Евгения Гинзбург «Крутой маршрут»

“Крутой Маршрут — это исполненное боли эхо нашего недавнего прошлого, которое тем не менее не может не отозваться в человеческой душе, полузабытым страхом и содроганием. Вещи, о которых рассказывает Евгения Гинзбург на страницах этой исповеди, с трудом постигаются обычным, человеческим разумом, хотя при чтении этих строк, нигде не возникает и тени сомнения в их искренности и достоверности...”

Это история самой Евгении Гинзбург- историка и журналиста, матери знаменитого писателя Василия Аксёнова. Евгения Соломоновна была репрессирована в 1937 году, провела 10 лет в тюрьмах и колымских лагерях и 8 лет в магаданской ссылке...

Первая часть романа описывает события с момента убийства Кирова, в 1934, арест Е. Гинзбург в 1937, и первые два года заключения в одиночной камере тюрьмы Ярославля.

Как же страшно было Евгении, когда она два года в застенках, полуголодная, в полузабытии, не понимала за что, с ней так поступает Советская власть и партия, которой она, молодая девчонка была предана всем сердцем?! За что её разлучили с семьёй, с мужем, с детьми?!

За что её таскают на допросы, и чего от неё хотят?! А хотят лишь одного- чтобы она подписала признания в контрреволюционной Троцкистской деятельности (КРТД) 58.10.

Но даже здесь в застенках, она умудряется поддерживать связь, если не с внешним миром, то хотя бы с заключёнными в соседних камерах, посредством азбуки Морзе, лишь бы не сойти с ума. Два года Евгения Гинзбург слышала лишь: «Помывка», «баланда», «к следователю».

Но Евгения помня о своих детях решает не сдаваться и бороться, а там будь что будет!

Вторая же часть романа- перевод из Ярославля, отбывание срока в исправительно-трудовых лагерях Колымы.

В которой описывается, начиная с 7 вагона, и парохода Джурмы, как этапировали заключённых, о невероятной жестокости условий, в которых приходилось работать на Колыме, один лесоповал чего стоил, при 49 градусах мороза. И чего только стоило людям сохранить человечность в таких условиях?

Женечке удавалось, и удавалось найти подход к людям. Её переводили из одной штрафной зоны в другую, но она даже там находила подход к людям, возможно эта человечность и помогала ей выживать в столь суровых условиях быта?!

Не берусь утверждать, что все события, описанные в романе, можно принимать за чистую монету. Как говорят некоторые прочитавшие.

Но это было страшно... Люди болели, умирали, превращаясь буквально в бесполые существа. Чего стоит описание случая с каннибализмом?!

Женечка постепенно освоила, благодаря Антону, профессию медсестры.

И стала помогать заключённым: где перевязки, где пайку свою отдаст, а где и добрым словом.

На протяжении всего повествования было понятно, что людей, которые любили Женечку, за её характер, несгибаемую силу воли, за её доброту- было больше, чем тех, кто хотел её сгнобить. Хотя безусловно были и такие.

И вот уже не помню, начиная с какой страницы романа, ты не можешь оторваться, и читаешь запоем. Описание быта, описание жизни, событий, захватывают настолько, что оторваться просто невозможно!

Третья часть- освобождение из лагеря, “пожизненное поселение” в Магадане, реабилитация в 1955г.

В этой части романа описывается ряд событий, уже более позднего периода, когда Женечка, отбыв свой 10-летний срок, была вынуждена перебраться в Магадан. Здесь и работа в детском саду, и непростые отношения с семьёй, и борьба за своего младшего сына Васю, которого она не видела все эти годы. И добилась всё ж таки разрешения, чтобы он приехал в Магадан. Очень много душевных моментов, и это даже не долгожданная встреча матери с сыном, которая, к тому времени, увы, старшего своего сына Алёшу потеряла в блокаде Ленинграда.

А скорее момент, когда описывалась, смерть Отца народов, как люди сидели у радиоточек и ждали. Это же сколько боли, горя, принёс человек, что в тот момент, когда объявили о смерти Вождя, люди вздохнули! Неужели всё будет по-другому? Пусть и не сразу, но надежда есть, будет!

