной интеллигенции, которые, кажется, встали на сторону рабочих лишь для того, чтобы оттенять их решимость бестолковостью и малодушием.

Между тем, демонстрируя малозначительность своих героев, Смолич испытывает к ним явную симпатию, проявляя об их судьбах заботу, характерную скорее для читателя, чем для автора. В борьбе за торжество нового мира гибнут не успевшие полюбиться аудитории статисты и пожилые инвалиды, ветераны революционной борьбы, в то время как молодые, энергичные и влюблённые чудесным образом выживают. Это роднит роман с обычной массовой литературой, а не с её пропагандистским ответвлением, описывающим радость самопожертвования, и даже подрывает правдоподобие его идейного посыла (пожалуй, жанровые законы в своей лишённой пропагандистских натяжек чистоте всегда противостоят идеологической фальши). Ведь если участь Владимира и Гайи заботит читателя больше установления справедливого общественного строя, возможно, провозглашаемые произведением приоритеты не совсем верны.

Эта история о бравом шотландском фермере, в буквальном смысле допившемся до чёртиков, является лучшим в истории литературы произведением о той одиссее, в которую не однажды приходится отправляться большинству из нас, когда, в разгар весёлых посиделок, дружеских возлияний, увлечённой болтовни и флирта мы вдруг задумываемся о грустящей в одиночестве Пенелопе (ворчащей и беспокоящейся супруге, тревожащихся родителях, несделанной работе, холостяцкой постели)- и преисполняемся почти невыносимого желания оттянуть момент возвращения, получить от этого вечера то, что недоступно нам в нашей повседневности. На своём неверном пути, в зыби алкогольных паров и света разбитых фонарей, на кухнях, в пивных и в подворотнях мы сталкиваемся с орудующими в ночном мраке сциллами и харибдами, с коварными цирцеями и кроткими калипсо, но в конце концов добродетель вновь одерживает неуверенную победу. Мы закрываем за собой родную дверь, словно heroic Tam, оставивший за проточной водой прекрасных ведьм и кровожадных бесов, спасённый от верной гибели старой кобылой Мэг (в которой угадывается воплощение той праведности, что рождена скорее нерешительностью и трусостью, чем заботой о близких, подлинно христианским смирением и воздержанием).

Общеизвестно (но всё же уместно упомянуть), что в честь короткой рубашки хорошенькой ведьмы Нэнни, прельстившей Тэма, назван воспетый Иваном Ефремовым чайный клипер «Cutty Sark»- по имени которого, в свою очередь, получил название популярный сорт купажированного виски. Сам Ефремов, по-видимому, не знал о поэме Бёрнса, поскольку в его рассказе Нэнни- персонаж картины, что, конечно, нисколько не умаляет достоинств созданного им ностальгического гимна парусному флоту.

Замечу, что знакомым с первоисточником едва ли показалось особенно удачным решение назвать судно в честь особы, которая «умела корабли пускать на дно («...perish'd mony a bony boat»)». Но, с Божьей помощью, от героини Бёрнса судну досталась быстрота, а не её скверные наклонности.

P.S. Рассказывают, что прототипом центрального персонажа стал Дуглас Грэм, хозяин фермы Шентер, который в один прекрасный день отправился на рынок с плодами своей земли. Торговля оказалась весьма успешной, так что Дуглас сумел знатно погулять, не только пропив выручку, но и потеряв берет, а также не уследив за лошадью (хроники умалчивают, звали ли её Мэг), которой его собутыльники смеха ради выщипали хвост. Чтобы смягчить гнев супруги, он пояснил свои несчастья встречей с нечистью, пытавшейся его сожрать, но в результате довольствовавшейся хвостом злополучной кобылы. Учёные мужи, авторы диссертаций о британской поэзии и специалисты по шотландским древностям, до сих пор не могут прийти к единому мнению, стала ли история Дугласа Грэма источником для поэмы или, напротив, была выдумана современниками Бёрнса в качестве пояснения к ней.

Также позволю себе разместить ссылки на несколько иллюстраций к поэме, в порядке очерёдности сюжетных поворотов:

https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/4/47/Tam_o%27_Shanter_and_Souter_Johnny_at_Kirkton_Jean%27s.png/1280px-Tam_o%27_Shanter_and_Souter_Johnny_at_Kirkton_Jean%27s.png

http://460fnt1vjfoo3jkqfk3fkfkz.wpengine.netdna-cdn.com/wp-content/uploads/2016/01/Devil-plays-bagpipes.jpg

https://i.pinimg.com/originals/c8/94/56/c89456eaf759440e944bc02ce0e44ca0.jpg

http://mtdata.ru/u3/photo6463/20870954111-0/original.jpg#20870954111

https://talesofmidlothian.files.wordpress.com/2015/10/nannie.jpg

http://cmapspublic.ihmc.us/rid=1KFM5ZHTQ-1Q0Y3SV-ZQ/Cutty%20Sark.png

http://mtdata.ru/u3/photoA449/20201735564-0/original.jpg#20201735564

http://2.bp.blogspot.com/_rbah48xJQoQ/SkY0_faAK3I/AAAAAAAAAu8/SUWutd88mzQ/s400/brig.jpg

https://www.rmg.co.uk/sites/default/files/styles/featured_x3/public/cuttysark/wp-content/uploads/sites/13/2014/11/2004.2-Tam-OShanter.jpg?itok=QxWAfLhd

https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/c/c5/Tam_O%E2%80%99Shanter%E2%80%99s_Ride%2C_Robbie_Burns_Statue%2C_Halifax%2C_Nova_Scotia.png

Тем же, кто собирается отметить приближающийся Burns supper не только чтением произведений великого шотландца, но и распитием любимого им виски- «Cutty Sark» или любого другого, -напомню, словами Бёрнса и его лучшего переводчика Самуила Яковлевича, о должной осмотрительности:

...Ilk man or mother's son, take heed:

Whene'er to drink you are inclin'd,

Or cutty-sark run in your mind

Think, ye may buy the joys o'er dear

Remember Tam o' Shanter's mare.

...Но если кто-нибудь из вас

Прельстится полную баклажкой

Или короткою рубашкой, —

Пускай припомнит град, и снег,

И старую кобылу Мэг!

Этот вдохновлённый расстрелами мирных демонстраций и политическими убийствами бурных 900-ых рассказ кажется мне одним из лучших художественных осмыслений истоков российских революций. Губернатор провинциального города в минутном порыве гнева и досады приказывает стрелять по толпе бунтующих рабочих. Неожиданно, будто бы случайно оказавшись виновником кровавой бойни, убийцей женщин и детей, он пробуждается от душевной спячки чиновника, убеждённого в справедливости привычного порядка и своих действий. Он переживает драму самоуверенного представителя общественной элиты, который постепенно осознаёт себя преступником, отверженным порядочными людьми, и тем самым отдаляется от близких и товарищей, полагающих, что в приказе стрелять не было ничего неправильного, и готовится принять смерть от вынесших ему приговор подпольщиков.

В повествовании есть замечательный эпизод с письмом от рабочего, который, проклиная губернатора как злодея, пишет всё же, что не желает ему смерти, поскольку «по взглядам моим я против убийства. Из плохого ничего хорошего выйти не может, и в борьбе, которая ведётся оружием, победителем всегда будет не тот, который лучше, а тот, который хуже, то есть который жесточе, меньше жалеет и уважает человеческую личность, неразборчив в средствах. Хороший человек, если будет стрелять, так непременно либо промахнётся, либо устроит какую-нибудь глупость, от которой попадётся, потому что душа его стоит против того, что делает его рука. По этой именно причине, я думаю, так мало в известной нам истории удачных политических убийств, потому что те господа, которых хотят убить, подлецы, знающие всякие тонкости, а убивающие их- честные люди, и влопываются».

В экранизации 28-го года эти слова преобразились в любопытный интертитр: «Мы, большевики, против индивидуального террора!» В самом деле, ведь большевики уничтожали не отдельных людей, а целые классы.

https://scontent-mrs1-1.xx.fbcdn.net/v/t1.0-9/523777_532718200075613_1788901560_n.jpg?_nc_cat=109&_nc_ht=scontent-mrs1-1.xx&oh=241051df5c6a4baa019594904458f7ea&oe=5CB698EA

Прочёл рассказ почти случайно, готовясь посмотреть нашумевшую экранизацию, «Пылащего» Ли Чан Дона (пока не видел, но обратите на фильм внимание, не встречал ни одного человека, которому бы она не понравилась)- и он глубоко меня тронул, как бывает с произведениями, которые так или иначе отражают наши собственные переживания. Мне болезненно близки чувства героя- которые читатель, сообразуясь с собственным опытом, может скорее угадывать, поскольку в тексте они лишь намечены, — к девушке, варианте вечной Холли Голайтли, легкомысленной, незрелой, вздорной и при этом неприкаянной, очевидно, глубоко несчастной, из тех, что «и жить торопятся, и чувствовать спешат», не способной ни к постоянной профессиональной деятельности, ни к постоянным отношениям, ни к пребыванию в одном и том же месте. Это нереализованное влечение к прекрасному и страдающему от некоей червоточины, недоступному, столь выбивающемуся из привычных представлений существу (которое едва ли способно всерьёз увлечь человека здравомыслящего, не склонного к душевным метаниям и бестолковым мечтаниям) причудливым образом рифмуется с тем воздействием, которое оказывает на героя любовник девушки, заражающий его своей пироманией. Эти двое не могут ничего ему дать, не нуждаются в нём и ничего от него не требуют, но общение с ними, столь мимолётное, подтачивает его психическое равновесие, пробуждает патологические склонности, которые он окажется вынужденным таить и сдерживать, в гораздо большей мере склонный к мрачным фантазиям, чем к антисоциальным поступкам.

Возможно, наша цивилизация так же нуждается в неосвоенных, не облагороженных воздействием культуры и научно-технического прогресса территориях, как мы сами- в тех укромных закоулках нашей души, которые мы таим от окружающего мира и в которые сами стараемся не забредать, обнося их колючей проволокой нравственных представлений и религиозных убеждений, воспитания и соображений безопасности, чтобы помешать обитающим там бестиям покинуть заповедные пределы. Вместе с тем есть нечто странно успокоительное в самой возможности (пользоваться которой вовсе необязательно) нанести краткий визит своим запертым, скованным демонам, нащупывая в кармане ключ от их замков, в возможности совершить вылазку в пространство, не ведающее законов, уличных фонарей и сетевых магазинов.

