Томас Пинчон «Энтропия»

«Февраль. Достать чернил и плакать!

Писать о феврале навзрыд,

Пока грохочущая слякоть

Весною черною горит».

Удивительное дело — сколько ни читал этот рассказ ,не обращал внимание на то, что его действие происходит в феврале. И по настроению, и в чем-то по содержанию он очень созвучен дебютному стихотворению Бориса Пастернака, хотя и написан сорок семь лет спустя по другую сторону Атлантики. Видимо, не зря так много внимания Пинчон уделил в «Энтропии» русской музыке (которую его соотечественники теперь отменили!) — часть русского духа и миросозерцания в рассказ проникло))

За истекшие два года мое мнение о тексте практически не изменилось (разве что в формулировках я сейчас был бы помягче)), так что добавлю несколько свежих наблюдений, только усиливших мой восторг от текста.

О, конечно же, четверть века спустя Пинчон строг к этому раннему тексту. Мол ,слишком наукообразно, даже псевдонаучно — вплоть до того, что молодой Пинчон грипп-испанку (термин на испанском и употреблен) посчитал каким-то модным европейским неврозом. Однако в науке есть бесспорное правило — формула или уравнение всегда умнее своего создателя, если верно, конечно. Так и состоявшееся художественное произведение (если художник талантлив, и это не результат слепой удачи) всегда умнее своего автора. «Энтропии» это тоже касается на прямую.

Персонаж рассказа Каллисто предсказывает «тепловую смерть» американской культуры. И предсказание попало в точку. Охватив весь мир, она достигла предела своего распространения и стала неизбежно превращаться в полный хаос. Земляне покупают столько кока-колы, смотрят столько голливудских фильмов и читают столько американских комиксов, сколько могут и ни йотой больше! Никакое качество не изменит количество продукции, а значит и качество будет неуклонно снижаться и падать средний уровень, а потом...

Мало того, литературная игра дерзкого молодца распространяется даже в те области ,о которых он, пиша рассказ, не мог и понятия иметь. Пинчон выбрал свою среднюю температуру в 37 по Фаренгейту потому, что по Цельсию это +3, а температура человеческого тела по Цельсию как раз около +37. Но ведь речь идет о всей Вселенной. Так вот тебе продолжение метафоры, мистер Пинчон, — температура реликтового излучения, пронизывающего всю Вселенную, сейчас как раз +3 по Кельвину. О чем автор знать не мог, ибо излучение это было открыто только в 1964 году! Вот это я понимаю зверская интуиция художника.

И она работает в разных плоскостях, ибо:

«И чем случайней, тем вернее

Слагаются стихи навзрыд».

Тут у него опять появляется персонаж — второстепенный — мужчина 30+, ученый по имени Сол, внезапно оказавшийся на пороге серьезного жизненного выбора. Напророчил себе что-то нехорошее на этот возраст Пинчон в ранних рассказах, потому что есть у меня стойкое подозрение, что не случайно между публикациями «Радуги тяготения» и «Винляндии» семнадцать лет прошло. Предвидел он какой-то сильный слом в свои 30+. Ну, дай бог, доживем до мемуаров о нем, и узнаем побольше.

Но уже сейчас понятно, что рассказ он в двадцать один год создал великий. «Энтропия» написана одновременно в ключе сразу двух направлений испанского театра 17 века — поэтическая драма и комедия глупцов, а также как музыкальная композиция. Он даже заканчивает рассказ музыкальной фразой, записанной словами, и смолканием инструментов.

Еще одно чтение в честь юбилея Пинчона. Совпало, что тоже премьерное. Я «Энтропию» читал уже раза три или четыре, но все по сборнику «Симпозиума», а тут оказалось, что давным-давно скачал из Сети перевод Сергея Кузнецова и вот с ним ознакомился. Он отличный, рекомендую!

В позднейшем автокомментарии Пинчон говорил, что не надо относиться к этому тексту серьезно. Это не творческий манифест, а молодая шалость, интеллектуальная проказа. И ведь действительно — Пинчон, он не о тепловой смерти, не о том, что все равно всему и ничто не имеет смысла, раз конец один — энтропия вселенских масштабов. Пинчон о яростной борьбе за справедливость, человеческое достоинство и право самим решать свою судьбу. Об этом все его великие романы.

Скорее, в еще одного постмодерниста, холодного игрока в литературные бирюльки, а-ля Набоков-лайт, его стремится превратить псевдоинтеллектуальная американская профессура, грантожоры на подачках Капитала. Сделать Пинчона безопасным, редуцировать до всего лишь изящной словесности — их задача.

Однако, в рассказе явно считываются эсхатологические мотивы. Живое превращается в мертвое, но нет реакции отчаяния и скорби. Текст не вызывает уныния. Концы с концами не сходятся.

После чтения, оставаясь в недоумении, я задремал. И приснилась мне сюрреалистическая вечеринка каких-то полоумных киноманов, которые постоянно крутят по видео один и тот же фильм, каждый раз добавляя перед экранам нового зрителя. И при этом однообразно стонут о том, что кинематограф пришел в окончательный упадок (обожаю, когда четкие тексты вызывают видения, значит, проникло прямо в подсознание, крепко вставляет!)

