А когда надоест…
— Ты сам-то пишешь? — задал я неизбежный для конвента вопрос.
Рано или поздно кто-нибудь из фэнов, вдоволь наговорившись о Кинге, Дике и Пратчетте, непременно перейдет к рассказу о собственных творческих тараканах. Было бы приятней, конечно, если бы он первым поинтересовался. Но раз уж этот парень пожертвовал ради фантастики изучением светских манер, пришлось начать самому.
— Нет, — как-то совсем бесцветно и невыразительно ответил он и вновь замолчал.
В ожидании гонца мы курили на дальней от окна стороне балкона, и я не мог разглядеть лица собеседника. Собственно, и раньше не особо пристально его рассматривал. Обычный такой завсегдатай конвентов – в джинсах и безразмерном сером свитере, в очках от Гарри Поттера и с необоснованной претензией на бороду. Звали его, кажется, Ильей. А может, и не звали, может, он сам пришел. Или с кем-то, или с водкой. В общем, появился в номере так, что лишних вопросов ни у кого не возникло.
— А чего так? — не унимался я, все еще надеясь на алаверды. И дождался, да так, что едва не подавился сигаретой.
— Не всем же сочинять романы о Понтии Пилате.
Не знаю, усмехнулся он при этом или нет, но огонек его сигареты подмигивал мне с откровенной насмешкой.
Правда, я собирался писать не совсем про Пилата, но все-таки. И кто же это, интересно, меня вломил? Вроде бы здесь и не знал никто. А сам я еще не настолько пьян, чтобы два раза откровенничать о своих планах с одним и тем же человеком. Мы даже о Булгакове, кажется, не говорили… Значит, просто совпадение? Тогда лучше сделать вид, будто ко мне эти слова не имеют никакого отношения.
— Зачем же сразу о Пилате?
— Вот и я не понимаю, зачем? — неожиданно завелся он. — Напиши о чем-нибудь знакомом, родном. Пусть древнем, но все-таки русском. Но не берись за то, в чем абсолютно не разбираешься, чего даже представить себе не можешь.
— Почему не разбираюсь? — обиделся я. — Я, между прочим, целый год готовился, источники изучал. Прочел всего…
Тут я прикусил язык, запоздало сообразив, что выдал себя с головой. Но Илья не обратил внимания на мою оплошность. Или действительно все знал с самого начала. Но я все-таки обрадовался, что моего лица ему тоже не было видно.
— Флавия? — закончил он за меня и пренебрежительно хмыкнул. — Тоже мне источник! Если человек так откровенно врет о себе самом, глупо ожидать, что о других он вдруг напишет правду.
— А ты ее, значит, знаешь?
Я постарался, чтобы собеседник ощутил в интонациях вопроса всю глубину моих сомнений. Но он не ощутил.
— Знаю.
— Так расскажи!
Алая искра незатушенного окурка улетела в темноту.
— Долгая история.
Я обернулся к свету в поисках какой-нибудь банки, но ничего похожего не нашел и тоже выбросил хабарик вниз. Красиво пошел, прямо как падающая звезда.
— Ничего, я не спешу.
— А как же?..
— Позовут.
На самом деле у меня не было полной уверенности в том, что без нас все не выпьют. Но, судя по относительной тишине в номере, гонец до сих пор не вернулся. А разговор намечался интересный.
— Ну, хорошо, — сказал Илья и, прошуршав джинсами по бетону, сел на пол. Я гордо остался стоять.
Где-то на верхних этажах пели под гитару и громко смеялись, но не настолько, чтобы помешать нашему разговору.
— У тебя как с отцом отношения? — вдруг спросил он.
— Что–о-о? — разочарованно протянул я, хотя прекрасно слышал вопрос.
Вроде бы давно пора привыкнуть, а до сих пор бесит. Всех и всегда интересует мой отец, а не я. Как же, такая фигура – главный санитарный врач города. Да и пусть бы, я не в обиде. Но почему все пытаются выйти на него через меня? Даже теперь. Даже здесь. Правда, никто не говорил, что Илья живет со мной в одном городе, но, может быть, и не он сам, а его родственники.
— Тебе, что ли, мой папаша нужен? Так бы сразу и сказал. Без предисловий.
— Совсем больной, да? — вроде как обиделся он. — Нужен мне твой папаша… еще больше, чем ты сам. Я просто так спросил. Не хочешь – не отвечай. Я на разговор не напрашивался.
