Кристоф Рансмайр «Последний мир»

Есть единственная на свете империя, которая пребудет до Страшного суда. Именно так в средние века судили о Вечном Риме, и именно таков Рим в романе Кристофа Рансмайра. Вечный. Торжествующий над самой историей. Преспокойно себе уживающийся с автобусами и фотоаппаратами. Да и в самом деле, что-то поменялось в Риме за две тысячи лет? Те же скандалы, политические интриги, сенсации. А уж в таких забытых всеми местах, как Томы, и вовсе можно заснуть и проснуться через пару тысячелетий — и услышать те же сплетни о жене мясника.

Между вечным городом Римом и железным городом Томы разыгрывается вневременная драма поэта, оказавшегося в конфликте с властью.

Царем когда-то сослан был

Полудня житель к нам в изгнанье.

Я прежде знал, да позабыл

Его мудреное прозванье...

Прозванье его, видимо, и впрямь мудреное, потому что и римляне, и жители Том называют его попросту Назон, в смысле, Носач.

А что же он натворил такого, чтобы оказаться на задворках империи? У Кристофа Рансмайра своя версия, предельно экзотичная. Ну, то есть, конечно, Овидий здесь умудрился произнести славословие императору, не поклонившись предварительно. И хотя император этот акт гражданского неповиновения проспал, у него есть чиновники, мастера доносить до «самого», что такого совершил данный поэт, а равно знатоки императорской воли, способные вялый взмах августовой руки превратить в казнь, заключение или ссылку. А Август, между прочим, просто разозлился на чиновника, потому что ему мешали любоваться носорогом.

Но вообще-то дело не в том неслучившемся поклоне, а вовсе даже в крамольной поэме. И нет, это не та поэма, о которой обычно думали в этом контексте разные авторы, включая и Пушкина. Никакой «науки страсти нежной». Самое оппозиционное произведение Овидия, оказывается, — «Метаморфозы». Видите ли, идеология империи предполагает стабильность. А тут всякие превращения, изменения... В общем, крамола. Постепенно в ее наличии убеждают себя и власти, и радикалы-подпольщики.

И ради этих самых «Метаморфоз» скромный римский интеллигент отправляется искать Овидия в Томах.

Находит он, кажется, больше, чем собирался. Потому что в Томах «Метаморфозы» повсюду: на киноэкране, на гобеленах ткачихи Арахны, в ночных кошмарах, да и просто на пыльных уличках городка, населенного их персонажами.

Эффект довольно жуткий. Когда определенные подробности переданы возвышенным гекзаметром, их и воспринимаешь отстраненно. Но если их же изложить в стиле этакого глючного реализма, пробирает.

История, похожая на сон, приснившийся после прочтения знаменитых «Метаморфоз» Овидия. И при этом неважно, читали ли вы эти самые волшебные «Метаморфозы» совсем недавно, очень давно или вообще еще не читали (зато теперь обязательно захотите прочесть).

Метаморфозы могут быть разными — вчерашний кумир становится политическим изгнанником, почитатели превращаются в хулителей, друзья — во врагов, родной город — в полузабытое воспоминание, события двухтысячелетней давности в новейшую историю. А место ссылки постепенно трансформируется в новую реальность, связанную с прежней, привычной, обычной только фантазией одного человека — Автора с большой исторической буквы.

«Последний мир» — это очень удачная попытка вписать в быт людей, живших на пороге между «до нашей эры» и «нашей эры», технологичные предметы 19-21 веков, а мифических персонажей поселить в реально существовавший небольшой городок на побережье Черного моря. И читатель в очередной раз убеждается, что, по сути, за две тысячи лет мало что изменилось в человеческой природе, и с изумлением обнаруживает, с какой легкостью обыденная жизнь превращается в легенду, миф, сказку (пусть даже очень страшную, которую не стоит рассказывать на ночь).

