Виктор Франкл «Синхронизация в Биркенвальде»

По большому счету это биографическая пьеса, основанная на переживаниях самого В. Франкла, и того, свидетелем чего он стал.

И снова о том, что значит жить, для чего жить, и как жить человеком. О том, что в страдании тоже есть смысл, вопреки тому, что сейчас «модно» его всячески избегать, в обществе повального гедонизма.

... Пламя напомнит, что значит быть собой

Это не ваш бой, это бой только мой.

Будет что будет — я выхожу один

В голое поле на частокол осин... (с)

Я никогда не думала, что человек не имеющий непосредственного отношения к литературному ремеслу, может Так писать!..

Одна из самых пронзительных вещей в золотом фонде мировой классической литературы. И как это часто бывает с такими разноплановыми авторами, — вещь незаслуженно нераскрученная в контексте того наследия, что оставил после себя Виктор Франкл.

«Синхронизация в Биркенвальде» — великолепный мрачный психоделик, переложенный на язык вечности. Безупречно выточенная вещь, — звонкая, чистая, ёмкая и аскетично-красивая.

***

На поверхности авторского содержания этой пьесы метафизическая конференция известных личностей, — Сократа, Канта и Спинозы, — через которую Франкл сказал читателю бесконечно много. Так много, — что пожалуй, первый раз этот условный дискурс даётся впечатлительному читателю тяжеловато. В моём личном случае приходилось несколько раз откладывать и отступать... Настолько сам текст по своему изначальному замыслу плотный и тяжеловесный. Понимание происходящего на страницах этой пьесы приходит не сразу. Если оно вообще в принципе приходит...

***

Спиноза, Кант и Сократ, — с протоколом времени одного на троих, — ищут в своём диспуте того, кем можно «пожертвовать» и спустить его к людям вниз. Материализация этого действа происходит в Биркенвальде, — как я поняла для себя это собирательная и нарицательная проекция Франкла всех тех концентрационных лагерей, пребывание в которых оставили в его душе и сердце незаживающие калёные отметины.

Во многом его авторская подача очень аскетичная и хлёсткая. Одно то незримое обстоятельство, как Франкл представляет ангела, «переодетого» в земную оболочку эссесовца, — вначале повергает в некое немое смятение и путает чёткие ориентиры добра и зла так сильно... Франкл пишет здесь о том ангеле (незримом трансценденте), который как только становится эсэсовцем и до тех пор, пока им остаётся, об этом представления не имеет. Он словно забывает своё изначальное «альтер эго», — наверняка зная лишь одно: он должен истязать до крови и проверить на прочность тех, к кому его отправили одиозные комментаторы вечности на арене свихнувшегося времени.

***

Что преподнести людям во спасение?.. Кем протянуть ту соломинку, за которую можно ухватиться и вытянуть хотя бы одного... Самого достойного... Если не для жизни, — то для смерти наверняка?..

***

Что происходит в голове у самого Франкла когда он пишет от себя такие вещи, — определить наверняка очень сложно.

То ли это очень жёсткий бой субличностей. То ли это иннерционная форма сумасшествие автора и то особое циклоидное расстройство личности, при котором призывая в помощь сразу всех «возможных богов», — в аду горячечного бреда уже не верят ни единому из них...

***

Но как бы то ни было это похоже на талантливую игру проекций уже когда-то случившихся событий, — ибо для вечности всё «запечатано» в одном времени, — где одно событие яркой выразительной картинкой накладывается на другое.

Франкл представляет здесь свою «вымышленную» картину ада и показывает, — что и в аду человек может остаться человеком. Хотя это слишком линейное пояснение для того плотного текста и глубокого бэкграунда автора, который даёт от себя это известный австрийский аналитик.

***

Великие мыслители категорических императивов транслируют свой протокол на земную арену исключительно через мысли. Слова — это слишком банально для всего того, о чём пишет Франкл.

Под занавес между вечностью и временем разыгрывается ретроспектива яркого спектакля на глазах у «зрителя», — который по умолчанию участник происходящего. Просто он так потрясён самой пьесой, что не сразу это замечает. И лишь немногий вдумчивый участник может различить в этом интроспекцию истинного действа.

Как знать, быть может наше время — это тоже суть захватывающей арены битвы титанов, — где обманутая публика смотрит под занавес, как в огромных трёхмерных декорациях что-то вещают от себя титаны слова и проникновенного монолога...

Всё это особый театральный трюк и сплошной иммерсив с точки зрения игры образов. Трюк, оправдывающий собой титул пьесы «Синхронизация в Биркенвальде».

Франкл здесь, — на «арене» мрачного лагерного барака, — затронет и талантливо сыграет на многих струнах человеческой души. И титул для этого произведения в контексте «Синхронизации» оправдан стократно: оно найдёт своего читателя всегда.

Каким идейным креном не разверни эту пьесу — она безупречна.

Всё здесь не так просто, и любой ригоризм будет не уместен. Франкл пишет на таком тонком нерве переживаний души и тела, — что об эту пьесу можно порезаться, как об колючую проволоку, за которой оказались ключевые герои (действующие лица) .

Каждый из них прав по-своему. И у каждого здесь своя иллюзия справедливости...

Нет лишь «понимания» того, — если это вообще можно понять человеческим умом, — что они беседуют друг с другом уже как бы не живя на этом свете...

... Сумрак сливался, падал в туман реки,

Медленно таял, пряча росой шаги

Отзвуком эха чьих-то чужих миров

Тягой гудели искры ольховых дров...

Испытание на прочность и глубокое страдание. Самопожертвование и боль щемящей утраты. Горечь необратимого момента...

Стенания и метания материнской души, которая, — как это ей всегда свойственно, — переживает сразу за всё, пытаясь объять необъятное...

Наполнить смыслом жизнь и смерть... Сохранить себя в телесных муках постоянного избиения... Постыдная и горькая смесь (в доктринах великих умов) человеческого и философского там, — где больше ничего не осталось кроме животного крика... И быть услышанным только лишь посмертно, — это робкая надежда увековечить собой страдания в муках...

И Выстоять, когда ты дал себе слово...

***

Точно так же как ветвь никогда не может постичь смысла всего дерева; так и человек не в силах разглядеть перспективу и увидеть через болезненную призму своего страдания возможность в его преодолении возвыситься над своей слабостью.

PS Каждый до конца должен пройти именно свой путь, — пройти сам и в одиночку. Вот к чему все так или иначе сводится в этой пьесе.

В этом проявляется человек. В огне страданий, в котором он плавится, обнажается вся его суть.

PPS И всему этому название Жизнь, длинною в пьесу или Пьеса, длинною в жизнь.