Однако эти бережно и опасливо хранимые тайники, эти дикие земли не только искушают побегом от наскучивших будней, но и оказываются неиссякаемым источником самых разнообразных ресурсов для их благополучного течения. Персонажи романа Ивана Ковтуна- яркие представители современности, учёные, инженеры, промышленники, люди театра и кино, те, кому эпоха обязана своей силой и славой. Между тем, их надежды на профессиональные свершения, почёт и богатство, на личное счастье и искупление грехов связаны с глухими уголками Сибири и таинственной глыбой, явившейся из межзвёздных глубин.

Герои отправляются в дремучую глушь «советских джунглей», движимые отчаянным стремлением с помощью тунгусского метеорита, в одночасье обратившего могучий тысячелетний лес в обугленный валежник, привести в порядок свою жизнь, некогда столь же внезапно и безжалостно разрушенную вторжением исторических катаклизмов.

С каким бы мастерством и фантазией не были выписаны опасные приключения на нехоженых тропах и величественные картины северной природы- автор превосходно справляется со столь нехарактерным для украинской литературы материалом, -наиболее значимым в повествовании, чьё действие разворачивается в начале 30-х, оказывается отражение своеобразного постреволюционного синдрома. После всех ужасов и тягот гражданской войны, террора и эмиграции существование переименованной, разрушенной и перестроенной российской империи, кажется, вновь входит в колею размеренной повседневности, пускай и проложенную вдали от прежних путей. Но за смиренным принятием новых условий и правил, за благополучием и лояльностью тех, кто не просто выжил, но, кажется, сумел извлечь значительную пользу из социально-политических штормов, таятся саднящие обиды, чувство вины и жажда мести людей, по прихоти не имевших к ним отношения стихий переживших крушение своих сокровенных мечтаний и успешно осуществлявшихся планов, вынужденных приспосабливаться, приноравливаться к чужим для них порядкам. В известном смысле, «Азиатский аэролит»- роман о зыбкости, иллюзорности светлого будущего, борьба за достижение которого предполагает уничтожение судеб целых поколений.

Эта история о столкновении двух отправившихся на поиски метеорита экспедиций, снаряжённой советским правительством и американской, тайно проникшей в нашу страну, могла бы стать произведением о борьбе двух государств, двух политических систем. Однако Ковтун не видит врага ни в американцах, ни в самой Америке. Буржуазные рокошества огней большего города автор описывает (с очевидностью весьма смутно представляя себе предмет, что делает честь его писательской храбрости) с надлежащей иронией и скепсисом, но без подлинной враждебности. Американцы, играющие роль персонажей второстепенных и эпизодических, либо откровенно положительны, вроде сердобольной служанки и именитого учёного, с готовностью и симпатией консультирующего советского коллегу, либо, при всей своей классовой чуждости, не демонстрируют каких-то очевидно дурных черт, наподобие капиталиста, предприимчивого, расчётливого и хитрого, но хорошо обращающегося со своими сотрудниками и не совершающего ничего бесчестного.

Врагами в «Азиатском аэролите» представлены не иностранцы, а русские, боровшиеся с новой властью и вынужденные бежать на чужбину (показателен эпизод, в котором в номер к гостю из СССР проникает сотрудник нью-йоркской газеты, отталкивающий субъект, повадки и внешность которого решительно не соответствуют представлениям об американском журналисте- всё становится на свои места, когда он оказывается корреспондентом эмигрантского издания). Соответственно, и остросюжетные повороты позволяют помериться силами не гражданам противоборствующих держав, а соотечественникам, с мрачной решимостью использующим эту возможность возобновить личную войну после поражений и побед, одержанных силами, к которым они принадлежали, но не разрешивших их конфликты, не принёсших мира их душам.

Несмотря на поминание классовых противоречий, несмотря на то, что отрицательных персонажей можно безошибочно определить по хорошим манерам и дорогим костюмам, «Азиатский аэролит» по своей сути далёк от идеологической заангажированности, свидетельствуя, что политические баталии и противостояния режимов являются, подобно играм космических бурь, лишь фоном для наших страстей, лишь преградами и трамплинами, мешающими либо способствующими реализации наших амбиций и страстей. И если в схватке советского гражданина и белоэмигранта читатель склонен сочувствовать скорее первому, чем второму, то вовсе не из-за идейной близости первого (в наше время более чем сомнительной), а потому, что пережитая им потеря супружеского счастья вызывает больший душевный отклик, чем крах профессиональных устремлений, перенесённый вторым.

Любопытно, что при этом образ наибольшего профессионального самоотречения явлен в лице другого участника советской экспедиции, молодого оператора, чья готовность пренебречь ради удачных съёмок чем угодно, от личного счастья до безопасности ближних, служит бесперебойным источником комических ситуаций, хотя и кажется подчас почти бесчеловечной.

Не читайте сказки для дошкольного возраста на ночь, если только не хотите до утра подскакивать на постели от каждого шороха. Выйдет ли на вечернюю тропу войны ваш кот, сосед ли сверху, сонно пошатываясь, отправится в ванну по своим надобностям, спутница ли жизни, не ровен час, пихнёт спросонья в бок- всё вам будет мерещиться топ-топ бодатой козы, которая, совсем как на картинке к этой, гкхм, «детской потешке»- совсем как иные блюстители чистоты нравов, традиционности интимных связей и незамутнённости любви к отчизне, -довольно улыбаясь в предвкушении поживы, рыщет в поисках тех, кто каши не ест, молока не пьёт.

Кровожадный морской змей, который «не сссам приполззз, хозззяин поссслал», гордящаяся безраздельной и безнаказанной властью в своей славной вотчине, жизнерадостно паясничающая желтоглазая коряга- болотный царь Боко, рыжебородый див с мускулистыми руками, который приглашает заблудившихся детей к себе переночевать, он-де утром покажет им дорогу домой- у многих из нас есть подобные полузабытые, но всё же незабываемые образы, таящиеся в потрескавшихся переплётах и на запылённых виниловых дисках, которые некогда позволили нам составить первое представление о тех формах, которые принимает в нашем мире дьявол.

Среди этих тёмных порождений архаической фантазии- гораздо более реальных, правдивых, чем нам бы этого хотелось, -меня, кажется, особенно пугал глиняный человек из «Олешека Золотые Рожки», которого в ослеплении творческого порыва слепил один самонадеянный предшественник доктора Франкенштейна. Создание по имени не Голем, как некоторое подумали, а Глиняшка (не берусь, конечно, предполагать, как его звали в лопарском оригинале), разумеется, немедленно слопал своего создателя вместе с его женой, а затем пустился набивать глиняную утробу жителями округи.

На цветном форзаце моей книги с этой сказкой, издания «Детской литературы» 1982-го года, среди довольно буколического пейзажа- лиса-пастух ведёт на луг стадо гусей, заяц самозабвенно барабанит по пеньку, из-за соснового бора выглядывает нарядный терем-дворец, -высится и зловещая фигура Глиняшки, похожая на гигантский кувшин, с ненасытимым провалом пасти под крышкой. Я не стану размещать эту картинку, чтобы чувствительные души не упрекали меня в том, что они из-за меня шарахаются от каждой сахарницы, а прикреплю другую, где этот колос на глиняных ногах уже прожорливо таращиться на собственную смерть.

Если бы Жюль Верн задумал написать роман о научных свершениях и героических приключениях советского учёного и опрометчиво пригласил в соавторы барона Мюнхгаузена, который живо завладел бы пером и бумагой, отпихнув маститого классика к краю письменного стола, мне представляется, произведение оказалось бы весьма похожим на «Атом в упряжке», открывающий фантастическую антологию из серии «Наши двадцатые». Откровенно говоря, я бы предположил, что именно Верн и отважный барон скрыли свои прославленные имена за указанными в качестве авторов Блюмом и Розеном, если бы не склонялся перед авторитетом составившей сборник Ярины Цимбал, замечающей в предисловии, что современные исследователи склонны считать, что у произведения был один автор по фамилии Розенблюм.

Предположительный Розенблюм сочетает в своём романе стремление добродетельно растолковывать читателю научную суть происходящего (благодаря чему целые абзацы смахивают на энциклопедические статьи о строении атома и истории исследования ядерного излучения) и самую буйную, не признающую оков скучной действительности, сюжетной логики и идеологических догматов фантазию.

Подчас кажется, что этот беззаботный, жизнерадостный текст был написан в начале литературных времён (с учётом отсутствия в украинской литературе научно-фантастических традиций, это и в самом деле так) и скорее не отвергал законы и обычаи, а просто не ведал их. «Спокойно дышат моря груди»- но вот из океанического хаоса жанровых первоформ возникает, возносится на гребне волн это свежее, обаятельно нескладное, остроумное произведение, подчас просто ошеломляющее своей повествовательной и политической беспечностью.

Разумеется, внешние приличия правоверной советской литературы всё же более-менее соблюдены, формально книга посвящена противостоянию коммунистов и фашиствующих капиталистов, однако с тем же успехом можно было бы назвать борьбу с колониализмом темой «20000 лье под водой».

Между тем, в описании близкого будущего автор демонстрирует парадоксальную прозорливость. Действие романа, опубликованного в 1929-м году, разворачивается в 1939-м, когда мир был разделён между блоком советских держав (Страна Советов и её союзники) и блоком капиталистических (Соединённые Штаты). Вводя читателя в курс дела, Розенблюм замечает, что к Стране Советов «совсем недавно» присоединилась Германия- как мы знаем, в 39-м году СССР и Германия действительно объединились для одного важного дела, результатом которого стало, помимо всего прочего, то, что половина Германии оказалась советским сателлитом. При этом разговоры на заседании вражеского Кабинета военного дела и мирового шпионажа напоминают скорее о более поздних реалиях Холодной войны. Так, военный министр, отвергая возможность начать войну против «красной заразы», говорит, что, хотя войска империализма в силах «за несколько секунд уничтожить целые города», это представляется весьма неразумным, поскольку «взрывы не меньшей силы нам в ответ сотрясут все наши страны»- вполне точное отражение военного равновесия между сверхдержавами, ощетинившимися ядерными ракетами. А «высокий сухой дед», Генри Форд собственной персоной, выступает вполне современным адептом мягкой силы и общества потребления: «Нужно сделать так, чтобы поражение было выгодно для русских и их союзников. Нужно завоевать их промышленностью, общим благоустройством, электрикой…»

Среди прочего стоит отметить предвидение гонки вооружений, весьма причудливое отражение борьбы за женские права (в образе женщины, угодившей в тюрьму за отстаивание свободного ношения поддельных украшений) и своеобразное предсказание глушения «вражеских голосов»- в романе «шумовую стену» на границе воздвигают по распоряжению помянутого кабинета, причём, на радость советским гражданам, эту стену создают не генераторы радиопомех, а «какофония джаз-банда». В произведении представлен также выразительный, жуткий способ глушения нежелательных выступлений- записью визгливого хохота эстрадного комика. Представьте этот послушный взрыв веселья вместо сирен, заглушивших слова Дзюбы, Черновола и Стуса на премьере «Теней забытых предков» в киевском кинотеатре «Украина».