Я чиркнул зажигалкой. Закурил. Успокоился. В общем-то, в самом деле, чего я на него набросился? Он ведь ни с какими просьбами пока не приставал. Просто ещё одно совпадение. Многовато их, конечно, но и не такое порой случается.
— Нормальные у нас сейчас отношения. Раскланиваемся при встрече.
— Сейчас, — задумчиво повторил Илья. — А раньше, значит, не совсем нормальные были?
— Значит.
Когда я заявил, что не буду поступать в медицинский, отношения вообще прекратились. Но я не очень переживал. В армии мне и других отношений хватало.
— А когда совсем пацаном был, пытался из дома убежать?
— Почему сразу «пытался»? – проворчал я. — Просто убегал. Да в чем дело-то? Что за допрос такой?
— А вот теперь попробуй представить, — сказал Илья, прикурив, — что твой отец – бог. Всемогущий, всевидящий, все про тебя знающий. И вечный. Главное – вечный. Каждый ребенок когда-нибудь станет взрослым и избавится от родительской опеки. В крайнем случае – когда родители умрут. И только ты никогда не получишь свободу. Ни через десять лет, ни через сто – вообще никогда. Каждый день одно и то же: проповеди, исповеди, заповеди. Почитай отца своего, не произноси его имени всуе, не возжелай. А как тут не возжелаешь? Скажи честно, долго бы ты смог терпеть такое?
— Постой–постой… — До меня постепенно начало доходить. — Ты хочешь сказать, что Иисус…
— …просто сбежал из дома, — перебил он меня и, рассмеявшись, звонко хлопнул ладонью по своей коленке. — И бродил по Иудее без всякой цели, просто прятался от надоевшего до смерти папаши.
Не знаю, что ему в этом показалось смешным или остроумным. По–моему, так полная чушь. Даже большая чушь, чем то, что обычно пишут в книгах о Христе.
— Ну это ты загнул, брат. Как же от него, такого всемогущего и всевидящего, спрячешься?
— Так ведь сынок у такого папаши тоже может кое–чему научиться, — нашелся с ответом Илья. — К примеру, поставить астральный щит.
Такие слова как «астрал», «эманации», «тонкий мир» меня только расстраивают. Как Винни Пуха. И я решил поискать другие возражения.
— Нет, всё равно какая-то фигня получается. Иисус ведь сам на каждом углу трубил, что он сын бога.
Я вот, когда из армии вернулся, не трубил, но всё равно узнавали. И начинались всякие подходцы, прощупывания. Противно. Кое–кого приходилось посылать открытым текстом. Но и так понимали не сразу и не все.
— Да ты не врубаешься! — снова оживился Илья. — В этом-то вся и фишка: сын бога, притворяющийся сумасшедшим, заявляющим, будто бы он – сын бога. Кто на такого подумает? Но зато крышу всем сносило знатно. Там всяких психов уже понасмотрелись: пророков, мессий, царей иудейских. А вот сын бога – это для них еще в новинку было. Табунами сбегались. — Он почему-то вздохнул и добавил: — Вот только старушку–Марьям жалко. Она ведь действительно верила, что это вернулся ее пропавший много лет назад сын.
Какая еще старушка? Ах, да, пресвятая богородица. Вот и отцовская новая тоже верила, что я стану ей сыном. Своих-то у нее никогда не было. И она тоже изображала из себя непорочную деву. Как будто я ничего о ней не слышал. Как будто в нашем городе можно что-то утаить…
—… если бы я сам все не испортил, не полез купаться с этим Иоанном. Он-то оказался настоящим пророком, и в момент меня вычислил.
Я не сразу сообразил, почему Илья вдруг начал рассказывать про себя. А когда все-таки дошло – что ж, может, ему так удобнее. Может, так было написано в той книге, которую он пересказывает. Правда, я не помню ничего похожего, а материала мне пришлось перелопатить немало. Но не весь же, что-то, наверное, пропустил.