Чего стоят слова, когда по радио буквально признались в “незаконных методах следствия и дознания” ...

Думаю, да и не только для Евгении Гинзбург, а для всего измученного поколения того времени, этот страшный сон не забудется никогда, но и мы, нынешнее поколение, должны помнить... Помнить, чтобы не Дай Бог, этого не повторилось, НИКОГДА!!!

Встреча в кафе, в Москве со студентами, когда будущее поколение не поверило, что видит репрессированных, побежали за цветами! “Нет-нет, мы не герои!”, говорила студентам героиня романа. А студенты плакали и говорили: “Вы герои, потому что, сумели всё это пережить, потому что вы сумели пройти через всё...”. Дословно цитировать не берусь!

“В двери метро непрерывно вливаются люди. Сейчас и я присоединюсь к ним. Вольюсь в общий поток. Возможно ли? Я такая же как все!

“За отсутствием состава преступления...””

Реабилитирована!©

Мало кто донес истину репрессий тех лет. Как это было? А было это страшно. Читая Шаламова ужасаешься бессмысленной жестокости людей. Именно бессмысленной до слез. Как целое государство сходит с ума в угоду ОДНОМУ человеку. Вот и Евгения Гинзбург тот же Варлам Шаламов.

У меня не укладывается в голове как они смогли все это пропустить сквозь себя. Почти двадцать лет жизни, проведенных в лагерях. Под неустанным контролем. Каждый день как испытание. Каждый час может быть последним, благодаря незначительному обстоятельству. Когда в жизни полной лишений все становится важным, все то, что мы просто не замечаем в повседневности. Любая мелочь может стать праздником или повлечь гибель. Когда жизнь человека зависит от прихоти другого. Когда каждый день профессионально истязают физически, как сохранить свой рассудок?! Самое главное, что эти люди не потеряли свою душу в дьявольском вертепе. Остались живы и донесли до нас ту правду, которую старались скрыть другие.

Не мне комментировать и обсуждать лагерно-тюремный быт Евгении Гинзбург, пережитые ею ужасы и как-то оценивать ее страдания. Я крайне высоко оцениваю эту книгу за обстоятельный и подробный рассказ о репрессиях 37 года, о механизмах допросов, о тюремном и колымском быте, о том, как выживали и умирали в лагерях. За рассказ о практиках сопротивления и приспосабливания, получения информации, деятельности органов. Это книга очень важна, и спасибо Евгении Соломоновне (в том числе и за то, что выдержала и не сломалась). Благодаря писательскому таланту Гинзбург, журналистскому умению подмечать и запоминать детали, благодаря тому, что она умудрилась побывать везде — на лесоповале, в известняком карьере, в карцере и бараке блатных, была лекпомом, тюрзаком и штрафным — это один из важнейших, основополагающих документов эпохи и наших знаний о Гулаге, о репрессиях тридцатых-сороковых годов. Здесь не о чем говорить, надо просто помнить. Поговорить я хочу о другом.

Ведь арестовывать стали не в 37 году. Тысячи и тысячи крестьян уже почти десять лет отбывали свое в ссылках и лагерях, Шахтинскому делу, открывшему сезон охоты на инженеров и рабочих, примерно столько же. Получается как в том стихотворении Мартина Нимеллера:

Сначала пришли за троцкистами, ты промолчала — ты же не троцкист.

Затем они пришли за крестьянами-кулаками, ты промолчала — ты не кулак.

Затем пришли за рабочими-саботажниками, ты опять промолчала — ты не саботажник.

И когда пришли за тобой, никто за тебя не заступился, все промолчали.

Где вы были, красные директора, профессора, секретари обкомов, редактора толстых журналов? Только сейчас, когда элиту взяли за жопу, вы заверещали — а нас-то за что?

Гинзбург указывает на странную нелогичность: реальные троцкисты, участвовавшие в оппозиции, получили только пять лет, ортодоксальные же коммунисты, обвиненные в контрреволюционной деятельности — по десять-двадцать. Однако никакой странности здесь нет, все вполне логично. Те, кто отстаивал свое мнение, боролся, голосовал не по указке ЦК или игнорировал нечестные выборы, получали меньше. Те же, кто строил режим, холил его и пестовал — получили по полной программе. За что боролись, на то напоролись. Срок за вполне реальную вину.