Кстати сказать, несмотря на столь бурную активность, функции и регалии членов кабинета остаются несколько зыбкими- начать с того, что и само это учреждение именуется по-разному (другие названия- Кабинет мирового шпионажа и обороны и правительство Штатов), а его председатель меняет звание чуть ли не с каждым своим появлением в книге- он назван и главой министерства, и главой Совета министров, и премьер-министром. Такими же мастерами на все руки оказываются, к примеру, министр техники, который действует как оперативник спецслужб, раздающий задание шпионам и наёмным убийцам, и министр полиции (ему, к недоумению читателя, сулят чин начальника полиции словно повышение), исполняющий обязанности то полевого агента, то охранника.

В то время, как акулы капитала планируют и отменяют кампании, укрепляют границы, посылают своих шпионов разгадывать военные тайны и строят всяческие козни, властей Страны Советов отличает свойственная манере романа легкомысленность. Откровенно говоря, литературная вселенная с её галактиками военной фантастики и шпионских романов не знала более пренебрежительного отношения к государственной безопасности, чем то, которое демонстрирует у Розенблюма альтернативная версия сталинского СССР. Кажется, только процитированное выше высказывание империалистического военного министра позволяет читателю предположить наличие у советского лагеря боеспособных вооружённых сил- но, исходя из всего остального, я бы не поручился, что министр не преувеличивает их мощь. Достаточно сказать, что герои беспрепятственно покидают Страну Советов- лишь при попытке проникнуть на неприятельскую территорию сталкиваясь с пограничниками, минами и проволочными заграждениями, -и что во всём романе, кажется, нет ни одного упоминания о советских спецслужбах. Иностранные агенты вели бы себя в Москве, как у себя дома, если бы их проискам не воспрепятствовал энтузиаст, исполняющий вместе со своей помощницей обязанности чекистов- то ли в конец обленившихся, то ли и вовсе распущенных. Однако энтузиаст этот таков, что деятельность государственных силовых структур кажется и в самом деле излишней- он прекрасно справляется и сам.

Профессор Дмитрий Феоктистович Журавлёв воспринимается как поразительное, наводящее оторопь сочетание трикстера и культурного героя. Я далеко не уверен, что Прометей, Джеймс Бонд и учёное содружество доктора Франкенштейна и доктора Стрейнджлава, объединив усилия, справились бы с тем, чего словно играючи добивается этот удивительный профессор, хохоча и сквернословя. Поначалу кажется, что мы имеем дело с этаким положительным вариантом амплуа безумного учёного, хотя его самоуверенные разглагольствования о перспективах ядерной энергетики производят несколько зловещее впечатление.

…Мы тайны эти с корнем вырвем у ядра

На волю пустим джина из бутылки.

Как мы знаем, освобождённый джин сумел основательно набедокурить. Возвращаясь к Журавлёву, стоит заметить, что единственное во всём романе свидетельство ограниченности возможностей этого персонажа состоит в том, что он не может самостоятельно довести до ума своё изобретение, грозящее произвести революцию в промышленности, технике, экономике и социально-политическом мироустройстве. А поскольку в Стране Советов, видимо, отсутствуют не только спецслужбы, но и заслуживающие упоминания исследовательские институты и вообще учёные, способные выступить соратниками Журавлёва, герою приходится заняться промышленным шпионажем (предварительно отбив атаку иностранных шпионов, пробравшихся в Москву с тою же целью). Пустив в ход разнообразные военно-транспортные ноу-хау вроде воздушной гондолы, оснащённой маскировочным порошковым облаком (моё робкое перо не способно описать главный журавлёвский девайс, пятизарядный бинокль-опустошитель), герой проникает на территорию Штатов, где, как выясняется, действует налаженная им агентурная сеть, объединяющая коммунистическое подполье всех буржуазных штатов-государств.

С фантамасовским проворством примеряя личины и уходя от преследователей, Журавлёв подчас прибегает к уловкам, способным вызвать священный трепет. В самом деле, да тот ли он, за кого себя выдаёт, тот ли, кем называет его автор? Каким образом, к примеру, советский учёный мог оказаться одноклассником французского учёного? Какой феноменальной прозорливостью и способностью подчинять умы и сердца он должен обладать, чтобы, спустя двадцать лет после общения со злополучным французом, быть уверенным, что тот беспрекословно, по первому требованию, изложенному в короткой записке, выполнит его распоряжения, послушно оставив работу и дом? В конце концов, кто, кроме персонажа наподобие горинско-захаровского «Того самого Мюнхгаузена» или какого-нибудь благосклонного к людям языческого божества мог бы всерьёз выдвигать прожекты космического масштаба вроде «Засадим бананами северный полюс», «Хозяйственная организация в деле засева Марса кормовой свёклой», «Изменим характер человека», «Узнаем тайны вещества и жизни»?

Собственно, да человек ли этот Журавлёв?.. Не дал ли загадочный Розенблюм намёк на сверхчеловеческую природу своего персонажа, зыбкого в своей земной ипостаси, упомянув в начале романа о его невысоком росте, а ближе к концу назвав его высоким?

Кем бы ни был этот расправивший плечи коммунистический атлант, готовя окончательный крах капиталистического строя, он не забывает о личной жизни близких людей. Чем ещё, кроме как стремлением связать подростков с их пробуждающейся чувственностью узами боевой дружбы- чтобы тем вернее обеспечить их интимное счастье, -можно объяснить (ссылаться на упомянутое равнодушие автора к сюжетной логике было бы слишком лёгким выходом) то обстоятельство, что, находящий в каждом вражеском городе преданных и опытных бойцов антикапиталистической герильи, Журавлёв вовлекает в смертельно опасное дело 17-летнюю девушку (пускай и обладающую характером амазонки и навыками солдата Иностранного легиона) и 16-летнего юношу, отважного, но явно не обладающего должной подготовкой?

В предисловии к книге Ярина Цимбал цитирует высказывание об искомом позитивном персонаже советской научной фантастики украинского критика Мирона Степняка, наводившего ужас на отечественных фантастов своими познаниями в неорганической химии и при этом вынужденного блюсти идеологическую чистоту: «…он коллективист, клетка большого организма. Его сила- в двусторонней связи с коллективом; он поддерживает коллектив своей творческой работой, его творческую работу поддерживают коллективные усилия советской человечности».

Со всей очевидностью Журавлёв, который, в более благоприятной культурной ситуации, мог бы стать полубогом советского эпоса и супергероем советского комикса, нисколько не соответствует этому идеалу. Коллективу и государству остаётся только хлопать глазами и аплодировать, беспомощно принимая дары этого спасителя отечества и двигателя прогресса, который без всякой оглядки на «советскую человечность» ведёт свои собственные исследования и свою личную войну (как можно заключить по некоторым его репликам, скорее из соревновательного азарта и научного тщеславия, чем ради победы прогрессивного строя).

«…он ведёт решительную и непримиримую борьбу против реакции самостоятельно, без связи с народом. (…) …глубоко поверив в могущество своего разума, ученый не понял, что нужно опереться в своей борьбе на такую решающую социальную силу, как народные массы, революционные партии». Эти столь подходящие к образу Журавлёва слова написаны уже другим критиком, Николаем Пивоваровым, о герое другого романа, одного из ключевых произведений украинской фантастики- «Седого капитана» Владимира Владко, который после прочтения «Атома» воспринимается как горький парафраз книги безрассудного, идейно невыдержанного Розенблюма.

Довольно занятный образчик детской приключенческой литературы. Каркасом для шпионского романа о диверсантах из числа недобитых белых офицеров выступает сказка о Золушке. В качестве Золушки здесь- сирота Вася, пионер, который живёт, словно при царизме в доме бесстыдно эксплуатирующей его злой мачехой, точнее, тётки, обладающей повадками отъявленной буржуйки, так что не мудрено, что она-то и принимает на постой вражеского агента. Роль феи-крёстной исполняет пожилой музыкант, выдающийся скрипач и педагог, раскрывший в Васе незаурядный талант- вместо кареты и туфелек он дарит подопечному прекрасную скрипку, присланную, конечно же, из Москвы («Там не забывают даже про таких мальчиков, как ты»). А вместо принца действует учитель истории, который стремится спасти Васю от происков международной контрреволюции. Книгу отличают довольно выразительные, обаятельные образы школьников и описание атмосферы приморского южного города.

Во время чтения мне вспомнилась фраза норвежского писателя Юнаса Ли (использованная Ольгой Кобылянской в качестве эпиграфа для романа «Земля»): «Вокруг нас находится некая бездна, вырытая судьбой, но здесь, в наших сердцах, она наиболее глубока». Роман Лагерквиста повествует о самых разнообразных преступлениях, о кровопролитных битвах и опустошительном море, но самое гнетущее впечатление производит душевный мир главного героя, который описывает происходящее в своём дневнике. Если летописный «труд, завещанный от Бога» пушкинского Пимена предстаёт нравственным якорем, искрой культуры, способной на мгновение озарить окружающее пространство варварского насилия и тупого невежества, записи Карлика, придворного итальянского герцога времён Ренессанса, становятся хроникой не только окружающих жестокостей, но и самых подлых и кровожадных душевных порывов, владеющих рассказчиком (мне кажется, это хорошо удалось отразить художнику В.Алексееву на иллюстрации в издании из серии «Мастера зарубежной прозы»).

Роман был написан в 1944-м году, и аллюзии на бойню Второй мировой заключены в нём в шекспировские декорации дворцовых интриг, убийств на почве страсти и военных походов, воплощающих нелепые амбиции правителей (при этом самая пронзительная сюжетная линия является очевидной вариацией «Ромео и Джульетты», с отголоском темы Офелии). И я рискнул бы сказать, что масштабом личности, силой характера центральный персонаж- ровня шекспировским злодеям. Особенно он похож на Яго, подобно которому является дурным советчиком, разрушающим благополучие тех, чьим доверием пользуется, и на Ричарда Глостера, подобно которому приобретает власть над теми, кто пренебрегает им из-за отталкивающей внешности; к тому же, можно сказать, как и Ричард, по-настоящему герой уродлив внутренне, а не внешне.

Как и в этих незаурядных негодяях, в Карлике можно отыскать немало привлекательных черт, его пороки нерасторжимо сплетены с достоинствами. Он с несгибаемой гордостью противостоит насмешкам и оскорблениям и проявляет готовность расправиться с беззащитными и гонимыми, он хвастается, как воинским подвигом, тем, что в неприятельском замке зарубил безоружного карлика, и оказывается способным невозмутимо сносить истязания, рисковать жизнью ради женщины, в которую влюблён, кажется, втайне от себя самого.

