Я почуял его гораздо раньше, чем увидел. Резкий запах одеколона накрыл меня с головой, рисуя портрет позднего гостя — светловолосый, среднего роста, среднего телосложения, средних лет. Квинтэссенция среднего, воплощённая в одном человеке.
Перед тем, как открыть дверь, я щёлкнул выключателем, залив крыльцо матово-синим светом энергосберегающей лампочки. В сумерках я вижу ничуть не хуже, но стоит подумать и о госте, верно? Незнакомец оказался почти таким, каким нарисовало его моё воображение. Разве что чуть полнее. Липкое облако одеколонных паров вломилось в открытую дверь, стремясь поглубже залезть в мои ноздри. Дьявол, ну зачем так душиться, когда ртутный столбик даже ночью не сползает с отметки в 101 градус?! Чертова шкала Фаренгейта, никак не могу к ней привыкнуть. Когда наша семья спешно покидала родное Таврово, я никак не мог взять в толк, зачем наряду с действительно важными вещами, бабушка прихватила старый спиртовой термометр. Теперь-то понимаю, что мы — это наши привычки. С тех пор, как не стало ни бабушки, ни термометра, мне кажется, что я нахожусь в каком-то температурном аду. Незнакомец, упакованный в костюм тройку, казалось, совершенно не тяготится влажной летней духотой.
— Мистер Саулофф, я полагаю? — вместо приветствия спросил он.
— Вы полагаете верно.
Поправлять бесполезно. Чёртовы янки физически не способны произнести букву В, когда дело касается окончания русской фамилии.
— Меня зовут Ричард Ольсон, и я…
— Спасибо, у меня уже есть бесплатная Библия. Даже две.
Резковато получилось, но, чёрт возьми, коммивояжеры иначе не понимают.
— Я представляю интересы вашей соседки — миссис Ковальски, — Ольсон смерил меня недовольным взглядом. — Могу я войти?
— Нет, не можете, — вздохнул я, понимая, что столкнулся с кем-то похуже назойливых комми. Усреднённый зануда, воняющий усреднённым одеколоном — куда ни шло, но представлять интересы миссис Ковальски может только конченная сволочь. Конченная усреднённая сволочь.
— Это касается её мужа, мистера Ковальски, — многозначительно намекнул Ольсон.
— Вы хотели сказать ходячего трупа мистера Ковальски? — перебил я.
Чёртовы правозащитники! Даже странно, что при таком гипертрофированном уважении ко всему и вся, включая цвета кожи и сексуальные ориентации, они начисто лишены такта в отношении личного времени обычных людей…
— Мистер Саулофф, я бы попросил вас воздержаться от подобных высказываний, — Ольсон подпустил в голос строгости. — Поскольку мистер Ковальски, в виду объективных причин, не может самостоятельно представлять свои интересы, миссис Ковальски наняла меня. И я вижу, что все основания для этого есть.
— Это навязчивое желание жрать человеческие мозги вы называете «объективными причинами»?
Честно говоря, не ожидал, что старая грымза Ковальски пожалуется правозащитникам. Подумаешь, полаялись по-соседски, с кем не бывает? Видимо, преклонный возраст миссис Ковальски даёт о себе знать — старушка явно не в своём уме. Хотя, какие могут быть сомнения? Я хочу сказать, разве человек, сознательно сделавший зомби из умершего родственника, может считаться психически здоровым? Я сейчас говорю не о законах, а о здравомыслии…
— Хочу вам напомнить, что некроамериканцы считаются полноправными членами общества, и всякое проявление ксенофобии в их адрес преследуется законом! — отчитал меня Ольсон.
Шпарит, как по-писаному, говорила про таких вот «Ольсонов» моя, ныне покойная бабушка. Но за внешним спокойствием и хорошо поставленной речью, — я чувствовал это, — правозащитник начал закипать. Не любят они правды. Не привыкли. Но шутки шутками, а сегодня закон действительно скорее на стороне зомби и их родственников. Когда три года назад из всех телеящиков, радиостанций, газет, журналов, со всех блогов и сайтов по Штатам начала растекаться эта зараза, сопровождаемая стойким запахом тухлой мертвечины, я, честно говоря, не поверил. А к законопроекту, уравнивающему в правах живых и немёртвых, отнёсся, как к нелепой шутке, острой политической сатире, обличающей шизанутую американскую толерантность. И, похоже, не я один. Не вижу иного объяснения тому, что этот маразматический законопроект Конгресс одобрил большинством голосов. Подавляющим большинством!