Попав впервые в чекистский подвал, Гинзбург роняет фразу — мол, мне показалось, что я, коммунистка, виновата перед этой девушкой с КВЖД, которую родина встретила тюрьмой. Да не показалось. Виновата. Все коммунисты, вся партия виновата в том, что происходило. Что закрывали глаза, молчали, ругали троцкистов и иностранных шпионов, требовали суровых наказаний, отсиживались по дачам, отворачивались. Разве не Гинзбург и другие члены партии требовали революционной строгости, «собаке — собачья смерть», принимали резолюции и подписывали петиции?

Надзирательница в одной тюрьме, пытаясь понять, почему Гинзбург «пошла против советской власти», предположила, что может, она идейно заступилась за бедных людей, колхозников? Да нет, милая, какие глупости. Товарищ Гинзбург, по своим собственным словам, всем сердцем поддерживала коллективизацию и раскулачивание. Прав был Твардовский, куда ей за бедных людей заступаться...

Евгения Соломоновна убеждена, что все это — попытки Кобы уничтожить элиту страны. Ну что ж, может быть. А когда старых большевиков стали к стенке ставить — это тоже была элита или нет? Их правильно осудили за лево-правый уклон и работу на иностранные разведки? А когда после революции и гражданской войны начали гнобить офицеров, предпринимателей, ученых — были ли они элитой страны? Или их не жалко? Кого вообще Гинзбург считает элитой? Тухачевского, расстреливавшего безоружных заложников тысячами и залившего тамбовские леса ипритом. Бухарина, который через руководимую им газету призывал жестоко расправляться с любыми инакомыслящими. Постышева, организатора украинского голодомора, нашедшего на спичечных этикетках профиль Троцкого. Различных секретарей райкомов и обкомов (друзей и приятелей Евгении Соломоновны по крымским курортам), которые насиловали учительниц и воровали вагонами.

Поразительно, но Гинзбург далеко не сразу осознала своей вины (как члена партии) в построении и поддержки того режима, что бросил ее в лагерь. Даже когда одна эсерка прямо в лицо ей сказала, что она рада, что коммунисты теперь получают то, что они готовили другим, даже тогда Евгения Соломоновна ничего не поняла. Только под конец первого срока вроде бы дошло — mea culpa. Хотя это противоречит ее пассажам о восстановлении социалистической законности и ленинской линии (по-видимому, забыла ленинские высказывания про «говно народа» и «кто не с нами, тот против нас»). Во всей книге чувствуется огромное облегчение: не виноватая я, это все Сталин, Сталин! Никита Сергеевич показал пальцем и все встало на свои места: во всем виноват «кавказский узурпатор».

Безумие, говорит товарищ Гинзбург. Как же можно ее обвинять в троцкизме и групповом терроре? Согласен. Нельзя. А когда священников убивали просто за то, что они верили в бога, это уже было безумием или еще нет? Когда крестьян ссылали только за то, что они умели вести хозяйство — это как? нормально? Когда Сагидуллина, сидевшего в соседней с Е.С. камере, брали в 33 за буржуазный национализм, это было безумием? Ведь Гинзбург член партии с 32 года, стало быть принимала участие во многих подобных кампаниях и подписывала возмущенные письма — против «Московского центра», «Ленинградского центра», против зиновьевцев. Лес рубят — щепки летят, заметила молодая комсомолка в Бутырке. Говорила ли подобные слова Гинзбург до того, как она стала щепкой? Думаю, говорила. А кто не говорил?

Книга Гинзбург очень хорошо демонстрирует (вряд ли осознанно) огромный разрыв, существовавший тогда между элитой страны — коммунистами, и всем остальным народом, вкалывавшем на стройках страны, спавших в бараках и времянках, не имевших привилегий членов партии.