Однако, в отличие от большинства антигероев Шекспира, Карлик не ведает угрызений совести и сомнений. Это словно подчёркивается эпизодом, в котором его навещает призрак одной из жертв: если у Макбетов или Ричарда подобные видения вызывают раскаяние, Карлик испытывает лишь удовлетворение оттого, что скорбный гость мёртв и не может досаждать ему в жизни.

Его невозмутимое самодовольство напоминает о, на мой взгляд, самом омерзительном литературном персонаже, самом страшном и самом ничтожном, который также вёл напыщенную хронику своих преступлений — Фредерике Клегге из «Коллекционера». Ещё больше Карлик похож на Клегга своей духовной ограниченностью, этической и эстетической тупостью.

Пожалуй, именно это особенно тревожит в созданном Лагерквистом образе- сочетание сильного, цельного характера, подлинного мужества, дьявольской проницательности и примитивных, низких представлений. Карлик- величественный в своей губительной целеустремлённости и одиночестве антигерой, гордый и коварный, словно земное воплощение падшего ангела, и вместе с тем- мелочный, завистливый, злобный, нетерпимый и не способный к состраданию обыватель, сплошь и рядом апеллирующий к патриархальным ценностям, которые искажает своим бесчувствием и невежеством. Он- ловкий придворный интриган, осведомлённый, беспринципный политик, и он же- представитель, голос нравственной черни с её неизбывным мракобесием и ксенофобией.

...В диком краю и убогом

Много таких мужиков.

Слышен по вашим дорогам

Радостный гул их шагов.

Герой часто говорит о своей тысячелетней мудрости и верности своим убеждениям, неподвластным времени и окружению. Действительно, в высказываниях Карлика есть нечто вневременное, напоминающее и о благочестивой жестокости гонителей Христа, и о мудрых мыслях некоторых из нынешних защитников морали и традиций. Подчас его наблюдения и суждения оказываются пугающе знакомыми. Вот хотя бы:

«В город потянулись толпы беженцев, идут и идут через городские ворота с тачками, нагруженными черт знает чем: горшками, одеялами, грязным рваньем,всевозможным старым хламом, настолько никчемным, что все над ними смеются. Кое-кто ведет за рога козу или отощавшую коровенку, и вид у них у всех ужасно испуганный. Горожане ворчат. И что им, мол, здесь надо, зачем они притащились. Только всем мешают. Беженцы спят на площадях возле своей скотины, и город все больше становится похож на грязную деревню, и запах там, где они располагаются, стоит ужасный. (...) Поистине, для горожан они тяжкое бремя. Особенно, понятно, раздражают их хнычущие, замурзанные дети, которые шныряют повсюду, выклянчивая милостыню. Говорят, они даже воруют при случае».

Или:

«Примирение! Можно ли вообразить что-либо более постыдное?! Примирение с заклятым, врагом! Какое кощунство, какое отвратительное извращение законовестества! И какое унижение, какое оскорбление для нас! Для наших воинов, для наших мертвецов! Какое надругательство над нашими павшими героями, которые, выходит, напрасно принесли себя в жертву!»

Даже христианство Карлик ухитряется подогнать к Прокрустову ложу своего злобного, не ведающего сострадания нрава:

«Она умоляюще и беспомощно посмотрела на меня и спросила, не могу ли я ее чем-нибудь утешить. Что ей сделать, чтобы Господь смилостивился над ней? Я ответил, что неслыханная дерзость с ее стороны просить о милости Господней, у нее столько грехов, что вполне естественно, если Искупитель не слышит ее молитв. Он не для того был распят, чтобы искупать грехи таких грешниц, как она».

Вместе с тем в замечаниях Карлика можно отыскать немало здравого скепсиса по отношению к расхожим представлениям и тонких наблюдений о природе человеческих отношений («И в настоящем, и в прошлом немало найдется прекрасного и возвышенного, которое потому лишь и стало прекрасным и возвышенным, что было воспето поэтами»; «Ходят нелепые слухи, будто народ Монтанцы в ярости взялся за оружие, поклявшись отомстить за своего герцога и его приближенных. (...) Народ не мстит за своих правителей, с какой стати, спрашивается. Ему при всех при них живется одинаково плохо, и он только рад избавиться хотя бы от одного из своих мучителей»; «Любовь смертна. И когда она умрет, то начинает разлагаться и гнить и может образовать почву для новой любви. Мертвая любовь живет тогда своей невидимой жизнью в живой, и, в сущности, у любви нет смерти»).

Лагерквисту прекрасно удаётся сделать достоверным повествование от лица человека, в котором приверженность нелепым стереотипам сочетается с независимостью суждений, наблюдательность и знание человеческой природы- с чёрствостью, которая не позволяет ему понимать очевидные вещи. Писатель также сумел добиться того, что крайняя субъективность изложения нисколько не мешает читателю получить ясную картину происходящего- самые уничижительные, издевательские оценки Карлика оказываются лишь прозрачным покровом для проявлений отваги и великодушия, самопожертвования и любви.

Главная же причина, не позволяющая объявить Карлика исчадием ада, состоит в том, что читателю, в отличие от многих героев романа, понятно, что этот герой вовсе не является источником зла, искусителем, соблазняющим чистых и доверчивых. Один историк назвал Аракчеева козлом отпущения, который, добросовестно выполняя волю своего господина, претворяя в жизнь даже те приказы, с которыми он не был согласен, мужественно принял на себя гнев современников и потомков за всё зло, совершавшееся в годы царствования праведного и добросердечного Александра Первого. Так и Карлик оказывается козлом отпущения, исполнителем грязной работы для благородного, великодушного герцога, отважного воина, поклонника философии и покровителя искусств. Таким же послушным орудием, позволяющим оставаться незапятнанным этому правителю-рыцарю, милосердному к гражданскому населению враждебного государства, выступает кондотьер Боккаросса, наёмники которого предают селения огню и мечу.

Карлик называет себя тенью герцога, но, кажется, является тенью и всей своей эпохи, а также неизбывных пороков человеческой цивилизации, эгоизма, жестокости, высокомерия, ненависти к чужому и непонятному, и в этом смысле его можно назвать тенью нашего общества- и нас самих. Он- отражение беспринципных, бездушных политиков, но также и маленького человека, кажущегося безобидным и незначительным, но способным в соответствующей ситуации, о которой он, быть может, страстно мечтает, отомстить тем, кто считал его жалким и тем, кто его не замечал, обрушить идеологическую доктрину, восторжествовавшую прихотью очередного исторического катаклизма, на более успешных, более счастливых, более умных и красивых.

«Кто может знать, что за неведомое зелье приготовляю я, карлик, в тайниках моей души, куда никому никогда не проникнуть? Кто знает что-нибудь о душе карлика, в сокровенных глубинах которой решается их судьба?»

Главный герой, от лица которого ведётся повествование, является, как и положено Гулливеру, уроженцем Британии, однако- нашей, коммунистической Британии: действие разворачивается в светлом будущем, точнее, в 541-м году «нашей эры, датирующейся Октябрьской революцией в России». Профессор Эдинбургского университета Гулливер отправляется на стратоплане в Мельбурн, чтобы принять участие в конгрессе историков, посвящённом «великой эпохе войн и революций» (вполне очевидно, что обращение к этим славным временам является главным развлечением в мирные дни всеобщего благоденствия).

Несмотря на своё солидное название, чудо инженерной мысли наших потомков терпит аварию над Индийским океаном. Гулливер, оказавшийся, очевидно, единственным выжившим, приходит в себя на острове, ставшем заповедником фашизма- в своё время ковчег с нацистами, спасшимися бегством после краха режима, нашёл пристанище на этом неведомом географам уголке планеты. Нужно заметить, что в ретроспективном описании рассказчика гибель гитлеровской империи (что вполне естественно для представлений советского автора из 1936-го) оказывается следствием не понесённого в результате войны разгрома, а восстания пролетарских масс Германии, поддержанных правительством СССР.

Так вот, пятисотлетний рейх на острове Арии, каким его застаёт Гулливер, пребывает в самом жалком состоянии, деградировавший в своеобразный вариант первобытно-общинного строя из-за наложенного отцами-основателями запрета на научные изобретения, призванного помешать арийцам с помощью какой-либо машины покинуть остров, за пределами которого они могут стать жертвами низших рас. Гость из свободного мира, спасённый от расправы одним из местных вождей для неясных поначалу целей, с ужасом и недоумением исследует обычаи, нравы и социально-политическое устройство острова.

Откровенно говоря, описание местных порядков не слишком напоминает идеологию национал-социализма. По сути, всё сводится к классовой борьбе, угнетению тружеников правящими кругами, расистский же антураж введён, нужно признать, довольно бестолково.

Островным государством правит пара дюжин арийских вождей с вождём вождей во главе. Когда кто-то из них уходит в Вальгаллу (на острове исповедуют религию древних германцев, о которой писатель имеет довольно смутное представление, о чём можно судить хотя бы по тому, что Одина и Вотана он считает двумя разными божествами), на его место берут представителя младших вождей, которых в свою очередь набирают из числа испытуемых- детей, воспитывающихся, при отсутствии института семьи, в военизированном поселении-коммуне. Большую часть испытуемых, признающуюся недостойной пополнить касту вождей, превращают в рабов, для чего юношей и девушек, достигших 17-летнего возраста, подвергают кастрации. В результате наиболее многочисленный на острове класс рабов, единственных, кто занят сельским хозяйством и охотой, превращён в этаких зомби- не в ромеровском, а в первоначальном, гаитянском понимании, покорный, безвольный рабочий скот. «Кто работает, должен быть обеспложен; кто обеспложен, должен работать»- претворяя в жизнь эту формулу (во «Владениях доктора Гальванеску» Смолича представлен более изощрённый её вариант), вожди добиваются полной покорности пролетариата, хотя и ценой существенного понижения его работоспособности.

На острове есть ещё одна группа, производители, самки и самцы- по сути, отдельное племя, являющееся наиболее непродуманным элементом произведения. В общественной структуре острова эта группа оказывается чем-то абсолютно лишним- её единственной функцией является, как можно догадаться из наименования, размножение, при этом самки и самцы представляют собой дегенеративных существ, развитых физически, но при этом умственно отсталых, фактически являющихся микроцефалами. Получается, что правители острова Арии проявляют похвальную и весьма неожиданную для нацистов терпимость к альтернативно одарённым поданным- эти горе-производители не заняты ничем, кроме спаривания и деторождения, притом, что эти их занятия, как следует из текста, совершенно бесполезны для арийской расы: вожди набираются не из их злополучных отпрысков, а из детей, родившихся от обычных девушек из числа испытуемых, которых выбирают для себя вожди перед их «обеспложиванием» (кстати сказать, судя по книге, этой операции в конечном счёте подвергают вообще всех девушек- кроме беспечных «самок», разумеется, -поскольку вождей-женщин не существует).