— Да помню, помню, — перебил я. — Процесс «Народ против Купера», решение Конгресса, узаконенная некрофилия…
— Мистер Саулофф я пришел выяснить некоторые детали вашего с миссис Ковальски разногласия, — лицо правозащитника сделалось пунцовым. — Чем быстрее мы все уточним, тем быстрее я вас покину. Поверьте, общение с вами не доставляет мне никакого удовольствия!
«Равно, как и мне нюхать твой одеколон» — подумал я. Но вслух сказал другое.
— Кто у вас?
— Простите? — не понял Ольсон.
— У такого как вы, дома наверняка есть свой собственный зомби. Только больной извращенец, сделавший из своего родственника вонючего живого мертвеца, может с таким рвением защищать этот идиотский законопроект. Вот я и спрашиваю — кто у вас?
Ольсон застыл, хватая ртом воздух. Он был в бешенстве. Он был в ярости. И я решил добить его.
— Это ваша супруга? Вы тоже любите трахать мертвецов, как миссис Ковальски?
В последнем я был уверен на сто процентов. В смысле, про сексуальные игрища ущербного семейства Ковальски. Издержки соседства, чёрт бы его подрал. Мистер Ковальски врезал дуба чуть больше полугода назад. Окончательно рехнувшаяся на этой почве миссис Ковальски выписала профессионального унгана, прямо из Нового Орлеана. Встречая меня возле почтовых ящиков, старая дура неизменно хвасталась, мол нанятый ею жрец ведёт своё происхождение от самой Мари Лаво. Чушь, конечно. Родственные связи рядового унгана и Змеиной Королевы — обычный рекламный трюк. Но дело своё сукин сын знал крепко и десять косарей зеленью отработал по полной программе. Вот скажите мне, откуда у престарелой польской домохозяйки лишние десять тысяч долларов!?
Мне бы спохватиться, предпринять что-нибудь… Из-за своей беспечности я теперь лезу на стенку всякий раз, как ветер дует со стороны дома Ковальски. Да ещё стабильно раз в неделю слушаю стоны оргазмирующей шестидесятилетней бабки. То ещё шоу. Зомби, они такие покорные и неутомимые, если вы понимаете, о чём я… Достаточно надеть на них намордник. С другой стороны, спохватись я вовремя, что я мог сделать? Ольсон верно сказал — мертвый и живой равны перед законом.
— Детали моей личной жизни вас не касаются, — грубо отрезал Ольсон. — А вот детали ваших разногласия с соседкой касаются меня. Вчера вечером вы ворвались в дом миссис Ковальски и изволили заявить, что…
Он порылся в кармане и вытащил аккуратный блокнот в кожаном переплете. Не дорогой, но и не бумажную дешевку. Очередной средний аксессуар. Дьявол, как же он меня раздражает!
— Цитирую: если вы не избавитесь от этой падали, я возьму дробовик и сделаю это за вас. Конец цитаты.
Захлопнув блокнот, Ольсон пристально взглянул на меня. В мыслях он уже вынес мне приговор, облил бензином и сжег прилюдно.
— Всё верно?
Я кивнул.
— То есть, вы отдавали себе отчёт, что не только оскорбляете мистера Ковальски, но и угрожаете его жизни? Угрожаете жизни полноценного гражданина нашего общества? И, надо сказать, гражданина ответственного и законопослушного! Между прочим, за мистером Ковальски не числится ни единого нападения на людей!