— …А потом появились они. Один за другим, а иногда и по двое. Надо было сразу догадаться, что их прислал отец. С чего бы иначе здоровенные, многое повидавшие мужики – пастухи и рыбаки, сборщики податей и убийцы – вдруг начали называть меня учителем? Но мне так нравилось, что они слушают и пытаются запомнить каждое мое слово. Я так растрогался, что поделился с ними частью своей силы. Каждому понемногу, но их было двенадцать, и все они действовали заодно. И в какой-то момент их общая воля начала пересиливать мою. Но и об этом я догадался не сразу, а только по дороге в город. Просто вдруг понял, что не хочу туда идти, но иду. Потому что они ведут меня…
Нет, мой отец ко мне никого не подсылал. Даже не пытался сделать освобождение от армии. Хотя мог, конечно, но не стал. Понимал, что я его сожгу и все равно пойду служить. Единственное, что он позволил себе – договорился, чтобы меня оставили в городе. Пришлось прямо у него на глазах написать заявление военкому с просьбой отправить в горячую точку, чтобы отец наконец-то отстал от меня со своей заботой. И больше уже не заикался ни о какой помощи.
Огонек сигареты улетел в темноту, но через пару мгновений снова замерцал на том же месте. Ветви сосен тихо шуршали на ветру, не мешая рассказу. На верхнем этаже снова пели:
А когда надоест,
Возвращайся назад,
Гулять по воде,
Гулять по воде,
Гулять по воде со мной…
Неожиданно я понял, что «яканье» Ильи меня совсем не раздражает, что его история так причудливо переплелась с моими собственными воспоминаниями, что стала немного и моей историей. Где-то в темноте – то ли у меня перед глазами, то ли прямо в голове – вдруг начали появляться смутные образы, с каждым мгновением становящиеся все более отчетливыми.
Я уже почти видел все то, о чем он говорил. Видел группу мужчин в серых балахонах, бредущую по пыльной дороге. А рядом с ними – едущего верхом на осле молодого человека с жидкой бороденкой и почему-то в очках. Он о чем-то напряженно думал, видимо, искал выход из трудного положения. Но по выражению лица чувствовалось, что пока не находил.
Затем увидел его поднимающимся по каменным ступеням к беломраморному храму с золотыми украшениями на крыше. Лицо бродячего проповедника оставалось все таким же хмурым, а спутники по–прежнему окружали его плотным кольцом. Чтобы вернуть беглеца на небо, им необходимо было пробраться в самое сердце храма, к жертвеннику. И проще всего это сделать, пока длятся праздничные дни.
Он все еще искал путь к спасению, но, так ничего и не придумав, прошел в массивные, окованные медью ворота во двор храма. Посмотрел на торговые ряды, протянувшиеся вдоль галереи, и морщины на его лбу постепенно разгладились. Через мгновение прилавок менялы завалился набок, столбики монет разлетелись, поблескивая на солнце, в разные стороны, а очкастый рабби начал проповедь. Точнее гневную отповедь.
Я даже не пытался понять его древнеарамейские слова, просто смотрел в сверкающие якобы праведным гневом, а на самом деле – едва сдерживаемым смехом глаза. И вместе с ним потешался над растерявшимися двенадцатью конвоирами. Дальше снова была каменная лестница, сбежав по которой, освободившийся пленник затерялся на шумных улицах города.
Правда, ненадолго. Спутники вскоре отыскали его, но теперь им самим пришлось скрываться от храмовой стражи, разыскивающих зачинщика беспорядков. Рабби с двенадцатью учениками–тюремщиками уже три дня прятались в неприметном домике на склоне Масличной горы. Оставался всего один вечер на то, чтобы убедить хоть одного из двенадцати помочь ему. Это было непросто, ведь этот человек не просто предал бы товарищей, но и ослушался воли божьей.
И все-таки иуда нашелся! Он согласился привести в Гефсиманский сад декурию римских солдат. Рабби рассчитывал, что тюремщики не захотят отдавать добычу чужакам, начнется драка, и у него появится возможность скрыться. Однако он ошибся, ученики безропотно позволили римлянам увести пленника…
— Эй, человек и паровозы! — раздавшийся из-за приоткрытой двери смех мгновенно разрушил иллюзию. — Хватит отравлять атмосферу, идемте лучше отравимся сами. Аннушка уже разлила водку.
Эта шутка была дежурной, а почетное звание аннушки – переходящим. Хотя одну из заглянувших на огонек девушек действительно звали Аня. Но даже это совпадение не показалось мне настолько забавным, чтобы обрывать рассказ.