Вместе с тем, в подходе автора к теме есть и несомненные достоинства. К примеру, мне кажется довольно остроумным решение показать современную политическую доктрину- пускай и изображённую довольно поверхностно и искажённо, -с точки зрения гостя из будущего, для которого расистские теории, классовое угнетение и подавление инакомыслия являются не просто жестоким варварством, но и чем-то попросту нелепым, непонятным, непостижимым (хоть как-то разобраться в происходящем Гулливеру помогает его специализация историка). Настоящее нацистской Германии (а по сути, и Советского Союза, к которому в той же мере можно отнести описанные в романе уловки пропаганды, уничтожение оппозиции и междоусобные интриги вождей) предстаёт здесь смутным, зыбким, сюрреалистическим кошмаром прошлого.

Разве и нам подчас иные подробности повседневной жизни Третьего рейха или сталинского СССР не кажутся чем-то почти неправдоподобно чудовищным, будто только приснившимся человечеству? Хотя практика современных диктатур и экстремистских формирований (об отечественной ситуации умолчим) подтверждает, что в них нет ничего нереалистичного.

К достоинствам романа я бы отнёс и заключительную часть, в которой

P.S. Мне показалось любопытным, что Штерн предугадал, что формат чтения, увы, претерпит в будущем изменения, описывая своеобразные кинокниги. Собственно и рассказ его Гулливера является- не улавливаемый техникой 1936-го и потому по старинке изложенный на бумаге, -документальным фильмом, смонтированным из записей, заключённых в его сознании:

«Мой рассказ был конечно сфотографирован, и мне почти не пришлось его отшлифовывать. (...) ...я слушал собственный рассказ и видел на матовом экране идеовизора все образы, запечатлевшиеся в моём мозгу».

А эти строки дают некоторое представление об историческом нон-фикшне будущего:

«Я думал о своем докладе, посвященном великой германской революции, и вспоминал сцены, запечатленные на экране нашими лучшими писателями-мыслителями, тщательно изучавшими все документы, сохранившиеся от этой эпохи. Особенно сильное впечатление произвел на меня Риолан, могущественное воображение которого дало нам ряд ярких картин кровавой гражданской войны и победоносной революции. Образы, возникшие в мозгу Риолана, с поразительной четкостью воспроизводились на экране идеовизора».

Мне кажется, нет ничего удивительного, что Мартину Скорсезе понадобилась отсрочка в 25 лет, чтобы экранизировать роман Сюсаку Эндо «Молчание», один из главных шедевров японской литературы прошлого века. Я помню, какого труда стоило мне только прочесть эту книгу, пронизанную самой пылкой, живой религиозностью и при этом посвящённую наиболее неудобным, трудным, мучительным для христианина вопросам.

Мой хороший друг заметил, что Эндо обращается к отдалённой эпохе гонений на японских христиан, чтобы придать вопросам, которыми он ошеломляет верующих- да, в общем, и неверующих, -необходимую остроту, невозможную в современном мире. Правоту этого мнения, конечно же, трудно признать сейчас, когда любой желающий может убедиться, что самые дикие сообщения античных историков и житий мучеников о религиозных притеснениях вполне могли соответствовать истине- достаточно лишь включить выпуск новостей.

Но отчасти я соглашусь со своим товарищем. Ведь если имеешь возможность зайти в церковь, не будучи готовым в любой момент быть разнесённым на куски вместе с окружающими сёстрами и братьями во Христе (разумеется, сказанное справедливо и в отношении мечетей, синагог и прочих храмов и их посетителей), если идёшь по улице, не ожидая, что висящее на груди распятие обречёт тебя при обыске на смерть, если привык праздновать Рождество, не отдавая себе отчёта, что люди, которым посвящён праздник, вскоре после счастливого события были вынуждены стать бесправными изгнанниками, беженцами, спасающимися от террора безумного диктатора (как имею возможность заходить в церкви, ходить по улицам и зажигать ёлочную гирлянду я сам), то о тех вещах, которым посвящён роман Эндо, легко забыть- и сложно заставить себя задуматься.

К подобному миру, безопасному для христиан, благосклонному к ним (хотя, быть может, и опасному для их вероисповедания именно своими безопасностью и благосклонностью, превращающими многих из нас в фарисеев, надменных, лицемерных, склонных к компромиссам и не способных к состраданию), принадлежат и герои романа, молодые португальские иезуиты. Но они полны решимости нести Благую весть не столь счастливым землям наподобие Японии, где в описываемое время, 1630-е, правит безжалостный режим сёгуната Токугава, подвергающий христиан преследованиям с большей свирепостью, нежели языческие императоры Рима.

Отправившись в эту пасть льва, чтобы стать добрыми пастырями для уцелевших овец, они сами оказываются довольно беспомощными подопечными подпольных христиан, нищих японских крестьян, делящихся с ними жалким пропитанием и ежечасно рискующих жизнью, пряча их от правительственных агентов. Не являются ли эти священники лишь тяжким и бесполезным бременем для тех, ради кого они готовы пожертвовать собой?

В общем-то, для христиан ответ вполне очевиден, в особенности, для католиков (кажется, только благодаря этому произведению я смог прочувствовать, какое место в их жизни занимает месса, которую со всей очевидностью невозможно провести в отсутствие священнослужителей). Но даже уверенность самих иезуитов подтачивают аргументы оппонентов, местных чиновников и европейцев-вероотступников, утверждающих, что все труды миссионеров, все смерти десятков тысяч мучеников оказались напрасными, ведь христианство в Японии попросту невозможно, будучи чем-то чуждым для этой культуры, превращающимся здесь в нечто принципиально иное:

«В храмах, построенных нами, люди молились не нашему Богу, а своему, непонятному нам божеству. (…) Японцы не знают Творца, отделённого от человека. Они не способны вообразить себе Сущее вне привычной реальности. Бог у японцев- идеально-прекрасное, наделённое волшебным могуществом существо. Но он- одной природы с людьми».

Но не являлось ли христианство в своё время столь же чуждым гражданам гордого Рима, германским вождям и почитателям Перуна? И, собственно, многие ли среди наших соотечественников- как и среди поляков, итальянцев или англичан, -способны вообразить Сущее вне привычной реальности? Многие ли из нас удерживаются от искушения приписать Господу Богу собственные суждения по моральным вопросам, собственные политические убеждения, представить Его готовящим казни египетские врагам нашего благословенного государства и нашей богоданной земли, нашей фирмы или нашим личным недругам (с тою же убеждённостью, с какою сам Данте отправлял противников на муки вечные)?

И что значит адаптация к местным религиозным традициям и эстетическим вкусам (адаптация, которую благословил сам Апостол Павел своей афинской проповедью в честь Неведомого Бога) в сравнении со стремлением власть предержащих всех времён и народов подчинять религию своим интересам, в сравнении с попытками многих из нас отыскивать в Писании оправдания и обоснования для своих действий- из-за чего подчас самые рьяные защитники религии оказываются гораздо более похожи на Каиафу, Пилата, Иуду и Ирода, чем на Христа (приговорённого к казни как раз из-за происков подобных ревнителей веры)?

В какой-то момент оказывается, что и главные герои романа имеют достаточно искажённое представление о событиях Священной истории, во всяком случае, о земной их стороне. Лишения и опасности, переживаемые ими в чужом краю, среди людей, принадлежащих в большинстве своём к иноверцам, готовым придать их жестокой расправе, всё больше напоминают не просто повествования о святых мучениках, но жизнь Спасителя. Напрашивающиеся сравнения обескураживают священников, воспитанных на иных образах:

«Долгое время я совсем иначе рисовал себе мученичество. В Житиях святых рассказывалось о кончине славной, прекрасной- как в минуту, когда душа мученика взмывала к небу, трубили ангелы и небеса озарялись неземным сиянием. Но кончина японцев, которую я описал Вам, вовсе не была прекрасной- они умерли мучительной, жалкой смертью. (…) Вы, наверное, скажете: «Нет, не напрасной была их смерть! То были камни, которые лягут в фундамент Храма». И еще Вы скажете, что Господь никогда не посылает испытаний, превышающих наши силы... что Мокити с Итидзо обрели сейчас вечное блаженство, так же, как многие погибшие до них японские мученики... Разумеется, я тоже не сомневаюсь в этом. Но почему же сердце мое полно скорби?»

Какими бы наивными не казались слова о трубящих ангелах, мне кажется, многие из христиан склонны, пускай и не вполне осознанно, к сходным представлениям, идеализирующим (и тем самым по сути принижающим) подвиги святых и Страсти Христовы. Лишним подтверждением этому может служить реакция на фильм Мэла Гибсона, не просто потрясшего, но поразившего многих верующих- знакомая журналистка описала своё впечатление как «откровение крови». Здесь уместно вспомнить и «Мёртвого Христа в гробу» Гольбейна, картину, которая произвела столь тяжёлое впечатление на Достоевского и его Мышкина, и реакцию анонимного ценителя живописи (человека, несомненно, весьма благочестивого) на «Христа в пустыне» Крамского: «Что это за Спаситель, это какой-то нигилист! Непонятно, как такую картину позволили выставить. Это кощунство, насмешка над святыней!»

При этом героев Эндо особенно беспокоит, что самоотверженное служение Богу и ближним не только не облегчает физические страдания, но и не избавляет от мучительных сомнений и страхов.

«Как бы ни крепка была вера, страх подчиняет себе плоть независимо от сознания и воли».

«На протяжении многих веков бесчисленные художники рисовали Распятого на кресте, и, хотя никто из них никогда не видел Его, они вкладывали в свои творения извечные человеческие мечты, изображая Его прекрасным, святым. А из лужи на меня смотрело безобразное, грязное, заросшее бородой лицо загнанного человека, до неузнаваемости искаженное усталостью и тревогой».

Какая бы неустрашимость и неколебимое смирение не наполняла души миссионеров, какую бы уверенность в Господней поддержке они не испытывали- читая знамения или переживая внутренние озарения, -за периодами воодушевления следуют падения в духовные бездны отчаяния, часы, наполненные не просто одиночеством, но- чувством богооставленности. Богооставленность, попытки её осмыслить и преодолеть являются одной из центральных тем романа, на что указывает и его название, подразумевающее молчание Бога- молчание, которое приходится услышать персонажам, как и многим из нас, самым твёрдым в вере, в наиболее трудные минуты жизни- как и Тому, Кто воскликнул однажды: «Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?»