Случайным образом за небольшую цену купил вот эту книжку и не пожалел. Строгая ровная угрюмая проза про якобы жизнь Овидия в ссылке, а точнее поиски Овидия в ссылке протагонистом. Притча с вневременными аксессуарами и монстрами – жителями городка у моря. Немецкий язык вообще несколько тяжеловесен, так что переводчику удалось совершить чудо – перевести так, что не остается сомнений в том, что австриец – выдающийся стилист( я вот не знаю ни одного немецкоязычного автора – стилиста без оговорок. Белль и Гросс с их длиннющими сложноподчиненными предложениями, не стилисты).. У Рансмайра выдающийся ритм прозы, предложения – сколько нужно, тест насыщен реальными деталями. При этом – вроде античность, а близко не к «Герой должен быть один»(переосмысление мифа), а к «Венерин волос». Сдается мне, Шишкин Рансмайра читал — и обилие античных аллюзий отсюда. Текст без диалогов – но все занимательно, живо, очень изобретательно. Впечатлен.

Печальная судьба римлянина Публия Овидия Назона, изгнанника, скончавшегося где-то на берегах Черного моря, притягивала поэтов и писателей с неодолимой романтической силой — главным образом потому, что слишком велик соблазн сделать одну частную жизнь Жизнью Поэта Вообще, «гонимого миром странника», байронически страдающего и умирающего на чужбине. Австриец Рансмайр (тоже, кстати, обитающий вдали от родины — в Ирландии), кажется, мимо этого соблазна тоже не прошел, но книга интересна не этим. В истории благополучного римлянина Котты, ни с того ни с сего рванувшего на край Ойкумены, в городок Томы, искать рукопись «Метаморфоз» и, если повезет, самого Назона, совмещаются два временных пласта, (условная) древность и (не менее условная) современность, по принципу стереокартинок в волшебном бинокле.

Примерно так:«Ибо по знаку Императора, который уже явно заскучал после седьмой речи, а теперь махнул и восьмому оратору, из такой дали, что Назон различал лишь глубокую бледность Августова лика, но ни глаз, ни черт лица не видел... так вот, по усталому, равнодушному знаку Назон в тот вечер вышел и стал перед букетом тускло поблескивающих микрофонов...»

Или так: «А ведь Прозерпина много лет обручена с Дитом, немцем, которого вынесла к этим берегам забытая война и которого в Томах все как один звали Богачом, потому что дважды в год ему привозили морем деньги из какого-то инвалидного фонда. Но Дит-немец страдал очень тяжкой болезнью — его грызла тоска по болотистым маршам и сырым лесам Фрисландии; о Фрисландии он часто говорил, когда стриг овец. Еще Дит умел стричь волосы и бороды, зашивать раны, составлял мази и продавал целительный зеленый ликер, утверждая, что он-де из швейцарских монастырей. Когда такие средства не действовали и все врачебное искусство оказывалось бессильным, Дит хоронил покойников железного города и ставил на могилах каменные надгробия».

В городе Томы, последнем прибежище поэта, все жители носят мифологические имена — Арахна, Эхо, Ликаон, Кипарис, Ясон, — превращаются в волков, ласточек и камни... То ли Овидий их такими нашел, то ли создал — собственно, об этом и текст: о вечном возвращении мифа, о его монументальной застывшей вездесущести/сущности, в которой все уже было и все повторится вновь. Последний мир — еще не последний.

Только вот прием этот, будучи один раз вычислен и рассмотрен со всех сторон (не без удовольствия) — остается назойливым и постоянным до конца романа. Текст слишком прозрачен, слишком легко сдается, при всех своих играх в загадочность: ну, вечное возвращение, знаем, плавали, и?.. Обрядить миф в современные одежды — мы это уже где-то читали раз сто пятьдесят. Не знаю, ставил ли автор цель «перемаркесить Маркеса», но это ему не удалось: «Сто лет одиночества» страннее, живее и ярче, их легко любить, но трудно объяснить — с «Последним миром» все ровно наоборот.

Собственно, роман очень верно включили во все университетские программы: это отличное наглядное пособие для объяснения сути мифологического мышления. И все. И еще — текст отлично подходит для настраивания «взгляда вглубь», сквозь века и архетипы, до самого мифологического дна. При условии, что вам про это самое дно уже кое-что известно.