У кого-то может возникнуть впечатление от моего отзыва, что я оправдываю сталинские репрессии или считаю, что Гинзбург сама виновата. Нет. Не оправдываю и не считаю. Просто я нахожу смешным представление, что в таком массовом явлении виновен исключительно злой дух сухорукого маньяка. Сначала партия, возомнив себя авангардом, опираясь на органы и армию, развязала жесточайшие репрессии против народов страны, а когда органы добрались до самого авангарда, уже народ поддержал направленные против партии репрессии. И как по мне, репрессированный крестьянин — это не то же самое, что репрессированный партсекретарь.

Неужели после прочтения «Крутого маршрута» у кого-то ещё останутся сомнения, как относится к Сталину? Не хочу переходить на политику, скажу только зачем нужно читать это произведение. Первое, для осмысления исторического опыта репрессий. Второе, для понимания исторической ответственности. И третье, как ни банально это звучит, чтобы этот ужас никогда больше не повторился. Поэтому нужно сделать всё, чтобы наши дети в осознанном возрасте прочитали эту книгу.

А ещё скажу такую вещь. Пока слушал эту аудиокнигу, представлял себя на месте главной героини, но только в наше время. Т.е. живу я обычной жизнью, хожу на работу, у меня семья, дети, друзья. А в одно раннее утро за мной приходят. И всё это без каких-либо на то причин. И всё это без соблюдения законов. А ещё в стране разрешена смертная казнь. Бррррр! Как вам такое? А кто-то ведь хочет назад в СССР!

О книге Евгении Гинзбург «Крутой маршрут» я впервые услышал из уст Авдотьи Смирновой, когда в программу «Школа злословия» пришел в гости известный русский писатель, сын Е. Гинзбург – Василий Аксенов. Тогда Авдотья и Татьяна Толстая в один голос нахваливали «Крутой маршрут» как наиболее выразительную и сильную книгу о временах сталинских репрессий, о Колыме и ГУЛАГе. Возможно, таким образом они хотели сделать приятное своему гостю, а, может, искренне так и считают, но как бы то ни было после такой пышной рекомендации я уже не мог пройти мимо этой книги.

Первое, что нужно отметить, говоря о «Крутом маршруте», так это то, что книга полностью автобиографична и описывает период жизни Евгении Гинзбург с 1937 по 1955 год, когда она попала под наиболее крупную волну сталинских репрессий и отбывала десятилетний срок наказания сначала в одиночке Ярославской тюрьмы, а затем в Эльгене и близлежащих командировках на Колыме. Уже один этот факт делает книгу ценным памятником эпохи и жестким напоминанием для будущих поколений о преступлениях и ужасах тоталитаризма. В своем отзыве я буду комментировать исключительно авторский нарратив (манеру изложения) и не буду никоим образом касаться фактологии описываемых событий, т.к. не имею никакого морального права их оценивать.

В моем представлении книга четко делится на две равные части. Первая посвящена событиям «до» (абсурдное обвинение в связи с троцкистами, исключение из партии, лишение работы), сам арест, следствие и содержание в Казанском изоляторе, приговор, Ярославская тюрьма, транзит во Владивосток, пароход «Джурма». Вторая живописует приключения героини на Колыме. И если первая часть буквально переполнена перманентным животным страхом (сначала ареста, затем – смертного приговора) и ощущением полной нереальности, фантасмагоричности происходящего, то часть вторая приобретает совершенно иную, непонятную для меня тональность.