Как и каждый из тех, кто переживал подобные мгновения, герои романа находят своё объяснение этому молчанию- или же, подобно Иову, после всех испытаний, на человеческий взгляд, несправедливых и лишённых всякого смысла, в конце концов дожидаются ответа свыше.

Аналогичным образом, как и большинство подлинно выдающихся произведений, этот роман может быть совершенно по-разному воспринят читателями- как книга о тех, кому удалось приблизиться к Христу настолько близко, насколько это в силах простого человека, и как книга об отступниках, как книга о подвиге веры и как книга о крахе веры, как книга об обретении Откровения и как книга о нашей способности в любой ситуации подыскивать оправдание для своего малодушия, как книга, утверждающая, что Господь любит даже предавших Его, предоставляет им возможность исправиться и сострадает им, даже если они её отвергают, и как книга, показывающая, что Небо оставляет в беде даже самых преданных своих служителей. Для меня самого, пожалуй, эта книга в первую очередь о борьбе в человеческой душе духа и буквы Закона, разворачивающейся при столкновении заученных догматов с самыми страшными ситуациями нашего существования, о ценности индивидуального религиозного опыта, о неподвластности, неподотчётности отношений отдельного человека и Бога клерикальным установлениям, об их непознаваемости для окружающих.

В заключение приведу стихотворение Дитриха Бонхёффера, одного из самых известных христианских мучеников Второй мировой, написанное им в нацистском застенке. Мне кажется, оно подошло бы для романа Сюсаку Эндо в качестве эпиграфа.

Кто я? Мне часто говорят,

Что я способен выйти из своей темницы

Спокойно, бодро, твердою походкой,

Как деревенский сквайр на поля.

Кто я? Мне часто говорят,

Что я способен обращаться к тюремщикам своим

Свободно, дружески открыто,

Как будто властью облечен высокой.

Кто я? Еще мне говорят,

Что я способен пережить несчастья дня

С улыбкой, ровной, величаво,

Как человек, привыкший побеждать.

Но разве я такой, как говорят?

А как же тот, кого лишь я и знаю?

Тревожный и тоскующий, больной,

Кто задыхается, как с пережатым горлом,

Мечтая о цветах и красках, о звонких птичьих голосах,

И жаждет слова доброго, привета,

Так возмущающийся мелким деспотизмом,

Трясущийся перед грядущим

В бессильном страхе за друзей далеких,

Опустошенный и усталый в молитвах, мыслях и делах,

Ослабший и готовый к прощанию со всеми?

Так кто я? Тот или другой?

Один сегодня, но иной назавтра?

А то и сразу оба? Лицемер перед людьми,

А сам с собой- презренное ничтожество?

Или по-прежнему внутри меня есть что-то от солдат,

Бегущих в панике за миг до труб победных?

Кто я? Меня вопросы дразнят в одиночестве моем.

Каким бы ни был я, Ты знаешь, Боже,- Твой я.

Героиню рассказа и её супруга связывает горячая любовь и идеологическая общность, однако взаимная страсть и привязанность, укрепившиеся в революционном подполье, не помогают им обрести семейное счастье. В то время как женщина мечтает о детях, её партнёр указывает на неуместность подобного желания, ссылаясь сначала на трудности военного времени, затем на «напряжённый темп нашей работы», эту вечную отговорку, а также высказывает сомнение, что они, «больные, поломанные жизнью люди», могут стать родителями здорового ребёнка. Когда же он в конце концов решает уступить, выясняется, что «тяжёлая прежняя жизнь, боевые ранения, поражения нервной системы» сделали его бесплодным.

Как тут не вспомнить одного из наиболее отталкивающих персонажей Шолохова «Тихого Дона», большевика-пулемётчика Илью Бунчука, чья импотенция стала тяжким оскорблением для его возлюбленной и соратницы, решившей, что сексуальные проблемы объясняются пресыщением разгульной жизни- однако мигом простившей обиду и проникшейся к нему сочувствием, когда выяснилось, что Бунчук просто страдает от стресса в связи с участием в массовых расстрелах.

«Мова мовчання» изображает отражённую во взаимоотношениях одной четы апокалиптическую картину: «весь мир насилья», как и предполагалось, разрушен «до основанья», однако ростки нового мира с трудом пробиваются сквозь его обломки, и, похоже, разрушителям старого нет пути в новую жизнь. Они так и останутся неприкаянными обитателями руин, не способными вернуться с войны вечными бойцами за светлое будущее, вызывающими неприязнь и даже ужас у своих современников- как героиня рассказа, промышляющая подпольными абортами, обслуживая всех тех, кто по каким-либо причинам не спешит заводить детей в этом новом, освобождённом от гнёта царизма обществе.

Главный герой цикла- 32-летний медик Михаил Григорьевич Поддубный, который с блеском исполняет роль сыщика-любителя благодаря не только вынесенной в заголовок проницательности, но и мучительному человеколюбию, жизнерадостному любопытству и никогда не изменяющей ему готовности лезть в чужие дела.

Этот обаятельный образ добросердечного толстяка, чувствительного, назойливого и отважного, с безошибочно точными суждениями, дополнен угадывающейся духовной червоточиной, подавленной и постоянной депрессией, о чём можно судить по расплывчатым, словно бы необязательным намёкам- пока в рассказе «Постріл на сходах» Шовкопляс не знакомит аудиторию с душевным состоянием своего героя в выразительных и болезненно узнаваемых строках:

«Когда человек умеет работать так, что работа приносит ему подлинное удовольствие, когда другие относятся к нему с уважением, когда он знает, как распорядится своим досугом, и никогда не скучает, оставаясь в одиночестве, и когда, наконец, он постепенно завоёвывает популярность- такого человека мы всегда считаем счастливым.

Скромный врач Михаил Григорьевич Поддубный как раз был таким человеком: он обладал всем перечисленным и считал, что от жизни ему ничего не нужно.

Но приблизительно раз в год Михаила Григорьевича охватывала досадная и тоскливая меланхолия, и он её ничем не мог унять. (…) Тогда, перебирая в памяти события жизни своей, он приходил к выводу, что сложилась она как-то неудачно и бестолково: всё происходило вопреки его воле и желанию, всё делалось не так, как он хотел, словно не он руководил событиями, а они выкомаривали с ним всякие непристойные штуки. Он чувствовал себя никому не нужным, лишним, никак не мог заставить себя сосредоточиться на работе, поскольку даже любимый врачебный труд считал тогда осточертевшим ремесленничеством».

Это проявление неизбывных скорбей нашего существования, простое личное несчастье, не зависящее от политических катастроф и смены эпох, выступает фоном для криминальных драм, в которых доктор Поддубный проявляет свой талант детектива- драм, являющихся по большей части следствием глобального исторического катаклизма.

Одним из наиболее выразительных произведений сборника является, на мой вкус, «Фіалковий колір», в котором использованы мотивы и приёмы рассказов о привидениях. Один из пациентов Поддубного, занявший некую значительную должность благодаря решительным и безжалостным действиям в годы Гражданской войны, рассказывает историю о чудовищной женщине, сестре юноши-белогвардейца, в своё время расстрелянного по его приказу, которая навещает его в самые неожиданные, самые неподходящие моменты, приводя его в смятение злобными, насмешливыми угрозами и своим обликом ходящего трупа, наряженного в платье аристократки безвозвратно ушедших времён.

Объяснение таинственных визитов всегда бесследно исчезающей мстительницы, от которой объятый трепетом аппаратчик не может спрятаться даже в стенах собственной квартиры, так что зловещая гостья наводит ужас не только на него, но и на его жену и друзей, вполне очевидно.

В рассказах Шовкопляса вообще нередко поднимается тема призраков прошлого, заявляющих свои права на социалистическое настоящее, отказывающихся безропотно растворятся в небытии исторических учебников. Подчас это откровенные душегубы вроде главаря разбойничьей банды из рассказа «Норовистий кінь», сбежавшего из тюрьмы, чтобы отомстить врагам. В других же случаях речь идёт о героях, в чьих действиях лишь идеологическая предубеждённость может помешать читателю увидеть определённую правоту. В первую очередь здесь стоит вспомнить, помимо героини «Фіалкового кольору», рассказ «Житлокооп №...», действие которого разворачивается в многоквартирном здании, чей прежний хозяин был вынужден бежать за границу. Затесавшийся в ряды его жильцов, добропорядочных пролетариев и прогрессивной интеллигенции, племянник домовладельца пытается различными интригами вернуть семейную собственность, и, когда его происки не приводят к цели, идёт на убийство.

Пожалуй, не стоит и упоминать, что никто из персонажей не решается высказать вслух, что злодействующий племянник столь негодными средствами боролся за имущество, принадлежащее ему по справедливости. Более того, героям «Житлокоопа» кажется вполне естественным, что этого племянника, ещё до того, как он стал преступником, собирались лишить жилплощади на основании того лишь, что он оказался родственником владельца дома (точно также и в «Фіалковом кольорі» никто не выражает сочувствия женщине, пытавшейся отомстить за своего брата).

Но что действительно примечательно, так это то, как дедуктивный метод сплетается с идеологическими установками. Принадлежность одного из жильцов дома, в котором был убит еврей-коммунист, к кругам «бывших владельцев», убеждает проницательного доктора в его виновности. Поскольку именно на этих кругах лежит ответственность за еврейские погромы («это мерзейшее создание династии Романовых»), то, стало быть, их представитель «с молоком матери» усвоил не только «ощущение своего класса», но и антисемитизм. Шовкопляс создаёт таким образом яркую иллюстрацию к обыкновению тирании, всегда претендующей во взаимоотношениях с простыми гражданами на место Господа Бога, приспосабливать к своим целям идею первородного греха- людей объявляют преступниками, подлежащими ущемлению в правах или полному истреблению, исходя из их врождённых качеств, из их классовой, национальной или религиозной принадлежности.

Весьма показателен также диалог трёх представителей интеллигентского сословия, в котором позитивный персонаж узнаётся по высказыванию, где он выражает согласие со своей принадлежностью к гражданам второго сорта: «Не будь из вас такой раздёрганный интеллигент, (…) вы хорошо разглядели бы ту линию, которую ведёт в нашем жилкоопе Марк Адольфович. Он очень внимательно относится к интересам не такого, как вот мы с вами, а рабочего населения нашего дома».

Несмотря эту игру в поддавки с актуальными социально-политическими воззрениями, остроумно вплетённую в детективную интригу, рассказы Шовкопляса в целом совсем не производят впечатления идеологически ангажированных. Напротив, мне показалось, что именно в цикле о докторе Поддубном с наибольшей полнотой и убедительностью воссоздана в этой антологии послевоенная повседневность, быт, разговоры, характеры наполненного надеждами и свершениями десяти- или, скорее, пятилетия, заключённого между Гражданской войной и сталинскими репрессиями. Кажется, что автор не склонен идеализировать действительность, изображая не только трагические следствия социально-политических конфликтов, но и вечные пороки человеческой природы, на которые нисколько не влияет разгар социалистического строительства.

