Ричард Фланаган «Книга рыб Гоулда. Роман в двенадцати рыбах»

Моя рыба будет жить

«Нет ничего проще, чем отказаться от памяти, и нет ничего трудней, чем хранить её.»

Что вы знаете о Тасмании? Навскидку, без загугливания? Тасманский дьявол? Я до этой книги примерно так. Еще смутно, что это не то австралийский штат, не то остров у берегов Австралии. То и другое верно, и штат, и остров: чуть больше полумиллиона человек населения, чуть меньше шестидесяти восьми квадратных километров площадь, более полутора тысяч километров длина береговой линии. Место зарождения «зеленого» движения, много растений эндемиков и почти исчезнувшие эндемичные животные. Коренных тасманийцев не осталось совсем.

Хорошо, тогда с другой стороны, что об Австралии вообще? Наверняка больше. Кенгуру, коала, эму, аллигаторы. Крокодил Данди и всякое такое. А об освоении? Ну, каторжников туда ссылали, они и стали первыми колонистами. Несколько не то, что Америка с первопоселенцами пуританами, которые ехали основывать Новый свет — царство Божие на земле и сегодня если кто в Америке может сказать, что предки его прибыли на «Мэйфлауэре», это едва не пожизненная индульгенция. Австралия и Тасмания сильно не то. Оно конечно, корни, но гордиться предком уголовником, даже имея в виду, что на каторгу попадали и за украденный каравай (Салют, Вальжан), хм.

Еще золотая лихорадка пятидесятых позапрошлого века, мы же с вами книжные девочки и мальчики, «Светила» Каттон читали, хоть там и про Новую Зеландию, но все же рядышком и примерно одинаково. Да, хотя это будет позже, когда здешняя дикость понемногу начнет уступать место цивилизации в ее «wild-wild west» изводе. А самое начало, вот их привезли, и что было?

Забудьте буколические картины «Анжелики в Новом Свете» с работящими поселенцами строгих нравов, что сообща обживаются на новом месте, приспосабливаясь к нему. Здесь грубость, грязь, смрад, неустроенность, нехватка элементарных удобств и лютая ненависть всех ко всем лейтмотивом. Каторжники ненавидят надзирателей и туземцев. Взаимно. И не так просто разобраться, кто в сложившейся ситуации более несчастлив и менее виновен.

Ну как, аборигены, конечно. Жили себе, никого не трогали, даже с австралийцами не общались (там пролив Бассо). Приходят жестокие англичане, истребляют под корень. Угу но прежде они насаживали на копья беглых и торговали своими женщинами и детьми, обменивая их на собак, а чего, каждый мечтает о собаке, это нам еще Железников в детстве объяснил, а Лукьяненко в новой книжке подтвердил.

Каторжники еще. Условия, в которых им приходится жить, хуже скотских, бесправие совершенно, а надежды на гуманизм и соблюдение прав человека никакой. Рабский труд, скверная еда и одежда, антисанитария. И они шпионили друг за другом, доносили друг на друга, бичевали своего брата каторжанина и мочились на головы туземцев.

Если вы думаете. что довольны жизнью были свободные поселенцы, то тоже глубоко ошибаетесь. Это изгнание и жить в глухой провинции у моря здесь приходится совсем не в Бродском смысле. Тоска по родине, где жизнь и цивилизация против здешнего жалкого суррогата. Белые охотники на тюленей походя убивали и насиловали черных людей, а черные женщины душили рожденных от них детей.

Спустя три года после «Книги рыб Гоулда» другой житель австралийского континента, новозеландец Дэвид Митчелл напишет свой «Облачный атлас», и мы содрогнемся, узнав о том, как воинственные каннибалы маори учинили геноцид своих соседей миролюбивых мариори, и впервые задумаемся о том, что не белые моряки работорговцы рыскали по африканским джунглям за «черным деревом». Нет, рабов поставляли в обмен на ништяки соседи по континенту, не менее черные, но более технически развитые.

И мы подумаем, что прав Стивен Пинкер, Насилия в мире действительно становится меньше. Однако вернемся к нашим ба... рыбам. Ричард Фланаган написал удивительный постмодернистский роман. Удивительный, потому что постмодерн en mass безымоционален. Такое специальное место, где автор резвится дельфином в волнах сюжетов, десятки и сотни раз до того обкатанных в литературе — в то время как читатель и хотел бы проникнуться, да неистребимая искусственность отталкивает его.

Не то с «Книгой рыб». С самого начала, с сокрушенной констатации, что человек, как он есть, мастер своего дела и творец, с судьбой, как сюжет романа, в глазах публики менее достоин внимания, чем фейковый отголосок « Моби Дика» (пастиш). Туристы готовы покупать подделку под резьбу по кости китобоев девятнадцатого века, но нипочем не заплатят за ту же миниатюру, знай они, что вырезана вьетнамцем (который приплыл в благословенную Австралию буквально на ореховой скорлупке, чудом не погиб, и спас семью, и зарабатывает теперь подделкой, сиречь мошенничеством). Не думал ли каждый из нас когда-нибудь, как славно было бы легально зарабатывать тем, к чему имеем талант?