Илья, похоже, думал о том же, но пришел к другому выводу:
— Да я уже почти все рассказал. Пойдем. — Он поднялся на ноги, последний раз затянулся и выбросил окурок. — К тому же мне давно пора отключаться.
— В каком смысле?
Он опять словно не расслышал моего вопроса.
— Ты, конечно, в курсе, что означали последние слова Иисуса на кресте.
— Боже мой, для чего ты оставил меня, — на автомате выдал я и, не удержавшись, щегольнул точной ссылкой: — Псалтирь, псалом двадцать первый, стих второй.
— Не совсем так, — хмыкнул где-то в темноте Илья. — Я хотел сказать: отец, отчего бы тебе не оставить меня в покое. Хотел, но недоговорил.
Затем он протиснулся мимо меня и вошел в комнату.
Мы выпили, закусили и выпили снова. Ребята о чем-то беседовали, а я продолжал обдумывать услышанную историю. Получалось довольно складно, но что-то смущало. Раз ничего из описанного в евангелиях заранее не было спланировано, значит, Иисус принял позорную казнь не во искупление человеческих грехов, а только за свои собственные. И по иудейским законам должен быть проклят как повешенный на древе. Но бог–отец все-таки простил его и вознес на небо. Или не вознес? И не простил. Хорошо бы уточнить у Ильи.
Я обернулся к нему и понял, что уточнять уже не у кого. Он спал, развалившись в кресле и запрокинув голову. Веки были опущены, а из приоткрытого рта доносилось негромкое пока похрапывание. Вдруг он дернулся, приподнял голову, наклонился вперед и блеванул прямо на ковер. Ребята подскочили к нему, взяли под локоточки и отволокли в туалет. По дороге он что-то нечленораздельно бормотал. А затем из-за двери туалета послышалось продолжение концерта.
Ковер девочки, как смогли, оттерли. И все засобирались на балкон перекурить. А мне не хотелось ни курить, ни на балкон. Они ведь там начнут обсуждать Илью, на том же самом месте, где я слушал его рассказ. Нет, только не это.
Я предложил выйти на улицу, подышать воздухом. И был вежливо послан. Холодно, мол, иди один, если так приспичило. Только Аннушка согласилась составить мне компанию. Что ж, возможно, так даже лучше.
Мы походили–подышали. Потом задышали чаще. Мне понравилось, но было действительно холодновато. Тогда мы поднялись к ней в номер и повторили дыхательные упражнения в более подходящих условиях.
В общем, вечер закончился совсем не дурно, и до самого утра я об Илье не вспоминал.
Перед завтраком все по традиции кучковались в холле. Еще с лестницы я расслышал голос парня из нашей компании. По утрам у меня особо туго с именами, но, кажется, его звали Матвей. Он в красках описывал чьи-то ночные приключения. Этот некто в пьяном угаре додумался вызвать на поединок охранника пансионата, но проиграл бой по очкам.
Подходя к нашей кучке, я уже был уверен, что речь идет об Илье. И не ошибся. В ходе дальнейшего обсуждения выяснилось, что потом он спал в парке на скамейке, а уже под утро ушел в сторону шоссе и больше не возвращался.
— Вообще-то он прикольный чувак, — с немного виноватой улыбкой объяснил мне Матвей. — Но когда напивается, башню у него сносит напрочь. Хотя, что я тебе, Андрюх, рассказываю? — Улыбка мгновенно превратилась в ехидную. — Ты ж с ним вчера долго беседовал. Интересно, кем он представлялся на этот раз – Жанной д’Арк или царевичем Дмитрием?
— Наполеоном, — зачем-то соврал я, и настроение сделалось совсем поганым.
Я вышел на крыльцо и закурил. Оранжевое, еще не раскочегаренное во всю мощь солнце поднималось над непривычно тихими соснами. Ветер тоже пока не проснулся, а лишь лениво потягивался. Все звуки пропали. Только в голове, мешая сосредоточиться, назойливо крутилась строка из вчерашней песни: «А когда надоест, возвращайся назад…»
Мне хотелось подумать об этом странном парне Илье и его не менее странном рассказе. Но эти слова накрепко засели в мозгу, не пропуская туда посторонних: «…надоест…возвращайся…» А может, они и были продолжением истории?
После двадцатого повтора я не выдержал и достал из кармана телефон. Отцовского номера в списке контактов, разумеется, не оказалось. Но, слава богу, пальцы вспомнили его сами, без моего участия…