Проснувшись я понял, где ответ. Он в фигуре Митболла — хозяина безумной многодневной вечеринки. Его мир постепенно скатывается в мельтешащий хаОс. И у него есть выбор — попустительствовать тотальному разложению бытия, самоустраниться или восстать. Он предпочитает занять активную позицию и начинает планомерно вносить порядок в хаос, противостоять энтропии, без твердой уверенности в окончательной победе (в финале вечеринка замирает в шаткой неопределенности). Но сам выбор прекрасен — Пинчон все-таки о силовом наведении гармонии, а не о равнодушии или отчаянном бездействии (Кстати, на фоне последних событий многие норовят умыть руки и самоустраниться в ожидании всеобщей гибели. Но я на стороне мужественного американского прозаика!).

Однако эстетическим манифестом этот рассказ все-таки является. Все любимые штучки Томаса Раглза здесь танцуют и сверкают — ироничный стиль, смесь грубости и философичности, вечеринки, паранойя, научная фантастка (люди — это запрограммированные биологические машины) — кордебалет идей и приемов.

И какая потрясающая точность деталей — сколько таких вечеринок я перевидал, с музыкантами, солдатиками и студентками в одной тусовке, со сколькими стареющими хипстерами, годами не выходящими из своих апартаментов-оранжерей, общался. Портреты и зарисовки их едки и верны.

Этот рассказ и есть само преодоление хаоса и энтропии.

Пинчон выносит в эпиграф отрывок из «Тропика Рака» Миллера, завершающийся словами «Погода не переменится.» В пандан Миллеру я поддакну эпиграфом из Летова — «Я никогда не поверю в перемену погоды». Интересно, кстати, читал ли Летов Миллера и Пинчона.

Программный рассказ Пинчона, затрагивающий тему, которая в дальнейшем будет интересовать его всегда — энтропию.

Если читать много малой американской прозы, можно заметить, что существует вполне устойчивый, хоть и редкий сюжетный архетип, который можно назвать «дело было на вечеринке». Гейман, Буковски, половина рассказов в антологии «Диско 2000». Понятно, почему авторы используют этот приём — возможность свести в одном месте любое количество совершенно разный персонажей; так как вечеринки редко проходят на трезвую голову, это позволяет добавить мощные драйверы сюжета — сексуальное напряжение, безумные пьяные разговоры и даже сюр и сверхъестественное. А мастера пера просто обрывками разговоров создают целый мир или рассказываю полноценную историю.

Вот и в «Энтропии» одна из сюжетных линий — вечеринка Пельменя Маллигана по поводу перезда, продолжающаяся уже сорок часов. Спящие где попаломдевицы из АНБ, начинающий джаз-бэнд; несчастный влюблённый и прочие любопытные персонажи. Второй линией — сосед Пельменя сверху, пожилой мужчина Каллисто, свихнувшийся на почве второго закона термодинамики и неизбежной тепловой смерти Вселенной. Каллисто выстраивает хрупкую оранжерейную экосистему, с растениями и птицами, никогда не выходит из дома, но живёт с молодой вьетнамкой Обад, тоже страдающей как минимум ОКР. Откуда она, кстати, взялась?

Много физики и музыкальных терминов.

Я примерно понимаю, что хотел сказать автор — хаос жизни, страх перед смертью и внешним миром. Опять автобиографичные эпизодические морячки из ВМФ и невольно проникшие в текст мечты о затворничестве. Пельмень мечтает запереться в кладовке на вечеринке в своей квартире, Каллисто живёт в своём вечном гомеостазе.

Рассказ о том, как может выбить из колеи уличный градусник, замерший на одной и той же температуре.

8(ОЧЕНЬ ХОРОШО)

Пинчон и здесь любит перепрыгивать с одного на другое, поэтому понять, о чем он пишет действительно непросто. По сути, он попытался распространить закон термодинамики на компанию будущих хиппарей, и шире — на всю культуру. Но галактика, двигатель и культура действительно не являются закрытыми системами, и уж тем более изолированными, для которых только и работает закон об энтропии. Пинчон сложен, непонятен, и характерен некоторым однообразием своей сложности, наиболее полно проявившейся в «Радуге тяготения». Поэтому читать его утомительно. Но если в «Радуге тяготения» была пронзительность и мощная эзотерически-философская компонента, то «Энтропия» этим похвастаться не может. Даже несмотря на то, что она является программным произведением писателя, необходимым для понимания его творчества.

Что я могу сказать...

[i]«...любая закрытая система — будь то галактика, двигатель, человеческое существо, культура или что угодно — самопроизвольно движется к Наиболее Вероятному Состоянию.»[/i]

Ничто из этого не является закрытой системой, дорогой Пинчон.

В целом же я совершенно не понял, о чем этот рассказ. Какой-то поток сознания.