Сейчас я скажу кощунственную вещь, но нарратив второй, колымской части повествования напоминает мне рассказ о захватывающей поездке в колхоз на картошку. И не спешите закидывать меня камнями! Говоря о каторжной сталинской Колыме, мы, в первую очередь, вспоминаем короткую и пронзительно-жестокую прозу Варлама Шаламова, где Колыма с ее сорока- и пятидесятиградусными морозами, с ее лесоповалом и золотыми приисками, где взрослые дородные мужики, соль земли, доходили до состояния ходячих трупов буквально за месяц, с ее полоумными блатарями и кровавой сучьей войной, именно эта Колыма представляется нам ни много ни мало девятым кругом ада, местом абсолютно невозможным для выживания. Проза Шаламова не поражает каверзными событиями, ее фабула проста, но она как ничто иное передает тот подлинный агонизирующий ужас, облетание всего человеческого, которое сопровождало политических заключенных в нечеловеческих условиях Колымы… Но Колыма Е. Гинзбург совсем другая. Колыма Е. Гинзбург – это дружные, почти уютные женские бараки, это работа медсестрой, это множество друзей, всегда готовых помочь и выручить, это понятливая ВОХРа и почти человечная администрация. И если бы мы не знали других источников, не знали Шаламова и Солженицына, а опирались исключительно на описания автора, то вполне могли бы себе представить, что проклятая Колыма – не такое уж страшное место. На страницах книги мы не увидим диких неврастеничных блатарей, отнимающих у фраеров последнее по волчьему принципу «сдохни ты сегодня, а я завтра», мы не увидим садистов-вохровцев, в чьих промытых мозгах 58-я статья – опасные террористы, шпионы и враги народа, и даже местные князья (чекисты и административные шишки) изображаются автором как усталые, но порядочные, хорошо выполняющие свою работу люди. Начальница Эльгенского лагеря Циммерманша – хоть и надменна, злопамятна, но по-комсомольски честна, не берет взяток и не терпит воровства в своей вотчине, директор совхоза Калдымов – философ, хоть и не считает зэка за людей. А уж начальник Тасканского лагеря Тимошкин – так и просто душа исключительной доброты.

Любопытно сравнить, каким образом описываются одни и те же события и одни и те же персоны у Евгении Гинзбург и Василия Аксенова. Речь идет о втором, уже магаданском аресте Евгении Соломоновны, когда ее на глазах сына Васи увозили из дому, предварительно устроив обыск в их крошечной комнатухе в бараке Старого Сангородка. И если Василий Аксенов описывает чекиста Чепцова как самодовольного садиста, отражая его образ в сильнейших и больнейших главах романа «Ожог», то Е. Гинзбург не называет чекиста Ченцова (настоящая фамилия) иначе как «рыцарем». И вообще отмечает его обходительность и такт. Вот такой парадокс восприятия. Наверное, это в большей степени характеризует саму Евгению Соломоновну – как человека сильного, неунывающего и полного оптимизма. Но в то же время рождает в корне неверные представления о том, что в произошедших событиях виновен исключительно и полностью один единственный человек – усатый, щербатый грузин на огромных портретах. Ведь думать о том и верить в то, что все случилось только лишь по одной его воле – значит, впадать в омут опасного заблуждения. Исполнявшие преступный приказ виновны ровно в той же степени как и те, кто этот приказ отдавал. Где была совесть, нравственность и здравый смысл тех, кто фальсифицировал обвинения, выбивал показания, пытал, морил голодом и бессонницей, добиваясь подписи на признаниях? Где были нравственные качества тех, кто устанавливал планы выработки и прогрессивные нормы питания и содержания заключенных, кто выгонял зэка в пятидесятиградусный мороз на работы, кто низводил рацион заключенных до пустой баланды и черного хлеба, разворовывая те ничтожные нормы мяса и овощей, которые им все ж таки полагались? Или это, по-вашему, творил все тот же усатый портрет? И мне кажется, автор играет и самозабвенно заигрывается в ту давнюю и очень приятную интеллигентному сердцу игру, где нужно делать вид, что всегда и везде во всех бедах России виновата одна только власть, а бедный многострадальный народ не виноват ни в чем. Хотя с чьего же молчаливого овечьего согласия случаются все наши беды?

Е. Гинзбург хочет видеть человека в каждом. И в зэка, и в солдате ВОХРы, и в чиновнике администрации. Человеческие отношения в ее книге выходят на первый план. Смерть старшего сына Алеши, воссоединение с младшим Васей и лагерным мужем Антоном Вальтером для нее заслоняют все ужасы происходящего. Описывая свою работу в туберкулезном бараке, она лишь вскользь упоминает, что без необходимого лечения заключенные умирали от туберкулеза тысячами. Но вот об этом-то и стоило говорить! Авторская сентиментальность, многочисленные поэтические цитаты, портреты людей загораживают от читателя масштаб происходящих событий. По сути, мы ползаем с увеличительным стеклом по картине Верещагина. Ведь суть этого времени не в личной трагедии одной, отдельно взятой семьи, а в беспрецедентной массовости таких трагедий. В этом-то и заключается главное отличие голоса Е. Гинзбург от голосов Шаламова и Солженицына. Там, где Е. Гинзбург поет гимн сильному человеку, петь нужно совершенно иную песнь. Рассказать о всеобщей трагедии (где-то и в ущерб своей собственной) – вот великая цель.