А после странная книга с рисунками рыб, наденная Сидом Хэмметом рассказчиком (пойоменон). Вообще, «Книга рыб» это книга о найденной книге, в которой герой пишет/иллюстрирует книгу, то и дело оказываясь во власти книг, в плену книг, в зависимости от книг, в обществе книг — в сочетании места/времени, замечу, где само понятие книги отчасти оксюморон.

И ты все время предельно эмоционально вовлечена в его фабуляции. Опознавая латиноамериканский магический реализм в сочетании с ироническими аллюзиями ко множеству персонажей и сюжетов, не в последнюю очередь русских, в прожектах Коменданта. Знает, не сомневайтесь, помните запечатленные на стенах Дворца Маджонга строки, которые Пушкин написал мисс Анне: «Судьбою здесь нам суждено в Европу прорубить окно»?

Здесь улыбаешься и киваешь, в другом месте содрогаешься от омерзения, сжимаешься от ужаса, плачешь, внутренне кричишь. Она не отпускает, эта книга, раз захватив тебя в плен. И да, она прекрасна еще и напоминанием, что все мы немножко рыбы, колокол всегда звонит по тебе, а из самой безвыходной ситуации есть по крайней мере один выход.

Когда-то, давным-давно, произошли страшные вещи, но случились они в давние времена, в дальних краях, а стало быть — каждый вам скажет — не здесь, не сейчас и не с нами.

Медленно плыть к чистой воде, медленно жить в чистой воде...

Четверг — рыбный день (из столовского меню советских времён)

Самая хорошая рыба — колбаса, а самая хорошая колбаса — чулок с деньгами (мудрость из тех же самых времён)

Общеизвестно, что под названием «рыбный суп» обычно имеют в виду уху, которая в классическом рыбацком варианте готовится из двух (двойная) и трёх (тройная) пород рыбы. Впрочем, хитроумные и изощрённые в кулинарии французы пошли дальше и от марсельской бедности (возможно, напевая «Марсельезу») сочинили рыбный суп — не уверен, что это можно называть ухой, а сами марсельцы дали такому супу название буйабес — из пяти и более обитателей вод морских, да в придачу ещё и морепродукты не возбраняются.

Видимо, автор «Книги рыб Гоулда» в кулинарном отношении человек вполне образованный, вот и затеял сочинить своё литературное рыбное блюдо аж из двенадцати рыбных персон (интересно, как отнёсся бы к такому своеобразному буйабесу некто Гефест, приготовь ему такой супчик Афродита…). Кстати, под автором здесь я имел в виду именно Ричарда Фланагана, а не того чувака с множеством имён (см. Послесловие), но который обозначил себя как Вильям Бьюлоу Гоулд.

Заход в рыбную тему был, в общем-то, занятен и слегка загадочен, а потому довольно привлекателен. Оригинальный авторский слог; закрученная в вводной части интрига с появлением как бы «вкладыша», состоящего из рыбного альбома с изображениями и сопровождающего нарисованных обитателей моря текста; необычное и весьма колоритное для жителя северного полушария Земли место действия (кстати сказать, для интереса глянул на географические координаты Земли Ван-Димена и поискал пятно на глобусе, противостоящее о-ву Тасмания — это, оценивая в широком смысле, в общем-то неподалёку от Азорских островов в Атлантике); не менее интригующее предложение побывать в каторжных местах владычицы морей, т. е. попросту примериться к шкуре каторжника, отправленного на перевоспитание за тридевять земель и через несколько океанов, не говоря уже о морях; а также нырок по шкале времени на полтора столетия назад — всё это сулило если не наслаждение экзотическими нюансами, то много нового и своеобразного.

И одним из самых первых осмысленных ощущений, появившихся в моём читательском мозгу, было осознание, что автор попросту лишил нас (меня, как минимум) некоего своеобразного европейского центропупизма, а заодно и отфигачил напрочь всякие романтические ожидания, навеянные географическими названиями, а вместо этого погрузил нас в самые грозные и грязные реалии существования человеческой цивилизации на линии фронтира с миром диким и необузданным. Как там говорится — «...под внешним лоском европейской элегантности большинство этих выскочек цивилизаций сохранило медвежью шкуру — они лишь надели ее мехом внутрь. Но достаточно их чуть-чуть поскрести — и вы увидите, как шерсть вылезает наружу и топорщится»? Вот и здесь перед нами предстают яркие образчики высокоцивилизованных английских дикарей, причём образы каторжников в этом смысле почти сливаются с представителями властей.