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что главный герой становится жертвой прихоти руководства- в одном из рассказов его увольняет с работы главврач-самодур. Как мне кажется, в литературе последующих лет подобная перипетия не могла быть показана без дальнейшего восстановления справедливости, чего у Шовкопляса не происходит.

Отдельно хочу отметить литературное мастерство, с которым Шовкопляс меняет место действия, отправляя своего героя из загородного санатория в Харьков, из Харькова- в дальнее плаванье. С одинаковой виртуозностью совсем ещё молодой автор описывает прогулку по лесу, пожар в селе и шторм в океане. Последний доброму доктору приходится пережить во втором из рассказов сборника, использующем мотивы хоррора, «Фантастиці під тропіками». Это произведение вообще отличается исключительной жанровой оригинальностью, детектив сочетается здесь не только с ужасами, а именно- образом корабля-призрака, представленном Шовкоплясом с замечательно зловещей живописностью, -но и с приключенческой литературой. Да и сама детективная интрига весьма необычна, поскольку доктору-сыщику приходится опираться в своих умозаключениях лишь на усеянное трупами место преступления. Полагаю, «Фантастика під тропіками» является также одним из первых произведений советской литературы, изображающих ужасы капиталистической действительности, в частности, бесчеловечность колониализма.

Добрых слов заслуживает и исключительная изобретательность (пускай и не всегда сочетающаяся с правдоподобием), с которой злоумышленники осуществляют свои преступления- чего стоят хотя бы два самоубийства, замаскированных под убийства. И, во всяком случае, с рассказом «Стриб з поїзда» следует познакомиться ценителям детективного жанра, коллекционирующим самые причудливые из вымышленных злодеяний.

В этом рассказе, как нельзя лучше исполняющем в антологии роль вступительного, создано зыбкое пространство, обитатели которого попеременно выступают в ипостасях преступников, жертв или случайных свидетелей, при этом истинная их роль так и остаётся неопределённой. Очевидно, впрочем, что все они являются невольными действующими лицами исторической трагедии, в которой мало кому суждено уцелеть и при этом сберечь свою душу, ведь речь идёт не просто о смене правящих коллективов или даже общественного устройства, а об искажении нравственных координат, что в самом произведении обозначено как конфликт между «моралью классовой» и моралью «так называемой общечеловеческой».

На этом конфликте построена основная сюжетная линия произведения, содержащаяся в «истории в истории»: безымянный рассказчик становится участником разговора нескольких попутчиков в купе поезда, и, когда речь заходит собственно о новой классовой морали, пришедшей на смену прежней, один из собеседников вызывается проиллюстрировать эти метаморфозы нравственности с помощью происшествия из своего прошлого- тех лет, когда он служил в ЧК. Далее этот бывший чекист рассказывает, как, охотясь за видным подпольщиком-контрреволюционером, он обнаружил, что приглянувшаяся ему девушка является связным врага.

Могу предположить, что это одно из первых в советской литературе изображений подобной дилеммы, столкновения между чувством и долгом. Несколько раньше её поставил перед главным героем своего знаменитого романа «Города и годы» Константин Федин. Как мы помним, его Старцов выбирает чувство, в порыве великодушия отпуская контрреволюционера и личного злейшего врага (за это непростительное в условиях революционной борьбы человеколюбие Старцова убивает его лучший друг, человек куда более высоких классовых принципов). Вскоре же единственно возможным (во всяком случае в произведении, предназначенном для публикации) вариантом выбора в такой ситуации станет тот, что сделал юный герой легенды о Павлике Морозове.

Но решение, найденное Дмитрием Бузько, не просто неподвластно идеологическим установкам, а высмеивает их. Герой рассказывает, что исполнил свой чекистский долг и арестовал возлюбленную, чем отнюдь не вызывает у слушателей положенного воодушевления, а, напротив, погружает их в унылое молчание.

Как бы от ни было, Бузько изображает мир, в котором ты никогда не можешь знать наверняка, не является ли твой доброжелательный собеседник сотрудником ЧК или/и жертвой репрессивных органов в неизбежном будущем или скрываемом прошлом. Именно тот мир, в котором наши соотечественники жили в «наших 20-х».

Упоительное 13-страничное упражнение в стиле, в котором виртуозное воспроизведение средствами литературы эстетики киноэкспрессионизма с его изломанными линиями и психологической экзальтацией сочетается с откровенной пародийностью, искусственностью детективной интриги. Поиск преступника разворачивается главным образом в воображении главного героя, комсомольца и преданного читателя приключений Шерлока Холмса, который примеряет амплуа убийцы на каждого из тех, кто заперт непогодой в тесном помещении вместе с ним самим и телом убитого. Представляя сцены, в которых прочие персонажи поочерёдно совершают злодеяние, проницательный комсомолец словно отыскивает те обстоятельства, в которых каждый из них (каждый из нас, если угодно) мог бы решиться отнять чужую жизнь и, таким образом, выступает в роли не столько детектива, сколько автора детективного произведения.

Любопытно, что сугубую литературность происходящего подчёркивает и развязка,

»...Здесь смешался глас рассудка с блеском лёгкой болтовни»- подчас может показаться, что всё в сказках мадам д'Онуа- лёгкая болтовня, а гласа рассудка нет вовсе, но это, конечно, не так. В качестве примера достаточно привести мудрое решение героини этого повествования- собственно Белой кошки, чей прелестный облик служит оболочкой заколдованной принцессе (полагаю, подобные метаморфозы нередки и в наше время, я, во всяком случае, с несколькими такими принцессами знаком). Эта мудрая правительница кошачьего королевства запрещает своим войскам подвергнуть крыс и мышей полному истреблению, ведь возможность дальнейших стычек с врагами позволит её подданным сохранить боевую сноровку и телесную крепость.

Наиболее же поучителен в «Белой кошке», на мой взгляд, эпизод, в котором одна легкомысленная королева, охваченная желанием отведать сочных плодов из волшебного сада, отправила за ними слуг. Когда те попытались взобраться на ограждающие сад стены, стены начали расти, и непрошенные гости попадали на землю, переломав кости, а то и разбившись насмерть. В конце концов к королеве являются властительницы сада, старые уродливые феи, которые предлагают угостить её своими волшебными грушами и персиками, но в обмен требуют от королевы обещания- которое та, поколебавшись, даёт, -отдать им свою дочь, тогда ещё не родившуюся.

Как мне кажется, это одна из лучших, наиболее выразительных интерпретаций расхожего сюжета, предстающего у д’Онуа горькой метафорой безответственности и эгоизма власть предержащих, того договора с дьяволом, который они заключают, расплачиваясь за полученные блага не только страданиями своего народа, но и будущим своих детей. Как знаем мы, живущие «уже после потопа», французская история (как и наша собственная) самым трагическим образом подтвердила, что подобные королевы бывают не только в сказках, а принцев и принцесс со всеми их приближёнными столетие спустя после написания «Белой кошки» ожидала гораздо худшая участь, чем героев мадам д’Онуа.

Был ли знаком Смолич с готической традицией и её более поздним, «научно-фантастическим», осмыслением? Во всяком случае, завязка событий здорово напоминает вступительные главы «Дракулы» Брэма Стокера. Примечательно, что героиня повести Юлия Сахно, коммунистка и спортсменка (что до внешности героини, то довольно точное представление о ней даёт портрет работы Георгия Малакова из издания 1965-го года), является гражданином советской Украины, но при этом приезжает в имение доктора Гальванеску, раскинувшееся неподалёку от румынского Рени, из Берлина- то есть следует приблизительно по тому же направлению, что и Джонатан Харкер, прибывший в Трансильванию, в гости к графу Дракуле, из Мюнхена. Покинув чинный оплот западной цивилизации, Сахно, подобно Харкеру, оказывается в краях экзотического варварства, где ей приходится убедиться в правдивости самых диких россказней местных жителей (которые героиня Смолича, как и герой Стокера, поначалу выслушивает со смесью снисходительности и досады).

При этом на востоке от места действия варварство не усугубляется, а сменяется в одночасье возникшей твердыней новой цивилизации. Эта цивилизация как бы симметрична западной относительно полуфеодальной Румынии- и при этом успешно противостоит ей. Ведь если западная потворствует румынским беззакониям, то «наша в Румынии» с отвагой и ловкостью опытного диверсанта кладёт этим беззакониям конец.

Между тем, несмотря на свою аристократическую стать и принадлежность к румынской нации с её специфическими, как известно поклонникам окологотической литературы, представлениями о гостеприимстве (сам Гальванеску отпускает на этот счёт очаровательную в своём цинизме остроту: «Традиції гостинності, які свято шанує народ, що до нього я маю нещастя належати, не дозволяють мені відмовити вам, якщо ви вже переступили поріг моєї господи») доктор Гальванеску

Стоит заметить, что научные изыскания вытесняют здесь ужас перед потусторонним, вроде бы неотделимый от фигур ходячего мертвеца, и в этом произведение Смолича созвучно позднейшим изысканиям (как мы помним, зомби Джорджа Ромеро покинули свои могилы под действием не инфернальной магии, а излучения космического спутника, в «Я- легенда» Ричарда Мэтисона и в книгах Макса Брукса всему виной некий вирус, в «Возвращении живых мертвецов»- бактериологическое оружие и т.д.).

Во многих произведениях о вампирах леди и джентльмены в чёрных плащах проявляют к простым смертным расистское высокомерие, считая себя этакими сверхлюдьми, новой ступенью эволюции. Аналогичные идеи превосходства носят

Любопытно, что первыми подопытными становятся украинские эмигранты, которые, будучи противниками советской власти, представляют собой крайнее проявление человеческой тупости и лени- огорчительная дань злободневной сатире: «…Тільки ваші емігранти й рятують мене. Робити їм однаково нічого, ні до чого вони не здатні, роботи собі знайти не можуть. Дві-три тисячи лей авансу- і вони готові на що хочете».

представлены апофеозом капиталистического эксплуататорства, но при этом весьма созвучны теме «похитителей тел», оформившейся после Второй мировой и выступающей фантастическим отражением тоталитаризма, диктующего гражданам надлежащий образ мыслей и определяющего их поведение.