Я кивнул вторично. Какой смысл отпираться? Если дело дойдет до суда, то при нынешнем уровне мнемоскопии, доказательства без труда добудут прямо из моего мозга. Действительно, всю прошлую неделю ветер дул с запада, неся невероятную гамму ароматов разложения из дома Ковальски в мой. Я даже окна заклеил, в надежде, что запах не просочится! Это летом-то! В 101 градус по чёртову Фаренгейту! Конечно я сорвался! Не понимаю, как с этим справляется сама старуха Ковальски? Видно помимо червонца на унгана, где-то в заначке у нее нашлось еще шесть-семь тысяч на операцию по умерщвлению обонятельных рецепторов. Ей бы держать мужа в холодильнике, как это советуют логика и здравый смысл, — и хранится дольше, и соседям не мешает, — так ведь нет же! Мыслимо ли ограничивать свободу некроамериканцев, защищенных Конституцией Соединенных Штатов Америки? Сейчас даже животных в клетках держат разве что в Африке, Китае и на моей исторической родине. Да засунь миссис Ковальски своего дохлого муженька в ящик со льдом, зуб даю, тот же Ольсон затаскает её по судам!
— Как можно угрожать жизни того, кто уже мёртв?
— Мистер Саулофф, вы отдаёте себе отчет, что любой суд признает ваши высказывания оскорбительными? — правозащитник проигнорировал моё робкое возмущение. — И это в самом лучшем случае! В худшем, вам вменят разжигание межвидовой розни! И тогда одними лишь административными штрафами вы не отделаетесь!
Да, разжигание межвидовой розни это серьёзно. Если ты не кинозвезда или политик — потянет часов на двести общественных работ. И ладно заставят убирать мусор или разливать суп в столовке для бездомных, так наверняка придется отрабатывать по школам. Мало приятного объяснять соплякам и соплюхам, какой ты был нетолерантной скотиной, и насколько глубоко твое раскаяние.
— Извините, ничего не смог с собой поделать. Эта тухлая вонь заставляет меня страдать. У меня очень сильное обоняние. Таким, как я это свойственно…
— Это всё, что я хотел услышать, — довольный Ольсон не обратил внимания на мою последнюю фразу. А следовало бы.
У меня патентованный способ разбираться с Ольсонами. Быстрый и эффективный. Всего несколько слов, и самый упорный правозащитник начинает обходить моё скромное жилище по большой-пребольшой дуге. Надо только подгадать момент, дать ему самому произнести эти несколько слов.
— Увидимся в суде! — победоносно бросил Ольсон и горделиво зашагал прочь.
Я терпеливо ждал, когда он вернётся, чтобы сказать Веское Финальное Слово. Ни один труполюб не может уйти, не поставив эпическую точку в тяжелой борьбе с нетолерантностью. Не смог и Ольсон. Обернувшись, он посмотрел на меня с неповторимой смесью презрения и лёгкого сожаления, на которую способны только качественные правоборцы.
— Знаете, мистер Саулофф, меня тошнит от таких людей, как вы. Вас, русских, похоже, совершенно невозможно научить терпимости! В вашей варварской стране ещё полвека назад разгоняли мирные демонстрации сексуальных меньшинств и до сих пор не приняли поправки, уравнивающие некрограждан в правах с живыми! С какой яростью вы отстаиваете свои первобытные понятия о морали! Кичитесь своей ненавистью, лелеете и взращиваете её, гордитесь ею! Что вы за моральный урод? Почему вам доставляет удовольствие издеваться над теми, кому и так в жизни досталось? Но не волнуйтесь, суд заставит вас думать по-человечески!
— Ричард, — мягко намекнул я, — меня сложно заставить думать по-человечески.
— Рад, что в этом наши мнения совпадают, — правозащитник презрительно поморщился. — Вы же варвар, дикарь. Нет, хуже — вы зверь! Вы животное, мистер, Саулофф!
Дьявол меня побери, может ли быть подарок лучше!? Мой поздний гость сам подставился! Да ещё как!
— Почти в точку, Ричард! — весело засмеялся я. — Правда, мы предпочитаем говорить, что в нас только половина животного. Смеем надеяться, что человеческого в нас не меньше. Вы ведь не откажете нам в таком праве, верно?
Глядя, как бледнеет правозащитник, я улыбался уже не скрываясь. У Ольсона затряслась нижняя губа, и дрогнули ноги. Отвратительный одеколонный дух перешибло резким запахом пота.
— Да вы же… Вы же оборотень! — как-то обиженно выпалил правозащитник.