«Последний мир» — это поэтическая книга, хоть и написана в прозе. Более того, это (по задумке автора) — поэма, написанная тремя поэтами: Овидием, Коттой и самим Рансмайром. Овидий — дал яркие персонажи «Метаморфоз», Котта — отыскал и увидел их на берегу Железного города. А Рансмайр присутствует в тексте как образ невозможного (для Томов и вообще для описанного в книге вымышленного Рима) будущего, который проливается лучами в фантасмагорическую реальность романа — в ржавый автобус, в микрофоны, в кинопроектор и фильмоскоп.

Роман «Последний мир» — это игла, пронзающая три реальности трех поэтов, таким образом, что повествование движется сразу по трем плоскостям: медленно, неторопливо и безысходно.

Итак, Котта отправляется в Железный город (Рансмайр вообще любит такие образы, в «Болезни Китахары» у него будут Собачий король, Каменное море) — Томы, самый край римской империи, край мира, Ойкумены, за которым, как мы увидим впоследствии, ничего нет.

История Назона Овидия в романе примечательна сама по себе. Поэт (в нашей транскрипции — писатель и литератор) пишет сначала для Римской богемы и обретает имя и известность, уважение в высших кругах. Но, как творцу, ему мало быть известным только для избранных, его мечта — прийти в сердце каждому, — и тогда он пишет пьесу для простонародного театра, пьесу, которая получит оглушительный успех у черни, и почти взрыв в кругах знати — запрещенную пьесу. Это ли не миф об Икаре, который хотел взлететь до самого солнца? Овидий все еще уважаемый человек, но машина государства уже держит его под прицелом — крохотного, но опасного. Взрывом становится выступление в амфитеатре, когда все население Рима слышит историю о муравьином народе. Для поэта — это мгновение, ради которого стоит жить, поэт и его читатели-слушатели в единении. Дальнейшее — падение: Овидий выслан в Томы, его недописанные и сожженные «Метаморфозы» потеряны для Рима и человечества, но дух, разбуженный его словами и образами, будоражит население Рима, и, в конце концов, жажда истины или вселенское любопытство, как спусковой крючок, запускает новую судьбу в этот круговорот судеб.

После известия (неподтвержденного) о смерти Овидия, Котта, один из поклонников запрещенного овидиевого творчества, отправляется вслед за ссыльным поэтом, чтобы найти его, либо доказательства его смерти, а главное — отыскать рукописи «Метаморфоз». Если Рим, с его государственной машиной, с его марширующими легионами, пусть даже прозябающий в скуке и упадке — это логика, воплощение разума и смысла, — то край мира, Томы, в которые попадает Котта — это ирреальность, абсурд. В сознании Котты сталкиваются рассудок и ирреальность. Железный город на побережье Черного моря не может существовать, — здесь такие природные условия, что выращивать урожай, растить детей, выживать просто невозможно. Однако же здесь обитают люди, чьи судьбы и образы мыслей будто насмехаются над недостижимым Римом.

Среди сотен изломанных судеб бродит Котта и ищет единственную изломанную судьбу — Овидия, — и только его никак не может найти: в заброшенном доме обитает безумный слуга — Пифагор, — да на груде каменных пирамид треплются расцвеченные письменами лоскуты — обрывки овидиевых стихов. Ни живого, ни мертвого поэта Котта не может отыскать. Опустошенный и разочарованный, как и все жители Томов (чьи судьбы, как и его, всегда оказывались бегством, а Томы — последним краем, за который бежать уже некуда) он остается в Железном городе.

Чем дольше живет Котта среди обитателей Томов, тем более очевидны становятся следы Овидия — Эхо рассказывает овидиеву «Книгу камней», Арахна ткет на своих гобеленах овидиеву «Книгу птиц», эпилептик Батт обращается в камень, а канатчик в полнолуния становится оборотнем. Котта обнаруживает, что странные судьбы обитателей Железного города тесно связаны с овидиевыми фантазиями. Он приходит к выводу, что растрепанные на лоскутах «Метаморфозы» содержат сюжеты, обнаруженные Овидием в окружавших его людях, но истина оказывается еще более удивительной и трагичной...