А вообще при чтении первых двух-трёх глав в голове так и плескались вот эти фразы-характеристики «Украл — выпил — в тюрьму» и «Записки из мёртвого дома» — активированные постоянными описаниями беспредела правового и беспредела культурно-цивилизационного, причём не всегда скажешь, где причина и где следствие. Цивилизаторы ничем не лучше «цивилизуемых» ими местных дикарей-аборигенов, а может быть, и хуже. Какое там окультуривание — тотальное уничтожение! И потому ощущение жизни от главного героя формулируется чётко и своеобразно-образно: «...главное в сей жизни есть траектория, и хотя тогда я не ждал от неё ничего хорошего, всё-таки она подобна траектории пушечного ядра, которым выстрелили в выгребную яму: ядро летит, сквозь дерьмо, но летит».

Появляются и начинают раскрываться новые герои и персонажи (а наш буйабес пополняется новыми ингредиентами), при этом большинство героев романа обладают такими дураковатыми и самодурскими чертами личности, что впору вспоминать нашего Николая Васильевича Гоголя с его Чичиковыми, Маниловыми и прочими Собакевичами — тот же Комендант воистину воплощение прожектёра-дурака, который в разы опаснее дурака простого, ибо он дурак властный и деятельный. Все эти его прожекты с созданием Национальной железной Дороги, со строительством Великого Дворца Маджонга, а затем с идеей создания своей нации — нет предела полёту его предприимчивой фантазии. Да и доктор Лемприер, коллекционирующий в «научных целях» законсервированные головы туземцев, мало чем отличается от Коменданта. Впрочем, чтобы вы не гадали — хороших в романе мы практически не встретим, разве что отчасти Салли вызывает некоторые симпатии. В общем, мир каторги брутален (как утверждает сам автор) и несправедлив (мягко говоря).

Примерно с половины объёма чтение становится занятием скучноватым и монотонным, описания всякостей начинают мелькать по кругу и догонять сами себя (видимо, не всякая рыба пригодна для того, чтобы литературная ушица получилась наваристой и вкусной). И тут автор, возможно, почувствовал провис в энергетике, потому что включил событийный ряд на повышенную передачу, персонажи начали менять свою дислокацию и статусы, а некоторые и вовсе закончили существование не самыми благородными способами. Повествование на короткое время становится квестом по диким местам, а затем закономерно подходит к точке финала. При этом автор финиширует способом, далёким от реала, и тут уже рефреном в голове зазвучала замечательная песня Андрея Козловского «Акула»…

Понятно, что помимо содержательной стороны в книге имеется и некий философический подтекст. Взять хоть этот всеостровной пожар, уничтоживший, пожравший самою каторгу как символ всей карательной Системы, построенной на принципе изгнания преступников из цивилизованного мира и переселения их в дикие земли. Да и внедрение в текст вместо уже привычных нам в каждой новой главе рыб образа пресноводного рака, который тоже трактуется как символ изменения всей человеческой сути, линьки самого себя и появления нового внутри старой оболочки. И в конечном итоге из всей этой философии следует как минимум вот такой вывод: «Любовь и свобода» привлекательны и притягательны, но «Любить не безопасно». Однако всё же мы помним, что мир не добрый, мир не злой, мир просто есть.

А что касается качества вот этого приготовленного Ричардом Фланаганом буйабеса, то как по мне, блюдо вышло на любителя. Но да, не без экзотики. Наверное, стопаря простой русской водочки здесь и не хватило :-)

Просто удивительно, что региональный роман писателя с Тасмании оказался настолько замечательным, уровня творений больших мастеров. Собственно, перед нами очередное заклинание смерти искусством, напоминающее Пруста, однако совершенное в виде насыщенного событиями и яркими гротескными персонажами Апокаллипсиса на отдельно взятом острове. Эпиграфом автор вполне мог бы поставить «Ламарка» Мандельштама, в котором тоже речь идет о расчеловечивании, стремлении отхода к малым братьям, лишенным людского самоистребления — в книге Фланагана речь идет о рыбах. Одержимость свободой, ее отстаивание несколько напомнило мне тематически прозу Юза Алешковского, у которого «Карусель» ведь о том же — роман про рыб, впрочем, гораздо больших художественных достоинств.

При очевидной начитанности автора роман не является образчиком постмодернизма в той его части. что предполагает обильное скрытое цитирование, хотя, естественно, аналогий и аллюзий с Маркесом или Голдингом тяжело избежать. От последнего Фланаган отличается разительно мастерством чисто рассказчицким, умением заворожить сюжетно, изобретательностью. Композиция, удачное завершение сюжета кольцевым обрамлением, прекрасный стиль, синтаксически не самый простой, но не ажурный — все есть. Уровень «Осени патриарха» Маркеса, наилучшего романа Рушди, ну точно не меньше.

Ну и в итоге. У Фланагана есть еще несколько романов, о перспективе перевода которых что-то неслышно. Вот так полагаешь, что более-менее основное прочитал, потребляешь качественную литературу преимущественно жанрового характера ( от Нила Стивенсона до Денниса Лихэйна), а вот попадается наобум настоящий чумовый с кровью и нервом большой сюжетный, но мэйнстримовский роман и удивляешься самой способности получать от литературы подобные эмоции.