Все-таки Ольсон оказался довольно тугоумным сукиным сыном. Я знавал правозащитников, которые раскалывали меня в два счета, по обонянию. Раскалывали, и мгновенно снимали любые претензии. Я демонстративно почесал кадык, давая Ольсону возможность разглядеть отросшие чёрные когти.
— Ликантроп, я бы попросил, — ласково поправил я. — Называя меня оборотнем, вы, в моём лице, оскорбляете целый народ, который, надо сказать, намного древнее вашего. Я считаю этот термин унизительным и недопустимым! И ещё мне кажется, что любой суд признает ваши слова крайне оскорбительными…
Я шагнул вперёд, и Ольсон отшатнулся от меня, как от чумного. Что поделаешь, мы не так давно вышли из тени, а законопроект, уравнивающий ликантропов в правах с остальными гражданами Соединенных штатов, принят всего-то месяца три назад. К нам не привыкли. У нас ещё нет собственных правозащитников.
— Знаете, Ричард, меня тошнит от таких, как вы, — продолжая наступать, вещал я. — Вам нравится обзывать представителей малочисленных видов, причиняя им боль? Или вы думаете, что у нас, ликантропов, нет чувств?
В глубине души я откровенно потешался над Ольсоном. Смешно, в самом деле, но не мои когти заставляли его дрожать. Три слова метались в его крохотном мозгу — обозвал ликантропа животным! Ликантропа — животным! Это же за гранью терпимости!
Продолжая отступать, Ольсон спиной натолкнулся на мусорные баки. Мятые жестяные крышки громыхнули, и правозащитник, взвизгнув, припустился вдоль погружающейся в вечернюю тьму улицы. Я помахал ему вслед и самым доброжелательным голосом крикнул:
— Увидимся в суде, Ричи!
В дом я вернулся в замечательном расположении духа. Да, похоже, они ещё не скоро привыкнут к официальному наименованию. Мне-то, по большому счёту, наплевать. Как говаривала моя покойная бабушка, — назови хоть груздем, только в кузовок не клади. Или про грузди это назвался, вот и не рыпайся? А, к дьяволу! Родное Таврово наша семья покидала в жуткой спешке, я тогда был пятилетним щенком, где уж тут помнить русские поговорки? Зато я отлично помню, как сельчане, прознав, кто мы есть, охотилось за нашими головами с топорами и ружьями! И я их не осуждаю. Нормальная реакция нормальных людей на потенциальную угрозу. Вот если б они вдруг начали задвигать нам о равных правах… Вы вообще можете представить, чтобы овца предлагала волку равноправие? Вот-вот! К счастью, Штаты — не Россия. Не хочу торопить события, но среди наших ходят разговоры, будто общине удалось объявить некие обширные охотничьи угодья заповедной зоной ликантропов, со всеми вытекающими. Ну, знаете… никто не будет совать туда нос, и кому какое дело, если в полнолуние там будет пропадать несколько бродяг? Все-таки хорошо, что мы уехали из того воронежского села.
Серьёзно, называйте меня, как вам удобно, только не суйтесь ко мне с советами. Я думаю, неофициально большая часть живых существ придерживается именно таких правил. Это официальное общество отчего-то считает, что называть вещи своими именами — плохо. Сегодня назвать оборотня — оборотнем, все равно, что в двадцатом веке назвать чернокожего — ниггером, или гея — педиком. Впрочем, сейчас же не двадцатый век, верно? Я хочу сказать, кому нужны ниггеры и педики, когда есть некроамериканцы и ликантропы? Или теперь пора и нас называть ликаноамериканцами?
Улыбаясь собственным мыслям, я плотно прикрыл дверь. Обострившееся чутье подсказывало, что мягкий южный ветер вскоре сменится протухшим западным. Дьявол, когда-нибудь я действительно возьму дробовик, и избавлю мистера Ковальски от адского рабства, а себя от жуткой вони разлагающегося мертвяка. А полиции скажу, что ходячие мертвецы оскорбляют мои древние религиозные чувства. В конце концов, мы живем в свободной стране, мать вашу! И ваша свобода заканчивается там, где начинается моя!