В таких произведениях целесообразность подобного общественного устройства обосновывают, как правило, те, кто намеревается занять в нём высшие ступени: «Мы пришли, чтобы принести вам мир и покой, радость подчинения. Радость нирваны»- говорит инопланетный монстр из «Кукловодов» Роберта Хайнлайна. У Смолича же его оправдывает и один из тех, кому суждена роль безвольной, бесправной шестерёнки общественного механизма, ёмко и точно выражая образ мыслей людей, которые предпочитают свободе совести и всесторонней личностной реализации обеспеченную стабильность: «Повне забуття минулого, довічний кусень хліба, довіку гарантована праця, та ще й п’ять тисяч лір одноразово- це непогана платня».

Их, добровольно соглашающихся на «маленьку операцію», можно назвать самыми ничтожными из жертв дьявола- заключая сделку с Врагом человеческого рода, явившимся в личине НТР, они просят взамен за свою бессмертную душу не мудрость, не власть и даже не несколько десятилетий разнузданных удовольствий, а абстрактное трудоустройство и социальные гарантии, более подходящие вьючным животным, чем людям.

В заключение замечу, что это остроумное, идейно многоплановое произведение изобилует выразительными сценами и острыми сюжетными поворотами и воспринимается, как приключенческая киноповесть. Мне показалось весьма обидным, что «Владения доктора Гальванеску» не было экранизировано- боюсь, сейчас не все захотят увидеть и выявить в киноадаптации его глубоко антидиктаторское содержание, скрытое обязательным пропагандистским флёром (и всё же есть в повести сцена, которую стоило бы подвергнуть люстрации- эпизод, в котором один из положительных героев совершает непредставимое в наши дни в приличном обществе зверство: желая поверить, действительно ли ограда находится под электрическим напряжением, швыряет на неё кота).

Но благодаря Фантлабу я обнаружил существование киноверсии, вышедшей в 1992-м году. Увы, моя радость длилась приблизительно до 15-й минуты просмотра, когда стало окончательно очевидно, что среди всех примеров ничем не сдерживаемого разгула безумных творческих амбиций, лишённых и проблеска таланта, которыми так памятны постсоветские кинематографические 90-е, этот фильм- один из самых бессвязных, бессмысленных и муторно тоскливых.

Несколько скрашивают просмотр только Регимантас Адомайтис, безупречный типаж и исполнитель заглавной роли, и появившийся в эпизоде Альберт Филозов, участие которых в подобном фильме лучше всего свидетельствует о горестном состоянии кинематографа в те годы.

Мой покойный дедушка рассказывал, как в детстве, в Оренбурге времён Второй мировой, спорил со сверстниками об эпизоде из романа Александра Серафимовича «Железный поток», в котором красноармейцы рубят саблями жену и детей казачьего атамана.

-А ведь они были, в общем, хорошими людьми, -говорил он с сожалением о товарищах, доказывавших ему, что красноармейцы поступили правильно и дальновидно, ведь «из волков вырастут волчата», в то время как дедушка пытался урезонить их аргументом, который в те времена, наверно, лучше было бы оставить при себе: если эти красноармейцы так поступили с невинной семьёй, то, быть может, казачий атаман, сражавшийся против них, был прав?..

Этот рассказ навсегда убедил меня в том, что один и тот же художественный текст можно воспринимать совершенно по-разному (а, стало быть, существование объективной критики представляется весьма сомнительным), и что те, кто призывает выбросить с корабля современности искусство советского периода как лживое и догматичное, просто не вполне ясно представляет предмет разговора.

В фабуле «Півтори людини» Юрия Смолича, с которой я познакомился благодаря прекрасной антологии Ярины Цимбал «Постріл на сходах», кажется, нет ничего, что могло бы сбросить повествование, мчащееся по идеологической магистрали, в кювет крамолы. Молодой инженер Смык прибывает на Днепрострой, чтобы угодить в переплёт вражеских происков. Некие скрытые покровом мрака и авторских попыток сбить пытливого читателя с толку злодеи (со всей очевидностью, не обычные вредители, а опытные подпольщики-контрреволюционеры) готовят диверсию, призванную сорвать Стройку века.

Но испытанные поклонники детективного жанра быстро понимают, что к чему. Для них вполне очевидно, что

Расстановка сил и акцентов кажется на первый взгляд столь же очевидной, как и победа правого дела. Буржуазные националисты-подпольщики обречены, как обречена столь милая их сердцу «тутешня природна краса», которая должна «зникнути під дужим напором іншої краси- індустріі».

Но если отрицательные персонажи защищают свою родину, свой вековой уклад против захватчиков, отнявших их землю, убивших их близких, а положительные персонажи ведут себя, как беспощадные, самоуверенные оккупанты, уверенные в своём праве обращаться с местными жителями, как с бесправным скотом (и с подлежащими уничтожению слизняками), то не принимаем ли мы за отрицательных персонажей положительных, и- наоборот? Во всяком случае, вполне очевидно, что у современных читателей, в большинстве своём придерживающихся несколько иного, чем инженер Смык, мнения относительно изображённых в повести конфликтов, сопереживание вызовут скорее воинствующие антисоветчики.

Впрочем, почему только у современных? С какой из сторон этого противостояния могла бы ассоциировать себя, к примеру, моя прабабушка? В год публикации повести она уже почти десять лет жила в Днепропетровске (екатеринославцы едва ли к тому моменту успели привыкнуть к новому названию своего города), куда сбежала семья от проводившихся новыми властями расправ в Смоленской губернии, где её отец был помещиком и церковным старостой (и уцелел только потому, что любившие его крестьяне по очереди прятали моего прапрадедушку в амбарах и на чердаках).

Из финала повести прабабушка узнала бы, что

Во всяком случае, в этом едва ли усомнилась бы моя прабабушка, чья мать была также «вбита ненароком»- умерла от тифа, подхваченного в тюрьме, куда её, школьную учительницу, упекли вместе с десятком других по доносу коллеги- отпущенного после победы революции каторжника, убившего свою жену, и ненавидевшего остальных преподавателей-белоручек.

Да и кто бы усомнился? Кто не оплакивал в те годы родных и близких?

представлены злодеями, безжалостными убийцами (в отличие от достаточно милосердных агентов ЧК), разве их боль и гнев не кажутся даже стороннему наблюдателю- не говоря уже о свидетелях-современниках, -более оправданными, более человечными, более справедливыми, чем высокомерная жизнерадостность их противников, уверенно приносящих обжитое, выстраданное, дорогое настоящее в жертву абстрактному светлому будущему?

И можем ли мы быть такими уж уверенными в позиции писателя лишь потому, что повествование ведётся с точки зрения инженера Смыка, спешащего выразить праведное презрение, омерзение не только

, но и всему этому пространству, который он явился покорить и преобразовать? Конкистадорские рассуждения Смыка относятся к числу наиболее ярких эпизодов повести:

«Яке мізерне, яке примитивне було усе навкруги! Не доми, а халупки, не будівлі, а халабуди. (…) Рівчаки, поле картоплі, городи, якась толока- забруднена, закидана пуделочками з-під консервів. Обшарпані, брудні кущі, свині, що риються попід ними… Добре панно українського пейзажу, з доробком рідної культури та cartes visites du citoyen de chochlaiterre*, що, як відомо, де їсть, там і… І над усім глуха тиша. Тупа байдужість природи.

Одвічна дрімота оспіваного невибагливими поетами степу і ледаче животіння степових дикунів.

А за короткий час тут забуяє життя, закипить робота, замурашать люди- справжні люди! (…) Дужі хвилі Дніпрові, що безцільно пустували, граючись із вітром, обернуться на джерело енергії життя, на могутній двигун соціалізму. (…)

- Ех, старче Дніпре, скільки сили ти витратив намарне, пустив її за водою! Хлюпочешся, пустуючи, і не знаєш, що надходить край твоїй безглуздій волі, що от-от прикують тебе до ланцюжка, як муштрованого песика, і примусять чинити так, як схоче того людська воля. І це зроблять люди майже з голими руками. Вони насміються з дурної природи, а з ними й Смик. (…)

…На березі він іще раз оглянув Дніпро. Не як інженер і не як митець. Він помилувався природою, незайманою красою могутньої ріки- як звичайний собі «хахол». Смик дозволів собі це зробити востаннє. Востаннє, бо завтра він угрузне в роботу і зречеться одвічних своїх етнографічних нахилів. Він буде тільки інженером, руїнником цієї краси. Він уже більше не милуватиметься з краси незайманості. Він буде нищити її, бо вона йому буде бридка, бо тут вона йому ворог.

*Візитова картка громадянина хохландії».

В образе Смыка с пугающей выразительностью раскрыта психология колонизатора-завоевателя, выступающего при этом своего рода янычаром, блудным сыном страны, чьих укладов он чуждается, которой несёт новые порядки. Он называет

контрреволюционера «лютим ворогом, що хотів знищити мрію цілої України». Однако из текста вполне очевидно, что врагом Украины и губителем её надежд является вовсе не , чьи проклятия и бессильные угрозы, напротив, кажутся выражением чувств самой Украины, подхваченные Днепром: «Дід ревів їм ще деякий час, наче гукаючи щось навздогін, поки стукіт моторів не подолав безладного гуку порогів».

Смику, впрочем, приходится проявить некоторое душевное усилие, чтобы, оказавшись в координатах родной культуры, не попасть под её очарование. Быть может, и его несколько позёрское презрение к степям, берегам и поэтам, и его прямо-таки зловещее отвращение к

являются принуждёнными, не вполне искренними следствиями этого усилия. В то время как на самом деле он испытывает беспомощное сострадание не только к , а растроган началом строительства Днепрельстана. А в наиболее пронзительной сцене произведения герой, «для себе самого несподівано», подхватывает песню Гели, быть может, вплетает в слова Шевченко собственную затаённую тоску и сомнения:

…Не вернеться сподіване,

Не вернеться козаччина,

Не встануть гетьмани,

Не покриють Україну

Червоні жупани.

Эта тоска заявлена уже в эпиграфах:

…Тільки і осталось,

Що пороги серед степу.

Ревуть, завивають:

«Поховали дітей наших

І нас розривають».

…А на Січі мудрий німець

Картопельку садить…

Эти эпиграфы кажутся мне неожиданными, странными свидетельствами писательской смелости- слишком уж очевидно, кто выступает в произведении в роли детей днепровских порогов, а кто- их безжалостными губителями, кто оказывается чужеродным для этой земли «немцем».

В конце концов, сами законы детективного жанра (не говоря уже о пронизывающей текст иронической интонации) подрывают доверие к патетическим разглагольствованиям героя.

Наивный Смык выполняет в повести функции доктора Ватсона, чьи догадки оказываются набором нелепых заблуждений. Но если его детективные потуги опровергаются сотрудниками ЧК, в тексте не находится Холмса, который мог бы продемонстрировать соответствующую абсурдность и его идеологических воззрений.

Роль такого Холмса предлагается исполнить читателю.