Сергей Кузнецов «Живые и взрослые»

Очень неоднозначное произведение...

С одной стороны, мир довольно интересный. Времена железного занавеса, но вместо него — Граница, разделяющая мир живых и мир мертвых. Понятное дело, все живые когда-то станут мертвыми, но если это происходит по собственной воле человека или при подозрительных обстоятельствах... Все, предатель и враг народа.

Из мира мертвых живые получают различные товары(которые, понятное дело, гораздо качественнее живых) и новые технологии. Что от живых получают мертвые — спойлер. Но они тоже в накладе не остаются.

С другой стороны... А с другой стороны в этом мире есть «айпо» для прослушивания музыки, роман «Четыре мушкетера» за авторством Дюмаса и прочее богомерзкое. Это, извините, прямо-таки неловко было читать. Мне кажется, можно было бы обойтись без этих тончайших намеков. Либо выдумывай что-то совсем непохожее на реальные названия, либо используй уже существующие.

Стиль изложения совсем не понравился. То ли повествование в настоящем времени, то ли еще что-то.. Так и не разобралась. Возникало ощущение, будто кто-то очень коротко рассказывает события своего дня: «Сегодня я проснулась, оделась, позавтракала, поработала, бла-бла-бла». Но и кроме этого было что-то отталкивающее в стилистике.

Сюжет почему-то затянул. Но хоть убей, не пойму почему. Все довольно глупо и построено на допущениях. Допустим, дети не испугаются смертельной опасности и попытаются ей что-то противопоставить. Допустим, получится. А если не получится, допустим, что их спасет чудо. Допустим, подросток может хладнокровно убить человека, а потом его не будет грызть совесть. Допустим, читатель сделает вид, что ничего не было и этого подростка все еще можно считать хорошим и добрым. И допустим, что наши герои очень умные, но потом один из них напишет инструкцию на тему «как попасть в место N», но искренне попросит никого туда не ходить, т.к. там очень опасно. И так далее.

И завершающий штрих — ружья Бондарчука! Штук 5 насчитала — точно. Это я в последней трети начала считать. Повесили ружье на стену, а оно так и не выстрелило. Чего вешали, спрашивается?

Как вывод, одноразовое чтиво, если хочется мистики и настрой позволяет закрывать глаза на допущения и внезапные пополнения лора сделанные только ради того чтобы еще немножко растянуть сюжет

Я как раз не увидел здесь хорошего замысла. Для замысла нужно все-таки желание что-то сказать, идея. А здесь забавный литературный эксперимент — остранение советско-западного противостояния в терминах живых и мертвецов. Ну, хорошо, остранили (пусть и не в режиме фантастики, которая предполагает все же последовательную разработку фант. допущения)...

Вышло, в принципе, любопытно. И понятно, что начни автор развивать допущение, запутался бы сам и читателей бы запутал. Ну не ложится оно само, там придумывать пришлось бы много (почему истории никто не знает, как можно производство организовать, если время как-то не так вот идет — и т.д.). И последовательно разрабатывая идею, автор сочинял бы мир, никакого отношения к застойному СССР не имеющий (скажем, СССР, где каждый точно знает, что в конце концов эмигрирует — ну это ни с какого боку не может быть СССР).

А так получилось нечто в роде немудрящей забавы советских школьников — когда мы читали официозный текст, вставляя вместо запятых слово «боком», а вместо точек — «раком»: «Подхватив призыв к соцсоревнованию боком, советские пионеры добились значительных успехов раком». А здесь вместо «американские джинсы» получаем «мертвые джинсы» — и прикольно. Ну, первые 30 или 300 страниц прикольно, а потом как-то уже не это...

В общем, от автора «Учителя Дымова» ожидал большего.

Неудача отличного замысла...

Допущение, которое автор установил в основании трилогии — отношение между условным «Союзом» и таким же условным «Западом», как между живым и мертвым.

( Свернуть )

Великая Отечественная — это нашествие мертвецов, с которыми приходилось драться.

Застой — все любят «мертвые вещи», купленные у загробного мира джинсы и сапожки, и тихонько перестают слушать стариков, которые снова и снова говорят о ненависти к мертвецам.

Кто изобретатель, а кто подражатель? У мертвых больше знаний, но каждый мертвец застыл в своем времени, а живые идут вперёд...

И как раньше жили — до проведения границы между мертвыми и живыми, когда на улице можно было встретить мертвого чистильщика обуви и это никого не волновало?

Словом, пока главные герои остаются школьниками, с детским кругозором и порой нелепыми гипотезами, с подражанием крайностям взрослых и чистым стремлением к дружбе — текст хорош.

Читатели видят в мире ровно столько, сколько нужно для маленьких инсайтов-аналогий. И очень легко прощают недостатки — ведь противоречия маскируются детским незнанием.

Такой уровень, увы, не выдерживается даже до конца первой книги — финал уже проседает.

Кроме того, любая альтернативка не может держаться только на переименовании привычных образов. Требуется их дополнение.