По моему мнению, «Крутой маршрут» является наглядным примером художественной медиации. Это явление хорошо описал А. Жолковский в своей работе «Искусство приспособления». Суть медиации состоит в художественном совмещении двух противоположных идеологий. Например, творчество раннего Аксенова (до отъезда в США) представляет собой медиацию, парадоксальный гибрид советского патриотизма и западных демократических ценностей. Признаки медиации, фактически совмещения несовместимого, мы видим и в произведениях Зощенко, и в главном герое Ильфа и Петрова – Остапе Бендере.

Вот и «Крутой маршрут» — это причудливое совмещение смертельных условий каторжной Колымы с дружным советским бытом. Это органичное врастание ада в повседневность, его активное обживание и одомашнивание. Ведь Колыма, заключение, лагерь – то, что с упорством и злобой отторгали Шаламов и Солженицын, искренне считая эти условия нечеловеческими, гибельными для человеческого (низвержение личности до уровня зверя, обесценивание жизни), Е. Гинзбург принимает, находит и там красоту и гармонию, и в какой-то момент нам вместе с ней уже кажется, что все не так уж и плохо, вокруг добрые дружные люди и вообще – не так уж все было и страшно! И вот эта-то мысль представляется мне по-настоящему кощунственной. В этом неочевидном, подспудном выводе, как мне кажется, и кроется великое заблуждение этой книги.

А ведь на меня эта книга произвела гораздо более сильное впечатление, нежели солженицынский «Архипелаг ГУЛаг». Наверное потому, что хотя тема у них (и ещё сюда же добавим Шаламова) общая, однако цели и подходы разные (при всём при том, что никто из авторов не оправдывает власть, сотворившую все эти непотребства со своим собственным народом).

Книга Солженицына чрезвычайно пафосна, это трибун, глашатай, светоч и пламенный митинговый оратор. А также яростный и неподкупный борец и разоблачитель, срыватель масок и называтель всего своими именами. Это расследователь и обвинитель, очевидец и свидетель, пропагандист и агитатор, прокурор и одновременно суд и трибунал. И после каждого определения непременно следует «крикун».

Книга Гинзбург, безусловно, является документом эпохи, и также срывает маски и называет рассматриваемые явления своими именами. Да и вельможных негодяев, МГБшных палачей и ГУЛаговских ищеек тоже не жалует. Однако в отличие от солженицынского героя, в «Крутом маршруте» Гинзбург перед нами предстаёт отважная, умная, цельная женщина — не трибун и не глашатай, но просто мужественный несломленный Человек. Непафосный и нетрибунный, непотрясатель и несокрушитель, но цельный и гордый Человек.

И уж не знаю почему, но если с книгой Солженицына и с самим автором хотелось и спорить и несоглашаться и протестовать, то здесь всё наоборот, и мемуары Гинзбург в результате гораздо более действенны и эффективны. И потому однозначно включаю эту книгу в списки своих советов в разные места и поводы — хоть игровые, хоть просто дружеские.

По прочтении книги складывается впечатление, что лично Сталин и только он несет ответственность за все несчастья, выпавшие на долу автора. Что Сталин лично отдавал приказы об аресте каждого политзаключенного. Что это было нужно ему и только ему.

А, простите, доносы кто писал?

Трудно представить себе генерального секретаря партии, день и ночь пишущего поименные списки врагов народа

Доносили все на всех: друзья, соседи, сослуживцы. Никакое внешнее, реальное и выдуманное, зло, никакой «диктатор» не принесет столько горя и боли, сколько люди причиняют своим ближним. Особенно когда люди перестают быть людьми.