Пьер Клоссовски «Бафомет»

От бесов к метаморфозам

Читал «Бафомета» параллельно просмотру очередной экранизации «Бесов» Достоевского. Читал как противоядие. Не от самого Достоевского, нет: от очередного воплощения заказного топорного морализаторства, которое во всех постановках этого романа так любят выдирать из сюжета и точно жупелом грозить им политической оппозиции.

Тем приятнее было держать в руках книгу, экранизация которой едва ли возможна и которую практически невозможно пересказать.

Клоссовски и Достоевский — два титана мысли, творивших в разных обстоятельствах и на разных концах культурной ойкумены, но вдохновлявшиеся сходной мечтой о «запредельном». О выходе за пределы переживающей духовный упадок действительности и за пределы самого языка — семиотики, эту реальность закрепляющей. Художественный мир «Бафомета» — общество французских рыцарей-тамплиеров, пирующих в своем уже посмертном существовании — эту мечту прекрасно осуществляют. Их пир посещают Святая Тереза Амвильская, «безбожный» муравьед Ницше и, наконец, божественный отрок Ожье, неразделимый с самим Властелином изменений Бафометом — загадочным божеством, которому поклонялись тамплиеры. Однако гостем на этом пиру вполне мог бы стать и русский писатель.

Дело в том, что все персонажи романа — не люди, а посмертные «дыхания», говоря языком гностиков (или «оболочки», если прибегнем к ныне более известной терминологии теософов). То воплощающиеся, то «текучие» в своем ускользающем существовании. Таким образом, замок тамплиеров — это обитель бесконечных метаморфоз, о которых грезит пребывающий там автор. И это же — место встречи различных идей, аллегориями которых выступают герои. А в итоге — грандиозная мистерия мыслей, а вовсе не галлюцинации расстроенной психики, вроде видений Ставрогина в «Бесах». Традиционная психиатрия их так и не объяснила (вспомним пресловутые сентенции психиатра Чижа о «самом неудачном персонаже Достоевского» из знаменитого очерка «Достоевский как психопатолог»), а в экранизациях они выступают чуть ли не отсылками к «Коллекционеру» Фаулза: намеком то ли на одержимость, то ли на бездушность героя. Горькая нелепость. Но с «Бафометом» так не получится. Его сюжет, словно астральные особенности его же героев, разбегается во все стороны, «утекает» от присвоения любой удобной интерпретацией. Наверное, таким и должно быть истинно революционное искусство.

Именно в замке тамплиеров понимаешь всю глубину ошибки нашего представления о бесовской одержимости и всю ее политическую ангажированность. Крушение надежды Ставрогина о новом божественном откровении резонансом своим порождает «бесов» — неистовство политических провокаторов, а не революционеров в истинном смысле слова. Бесы — следствие, а не причина. И только раскрыв роман Клоссовски, понимаешь, что истинное противостояние разворачивается не между вечными Добром и Злом, ссылками на которые так любят бичевать современное искусство (хотя вдвойне страшнее, когда сама эта тема объявляется единственным искусством), а между постоянным и ускользающим. Между строгим и карающим каноном власти и текучими метаморфозами, разрушающими любые пределы. Одним словом, битва происходит не между Богом и Дьяволом, Христом и Антихристом (который, по ироничному указанию Клоссовски, не есть Бафомет), а между мнимой неизменностью Творения и Князем Изменений. Между Властью и Революцией.

В этом свете «Бафомета» можно рассматривать как путешествие за границы присущего нам языка, а, следовательно, и привычной реальности. Путешествие, конечно же, пробное и скоротечное, но все равно захватывающее. Потому что полная свобода достижима лишь в среде постоянного ускользания. Пространстве бесконечных метаморфоз, где могут встретиться даже безбожник Ницше и Святая Тереза, анти-гуманист Достоевский и пост-гуманист Клоссовски. Мире возможностей и превращений. Мире, где недостижимая мечта Ставрогина о новом духовном откровении получила бы шанс осуществиться.