И тут хорошим примером выступают «Холодные берега» Лукьяненко:

а) не просто подать герою селедку в ресторане на газете (как алкашу у подъезда), но показать, что металла в мире мало, печатное дело только выходит на уровень 18-19 вв., потому в блюде — половину цены газета-то и составляет: увязка фундаментального допущения с конкретикой. Пересказаны, кстати, и заметки из этой газеты;

б) «А само название — “Давид и Голиаф”, возникло от статуй, внутри установленных... Давид стоял, опустив пращу, улыбаясь уголками рта. Скульптор все передал — и молодость безусого лица, и небрежную ловкость обнаженного тела, и хищный прищур глаз. Давид был красив, зол и красив, как в преданиях.

А Голиаф уже упал на одно колено. Могучий мужчина в доспехах, вышедший на честный бой, и сраженный подлым ударом в висок. На простом, бесхитростном лице застыла мука и удивление, он еще пытался подняться, но ноги не держали. Только Голиаф все равно вставал, каменные мышцы вздувались как канаты, и жизнь, которой в камне нет и не было никогда, опаляла любого, взглянувшего на сраженного воина. Казалось — он все-таки встанет. Дойдет до Давида, который со страху повторно окаменеет, да и опустит тяжелый кулак на кудрявую голову...»

Статуя Давида — классика, её видели миллионы. Придумать парную статую Голиафа — авторская находка.

Ничего подобного в «Живых и взрослых» нет.

Автор снова и снова жмет на единственную кнопку — узнавание имён и простейших образов. Основной символ государства — серебряная звезда в круге. В мире мертвых есть Нью-Йорк, только называется «Вью-Ёрк». Вместо колдуна-брухо будет «брахо». Это надоедает, и когда уже в третьей книги вместо юмористического журнала «Крокодил» — персонаж упоминает «Аллигатор» — остается только пожать плечами.

Отчего возникла проблема?

Имхо, автор не захотел самому себе расписывать подробности. Как вещи из мира мертвых обретают материальность у нас? Как живые платят «энергией» (хорошо хоть не «энергоносителями») — Пелевин накрутил вокруг этого идею «баблоса» и много всякого интересного. Если есть миры дважды мертвых, и трижды, и ясно, что эта линия уходит бесконечно вглубь — что с мирами жизни? Если нечисть в деле, то как там с ангелами (привет от сериала «Сверхъестественное»)? Если душа бессмертна, то как там с богом? Если мир мертвых так похож на Запад, то что сейчас в Америке, которую населяют живые? Что там в Индии и Китае? Самой что ни на есть яркой неиспользованной заготовкой выступает язык: у живых он один, общий, у мертвецов — сохраняются «английский», «французский» и т.п. Ситуация просто описывается (эффект узнавания с иностранными языками в Союзе) — но дальше не развивается...

Не все технические детали должны попадать в текст, но когда их слишком мало в сознании автора — это хорошо чувствуется.

Школьники могли верить или не верить взрослым (и этот момент у автора получился отлично!), однако студенты должны знать.

Но мир и сложность сюжета — остались приблизительно на уровне восьмого класса. И время там замерло в 1980-х.

Интермедии-отступления, которыми автор попытался разнообразить текст — сами по себе хороши, но каждый раз не поднимаются выше очередного эффекта узнавания (когда показаны метания интеллигента — идеалы 60-х, потом сомнение и диссиденство 70-х, потом возврат к борьбе с мертвецами).

При очень даже неплохих, живых героях — к середине второй книги обнаруживается, что ничего оригинального сказать или сделать они не могут. Для впечатляющих замыслов нет объектов, а есть лишь стандартные заимствованные блоки, из которых никак не получается собрать слово «Вечность» или хотя бы экстравагантный сюжетный ход.

Особенно большой проблемой это становится в отношении загробного мира — мертвецы живут в неизменном времени, у них мир поделен на зоны, и в каждой ничего не меняется — условные 70-е, условные 90-е (откуда они берут новое, ведь чтобы сделать новый компьютер, надо построить новый завод, то есть изменить мир вокруг себя!). Если каждый мертвец застыл в своем возрасте — может ли он учиться? Как он не сходит с ума? И снова ответы на детско-подростковом уровне.

Наконец, можно просто воспроизводить аромат времени, а можно подумать — отчего там такая странная отдушка?

В реальности Союз во многом держался на ощущении подвига очередного поколения — и одновременно как бы сокращенном «ощущаемом периоде истории». Вот революция, вот первое поколение, вот второе поколение — каждое из них со своим подвигом, и в рамках этого подвига существуют люди-образцы. Что было до революции — стало картинкой (там тоже есть образцы, но именно что «нарисованные»). Остывание памяти о подвиге (это у автора получилось просто здорово!) требует перейти не просто к потребительству, но к каким-то устойчивым схемам, которые могли существовать столетиями, или к большим и сложными схемам, где этот подвиг — один из эпизодов истории. Автор лишь сказал, что мир будет меняться

Это была бы великолепная детская повесть, относительно неплохой первый роман (и он бы не уступал «Истории с кладбищем» Геймана), но получился жуткий провал трилогии, когда с каждой прочитанной страницей становится всё скучнее.